— Не убивал мой сыночек Андрюшу Домового! Навет Верки Сибирячки!

Чаплинский слушал причитания старушки в поношенном беличьем салопе, который она упорно отказывалась снять, стесняясь своего платья. Рядом с ней в кабинете прокурора судебной палаты сидел ее сын Павел Мифле, поправлявший синие очки.

— Родятся же такие шалавы! — негодовала старушка. — Павлушу облила кислотой, сделала калекой, теперь хочет его в каторгу упечь. Она мстит за побои. Эксиленс, экскюзэ-муа дё ву зарашэ а во зафэрф, изволите видеть, работает в мастерской моего сына Митрошка Петров, так она перед ним стала крутить хвостом. Срамно и говорить, только неделю назад мы с сыном застали их вместе. Они занимались лямуром на слесарном верстаке. Я ее, блядь, за волосья, ну и сынок тоже приложил маленько. А то, что глаз ей, курве, подбил, так сынок, ваше превосходительство, не нарочно. Он слепенький, не видит, куда кулаки сует.

— Жаль Митрошка убег! Дай срок, я его еще встречу, скажу: коман тале-ву, месье, — погрозился слепой.

«Матка бозка, какая смесь французского с лукьяновской мовой!» — поморщился Чаплинский и поспешил прервать Мифле.

— Вы утверждаете, что обвинения госпожи Чеберяковой суть инсинуации, возникшие на почве личной неприязни? Обещаю, что вашему заявлению будет дан надлежащий ход.

— Пэрмэтэ-муа дё ву рёмэрсье пур ту! Спасибо, ваше превосходительство!

— Au revoir! — с усмешкой попрощался прокурор.

Чаплинский спешил на поезд. Полчаса спустя уже шел за носильщиком по заснеженному перрону. Пассажиров было немного, и только у вагона первого класса, к которому он направился, гимназисты и студенты столпились вокруг улыбавшегося барина в бобровой шубе. Над всеми возвышался Владимир Голубев, без фуражки, в распахнутой на груди шинели, раскрасневшийся от легкого морозца. Прокурор поскорее нырнул в натопленный вагон, где его принял привычный комфорт. Пройдя по ковровой дорожке под приглушенным светом ламп, отражавшимся на начищенных медных поручнях и полированных панелях красного дерева, он нашел свое купе. За заиндевевшим окном вагона было слышно, как Голубев произносил речь:

— Мы надеемся вскоре вновь увидеть нашего дорогого гостя Георгия Георгиевича Замысловского. Да воссияет правда! Да расточится и сгинет враг!

— Ура! — рявкнула дюжина молодых глоток.

Замысловский был крайне правым депутатом Государственной думы, автором книги «Жертвы Израиля». Он собирался принять участие в киевском процессе и приезжал ознакомиться с местом и обстановкой преступления. Депутат был человеком известным, имел самые высокие связи еще по своему отцу, преподававшему историю наследнику престола. Чаплинский всю неделю, что депутат провел в Киеве, не отходил от него ни на шаг, и договорился ехать в Петербург одним поездом.

Вскоре Замысловский вошел в купе. Он был растроган проводами и, снимая тяжелую шубу и шапку, говорил прокурору:

— Напрасно, батенька, клевещут, будто вся молодежь заражена превратными идеями. Вот Володя Голубев! Какой славный юноша! Он стал непреодолимой преградой для всех попыток обработать общественное мнение под жидовский камертон.

На перроне молодые голоса прокричали что есть мочи:

— Ура Василию Витальевичу, патриоту русского дела!

— Ба! Шульгин! — обрадовался Замысловский. — Оказывается, он тоже сегодня едет. Приглашу его в наше купе, не возражаете?

Прокурор радушно осклабился. Поездка обещала быть приятной и весьма полезной. Шульгин являлся депутатом Думы от националистов. Но когда Замысловский привел в купе Шульгина, прокурору показалось, что моложавый, но уже полностью облысевший депутат, как-то нехотя и почти враждебно с ним поздоровался.

Поезд плавно тронулся и через некоторое время выехал на мост через Днепр. Замысловский спросил, что сияет в темноте за окном, а когда ему объяснили, что это крест в руках святого Владимира, заметил:

— В Киеве все связано с именем Крестителя Руси. Увы, святой Владимир не помог Петру Аркадьевичу. Если верить утверждениям врачей, он пострадал не столько от пули, сколько от Владимирского креста, осколки коего повлекли заражение. Жаль, Мордку Богрова вздернули с такой подозрительной поспешностью. Он мог бы о многом рассказать. Кстати, вы, Василий Витальевич, как коренной киевлянин должны знать семью Мордки?

Шульгин задумчиво сказал:

— Я знаком с отцом убийцы и читал книги его деда, беспощадного обличителя иудейского фанатизма. Вот парадокс, казалось бы, семья Богровых полностью обрусела, приняла язык русский, культуру русскую. Ничуть ни бывало, следующее поколение неудержимо потянуло в иудаизм. Вот что значит голос крови, против коего бессильны просвещение и наука. Дело даже не в русских или в евреях, а в расовых чертах. Вообразите, что ваша дочь сошлась бы с негром. Как бы вы поступили?

— Любой нормальный отец задушил бы мерзавку! — убежденно ответил Замысловский.

— Вот, вот! В вас заговорило инстинктивное чувство. Конечно, невозможно представить, чтобы белая девушка имела связь с чернокожим. И сколько бы прогрессивная литература не внушала ей, что неэтично, нефизиологично, негуманно испытывать отвращение к представителям другой расы, голос крови твердит ей обратное. Быть может, инстинктивное отвращение к неграм или стихийный антисемитизм таят в себе древний инстинкт самосохранения? Как знать, не получится ли в конечном итоге, что обскурант, черносотенец, мракобес окажется мудрее интеллигента, проповедующего абстрактное равенство и братство?

Замысловский, протирая золотое пенсне, подтвердил, что, по его наблюдениям, смешанные браки крайне опасны. Если взять десять детей от русско-еврейских браков, то непременно окажется, что девять из десяти унаследовали черты родителя-еврея. Кровь, текущая в жилах сынов Иуды, противится всему, что арийцы признают долгом чести и великодушия.

— Между нашими расами идет извечная борьба. Когда семиты были бродившей по пустыне полудикой ордой, арийцы Индостана уже имели стройную философскую систему. Белая раса, идеальными представителями которой должны почитаться вовсе не древние греки, а сарматы и славяне, нигде в анналах человечества не замечена в состоянии дикости.

Поговорив об арийцах-славянах, Замысловский предложил побаловаться чайком с коньячком. Когда он вышел в коридор позвать буфетчика, Чаплинский благодушно заметил:

— Василий Витальевич, позвольте извиниться перед вами. Признаюсь, я не сразу понял вашу правоту, когда вы внесли думский запрос о ритуальном убийстве. Сейчас самому стыдно.

Шульгин холодно спросил:

— А вам, ваше превосходительство, не стыдно держать под арестом невиновного Бейлиса?

Прокурор не поверил своим ушам. Он никак не ожидал услышать такое от Шульгина, рыцаря национализма, как его часто называли.

— Право, мне казалось, что у вас иные взгляды, — удивленно заметил Чаплинский.

— Я своим взглядам не изменяю. Я убежденный антисемит и всегда имел мужество открыто повторять пророчество Достоевского «Жиды погубят Россию!». Однако, разве не ясно, что задуманный вами нелепый процесс в первую очередь ударит по русским национальным интересам? Студент Голубев честный, но недалекий малый. Он по-детски наивен, но вы-то искушенный юрист! Вы прекрасно знаете, что все улики против Бейлиса сводятся к показаниям фонарщика Казимира Шаховского, который якобы видел, как евреи тащили Ющинского к печи. Сделайте милость, ваше превосходительство, объясните, как при таких условиях чуть ли не публичное похищение мальчика не было обнаружено в тот же день и даже в ту же минуту? Как эти бессмысленные показания Шаховского и его супруги могут трактоваться в значении оснований для предания Бейлиса суду?

Чаплинский, смущенный напором депутата, пробормотал, что кроме показаний Шаховского в обвинительный акт включено множество других свидетельств. Шульгин пренебрежительно отмахнулся.

— Полноте, ваше превосходительство! Чьи свидетельства? Арестанта Козаченко, который втерся в доверие к запуганному Бейлису, обещал ему помочь, уговорил дать ему записку на завод, а потом передал записку полиции? Вся история с отравлением свидетелей, которую поведал Козаченко, является его выдумкой. Подполковник Иванов, установивший наружное наблюдение за бывшим арестантом, неоднократно ловил его на лжи и противоречиях. Он врал одно, а следившие за ним филеры доносили обратное. На очной ставке Козаченко вынужден был признаться в том, что вводил полицию в заблуждение. Разве вам не докладывали, что Козаченко лживый тип? И что же? Вы включили лжесвидетельство в обвинительный акт. Подполковник Иванов был потрясен вашей недобросовестностью. Он знал еще моего отчима и уважает нашу семью, поэтому специально попросил меня о встрече, чтобы посоветоваться, как ему быть. Рассказал мне о том, как вы проигнорировали его предупреждение.

Чаплинский сокрушенно подумал, что киевская жандармерия никуда не годится. Жандармский подполковник разглашает конфиденциальные сведения! Пусть Шульгин депутат Думы, но ему не положено знать о деталях слежки. Прокурор сухо заметил, что не собирается, подобно некоторым жандармам, нарушать тайну следствия. Шульгин презрительно фыркнул, и в купе воцарилось напряженное молчание.

Замысловский вернулся в сопровождении буфетчика, захлопотавшего над столиком, но когда депутат предложил угощаться, прокурор наотрез отказался от коньяка и демонстративно взял стакан пустого чая. Общего разговора не получилось. Чаплинский и Шульгин старались не замечать друг друга.

Так они провели всю дорогу. Днем Замысловский дремал, растянувшись на диване и накрывшись номером черносотенной «Земщины», Шульгин читал волюмчик французского романа, а Чаплинский протер глазок во льду на окне и смотрел на проносившиеся мимо запорошенные снегом леса. Он много раз проделывал путь из Киева в Петербург и всякий раз удивлялся непохожести России на южную степную Малороссию. Россия была бесконечной и безлюдной. Следа человека не было заметно в самом центре страны. Только сплошная стена деревьев, изредка прерываемая белыми полями. За далекими лесами разгоралось пожарище. Шульгин сказал проснувшемуся Замысловскому:

— Опять общинники подпустили красного петуха хуторянам. Крепко они не любят столыпинских отрубников. Выделишься из общины, поднимешь хозяйство — тут тебя и подпалят.

— Друг дружку едят, с того и сыты, — зевнул Замысловский.

Санкт-Петербург встретил гостей неприветливо. И не так уж морозно было, судя по термометру на стене Николаевского вокзала, да и часы на башне показывали всего три пополудни, но было полное впечатление глубокой холодной ночи. Замысловский зашел в здание вокзала, чтобы протелефонировать министру юстиции. Чаплинский ждал его на Знаменской площади. С Невского проспекта задувал ледяной ветер, прокурор поспешил поднять бобровый воротник шинели, но все равно продрог до костей. Однако странно: тело мерзло, а душа отогревалась при виде прямых улиц фасадной застройки, казалось, специально проложенных с тем расчетом, чтобы холодные вихри не встречали препятствия. Сумрачный Петербург был гораздо милее сердцу прокурора, чем солнечный Киев. Всякий раз, посещая столицу, а в последние годы он часто наезжал в министерство юстиции похлопотать о прокурорском месте, Чаплинский с волнением думал, что отсюда, с плоских невских берегов повелевают огромной империей, раскинувшейся от Балтийского моря до Тихого океана.

Над головой Чаплинского навис исполинский квадратный сапог. Про памятник Александру III на Знаменской площади сочинили частушку: «На площади стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот», но Чаплинскому памятник не казался уродливым. От темного колосса, под которым прогибался бегемотоподобный конь-тяжеловоз, исходила непоколебимая сила и уверенность. А версты за две, на Сенатской площади, гарцевал Медный всадник. Два памятника символизировали двухвековой путь России, поднятой на дыбы великим преобразователем и величаво-спокойной при его наследниках.

Зажглись электрические фонари, и Чаплинский увидел в их свете переходящего площадь Замысловского.

— Иван Григорьевич малость прихворнул, — сообщил депутат. — Поедем прямо к нему на квартиру. Черт! Лихачей расхватали, придется брать чухонского ваньку.

Замысловский махнул рукой ближайшему извозчику, стоявшему неподалеку от полосатой будки, в которой прятался от пронизывающих вихрей солдат с винтовкой. Сани обогнули статую царя-исполина. На улицах почти не встречалось экипажей, только звенели заиндевевшие трамваи. Витрины магазинов светились изнутри холодным лиловым светом, и выставленные в них манекены казались посиневшими мертвецами. Извозчик берег мохнатую лошаденку, не обращая внимания на понукания Замысловского. Депутат в сердцах выругался:

— Самый поганый народец эти чухны, латы, эсты. С виду тихони, все на одну сонную коровью морду, а чуть зазеваешься — получишь заряд дроби в спину. Держу пари, наш возница из бывших лесных братьев. Я в пятом году служил в Остзейском крае прокурором, довольно на них насмотрелся. Надо признать, остзейские бароны здорово нам помогли. Немцы отлично знали местность и, вызвавшись быть проводниками, приводили наших солдат, куда требовалось, — прямёхонько к логову лесных братьев. Брали чухонцев тепленькими! В Эстляндской губернии наши моряки действовали молодцами — перебили полсотни мятежников, семьдесят взяли заложниками, потом всех расстреляли. В Лифляндии захватили сто двадцать лесных братьев и всех до единого закололи штыками, в Курляндии десятки мыз повзрывали пироксилиновыми шашками.

— Умеем ведь, когда захотим! — вздохнул Чаплинский.

— С инородцами необходима строгость. От ласкового обращения они звереют. Возьмите к примеру, Великое княжество Финляндское, которое пользуется автономными правами. Имперские законы на Финляндию не распространяются. Террористы не преминули этим воспользоваться. Взорвут в Петербурге бомбу и айда на Финляндский вокзал. Полчаса езды на пригородном поезде — и они уже в Терриоках или Куоккале в полнейшей безопасности, потому что для чухонцев враги России завсегда первые друзья. Нет, пора покончить с этим историческим анахронизмом и сделать Великое княжество Финляндское такой же принадлежностью русской короны, как царство Казанское или Астраханское. Правильно Марков говорит: «Любви чухонской нам не нужно, лишь бы боялись!»

Извозчик выехал на Таврическую улицу и остановился перед домом министра. Замысловский и Чаплинский вошли в парадное, сбросили верхнее платье на попечение швейцара и поднялись по лестнице. По предупредительности слуг чувствовалось, что депутат был вхож в дом министра.

— Как здоровье Ивана Григорьевича? — осведомился Замысловский у пожилого камердинера.

— Недужат-с, впрочем, своих принимают. Обождите, сейчас у них лекция-с.

Не всем отвечали с такой предупредительностью, и в этом Чаплинскому пришлось убедиться через минуту, когда в приемную стремительной и уверенной походкой вошел молодой визитер в придворном мундире. Полутемная комната засияла от сплетения золотых листьев на груди и обшлагах, от золотого ключа на поясе, знака камергерского достоинства, от золотого шитья треуголки с белым плюмажем. Высокомерно глянув на камердинера сквозь стеклышко лорнета, камергер програссировал в густые нафиксуаренные усы:

— Эй, любезный! Доложи министру, что его хочет видеть черниговский губернатор Маклаков.

Камердинер небрежно заметил:

— Навряд ли вас примут. Их высокопревосходительство сейчас заняты, потом будут обедать-с и кушать-с санатоген. Приходите-ка лучше завтра в министерство да не забудьте заранее записаться в канцелярии.

Визитер в золотом камергерском мундире опешил, потом пожал плечами, потрясающе похоже передразнил камердинера: «Будут кушать-с санатоген», круто развернулся на каблуках и вприпрыжку выбежал из приемной.

— Такой молодой и уже губернатор! Сколько ему лет? — спросил Чаплинский у Замысловского.

— По формуляру — сорок, по виду — тридцать, а как рот раскроет — не дашь больше пяти. Щегловитов таких хлыщей не любит, поэтому и камердинер позволяет себе дерзить. А напрасно! Я точно знаю, Николаша Маклаков без пяти минут министр внутренних дел.

— Министр!? Что же он способен, талантлив?

— Да уж талантом его Бог не обидел. Бесподобно представляет прыжок влюбленной пантеры.

— ?!

— Развлекает цесаревича, перевоплощаясь в разных животных. Я видел, как он подражает щенку, которому наступили на хвост. Можно лопнуть со смеха. Ну а когда наследник смеется, благосклонность государыни не знает пределов. Маклакова для того и министром назначают, чтобы чаще ездил в Царское Село.

Чаплинский вздохнул. Надо же от чего зависит карьера! Представил скулящего щенка — и сразу в министры. Жаль, что у него, Чаплинского, нет имитаторского дара. На одних сценках из еврейского быта большой карьеры не сделаешь.

Дверь кабинета распахнулась, и приемная сразу зашумела молодыми голосами. Юнцы в мундирах училища правоведения смеялись и толкали друг друга. Камердинер шикал на них, но шум не умолкал до тех пор, пока швейцар внизу не подал каждому шинель и не выпроводил всех на улицу. Щегловитов даже после назначения министром юстиции продолжал вести занятия в Училище правоведения по теории и практике уголовного судопроизводства. Правда, ввиду чрезвычайной загруженности, он перенес чтение лекций на дом. Чаплинский невольно позавидовал юным правоведам. Если аккуратно посещать занятия и задавать после лекции вопросы, то легко можно обратить на себя внимание их высокопревосходительства и заручиться его протекцией.

Камердинер пригласил их в кабинет. Щегловитов сидел в кресле, закутанный в клетчатый шотландский плед по седую клинообразную бородку, странным образом сочетавшуюся с румяными щечками, как у молоденькой горничной. На тонких губах Щегловитова играла неизменная улыбочка, от которой пробегал мороз по коже. С этой улыбочкой министр отказывал просителям в просьбах о снисхождении и делал это холодно и спокойно, невзирая на чины и звания. Чаплинский знал, что в эпоху реформ Щегловитов слыл либералом. Однако он имел мужество пойти против общего течения, заявив, что нельзя возбуждать уголовные дела только против чинов полиции, допускавших превышение власти при пресечении волнений, и в то же время отпускать на свободу зачинщиков беспорядков.

Занимая важный и независимый пост в Правительствующем Сенате, Щегловитов неожиданно согласился перейти на второстепенную должность в министерство юстиции. Все удивлялись, зачем это ему понадобилось, и только министерские «тонкачи», поднаторевшие в карьерных делах, загадочно улыбались. На новом месте Щегловитов получил возможность сопровождать министра юстиции, каждую неделю ездившего со всеподданнейшими докладами в Царское Село. Он терпеливо высиживал в приемной, всегда наготове, чтобы дать фактическую справку по какому-нибудь запутанному делу. Однажды министр заболел, и Щегловитов делал доклад вместо него. Государю доклад понравился сжатостью и толковостью, Щегловитова стали приглашать особо. Он познакомился с придворными, приобрел нужные связи и через некоторое время заполучил вожделенный пост министра юстиции.

Чаплинский выведал такие подробности из задушевных разговоров с чинами министерства юстиции. Прокурор доводилось выслушивать разговоры о личной жизни министра, на которые были особенно падки низшие служащие в канцеляриях. Ходили слухи, что Щегловитов, человек уже в летах и в высоких чинах, до сих пор пребывает под башмаком матери, старухи своевольной и очень скупой. Почтительный сын, даже будучи министром, по утрам не смел садиться за кофе, пока мать не выходила из своих апартаментов. Говорили, что супруга министра, третья по счету, имеет привычку просматривать все поступающие мужу бумаги и помечает крестиками прошения, которые, по ее мнению, заслуживают положительного решения, и — ноликами, если резолюция должна быть отрицательной.

Наверное, Щегловитов боялся только матери и жены, а все остальные боялись министра, кроме, конечно, государя императора и нескольких августейших особ и высших сановников. Что касается Чаплинского, то ему по должности полагалось трепетать в присутствии высокого начальства. И хотя прокурор даже мысленно не осмелился бы называть министра Ванькой Каином, ноги его подгибались, словно он встретил настоящего Каина. Между тем, едва Чаплинский переступил порог, Щегловитов осведомился у него, осевшим от простуды и только что прочитанной лекции, голосом:

— Господин прокурор, не угодно ли дать разъяснение? Вчера мне сообщили из Киева шифрованной телеграммой, что репортер Бразуль-Брушковский опубликовал статью, содержащую сенсационные разоблачения по делу Ющинского. Репортер пишет, что в слесарной мастерской некоего Павла Мифле собирались подозрительные личности: «Собрания носили таинственный характер, по-видимому, речь шла об организации убийства. В заключение совещания участники его, сделав у себя на руках надрезы, поклялись кровью хранить тайну о состоявшемся заговоре». Попахивает плохим бульварным романом, а?

Стараясь унять дрожь в коленях, Чаплинский доложил его высокопревосходительству суть дела. Выслушав подробный рассказ о ссоре, произошедшей между Павлом Мифле и Верой Чеберяк, министр брезгливо поморщился.

— Исключительная мерзость! Какая-то уголовница мстит за свои синяки, а газеты разносят ее ложь по всему свету. И ничего с продажными борзописцами не поделаешь! Любой сановник подвергся бы позору и уголовному преследованию, но журналист всегда выходит сух из воды, изо всей заведенной им смуты, выходит с торжеством, улыбаясь и бодро принимаясь снова за свою разрушительную работу.

Министр встал и принялся расхаживать по кабинету. Замысловский и Чаплинский, как по команде, поворачивали головы вслед за ним.

— Вам известно, господа, — говорил Щегловитов, — что месяц тому назад мистер Тафт, президент Северо-Американских Соединенных Штатов, уведомил русское правительство о разрыве двусторонней торговой конвенции. Президент был вынужден ввести означенные санкции, уступая давлению еврейского лобби в Конгрессе. Россия торговала с Америкой еще с тех времен, когда там не было никаких евреев, а теперь американская пресса подняла крик: дескать, мы запрещаем въезд американцам еврейского происхождения в Россию. Некоторые из моих коллег по Совету министров, в том числе наш многоуважаемый председатель Коковцов, рассматривают разрыв конвенции как тяжелый удар по народному хозяйству, но я считаю, что этот инцидент лишний раз доказывает, что американцы, претендующие на принадлежность к семье цивилизованных народов, пока еще стоят на низшей ступени общественного развития. Они мыслят донельзя примитивными категориями рынка и чистогана, в то время как есть вещи поважнее их… Запамятовал, какие у них там в ходу деньги?

— Доллары, — осмелился подсказать Чаплинский.

— Да, доллары, благодарю. Не может быть и речи о том, чтобы императорское правительство поддалось на заокеанский шантаж.

— В Государственной думе не пройдет ни один проект о равноправии евреев, — заверил Замысловский.

— Зато вне стен Думы нам придется выдержать трудный бой, — предрек Щегловитов. — В проклятой памяти пятом году эпилептики революции боролись с паралитиками власти. Пал эпилептик, окреп паралитик. Спасли Россию истинные сыны отечества, черносотенцы-монархисты. Но близится новый припадок революции, в которой инородцы примут самое деятельное участие. Ритуальное дело станет тем оселком, на котором мировое еврейство испробует прочность русской власти. Надо как можно тщательнее подготовить процесс. Что с обвинительным актом?

— Обвинительный акт утвержден, — доложил Чаплинский, — однако до сих пор нет ясности с кандидатурой обвинителя. В Киеве даже вполне русские люди боятся связываться с евреями. Все им должны, все у них в кармане!

Немного помолчав и улыбнувшись своим мыслям, Щегловитов сказал:

— Пригласим кого-нибудь из петербуржцев. Я поговорю с товарищем прокурора окружного суда Виппером, он юрист молодой, честолюбивый, рвется выступить на громком процессе. Еще важнее председатель суда. Практика показывает, что председательствующий может вытянуть даже слабо подготовленное дело. Припасен у меня один человечек, звезд с неба не хватает, зато верный. Болдырев его фамилия, я его переведу из Умани и пообещаю в случае удачного исхода процесса место старшего председателя киевской судебной палаты. Вас, Георгий Гаврилович, также в скором времени ждет высокое назначение.

Чаплинский зарделся и дрожащим от признательности голосом произнес:

— Премного благодарен. Я, ваше высокопревосходительство, намереваюсь подгадать под такую сессию, где побольше крестьян.

— Совершенно верное решение. Главное, чтобы дело не попало интеллигентным присяжным, которые оправдают Бейлиса. Ну, вы всю эту механику знаете. Извините, господа, прощаюсь. Жду доктора.

Покидая дом министра юстиции, Замысловский предложил Чаплинскому заглянуть в Государственную думу. Прокурор охотно согласился, все-таки было любопытно поприсутствовать на заседании российского парламента. До Думы было рукой подать, и не успел Чаплинский замерзнуть, как перед его глазами открылся громадный купол Таврического дворца. Они пересекли широкий двор и вошли в подъезд. Расписываясь в толстой книге и выправляя билет своему гостю, Замысловский пояснил:

— Депутатам платят десять рублей за каждое заседание. В первую и вторую Думы многие выборные от крестьянской курии пошли единственно ради этих денег. Вот когда был настоящий кошмар! В Петербург хлынуло все самое худшее, злобное и завистливое, что только породила земля русская. Крестьяне смотрели на депутатство, как на отхожий промысел; торговали билетами, пьянствовали и дебоширили по трактирам, а если их пытались унять, ссылались на то, что они лица неприкосновенные. Полиция, натурально, под козырек, но однажды одна кабатчица основательно прибила такого неприкосновенного, приговаривая: «Уж твоя-то пьяная харя для меня вполне прикосновенна». Слава Богу, Столыпин разогнал мятежное учреждение и ввел новый избирательный закон, давший преимущество образованным классам. Но и сейчас такого насмотришься, что невольно подумаешь, что, если бы восстал из гроба хозяин дворца светлейший князь Потемкин-Таврический, взял бы в руки свою усыпанную бриллиантами трость и погнал бы народных избранников в шею. Я вас провожу в черту оседлости.

— ?!

— Чертой еврейской оседлости думские остряки обозвали ложу печати, а почему — угадайте сами.

Угадать было несложно. В ложе печати сидели две дюжины репортеров, высоких и низкорослых, толстых и худых, лысых и кучерявых, и при всем том — на одно мучительно знакомое прокурору лицо. «Матка Бозка Ченстоховска! — мысленно воскликнул Чаплинский. — До чего характерные типы! Будто каждый самолично принимал участие в распятии Спасителя!»

— Цвет русской журналистики, — хохотнул Замысловский. — Прошу любить и жаловать: Фенгельсон и Гонфман из кадетской «Речи», основанной Баком и редактируемой Элькиным. Господин Гофштеттер из «Голоса Москвы», а за ним Лейба Мошкович Клячко, пишущий под псевдонимом Львов, спасибо, хоть не «князь Львов». Еще двое из «Биржовки» Проппера, они совсем отпетые, им даже свои руки не подают. Присаживайтесь, Георгий Гаврилович, поближе вон к тому господинчику напротив колонны. Хоть наши православные батюшки плюются при одном его имени, но он все-таки русский из консервативного «Нового времени». Я пойду позаседаю. Наши непременно схлестнутся с левыми по вопросу о Холмской Руси.

Правительство внесло на обсуждение Государственной думы законопроект о выделении из состава Привислинских губерний нескольких уездов с преимущественно русским населением и образованием из них особой Холмской губернии. Будучи государственным служащим, Чаплинский одобрял проект, хотя ему, как поляку, было не совсем ловко. Он позавидовал Замысловскому, такому же польскому шляхтичу по происхождению, похоже, не испытывавшему ни малейших колебаний в данном вопросе. Прокурор глянул вниз в зал заседаний. Полукругом располагались ряды кресел, занятых депутатами. Перед креслами стоял длинный стол, за которым прилежно строчили в блокнотах барышни-стенографистки, а над ними возвышалась дубовая трибуна президиума, за которой восседал монументальный Родзянко, казавшийся тоже высеченным из дуба. Ораторскую кафедру занимал коренастый депутат, произносивший речь с сильным литовским акцентом:

— Спор ведется не о том, что нужно населению Холмского края, а о том, будут ли русские чиновники, типа Замысловского, заботиться о его русификации или же польские помещики займутся его полонизацией. Дозвольте зачитать письмо одного холмца, характеризующее отношение местных обывателей к проекту: «Уси розмови, порозуминня и змаганя ведутся миж росийськими кругами, поляками та бюрократией…»

Невероятной мощи бас заглушил оратора вопросом:

— Это вы по-каковски читаете?

Чаплинский наклонился к сотруднику «Нового времени».

— Позвольте спросить, кто подал реплику?

— Медный Всадник, то есть Марков-второй.

Чаплинский подивился точности прозвища. Знаменитый на всю Россию курский помещик Николай Евгеньевич Марков, краса и гордость крайне правой фракции, был именно таким, каким ваяли Петра Великого — на голову выше окружающих, с круглыми бешенными глазами, с топорщащимися по-кошачьи усиками. Прокурору стало неуютно, когда он вспомнил, что прошлой весной этот гигант метал громы и молнии против него самого. Между тем оратор вступил в полемику с колоссом:

— Вот, господа, восклицание депутата Маркова-второго вполне характерно. Именно с правых кресел Государственной думы раздавалось не раз, что не существует ни украинской народности, ни украинского языка. Однако после свидетельства Академии наук, что украинский народ имеет свой язык, спорить об этом, казалось бы, не следовало…

— Отчего же не поспорить, — опять раздался басистый рык.

С левой стороны зала заметили под общий смех:

— Для Маркова академий не существует!

На трибуну, подбирая полы лиловой рясы, взошел депутат-протоиерей.

— Вы можете возразить, — обратился он к левой стороне Думы, — вы можете сказать: позвольте, но во имя национализма попираются интересы других народностей. Однако есть, — он убежденно тряхнул гривой седых волос, — да, есть на свете одна и только одна народность, которая умеет удержаться на нравственной высоте, стоя на которой, она никогда никого не преследовала. Эта народность есть русская народность…

— Верно! — прогремел со своего места Марков.

— Это мы, православные…

— Верно, верно! — раздалось справа.

— Инородцам, которые говорят об угнетении, я скажу: неправду вы говорите. Нигде вам так хорошо не живется, как в пределах Российской империи, нигде вы себя так хорошо не чувствуете, как в среде русского народа, вы среди него живете мирно, покойно, вы у нас кормитесь…

Слева зашумели. Председатель Государственной думы Родзянко отчаянно зазвонил в колокольчик, требуя тишины, но депутаты продолжали волноваться. Несколько человек, потрясая кулаками, подскочили к трибуне. Марков сидел, ухмыляясь, как ухмыляется взрослый человек при виде детских шалостей, но его сосед внезапно вскочил, и Чаплинский сразу узнал Владимира Митрофановича Пуришкевича. Прокурор никогда раньше не видел вождя Союза Михаила Архангела, но его портреты примелькались во всех газетах. Пуришкевич ухватил за шиворот пробегавшего мимо депутата. По странной прихоти акустики сквозь сплошной шум до ложи печати донесся его истерический выкрик:

— Мерзавец! Однозначно мерзавец! Я тебя в рыло!

Журналисты, сгрудившись у барьера, возбужденно переговаривались:

— Глядите, глядите… Графин взял, сейчас швырнет ему в голову… Э, нет, Родзянко вызвал думских приставов. Жаль, драки не будет…

У Чаплинского загудела голова от шума, он не мог больше оставаться в ложе. За ним в коридор вышел сотрудник «Нового времени».

— Не выдержали? — спросил он. — А мы привычные. Сегодня еще пасторальная сцена. В прошлый раз Пуришкевич вызвал на дуэль троих, а четырех удаленных из заседания депутатов от фракции трудовиков думские пристава вынесли на руках. Вы, позвольте поинтересоваться, из провинции?

— Из Киева, — ответил Чаплинский и веско добавил: — Прокурор киевской судебной палаты.

— В самом деле! Какая невероятная удача! Изволите видеть, я пристально слежу за киевским делом. Моя фамилия Розанов, литератор и член Религиозно-философского общества. Позвольте вас угостить! — восклицал нововременец, увлекая Чаплинского в помещение думского буфета.

Розанов имел странное асимметричное лицо, даже бородка на левой половине росла гуще, чем на правой. При этом выражение лица менялось каждую секунду и все равно не поспевало за стремительным бегом мыслей. В подслеповатых глазах мелькали то искорки веселья, то грусть, то безумие. Он говорил быстро и беспорядочно, перескакивая с одного на другое и мало заботясь о том, понимает ли его собеседник.

— Убийство Андрея Ющинского является доказательством тайного догмата крови, существующего в иудаизме. Тяга к крови — это всплеск той атавистической памяти, которая дремлет в душе каждого иудея. В сущности, они в этом не виноваты, как не виноваты волки, режущие овец. Так природой устроено, что около стад копытных неслышно бродят когтистые и зубастые хищники. Сравните нас и их, поглядите на их мясистые губы и толстые носы, настоящие обонятельные трубы. Семиты ходят вокруг арийских стад, вынюхивают, подкарауливают и лишь представится удобный случай — сразу впиваются в горло намеченной жертве.

Прокурор с трудом понимал необычного собеседника, а тот уже успел углубиться в тьму веков.

— Догмат крови берет начало с тех незапамятных времен, когда воинство израильское во главе с Иисусом Навином вторглось из пустыни в цветущую Палестину. История древнего мира не знала подобного по жестокости завоевания, настоящего холокоста, сиречь с греческого «принесение в жертву огнем», который евреи учинили над населением целой страны. Ну, конечно, тогда не существовало газет, которые сейчас трубят о погромах, направленных против несчастных евреев! Осталось лишь горделивое библейское свидетельство: «А всю добычу городов сих и скот разграбили сыны Израилевы себе; людей же всех перебили мечом. Так что истребили всех, не оставили ни одной души».

— Позвольте, мне как христианину неприлично выслушивать подобное толкование Священного Писания, — запротестовал Чаплинский.

— Что вас смущает? Библия говорит об этом совершенно открыто. Другое дело, что о многом в Библии умалчивается. Недаром талмудисты считают, что Тору следует понимать иносказательно. Талмудический мудрец Шимон бен Гохай, написавший трактат «Зогар», сказал: «Глупцы, обитающие на земле, разглядывают лишь эту одежду, то есть повествование Торы, и ни о чем больше не ведают и не задумываются о том, что находится под этой одеждой. Мудрые слуги вышнего Царя, те, кто стоял на горе Синай, вгляделись именно в душу, то есть в суть Торы, а в грядущем удостоятся того, что вглядятся в душу души Торы». Чтобы разобраться в этой тайнописи нужно знать методы каббалы: «пешат» — прямое значение, «ремез» — намек, «дераш» — толкование, и наконец, высший метод — «сод», то есть тайна. Знаете ли вы, что с помощью каббалы можно разъяснить тайну убийства Андрюши Ющинского.

— Разве? — недоверчиво протянул прокурор.

— Глядите, — Розанов вынул из кармана карандаш и принялся чертить им на накрахмаленной салфетке. — Вот контур головы Ющинского. В разных местах, у разных пророков встречается мглистый, глухо указанный отрок, коего влекут на заклание. Отцы церкви включили эти места в состав мессианских указаний на Господа нашего Иисуса Христа. Сообразно такому толкованию, в синодальном издании Библии печатается «Отрок» с большой буквы. Но можно ли было назвать «Отроком» тридцатитрехлетнего Сына Божьего? Оставим так, как было написано в древних манускриптах — просто «отрок» с маленькой буквы; и не забрезжит ли у нас мысль, что в пору Израильского царства уже существовал ритуал, в соответствии с которым ребенок в возрасте и невинности Андрея Ющинского, похищенный у соседних народов: хананеев, египтян, сирийцев — вообще у гоев, приносился в жертву в Святая Святых за завесой Иерусалимского Храма, куда лишь единожды в год, укрепив на нагруднике таинственные талисманы Урим и Тувим, входил первосвященник. И когда он выходил из-за завесы, вся толпа в ужасе вопрошала: «Жив ли ты?» После разрушения Храма и рассеяния иудеев по лицу земли, тайный ритуал сохранился и воспроизводится в разных городах и разных странах. Вот он, приготовишка духовного училища, отрок, выбранный за ангельское личико. Я рисую раны по фотографиям, напечатанным в газетах.

— Прозектор Туфанов делал снимки, — вставил Чаплинский.

— Низкий поклон ему. Ну-с, раны изобразили, а теперь, — Розанов взял вторую салфетку и, нарисовав десять кружков, соединенных прямыми линиями, прокомментировал: — Это таблица сефиротов, или каббалистических символов мироздания. Каждому сефироту соответствует буква древнееврейского алфавита. Совмещаем два рисунка: схему ран на виске и схему сефиротов. Видите, полное совпадение. Центральная группа ран — это буква «алеф», имеющая значение «человек». Она же символизирует Тельца, первый знак Зодиака. Астрологический момент показывает начало весны. Когда был убит Ющинский?

— Предположительно 12 марта прошлого года.

— По еврейскому календарю это месяц нисан, когда празднуется Пейсах и приносятся жертвы в память исхода из Египта. Но вернемся к нашим чертежам. Верхняя правая рана на виске Ющинского — это литера «фхе», ее значение «рот» или «голос». Верхняя левая рана — «реш», то есть «голова»; далее «тау» — «грудь»; далее «шин» — «острое орудие». Сводим всю цепочку и расшифровываем фразу: «Человек был убит ударами острого орудия в голову и грудь как жертвенный телец Иеговы, кровь его пролита, тело — достояние Азазела».

— Кого, простите?

— Азазела, предводителя падших ангелов, — запросто пояснил Розанов. — Ритуалисты верят, что если тело жертвы спрячут в укромное место, например, в пещеру, за ним обязательно явится Азазел.

Морща лоб, прокурор вглядывался в значки на салфетке, а Розанов продолжал:

— При чем же, спросите вы, литера «фхе», то есть «голос» или «рот»? А вот при чем. Согласно книге «Зогар», дети приносятся в жертву с замкнутым ртом, как бессловесные животные.

Чаплинский недоуменно таращился на схемы. Кружки, линии, квадратные литеры напоминали ему зловещий лабиринт, в котором он безнадежно заплутал. «В голову и в грудь!» Именно так был убит Ющинский. Что за мистика? Простое совпадение или нет?

Принесли две рюмки очищенной и блины с икрой. Розанов выпил с удовольствием, Чаплинский машинально. Аппетитно причмокивая, Розанов занялся закуской. А в буфет уже входил Замысловский, сопровождаемый каким-то господином в темной паре.

— Так я и знал, что вы удерете. Рекомендую, — Замысловский представил прокурору своего спутника: — Василий Алексеевич Маклаков, старший брат черниговского губернатора, коего мы с вами встретили у министра юстиции. Мы с Василием Алексеевичем добрые знакомые, хотя имеем противоположные политические взгляды. Он состоит во фракции кадетов и является нашим противником, причем не только в Думе. Василий Алексеевич приглашен на киевский процесс защитником Бейлиса.

Прокурор поклонился, удивляясь непохожести родных братьев: губернатора в золотом мундире с манерами расшалившегося гимназиста и серьезного, неброско одетого человека с простым, немного скуластым лицом. Василий Маклаков, по всеобщему мнению, был одним из лучших ораторов России. Да, Щегловитов прав, на процессе придется жарко!

— Я ознакомился с обвинительным актом и должен заметить, что улики против Бейлиса очень слабые. Уверен, его оправдают, — заметил Маклаков.

— Ну и черт с ним, пусть оправдывают, — беззаботно отозвался Замысловский.

— Зачем же вы готовите процесс?

— Неужели вы думаете, что нам нужен какой-то Бейлис? Нам вот что нужно, — Замысловский показал на салфетку с каббалистическими значками. — Нам важно доказать ритуал!