— Господин статс-секретарь сможет уделить вам не более четверти часа, — предупредил штабс-капитан в мундире с голубым кантом, распахивая дверь перед Чаплинским.

За столом у окна, затененного вековыми деревьями парка, сидел человек, державший в руке гусиное перо, какими давным-давно уже никто не пользовался. Придерживая правую кисть левой, он с усилием, но твердым каллиграфический почерком вывел: «П. Столыпинъ», и только подписав бумагу поднял глаза на вошедшего. Председатель Совета министров, министр внутренних дел, статс-секретарь Петр Аркадьевич Столыпин имел запоминающуюся внешность. Выпуклый лоб казался непропорционально огромным из-за убегавших назад залысин, квадратная борода делала лицо мощным и тяжелым, а победно вздымавшиеся вверх усы свидетельствовали о неукротимой воле. И хотя Чаплинский говорил самому себе, что премьер-министр, в сущности, парвеню, как и все русские аристократы в сравнении с польским рыцарством, что лет триста назад, когда паны Чаплинские были уже кастелянами и подстаростами, предки Столыпина служили всего лишь муромскими городовыми дворянами, он все-таки чувствовал себя не по себе. Припомнив же, что дед Столыпина был наместником Польши, он невольно поклонился ниже приличествующего.

Министр подал для пожатия безжизненную кисть. Прокурору внезапно пришло в голову сравнение, что вот этой полупарализованной рукой (кто-то говорил, что пораненной на дуэли в молодости, а кто-то — что высохшей после неудачного падения с лошади), этими скрюченными пальцами, для которых тяжело стальное перо, Столыпин уверенно держит штурвал государственного корабля. «Правил в бурю, удержит ли в штиль?» — задался вопросом Чаплинский, вглядываясь в глубокую складку, идущую от бровей министра. Несомненно, для Столыпина не прошли даром интриги двора и нападки правых. Первый министр стал слишком независимым, и государь тяготился его опекой. Ходили слухи, что во время последней высочайшей аудиенции Столыпину было прямо сказано, что для него готовится новое назначение — наместником на Кавказ или послом в Париж.

Но пока что Столыпин еще оставался главой правительства, в чьи прямые обязанности входило знать все, достойное внимания государя. Первый министр сразу же осведомился у прокурора:

— Благоволите разъяснить, на основании каких фактов вы доложили его императорскому величеству о том, что убийство мальчика Андрея Ющинского совершено евреями.

Чаплинский похолодел. Эх, напрасно он не придержал язык! Когда к перрону празднично разукрашенного деревянного вокзала подплыл царский поезд, прокурора вдруг охватил безудержный восторг. Едва государь вышел из вагона, все закричали: «Ура!» и еще много раз «Ура! Ура! Ура!», приветствуя государыню и великих княгинь. Слезы умиления навернулись на глазах прокурора при виде прелестной Анастасии в коротеньком, по колено, подростковом платьице, а когда могучий матрос вынес на руках наследника-цесаревича, Чаплинский, никого не стесняясь, зарыдал от счастья. Государь приложился к руке митрополита Киевского и Галицкого Флавиана, потом соизволил принять хлеб-соль и откушать маленький кусочек. Бородатые волостные старшины в парадных свитках с бронзовыми медалями, держали на вытянутых руках еще с дюжину деревянных подносов с караваями.

Начальник края генерал-губернатор Трепов поименно представил государю первых лиц киевской гражданской администрации и судебного ведомства. Каждый из представляемых кратко докладывал о состоянии дел в своем ведомстве, и государь в милостивых выражениях благодарил всех за безукоризненное выполнение служебного долга. Когда дошла очередь до прокурора судебной палаты, Чаплинский, задыхаясь от переполнявших его верноподданнических чувств, воскликнул: «Счастлив доложить вашему императорскому величеству, что волнующее всех киевлян дело Ющинского вполне раскрыто. Убийцей, как и ожидалось, оказался еврей».

Он полагал, что его слов никто, кроме государя, не услышал, но оказалось, что все услышали и тотчас же донесли. Теперь надо было убедить первого министра в обоснованности ритуального обвинения. Тщательно подбирая слова, Чаплинский рассказал о ходе расследования, оттеняя улики против Бейлиса и указывая на ненормальную обстановку вокруг дела.

— Киевская полиция оказалась не на высоте положения, — подытожил он свой доклад. — Достаточно сказать, что накануне высочайшего визита начальник сыскного отделения Мищук оборудовал эпизод, который я не могу квалифицировать иначе, как глумление над правосудием. Осмеливаюсь обратиться к вашему высокопревосходительству с нижайшей просьбой командировать в Киев опытных сыщиков.

— Хорошо, — кивнул министр. — Я лично попрошу заняться этим начальника московской сыскной полиции Кошко. Он виртуозно расследует уголовные дела.

— Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, что евреи чинят препятствия правосудию. Они склонны к антигосударственной деятельности и идут во главе революционного и террористического движения, не останавливаясь перед самыми кровавыми преступлениями. Вашему высокопревосходительству это известно, увы, лучше, чем кому бы то ни было.

Чаплинский намекал на покушение, произведенное на Аптекарском острове в августе 1906 года, когда трое боевиков из числа эсеров-максималистов взорвали дачу первого министра. Погибли все охранники, посетители министерской приемной, сами покушавшиеся — всего 29 человек, в том числе женщины и дети. Столыпин отделался царапинами, но его дочь Наталья осталась калекой.

О том, что покушавшиеся были евреями, стало известно через несколько минут. На соседней даче случайно гостил председатель Союза русского народа Дубровин, доктор медицины. Он оказал первую помощь раненым и заодно осмотрел трупы террористов, вернее, то немногое, что от них осталось. Одному из бомбистов взрывом снесло всю верхнюю часть туловища до пояса, уцелели только ноги с частью живота в жандармских брюках. Доктор Дубровин полюбопытствовал заглянуть в брюки и наметанным взглядом определил, что бомбист был обрезанным. Когда Столыпин увидел, что ссадины ему промывает вождь черной сотни, он кивнул на трупы боевиков и убежденно сказал: «А все-таки им не сорвать реформ!» Наверное, картины этой кровавой бойни мелькнули в памяти Столыпина, его лицо нахмурилось.

— Да, евреи часто бросают бомбы, — подтвердил первый министр. — Но вспомните, как живет еврейская беднота в черте оседлости? Если бы мы с вами жили в подобных условиях, не исключено, что тоже бросали бы бомбы. Террор является следствием уродливых социально-экономических условий, и с ними нельзя бороться исключительно репрессиями. Залечим язву, но зараженная кровь породит новые изъязвления. Надо, чтобы каждый гражданин России, какой бы национальности он ни был, получил возможность достойно жить собственным трудом. Дабы успокоить нереволюционную часть еврейства, я предлагал отменить ряд положений, ограничивающих права евреев. Но его величество после долгого размышления соблаговолил начертать резолюцию в том смысле, что, несмотря на вполне убедительные доводы, внутренний голос подсказывает ему не брать на себя решение этого вопроса.

Столыпин процитировал высочайшую резолюцию с благоговением, но в глазах его мелькнула тень несогласия. Чаплинский подумал, что проект о равноправие евреев должен был вызвать бурю гнева у крайне правых. Они восторгались решительностью министра при подавлении революции, но стоило ему заикнуться о реформах, как он сразу же превратился в их глазах во врага и изменника.

Столыпин о чем-то вспомнил и спросил:

— Кстати, кто отдал возмутительное распоряжение удалить учащихся-евреев из крестного хода во время открытия памятника?

— Кажется, попечитель учебного округа Зилов, — осторожно ответил Чаплинский и прибавил в защиту почтенного старца: — Церемония носила религиозный характер, и посему господин попечитель предложил покинуть крестный ход всем иноверцам, в том числе католикам и магометанам.

— Час от часу не легче! Подобные распоряжения нелепы и вредны, так как сеют семена национальной розни. Такого воспитателя юношества на государственной службе терпеть нельзя. Зилов, говорите? — Столыпин взял листок и сделал крошечную пометку.

У Чаплинского пересохло в горле. Вот так! Пометка гусиным пером, и тайный советник Зилов отправлен в отставку. Никогда не знаешь, откуда ждать подвоха. Удалишь иноверцев — плохо! Разрешить им участвовать в крестном ходе с иконами и хоругвями — обвинят в кощунстве. В дверь осторожненько постучали, адъютант министра приоткрыл створку и напомнил:

— Ваше высокопревосходительство! Пора на ипподром.

— Сегодня безумный день, — сухо извинился Столыпин. — Сейчас еду на смотр потешных, потом скачки на императорский приз, а вечером парадный спектакль. Помощь в расследовании убийства Ющинского вам будет оказана, я сделаю все возможное.

Прокурор шел по коридорам генерал-губернаторского дома, в котором остановился первый министр, и за каждым поворотом, на каждой площадке его оглядывали цепким взглядом охранники в штатском платье одинакового покроя и с одинаково оттопыренными задними карманами брюк. Выйдя на Александровскую улицу, Чаплинский понял, что ему не пробиться сквозь плотную толпу, ожидавшую выезда государя из Царского сада. Прокурора прижали к спине какого-то мужика, невысокого и узкоплечего, но до того узловатого и крепкого, что он даже не шелохнулся от толчка. Чаплинского удивило, что стоявший рядом инженер путейского ведомства буквально ел мужика глазами, словно старался навсегда запечатлеть в памяти его облик. Потом инженер заерзал, увидел прокурора и наклонился к его уху.

— Знаете, кто это? Распутин! Старец Григорий собственной персоной! Каково!

Стоявший впереди мужик был облачен в шелковую малинового цвета косоворотку и бархатный картуз. Его можно было принять за песенника из русского хора, но никак не за старца. «Да, полно, Распутин ли это?» — усомнился прокурор. Мужик на мгновение обернулся. Раскольничье лицо и дремучая, едва приглаженная борода резко контрастировали с щегольским нарядом. Поражали глаза, темные, пронзительные, видящие насквозь. Чаплинский поежился: «Дьявол его знает! Говорят, он неслыханной силы гипнотизер».

По толпе прокатился гул ликования. От дворца, скрытого в глубине сада, показалась вереница экипажей. В глазах зарябило от блестящей сбруи и плюмажей, зеркальных стекол и белоснежных спиц экипажей. На Александровскую улицу свернула позолоченная карета, дверцы которой были украшены двуглавым гербом. Барыни в роскошных шляпках, бедно одетые базарные торговки, гимназисты, мастеровые, старики, дети, мужчины, женщины, позабыв свой пол, воспитание, сословие, подпрыгивали и карабкались по чужим спинам в надежде разглядеть государя. Но он сидел по другую сторону, и с того места, где стоял прокурор, можно было видеть только императрицу, отвечавшую на приветствия усталым помахиванием руки в перчатке. Мужик в малиновой косоворотке перекрестил карету августейшей четы, умильно приговаривая: «Папа… мама…», и Чаплинский был готов поклясться, что императрица выхватила взглядом его соседа из многотысячной толпы и ее тонкие, поджатые губы тронула улыбка.

Карета с гербами проехала, за ней под гору двинулись свитские экипажи, а уж после них ленивой рысью потянулись экипажи министров. На пересечении с Екатерининской улицей какой-то мещанин, не помня себя от восторга, выскочил на мостовую. Лошади шарахнулись в сторону, несколько свитских экипажей сцепились. Городовые, быстро вытащив мещанина, живого, невредимого и по-прежнему восторженно орущего, из-под лошадиных копыт, принялись расцеплять кареты. Пока они ликвидировали затор, прямо напротив прокурора замерло открытое ландо, в котором сидел Столыпина. Странно, но сейчас Чаплинский мог разглядеть его лучше, чем во время аудиенции в зашторенном кабинете. Столыпин переоделся в белый сюртук, на груди сверкали ордена. Внимание Чаплинского привлек крест, показавшийся странно похожим на кладбищенский. И словно вторя его мыслям, мужик в малиновой косоворотке зашептал:

— Вижу, вижу… Смерть над ним!.. Смерть над Петром!..

Путь расчистили, ландо проехало, а мужик все продолжал бормотать вслед:

— Смерть над Петром… Вижу, вижу…

Чаплинскому стало не по себе от этого страшного шепота, и он поспешил выбраться из гущи народа. В вестибюле здания присутственных мест было непривычно пусто, сторожа ушли полюбоваться царским проездом. Вдруг гулкую тишину вестибюля нарушили шаги и громкий смех. По лестнице спускались двое присяжных поверенных, которых прокурор частентко встречал в коридорах окружного суда. Он даже знал их имена — Марк Виленский и Арнольд Марголин, сын владельца днепровского пароходства. Марголин, заметив Чаплинского, небрежно обратился к нему:

— Господин прокурор, я являюсь защитником Менахема Менделя Тевьева Бейлиса. У моего подзащитного слабое здоровье и расстроенные нервы, ему не пристало сидеть в тюрьме с ворами и жуликами.

— Об освобождении из-под стражи человека, обвиняемого в убийстве, не может быть и речи, — отрезал прокурор, направляясь к лестнице.

Однако адвокат загородил проход. Лицо его покрылось красными пятнами.

— Я не привык, чтобы с Марголиным разговаривали в подобном тоне.

У Чаплинского, как у всякого поляка, с детства было настороженное отношение к евреям. А сейчас он испытывал настоящую физическую ненависть, глядя на упитанные щеки адвоката, на его пухлые пальцы, унизанные массивными перстнями, на маленькую проплешину на голове.

— Мне, милостивый государь, безразлично, к чему вы привыкли. Потрудитесь освободить дорогу, — процедил он.

Марголин буквально напрашивался на историю, но второй адвокат дернул своего приятеля за рукав, и тот нехотя посторонился. «Вот так, пся крев! Думаешь, если ты миллионщик, то я с тобой церемонится буду!» — позлорадствовал Чаплинский, поднимаясь по лестнице. Марголин выкрикнул ему вслед:

— Я подам жалобу на неправомерный арест Бейлиса. Как раз сейчас, когда в Киев съехались все министры, следует поставить их в известность о задуманном вами ритуальном спектакле.

— Вы опоздали, милостивый государь, — с усмешкой бросил Чаплинский. — С полчаса тому назад я имел честь быть принятым статс-секретарем Столыпиным. Петр Аркадьевич выслушал мой доклад и обещал полное содействие.

— Вот как! — запальчиво воскликнул Марголин. — Конечно, от министра-вешателя иного ждать не приходится. Однако напрасно вы бегали к Столыпину, никакой помощи он вам не окажет. Он, считайте, уже труп!

Чаплинский вкрадчиво попросил:

— Будьте любезны, повторите ваши угрозы.

Марк Виленский поспешно закрыл ладонью рот своему другу и впервые за всю встречу подал голос:

— Господин прокурор, не пытайтесь превратно истолковать слова моего коллеги. Он выразился фигурально, имея в виду политический труп — так часто именуют Столыпина в газетах, намекая на его близкую отставку.

— Советую вам тщательно выбирать выражения, — бросил Чаплинский, отходя от перил.

В кабинете его ждало множество неотложных дел. Но пока он просматривал и подписывал бумаги, в ушах звучали слова юродивого мужика: «Смерть над ним, смерть над Петром», а перед глазами стоял Столыпин с крестом на груди. «Живая мишень для любого террориста», — обеспокоено думал он. Прокурору уже докладывали, что дело с охраной высоких гостей обстоит весьма неблагополучно. Были введены четырнадцать категорий пропусков, на каждое торжество свой билет, но в результате все окончательно запуталось. В добровольную народную дружину, которая своими телами должна была защищать государя во время проездов по улицам, попало немало темных личностей. Вчера на гулянии, устроенном в Купеческом саду, то и дело мелькали фигуры оборванцев, и многие из публики недосчитались часов и кошельков. Напиравшая толпа едва не снесли шатер для августейшей четы и министров. Что стоило какому-нибудь злоумышленнику произвести выстрел в этой толчее и спрыгнуть вниз с крутого берега Днепра!

Чаплинский решил поделиться своими сомнениями с генералом Курловым, отвечавшим за организацию охраны. Он подумал, если что-нибудь случится, можно будет со спокойной совестью сказать, что он, прокурор, предупреждал. К тому же Чаплинский хотел напомнить о себе командиру корпуса жандармов генералу Курлову, которого молва называла наиболее вероятным кандидатом на пост министра внутренних дел в случае отставки Столыпина.

Закончив дела часам к шести пополудни, он поехал на трамвае к Европейской гостинице, где Курлову и его свите был отведен целый этаж. Филеры, дежурившие у гостиницы, сказали, что господа офицеры у себя — направо по коридору. Чаплинский последовал этому указанию и остановился перед дверью, за которой слышался громкий голос:

— Николаша, не обижайся, хоть ты и мой родственник, а все-таки помни, что ты в корпусе жандармов без году неделя. Где тебе понять, что значит носить голубой мундир? Жандармы — это цвет русского общества. Когда учредили Отдельный корпус жандармов, граф Александр Христофорович Бенкендорф попросил у государя Николая I инструкцию. Его императорское величество подал графу платок, присовокупив слова: «Вот тебе инструкция. Чем больше сиротских слез осушишь этим платком, тем лучше!»

Чаплинский постучал. За дверью радостно воскликнули:

— Это Флоранс и Мими! Сейчас, мои рыбоньки, открою.

Створки двери распахнулись, и Чаплинский увидел перед собой начальника охранного отделения Кулябко. Его полное, улыбающееся лицо выразило изумление, потом подполковник всплеснул пухлыми ручками:

— Вот это сюрприз! Милости прошу к нашему шалашу. Господа, позвольте познакомить вас с прокурором судебной палаты, — тараторил Кулябко, обнимая Чаплинского за талию и вводя его в комнату.

Посредине комнаты возвышался уставленный батареей бутылок стол, вокруг сидели раскрасневшиеся жандармские офицеры. Единственный штатский в этой веселой компании спал, уткнувшись носом в тарелку. Офицеры приветствовали гостя, но далеко не так радушно, как Кулябко — ждали все-таки шансонеток.

— Полковник Александр Иванович Спиридович, заведующий охраной, подведомственной дворцовому коменданту, — представил Кулябко высокого сухопарого офицера в расстегнутом кителе и с гордостью прибавил: — Мой свояк, служил до меня начальником киевского отделения и прославился арестом Гершуни.

— Оставь, Николаша, дело прошлое, — поморщился Спиридович, но чувствовалось, что ему приятно вспоминать об аресте знаменитого террориста. — Да, были злодеи в наше время! Вся полиция империи сбилась с ног, разыскивая шавельского мещанина Герша Исаака Ицкова, по конспиративной кличке Гершуни. Покойный министр внутренних дел фон Плеве держал на своем письменном столе его фотокарточку и поклялся не убирать ее до тех пор, пока преступник не будет арестован. Гершуни был чертовски осторожен и хитер, однако попался и этот прехитрый механик! Взяли мы его тепленьким, и вскоре мои плечи украсили штабс-офицерские погоны.

— Алексаша, что о штабс-офицерстве вспоминать, когда со дня на день ожидается твое производство в превосходительные, — расплылся в подхалимской улыбке Кулябко.

— Тьфу-тьфу! Сглазишь! — постучал по столу Спиридович.

— Заранее поздравляю, — поклонился Чаплинский. — А ведь я по делу! Нельзя ли устроить мне аудиенцию у генерала Курлова?

Едва прозвучала фамилия Курлова, как уткнувшийся в тарелку штатский проснулся, поднял свое молодое, но уже изрядно потасканное лицо с прилипшим к подбородку кусочком спаржи, и важно изрек:

— Господин товарищ министра хворают…

— Статский советник камер-юнкер Вери… — начал было представлять пробудившегося Кулябко, но статский советник упал лицом в тарелку.

Прокурор вытаращил глаза от изумления. Неужели этот пьяный юнец и в самом деле Веригин, исправляющий должность вице-директора департамента полиции? Полицмейстер уже жаловался, что вице-директор, прибывший в Киев за две недели до высочайшего визита, по утрам возвращается в Европейскую гостиницу мертвецки пьяным и однажды свалился с дрожек на Николаевской улице. Поскольку Веригин задолжал извозчикам более трехсот рублей, полицмейстера томили мрачные предчувствия, что долги столичного гостя придется отдавать из казенных сумм.

Кулябко, игравший роль радушного хозяина, прикрыл своей толстой фигурой вице-директора и поспешно сказал:

— Вы не подумайте, что мы тут только пьем. Заскочили в нумер после смотра потешных. Сейчас помчимся проверять посты в театре. А зачем вам, собственно, командир корпуса?

— Хотел узнать, надежна ли охрана. Вдруг покушение…

— Покушение? — Спиридович буравил прокурора тяжелым взглядом. — Откуда у вас сведения о покушении?

— Ну, если это можно назвать сведениями. Просто глупые слухи, болтовня. Вы так подозрительно смотрите, объясните же, в чем дело? — взмолился Чаплинский.

— Ваше превосходительство, голубчик мой! — Кулябко прижал пухлые ручки к груди. — Государственная тайна! А впрочем…

Начальник охранного отделения вопросительно посмотрел на полковника Спиридовича. Тот предостерегающе мотнул головой, но Кулябко не послушался.

— Полно, Алексаша, ведь это прокурор, страж закона.

Обдавая Чаплинского коньячным запахом, Кулябко зашептал, что по агентурным данным в Киеве готовится терракт. Однако пусть господин прокурор не волнуется — самому надежному агенту охранного отделения удалось проникнуть в центр заговора. За бомбистами установлено плотное наблюдение, дом, в котором они скрываются, взят в кольцо филеров.

— Я ничего не знаю о подготовке покушения, — признался прокурор, — Просто хотел попросить генерала Курлова усилить охрану статс-секретаря Столыпина во время проезда по городу.

— При чем тут Столыпин? — удивился Спиридович — Что нам до этого господина! Не случилось бы покушения на государя!

— Мне кажется, маршруты движения выбраны неудачно. Не понимаю, зачем реквизировали моторы, если министров посадили в конные экипажи? В гору лошади еле плетутся. Я видел проезд Петра Аркадьевича на смотр потешных…

Прокурор не закончил. Спиридович встал перед ним, поскрипывая сапогами, и Чаплинский внезапно понял, что полковник мертвецки пьян, что он выпил больше всех в этой хмельной компании — больше масляно улыбающегося Кулябко, больше раскрасневшихся офицеров, даже больше посапывающего носом в тарелке со спаржей Веригина. Полковник, очевидно, был из породы людей, степень опьянения которых трудно определить по внешности. Его выдавала лишь слегка замедленная речь.

— Любопытно! — с недоброй усмешкой начал Спиридович. — Вот уж не подозревал, что вы, господин прокурор, специалист в технике охранного дела! Только осмелюсь заметить, здесь не желторотые птенцы собрались. Вы мне будете объяснять, что в Киеве горы! Я здесь взял самого Гершуни… И после этого вы намекаете, что я дела не знаю!.. За такие слова любого попрошу к барьеру…

— Полно, Алексаша, успокойся. Его превосходительство из самых лучших побуждений, — говорил Кулябко, оттесняя свояка от прокурора.

— Что за свинство! Всякий шпак еще будет учить… — бормотал Спиридович.

Насилу его усадили на место, налили бокал. Он лихо опрокинул его и успокоился. Между тем Кулябко отвел в сторону побледневшего прокурора.

— Бога ради, не обижайтесь. Алексаша — сплошные нервы. Шутка ли, трое суток не спал! Командир корпуса жандармов занемог, все хлопоты по охране высочайших особ легли на наши плечи. Я вам честно признаюсь: вы правы насчет проезда по городу. Мое упущение! Завертелся! Опять же гости: всех прими, угости. А ошибочку мы уже исправили. Свиту пустим в каретах по заранее намеченному маршруту, а государь поедет в театр по боковым улицам в сопровождении министра двора и дворцового коменданта. Столыпина тоже отправим кружным путем в моторе.

«Что теперь делать? Вызвать полковника на дуэль? Дикарский пережиток! А ну как он спьяну рубанет меня клинком, — Чаплинский опасливо покосился на офицерские сабли, небрежно наваленные в углу комнаты. — И очень даже свободно. Зарубит, а военно-окружной суд его оправдает. Дескать, защищал честь мундира. Сколько таких случаев было в судебной практике». Стараясь не встречаться взглядом со Спиридовичем, прокурор принужденно сказал Кулябко, что принимает извинение за его родственника.

Один из жандармов спохватился, что пора в театр. Офицеры засуетились, застегивая кителя и разбирая из угла сабли. Кто-то подхватил пошатывающегося Веригина, и вся компания вывалила из номера. Чаплинский, немного выждав, чтобы опять не нарваться на оскорбление, спустился вниз уже после того, как жандармы разъехались. Направляясь пешком к Оперному театру, прокурор долго не мог успокоиться. Он решил пройти в театр через служебный подъезд, куда только что завели шеренгу гимназистов.

— Паустовский Константин, не отставайте, — прикрикнул бледный от волнения классный наставник, когда жандармский офицер, стоявший за билетера, пересчитал мальчишек.

Пропустив гимназистов, жандарм с сомнением вертел в руках надорванный пропуск, предъявленный ему молодым человеком во фраке.

— Билет надорван, потому что я уже выходил из театра выполнить одно поручение, — объяснял владелец билета, поблескивая стеклами пенсне.

— Все равно непорядок.

На лестнице мелькнула толстая фигура подполковника Кулябко, застегнутого на все пуговицы, но такого же красноликого, как двадцать минут назад в номере Европейской гостиницы. Молодой человек крикнул ему:

— Николай Николаевич, меня не пускают.

— Пропустите на мою ответственность, — распорядился Кулябко.

Прокурор вошел вслед за ним. Киевляне называли Оперный театр новым, так как старое здание лет пятнадцать назад было уничтожено пожаром. Постройка обошлась в миллион рублей, и Чаплинский при каждом посещении театра изумлялся беспечности своих предшественников по прокурорской должности. С первого взгляда было видно, что половину денег расхитили. Внутренняя отделка театра была самой простой, потолки почти без лепнины. Одно хорошо — вестибюль и фойе были просторными и высокими. Широкую лестницу захлестывала белая пена людской реки. В сплошной поток светлых летних кителей и бело-розовых дамских нарядов вливались темные струи фрачников. Под электрическим светом вспыхивали бриллианты дам и отливали золотом парадные эполеты. В театральном фойе стоял тонкий металлический перезвон. Сначала прокурор не мог понять, откуда он исходит, и только потом догадался, что звенели шпоры, ножны шашек, серебряные наконечники аксельбантов, ордена. Такого ему слышать еще не доводилось.

На парадный спектакль съехалась вся знать Юго-Западного края: губернаторы, предводители дворянства, богатые польские помещики. Дамские наряды превосходили всякое воображение. Туалеты обдумывались всю зиму, выписывались от лучших портных, многие щеголихи специально съездили в Париж и теперь ревниво разглядывали соперниц и перешептывались за спиной миниатюрной пухленькой шатенки, жены товарища прокурора киевского окружного суда Лашкарева. Шатенка славилась романами почти со всем составом судебной палаты. Сейчас она, победно улыбаясь направо и налево, семенила в струящейся юбке-шароварах. Jupe cullotte начали носить в Вене этой весной, а уже летом модниц в шароварах можно было увидеть на киевских бульварах в сопровождении толпы улюлюкающих зевак. Но чтобы рискнуть появиться в подобном наряде в высочайшем присутствии, надо было обладать незаурядной самоуверенностью. Товарищ прокурора суда Лашкарев, покорно следовал за супругой, демонстрируя, что давно смирился и со своими рогами, и с её экстравагантными туалетами.

Прозвенел последний звонок, и Чаплинский прошел в зрительный зал. Кресла перед самой сценой были предназначены для министров, до девятого ряда сидели сплошь генералы. Далее шел широкий проход и начинался десятый ряд, бельэтаж и поднимавшийся на десятисаженную высоту амфитеатр. Зал вмещал полторы тысячи человек, но далеко не все желающие, даже в солидных чинах, попали на спектакль. Было много обиженных, роптавших, что распорядители не учли их верную службу царю и отечеству.

Огромная хрустальная люстра над головой погасла. Оркестр заиграл увертюру, и бархатный занавес медленно разъехался в стороны. Давали «Сказку о царе Салтане» в новой постановке, но прокурора больше интересовало происходящее не на сцене, а в генерал-губернаторской ложе. Государь сидел в глубине аванложи, великие княжны и болгарский царевич у самого барьера, государыня, как шепнули прокурору, почувствовала недомогание и на спектакль не приехала.

В перерыве публика обсуждала спектакль. Многих разочаровало хваленое сопрано госпожи Воронец, специально выписанной из Одессы, зато все восхищались пышными декорациями. После второго акта большинство зрителей направилось в буфет, и лишь Чаплинский одиноко бродил по коридору. В конце коридора показался подполковник Кулябко в сопровождении франта во фраке, которого не пускали в театр из-за надорванного билета. Франт был мрачен, за стеклышками пенсне блестели затравленные, полные тоски глаза. Начальник охранного отделения горячо толковал ему о чем-то, повторяя через слово:

— Прошу вас, голубчик!

Покружив по театру, прокурор вернулся в полутемный зал и увидел киевского губернатора Гирса, беседовавшего со Столыпиным. Рядом с ними, спиной к барьеру оркестровой ямы, стояли граф Потоцкий и прямой как палка, весь в золотом шитье и бриллиантовых звездах старик — министр императорского двора барон Фредерикс. Вдруг мимо прокурора быстро прошел молодой человек, только что разговаривавший с Кулябко. Он почти бежал по проходу, прикрывая правой рукой вырез фрака. «Наглец! Куда он лезет!» — вознегодовал Чаплинский и в следующее мгновение услышал резкий хлопок, стократно усиленный акустикой театрального зала.

Сначала ему показалось, что рухнул балкон. Раздался новый хлопок, и тут только Чаплинский догадался, что резкий звук каким-то образом связан с пробежавшим мимо него фрачником. Никто не мог сообразить, что на их глазах произошло покушение. Казалось, не понимал этого и сам Столыпин. Он положил на барьер фуражку и перчатки, медленно расстегнул пуговицы сюртука и опустил недоумевающий взор на красное пятно, расплывавшееся по белому жилету. Молодой человек стоял в двух шагах от него, запрокинув голову вверх и глядя на хрустальную люстру, словно ожидая, что она погаснет. И только когда Столыпин грузно опустился в кресло и прошептал отчетливо слышные в тишине слова: «Счастлив умереть за царя!», все пришло в движение. Потоцкий и Гирс кинулись помогать раненому. Молодой человек в пенсне попятился назад, отбросил браунинг и побежал по проходу. Но из дверей уже повалила привлеченная шумом публика. Раздался крик: «Держите его!» Кто-то подставил ножку бегущему, схватил его за полу фрака, свалил на пол. Замелькали кулаки.

По креслам, перепрыгивая сразу через два ряда, промчался полковник Спиридович, едва не задев Чаплинского шпорами сапог. Полковник на ходу выхватил саблю и замахнулся полоснуть террориста, но того уже избивали десяток мужчин. Спиридовича оттолкнули в сторону, после чего он встал перед генерал-губернаторской ложей, угрожающе вращая над головой клинком. В людскую кучу, барахтающуюся на полу прохода, врезался жандармский офицер атлетического сложения. Разметав всех, он выхватил из кучи молодого человека во фраке и легко перебросил его в ложу бенуара.

— Немедленно прекратить самосуд, — рявкнул он, перекрывая женский визг.

Тут только Чаплинский опомнился и закричал:

— Пропустите меня! Я прокурор киевской судебной палаты.

— Сюда, ваше превосходительство, — жандарм втащил прокурора в ложу.

— Вы ведь подполковник Иванов-второй, помощник начальника губернского жандармского управления. Доложу начальству о вашей распорядительности, — выдавил из себя запыхавшийся Чаплинский.

Покушавшийся скрючился на маленьком пуфике в глубине ложи. Его фрак был разодран, по лицу сочилась кровь. «Не иначе, били театральными биноклями», — определил прокурор. Он осторожно раздвинул портьеры, высунул голову и увидел государя, появившегося в генерал-губернаторской ложе. Государь был совершенно спокоен, ни один мускул не дрогнул на его прекрасном холодном лице. Поникший в кресле Столыпин поднял руку, благословляя его, но император как будто не видел своего министра. В следующую минуту Столыпина подняли и понесли к выходу. Занавес взвился вверх, оперная труппа грянула «Боже, царя храни!» Артистки на сцене пали на колени, протягивая руки к государю, публика громко зааплодировала народному гимну. Царь с прежним бесстрастным выражением поклонился на две стороны. Полковник Спиридович отсалютовал саблей, раздалось «Ура!», потом по театру покатилась несмолкаемая овация. «Радуются, что государь избежал опасности», — умилился прокурор.

— Надо увести задержанного в безопасное место, — предложил Иванов.

— Да, конечно, — согласился Чаплинский, задергивая портьеру.

Иванов вывел молодого человека из ложи. В коридоре к ним присоединились несколько жандармских офицеров, и под их конвоем арестованный был доставлен в малую курительную, пропахшую табачным дымом. Подполковник обыскал карманы покушавшегося и извлек из них серебряный портсигар и вороненные часы «Омега». Стекло часов было разбито, замершие стрелки показывали 11 часов 4 минуты. В бумажнике оказались золотая пятирублевка, три серебряных рубля и мелочь, но главной находкой был билет в 18-й ряд партера, кресло № 406. Чаплинский подозвал жандармского ротмистра и приказал выяснить, кому выдали билет на это место. Выходя, ротмистр столкнулся с Брандорфом. Его появление было неприятно Чаплинскому, но он ничего не мог поделать, потому что Брандорф, чей перевод уже был решен, формально продолжал числиться прокурором окружного суда. Надо было принять предупредительные меры.

— Итак, представители судебной власти в сборе. Подполковник Иванов, приступайте к допросу, — распорядился Чаплинский.

— Не лучше ли дождаться следователя по важнейшим делам? — предложил Брандорф.

— Завтра допросит ваш Фененко. Дело не терпит отлагательства, надо пользоваться тем, что чины жандармского управления по закону наделены правом осуществлять следственные действия, — возразил Чаплинский.

Подполковник Иванов, положив перед собой лист бумаги, начал допрос.

— Ваше имя, звание?

— Дмитрий Григорьевич Богров, помощник присяжного поверенного.

— Вероисповедание?

— Иудейское.

Чаплинский вздрогнул. Ну, конечно, где были его глаза! Разумеется, перед ним еврей. Бледное лицо, крупные заячьи зубы, черные волнистые волосы. Странно, на парадном спектакле не должно было быть евреев. Однако вот он, типичный иудей, дьявольской хитростью проникший в театр.

— Иудейское! — воскликнул прокурор. — Тогда почему вы именуете себя Дмитрием Григорьевичем? Это христианское имя.

— Какая разница? — вмешался Брандорф. — Сейчас многие интеллигентные евреи называют себе на русский лад.

— Пусть скажет, как он записан в метриках, — заупрямился Чаплинский.

— Мордехай Гершков.

— Вот так и занесите в протокол: Мордко Гершков, именующий себя Дмитрием Григорьевичем.

Подполковник Иванов спросил, с какой целью допрашиваемый покушался на жизнь статс-секретаря. Богров заученно заговорил:

— Покушение произведено мною потому, что я считаю Столыпина главным виновником наступившей в России реакции, то есть отступлением от установившегося в 1905 году порядка: изменение избирательного закона, игнорирование мнения Государственной думы, притеснение печати, инородцев…

Вернулся ротмистр с билетной книгой под мышкой. Не говоря ни слова, он положил книгу перед прокурором, отчеркнув ногтем нужную строку. Против номера 406-го значилась пометка: «передан в распоряжение охранного отделения». Чаплинский молча передал книгу Иванову. Брови подполковника поползли вверх. Он спросил Богрова:

— Каким образом вы получили билет на парадный спектакль?

— Я обратился к начальнику охранного отделения подполковнику Кулябко и сообщил ему, что ко мне якобы прибыл некий молодой человек, который готовит покушение на одного из министров, и что этот молодой человек проживает у меня в квартире. При свидании с Кулябко в гостинице «Европейская» присутствовали полковник Спиридович и еще один господин, кажется, Веригин. Во время разговора с ними я напирал на необходимость выделить меня из компании бомбистов и с этой целью просил создать предлог в виде ухода моего из квартиры в театр. Также я сказал, что если мне дадут билет в театр, то смогу предотвратить покушение, указав на заговорщиков. Билет мне был доставлен на квартиру филером охранного отделения сегодня вечером часов в восемь.

В курительную пропустили полицейского пристава.

— Ваше превосходительство, — козырнул он, — начальник охранного отделения требует немедленно доставить ему задержанного.

— Передайте господину подполковнику, чтобы он сам пожаловал сюда для объяснения.

— Их высокоблагородие за дверью.

Чаплинский вышел в коридор и набросился на Кулябко:

— Вы дали Мордке Богрову билет в театр?

— Дал, дурак, собственными руками дал! Свояк мой, полковник Спиридович, присоветовал, — простонал начальник охранного отделения. — Богров придумал про бомбистов. Сейчас старший филер Демидюк обыскал его квартиру — ни души. Ясно, что там никого не было с самого начала. Заморочил он нас, а стрелял, мерзавец, сам.

— Как вы могли довериться первому встречному?

— Да не первый он встречный! Ах, Боже ты мой! В том-то и дело, что он, подлец, мой же сотрудник, коему я доверял больше, чем самому себе!

— Мордка Богров — ваш агент? — ахнул прокурор.

— Так точно-с! Секретный осведомитель, по кличке Аленский. Умоляю, разрешите переговорить с ним с глазу на глаз.

Чаплинский подозрительно покосился на саблю, опоясывающую толстую талию Кулябко. Перед его мысленным взором блеснул клинок, занесенный полковником Спиридовичем над головой Богрова. «Ох, странно все это, — размышлял прокурор. — Распутин с его пророчеством, начальник охранки в обнимку с террористом, некстати захворавший командир корпуса жандармов, которого молва называет злейшим врагом министра». Чаплинский не знал, как объяснить все эти странности, но твердо понимал, что нельзя выпускать из своих рук арестованного, и без обиняков объявил об этом Кулябко. Начальник охранного отделения, схватившись за голову, пошел прочь.

— Георгий Гаврилович! — навстречу прокурору спешил декан медицинского факультета Оболонский.

— Что с министром? — готовясь услышать худшее, спросил Чаплинский.

— Мы с лейб-медиком Рейном остановили кровотечение. Сейчас Столыпина перевезли в лечебницу Маковского. Одна рана легкая — навылет сквозь мягкие ткани руки. Другая, увы, гораздо серьезнее. Боюсь, не повреждена ли печень. Но есть надежда, что пуля изменила траекторию, попав во Владимирский крест. Если так, то Святой Владимир, Креститель Руси, спасет Петра Аркадьевича, — Оболонский осенил себя крестным знамением.

Чаплинский тоже истово и неумело перекрестился по православному.

— Вас разыскивает Коковцов, — вспомнил декан.

— Министр финансов? Меня? Вы не путаете?

— Он просил вас немедленно приехать в лечебницу.

— Хорошо, только отдам распоряжение о продолжении допроса.

Лечебница Маковского была ближайшей от театра. Дойдя до Малой Владимирской, Чаплинский увидел дворников, рассыпающих сено на мостовую, чтобы шум проезжающих экипажей не потревожил раненого. Коковцова он застал в вестибюле лечебницы.

— Да, я посылал за прокурором. Будучи заместителем Петра Аркадьевича по Совету министров, я в случае его болезни исполняю обязанности главы правительства, — важно пояснил Коковцов. — Допрошен ли покушавшийся?

— Ваше высокопревосходительство, уже удалось установить, что задержанный является агентом киевского охранного отделения.

— Н-да! — мрачно процедил Коковцов. — Петр Аркадьевич частенько повторял: «Меня убьют чины охраны». Как в воду глядел! Добрались до него, сановные подлецы! Попытайтесь распутать клубочек, хотя, боюсь, ниточка заведет очень далеко. Слишком многим выгодна смерть Петра Аркадьевича. Мне доложили, что преступник — еврей. Действительно так? Плохо! Начальник края сообщил, что еврейские семьи уже выносят из домов свои пожитки и собираются бежать из Киева в страхе перед погромом. Между тем в городе совсем нет войск, ибо все части выдвинуты на завтрашние маневры в высочайшем присутствии. Я намерен отозвать три казачьих полка, чтобы они к утру заняли Подол и другие части города. На ваш взгляд, достаточно ли принятых мер?

Чаплинский робко промямлил, что у многих, конечно, зачешутся кулаки ответить на выстрел Богрова хорошеньким погромом. Но надо ли вводить в город войска? Это может вызвать сильное раздражение в простом народе. Скажут: вот евреи устроили покушение, а власти их защищают.

— Не понимаю вас, господин прокурор! — загремел на весь вестибюль министр. — Не понимаю и удивляюсь вашему цинизму? Что из того, что покушавшийся оказался евреем? Разве это повод мстить его соплеменникам? — затем Коковцов произнес уже более спокойным тоном. — Интересы высшей политики требуют не раздражать банкиров-евреев, иначе у нас будут сложности с заключением очередного займа. Разразись в России погром, парижский и лондонский Ротшильды, берлинский дом Мендельсона, американский дом Моргана, голландская финансовая группа Нецлина — все они набросятся на русский рубль и начнут валить его. Дабы оградить биржу от потрясений, я потребовал от генерал-губернатора не допустить беспорядков. Вам же, господин прокурор, я поручаю вызвать руководителей киевских монархических союзов и предупредить их об ответственности за призывы к погрому. Что там следует по закону?

— Согласно статье 269-й пункту 1-му предусматривается наказание от восьми месяцев до полутора лет арестантских рот за участие в толпе, каковая учинила насилие над личностью и похищение либо истребление имущества. Смягчающими обстоятельствами является наличие племенных, религиозных и экономических разногласий, а также раздражающих общественное спокойствие слухов, — наизусть отчеканил прокурор.

— О смягчающих обстоятельствах умолчите. Хорошенько припугните черносотенцев, — приказал министр и на прощание повторил: — Заклинаю вас, во что бы то ни стало берегите евреев!