Зима в Харькове выдалось многоснежной. Перед гостиницей «Эрмитаж» мостовую расчистили, а дальше среди сугробов была протоптана узкая тропинка, по которой шли женщина, чье лицо скрывала густая вуаль, и журналист Бразуль-Брушковский. Они свернули к «Гранд Отелю», лучшей харьковской гостинице. За стеклянной дверью открылся огромный вестибюль с убегающими вдаль ковровыми дорожками.

Бразуль-Брушковский, опустив воротник рыжего макинтоша, спросил о чем-то швейцара, тот подозвал коридорного и велел проводить господ в первый нумер. Перед дверью репортер шепнул женщине:

— Вера Владимировна, запомните. Важный господин, с которым я вас познакомлю, желает остаться инкогнито. Он является депутатом Государственной думы и представляет общество, заинтересованное в оправдании Бейлиса.

Послышался звук поворачивающегося ключа. Дверь медленно приоткрылась, и толстый палец, брызнув искрами бриллианта в пять каратов, поманил их внутрь. Они вошли в просторный номер, в котором обычно останавливались генералы, помещики и купцы первой гильдии. Тяжелые портьеры, отделявшие гостиную от спальни, были задернуты. Посреди комнаты стоял Арнольд Давидович Марголин, облаченный в домашнюю бархатную куртку. Руки он никому не подал, только молча сделал жест, разрешавший сесть.

Бразуль завел дружбу с Верой Чеберяк после террористического акта, унесшего жизнь Столыпина. Редакция «Киевской мысли» гудела пчелиным ульем. Бразуль был взбудоражен больше всех, ведь он, подумать только, разговаривал с убийцей министра за несколько дней до выстрелов в театре. Многие в редакции, знавшие о партийных симпатиях Бразуля, подходили к нему с интимными расспросами, не подпустили ли эсеры своего комара в это дельце? Бразуль сам спрашивал об этом киевских эсеров. Ему отвечали со ссылкой на петербургских партийцев, что Богров действительно приезжал в столицу и вел переговоры с литератором Егором Егоровичем Лазаревым, который, правда, от террора был далек, но имел связи в эсеровских кругах. Богров предлагал совершить покушение на Столыпина от имени партии. Прежде чем дать ответ, Лазарев навел у знакомых киевлян справки относительно личности обратившегося к нему молодого человека и получил не слишком благоприятные ответы, характеризовавшие Богрова как бывшего анархиста, заподозренного в связях с охранкой. Естественно, Богров не получил согласия эсеров и отбыл восвояси.

Помимо эсеров в числе организаторов покушения называли также эсдеков, хотя было известно, что социал-демократы предпочитают террактам более практичные экспроприации, пополнявшие партийную казну. Наверное, эсдеков приплели, потому что двоюродный брат убийцы Сергей Богров принадлежал к большевистскому крылу партии и был твердым приверженцем Ульянова-Ленина. Людям, мало-мальски разбиравшимся в делах революционного подполья, подобные слухи казались несерьезными. Однако для тех, кто не видел разницы межу анархистами и социал-демократами, любой вздор звучал убедительно. В редакции «Киевской мысли» потешались над генерал-губернатором Треповым, которому кто-то наплел, будто браунинг, фигурировавший в покушении, был вручен Богрову лично Троцким. Говорили даже, что это было сделано непосредственно перед покушением, хотя в тот день Троцкий заседал на международном социалистическом конгрессе в Йене.

Бразуль был уверен, что эсеры и тем более эсдеки ни при чем. Заказчиков покушения следовало искать среди придворной камарильи, действовавшей из карьеристских и корыстных побуждений. Он догадывался, что непосредственными организаторами, выполнявшими волю придворных кругов, являлись жандармские офицеры. Что касается запутавшегося осведомителя Богрова, то ему отводилась незавидная роль марионетки в чужих руках. Журналист решил на время отложить расследование убийства Ющинского и заняться заговором высших сфер, наглядно свидетельствующим о полном разложении царского режима. Однако, когда он сообщил о своем решении Марголину, тот воспротивился и даже позволил себе резко выразиться в том смысле, что Бразулю платят немалые деньги совсем не за то, чтобы он отвлекался на посторонние дела. Марголин настоятельно порекомендовал, чего уж там, не порекомендовал, а приказал полностью сосредоточиться на изобличении убийц Ющинского. По словам Марголина, некоторое время судебным властям будет не до ритуальной версии, следовательно, надо воспользоваться благоприятным моментом и взять за бока Веру Чеберяк. Хозяйка притона несомненно замешана в преступлении. «Постарайтесь войти к ней в доверие, пригласите в ресторан, дайте понять, что в средствах вы не стеснены и щедро отблагодарите её, когда она даст нужные сведения», — велел адвокат.

Бразуль так и поступил. Он водил Веру по увеселительным заведениям, а она благосклонно принимала его ухаживания, ела и пила за троих, но всякий раз умело уходила от расспросов. В конце концов Марголин, ежедневно выслушивавший доклады Бразуля, потерял терпение и предупредил, что времени не осталось, так как Чаплинский торопит с обвинительным актом, особенно после пожара конюшни, который почему-то считает преднамеренным. Марголин захотел лично встретиться с Верой Чеберяк, но поскольку ему, как защитнику Бейлиса, было запрещено вступать в переговоры со свидетелями обвинения, адвокат велел устроить свидание подальше от Киева. Так они оказались в Харькове.

— Хотите шампанского, — предложил Марголин. — Это такое шипучее вино.

— Я не из деревни, господин депутат, — обидчиво откликнулась Вера. — Какая ни на есть, а дворянка.

Бразуль, снимая с буфета серебряное ведерко со льдом, из которого торчало горлышко бутылки, восторженно прокомментировал:

— Шампанское не ланинское, а настоящее, французское.

— Угощалась и настоящим, — буркнула Вера.

Журналист хлопнул пробкой, разлил по бокалам холодный, пузырящийся нектар. Пригубив шампанское, Марголин, что называется, взял быка за рога.

— Ну-с, госпожа Чеберякова, у меня к вам выгодное предложение. Желаете получить тридцать тысяч?

— Кто же не пожелает? — озадаченно протянула Вера. — Только где взять такие деньжищи?

Марголин, снисходительно усмехнувшись, положил перед ней лист бумаги.

— Вот заявление на имя прокурора окружного суда, в коем вы признаете себя виновной в убийстве Андрея Ющинского и называете имена сообщников. Мы поможем вам скрыться и только после этого направим заявление прокурору.

— Чем заплатите, господин депутат?

— Выдадим надежные векселя.

— Векселя, так я и знала! Нет, я не согласная!

— Тридцать пять тысяч!

— Нет!

— Последнее слово — сорок тысяч!

— Не думала я, что наш сосед Мендель — якая важная птица. Недаром за него вступаются депутаты, гроши сулят! Или правду болтают, что на заводе была секта?

Чеберяк хитро глянула на адвоката, но того было трудно смутить.

— К делу, милостивая государыня, к делу! Больше сорока тысяч вы не выторгуете.

— Что же мне, заложить добрых людей?

— Ну, положим, по вашим добрым людям давно каторга плачет. Черт ли вам в них! Мы выправим надежные документы для вас и вашего мужа. Хотите переправим в Северную Америку, хотите — в Южную. Будете жить в свое удовольствие. Подпишете: Чеберякова. Всего десять букв, и сорок тысяч ваши. По четыре тысячи за букву. Спросите господина репортера, гонорар неслыханный!

Да уж, подумал Бразуль, такой гонорар не снился не только серьезным писателям, но даже Арцыбашеву или Вербицкой, авторам модных эротических романов. Сорок тысяч были целым состоянием, на эти деньги можно было купить большой доходный дом или имение. Вера Чеберяк явно колебалась, но все-таки преодолела искушение.

— За границей нам делать нечего, языкам мы не обучены.

На полном лице Марголина угрожающе дрогнула ниточка усиков:

— Учтите, мы даем вам шанс покончить с воровским ремеслом.

— С какой радости вы меня воровкой честите? — дрожащим от злости голосом осведомилась Чеберяк.

— А кто же вы, как не воровка? Да еще скупщица краденого! Теперь вашему промыслу конец. Полиция следит за притоном на Верхне-Юрковской.

— Вы сначала докажите, что у меня притон. И не пугайте, я и не таких, как вы, видывала! — крикнула Вера, швырнув в стену хрустальный бокал, разлетевшийся на мелкие осколки, и выбежала из номера.

Журналист вышел за ней в вестибюль, намереваясь уговорить её вернуться. Но ее и след простыл. Когда репортер повернул назад, в конце коридора промелькнула чья-то фигура. «Что за чертовщина! Удивительно похож на Красовского! Нет, наверное, обознался». Уже больше двух месяцев пристав Красовский был удален со службы по настоянию прокурора Чаплинского. Журналист встречал его в игорных домах. Говорили, что он зарабатывает тем, что «рвет зубы у арапов», то есть выслеживает шулеров и шантажирует их. В роскошном номере адвоката Бразуль увидел, что тяжелые портьеры были отдернуты, как будто кто-то поспешно вышел из-за них. Марголин стоял у окна и с задумчивым видом потягивал шампанское.

— Нахальная особа, эта Сибирячка! Кстати, почему она все время называла меня депутатом?

— Простите, Арнольд Давидович. Я сказал, что вы член Государственной думы, просто с языка сорвалось.

— Вы мне польстили. Я баллотировался в первую Думу от союза равноправия евреев, но не набрал нужного числа голосов. Может быть, в будущем попробую пройти от украинофилов.

— Не представляю вас в роли поборника украинской самостийности, — признался Бразуль.

— Вы, хоть и считаете себя эсером, заражены великодержавной спесью не меньше, чем монархисты-черносотенцы. Не обижайтесь, ибо вы отнюдь не одиноки в сем заблуждении. Сколько раз я пытался втолковать моим петербургским друзьям, что за Воронежом уже не русская земля, что сорокамиллионный украинский народ пойдет своей собственной дорогой. Все напрасно, для них существует лишь единая и неделимая Россия, под чьей опекой навечно состоит младшая сестра — Малороссия. Даже в самой Украине образованные люди закрывают глаза на громадную созидательную работу, которая идет у них под боком, не хотят видеть, как формируется национальная украинская литература и искусство.

Для нас, евреев, важно выработать правильное отношение к превращению украинцев в самостоятельную национальную единицу, понять, что этот процесс идет параллельно с великим пробуждением еврейского народа. В свое время я отдал дань сионизму, но, правду сказать, Палестина выглядела Землей Обетованной лишь в глазах наших предков, сорок лет блуждавших по бесплодной пустыни. Стоит ли евреям селиться среди полудиких арабских племен и шаек кровожадных башибузуков! Да и турецкий султан, под чьим владычеством находится Палестина, вряд ли допустит массовое возвращение евреев. Я являюсь одним из учредителей «Еврейской территориалистической организации», которая изучает вопрос о пригодности для заселения евреями других земель — Анголы, Гондураса, Киренайеки. Однако мне все чаще и чаще приходит в голову мысль, а почему мы, собственно говоря, должны покинуть насиженные места и отправиться на край света? Что мешает евреям превратить в Землю Обетованную плодородную Украину? Правда, для этого необходимо разрушить Российскую империю, тюрьму народов. Необходимо свергнуть самодержавие, третирующее и евреев и украинцев.

В этой священной борьбе мы найдем союзников в лице видных украинских деятелей — Винниченко, Грушевского, Петлюры. Они, сами преследуемые на родине, лучше других понимают мучения евреев. Я уверен, что вставший с колен украинский народ никогда не допустит преследования по национальному признаку. В самостийной Украине не будет ни позорной черты оседлости, ни диких погромов. Мы хорошо дополняем друг друга. Украинцы — отменные хлеборобы, евреи — природные коммерсанты. Наши умные головы, их привычные к работе руки — вот основа процветания демократического украинского государства. Впрочем, вижу по вашим удивленным глазам, что вы не разделяете моих надежд. Хватит о политике, вернемся, так сказать, к нашим баранам. Жаль, что Сибирячка не подписала заявление. Мне показалось, что эта особа была готова клюнуть на сорок тысяч.

— Неужели комитет готов пожертвовать такие огромные деньги?

— Пожертвовать-то готов, только зачем? — усмехнулся Марголин. — Ведь это общественные еврейские средства. И потом, что она будет делать с капиталом? Накупит нарядов, бриллиантов — привлечет внимание полиции. Четырех тысяч ей за глаза хватит, да и те надо выдавать частями, чтобы держать ее на привязи. Если бы она схватила приманку, это значительно облегчило бы задачу защиты Бейлиса. Увы, история повторяется. Боюсь, что Верка станет второй Машкой Шарманкой.

— Знаю, знаю, наводчица Шарманка проходила по делу об ограблении зерновой конторы, — встрепенулся журналист и тут же поправился. — Хотя нет, помнится, ее звали Наташкой или я путаю?

— Не трудитесь напрягать память, речь не о Киеве. Следователь Фененко сообщил мне по секрету, что господин прокурор судебной палаты собирается представить на процесс архивные материалы так называемого Саратовского дела для доказательства существования ритуала. Разумеется, я тотчас же ознакомился с несколькими публикациями по означенному делу и пришел в недоумение. Среди обличителей евреев фигурировало множество темных личностей обоего пола, в частности, некая Машка Шарманка. Она утверждала, будто главный обвиняемый, Янкель Юшкевичер, под видом краски для меха продает кровь, выточенную из христианских детей. Другая, не менее достойная свидетельница, Олимпиада Горохова, «по опросу соседей в поведении единогласно не одобренная», заявила, будто Юшкевичеру заплатили за бутыли с детской кровью два миллиона рублей, а цирюльнику Шлиферману — аж целых четыре, причем золото присылала из Житомирской губернии «девка Родсель, у которой казна занимает деньги». Хотите пари на дюжину шампанского, что не догадаетесь, кто эта девка, одалживающая казну?

— Не берусь сказать.

— Родсель — это искаженное Ротшильд. Смеетесь? Напрасно! В Саратове у каких-то купцов, привезших персидские товары, изъяли книгу с аллегорическим изображением египетского фараона, купающегося в крови еврейских первенцев. Еврейских, прошу заметить! И что же? Следственные власти объявили, что нашли непреложное доказательство догмата крови у евреев! При обыске в доме Юшкевичера обнаружили еще одну книгу, в которой черным по белому было написано, что даже в эпоху Средневековья папы римские порицали безосновательные обвинения, возводимые на евреев. Уму непостижимо, но сочинение о лживости ритуальных обвинений было провозглашено едва ли не главным доказательством существования ритуала! Наш комитет в защиту Бейлиса собирается переиздать сборник папских булл, опровергающих кровавый навет. Но сейчас я не на шутку засомневался, не пересажают ли покупателей такой книги.

Саратовское дело характеризовалось массовым помешательством на ритуальной почве. Возникло свыше тридцати дел «о сманивании детей», а поскольку в Саратове жило совсем немного евреев, то в скором времени возник недостаток в обвиняемых. Тогда полиция начала хватать всех без разбора: немецких колонистов, хохлов, русских. Тюрьмы не могли вместить всех арестованных. Саратовские обыватели боялись выйти со двора, ведь по доносу любого бродяги или гулящей девицы можно было угодить в острог. Вы хотите, чтобы подобное повторилось в Киеве?

— Нет, конечно же, нет! — поспешил сказать журналист.

— Тогда попытайтесь уломать Чеберячку. Объясните, что в её интересах взять убийство на себя.

По дороге Бразуль, прокрутив в голове весь разговор, пришел к выводу, что Марголин выбрал неверный подход к Вере Чеберяк, женщине, как он успел убедиться, болезненно самолюбивой. Адвокат разговаривал с ней небрежным тоном, не скрывая гадливости. Неудивительно, что Вера вспылила. Несколько дней назад репортер встречался на квартире следователя Фененко с товарищем прокурора Лашкаревым и несколькими представителями магистратуры, сочувствовавшими частному расследованию. Проговорили до глубокой ночи, на все лады обсуждая дело Бейлиса. Лашкарев упирал на то, что чины судебного ведомства повязаны по рукам и ногам. «Вы …э-э… другое дело, — мямлил он, — вы журналист, не подневольный чиновник. Только дайте нам зацепку, ниточку дайте, а мы уж… э-э… выволочем госпожу Чеберякову за ушко да на чистое солнышко».

Отчего они все так уверены в ее соучастии в преступлении, задавался вопросом репортер. Говорили, что она и своих детей отравила. Но уж в это Бразуль ни за что бы не поверил. После смерти Жени и Вали она взяла на воспитание чужую девочку и нянчилась с золотушной малышкой. Да, она ходила по ресторанам, но иногда в самый разгар гульбы забывалась и еле слышно шептала: «Деточки мои, родненькие!» Бразуль заметил, что в последние дни Вере изменила обычная выдержка и самообладание. Она была хмурой, нехотя согласилась на поездку в Харьков, всю дорогу просидела в углу купе, не снимая вуали. Утром после приезда она отмалчивалась, и лишь гневная вспышка в номере Марголина напомнила прежнюю Веру Чеберяк. Как ни странно, журналист ей сочувствовал. Миллионщик не имел права оскорблять бедную женщину. Чеберяк — недюжинная натура, испорченная жизненными обстоятельствами. Она занимается воровским ремеслом, только кто же ныне в России не вор? Только миллионщики вроде Марголина, да и то потому, что им незачем воровать, они и так могут взять все, что захотят.

Бразуль дошел до «Эрмитажа», гостиницы далеко не такой шикарной, как «Гранд Отель». Он поднялся на третий этаж и толкнул дверь номера Чеберяк. Вера сидела на кушетке, скинув кофточку, и протирала зеленкой кровоподтеки, сплошь покрывавшие её смуглое тело. Сейчас, когда она сидела без вуали, было видно, что под глазом у нее вовсе не ячмень, а огромный синяк. Вторжение мужчины нимало не смутило Веру Чеберяк, она и не подумала одеться.

— Чем это тебя? — спросил Бразуль.

— Шоколадкой, — отрывисто бросила Вера.

Шоколадкой на воровском жаргоне называли кусок железа или свинца, обмотанный тряпками. Этим орудием отбивали все внутренности.

— Видишь, как тебе опасно оставаться в Киеве. Приняла бы выгодное предложение, уехала бы в Америку.

— Еще чего! — издевательски хохотала Чеберяк. — Взять на себя убийство за фальшивые векселя! Ты думаешь, я не заметила, что у твоего депутата за портьерой были припасены свидетели? Нашли дурочку! Чего они со всех сторон деньги суют? Воображаешь, твой депутат первый? Как не так! Иванов из жандармского сулил шестьсот рублей, чтобы я ему рассказала, кто убил Ющинского. Я над ним посмеялась. Мелко плаваете, ваше высокоблагородие! Он расшумелся, грозился сгноить меня в Косом Капонире. Разве он смеет кричать на даму! Фененко тоже волком смотрит. Хвастает, будто расшил все дело. Ага! Как губку с дырками. Одни дырки вместо доказательств!

Вера накинула кофту, принялась расчесывать гребнем волосы. Репортер спросил:

— За что тебя все-таки избили?

— Предупредили, чтобы язык не распускала, как мои невинные деточки…

Внезапно она зарыдала. Гребень вывалился из ее рук, она закрыла лицо руками.

— Проговорились, бедняжки! Отравили их, злыдни! Отомстить хочу за их безвинную смерть, да не знаю, как сделать. Крикнуть в церкви с амвона — отправят в желтый дом. Государю бумагу подать — посадят в Косой Капонир. Дай совет!

— Если расскажешь все без утайки, я опубликую статью в газете, — предложил репортер.

— В газете? Зачем? — Вера подняла заплаканное лицо, на котором читалось удивление и недоверие.

— Допустим, крикнешь ты в церкви. Кто тебя услышит? Дюжина глухих богомолок! А у газеты в тысячу раз больше читателей. Прессу недаром называют шестой великой державой. В России пока на журналистов смотрят свысока, но за границей перед ними ломают шапки, потому что газеты — это величайшая сила…

Увлекшись, Бразуль произнес оду свободной прессе. Чеберяк поняла, кажется, только одно.

— Ежели тиснуть клеветон, то весь Киев узнает? — переспросила она.

— Не клеветон, а фельетон. Узнает же не только весь город, а вся Россия и весь мир. Положим, сегодня ты обо всем расскажешь. Завтра я помещу статью в «Киевской мысли». Послезавтра мою статью перепечатают московские и петербургские газеты, а еще через день все крупные печатные органы в провинции и, заметь, все европейские, а затем и американские газеты. Пять дней, и каждое слово, произнесенное в этом номере, станет достоянием целого света!

— Оно бы и подходяще, да только как-то чудно через газету объявлять, — засомневалась Вера, но потом решительно кивнула головой. — Эх, была не была!

Бразуль вынул блокнот, и Вера начала свой рассказ. Она говорила так быстро, что журналист едва успевал записать главное. По словам Веры, однажды ее сын Женя Чеберяк подобрал на Загоровщине граненое шило, все в крови. Вера на всякий случай велела выкинуть эту дрянь в отхожее место. Через несколько дней в пещере нашли Андрюшку Домового. Тогда Вера не на шутку перепугалась: вдруг станут доискиваться, кто велел улику утопить? А тут еще Женька по секрету шепнул матери: «То шило, что я утопил, было Французовой работы. Я сегодня видел, как Павлушка Мифле такое же шило на рукоятку насаживал». Она строго-настрого наказала сыну помалкивать. Потом ее несколько раз сажали в кутузку под разным предлогом. Выпустили, когда дети отравились. Забрала их из больницы, да только они померли у нее на руках. Скучно стало, в квартире тихо, ровно на кладбище. К тому же домовладелец Захарченко повысил плату. Стала она подыскивать, кому бы сдать опустевшую комнатушку. Павлуша Мифле подсказал, что его работник Митрошка Петров ищет угол.

— Так Митрошка стал у меня квартировать. Он малый утешительный, деликатный, что в простом, недворянском звании редко встречается. Я о детях кручинюсь, а он сядет рядышком, повздыхает со мной, скажет так ласково: «Полно вам горевать, Вера Владимировна! Может, деткам сейчас лучше, чем вам. Они, ангелочки безгрешные, в райских садах ранеточки кушают. Помню я Женю, гарный был хлопчик, царствие ему небесное». Я спрашиваю: «Разве ты видел моего сыночк?» Митрошка отвечает: «Видел и Женю и Валю, когда вы сидели в участке, а они приходили обедать к Мифле».

Сначала Вера Чеберяк пропустила эти слова мимо ушей. Потом ее одолели сомнения. Конечно, покойный Женя часто бегал в слесарную мастерскую, но в дом его никогда не пускали, потому что мамаша Мифле ненавидела Веру и ее детей. Между тем квартирант уверял, что Верины дети приходили обедать по просьбе мамаши Мифле. Она отдельно накрыла им стол, приглашала еще заходить, да только на следующий день дети захворали. Выслушав эту историю, Вера решила добиться правды. Заглянула в гости к Мифле и попросила одолжить ей свечей. Сказала, будто ненароком, что собирается погадать в ночь на святого Андрея. Поставит свечи подле зеркала, чтобы в нем появился Андрюша Домовой и указал на своих убийц. Мифле испугался, позвал мать. Мамаша Мифле, раскричалась, чтобы Верка не вздумала впутывать их в свои темные делишки. Вера не выдержала и обронила: «Еще неизвестно, у кого делишки! После моего угощения никто не умирал». Слово за слово, женщины крепко разругались. Вера, разгоряченная перебранкой, отправилась домой. По дороге ее догнали двое мужчин. В темноте она не видела их лиц, только заметила, что они крепко держались за руки. Её начали избивать шоколадкой, потом пинали коваными сапожищами. К счастью, случайный прохожий спугнул нападавших, и они скрылись, держась за руки.

— Соображаешь? Ведь они не парубок с дивчиной, чтоб под ручку ходить. Один из них был слепой. А кто на Лукьяновке слепец, если не Павлушка Француз. Думаю, вторым был его брат, он ему всегда подсобляет. Я кумекала, кумекала и расшила все до ниточки, не то что твой следователь. Посмотрим, ты догадливый али нет. Вот тебе загадка! Павлушка слепой, а фартовые ребята завалили его заказами.

— Наверное, Мифле изготавливает воровской инструмент, — предположил журналист.

— Его отмычками любой засов можно вскрыть. И потом он слепой, значит, заказчиков не видит, никого не заложит. Теперь вторая загадка! Француз водит знакомство с сопливыми хлопцами. Пистоли им мастерит, Домовому рушницу зробил. Дает хлопцам порох, табачком угощает, а то спрячется с кем-нибудь из хлопцев в темной каморке…

— Погоди, погоди. Так Мифле… так он?

— Ты думал, за что я ему в морду кислотой плеснула? Не пропускал ни баб, ни хлопцев, словно басурманин какой! Недаром он французской нации! И посейчас, слепой уже, а все по-прежнему норовит. Нет, правду говорят, горбатого могила исправит. Видать, Андрюша Домовой по своему обыкновению заглянул в субботу в слесарную мастерскую. Что там между ними произошло, не знаю. Может, Француз начал приставать, а Домовой не дался. Павлушка Француз буйный. В гневе пришил хлопца шилом, потом шило выкинул, а мой Женька на свою беду нашел. Шило его погубило. Покуда я дома была, он держал язык за зубами, а как посадили меня в кутузку, видать, проболтался. Сказал, наверное, Павлушке, что знает, чьей работы шило. Павлушка к своей мамаше в ноги — спасай от каторги. А у старой ведьмы разговор короткий. Она отравила Женьку с Валей.

— Вера, что ты говоришь? В отравлении детей кого только не подозревали! И тебя, и даже пристава Красовского. Однако я ознакомился с результатами экспертизы Бактериологического института. Не было выявлено никаких признаков отравления. Конечно, как говорят специалисты, существуют некоторые экзотические яды типа кураре, которые быстро рассасываются в организме и не оставляют следов, доступных химическому анализу. Но подумай сама, откуда кураре на Лукьяновке?

— Не знаю насчет твоего курваре, только послушай глупую бабу, которая иной раз ученых умников за пояс заткнет. Отец Павлушки был образованным господином, служил судовым врачом на французском корабле, но однажды повздорил с капитаном и сошел на берег в Одессе. Думал, до первого корабля во Францию, да так вышло, что остался он в России навсегда. Тосковал по дому, пьянствовал, опустился совсем. Одна ведьма его окрутила, поженила на себе, родила ему сына. Он добывал деньги подпольным врачеванием и тем, что делал девицам выкидыши. Он и жену свою обучил. Мамаша Мифле богато по медицинской части знает, особенно касательно отравы. Я тебе говорю, у этой ведьмы много чего на совести. Неверные жинки у нее снадобье покупают. С ее помощью много постылых мужей на тот свет отправилось.

Бразуль чувствовал, что поневоле попадает под магнетическое влияние Веры. Вроде бы все сходится, но как на эту версию взглянет Марголин? Одно ясно, Чеберячку не удастся уговорить взять убийство на себя. В таком случае Мифле сгодится. Главное, преступление не на ритуальной почве и совершено русским. Или французом! Впрочем, какая разница! Вот только понравится ли Марголину сексуальный мотив? Адвокат хочет выступить на большом процессе, который будут освещать все газеты, а преступления, оскорбляющие общественную нравственность, рассматриваются в закрытых заседаниях. Но ведь можно поступить по-умному. Сексуальный мотив оставить побоку, а на первый план выставить подделку под ритуал, вроде как убийца хотел спровоцировать погром. Мифле не мог действовать в одиночку, он же слепой. Значит, у него были сообщники. Надо будет покрасочнее обрисовать зловещую компанию, которая собиралась в его слесарной мастерской. Вроде неаполитанской каморры или еще, говорят, на Сицилии есть какая-то мафия. Публика — дура, проглотит.

— Чего примолк? — спросила Чеберяк. — Я тебе все как на духу выложила. Не вздумай на попятную! В газету, так в газету! Чаплинский поедет в Питер за медалями, а мы тут ахнем на Мифле!

— По рукам! — согласился репортер. — Ахнем на Мифле!