Бразуль-Брушковский стоял на Крещатике перед входом в иллюзион «Корсо», лениво размышляя, стоит ли покупать билет. Афиша завлекала новой фильмой «Женщина в сорок лет» с участием артистов Венского императорского театра. Но репортер не верил рекламе, думая, что никогда синематограф Люмьеров не станет вровень с настоящим искусством, никогда черно-белые человечки на полотне не сравнятся с игрой актеров на сцене даже самого захудалого провинциального театра. Мимо афиши синематографа бойко процокали каблучками две миловидных курсистки, брюнетка и блондинка. Догнав шедшего впереди них пожилого господина, кудрявая как овечка блондинка обратилась к нему со словами:

— Pardon, monsieur. Вы профессор Оболонский?

— Чем могу служить? — галантно поклонился старик, в котором журналист тотчас же узнал декана медицинского факультета. — Вам угодно осведомиться насчет экзаменов на женских курсах?

— Нет, мне угодно дать вам пощечину, — сказала курсистка.

В воздухе мелькнула изящная ладошка в шелковой перчатке. Это уже становилось интересным. Бразуль выхватил из кармана блокнот и подбежал поближе.

— За что, сударыня? — изумился профессор, держась за щеку.

— За лживую экспертизу по делу Ющинского.

— Ах да!.. — старик смутился и опустил голову.

Между тем к месту происшествия уже спешил городовой, дежуривший у входа в синематограф.

— Составьте протокол, — потребовала брюнетка.

Ее подруга, нанесшая пощечину профессору, струсила, но старалась не подавать виду и гордо тряхнула кудряшками.

— Прошу вас, не надо протокола… это ни к чему, — кротко попросил городового Оболонский.

Пряча глаза, весь красный от стыда, декан бочком юркнул в сторону. Городовой, пожав плечами, удалился, уступив место журналисту. Бразуль галантно представился барышням.

— Ой, как хорошо! Корреспондент «Киевской мысли»! — восторженно всплеснули руками курсистки. — Обязательно напишите в газете, что мы возмущены позицией профессора Оболонского. Это просто ужас, что он выдумал! Кровавый навет! Бесчестный человек, полицейский наймит!

Когда Бразуль кончил записывать, белокурая курсистка спросила:

— Нельзя ли напечатать в газете мою карточку? У меня есть хорошая карточка.

— Ах, Надя, что за мещанство! Ты ставишь свои индивидуальные интересы выше общественных. Главное, произвести демонстрацию от имени учащейся молодежи, а ты о какой-то карточке! — пристыдила ее подруга.

Курсистки пожали ладонь репортера, крепко и решительно, чтобы у него даже не возникло поползновения поцеловать их ручки, и зацокали каблучками по брусчатке. Бразуль двинулся в другую сторону, на ходу сочиняя текст заметки о том, как около иллюзиона «Корсо» на Крещатике декан одного из киевских высших учебных заведений О. подвергся публичному осуждению за медицинскую экспертизу по делу Ющинского. Из осторожности он решил обозначить Оболонского одними инициалами. Все и так догадаются, кому была устроена демонстрация.

К сожалению, случались и другого рода демонстрации. После того как благодаря статьям выяснилась роль Бразуля в деле Ющинского, репортеру частенько приходилось слышать по своему адресу «жидовский прихвостень». Конечно, оскорбления исходили от людей темных и отсталых, на которых не стоило и обижаться. Но даже товарищи-эсеры стали подозрительно коситься на Бразуля, недоуменно выспрашивая, чего ради он якшается с полицейскими и чинами жандармерии. Обидно, что отчасти такие вопросы были оправданными. Бразуля самого начало коробить, что руководство частным расследованием постепенно перекочевало в руки Красовского, бывшего станового пристава и начальника сыскного отделения. Марголин мельком сказал журналисту, что нанял Красовского и теперь они будут работать вместе. Бразуль принял это известие без воодушевления, но ему оставалось лишь подчиниться. Дальше все пошло хуже и хуже. На словах бывший пристав был предупредительным, но с мнением Бразуля совершенно не считался, взяв привычку оповещать его обо всем задним числом. Вот и сегодня он, ничего толком не объяснив, назначил свидание в Странноприимном доме.

На улице было жарко, листья давно распустились, вишни и яблони отцвели. Репортер поднялся по Трехсвятительской улице к Михайловскому Златоверхому монастырю. В сквере между зданием судебных учреждений и монастырем всегда отдыхали богомольцы, пришедшие поклониться мощам великомученицы Варвары. Все бы ничего, да только попахивало от запыленных странников так, что с непривычки можно было хлопнуться в обморок. Бразуль, зажав нос, переступил через нескольких спавших на земле богомольцев и вошел в монастырскую гостиницу. Найдя указанный ему номер, он толкнул дверь и увидел нищенскую каморку, посреди которой стоял колченогий стол, ломившийся от обильной снеди. Грудой были навалены устрицы, блестели вскрытые жестянки с анчоусами и горлышки бутылок. За удивительно роскошной для Странноприимного дома трапезой сидели Красовский, облаченный в красную венгерку, и двое молодых людей. С одним из них, высоким и вальяжным, одетым в летнюю студенческую тужурку, журналист был шапочно знаком.

Месяца полтора назад этот высокий молодой человек зашел в редакцию «Киевской мысли», представился Сергеем Махалиным и сказал, что он педагог, лишенный права преподавания за политическую неблагонадежность и живущий частными уроками. Он объяснил, что интересуется делом Ющинского и хотел бы помочь. Бразуль пожал плечами, недоумевая, какой может быть прок от визитера, и на всякий случай направил его к Красовскому. Видать, они нашли общий язык, иначе Махалин не сидел бы с приставом за одним столом. Третий из сотрапезников, незнакомый репортеру, был кавказцем могучего сложения. Его широкая грудь распирала студенческую тужурку.

— Амзор Караев, — представил его Красовский.

Журналист невольно залюбовался чеканным профилем кавказца. Он походил на абрека, какие когда-то бок о бок с Шамилем мужественно защищали свою землю от самодержавной экспансии. После длительной войны Кавказ был покорен, но не смирился.

— Между прочим, — горец произносил «мэжду прочэм», и в этих звуках репортеру послышался шум водопада, ниспадающего с каменной кручи, — я читал вашу статью про Мифлэ. Слепой убивал? Нэ поверю!

— Не придавайте большого значения той статье. Это был тактический маневр, — смутился журналист.

— Скажите честно, что Сибирячка заморочила вам голову, — засмеялся пристав. — Ну-ну, не дуйтесь, с кем не бывает промашки! Разгадка преступления в другом. Помните Варьку Кобылу?

Бразуль помнил кошмарное убийство, заказанное несколькими ворами, сидевшими в Лукьяновской тюрьме. Воры заподозрили, что их выдала некая Варька Кобыла, хозяйка притона. Отомстить за них вызвался молодой карманник, которого вскоре должны были выпустить из тюрьмы. Сразу после освобождения он направился в Варькин притон и быстро завоевал любовь стареющей хозяйки. Через неделю-другую карманник пригласил ее покататься на лодке. Парочка переправились на другой берег Днепра, нашла местечко поукромнее, чтобы заняться амурами, да только в самый нужный момент, когда Варька раскинулась на травке, парнишка шепнул ей на ухо: «Шо же ты, Кобыла, скурвилась? Вот тебе привет от хлопцев!» и с этими словами исполосовал женщину финкой, выколол ей глаза, отрезал язык и обе груди.

Бразуль, уязвленный пренебрежительным отношением пристава к журналистскому расследования, которому отдал столько сил, заспорил, что не усматривает никакого сходства между двумя убийствами. Варьку Кобылу зверски убили за то, что она была платной осведомительницей сыскного отделения. Только при чем тут малолетний Ющинский? Мальчик не мог иметь никаких связей с полицией.

— С полицией не имел, тут я соглашусь, — кивнул Красовский. — А с ворами? Опросами установлено, что Ющинский был худеньким, но необычайно сильным хлопцем. Он легко отрывал от земли двухпудовый куль. Худой, ловкий и сильный подросток — идеальный форточник. Его прозвали Домовым, потому что он хорошо видел в темноте и не боялся ночью гулять по погосту. Наконец, вспомните, где хлопчик учился?

Перед мысленным взором репортера мелькнули буквы, выдавленные на пряжке пояса: «Софийское духовное училище».

— Неужели?…

— Да-с! Имеются достоверные сведения, что шайка Веры Чеберяк готовила ограбление Софийского собора.

У Бразуля вспотели ладони. Вот это сенсация! В одно мгновение он мысленно нарисовал картину происшедшего. Ющинский — полусирота, лишенный ласки и внимания. От отчима он видит одни лишь побои. Тетка любит и жалеет его, но она баба. А мальчика тянет в общество фартовых ребят, собиравшихся в слесарной мастерской Мифле. Воры были предметом обожания лукьяновских мальчишек. Их ночными подвигами восхищались, им завидовали, да и как было не завидовать смелым, удачливым, с карманами, полными звонкой монеты. Как разительно отличается их привольная жизнь от каждодневного хождения в училище и нудной зубрежки! Просто счастье, что они позволяют услужить им. Однажды, когда Андрюше выпала удача сбегать по их просьбе в пивную Добжанского, один из воров похвалил расторопного хлопчика и обратил внимание на его пряжку с надписью «Софийское духовное училище».

Фартовые хлопцы неожиданно предложил составить им компанию. Андрюша и мечтать не смел, что его когда-нибудь примут в круг лукьяновской аристократии, а его не просто усаживают рядом, с ним обращаются как с равным, расспрашивают, правда ли, что он по ночам ходит по кладбищу? Польщенный подросток хвастает, что мертвяков не боится и в темноте видит как кошка. «А в соборной ризнице бывал? — словно невзначай интересуются воры. — Правду бают, шо там несметные сокровища али брешут?» — «У-у! Брульянтов и жемчуга горстями, золотой утвари пудов сто али тыща, — хвастает подросток. — Своими глазами видел. Там окошко есть, в ризнице-то. Взрослый не пролезет, а я голову между прутьев просунул, смотрю по шкафам митры и посохи прячут. Только сторож меня увидал и прогнал». — «Значит, голову просунуть можно? Це добре! Гарный ты хлопчик, Андрюша! Примечай все. Только помни наш воровской закон: у нас вход — рупь, выход — два».

Тем временем Красовский продолжал:

— Ограбление Софийского собора сорвалось из-за ареста нескольких воров из шайки Чеберяк. Воры стали гадать, кто их выдает, и решили, что это Андрюша. Суд у них, сами знаете, короткий. Заманили Ющинского на квартиру Чеберяков. Расправой распоряжался Петр Сигаевский, родной брат Верки. Он медвежатник, его многократно задерживали, но всякий раз выпускали по недостатку улик. Очень осторожен. Но мы к нему подобрались благодаря хлопцам.

Красовский широким жестом указывал на молодых людей, уплетавших устрицы. Белолицый Махалин, высосав раковину, утер пухлые губы и скромно сказал:

— Я-то что! Все сделал Амзор, человек без страха и упрека!

Кавказец, не отрываясь от еды, буркнул:

— Слушай, пэрэстань, да!

— Скромничает, а ведь три года отсидел в Лукьяновском тюремном замке! Амзора в тюрьме уважали и политические и уголовные. Все знали, что Амзора не сломить никаким карцером, никаким наказанием. Амзор — лев, он такой смелый, что если порассказать о его подвигах…

— Пэрэстань, — гневно оборвал своего друга Караев, и тот сразу замолк.

Пристав Красовский поспешно сказал, что ему известна репутация Караева и именно поэтому он предложил Сергею Махалину вызвать его письмом с Кавказа.

— Я тотчас же списался с Амзором и пригласил его вернуться в Киев по важному делу, — подхватил Махалин. — Правда, я умолчал, что приглашаю его поработать по делу Ющинского. Когда Амзор приехал и узнал, зачем его вызвали, он пришел в ярость. Как, говорит, ты мне предлагаешь быть шпиком! Он такой вспыльчивый, что я уже с жизнью распрощался. Но я объяснил Амзору, что дело Ющинского приобрело громадное общественное значение, что все передовые люди сплотились против кровавого навета.

— Ну и гроши тоже не помешают, — добавил Красовский. — Я думаю, комитет не пожалеет трехсот рублей на первый раз…

Не успел пристав договорить, как Караев вскочил, словно горный барс, гневно сверкая бешеными глазами:

— Слушай, да! Ты что, шакал, думаэшь, что Караев служит за твои поганые дэнги, да?

Бразуль закрыл глаза, испугавшись, что горячий горец убьет пристава на месте. Но Красовский был не робкого десятка, видать, насмотрелся всякого в сыскной полиции. Он сказал совершенно спокойным тоном:

— Не хочешь денег, не надо. Однако без накладных расходов не обойтись — извозчика нанять, перекусить в трактире.

— Это другое дэло!

— Ну, вот и договорились, — поспешно вставил Бразуль, пытаясь побыстрее замять бестактность пристава. — Однако я не до конца понимаю, в чем заключалась работа наших друзей.

Сыщик Красовский терпеливо разъяснил репортеру, что направил Амзора Караева к вору Плису. По его расчетам, вор должен был отнестись к Амзору с безусловным доверием, так как был наслышан о его мужественном поведении в тюрьме. На всякий случай Караева снабдили поддельной запиской якобы от разбойника Яшки Фетисова, проходившего по делу об ограблении казначейства. Амзор Караев должен был передать Плису, что Яшка просит устроить ему побег из тюрьмы.

— Прихожу я к Плису, гавару, что надо десять-пятнадцать джигитов, чтобы перебить, к шайтану, конвой. Гавару ему… Э-э-э… Пускай Сэрго дальше расскажет. Я нэ мастер гаварыть, я мастер рубить.

Караев, утомившись рассказом, вскочил с ногами на соломенный тюфяк в углу каморки, издал гортанный клич и наотмашь рубанул воздух рукой так быстро, что, хотя его рука была голой, в воздухе явственно послышался сабельный свист. Сергей Махалин, вздрогнув от свиста, восхищенно произнес:

— Вот черт! Дикарская силища!

— Гавары, Сэрго! — приказал Караев.

— Плис поверил Амзору и пообещал найти надежных хлопцев для нападения на конвой. Тогда Амзор невзначай говорит Плису: «Ходят слухи, будто под тебя самого копают по делу Ющинского». Плис выругался, что может погореть из-за проклятого байстрюка. Караев притворно посочувствовал его беде и предложил свести с человеком, который поможет отмазаться. Плис заинтересовался и согласился встретиться и потолковать со знакомым Караева насчет отмазки от дела.

— Позавчера Амзор привел Плиса сюда, и мы добились от него признания, — с торжеством закончил Сергей Махалин.

— Как? Он сознался в убийстве Ющинского?

— Вот в этом самом нумере, сидя на вашем месте.

— Но это же… это же… я просто не нахожу слов… это же раскрытие всего дела… Расскажите подробнее, как это происходило, — взмолился Бразуль.

— Вызвать Плиса на откровенность было непросто, но мы по предварительной договоренности с Амзором решили использовать элемент неожиданности. Амзор привел его в нумер и говорит мне: «Знакомься, Сергей, это Плис, настоящий убийца Ющинского, а вместе с ним в преступлении принимала участие Вера Чеберяк». Я жму ему руку и говорю: «Приятно познакомиться. Однако, я слышал от верного человека, что в жандармском управлении уже подписано распоряжение о вашем аресте». Плис страшно разволновался, стукнул кулаком по столу. Надо, говорит, выкрасть из жандармского все бумаги. Они в несгораемом шкафу у подполковника Иванова, эту жестянку вскрыть — раз плюнуть. Вы только, говорит, на стреме постойте, а я ночью проберусь в жандармское через чердак. Пришлось его отговаривать, сказав, что дело об убийстве Ющинского хранится в помещении, где постоянно дежурит наряд жандармов. Потом мы его сочувственно спрашиваем: «Что же это вы это убийство так неаккуратно обделали?» Плис плюнул с досады: «Это Борькина министерская голова так расписала».

— Борька — это вор из их же шайки, фамилия его Рудзинский, — пояснил пристав. — Борька из приличной семьи, но только пошел по скользкой дорожке. Он учился на фельдшерских курсач, следовательно хорошо знаком с анатомией.

— По словам Плиса, они убили Ющинского сгоряча. Сначала хотели просто постращать, выпытать, что мальчик успел выдать полиции. Но он начал кричать, тогда они пустили в ход финки. Спохватились, а мальчишка уже в агонии. Что делать? Вот Рудзинский и предложил «расписать шкета под жидов», чтобы пустить полицию по ложному следу. Сказано — сделано. Ну, а дальше они решили на время скрыться из Киева, потому что, как выразился Плис, «из-за байстрюка провалили клевую малину и надо было рвать когти». Но денег у них не было даже на трамвайный билет. Тогда они подломили оружейный магазин Адамовича на Крещатике, взяли большую партию биноклей и монтекристо. Потом выехали в Москву. Удачно сбыли товар, обзавелись деньгами, да только там же и попались, потому что Ванька Рыжий спьяну помахал в трактире катенькой.

Красовский пояснил:

— Ванька Рыжий, который сотенной ассигнацией размахивал, — это Иван Латышев. Настоящий разбойник с большой дороги, дерзкий до безумия. Ваньку Рыжего и Борьку арестовали в Москве и привезли в Киев под конвоем. Сейчас они в Лукьяновской тюрьме. Заметьте интересную деталь. Они отпираются от всех преступлений, но с готовностью признались в ограблении оружейного магазина Адамовича. Спрашивается, почему? Магазин был ограблен 12 марта прошлого года. У них это вроде алиби — были заняты грабежом, потом сразу выехали в Москву. Только убийство-то произошло утром 12 числа, а грабили они ночью. Промашка у них вышла с алиби.

— Все сходится, — с энтузиазмом воскликнул Бразуль. — Были бы еще вещественные доказательства!

— О вещдоках мы подумали в первую очередь, — кивнул Махалин. — Я сказал Плису, что раз уж они расписали убийство под жидов, то надо бить в одну точку. Не осталось ли, тонко так интересуюсь, вещичек после убитого — пальтишка или брюк. Говорю, давайте подкинем пальто какому-нибудь еврею, тогда все подумают про ритуал. Плис призадумался, потом сказал, что от байстрюка осталось пальтишко. Его можно подбросить. Вот только сам Плис не знает, где спрятаны вещи Юшинского. Об этом знает только Борька.

— Как же теперь быть, если Борис Рудзинский за решеткой? — с досадой заметил Бразуль.

— Слушай, да! — вмешался Караев, которому явно прискучили бесконечные разговоры. — Савсэм ишак надо быть, чтобы нэ понять!

Но Бразуль так ничего и не понял до тех пор, пока пристав Красовский не объяснил ему, что Рудзинского привезут на допрос к следователю. Караев встретит конвой и подаст Борьке условный знак. Вор попросится в отхожее место, где будет спрятана записка Плиса с просьбой указать, где спрятано пальто байстрюка, чтобы подбросить его еврею. На обратном пути Борька оставит в отхожем месте свой ответ. Журналиста, собственно говоря, пригласили, чтобы он засвидетельствовал факт передачи записки, потому что Караев и Махалин политически неблагонадежные и их показания судебные власти не примут. Идти надо уже сейчас, так как через полчаса Рудзинского доставят в окружной суд.

Журналиста охватил азарт. Ему никогда еще не доводилось участвовать в подобном предприятии. Его только беспокоило, не покажется ли он малодушным трусом Амзору Караеву, такому хладнокровному и решительному человеку из тех, что, не дрогнув, идут в террор. Когда они заперли номер и спускались вниз, Бразуль старался выглядеть беззаботным и фальшиво насвистывал веселую песенку.

В сквере, примыкавшем к зданию судебных установлений, группа разделилась. Пристав и репортер остались в сквере, а Караев и Махалин пошли за ксивой. Все время, пока они отсутствовали, Красовский жаловался на преследования со стороны прокурора судебной палаты. Чаплинский возбудил уголовное дело против бывшего пристава, инкриминируя ему различные должностные нарушения, в том числе незаконное содержание под стражей крестьянина по фамилии Ковбаса, подозреваемого в принадлежности к Украинской революционной партии.

— Ну да! Я продержал этого хохла в кутузке месяцев пять. И что с того! Слыханное ли дело, чтобы прокурор вступался за крамольников?

Журналист еле сдерживался от желания оборвать полицейского. Вот подлец! Бравирует тем, что держал в темнице его же, Бразуля, товарища по борьбе. Хотя негодование пристава понятно. Он привык плевать на закон, и прокуроры только укрепляли полицию в мысли о полной безнаказанности, когда произвол касался борцов против самодержавия. Но стоило приставу не угодить начальству, как ему сразу прищемили хвост, использовав даже такой предлог, как незакономерное содержание под стражей члена революционной партии. Прокурор судебной палаты мстит всем, кто пошел против ритуальной версии: Мищук в бегах, Красовский под судом.

В конце Костельной улицы показалась тюремная карета, за которой бежали Махалин и Караев. Вальяжный Махалин отстал, Караев же не отпускал карету дальше, чем на пять сажень.

— Я спрячусь, чтобы Рудзинский меня не узнал, — предупредил пристав, — а вы ступайте к сортиру, но постарайтесь не лезть ему на глаза.

Репортер свернул к выбеленному сарайчику в конце сквера. Краем глаза он увидел, как зарешеченная дверка тюремной кареты открылась, из кареты выпрыгнул конвойный с винтовкой, потом арестант в пиджаке, затем еще один конвойный. Караев вышел из-за дерева, незаметно для конвойных показал арестанту ладонь с подвернутыми пальцами и вошел в сортир. Когда конвойные пересекали сквер, арестант внезапно схватился за живот.

— Ой, моченьки нет!

— Ты че, спятил? — прикрикнул конвойный. — Здесь чистая публика гуляет.

— Служивые, разрешите в сортир.

— Не положено!

— Не дойду, ей-ей, не дойду!

— Хрен с тобой, топай, только не вздумай фортикулы выкидывать, а то пристрелим, — предупредил старший конвойный.

Бразулю так хотелось разглядеть Рудзинского, что он не вытерпел и подошел поближе. Арестант выглядел лет на двадцать пять. Его можно было принять за мастерового, однако по каким-то неуловимым признакам журналист сразу определил, что перед ним человек из уголовного мира. Прежде всего его выдавали глаза, бегающие и цепкие. В следующую секунду арестант взглянул на Бразуля, и на его грубой физиономии мелькнула тень подозрения. Журналист поспешно отвернулся, но было уже поздно.

— Навроде отпустило маленько, — арестант поднялся с корточек и вместе с конвоирами скрылся в подъезде суда.

Караев, наблюдавший эту сцену из сортира, выскочил наружу и яростно зашептал:

— Зачэм хадыл… нэ там хадыл… — от гнева он растерял все русские слова и замахнулся кулаком. Журналист втянул голову в плечи, но Караев ограничился тем, что еще раз злобно прошептал:

— Зачэм, шакал, хадыл?

К ним подбежали Красовский и Махалин.

— Степан Иванович, ну как же вы! — убивался пристав. — Я же вас предупреждал, чтобы вы не маячили перед арестантом.

Махалин ничего не говорил, только укоризненно вздыхал. Журналист готов был провалиться сквозь землю. Пристав Красовский подвел неутешительный итог:

— Записку передать не удалось. Где вещи убитого, неизвестно. Борька, поверьте моему опыту, теперь насторожится, ксивы от Амзора не примет. Плис тоже навострит.

Бразуль кусал губы от досады. Неужели все так безнадежно и уже ничего не исправить? Может, получится уговорить Сингаевского написать другую записку? Караев, еще не отошедший от припадка ярости, пробурчал:

— Плис еще гаварыл, что надо пришить два шмары, которые подсевают.

— Да, да, — подхватил слова своего друга Сергей Махалин. — Плис упоминал о двух сестрах, которые стучат полиции. Ну, мы пойдем, неровен час нас самих арестуют. Эх, верное дело завалили!

Бразуль остался наедине с Красовским. Пристав что-то соображал, шевеля усиками в такт своим думам. Чтобы прервать тягостное молчание, журналист спросил:

— Э… две шмары, которых подозревает Плис. Вы их знаете?

— Знаю. Собирался вас с ними познакомить, да теперь боюсь, что вы опять напортите.

— Помилуйте, не век же мне извиняться. Неужели встать на колени?

— Ладно! Кто старое помянет, как говориться. Шмары — это сестры Дьяконовы. Они многое знают, но пока плетут о каких-то сновидениях. Так и быть, пойдемте. Наверняка застанем их в Долине Роз.

Долина Роз располагалась в Царском саду на высокой днепровской круче неподалеку от Софийской площади. Давным-давно в огромных оранжереях выращивали экзотические цветы, виноград и персики, а среди кустов были установлены статуи и фонтаны. Потом старые постройки обветшали, и Долина Роз была сдана в аренду садовнику Христиани, устроившему там увеселительное заведение Шато-де-Флер. Вечером клумбы сияли электричеством, гремел оркестр, а на террасе у выгнутой эстрады одинаковые, как черные жуки, господа во фраках увивались за яркими бабочками киевского полусвета. Днем сад выглядел совсем иначе, тихо и сонно; рестораны еще не открылись, по желтому песку аллей лениво прогуливались редкие посетители.

— Дьяконовы белошвейки, но в основном зарабатывают не сиденьем за швейной машинкой, а лежаньем на спине, — объяснял Красовский. — Здесь они фланируют в надежде подцепить клиентов. Ага, вот они! — Красовский нагнал двух девиц под одним зонтиком и крикнул. — Катенька! Ксенечка! Честь имею отрекомендовать: Степан Иванович. Мы с ним друзья, оба москвичи!

— Какие они интересный кавалер! — одна из девиц сразу же продела руку под локоть журналиста и привалилась к нему полным плечом.

Пристав, обняв Ксению за полную талию, ушел вместе с ней вперед по аллее. Бразуль остался наедине с Екатериной, трещавший без умолку.

— Я сёдни гарный сон бачила, шо наша хата сгорела. Проснулась среди ночи такая радостная! Пожар — это к счастью. Опять заснула, приснилось, шо в коровью лепешку ботинком вступила. Это к богатству. А в Москве, говорят, богато грошей! Мы здесь в Киеве бедные, все готовы в Москву податься. А вы простой приказчик али кумпаньон? От какой хвирмы торгуете?

— Галантерейщик, — ответил репортер и протянул нараспев запомнившиеся ему слова из чеховского рассказа о сердечных страданиях приказчика галантерейной лавки. — Стеклярусные кружева по тюлю черные и цветные — самая модная отделка.

Белошвейка закатила от смеха подведенные углем глаза.

— Ой уморили! И где сичас тюлю носят? Сичас платье шантеклер носют. Такая мода у образованном благородном обчестве.

— Где же вам доводилось наблюдать образованное и благородное общество?

— Да уж, представьте себе, доводилось. У Веры Владимировны, чиновницы, собираются дохтура и професоры. Ванька Рыжий, еще Бритый с дружками.

Бразуль усмехнулся, представив себе профессоров по кличке Рыжий и Бритый. Он с тонкой издевкой поинтересовался у белошвейки, какие развлечения в образованном обществе?

— Известно какие! — отвечала девица, не замечая иронии. — Плясали польку, разные песенки пели. Вера Владимировна даже роялю мает. Иной раз — вот умора! — веселые гости носом или ногами по клавишах наяривали… В почту играли, кто кому неприличность напишет. Только давненько мы у Веры Владимировны не были, — вздохнула белошвейка. — Обидела она нас. Раз пришли, а она даже в комнаты не допустила. Предупредила, шобы не ходили туда, там у хлопцев дела.

— Какие же дела?

— Много будете знать, скоро состаритесь. Ваш приятель тоже обо всем допытывает. Угощает нас с сестрой, а сам расспрашивает, расспрашивает. Хитрый! Ой, чего это он один, а где же Ксюха? — пробормотала Дьяконова, испуганно глядя на Красовского, появившегося из-за поворота.

Пристав решительным шагом подошел к парочке.

— Ну, вот что, Катя! — сказал он строгим тоном. — Сестру твою я отослал купить для себя чулки в подарок. А нам с тобой пора серьезно поговорить. Твоя сестра обмолвилась, что ты видела убийц Андрея Ющинского?

— Ой, мамо ридная, шо вы ко мне чипаетесь. Москальская пеня на мою голову. Ничегошеньки я не бачила.

— Видела, видела! Боишься сказать, потому что Чеберячка запугала тебя тем, что донесет о твоем незаконнорожденном ребенке, которого ты задушила и закопала в огороде.

Даже под толстым слоем румян, покрывавших щеки Дьяконовой, было видно, как она побледнела. Бразуль придерживал ее за локоть, боясь, что она упадет в обморок. Между тем Красовский напористо продолжал свой допрос:

— Кого из мазуриков ты застала в квартире Чеберяк?

— Плиса… Ваньку Рыжего… Борьку… — испуганно перечисляла Дьяконова. — Они в комнатах чегой-то делали… Полы мыли… Таз стоял… Тильки нас с сестрой выпроводили.

— В ближайшие после этого дни заходила к Вере Чеберяк?

— Не знаю… не помню… — лепетала девица. — Мы однажды легли спати… тильки среди ночи на нас напал такой страх, шо мы побигли из хаты.

— Это случилось перед Пасхой?

— Не помню… Може, перед Пасхой…

— Так я тебя, красавица, поздравляю. Вам стало страшно, потому что вы ночевали в той комнате, где был спрятан труп убитого мальчика.

— Ой, мамо ридная! — вскрикнула девица на всю Долину Роз.

Красовский встряхнул белошвейку за плечи.

— Катя, тебе угрожает смертельная опасность. Но если будешь слушаться меня, все обойдется. Завтра отвезу я тебя в жандармское управление к подполковнику Иванову. Ты ему расскажешь все, что знаешь. Поняла?

— Ой, мамо! Меня ж пришьют хлопцы!

— Дура! Они все в тюрьме, кроме Плиса, да и того скоро посадят.

— Я боюсь.

— А не боишься, что сыщики ваш огород перекопают?

— Ой, не надо, тильки не это!

— Тогда поедем в жандармское. Я тебя сам до подъезда провожу и обучу, что и как сказать. На меня не ссылайся. Если прижмут, кто тебя сюда направил, держи язык за зубами, иначе будешь отвечать за своего младенца. В крайнем случае скажи, что тебя послал незнакомый человек. Поверят, не поверят — наплевать, лишь бы в протокол занесли. Не трусь, глупая! Иванов тебя не съест, он мужчина видный, военный. Хорошо тебе будет под… полковником, — цинично подмигнул пристав. — Ладно, ступай к сестре, помоги ей чулки выбрать. На вот еще пять рублей на булавки.

Едва белошвейка скрылась за поворотом аллеи, Красовский с торжеством повернулся к репортеру.

— Ну что, Степан Иванович! Дельце-то поддалось!

— Гм, кажется, но…

— Что но? — загорячился пристав. — Не цените вы мои хлопоты! Судите сами. Мотив убийства выяснен. Девиц, ставших случайными свидетельницами преступления, я вам отыскал. Наконец, получено признание одного из убийц. Могли бы и вещественные доказательства добыть, только не вышло, извиняюсь, не по моей вине. А главное, я выполнил всю черную работу, а вся слава кому достанется? Прогрессивному журналисту Бразулю-Брушковскому. Он и статью на моих материалах опубликует и спасибо, если хоть словом обо мне вспомнит.

— Статья выйдет забористая, — согласился Бразуль. — Ограбление собора, воровская малина, нравы преступной среды. Читающая публика падка на такие вещи.

— Ну вот, ну вот! Сейчас вы дело говорите, Степан Иванович! Давайте лучше царапнем по случаю раскрытия мною преступления и вашей будущей сенсационной статьи. Когда же они, подлецы, ресторан откроют? Эй, человек! Бутылку коньяка Шустова, да гляди у меня, неподдельного.

Бразуль проследовал за приставом на открытую веранду ресторана. Пристав сам разлил коньяк, поднял стопку, открыл рот, чтобы произнести тост, но журналист остановил его вопросом:

— Мне одно непонятно. Зачем вы направили свидетельницу преступления к жандармскому подполковнику? Ведь есть же следователь по важнейшим делам, он занимается этим убийством. На что нам здесь жандарм?

— Те-те-те! — задребезжал козлиным смехом пристав. — Ваш разлюбезный Фененко, извините великодушно, тюфяк-с! Начнет мямлить и рассусоливать, когда нужны быстрота и натиск. Нет уж, если мы Иванова вместе с жандармским управлением на свою сторону перетянем, то Чаплинскому придется утереться. В России тайная полиция всегда будет выше всяких прокуроров и судебных следователей!