«ВЛАДИМИР 3-ЕЙ СТЕПЕНИ»

Творческий расцвет Гоголя совпадает с тем временем усиления реакции, правительственных репрессий и гонений на всякую свободную мысль, которое наступило вслед за разгромом Николаем I восстания декабристов на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Об этом времени писал Герцен, сам испытавший на себе его зловещую тяжесть: «На поверхности официальной России, «фасадной империи», видны были только потери, жестокая реакция, бесчеловечные преследования, усиление деспотизма. В окружении посредственностей, солдат для парадов, балтийских немцев и диких консерваторов, виден был Николай, подозрительный, холодный, упрямый, безжалостный, лишенный величия души, — такая же посредственность, как и те, что его окружали… После 1825 года вся администрация, ранее аристократическая и невежественная, стала мелочной и искусной в крючкотворстве. Министерства превратились в конторы, их главы и высшие чиновники стали дельцами или писарями. По отношению к гражданской службе они являлись тем же, чем тупые служаки по отношению к гвардии. Большие знатоки всевозможных формальностей, холодные и нерассуждающие исполнители приказов свыше, они были преданы правительству из любви к лихоимству. Николаю нужны были такие офицеры и такие администраторы.

Казарма и канцелярия стали главной опорой николаевской политической науки. Слепая и лишенная здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом австрийских налоговых чиновников — таковы пружины знаменитого механизма сильной власти в России. Какая скудость правительственной мысли, какая проза самодержавия, какая жалкая пошлость!»

Гоголь воочию убедился в том, насколько бездушны и жестоки были пружины этого механизма, насколько губителен и развращен был весь бюрократический аппарат, мучительно и бесправно положение простого человека в этой «фасадной империи»: Этим определился и выбор им пути «комического писателя», писателя-сатирика, обличителя вопиющих безобразий жизни.

Еще в феврале 1833 года Гоголь начал писать комедию «Владимир 3-ей степени». Это была комедия о столичных чиновниках-бюрократах, бессовестных хищниках и бесчестных карьеристах, с которыми Гоголь столкнулся, служа в департаментских канцеляриях. Герой комедии Барсуков — важный петербургский чиновник — одержим честолюбивым желанием получить орден Владимира 3-й; степени. Он пытается этого добиться при протекции своего приятеля, такого же прожженного взяточника и подлеца, как и сам Барсуков. Приятель его, Александр Иванович, близко знаком с министром, и поэтому Барсуков заискивает перед ним. Однако Александр Иванович вовсе не склонен ему помогать и, завидуя его карьере, замышляет против него интригу. Для этого он пользуется приездом брата Барсукова, степного помещика, который является с жалобой на подделку завещания, давая тем самым в руки Александра Ивановича оружие против Барсукова. В конце пьесы в результате всех этих интриг и неудовлетворенного честолюбия Барсуков сходит с ума и воображает себя Владимиром 3-ей степени.

Гоголь с увлечением работал над комедией, пока не убедился в том, что цензура не пропустит такого резкого разоблачения нравов столичной бюрократии. В феврале 1833 года он писал М. Погодину о том, что «помешался на комедии»: «Уже и сюжет было на днях начал составляться, уже и заглавие написалось на белой толстой тетради: «Владимир 3-ей степени», и сколько злости! смеху! соли!.. Но вдруг остановился, увидевши, что перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит. А что из того, когда пьеса не будет играться. Драма живет только на сцене. Без нее она как душа без тела. Какой же мастер понесет на показ народу неконченное произведение? Мне больше ничего не остается, как выдумать сюжет самый невинный, которым даже квартальный не мог бы обидеться. Но что за комедия без правды и злости!»

Работу над комедией пришлось прекратить. А написанное Гоголь впоследствии переработал в отдельные драматические сцены: «Утро делового человека», напечатанное в пушкинском «Современнике», «Тяжба», «Лакейская» и «Отрывок», увидевшие свет лишь в 1842 году. Однако мысль о создании сатирической комедии, в которой было бы много правды и злости, теперь уже не покидает писателя.

Оставив работу над «Владимиром 3-ей степени», Гоголь принялся за новую пьесу — «Женихи», впоследствии переименованную в «Женитьбу». Первоначально действие этой комедии происходило не в купеческой среде, а в провинции; и невеста являлась небогатой помещицей, женихи интересовались количеством душ, даваемых за нею в приданое. Уже в марте 1835 года комедия в своем черновом варианте была готова, хотя Гоголь и дальше продолжал над ней работу.

Уезжая в мае в Васильевку, Гоголь по дороге остановился у Погодина. Обрадованный Погодин постарался использовать это короткое пребывание Гоголя в Москве и познакомить с ним московский литературный круг. Коротко остриженный, с крупными чертами лица, с манерами семинариста, Погодин любил разыгрывать мецената и хлебосола, хотя втайне жалел потраченных денег.

7 мая на квартире у Погодина состоялось чтение «Женитьбы», на котором присутствовала литературная и театральная Москва, в том числе Константин Аксаков, Щепкин. Большой кабинет хозяина был буквально битком набит. Гоголь сидел у стола, серьезный, сдержанный. Когда он начал чтение, то слушателям казалось, что они видят все происходящее на сцене. Так мастерски он читал или, лучше сказать, разыгрывал свою пьесу.

Дойдя до объяснения Подколесина с Агафьей Тихоновной, до его робкого вопроса: «Вы, сударыня, какой цветок больше любите?» — Гоголь перед ответом невесты: «Который покрепче пахнет-с; гвоздику-с», — выдержал паузу и сопроводил ее таким выражением лица, что все покатились со смеху. А сам Гоголь спокойно промолчал, делая вид, что ничего особенного не происходит.

Окончив чтение словами свахи: «…А уж коли жених да шмыгнул в окно — уж тут, просто мое почтение!» — Гоголь присвистнул. Щепкин пришел в полный восторг: «Подобного комика не видал и не увижу! — воскликнул он. — Вот высокий образец художника, вот у кого учитесь!»

Это был подлинный триумф! Гоголь остался доволен и ободрен. Он стал разговорчив, шутил, рассказывал смешные истории, комически перевирал газетные объявления.

Когда все стали расходиться, он задержался в углу кабинета со Щепкиным. Он любил потолковать с земляком, черпая иногда из его рассказов целые эпизоды для своих повестей. На этот раз Михаил Семенович благодарил Гоголя за присылку «Миргорода», в котором ему особенно понравилась повесть про старосветских помещиков.

Он напомнил, как в одну из прежних встреч рассказал Гоголю про свою бабку, увидевшую в пропаже одичалой кошки предвестие своей близкой кончины,

— А кошка-то моя! — засмеялся Щепкин.

— Зато коты мои! — возразил, улыбаясь, Гоголь.

Несмотря на успех чтения и усиленные просьбы Щепкина, Гоголь, Однако, не решился отдать пьесу, обещая вскоре ее доработать и прислать. В этот приезд он не задержался в Москве, сразу же уехав в Васильевку.

В Петербург Гоголь возвращался через Киев.

В Киеве Гоголь пробыл дней пять, поселившись у Максимовича, который жил около Печерской лавры. Похожий на деревенского дьячка, в очках в железной оправе, Максимович радостно принял гостя. Он тут же выложил перед ним свои сокровища. Собранные им песни Гоголь прочел запоем, восхищаясь их звуками, красками, драматизмом их содержания.

Но больше всего увлек Гоголя самый город. Целыми днями бродил он по Киеву, взбирался на Владимирскую горку, осмотрел знаменитые пещеры, любовался на широкий Днепр. Вместе с Максимовичем побывал у Андрея Первозванного. Особенно полюбился ему вид оттуда на Кожемяцкое ущелье и Кудрявец. Около них стояла дивчина в белой свите и намитке и пристально смотрела на Днепр.

— Чого ты глядишь так, голубко? — спросил Гоголь.

— Бо гарно дывиться, — отвечала она задумчиво.

Гоголь был в восторге от этого ответа и все говорил Максимовичу, что в народе сохранилось подлинное чувство прекрасного.

Однако дела призывали в столицу. И он вместе с Данилевским и присоединившимся к ним в Киеве Пащенко отправился в путь.

В компании с друзьями-нежинцами Гоголь снова почувствовал себя легко и весело. Всю дорогу он подшучивал над ними, изображал в лицах общих приятелей, рассказывал забавные истории. Гоголь любил мистифицировать окружающих, сочинить и разыграть забавную сценку.

Он представлял ревизора, едущего инкогнито. Пащенко был отправлен вперед и распространял по дороге известие, что за ним следует таинственный ревизор, скрывающий свое звание и цель своей поездки. Поэтому, когда вслед за Пащенко приезжали Гоголь с Данилевским, то на станциях уже все было готово к их приему. Появляясь на почтовой станции, Гоголь держал себя со скромным достоинством и молча протягивал свою подорожную, в которой значилось непонятное для станционных смотрителей, но необыкновенно важно звучавшее звание «адъюнкт-профессор». Сбитый с толку смотритель принимал его чуть ли не за адъютанта самого государя императора и обслуживал с необычайной предупредительностью и трепетом.

Гоголь покровительственно справлялся о состоянии дел и как бы из простого любопытства спрашивал:

— Покажите, пожалуйста, какие здесь лошади, я бы хотел посмотреть их?

При этих словах смотритель приходил в полное смятение, и дело кончалось тем, что немедленно снаряжалась самая лучшая тройка, на которой друзья бойко катили в столицу.

 

РОЖДЕНИЕ КОМЕДИИ

Снова Петербург, величественный и бездушный.

Стоял осенний, октябрьский день. Мелкий дождик беспрерывно сеялся как сквозь сито, почти бесшумно. Гоголь накинул шинель и вышел на улицу. Он не взял извозчика. Ему хотелось пройтись, да и до Дворцовой набережной, на которой жил Пушкин, было недалеко. Свернув на Невский проспект, он прошел через величественную арку Главного штаба и направился на Дворцовую набережную. Пушкин только что возвратился из Болдино, и Гоголю необходимо было с ним посоветоваться. Дела его складывались неблагоприятно. Он ожидал, что «Миргород» и «Арабески» принесут ему приличный доход, но получилось как-то так, что книготорговцы, лицемерно жалуясь на трудные времена, выплачивали ему гроши. Денег даже на скромное существование не хватало, и неизвестно было, откуда их доставать. Здоровье тоже беспокоило Гоголя. В холодную и сырую погоду он чувствовал себя больным, кутался в теплый халат, прислушиваясь к каким-то томительным болям в желудке.

По Невскому проезжали блестящие лакированные кареты, запряженные четверней, на высоких колесах, с ливрейными лакеями на козлах, забрызгивая прохожих грязью и быстро исчезая в густой сетке дождя.

По совету Пушкина Гоголь начал работу над первыми главами своей поэмы «Мертвые души». Но пока что ее. окончание представлялось еще очень отдаленным и неясным. Он недавно послал Пушкину для прочтения только что законченную комедию «Женитьба», имевшую такой успех на чтениях в Москве.

Пушкин занимал обширную квартиру во втором этаже с окнами, выходившими на Неву и Петропавловскую крепость. Он недавно переехал в этот дом, и комната его еще не была полностью обставлена. На полу лежали стопки книг, на диване и креслах бумаги, платье. Пушкин радостно приветствовал гостя и, крепко обняв его, сразу же спросил, что у него нового, как обстоят его дела.

— Мои «Арабески» и «Миргород» не идут совершенно! — пожаловался Гоголь. — Черт их знает, что это значит. Книгопродавцы такой народ, который без всякой совести можно повесить на первом дереве!

— Они вполне заслуживают этого, — охотно согласился Пушкин. — Спасибо, великое спасибо вам за «Коляску», — продолжал он, — в ней наш альманах далеко может уехать. Но даром мы ее не возьмем, установим ей цену. Вам, наверное, нужны деньги?

Гоголь не отрицал своих стесненных обстоятельств. Но его прежде всего увлекала мысль о новой комедии, и. он обратился к Пушкину с просьбой:

— Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или несмешной, но русский чисто анекдот! Рука дрожит написать комедию. Если ж сего не случится, то у меня пропадет даром время, и я не знаю, что делать тогда с моими обстоятельствами. Сделайте милость, дайте сюжет, — духом будет комедия из пяти актов, и, клянусь, будет смешнее черта. Ради бога! Ум и желудок мой оба голодают.

Пушкин рассмеялся, а затем рассказал ему историю о Павле Петровиче Свиньине, которого Гоголь хорошо знал. Свиньин издавал журнал «Отечественные записки», в котором Гоголь напечатал свою первую повесть «Вечер накануне Ивана Купала». Но Свиньин так самоуправно поступил с его рукописью, что Гоголь перестал поддерживать с ним отношения. В литературных кругах весьма насмешливо относились к почтенному Павлу Петровичу, зная его хвастливый характер и любовь к дешевой сенсации, ради которой он легко мог и прилгнуть. По словам Пушкина, Свиньин недавно побывал в Бессарабии и там выдавал себя за важного петербургского чиновника. Местные жители поверили в его высокое положение и стали подавать ему жалобы на городничего и городских чиновников.

— Вот вам и план комедии, — добавил Пушкин. — Свиньин, скажем Криспин, приезжает на ярмарку. Его принимают за ревизора. Губернатор — честный дурак. Губернаторша с ним кокетничает. Криспин сватается за дочь.

Для Гоголя рассказ Пушкина явился как раз тем звеном, которого ему не хватало. Он припомнил множество случаев, когда ловкие пройдохи легко морочили доверчивых людей. Да и сам он в шутку недавно дурачил станционных смотрителей. Ведь в условиях полной безгласности, отсутствия общественного мнения и контроля правительство вынуждено было прибегать к системе внезапных, тайных ревизий, для того чтобы хоть сколько-нибудь пресечь неслыханное взяточничество, бесконечные злоупотребления и самоуправство административного аппарата на местах.

— Да и со мной произошла подобная история, — продолжал Пушкин. — Когда я ездил в Уральск собирать сведения о Пугачеве, то в Нижнем Новгороде остановился у губернатора Бутурлина. Он прекрасно меня принял и очень за мной ухаживал. Оттуда я поехал в Оренбург, где генерал-губернатором был мой давнишний приятель Василий Алексеевич Перовский. Как-то утром он будит меня и, заливаясь хохотом, читает письмо Бутурлина из Нижнего. Бутурлин там сообщал: «У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но, должно, признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами о пугачевском бунте, должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях».

Гоголь расхохотался:

— Так и вы тоже, Александр Сергеевич, оказались ревизором? — И он рассказал ему о своей шутливой мистификации во время поездки из Киева.

Пушкин поинтересовался, как идет у Гоголя работа над романом.

— Сюжет растянулся на предлинный роман, — признался Гоголь, — и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтись. Мне хочется в этом романе показать, хотя с одного боку, всю Русь.

Впоследствии Гоголь отмечал, что именно Пушкин заставил его по-новому отнестись к своему творчеству: «Пушкин заставил меня взглянуть на дело сурьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение, и, наконец, один раз, после того как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мною прежде читанного, он мне сказал: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!..»

В заключение всего отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет «Мертвых душ». (Мысль «Ревизора» принадлежит также ему.)».

Пушкин пригласил Гоголя в гостиную. Туда вскоре вышла во всем блеске своей необыкновенной красоты Наталья Николаевна. Подали чай. Пушкин любил чай и пил его помногу. Наталья Николаевна была приветлива и очаровала Гоголя. Говорили о столичных новостях и сплетнях. Пушкин жаловался на то, что в публике бранят его «Историю Пугачева», только что вышедшую из печати.

— Уваров большой подлец, — говорил Пушкин. — Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дондуков преследует меня своим цензурным комитетом. Уваров большой негодяй и шарлатан. Он крал казенные дрова, и до сих пор на нем есть счеты…

— «История Пугачева» будет у нас единственное в этом роде сочинение, — заметил Гоголь. — Замечательна очень вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! Совершенный роман.

Пушкин был обрадован словами Гоголя…

Наконец Гоголь собрался уходить и попрощался с хозяевами. Лишь только он ушел, Пушкин, смеясь, сказал Наталье Николаевне:

— С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя. Ну да на здоровье!

 

У СМИРНОВОЙ

Рано утром Жуковский прислал записку с приглашением отправиться на вечер к фрейлине Смирновой. Он добавлял также, что будет там и Пушкин.

«Черноокая Россети», как называл ее Пушкин, была всеобщей любимицей. Она покоряла сердца не только красотой, но и изящным и тонким умом, независимостью и живостью своих суждений. Француженка по отцу, служившему комендантом одесского порта, грузинка по матери, Александра Осиповна свое раннее детство провела в Одессе, а затем на Украине. После смерти отца и вторичного замужества матери она была отдана в Екатерининский институт. По окончании института Россети была назначена фрейлиной при императрице Марии Федоровне, а затем при дворе Александры Федоровны.

Небольшого роста, смуглая, похожая на цыганку, с прекрасными черными глазами, фрейлина Россети в душной атмосфере петербургского «света» привлекала многочисленных поклонников, в том числе Пушкина, Вяземского, Жуковского. Жуковский, часто встречавшийся с нею в дворцовом кругу, называл ее «всегдашней принцессой своего сердца». Пушкин и Вяземский посвятили ей стихи. Гоголь впервые встретился с нею в 1831 году в Царском Селе, гуляя по парку вместе с Жуковским и Пушкиным.

К огорчению своих поклонников, молодая фрейлина неожиданно вышла замуж за Николая Михайловича Смирнова, человека добродушного, богатого, но ограниченного и недалекого. В свете называли его un bon garçon. Поселившись с мужем в небольшом доме с мезонином на Мойке, Александра Осиповна завела свой литературный салон, посещавшийся избранным кругом.

Жуковский заехал за Гоголем в придворной карете, и они вместе отправились к Смирновой. По дороге Жуковский рассказывал Гоголю, как года два тому назад в день рождения Смирновой Пушкин купил на Невском альбом с большими листами. Принеся его Александре Осиповне, он на первой странице начертал: «Исторические записки А.О.С.», — а дальше вписал посвященные ей стихи, сложенные как бы от ее имени:

— Вот ей лучшая рекомендация! — заключил Жуковский. — Ну, а теперь мы уже приехали.

Александра Осиповна встретила их в небольшой, изящно обставленной гостиной. Там уже находились Вяземский и Пушкин.

— Александра Иосифовна, — смеясь, проговорил Жуковский, — так вас приличнее называть, нежели Осиповною, поскольку, будучи весьма прекрасною девицею, вы имеете неотъемлемое право на то, чтобы родитель ваш именовался Иосифом Прекрасным, как упоминается в библии, а не просто Осипом, словом несколько шероховатым, Напоминающим об осиплости, неприятном недуге человеческого горла. А это, извольте любить и жаловать, уже известный вам земляк ваш Николай Васильевич Гоголь.

В гостиной царило веселое оживление. Пушкин и Вяземский сидели в креслах и состязались в острословии.

Даже здесь, в гостиной, залитой мягким светом люстр, дробящимся бриллиантовыми искрами в граненых висюльках хрусталя, в теплом воздухе, наполненном ароматом тонких парижских духов, турецкого табака, тающих от жара восковых свечей, ощутимо какое-то беспокойство, смутная тревога, неуверенность. Благополучие зыбко и непрочно. Царь подозрителен. Многочисленные агенты Бенкендорфа терпеливо и неустанно собирают слухи, слушки, сплетни, факты и выдумки о каждом из здесь присутствующих. В особенности много сведений и донесений накопилось о Пушкине.

И, заглушая эту смутную тревогу, отгоняя липкий, упорный мрак за окнами, гости шутят и балагурят, острят и подсмеиваются над нелепостью окружающего, а нередко и сами над собою.

Когда Гоголь с Жуковским вошли в гостиную, Пушкин рассказывал подробности торжественного праздника во дворце в честь совершеннолетия наследника Александра Николаевича, который по этому случаю приносил присягу государю. Как камер-юнкер, Пушкин был обязан присутствовать при этой церемонии.

— Это было вместе торжество государственное и семейственное, — насмешливо говорил Пушкин. — Великий князь был чрезвычайно тронут. Присягу произнес он твердым и веселым голосом, но, начав молитву, принужден был остановиться и залился слезами. Государь и государыня плакали также. Присяга в Георгиевском зале под знаменами была повторением первой — и охолодила действие. Все были в восхищении от необыкновенного зрелища! Многие плакали, — лукаво улыбнулся Пушкин, — а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез. Митрополит Филарет сочинил службу на случай присяги. Он выбрал для паремии главу из «Книги царств», где, между прочим, сказано, что «царь собрал и тысячников, и сотников, и евнухов своих». Князь Нарышкин заметил, что это искусное применение к камергерам. А в городе стали говорить, что во время службы будут молиться за евнухов. Принуждены были слово «евнух» заменить другим.

Все невесело рассмеялись рассказу Пушкина, который был раздражен своим недавним назначением в камер-юнкеры и зло острил по адресу государя и дворцовых кругов.

Подали чай. Тонкие фарфоровые чашечки украшены были картинками из священного писания. Гоголь оказался по Соседству с хозяйкой. В своем белом платье с открытыми плечами и руками, Александра Осиповна казалась особенно смуглой. Ее большие черные глаза смотрели насмешливо и ласково. Она вполголоса говорила Гоголю о впечатлении, какое произвели на нее «Вечера на хуторе».

— Я ведь провела детство в Малороссии. Я люблю ее тихие вечера, ее чудесные песни, ее ласковую природу: высокий камыш и бурьян, журавлей, которые прилетают на кровлю знакомых хат, серенький дымок из труб…

Гоголь воодушевился и начал рассказывать про украинский вечер, когда садится солнце и табуны гонят с поля, отставшие лошади несутся, подымая пыль копытами, а за ними с нагайкой в руке спешит. пожилой дядько с длинным чубом… А где-то за селом раздается песня…

— Но лучшие песни и голоса, — закончил Гоголь, — слышали только одни украинские степи: только там, под сенью низеньких глиняных хат, увенчанных шелковицами и черешнями, при блеске утра, полудня и вечера, при лимонной желтизне падающих колосьев пшеницы, они раздаются, прерываемые одними степными чайками, вереницами жаворонков и стенящими иволгами!

Александра Осиповна молча встала и подошла к клавесинам. Аккомпанируя себе, она запела приятным, несильным голосом.

Окружающие умолкли. С песней в гостиную проник молодой задорный голос украинской дивчины, свежее дыхание благодатного деревенского вечера.

Разговор вновь сделался общим. Все стали дружно нападать на «барона Брамбеуса», который своей «Библиотекой для чтения» сумел приманить читателей. Пушкин, горячась, доказывал, что следует не потрафлять нетребовательным вкусам, а приучать публику к произведениям лучших наших писателей.

— Сословие, стоящее выше Брамбеусины, — добавил Гоголь, — негодует на бесстыдство и наглость кабачного гуляки. Сословие, любящее приличие, гнушается и читает. Начальники отделений и директора к департаментов читают и надрывают бока от смеху. Офицеры читают и говорят: «Сукин сын, как хорошо пишет!» Помещики покупают и подписываются и, верно, будут читать. Одни мы, грешные, откладываем на запас для домашнего хозяйства.

Пушкин расхохотался.

— Потому-то и надо с ним бороться. Мы будем издавать свой журнал, в котором и Гоголь и Вяземский смогут печатать все, что захотят.

Вечер затянулся. Пора уже было и расходиться, и Гоголь вместе с Пушкиным, Жуковским и Вяземским попрощался с хозяйкой и вышел на темную набережную Мойки. Смуглая красота Смирновой, ее быстрые легкие движения, задумчиво-бездонные глаза не раз вспоминались ему в дальнейшем. Он сердился на себя за то безотчетное чувство грусти, которое они у него вызывали.

 

«РЕВИЗОР»

Теперь Гоголь вплотную засел за новую комедию. Он оставил все прежние работы, даже уже почти законченную «Женитьбу», и погрузился в трагикомический мир «Ревизора». Здесь пригодился весь жизненный опыт писателя. Вспомнились и остановки проездом в небольших провинциальных городках, встречи с местными чиновниками, беседы со станционными смотрителями и случайными попутчиками, выкладывавшими неприкрашенную правду проезжему человеку об «отцах города». Вспомнились и рассказы, слышанные им еще в Васильевке, про миргородского городничего, беззастенчиво обиравшего население, и пушкинский анекдот о Свиньине, принятом за важную фигуру, и многие подобные рассказы о ловких аферистах и самозванцах, легко дурачивших легковерных обывателей и местных чиновников. Но основное, что хотелось передать Гоголю в комедии, — широкую картину несправедливостей, взяточничества и самоуправства, отличавшую всю тогдашнюю Россию. «В «Ревизоре», — писал впоследствии Гоголь, — я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем».

Результат превзошел чаяния писателя. Обличительная сила комедии оказалась во много раз резче и разрушительнее, чем предполагал сам Гоголь, не покушавшийся на ниспровержение всего государственного порядка. Типическая, обобщающая значимость созданных им образов оказалась такова, что в своей комедии он показал не только местных чиновников маленького захолустного городка, но и весь бюрократический аппарат старой России, создал навсегда сохранившие свое типическое значение образы архиплутов и притеснителей народа, взяточников и карьеристов.

Городничий Сквозник-Дмухановский — монументальная фигура «значительного лица», опора насквозь прогнившего самодержавно-крепостнического режима. Искушенный бюрократ, Сквозник-Дмухановский держит в руках весь «Сверенный» его управлению город. Он выслужился из низов, превзошел сложную «науку» бюрократических канцелярий, взяточничества, угодничества. Грубый и невежественный самодур, городничий не лишен природной смекалки и прекрасно знает, как надо устраивать свои делишки. Гоголь на протяжении всей пьесы раскрывает его лицемерие, его начальственное честолюбие, грубость и алчность.

«Городничий, — как пояснял созданный им образ сам Гоголь, — не карикатура, не комический фарс, не преувеличенная действительность, и в то же время нисколько не дурак, но по-своему очень и очень умный человек, который в своей сфере очень действенен, умеет ловко взяться за дело, — своровать и концы в воду схоронить, подсунуть взятку и задобрить опасного ему человека». Гоголь создавал живых людей, с плотью и кровью, людей, которые повсюду встречались, и в то же время он умел показать в них типические черты, запечатлеть их общечеловеческую сущность.

В своих комедиях Гоголь выступил как замечательный художник-новатор. Он высоко ценил комедии Мольера, Гольдони, Фонвизина, своего земляка Капниста. Но в пьесах его предшественников очень многое являлось данью традиции, двигалось по знакомым шаблонам. Действующие лица в этих комедиях слишком отчетливо подразделялись на плохих и хороших, причем первые являлись олицетворением какой-нибудь одной отрицательной черты характера, а вторые — средоточием добродетели. Гоголь мечтал о создании реальных, жизненно правдивых характеров. «Ради бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам…» — писал Гоголь. Его городничий, Хлестаков, Анна Андреевна — жена городничего, смотритель богоугодных заведений Земляника и прочие чиновники — полнокровные, живые люди, а не отвлеченные олицетворения.

Центральным образом комедии оказался Хлестаков. Сам по себе он полное ничтожество: «даже пустые люди называют его пустейшим», — говорит о нем Гоголь. «Но сила всеобщего страха создала из него замечательное комическое лицо. Страх, отуманивши глаза всех, дал ему поприще для комической роли». Хлестаков не просто безобидный враль и легкомысленная «фитюлька». Это столичная штучка, «трактирный денди», сочетающий легкомыслие с бездной нахальства и пошлости. Он типический представитель паразитического общества, живущий лишь для того, чтобы срывать «цветы удовольствия». Типичность Хлестакова не ограничивалась лишь эпохой, современной Гоголю. Писатель воплотил в нем черты общечеловеческой пошлости, присущие очень многим людям, желание сыграть роль значительнее ему свойственной, показаться чином повыше. «Всякий хоть на минуту, — писал Гоголь, — если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым… И ловкий гвардейский офицер окажется иногда Хлестаковым, и государственный муж окажется иногда Хлестаковым, и наш брат, грешный литератор, окажется подчас Хлестаковым».

В своей комедии Гоголь не показал ни одного честного человека, ни одного положительного героя, нарушив этим драматургическую традицию. Уродливая и безобразная действительность царской крепостной России не давала материала для положительных образов. Но это не означало, что «Ревизор» был лишен положительного начала. Этим положительным началом являлся «смех», то отрицательное, сатирическое отношение автора к действительности, которое утверждало высокий и благородный нравственный идеал. Гоголь отступил от традиции и еще в одном отношении: его комедия основана на общественном конфликте, на столкновениях социального порядка, а любовная интрига в ней не играет сколько-нибудь значительной роли.

Жизненность, реальность комедии усиливалась и замечательной выразительностью языка: каждый персонаж говорил ему лишь одному присущим языком, наглядно передававшим его характер, его жизненный облик.

Гоголь писал свою комедию с невиданной быстротою. За два месяца она была готова. 6 декабря 1835 года он сообщал Погодину в Москву, что окончил комедию «третьего дни», то есть 4 декабря. Эта стремительность в написании «Ревизора» сочеталась с большой, упорной работой над текстом комедии. Писатель в корне переделал первый ее вариант, решительно удалив из комедии длинноты, излишне водевильные ситуации, отшлифовав ее язык, выверив каждое слово в речи персонажей.

18 января 1836 года Гоголь читал «Ревизора» на квартире у Жуковского. Но работа над пьесой продолжалась. В письме к Погодину от 21 февраля Гоголь сообщал: «Я теперь занят постановкою комедии. Не посылаю тебе экземпляра потому, что беспрестанно переправляю».

Поставить комедию на сцене, провести ее через цензуру было далеко не просто, это требовало многих хлопот и усилий.

С первых же шагов стало ясно, сколько труда понадобится для осуществления постановки. Лишь при содействии Жуковского и графа Вьельгорского удалось добиться разрешения. Жуковскому пришлось обратиться к самому императору Николаю I, охарактеризовав комедию как безобидную шутку. Это решило участь комедии. Цензор Ольдекоп в своем докладе шефу жандармов Дубельту также пересказал содержание «Ревизора» как смешные и невинные похождения Хлестакова, закончив свой пересказ выводом: «Пьеса не заключает в себе ничего предосудительного». Несомненно, что в этом выводе сказалось воздействие хлопот Жуковского, но и независимо от этого многие из читавших не поняли сразу всю глубину комедии Гоголя, ее сатирическую обобщенность. Наконец 2 марта 1836 года Дубельт наложил резолюцию на докладе Ольдекопа: «Позволить».

Согласно тогдашнему обыкновению к постановке пьес нередко привлекался и сам автор. Гоголь воспользовался этой возможностью, он посещал репетиции, давал исполнителям указания и советы. Он сильно волновался, проявлял необычайную энергию и настойчивость.

На главные роли были привлечены лучшие артистические силы столицы: городничего должен был играть Сосницкий, Хлестакова — Дюр, Осипа — Афанасьев.

Перед началом репетиций Гоголь собрал всех актеров и прочел им свою пьесу. В золотых очках на длинном птичьем носу, с плотно сжатыми губами и подбородком, подпертым острыми концами крахмального воротничка, в зеленом франтовском фраке с длинными фалдами и мелкими перламутровыми пуговицами, в коричневых узких брюках Гоголь был торжествен и сосредоточен. В руках он держал цилиндр, который непрерывно вертел. Читал Гоголь очень просто, естественно, но так, что каждый персонаж делался понятен, словно живой вставал перед глазами.

По прочтении пьесы создалась какая-то заминка. Актеры, привыкшие к неправдоподобным, забавным комедиям и переводным водевилям, не могли понять именно естественности пьесы Гоголя. Пока он беседовал с Сосницким и начальником театра А. И. Храповицким, остальные разбрелись по комнате и шептались друг с другом.

— Что же это такое? — недоуменно спрашивал пожилой актер своего более молодого собеседника. — Разве это комедия?

— Читает-то он хорошо, но что же это за язык? — вторил ему другой. — Лакей так-таки и говорит лакейским языком, а слесарша Пошлепкина — как есть простая баба, взятая с Сенной площади! Чем же тут наш Сосницкий восхищается? Что тут хорошего находят Жуковский и Пушкин?

Эти толки, видимо, дошли и до Гоголя, который заметно нервничал и все быстрее крутил в пальцах свой новенький цилиндр.

Гоголь составил особые, письменные указания актерам, в которых подчеркивал необходимость жизненной достоверности в исполнении ими ролей. «Больше всего надобно опасаться, — указывал он, — чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального даже в последних ролях. Напротив, нужно особенно стараться актеру быть скромней, проще и как бы благородней, чем как в самом деле есть то лицо, которое представляется. Чем меньше будет думать актер о том, чтобы смешить и быть смешным, тем более обнаружится смешное взятой им роли. Смешное обнаружится само собою именно в той серьезности, с какою занято своим делом каждое из лиц, выводимых в комедии».

Однако советы и указания Гоголя неохотно принимались артистами, плохо уяснившими глубину замысла комедии, жизненную правду играемых ими персонажей, сложность их характеров. Гоголю трудно было добиться даже такой элементарной вещи, как репетиции в костюмах. «Мне стали говорить, что это вовсе не нужно и не в обычае и что актеры уже знают свое дело. Заметивши, что цены моим словам давали немного, я оставил их в покое», — жаловался Гоголь после спектакля Пушкину.

Даже на репетициях Гоголь вносил в свою пьесу дополнительные штрихи, нередко рождавшиеся тут же на сцене. На оклик Сосницкого, игравшего городничего: «Эй, Свистунов!» — вбежал какой-то выходной актер и стал читать роль квартального.

— А Прохоров где? — спросил Сосницкий.

— Опять запьянствовал! — ответил кто-то из-за кулис.

Этот разговор так понравился Гоголю, что он тут же вставил в пьесу диалог между городничим и частным приставом.

Особенно много внимания уделил Гоголь декорациям и монтировке спектакля. Пьеса должна была идти по обычаям того времени в декорациях, взятых большей частью из других спектаклей. Он же распорядился дать декорации попроще, вынести роскошную мебель, поставленную было в комнате городничего, и заменить ее простой мебелью, прибавив клетки с канарейками и большую бутыль с наливкой на окне.

Подготовка спектакля отнимала много сил и времени. Гоголю приходилось тем более трудно, что Пушкин приступил к изданию журнала «Современник», к которому привлек и его. В «Современнике» печатались «Коляска», «Утро делового человека» (сцена из комедии «Владимир 3-ей степени»), «Нос», а для первого тома журнала Гоголем была написана программная статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году».

 

СПЕКТАКЛЬ

В самом начале 1836 года Петербург был взволнован происшествиями, которые занимали долгое время столичных жителей и служили неистощимой темой разговоров. В феврале произошел пожар масленичного балагана Лемана. При пожаре погибло много зрителей. Дощатые стены, пропитанные смолой, мгновенно загорелись от лампы, стоявшей слишком близко, л люди заживо сгорели, не успев выбежать из балагана. Полиция же запретила народу разобрать балаган, считая, что это дело пожарных, которые приехали слишком поздно. Зато «Северная пчела», извещая о пожаре, сообщала, что люди горели в удивительном порядке и что при этом все надлежащие меры были приняты.

Другим событием явилась постановка «Ревизора», состоявшаяся 19 апреля на сцене Александринского театра. Билеты были разобраны задолго до спектакля самым аристократическим кругом зрителей. Зал заполнился блистательнейшее публикою, вся аристократия была налицо, зная, что государь обещал быть в театре. Государь сидел в своей ложе в эполетах, в ловко скроенном мундире, подчеркивавшем его военную выправку. Партер ослеплял обилием звезд и орденов. Министры расположились в первом ряду и напряженно смотрели на ложу государя, с тем чтобы аплодировать при его аплодисментах, но никак не ранее.

Среди зрителей находились и маститый баснописец дедушка Крылов, обычно не посещавший театральных представлений, Пушкин с женою, Жуковский, Вяземский.

Лишь только поднялся занавес, Зрители были поражены и приведены в недоумение. Все в этом спектакле казалось необычным. Городничий, столь откровенно и цинично признающийся в своих «грешках» — в том, что он купечеству и гражданству «солоно пришелся»! Весь синклит чиновников, взяточников, плутов и бездельников, которые ничего общего не имели со смешными героями водевилей. Однако, привыкнув к смешным, фарсовым положениям тогдашних пьес, зрители и «Ревизора» первоначально приняли за комический безобидный фарс. Когда городничий в конце первого действия, обескураженный приездом ревизора и неполадками в городе, выходил, надев вместо шляпы картонный футляр, в зале раздался громкий смех. Но когда городничий сообщил частному приставу о положении дел, то смех прекратился, и зрители, сверкающие орденами и звездами, с удивлением выслушали горькую правду о порядках, царивших в городе: «Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась. Да сказать Держиморде, чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он для порядка всем ставит фонари под глазами — и правому и виноватому…» Здесь речь шла не только о захолустном провинциальном городке. Подобные порядки — и чудовищное казнокрадство, и безудержное самоуправство властей — невозбранно существовали повсюду, по всей России. Поэтому-то все эти господа, присутствовавшие на спектакле во фраках и мундирах, и были так задеты бесцеремонностью автора, выставившего на свет то, что всячески стремились сохранить в тайне.

Поскольку государь, видимо, был доволен спектаклем, смеялся и изволил даже раза два похлопать по окончании первого действия, то и министры и прочие сановники вынуждены были, скрепя сердце, хлопать в ладоши и улыбаться. Но чем дальше развивалось действие пьесы, чем все явственнее и язвительнее становилась насмешка автора над городничим и чиновниками, тем больше вытягивались и хмурились лица зрителей.

В сцене, когда Хлестаков, воодушевленный своим успехом, вымогает взятки у чиновников города, а они охотно дают ему «взаймы» деньги, и многоопытный жулик — смотритель богоугодных заведений Земляника поучает, что именно так в «обществе благоустроенном делается», зрители уже не аплодировали, а негодовали. Это негодование довершено было заключительным пятым актом, в котором городничий дает простор своим честолюбивым мечтам — «влезть в генералы».

Гоголь сидел в глубине ложи, сгорбившись, прикрывая глаза тонкими, сжатыми пальцами. Его пьеса казалась ему чужой, актеры не поняли его замысла, не увидели в своих ролях того, что шло от жизни.

«Разве таким должен быть Хлестаков? — думалось ему. — Дюр делает его смешным хвастуном, паркетным шаркуном, наподобие ничтожных героев французских водевилей. Нет, его Хлестаков не таков. Его можно увидеть всюду, даже в этом переполненном зале. Вон в первых рядах сидит гвардейский офицер, затянутый в щегольской мундир и как-то особенно ловко перегнувшийся в своем кресле. В его лихой позе чувствуется тот же Хлестаков. Или рядом с ним солидный государственный муж во фраке со звездою. Ведь он, тщеславно выставляющий напоказ свою звезду, с негодующим презрением поглядывая на сцену, тоже сродни его Хлестакову.

А вот сидит низенький, толстый Булгарин, пытающийся уловить настроение зрительного зала. Он любит представляться добродушным, беззаботным болтуном, и лишь маленькие блудливо бегающие глазки выдают в нем трусливого прохвоста и доносчика.

Видимость, внешность, стремление показаться чином повыше, чем есть на самом деле, — вот что владеет всеми этими господами. И так всюду царит лишь видимость, мундир, тщеславное желание блеснуть несуществующими достоинствами, А под всем этим — низость, корысть, ложь, внутренняя пустота.

Этим господам полезно будет посмотреть, каковы они на самом деле, если только все эти господа поймут смысл комедии».

Постепенно в зале нарастало какое-то смутное недовольство. Зрители почувствовали за смешными похождениями столичной «фитюльки» гримасы жизни, отзвуки подлинной действительности, испугавшие их.

Особенно велико было возмущение чиновных зрителей, когда городничий, узнав об обмане, «жертвой» которого он стал, в исступлении обращался к зрительному залу: «Мало того, что пойдешь в посмешище, — найдется щелкопер, бумагомарака, в коме-дню тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеетесь? — Над собою смеетесь!.. Эх, вы!..»

Эти слова своей неожиданной резкостью переносили действие прямо в зал, относились уже непосредственно к городничим и земляникам, которые, сияя звездами и крестами, сидели в мягких удобных креслах.

Занавес опустился. В партере раздалось несколько разрозненных хлопков и быстро угасло. Зато галерка неистовствовала. Николай I, оценив положение, решил сделать вид, что комедия ему понравилась, и, выходя из ложи, сказал: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне более всех!» Эти слова предотвратили неминуемую расправу и запрещение комедии.

Гоголь не появился на вызовы. Он стоял за кулисами и мучительно переживал неудачу спектакля.

Расходившаяся чиновная публика громко выражала свое неудовольствие.

— Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу! — раздраженно говорил министр финансов граф Канкрин, обращаясь к военному министру князю Чернышеву.

Нестор Кукольник, снисходительно улыбаясь, толковал своим поклонникам, окружившим его плотной группой:

— Конечно, нельзя отрицать талант автора, но все-таки это фарс, недостойный искусства!

А известный бреттер, дуэлянт, шулер и авантюрист граф Федор Толстой, прозванный «Американцем» за свои похождения на Алеутских островах, громогласно заявил:

— Этот Гоголь — враг России. Его следует в кандалах отправить в Сибирь!

Прислонившись при выходе из зала к колонне в фойе, Гоголь взволнованно прислушивался к разговорам публики. В этих разговорах чаще всего слышалось раздражение, недовольство людей, задетых и обиженных его комедией.

— Зачем эти представления? Какая польза от них? — разглагольствовал почтенный, весьма прилично одетый человек. — Что мне нужды знать, что в таком-то месте есть плуты? Я просто… я не понимаю подобных представлений.

— Нет, это не осмеяние пороков, — сердито отвечал важный и чиновный толстяк, — это отвратительная насмешка над Россиею — вот что! Это значит выставить в дурном виде самое правительство, потому что выставлять дурных чиновников и злоупотребления, которые бывают в разных сословиях, значит выставлять само правительство. Просто даже не следует дозволять таких представлений!

Изящная кокетливая молодая дама, смеясь, говорила своему собеседнику:

— Послушайте, посоветуйте автору, чтобы он вывел хоть одного честного человека!

Чиновник важной наружности басил сиплым голосом:

— Я бы все запретил. Ничего не нужно печатать! Просвещением пользуйся, читай, а не пиши.

Эти разговоры прорезал резкий голос в толпе спускавшихся по лестнице:

— Все это вздор! Где могло случиться такое происшествие? Этакое происшествие могло случиться только на Чукотском острову!

Гоголь еще острее приподнял плечи, сжался, прирос к колонне. Неужели это говорят о нем, о его комедии? Ведь он хотел показать людям ту ложь, те безобразия, которые отравляют их жизнь. Он не собирался призывать к ниспровержению существующего порядка, к бунту против властей!

В ответ на восторженные поздравления подошедшего Пушкина Гоголь с горечью стал жаловаться:

— «Ревизор» сыгран — и у меня на душе так смутно, так странно… Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое.

Пушкин пытался разуверить Гоголя, а подошедший П. А. Вяземский, горячо поздравляя автора, сказал:

— «Ревизор» имел полный успех на сцене. А что касается толков чиновной публики, то все стараются быть более монархистами, чем царь!.. Неимоверно что за глупые суждения слышишь о ней, особенно в высшем ряду общества!

Однако Гоголя не успокоили слова Вяземского. Недовольство и волнение, вызванные спектаклем, не проходили.

— С самого начала представления пьесы я уже сидел в театре скучный, — признавался он Пушкину. — О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех бывших в театре я боялся, и этот судья был я сам. Внутри себя я слышал упреки и ропот против моей же пьесы, которые заглушали все другие. А публика вообще была довольна. Половина ее приняла пьесу даже с участием; другая половина, как водится, ее бранила, по причинам, однако ж, не относящимся к искусству…

Пушкин убеждал Гоголя пренебречь ругательствами той части публики, которая была задета пьесой. Но Гоголь был расстроен и безутешен. Попрощавшись с Пушкиным, он уехал из театра и отправился к Прокоповичу.

Прокопович встретил его радостными возгласами и, желая порадовать, преподнес только что вышедший из печати экземпляр «Ревизора»:

— Полюбуйтесь на сынку!

Взволнованный Гоголь швырнул книгу на пол, подошел к столу и, опираясь на него, проговорил задумчиво:

— Господи боже! Ну, если бы один, два ругали, ну и бог с ними! А то все, все!..

 

ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ

«Ревизор» продолжал идти на петербургской сцене, вызывая возмущенные суждения привилегированных зрителей партера и бурное одобрение демократических зрителей галерки. Цензор А. В. Никитенко, принадлежавший к числу тех чиновников, которые позволяли себе втайне сомневаться в непогрешимости правительственных мероприятий, записал в своем дневнике: «Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся вчера с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорбленным самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, многое прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей».

«Ревизор» вызвал резкие нападки реакционной критики. На страницах булгаринской «Северной пчелы» появились ругательные статьи, в которых заявлялось, что «на злоупотреблениях административных нельзя основывать настоящей комедии. Надобны противоположности и завязка, нужны правдоподобие, натура, а ничего этого нет в «Ревизоре». Этой газетенке, которую так любил читать высеченный поручик Пирогов, вторил на страницах «Библиотеки для чтения» О. Сенковский, известный своей беспринципностью. Бывший арзамасец, ставший правительственным чиновником и воинствующим реакционером, Ф. Вигель, даже не повидав и не прочитав пьесы, в письме к М. Загоскину дал волю своей злобе: «Читали ли вы сию комедию? Видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил плутней, подлостей, невежества!»

Лишь молодой Белинский, редактировавший в это время в Москве журнал «Молва», выступил на защиту «Ревизора», поместив в «Молве» статью, в которой дана была верная оценка комедии. В статье указывалось, что публика делится на два разряда и что «так называемой лучшей публикой «высшего тона», «богатой, чиновной, выросшей в будуарах», «Ревизор» мог быть принят только враждебно. «Мы невольно думали, — писал критик, — вряд ли «Ревизор» им понравится, вряд ли они поверят ему, вряд ли почувствуют наслаждение видеть в натуре эти лица, так для нас страшные, которые вредны не потому, что сами дурно свое дело делают, а потому, что лишают надежды видеть на местах своих достойных исполнителей распоряжений, направленных к благу общему».

Гоголь не услышал этих сочувственных голосов, принадлежавших молодым, демократическим силам, только-только появлявшимся в тогдашнем обществе, Круг его знакомств и наблюдений был ограничен. На него произвели тяжелое, угнетающее впечатление злобные выпады против его пьесы всяческих тряпичкиных и держиморд. Он не предполагал, что его сочтут разрушителем основ, а комедию воспримут как разоблачение всей общественной системы. Ведь он вовсе не покушался на ниспровержение этого прогнившего строя, он думал, что его комедия поможет правительству в борьбе с злоупотреблениями, будет способствовать улучшению общества без насильственных изменений и потрясений!

«Ревизор» должен был пойти и на московской сцене. Щепкин, узнав о премьере в Петербурге, горячо принялся за осуществление постановки в Москве, взяв на себя роль городничего. Он написал Гоголю, прося его приехать в Москву и самому дать указания актерам. Однако Гоголь, оскорбленный и измученный встречей, оказанной «Ревизору» в Петербурге, отказался приехать и в взволнованном письме к Щепкину излил накипевшую на душе горечь. «Делайте, что хотите, с моей пьесой, — писал он, — но я не стану хлопотать о ней. Мне она сама надоела так же, как хлопоты о ней. Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из Петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная».

25 мая 1836 года в Москве состоялось первое представление «Ревизора», и Щепкин в роли городничего создал убедительный и правдивый образ гоголевского персонажа.

Постановка «Ревизора» в Москве со Щепкиным в роли городничего вызвала восторженный отклик в «Молве». Критик, скорее всего сам Белинский, писал о том, что на Гоголя возлагаются большие надежды: «Его оригинальный взгляд на вещи, его уменье схватывать черты характеров, налагать на них печать типизма, его неистощимый юмор — все это дает нам право надеяться, что театр наш скоро воскреснет, скажем более — что мы будем иметь свой национальный театр, который будет нас угощать не насильственными кривляньями на чужой манер, не заемным остроумием, не уродливыми переделками, а художественным представлением нашей общественной жизни; что мы будем хлопать не восковым фигурам с размалеванными лицами, а живым созданиям с лицами оригинальными, которых, увидевши раз, никогда нельзя забыть. Да, г. Гоголю предлежит этот подвиг, и мы уверены, что он в силах его выполнить. Посмотрите, какие толпы хлынули на его комедию, посмотрите, какая давка у театра, какое ожидание на лицах!»

За билеты платили вдвое и втрое, народ толпился возле театра, ждали, что приедет автор, но Гоголь в это время уже собирался за границу и в Москву не приехал.

Он никуда не показывался, заперся у себя в квартире, пытаясь разобраться в случившемся. Ведь он честно выполнил свой долг писателя, а его травят и поносят на каждом углу?

Дом в Яновщине. Гоголь и его сестра Е. В. Быкова слушана бандуриста. Картина художника В. А. Волкова.

«Ревизор». Рисунок художника Савицкого.

Дом, где в Риме жил Гоголь

Гоголь на вилле 3. Волконской. Рим. Рисунок В Жуковского.

Свои раздумья Гоголь поведал в письме к Погодину: «Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, — писал он ему через месяц после премьеры, — продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу, грустно, когда видишь, что глупейшее мнение ими же опозоренного и оплеванного писателя действует на них же самих и их же водит за нос. Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель. Все против него, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. «Он зажигатель! Он бунтовщик!» И кто же говорит? Это говорят люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, которые должны бы иметь на сколько-нибудь ума, чтоб понять дело в настоящем виде… Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины; сказать какую-нибудь только живую и верную черту — значит в переводе опозорить все сословие…» Гоголь не понимал, что страх и ненависть реакционных кругов были вполне обоснованы, так как его комедия действительно подрывала государственную машину. Он сам не сознавал подлинного значения своего творчества, всей его разрушительной, революционной силы.

У Гоголя созрела мысль оставить Петербург, уехать за границу и там спокойно, не волнуясь, продумать случившееся и продолжить работу над «Мертвыми душами», которая в обстановке поднявшегося шума не продвигалась. «Прощай, — заканчивал он письмо к Погодину. — Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения и возвращусь к тебе, верно, освеженный и обновленный».

Надо было все подготовить к отъезду. Устроить запущенные дела. 2 500 рублей, полученные за «Ревизора», пошли на уплату долгов и покупку подарков матери и сестрам. Приходилось опять обращаться к займам, просить в долг у Жуковского. В письме к матери он сообщал, что предполагает пробыть за границей не более года. Он щедро оделил Якима и даже предложил дать ему вольную и отправил в Васильевку с подарками матери и сестрам. Здесь были и витепажеский ситец на платье матери, и шляпки, и платья для сестер, и книги, в том числе «Ревизор», и виды Невского проспекта.

В комнатах стало как-то особенно неуютно и пусто. Хорошо еще, что наведывались друзья. Ему удалось уговорить ехать вместе с ним за границу Данилевского, с которым он почти семь лет тому назад приехал в Петербург.

Высокий и стройный Саша Данилевский в свои двадцать шесть лет был по-прежнему легкомыслен и ни о чем не задумывался. Он уже сменил немало специальностей и должностей. Приехав с Гоголем в Петербург, Данилевский поступил в школу гвардейских подпрапорщиков, через год он бросил школу и отправился служить на Кавказ. Но и Кавказ скоро ему надоел, и он возвратился в столицу, поступив на службу в канцелярию министерства внутренних дел. Однако теперь и канцелярия уже успела ему наскучить, и он с превеликой охотой согласился поехать с Гоголем за границу.

Незадолго перед отъездом зашел попрощаться Пушкин. Семья его была на даче на Каменном острове, и он появлялся в городе редко. Жизнь его была омрачена сплетнями, ходившими по городу. Говорили, что за его женой ухаживает красавец кавалергард, французский эмигрант Дантес. Эти слухи волновали и ожесточали Пушкина, оскорбленного недостойными подозрениями. Войдя в маленькую, разделенную перегородкою переднюю, Пушкин снял перчатки и положил цилиндр на край комода. Гоголь радостно приветствовал друга и сразу стал рассказывать о своих делах, о предполагаемой поездке за границу.

Уже темнело. Пушкин сел на диван, Гоголь — около него на стуле.

— Я устал душой и телом, — жаловался Гоголь. — Клянусь, никто не знает и не слышит моих страданий. Бог с ними со всеми; мне опротивела моя пьеса. Я хотел бы убежать теперь бог знает куда, и предстоящее мне путешествие, пароход, море и другие, далекие небеса могут одни только освежить меня.

Пушкин внимательно слушал. Он не останавливал жалоб, не уговаривал его, понимая ту внутреннюю муку и душевное смятение, которые охватили Гоголя.

Ему самому были близки эти чувства. Конфликт со светским кругом становился все острее и напряженнее. Он собирался покинуть Петербург и поселиться в деревне, разделяя отвращение к обществу столицы, охватившее Гоголя.

На прощание он попросил прочесть законченные главы «Мертвых душ». Гоголь сначала отказывался, но, наконец, сдался на его просьбы. Он достал из конторки большую тетрадь и начал: «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом, все те, которых называют господами средней руки…» Дальше Гоголь читал, как Чичиков въехал в гостиницу губернского города, как пленил он своими манерами губернский чиновничий Олимп, как отправился он в объезд окрестных помещиков, рассчитывая приобрести за сходную цену «мертвые души»… Закончены были уже две первые главы, и чтение затянулось далеко за полночь. Свечи догорали и оплывали в медных шандалах, за окном уже начинало светлеть, когда Гоголь прекратил чтение.

Пушкин молчал. Он неподвижно сидел на диване и становился все сумрачнее и сумрачнее, а под конец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом, полным тоски:

— Боже, как грустна наша Россия!

Гоголь попробовал его разуверить. Говорил, что это все карикатура, его собственная выдумка. Пушкин молча обнял его и попрощался. Гоголь вышел на лестницу и в предрассветной мгле смотрел, как медленно, задумавшись, сходил вниз Пушкин, опираясь на палку. Это была их последняя встреча.

Пушкин не смог прийти проводить Гоголя в гавань. Вместо него пришел его ближайший друг Петр Андреевич Вяземский. С сестрами Гоголь уже простился в Патриотическом институте. Вяземский привез рекомендательные письма и приветы от Пушкина и Жуковского. На пирсе было много народу. Данилевского провожали какие-то веселые офицеры и нарядные и не менее веселые дамы. Вокруг него звенели шпоры, раздавался смех, выкрикивались дружеские и смешные пожелания. Гоголь отошел на край пристани и вполголоса разговаривал с Вяземским. Он просил его передать привет и добрые пожелания Пушкину и Жуковскому.

— Нынешнее удаление мое из отечества, — с торжественной значительностью сказал он, — послано свыше… Это великий перелом, великая эпоха моей жизни. Знаю, что мне много встретится неприятного, что я буду терпеть и недостаток и бедность, но ни за что на свете не возвращусь скоро.

Пароходный гудок возвестил приготовление к отплытию. Гоголь, обнявшись с Вяземским, по трапу перешел на пароход. Долго еще на палубе виднелась его тонкая, птичья фигура, обращенная к скрывавшемуся за кормой, призрачному в дымке морского тумана Петербургу.