Прошло двенадцать лет. И снова Бугров отправляется собкором в Берлин — по второму, как говорят, заезду. До этого Андрей Иваныч несколько лет работал собкором в Вене, выезжал спецкором в ФРГ, в Швейцарию, другие страны.
С ограничителем скорости на моторе новенькой голубой «Волги» он добрался от Москвы до Берлина за трое суток.
Когда-то этот долгий путь проделал Бугров совсем по-иному. Добирался до Берлина не три дня, а три с половиной года. И, сидя теперь за рулем, вспоминал о давней фронтовой страде, о погибших и здравствующих товарищах, о том, что было после войны…
Весной сорок пятого, в счастливом опьянении Великой Победы казалось им, молодым воинам, что это и есть тот самый «последний и решительный бой», о котором поется во всемирном пролетарском гимне. И кто мог тогда упрекнуть их в чрезмерной наивности, если огромная историческая Победа была встречена признанием и ликованием всего человечества? Если советского солдата повсеместно благодарили и славили, щедро осыпали цветами и подбрасывали на руках к голубому небу?
Оказалось, нет, не последний был тот бой. Не все еще было доказано, не все признано, не все воспринято как надо. Сражение за единственную общечеловеческую правду продолжается и поныне. В других формах, другими методами, в еще больших — теперь уже воистину всемирных — масштабах.
Так случилось, что Минска со времен войны Бугров по-настоящему не видел. Не считать же белорусской столицей те привокзальные пристройки, которые он разглядывал в окно вагона, когда проезжал из Берлина в Москву двенадцать лет назад! Минск, в который въехал Бугров позавчера, оказался для него абсолютно незнакомым городом. Он чуть не заблудился в нем, разыскивая на машине центральную гостиницу. Хоть бы один прежний старенький домишко, хоть бы одно знакомое дерево, хоть что-нибудь. Все новое, все другое!
…Входили в Минск в середине последнего военного лета, в разгар всем известной теперь операции «Багратион». До того освобождали по пять-шесть городов в сутки, не считая селений и деревень, не успевали менять тактические карты. Пленные тянулись на восток нескончаемыми вереницами. Часть Бугрова пробилась через разрушенный, горевший город и остановилась по приказу на западной окраине Минска — передохнуть, подзаправиться, накопить силенок для нового натиска.
Сколько суток до того не спали? Наверное, трое. Взвод Бугрова оказался в каком-то травянистом тихом дворике около полусгоревшего бревенчатого дома. Опускалась короткая летняя ночь. Солдаты, сбросив скатки и оружие, сразу повалились кто где.
Когда оцепенение от усталости стало ослабевать, взводный почуял сквозь сон сладкий аромат липы, перебивающий едкий запах пожарищ. Безжалостно срубленная слепым снарядом, липа лежала вместе с измученными солдатами на зеленой траве, но не спала, а медленно умирала…
Вспомнился Бугрову тот давний солдатский ночлег, когда вошел он в отведенный проезжему корреспонденту «люкс» в лучшей гостинице белорусской столицы. Мягкая кровать с шелковым одеялом. Ванная комната в цветном кафеле. В холодильнике — минеральная вода и пиво. Тишина, уют, комфорт. Отдыхай, уважаемый товарищ!
Но не спалось. Почти до утра шаркал мягкими туфлями по паркету. Пил нарзан, слушал тихую музыку, пойманную в транзисторный приемник, читал толстый литературный журнал — и все равно никак не мог уснуть: разволновался от прогулки по Минску, вспомнил былое. И еще потому, что внизу, около опустевшей кабины администратора, сидела на чемоданах и вещмешках унылая очередь командированных, среди них — бывшие вояки. С горькой насмешкой над собой несколько раз подумал: разве лейтенант Бугров смог бы так бесстыдно кейфовать один? Сгрохотал бы вниз по лестнице и крикнул бы: «Пошли ко мне, братва! Места на всех хватит!..»
И в Варшаве Бугрова атаковали воспоминания. Этот город освобождали в последнюю военную зиму. Наступление Советской Армии ширилось по всей Европе. Гвардейская мотопехотная дивизия, в которой находился Бугров, вела бои в северных пригородах Варшавы, форсировала Вислу и, пройдя сквозь горящие предместья, устремилась дальше, чтобы освободить польские приморские города. Только издали увидели гвардейцы первую на долгом пути освобожденную европейскую столицу — в клубах черного дыма, безлюдную и безжизненную…
Варшава возродилась, как сказочная птица Феникс, из пепла. Гуляя по улицам и площадям древнего города, Бугров дивился тому, как хорошо удалось полякам восстановить свою национальную старину, восхищался знаменитым Старым Мястом, постоял у отлитого заново памятника Шопену… И там, на берегу Вислы, надумал вдруг разыскать своего старого приятеля Тадеуша Лабского.
Нашел удивительно быстро. Позвонил из автомата в редакцию газеты «Трибуна Люду», объяснил коллегам, в чем дело, и спустя минут пятнадцать усатый, раздобревший Тадеуш, подскочив на «Варшаве» к памятнику, уже обнимал приятеля. А еще минут через сорок сидел Андрей за столом в веселой компании польских журналистов, среди которых оказались трое давних знакомцев: с одним из них Бугров вместе работал в Вене, с другим встречался в Бонне, с третьим — на каких-то женевских переговорах.
На «пиру славян», как назвал этот внезапный ужин усатый радушный хозяин, поляки подняли первую чарку «выборовой» за своего русского друга, а дочь Тадеуша, красивая студентка Ванда, подошла к Бугрову, поцеловала его звонко и сказала торжественно:
— За мою Варшаву!
За Познанью открылась прямая шоссейная дорога к Одеру и на Берлин. Теперь форсировать Одер «на подручных средствах» Бугрову не придется Впереди большой стальной мост, связывающий берега ПНР и ГДР. Польский офицер в фуражке с высоким околышем, взглянув на паспорт с золотым советским гербом, лихо козырнул и пропустил корреспондентскую машину. На другом конце моста так же лихо козырнул Бугрову гэдээровский пограничник. И вся процедура!
И вот впереди опять она — немецкая земля. Некогда таинственная и жутковатая terra incognita, а теперь социалистическое государство, страна-союзница, корреспондентское «владение» Андрея Бугрова.
Ничем не отличается эта немецкая земля от только что покинутой земли польской и земли белорусской. Синеют вдали леса, по берегу реки тянутся заросли ивняка, осоки, камышей и прочих влаголюбивых растений. В поле длинными щетками торчит ржаная стерня. На огородах еще не везде убрана картошка и капуста. В садах желтеют на ветках крупные поздние яблоки.
До Берлина осталось километров пятьдесят. Можно было бы покрепче нажать на акселератор и добраться до центра города за час, но «Волга» проходит мимо Зееловских высот. Мимо кладбища гвардейцев-танкистов…
Как же не вспомнить здесь дорогого друга Кондрата Паленых? Здесь упал комиссар, пробитый пулей, обгорелый, с изуродованным осколками лицом. Но душу его, пламенное сердце большевика ничто не могло изуродовать. Таким он живет и борется до сих пор.
В достопамятном пятьдесят третьем вызвали Кондрата Тимофеевича из Берлина в Москву вовсе не для расследования, а совсем напротив — выслушать его важные и ценные соображения. В Москве состоялись переговоры между советскими руководителями и партийно-правительственной делегацией ГДР. Советское государство сочло возможным облегчить финансовые обязательства немецкой республики рабочих и крестьян — отказаться от получения оставшейся части репарации. Кроме того, Советский Союз передал в полное владение ГДР около семидесяти акционерных предприятий. Среди важнейших заводов Берлина в управление немецких товарищей перешел и EAW — завод электроаппаратуры в Трептове.
Советский Союз и Германская Демократическая Республика решили преобразовать свои миссии в посольства. 1 октября 1953 года Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР В. С. Семенов вручил свои верительные грамоты Президенту Германской Демократической Республики Вильгельму Пику. В марте 1954 года последовало заявление СССР о предоставлении полного суверенитета Германской Демократической Республике.
Вскоре ГДР была принята в оборонительный союз социалистического содружества. Советский Союз использовал всю свою мощь и международный престиж для того, чтобы добиться признания ГДР в качестве суверенного равноправного государства. Теперь даже как-то странно вспоминать времена, когда ГДР пытались третировать, бойкотировать, душить политическими и экономическими «санкциями».
«Персональное дело» Андрея Бугрова в том уже далеком 1953 году так и не состоялось. Товарищи в редакции во всем разобрались, чему в немалой степени помогло и честное признание самого провинившегося.
А вот «персональное дело» Кыртикова Викентия Иннокентьевича состоялось. Об этом с уморительными подробностями рассказал Андрею милейший Семен Касьянович Хворостинкин. Лишившийся напрочь чувства собственного достоинства, некогда грозный чинуша каялся публично во всех совершенных и несовершенных грехах. Много было на собрании людей, которые могли бы припомнить Кыртикову незаслуженные обиды и горькие унижения, но невелика доблесть сводить счеты с поверженным. Один только атташе Поздняков яростно пинал своего бывшего благодетеля. Тем самым и спас удачно начатую карьеру.
На том собрании, где разбиралось персональное дело Позднякова-старшего, когда-то известного как Яшка-Хлопотун, один молодой ловкач тоже лупил своего благодетеля наотмашь и без всякой пощады. Не исключено, что это был родной сынок Викентия Иннокентьевича.
А Бугров в те дни поехал на Смоленщину, где жители нескольких окрестных деревень поставили памятник его отцу. Тропки от ближайших селений к могиле Ивана Бугрова не зарастают. О Неистовом Иване сложили хорошую песню.
Родного сына героя смоляне встретили с честью, позволили ему посадить возле оградки кудрявую рябинку. Полыхает она теперь сумрачной осенью, словно жаркий неугасимый костер.
Словно сердце доблестного комэска Бугрова…
Впереди мерцают зеленоватые вечерние огни Берлина. За прошедшие годы огромный город обновился и неузнаваемо похорошел. Если бы волшебной силой поднять солдат, что лежат у памятников в Трептове и Тиргартене, и показать им нынешний Берлин, то они вряд ли угадали бы, что это за город. Огромны и поразительны перемены в Берлине. Бывшему комроты Бугрову пришлось бы им объяснять:
— Мы, кореши, — те, кто уцелел в войне, — оказались в новой полосе истории. Земля завертелась шибче, все совершается на ней гораздо быстрее. Непостижимо изменилась политическая карта мира. Вы помните ее с полдюжиной преобладающих цветов колоний: английских, французских, бельгийских, голландских, португальских… А теперь ничего этого нет. Лопнула лавочка колонизаторов! Десятки новых самостоятельных государств появились на ней. Но самое главное на карте планеты — наше социалистическое Содружество. Теперь, братва, на глобусе не один наш Союз, а целый пояс кумачовых социалистических стран. Целая треть планеты! А это — сами понимаете — третий сокрушительный удар в скулу империализма! Вот так! Такие для вас, кореши, могу сообщить приятные новости!
— И среди стран социалистического Содружества, — добавил бы обязательно комроты, — находится Германская Демократическая Республика.
Сказал бы совершенно спокойно и просто, хотя знал наперед, что после этого некоторые воскресшие товарищи схватятся за поржавевшие автоматы и карабины. Не глумись, мол, ротный, над честными нашими костями!
И Бугров промолвил бы в ответ со всей нежностью своего гранитного убеждения:
— Спокойно, кореши! Все в норме. Вспомните Ленина и Тельмана. Вспомните ваших отцов, выходивших на демонстрацию с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь в один стан!» Вспомните песни немецких рабочих, что пели мы у пионерских костров: «Близится эра светлых годов…» Вот она и приблизилась!
«Волга» вошла в Берлин. Приостановилась ненадолго у светофора на первом городском перекрестке. Еще минут семь, и откроется главный проспект столицы, который носит теперь имя Карла Маркса. Там находится новый корпункт газеты. Но машина словно ненароком сворачивает влево — в зеленый Карлсхорст. Туда, где Андрей Бугров жил и работал в свой первый заезд.
Дома эсэсовского полковника Гайера давно нет. На его месте построили магазин самообслуживания. Но яблоневый сад, который посадил корреспондент, живет. Он разросся, слился с садом покойного Мельхиора Шульце и вовсю плодоносит, на радость ребятам одной из карлсхорстских школ.
«Волга» сворачивает на тихую улицу и останавливается перед трехэтажным зданием. Бугров вылезает из машины, медленно подходит к ограде, опоясывающей музей. «Дом, где кончилась война…»
Теперь известно, что кончилась война вовсе не так просто. Западные политики пошли на тайный сговор с недобитыми гитлеровцами и едва не повернули фронт против своих советских союзников. Разыграв фарс с фальшивой «капитуляцией рейха» в Реймсе, они пытались принизить решающий вклад СССР в разгром фашистской Германии и украсть славу Советской Армии. Но ничего у них не вышло. Слишком очевидным был подвиг советского народа.
Заправилы империализма не успокоились и по сю пору — они делают все от них зависящее, чтобы молодое поколение не знало подлинной истории второй мировой войны, тщатся оклеветать Советский Союз, вызвать к нему недоверие и ненависть.
Стоит Бугров у музея под заметно подросшими соснами, смотрит, как дремлют в тиши на бетонных постаментах верные друзья его боевой молодости — танки, самоходки, полевые орудия разных калибров. От прошедшего недавно дождичка и зеленоватого газового освещения сдай кажутся новенькими, свежепокрашенными. Но эта свежесть обманчива, они — заслуженные ветераны, они свое отвоевали. На смену им пришло оружие более грозное — баллистическое, межконтинентальное.
Андрей Иваныч покидает тихий зеленый Карлсхорст и выруливает на оживленный центральный проспект, носящий имя Карла Маркса. На этой самой первой улице республики живет Фрида Кампе. Она уже не работает на стройке, а заседает в Центральном правлении своего профсоюза. Ее хорошо знают не только в столице, но и во всех пятнадцати округах страны. А в самом центре Берлина, неподалеку от Красной Ратуши, воздвигнут примечательный памятник. Стоит на пьедестале обыкновенная берлинская пролетарочка в простом пропыленном платочке, в рабочем комбинезоне и с большой совковой лопатой на плече — бронзовая «трюммерфрау». Она очень похожа на ту Фриду Кампе, которая когда-то убирала с разбитых улиц Берлина закопченные обломки войны. С нее, говорят, и делал известный скульптор свой бронзовый шедевр. Линда наверняка уже у матери. И Вилли придет со своей женой и двумя дочками. А у них — у Андрея и Линды — двое сыновей. Сейчас они каждую минуту заглядывают в кухонное окошко — не появилась ли во дворе новая отцовская «Волга». Старший — Бруно — начнет в этом году учиться в советской посольской школе на Беренштрассе. Она стоит совсем недалеко от Бранденбургских ворот. В этой необыкновенной школе учатся вместе советские, немецкие, польские, болгарские, чешские и венгерские дети. Все они растут настоящими интернационалистами.
Младший сынишка Ваня, названный в честь деда, пойдет в школу через год. А пока походит на детскую площадку в парке Фридрихсхайн, столь памятном его матери и отцу.
Как они стали мужем и женой, рассказывать долго — целый роман, который когда-нибудь будет обязательно написан.
Вернера Бауэра теперь нет в живых. Он отдал себя целиком новой Германии. Без него строится, крепнет и хорошеет Берлин. Но его большое горячее сердце продолжает биться в делах и планах обновленного города. Его именем названа одна из самых красивых улиц Берлина.
Овдовевшая Эва живет с сыном. Она работает на телевидении, сотрудничает в иллюстрированных журналах, участвует в выставках. Хейко окончил недавно университет Гумбольдта, теперь вместе с другими молодыми конструкторами проектирует большой научный комплекс, который строят совместно пять стран социалистического Содружества.
До чего же красива в вечерние часы Унтер-ден-Линден! Давно восстановлены Опера, университет Гумбольдта, музеи, дворцы и театры, построены новые посольские здания. По бульвару и по тротуарам парадного проспекта движутся людские потоки. В них много студентов из разных стран, которые учатся в Берлинском университете. Липовая аллея сужается впереди и словно огромная зеленая стрела указывает на Бранденбургские ворота. На то место, где поколение Бугрова пережило свой Звездный час…
Триумфальные ворота с глориеттой мягко подсвечены зеленоватыми лучами прожектора. Восстановленные колесница и четверка коней кажутся малахитовыми, сказочными.
Часовые у пограничных ворот тоже словно бы вырублены из зеленого камня. Но их торжественная неподвижность обманчива. Если кто посмеет нарушить покой социалистической родины — убедится в этом. И уже убеждались, было…
Скачет в вечернем небе малахитовая четверка. Развевается над глориеттой Государственный флаг ГДР с символами мирного труда: молотком, циркулем и венком из золотых колосьев. И два красных интернациональных флага трепещут по бокам глориетты — словно от неудержимого полета в будущее.
Берлин — Москва 1945—1983.