Из друзей детства я поддерживал отношения только с Сережкой Грушиным. Он писал мне из Москвы, потом из армии, потом снова из Москвы.

В восемнадцать лет Сережка пополнил ряды доблестных вооруженных сил СССР – оказался сначала в Душанбе, а потом (после «учебки») самолетом его переправили в Афганистан.

Он стал охранять Кабульский аэропорт.

Когда он прилетел, была весна. Цвели цветы. Много цветов. Острые, как зубная боль, горы подпирали яркое синее небо.

– Природа как на курорте, – подумал Сашка.

Из созерцательного и расслабленного настроения его вывел сержант Жаков:

– Ложись!

Начался обстрел. Оттуда-то стреляли, Сережка не понял – откуда. Он бросил свой гранатомет и свалился в прилипшей к спине гимнастерке на холодную землю.

Жаков очнулся первым и стал кричать:

– Груша, твою мать, огонь!

Сережка схватил гранатомет и стал стрелять вверх. Он боялся не умереть, он боялся Жакова, его криков и последующих разборок.

В воздухе появились наши вертолеты, Сережка прекратил стрелять. И опять лег на землю.

Прошел его первый день в Афганистане.

Сергей прослужил в Афганистане три месяца и был ранен. Ему повезло, пуля каким-то невероятным образом прошла через щеку навылет. Лечили его в лазарете три месяца. Вскорости комиссовали.

Он пришел домой с орденом Красной звезды и книжкой ветерана войны. Начал искать работу.

Устроился грузчиком на чаеразвесочную фабрику.

Работа кормила. Он получал почти двести рублей и подворовывал – выносил чай в штанах. Потом продавал его знакомым из нашего двора.

Ночами ему снились афганские бомбежки.

Он просыпался, крича:

– На помощь, на помощь!

Больше заснуть не мог.

Ночами он писал мне письма. Почти все из них доходили до адресата. Я ему отвечал. …В Москве я бывал редко, но еженедельно звонил родителям, еще мы переписывались. Они были рады, что я учусь, женился, нашел себя. В Москве у меня не было никаких перспектив. Главное – там никто не мог решить наш квартирный вопрос. А жить с родителями и молодой женой в одной квартире я опасался, боялся, что Наташа не поладит со свекровью, моей волевой мамой.

Легкие, как ласточки, студенческие годы пролетели мгновенно. Даже быстрее, чем детство. В 1986 году сразу после института нас с Наташей благополучно распределили в сельскую школу в родную Кубиковскую черноземную область, в село Среднеспасское.

За областной и районный центры я не держался – служить в армии не очень хотелось. А на сельских учителей распространялась бронь. …Мы приехали с Наташей в район в августе, накануне учебного года. Прошлись по селу. Увидели огромные колхозные поля, свежие невырубленные просеки. Село Среднеспасское состояло из двух больших улиц, вдоль которых виднелись низенькие одноэтажные бревенчатые избы с мезонинами. Магазин был один. Туда привозили белый хлеб (который местные жители ласково называли булочкой), черный ржаной хлеб, водку, жигулевское пиво и мыло. Еще иногда на прилавки выбрасывали консервы. За всем остальным приходилось ездить в райцентр.

Мы шли через огромное поле по узенькой протоптанной тропинке к старой двухэтажной деревянной школе, комья жирной питательной черноземной земли прилипали к нашим нелепым городским туфлям.

Поле перерастало в лес. Мы зашли и в лес – красивый, смешанный, правда, изрядно загаженный. Повсюду валялись пустые бутылки из-под водки и жигулевского пива…

Реликтовые вековые сосны, подпирающие небо, росли вперемешку с мелкими и невзрачными кустарниками. На опушке мы заметили боярышник и волчью ягоду… Все рядом.

Посредине опушки возвышался муравейник, огромный, как Вавилон. Муравьи были заняты увлеченным и малопонятным делом – строили свою невероятную муравьиную цивилизацию.

Сосны, боярышник, волчья ягода, муравейник… Лес давал полное представление и о человеческой жизни… …Директор школы – сорокапятилетний стареющий бородатый математик Сергей Петрович Носенко – встретил нас очень радушно, учителей в школе не хватало; он предоставил нам в бесплатное пользование просторную, пустующую и основательную избу-пятистенок и участок черноземной земли в двадцать пять соток. Газа и телефона в избе не было. Удобства – во дворе. Но посредине дома стояла внушительная русская печь с лежанкой, которая отапливала все четыре комнаты. …Мы стали налаживать наш непростой крестьянский быт.

Дрова мне приходилось колоть самому, но я не расстраивался. Это была хорошая физкультура. Березовые чурбаки горели долго и хорошо, хотя и оставляли опасную копоть в дымоходе. Печка нагревалась не скоро, но держала тепло до утра.

Наташа проявляла ангельское терпение. Хотя ей приходилось в селе, конечно, нелегко. Наташа выросла в интеллигентной городской семье врачей. С детских лет ее все лелеяли и оберегали…

Когда печка протапливалась, я прислонялся к ней спиной и умиротворялся. Жена смотрела на меня и удивлялась тому, что я оказался вполне деревенским гражданином.

Во время топки я иногда открывал задвижку и смотрел на огонь. Дрова умирали в печке быстро, как наши молодые дни и ночи здесь, в деревне.

В школе, помимо того, что я стал вести литературу, историю в старших классах, за мной закрепили пятый класс как за воспитателем группы продленного дня. Мне положили весьма приличную зарплату – сто сорок рублей. Это со всеми надбавками.

Наташа стала преподавать русский язык и труд для девочек. Ее оклад оставлял сто тридцать рублей. На двоих нам вполне хватало. Мы даже отсылали немного нашим родителям.

Кроме того, директор школы Сергей Петрович раз в квартал привозил нам бесплатно мешок гречишной крупы и мешок картошки.

До Кубиковска было недалеко – километров пятнадцать. Мы туда ездили на выходные – заходили к теще, часто и ночевали у нее, занимались в районной библиотеке, смотрели подшивки газет, покупали крупы, сухари, сухофрукты, грецкие орехи, хурму… Теща нам давала конфет и шоколадок…

В райцентре мы набирали домой побольше книг и уезжали. Больше развлечений у нас практически не было. Но и не читали мы никогда так много, как в те годы.

С детьми мы ладили.

Я оставался с ними на продленке, мы делали вместе уроки, я кормил их в столовой, собирал взносы за питание. Сделав уроки, мы играли в футбол, волейбол, в другие игры. Особенно ребята любили жмурки. Сначала мы выбирали, кто будет водить. Как правило, Оля Иванова, конопатая смышленая пятиклашка, считала считалку:

Раз, два, три, четыре, пять,

Шесть, семь, восемь, девять, десять.

Царь велел меня повесить,

А царица не дала.

И повесила царя.

Царь висел, висел, висел

И в помойку улетел.

А в помойке крыса

Родила Бориса.

А Борис кричит: «Ура,

Позовите доктора».

Сережка Снегирев, бойкий чернявый паренек, использовал другую считалку:

Шел баран

По крутым горам.

Сорвал травку

Положил на лавку.

Кто травку возьмет,

Тот вадить пойдет.

Снегирев никогда не говорил водить, только вадить с ударением на первом слоге, точно знал стихотворные метры.

Как бы они не считали, водить, как правило, приходилось мне.

Пока я развлекался на продленке, серьезная Наташа преподавала в основном в старших классах.

Дети у меня подобрались колоритные, многие из них состояли на учете в психоневрологическом диспансере как умственно-отсталые. Я видел: они запущенные. Многие жили без отцов. Это были очень интересные дети, совсем не понятные мне. Как, наверное, и я был непонятен им.

Особенно шалопаистых выделялось несколько – Володька Сухотин, Сережка Снегирев и Пашка Тайганов… Но обижаться на них я не мог. По ряду причин.

Как-то я вел урок литературы в пятом классе, а маленький, низенький Володька Сухотин все время елозил на парте, болтал с соседкой. Я ему пригрозил:

– Володька, прекрати. А то родителей вызову.

Он спокойно ответил:

– А у меня их нет.

Он не солгал. Он жил с бабаней (так он говорил), она получала пенсию и тянула на своей шее единственного внука.

Сережка Снегирев вдруг ни с того, ни с сего во время того же урока снял штаны и залез на парту. Класс зашелся смехом.

Я опешил:

– Ты что у/о? Ну-ка живо сядь не место – иначе я тебя в дурдом определю.

Сережка ответил:

– Я там уже был.

Иногда к нам в школу заезжал врач местного психоневрологического диспансера Юрий Нестерович Селезнев. Он проводил с нами, педагогами, занятия, как воспитывать ребят, как не травмировать их психику, приучать к труду и занятиям.

По вечерам я оставался со своими пятиклашками на продленке. И, конечно, не только играл с ними в разные игры. Обучал их, как мог, русскому языку, литературе, истории. Да что толку!

Учил как-то Сережку Снегирева говорить вместо «жрать» – «есть». Он слово «есть» наотрез отказывался употреблять.

Спросил его:

– Ты свинья, что ли, чтобы жрать?

– Нет!

– Значит, человек?

– Да.

– А что человек делает за обедом?

– Жрет.

– Да ест же, ест!

– А я по-спасски.

Я начинал снова задавать аналогичные вопросы, но получалась сказка про белого бычка.

Потом мальчуган все же согласился не говорить «жрать». Однако нашел другое словцо «трескать». Причем, школьник не играл, не кривлялся, он действительно привык только к такому лексикону!

В конце концов, я не выдержал и велел ему привести на следующий день мать в школу. И попросил пацана повторить, что я ему только что сказал.

– Кого ты должен завтра привести в школу?

– Матрю, – ответил мой обиженный, опустивший глаза долу, несчастный, жалостливый воспитанник.

И я схватился руками за голову. …Прозвенел звонок, дети, стремительно похватав портфели и сумки, кувырком вылетели из класса, а я побрел, расстроенный, в учительскую.

В учительской, как обычно, наши преподавательницы костерили детишек:

– Идиоты.

– Ослы.

– Дубы.

– Дебилы.

– Я б его об стенку размазала.

Я слушал молча, в особенные разговоры не вступал, но из вежливости поддакивал. В принципе, я был согласен.

А на перемене бегали улыбающиеся дети, и чихать они хотели и на меня, и на других учителей.

Ко мне подошла Ирина Юрьевна, завуч нашей школы, много лет проработавшая на «продленке». Она начала давать советы, как можно удерживать детишек в руках.

– Тайганова нужно пугать детским домом. Так и говорите ему: будешь хулиганить – сдам в детский дом. Снегирев боится вызова родителей в школу. Отец его бьет. Так и говорите: вызову отца. Но, разумеется, этого не делайте. А Сухотина вы осадите только мощным пинком. В данном случае робеть не надо.

Я даже не знал, что ей отвечать.

Во второй четверти к нам прислали двух молоденьких учительниц – литературы и французского языка. Стало повеселее. У нас создавался молодежный коллектив.

Высокая крашеная блондинка двадцати пяти лет Анна Борисовна Романова окончила Воронежский университет.

Она вошла в девятый класс и заговорила с детьми по-французcки.

– Bonjour, les enfans, je suis votre nouveau professeur.

– Чо?! – выдохнул класс хором.

– Ну ладно, ладно, ребята, будем говорить по-русски, – поспешно согласилась Анна Борисовна. И стала учить детей спрягать глагол etre.

Худенькая двадцатидвухлетняя шатенка, учительница по литературе Елена Васильевна Слободченко, забравшая (по просьбе директора) у меня девятый класс, окончила, как и мы с Наташей, филфак Кубиковского педагогического института. Перед первым уроком она очень волновалась. Попросила меня:

– Евгений Викторович, вы не могли бы побывать на моем первом уроке? А то у меня коленки дрожат. Волнуюсь…

Я охотно согласился.

Елена Васильевна стала рассказывать о Маяковском, Горьком.

– Да будь я и негром преклонных годов, / и то б без усердья и лени / я русский бы выучил только за то, / что им разговаривал Ленин.

Потом – также весьма своеобразно! – цитировала Горького:

– Глупой пингвин робко прячет тело жирное в утесы.

– А почему он глупой? – спросила у нее любознательная ученица Рита Васильчикова.

– А разве умный будет жить на северном полюсе? – быстро нашлась Елена Васильевна.

Вообще, я раньше догадывался, что наш Кубиковский Ордена Знак Почета государственный педагогический институт – не МГУ имени Ломоносова, но не ожидал, что до такой степени. …Больше всех на продленке я занимался с Пашкой Тайгановым. Жалел его. Он был какой-то несчастный – вечно голодный, тощий, неприкаянный. Я учил его правильно говорить. Занимался с ним литературой, историей, математикой, читал ему стихи, заставлял его учить наизусть Пушкина, Блока, Есенина… Читал ему стихи из книги «Лирика» (антология русской поэзии за три века). Я жалел его и не хотел, чтобы его опять отправили в Интернат для умственно-отсталых.

Мать Пашки меня за это любила. Как-то раз принесла нам утром молока в избу.

– Евгений Викторов, Наталь Иванна, попейте, парное. Только что надоила. Такого в городе небось не пили.

Мы долго отказывались. Но родительница уговорила.

Иногда я не выдерживал учительских нагрузок. Срывался. Проверял как-то домашние задания у ребят – то Снегирев здорово мне вредил, то Уйменов… Мешали, мешали, мешали работать. И мое терпение лопнуло. Я вызвал Сережку из класса в коридор. Поставил озорника к стене. И, памятуя о своем спортивном прошлом, мощно ударил по ней кулаком. Известка осыпалась. Совсем немножко, правда, но осыпалась. Да простит мне это завхоз.

Мы вернулись в класс с шалуном. Больше у меня к нему замечаний не было.

***

…Мы приехали на выходные в райцентр, к теще, заночевали у нее. …Спали с Наташей тихо и безмятежно.

Вдруг послышался стук в дверь. Я вскочил с постели и побежал в прихожую. «Кто там?» – крикнул я дрожащим голосом. Молчание. «Кто там?» – повторил я. «Открой!» – наконец ответил четкий и скрипучий старушечий голос. Как бы загипнотизированный уверенным тоном, я открыл дверь, но, увидев страшную, сгорбленную, со впадинообразными глазами старуху, тут же захлопнул. Я испугался.

– Это, наверное, нищая, – подумал я.

Я вернулся в спальню и сказал Наташе: «Иди подай нищенке копеек двадцать». Наташа не хотела расставаться с теплой кроваткой. Она хотела спать. В это время стук повторился. Удары стали еще более сильными. Затем старуха начала скрестись в дверь.

Я хотел было подняться и опять побежать в коридор, но не смог. Страх как бы парализовал тело, и я несколько минут лежал не в силах шелохнуться.

А старуха стучала и скреблась. Я собрался с духом и побежал к двери. Там я закричал: «Что вам нужно?! Уходите! Или я позвоню в милицию!».

Бабка продолжала свое занятие. Затем она проговорила своим скрипучим голосом: «Открой! У меня там вещи: платье, платок – все, что осталось. И не спала я всю ночь, замерзла».

– Странная бабка. Не наводчица ли? – потихоньку приходя в себя, подумал я. И позвонил в милицию. Блюститель порядка явно был не расположен к ночной беседе. Он сказал, что не станет разбираться из-за какой-то старухи, и бросил трубку.

А старуха стучала и стучала. Я опять позвонил в милицию и откровенно признался, что мне страшно. Милиционер прорычал в ответ, что сейчас придет и заберет не бабку, а меня самого.

– За что же меня?

– Чтоб спать не мешал! – невозмутимо отрезал страж порядка и опять положил трубку.

За стеной на лестничной площадке тем временем послышался разговор. Это сосед дядя Боря вышел на шум и, закурив, заговорил с бабкой.

– Что вы стучитесь, бабуля?

– Я за вещами своими!

– А-а, понятно.

– Холодно, – сказала бабка, съеживаясь от мороза, и явно просясь в дом переночевать.

– Холодно, – бойко и по-английски невозмутимо ответил дядя Боря. В его ответе был отчетливо слышен категорический отказ пустить старушку переночевать.

– Холодно, – опять взмолилась бабка.

– Холодно, – парировал сосед спокойным тоном.

Диалог, состоящий из одного слова «холодно», продолжался весьма долго.

А потом старушка куда-то исчезла. И в провинциальном советском подъезде стало тихо.

Утром мы опять поехали на работу в школу.

В автобусе Наташа, утонченная женщина, сказала:

– Хочется жить без потрясений, я очень устала от них, но как это сделать, когда любая встреча с кем бы то ни было – уже потрясение.

Я – мужчина не утонченный, но насколько моя жена права.

Через полгода преподавательской деятельности я также стал вести странный предмет под названием «Этика и психология семейной жизни».

После второго занятия, на перемене, Рита Васильчикова, которая оказалась не только смышленой, но и весьма раскрепощенной девушкой, подошла ко мне и спросила:

– Евгений Викторович, когда встретимся на сеновале?

Я стал ее отчитывать. Она убежала. …Занимаясь с пятиклассниками, я пытался развить их способности. Памятуя о директоре Павшинской средней школы Василии Ивановиче Сухомлинском, стал давать задания детям на вечерних занятиях писать сказки. Результаты превзошли все мои ожидания. Сказки оказались очень интересные. Паша Тайганов написал такую.

«Пошел мальчик Вову на речку, закинул невод и поймал щуку. Щука взмолилась: «Отпусти меня, добрый молодец, я выполню любое твое желание». Мальчик Вова отпустил щуку, она уплыла, а желания никакого не выполнила. И мальчик Вова горько заплакал. Больше он никаким щукам не верил».

Я отослал сказки Паши Тайганова в районную газету «Трудная новь». Их там напечатали. Радости у детей было очень много! А Пашку все стали называть писателем.

Еще мы учились писать стихи, занимались необычными литературными играми – сочиняли палиндромы, заумные детские считалки.

Ребята оказались великолепными выдумщиками и очень талантливыми людьми.

Пашка Тайганов примерно через полгода, удивив меня не на шутку, стал писать весьма добротные стихи.

Однажды он принес мне в тетрадке такое сочинение.

Я мальчик, я во сне.

Калиточку закрою -

И я наедине

С деревьями, травою.

Державна тень ольхи,

Цвета люпинов броски.

Но я прочту стихи

Есенинской березке.

Изящна и светла,

Как подобает даме,

Она сюда пришла

Небесными шагами.

Прочту – она простит,

Пошелестит листвою,

Как будто сам пиит

Поговорит со мною.

Стихотворение было написано с грамматическими ошибками, но меня поразило, как строго соблюден размер, трехстопный ямб, какие он использует выверенные рифмы.

Я даже засомневался, сам ли он написал стихотворение.

Спросил его об этом.

– Сам, – ответил Пашка, – я очень люблю стихи сочинять. Это мое любимое занятие. С тех пор, как вы стали нам читать Есенина, я его очень полюбил.

– А почему ты пишешь, что березка пришла небесными шагами?

– А как же иначе?! Мы же ее не сажали. Она сама по себе выросла – так и выходит, что пришла по небу.

– А за что березка тебя должна простить?

– Да за все, мало ли я набедокурил, да вот еще и стихи пишу, мать говорит, что это не к добру, мол, пииты плохо кончают. Лучше быть трактористом, чем пиитом.

– Трактористом, конечно, тоже хорошо. Но некоторые поэты вон как здорово живут – по заграницам разъезжают.

– Я за границу не хочу, мне здесь, в Спасском, нравится. …Еще я учил ребят писать палиндромы. Палиндромы – это тексты, которые читаются одинаково слева направо и справа налево.

Однажды Пашка Тайганов на «продленке» прочитал всем нам такой «шедевр» под названием «Футбол», посвященный игре «Локомотива» и ЦСКА.

А лани финала

Тут тут

Тур крут

И рефери

Тут как тут

То – пот, топот

Жар аж

Да: ад

О Локо около

Золота, а то – лоз

Или – или

Во!!! Каков!

Удача, а чаду

Гор – грог

То – вот

Сережка Снегирев сочинил совершенно непонятный заумный палиндром, состоящий из одной строчки – атанатаатанатаатаната, а потом и вовсе непонятный – яиц или милиция!

Конечно, больше всего ребята любили народный перевертень «на в лоб, болван». Употребляли его и по делу, и без дела.

Когда я начинал на них из-за этого ругаться, они искренне удивлялись: «Но это же палиндром, вы же сами нас учили!..»

Районный детский психиатр Юрий Нестерович Селезнев, когда я ему рассказал о своих занятиях с детьми игровыми формами литературы, немного насторожился.

Даже спросил:

– А правда, что Сухомлинский учил детей сказки писать?

– Так, во всяком случае, нам рассказывали в институте, – ответил я.

– А вот эти абракадабры тоже?

– Это не абракадабры, а палиндромы, – уточнил я. – И это моя личная инициатива.

– Понятно, – как-то пессимистично отреагировал психиатр.

А ребята сочиняли и сочиняли. Я даже про них стал заметки в районную газету писать, какие они у меня молодцы. Все время печатал их сказки и стихи. …Прошло два года. За это время руководитель Районо Сергей Ашотович Григорян несколько раз предлагал мне стать директором школы в другом селе, но я отказывался. Я не чувствовал в себе административной жилки. Да и Наташа никуда уезжать не хотела – она хотела быть рядом с мамой, ездить регулярно в Кубиковск.

А тут меня вызвали в военкомат и сказали, что меня хотят забрать в армию, в Афганистан. Я сказал:

– Нет проблем. Я согласен.

Военком посмотрел на меня как-то хитро:

– А на вас поступил сигнал из психоневрологического диспансера, доктор Селезнев написал на вас «телегу». Вы какие-то странные палинромы заставляете учеников писать… Может, вы свихнулись?

Я улыбнулся:

– Не палинромы, а палиндромы, это тексты, которые одинаково читаются слева направо и справа налево. И никого я не заставляю… Ребята сами их сочиняют, как ранее сочиняли многие известные поэты. Даже губернатор Тамбовской области Гавриил Романович Державин их писал. «Я иду с мечем судия» – это его палиндром.

– Ну то было еще при кровавом царизме, – ответил суровый военком. – Я вам все-таки советую лечь на обследование в областную психиатрическую больницу. Лучше бы вам провериться, а то вы все-таки детей учите. Да и мы в армию таких аник-воинов брать не хотим.

Я не возражал.