… Как поют пьяные мужики, рассказывать никому не надо. Каждый из поющих в момент пения наслаждается именно своим голосом, и все поющие рядом только мешают ему. Поэтому всяк старается перекричать друг дружку. Вот потому-то дверь в купе отворилась и возле нее быстро образовался аншлаг. Кто-то кричал и требовал перестать орать. Кто-то веселился и кричал «давай-давай». Сквозь эту толпу протиснулась проводница Вера и как дирижер большого оркестра, взмахнув обоими руками, скомандовала: стоп. В этот самый момент вагон сильно качнуло и Вера плюхнулась на колени мужику с усами, от чего он как-то приосанился и густо покраснел. Смех был как в кинозале на популярной комедии. Вера вскочила, поправляя прическу и, одергивая юбку, смущенно проговорила.

– Билеты, граждане, быстренько мне сюда. Сходить будете, билеты верну.

Но пьяная публика была неуправляема и мужики горланили кто во что горазд. Я встал и хотел уже убрать гармонь, но все без исключения стали просить сыграть еще что-нибудь. Я выдвинул ультиматум.

– Я сыграю. Сыграю, что вам будет угодно и что я сумею сыграть, но при одном условии. Кто пожелает петь, так уж надо петь, а не орать, или за борт.

Все согласились. Но я позже пожалел об этих словах, ох как пожалел!

Я опять сел и молча смотрел на мужиков.

– Ну-у!!!

– Что ну?

– Играй!!

– Билеты доставайте. Вера-то ждет.

Все, кряхтя и матерясь, стали отдавать Вере свои билеты, за что она с благодарностью смотрела на меня. Я тем временем, потихоньку-потихоньку извлекая звуки из гармони, выводил: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…», постепенно усиливая. Я посмотрел на Веру и мы с ней, не сговариваясь, затянули на два голоса песню про рябинушку несчастную, которой не суждено перебраться к дубу. Мало-помалу все стали подпевать, и вот уже весь вагон жалел рябинушку. Потом была песня «Ой при лужке, лужке, при широком поле». Атмосфера царила какого-то праздника и кто ругался полчаса назад, уже сам предлагал: а может эту споем?

Тогда я решил спеть последнюю песню и на этом закончить весь этот балаган. Развернув гармонь, я запел: Прожектор шарит осторожно по пригорку, и ночь от этого нам кажется темней…

Закончив петь, я окинул взглядом слушавших. Лица людей были серьезны. Военная тема еще крепко сидела в сердцах людей. Стояла гробовая тишина. И вдруг Вера взвизгнула:

– Ой, мне пора! У меня же титан остынет, а мне чай скоро разносить.

И от ее реплики все оживились и заговорили. Мужики изъявили желание пойти покурить. Потихоньку как-то все начали расходиться. Я отложил гармонь и полез на свою полку отдыхать. Бессонная ночь, проведенная на вокзале, уже начала отнимать у меня силы и я задремал.

Снилась мне степь бескрайняя. Она, как извечная тоска русская, расстилалась во всем своем величии. И негромко звучала тихая заунывная песня ямщика, отдавая слегка нежным звоном поддужного колокольца. И видел я толпы крестьян, сирых и убогих, гонимых куда-то судьбинушкой за тридевять земель…

Внезапно вагон тряхнуло так, что я чуть не свалился со своей верхней полки. Я глянул в окно. Поезд стоял. За столом спал, уронив голову на руки, счастливый обладатель спидолы. Дверь в купе была открыта и в ней возникла фигура моего знакомого убийцы. Он, глядя на спящего мужика, спросил.

– Вы тут паренька не видели? Ну, такой молоденький, с клетчатой спортивной сумкой?

Спящий внезапно резко поднялся и, сжав кулачищи, двинулся к вопрошающему.

– Это ты, халера, ма-а-ю сп-и-долу ра-а-сколошматил? Ща я тебе ха-а-рю отрихтую.

И они оба исчезли где-то в проходе выгона. Поезд по прежнему стоял. Я заметил, что в вагоне полно милиции и слышныо были откуда-то доносившиеся ахи и охи женских голосов с непременным всхлипыванием.

Что-то случилось, подумал я. Вспомнился номер поезда и номер вагона. Сбылось мое предвидение. Я слез с полки и с тяжелыми мыслями пошел узнавать, что случилось. В тамбуре двери были открыты. В проходе толпился любопытный народец и молоденький милиционер постоянно повторял.

– Граждане, разойдитесь по своим местам. Не мешайте работать.

Из разговоров пассажиров я понял, что мои попутчики, те, что ушли курить, взяли с собой по бутылке пива. Там к ним присоединились еще двое целинников из другого купе, но уже с двумя бутылками водки, и они, вконец наклюкавшись, попытались затянуть песню. Поскольку у них это получалось плохо, да еще один из них вообще петь не умел, разгорелась ссора. Один мужичек из нашего купе постоянно повторял мои слова, как зомбированный.

– Петь. Всем петь. Кто петь не умеет, того за борт. За борт. Кто петь не умеет, того за борт.

В пылу ссоры все певуны решили выкинуть из поезда не умевшего петь. Тот яростно сопротивлялся и на шум из соседнего вагона пришел проводник-мужчина. Он сделал попытку успокоить разбушевавшуюся компанию, чем перекинул гнев на себя. Теперь его решили выбросить с поезда и даже тот, кого минуту назад самого пытались сбросить. Проводник оказался крепким малым и чтоб как-то с ним справиться, его треснули бутылкой по голове. Затем, разбив окно, выбросили бессознательное тело из вагона со словами: Иди поучись петь…

Потом, как ни в чем не бывало, стали допивать, что там у них осталось.

Вот когда я пожалел о своих словах. Очень пожалел.

Кто-то рванул СТОП-кран.

Наконец приехала скорая и пострадавшего погрузили в машину. Он, к счастью, оказался живой, но в очень тяжелом состоянии.

Спустя полчаса дебоширов погрузили в милицейский уазик и увезли. Оставшиеся целинники, разгоряченные спиртным, вызвались все как один выручать своих товарищей и сошли с поезда.

Поезд пошел дальше, но в проходе и тамбуре еще стояли люди и обсуждали случившееся. Я вернулся в свое купе и теперь уже ехал один. Пришла Вера. Прибралась в купе и присела на минутку, пустив слезу.

– Вот гады! Такого мужчину покалечили. А ведь у него жена и две маленькие дочки из рейса ждут.

Я молчал. Чувство вины не отпускало меня. Ведь это я в их головы вложил мысль о том, что надо кого-то за борт выбрасывать. Эх, знать бы, что оно так обернется!

– Тебе чаю принести? – спросила Вера, еще всхлипывая.

– Попозже, Вер. Я посплю.

– А-а… Ну, отдыхай. Пошла я.

Я уснул. Сколько проспал, не знаю. Проснулся от странного скрежета и позвякивания. Я открыл глаза и вот что увидел. В купе уже были новые попутчики. Напротив меня сидела опрятная бабулька. Она дремала, держа в руках вязание. Очки сползли на кончик носа. Глаза были закрыты и она смешно посвистывала во сне носом, слегка шевеля губами. Рядом с ней сидел тучный дед и читал газету. Он своим видом меня окончательно рассмешил. На нем были одеты пижамные штаны, майка и на голове кроличья шапка с ценником на ниточке. На носу у него тоже присутствовали очки и глаза его были прикрыты. Было невозможно понять, спит он или читает. Подо мной сидел очень толстый пацан лет десяти и ел. Ел все подряд. Ел без остановки и с каким-то зверским аппетитом.

Надо сказать, что от прежних пассажиров осталось на столе много чего и пацан скрябал вилкой в консервной банке. Тут он уронил вилку и полез ее доставать. Дед открыл один глаз, посмотрел на внука и, плюнув на пальцы, перевернул газету. Тут внучек извлек из под стола бутылку пива и половину бутылки красного вина, оставшегося от целинников. Мальчик присосался к горлышку с вином.

– Положь на место! – тихонько скомандовал я. Дед встрепенулся и, косясь на спящую бабку, выхватил у внучка бутылку. Он быстро вылил ее в себя и потянулся за пивом. Но внучек уже опорожнил пол бутылки и деду досталась только половинка. Смотреть на это нахальство мне не хотелось и я вышел в тамбур.

Через минуту вышла Вера из купе проводников и позвала к себе пить чай.

Я зашел и увидел там еще одну проводницу. У них на столе лежал бисквитный торт, порезанный на кусочки, и стояло три стакана чая, в подстаканниках.

Мы пили чай и болтали о том и о сем. Потом женщины начали жаловаться на судьбу, потом жалели проводника Юру, выброшенного с поезда, жалели свою уже прошедшую молодость и еще много чего жалели. Мне стало скучно и я пошел к себе в купе.

Зайдя, я увидел, что дед с бабкой уже спали, а внучек в это время обшаривал карманы дедушкиного пиджака. Увидев меня, он не на шутку испугался и замер с открытым ртом.

– Прикрой помойку, юный поганец! Плохо жизнь начинаешь.

Пацан закрыл рот и, сопя, улегся на свое место лицом к стене.

Утро было серым и дождливым. Поезд поливало как из душа. От прежней жары не осталось и следа. Москва встретила нас серым цветом как в старом не цветном фильме. Попрощавшись с Верой, я пошагал на метро…