На Лукьяновском кладбище собрались черносотенцы. Панихиду по невинно убиенному отроку Андрею отслужил почетный председатель «Двуглавого орла» отец Федор Синкевич. Когда певчие хора Союза русского народа отошли от могилы, студент Владимир Голубев принял деятельное участие в установлении массивного дубового креста. Вокруг плескались на ветру знамена черносотенных союзов. Голубева радовало, что в Киеве было много монархических обществ, но до слез огорчало, что патриоты никак не могли объединиться. Вот и сейчас, едва начали произносить речи, вспыхнул скандал. Стоило отцу Михаилу Алабовскому упомянуть о том, что на экстренном заседании губернского отдела Союза русского народа было решено обратиться за помощью в расследовании изуверского убийства к правым депутатам Государственной думы, как среди черносотенцев раздались возмущенные голоса:
— Что могут депутаты-обновленцы? Лижут зад Столыпину, этому жидовскому батьке! Надо бить челом Государю…
Голубев устыдился этих неуместных препирательств, и когда подошла его очередь говорить речь, встал у могильного холмика и дрожащим от волнения голосом воскликнул:
— Крест за моей спиной. На нем начертано: «Андрею Ющинскому от киевского отдела Союза русского народа». Лучше бы начертать: «От всех православных русских людей». Вспомните августейшее напутствие: «Объединяйтесь, русские люди! Я рассчитываю на вас». Как же мы, верноподданные, исполняем государеву волю? Устраиваем распри над свежей могилой в то время, как изуверы готовят христианским детям новые гробы! Клянусь жизни не пожалеть, чтобы найти злодеев и успокоить душу невинно убиенного дитяти!
Произнесенная срывающимся голосом клятва произвела фурор. К студенту подходили люди, жали ему руки.
— Вы правы, мой юный друг, — говорил Адам Любинский, председатель киевского губернского отдела Союза Михаила Архангела. — Жиды подбрасывают нашим горе-пинкертонам одну лживую версию за другой. Calomniez, calomniez! Клевещите, клевещите! Что-нибудь обязательно пристанет!
Стоявший рядом с ним грузчик, член Союза русских рабочих, подхватил:
— Колом их, колом! Це вы, пане, дюже гарно гуторите. Русскому человеку плюнуть некуда. На пристань не суйся, артели грузчиков сплошь из жидов и нанимаются за гроши.
Адам Любинский отвел Голубева в сторону и таинственно зашептал:
— В моем распоряжении имеется редчайший документ, проливающий свет на историю ритуальных убийств. Могу одолжить вам на время. Манускрипт на латыни, но вы наверняка разберете.
Голубев положил в карман свиток и поблагодарил. Кто-то тронул его за локоть. Студент обернулся и увидел невысокую женщину в черном траурном одеянии. Лихорадочный румянец на щеках выдавал несомненную чахотку. Задыхаясь от кашля, женщина сказала:
— Паныч, миленький, я — Наталья Ющинская, тетка убитого Андрюшеньки. Слышала, як вы поклялись пошукать злодеев. Помогите, Бог вас отблагодарит!
Наталья сквозь слезы рассказала о погибшем мальчике. Из ее бесхитростного повествования Голубев узнал, что, распростившись с надеждой завести собственную семью, она перенесла нерастраченную любовь на племянника. Дав себе слово вывести Андрюшу в люди, она поместила его в Софийское духовное училище. В случае успешного окончания училища мальчик смог бы поступить в духовную семинарию.
— Андрюша выбрал пастырскую стезю? — расспрашивал Голубев. — Чем его привлекал священнический сан?
— Як же? — удивилась Наталья и бесхитростно пояснила. — Андрюша був розумний хлопчик. Вин знав, шо пойдешь по этой линии, всегда будешь сытый, с панами будешь знаться. Тильки не привел Господь!
В училище Андрея прозвали Заднепровским, потому что он каждый день приходил в Киев по Цепному мосту из Предмостной слободки, расположенной за рекой. Мать и отчим мальчика снимали жилье на одной улице, а Наталья с бабкой поселились на другой. С малых лет Наталья клеила коробки, причем в последнее время работала исключительно на шляпный магазин Манделя.
— Бачили, верно, первое шляпное заведение на Крещатике, — с гордостью подчеркнула она. — Мандель ценит меня, поручает робить самые дорогое футляры, обклеенные бархатной бумагой.
По словам тетки, Андрюша большую часть времени проводил в её доме, но незадолго до Пасхи в магазин привезли парижские шляпки весеннего сезона. Чтобы сделать футляры к сроку, Наталье пришлось обратиться за помощью к своему брату Федору Нежинскому, перебивавшемуся случайными заработками. Брат временно перебрался к Наталье, и вследствие этого племяннику пришлось ночевать у матери. Вечером 11-го марта Андрей занес четверть фунта кнопок-пистонов, купленных в городе по поручению тетки. Оставшийся на сдачу пятак она подарила племяннику. На следующий день, 12 марта, после занятий в училище мальчик должен был ожидать тетку на Крещатике, чтобы помочь ей выгрузить футляры и обвязать их лентами. Обычно они встречались у входа в магазин, но на сей раз Андрюши не было.
— Я его, бедняжку, обругала, а он, бедненький, об это самое время лежал зарезанный… — взрыдала Наталья и зашлась в надрывном кашле.
В тот день она долго провозилась со сдачей заказа и вернулась в Слободку поздно вечером. Тетка думала, что мальчик у матери, а мать решила, что он заночевал у тетки. Поэтому Андрюшу хватились только утром следующего дня. Александра Приходько отправилась в город на поиски. В Старокиевском участке ей посоветовали сходить в анатомический театр, посмотреть, не зарезало ли мальчика трамваем. После этих слов мать упала в обморок, и ее пришлось отливать холодной водой. На следующий день к поискам Андрюши был привлечен брат Федор, а Наталья послала сестру в редакцию «Киевской мысли» напечатать объявление о пропаже мальчика.
— Я дала Сашке пять рублей заплатить за объявление, но в редакции сказали, шо они объявления о пропаже людей печатают бесплатно. Мы тогда подумали: есть же добрые люди на свете. Як вони вывернули!
— Были ли у Андрюши знакомые из жидов?
— Як ни було? Андрюша дружил с мальчиком Арендарем, выменивал у него голубей. Но Арендари людины добрые. Да и негде в Слободке зарезать, то в Киеве его загубили. Не знаю, на кого и подумать? Пошукайти злодеев, паныч. Господь вам воздаст!
Поговорив с теткой Ющинского, студент решил осмотреть пещеру, в которой нашли тело убитого. Причем осмотреть сейчас же, немедленно. Такой у Голубева был характер. Если уж он чем увлекался, то забывал обо всем на свете. Он вышел за ограду Лукьяновского кладбища и двинулся в сторону Загоровщины. Из-за плохого знания местности он изрядно поплутал и вышел в глубокий и сумрачный Бабий Яр, но потом, глянув на солнце, сообразил, что взял слишком вправо, и через густые заросли и поваленные деревья выбрался на Багговутовскую улицу. На этом древнем пути, шедшем от Подола по склонам Юрковицы, сахарозаводчик Лазарь Бродский построил лечебницу для евреев. Она состояла из нескольких двухэтажных и трехэтажных зданий, стоявших в некотором отдалении друг от друга. По дорожкам прогуливались больные. Неподалеку находилось еврейское кладбище, и Голубев увидел печальное шествие. «Носить вам не переносить!» — мысленно напутствовал он похоронную процессию.
Багговутовская улица незаметно перешла в Верхне-Юрковскую. Дойдя до водокачки, Голубев встретил молодого человека в летней студенческой тужурке. Его лицо, украшенное необыкновенной длины усами, показалось Голубеву знакомым. Определенно, он видел его в университете. Кажется, у него были простые немецкие имя и фамилия, что-то вроде Отто Шмидта. Говорили, что профессор Граве, основоположник киевской алгебраической школы, собирается оставить его на кафедре чистой математики.
Владимир окликнул Шмидта и узнал, что ему следует повернуть влево на Половецкую улицу и по ней дойти до Нагорной. Шмидт объяснил все подробно и математически точно:
— Собственно говоря, Нагорная только называется улицей, а на самом деле там почти нет строений. Я, так сказать, здешний обыватель, живу на Верхне-Юрковской, а вам необходимо пройти монопольку. Если заплутаете, смело обращайтесь к местным мальчишкам. Они, словно заправские чичероне, превратили показ пещеры в доходный промысел.
— Ритуальное убийство превращено в фарс, — с горечью сказал Голубев.
— Ну, это преступление напрасно называют ритуальным, обыкновенная уголовщина, — уверенно возразил Шмидт.
— Как вы можете об этом судить! — нахмурился Голубев. — Всем известно, что перед Пасхой пропадают христианские дети.
— В Киеве ежедневно исчезают дети. Убегают из дома, тонут, становятся жертвами преступников, но это привлекает всеобщее внимание только перед Пасхой. Впрочем, вы, как я вижу, апологет ритуальной версии. Успеха вам пожелать не могу и руки на прощание, извините, не подам!
— Не собираюсь удостаивать вас такой чести, — запальчиво отозвался Голубев.
Монополька, на которую указал Шмидт, размещалась в единственном на всю улицу двухэтажном кирпичном доме. На углу дома красовалась жестяная табличка с номером сорок. Через несколько домов Верхне-Юрковская улица заканчивалась, переходя в поросший кустарником луг, который на картах значился Нагорной улицей. Плоская вершина Юрковской горы постепенно сползала вниз, превращаясь в изрезанный оврагами склон. К пещере была протоптана широкая тропинка. Около входа суетились мальчишки. Завидев студента в парадной форме, они бросились к нему с предложением услуг.
— Геть отсюда, байстрюки! — грозно прикрикнул на них Голубев.
У входа в пещеру валялись огарки свеч, оставленных зеваками. Студент поднял огарок, зажег его и протиснулся внутрь пещеры. В боковом ответвлении была неглубокая ниша, на стенке выделялось темное пятно. Голубев отковырнул перочинным ножом кусочек и положил его в носовой платок. Недалеко от входа темнело еще одно пятно. Студент мысленно рассуждал, стараясь подражать Шерлоку Холмсу. В пещере всего два кровавых пятна: одно в нише, где голова мальчика соприкасалась со стеной, другое, совсем маленькое, у входа — скорее всего преступники случайно оставили кровавый след, затаскивая труп внутрь.
Следующий час Голубев методично обшаривал склоны оврага, но ничего примечательного не нашел. Постепенно подкрался вечер, голоса людей вдали стихли. Глядя на поднимавшийся с луга туман, студент ломал голову над тем, кто мог спрятать тело убитого в пещере. В полутьме угрожающе шумели деревья и казалось, что кто-то крадется к пещере. Говорят, что злодеев тянет на место преступления. Голубев подумал, что неплохо бы устроить засаду. Мелькнула мысль, что мать и отец сойдут с ума от волнения, если он без предупреждения не придет домой ночевать, но он тут же одернул себя: «Неужели я боюсь, ищу предлога, чтобы уйти домой, в безопасное место? Нет, конечно! Докажу самому себе, что я не трус». Студент сжал эфес шпаги и решительно шагнул в зловещую пещеру.
От глиняных стен тянуло могильной сыростью. Владимир сел в нише, согнув ноги в коленях. Через полчаса, когда зубы начали выбивать непрерывную дробь, он пожалел, что не захватил из дома шинель. Стараясь согреть пальцы, он сунул руки в карманы и нащупал манускрипт, полученный от Адама Любинского. Прекрасная возможность скоротать время. Надо только сделать так, чтобы свет не был виден снаружи. Он чиркнул спичкой о подошву сапога, зажег огарок свечи, укрепил ее в нише и поднес к глазам свиток, стараясь разглядеть полустертые латинские литеры.
Документ был датирован 1753 годом — в ту эпоху Правобережная Украина ещё пребывала под властью Речи Посполитой. Манускрипт представлял собой приговор житомирского коронного суда и был составлен на запутанной латыни, совсем не похожей на простой и изящный стиль записок Юлия Цезаря или поэтических произведений Овидия, которыми пичкали гимназистов. С трудом одолевая нагромождение судебных терминов, он перевел несколько периодов, и его сразу бросило в жар. Больше всего студента поразило, что трагедия, разыгравшаяся более полутораста лет тому назад в окрестностях Житомира, до мельчайших подробностей напоминала убийство на окраине Киева.
Перед польским коронным судом предстали несколько евреев из местечка Маркова Вольница. Поскольку обвиняемые путали и сбивали следствие, коронной суд постановил: «ad investigandam rei veritatem» — «в целях постижения правды дела, дабы Мастер Святой Справедливости…». Студент на секунду задумался, потом сообразил, что так называли палача. «Дабы Мастер Святой Справедливости испытал обвиняемых «ter ad moto igne» — при трехкратном приближении огня». В результате было установлено, что арендаторы Янкель и Эля, подстрекаемые раввином Шмайером, похитили шляхетское дитя по имени Стефан, четырех лет от роду, которое шло домой в Маркову Волицу от воза, на поле стоящего, с какового ссадил его отец, рожденный Адам Студзинский. «Двое неверных поймали оное дите и увели в чащу, где неверный Эля до поздней ночи разными словами его развлекал. Засим неверный Янкель, найдя лошадей, привез шляхетское дитя в кабак, в Марковой Волице находящийся, накормил хлебом, обмакнутым в водке, и положил за печку, где оно целую ночь спало».
На следующее утро в Маркову Волицу прибыли паволочский раввин Шмайер, его сын Шмайер-младший, а также синагогальный служка Кива и еще двенадцать евреев из соседних местечек. Изуверы разбудили ребенка и «поставили его ногами на миску, на столе стоящую, а после дьявольской молитвы или собственного богохульства раввин Шмайер ножичком его в сердце ударил, другие же гвоздями и большими булавками попеременно его кололи и мучили и гвозди за ногти вбивали, соревнуясь друг с другом без боязни, принимая в своем заблуждении „pro actu meritorie scelestum facinus“ — преступное дело за доблестный поступок, поднимая его руки вверх и вниз их опуская с целью более сильного истечения крови, друг друга заменяя при истязании дитяти. Наконец, неверный Шмайер, харлеевский арендатор, едва дышащее после столь тяжких мучений дитя за голову взяв, свернул ему шею и держал его до исхода души и выточении последней капли крови».
Оторвавшись от свитка, Голубев с содроганием взглянул на кровавое пятно перед своими глазами. Наверное, то была последняя капля крови, выточенная из ребенка. Он представил, как извивается слабое тельце в руках изуверов, как фонтаном бьет кровь из голубой жилки на виске, как трепещет и опадает от последнего удара детское сердечко. А потом обескровленный труп прячут в пещеру в нишу, пред которой он сейчас сидит. Ему стало жутко, но студент, пересилив себя, снова углубился в страшное повествование. Изверы, «разделив кровь ребенка в разные сосуды, „cu praedo inocentis sanguinis“ — с добычей невинной крови разбежались», бросив детское тело в роще, где оно было найдено его отцом шляхтичем и местными крестьянами.
Вот и последние строки свитка. Коронной суд постановил: «чтобы неверных раввина и Киву паволочских, Мейера Мордуховича Шмайера-сына, харлеевского, Элю и Янкеля, арендаторов из Марковой Волицы, как первых зачинщиков и главарей бесчеловечного, более чем языческого неистовства, предводителей и изобретателей, Мастер Святой Справедливости с рыночной площади и от позорного столба из города Житомира провел бы с обеими руками, связанными по локти конопляными веревками, облитыми смолой и зажженными, под виселицу, стоящую в стороне села Станимово, и приведя их под ту виселицу, чтобы по три полосы кожи со всякого содрал и затем живьем четвертовал, головы на кол вбивал и четверти по кольям поразвешивал».
Дочитав свиток, Голубев прислонился плечом к глиняной стене и закрыл глаза, воображая жестокую казнь во всех подробностях. Вот процессию осужденных подводят к плахе. Мастер Святой Справедливости отсекает топором голову изувера и насаживает ее на кол. Бородатая голова мучительно закатывает глаза и беззвучно шевелит толстыми вывороченными губами. Внезапно глаза открываются и изумленно таращатся на студента. Владимир вскрикнул, и в тот же миг голова исчезла из проема пещеры. Он сидел, ничего не понимая, и вдруг сообразил, что какой-то человек с черной всклоченной бородой только что заглядывал в пещеру. Выхватив шпагу, студент выскочил из пещеры. К его удивлению наверху уже брезжил рассвет. Наверное, он провел много времени за переводом, а потом нечаянно задремал. В белесой предрассветной мути можно было разглядеть стволы деревьев. Студент прислушался. Полнейшая тишина. Теперь он уже не знал, был ли человек или ему приснилось?
Пройдя несколько сот шагов, он чуть не свалился в глубокий яр, на другой стороне которого шла глухая деревянная ограда. Голубев спустился вниз, и его ноги увязли в светло-желтой глине, размываемой небольшим ручьем. Перебравшись через овраг, он осмотрел деревянную ограду. Забор был старым, из прогнивших досок, но в одном месте белела свежая заплатка. Студент подтянулся на руках, влез на забор и огляделся. Перед ним примерно в ста саженях торчали две высокие кирпичные трубы. По длинным навесам, под которыми сохли штабеля необожженного кирпича, нетрудно было догадаться, что перед ним довольно большой кирпичный завод. Юноша спрыгнул вниз и оказался на совершенно безлюдной территории. Он прошел мимо одного из длинных навесов, в конце которого была устроена гофманская печь с дюжиной загрузочных отверстий, напоминавших голодные пасти. За гофманской печью находилось приземистое бревенчатое здание. Из крошечного окошка под самой крышей доносилось лошадиное фырканье.
Уже полностью рассвело, но вокруг по-прежнему не было ни души. Ниже по склону зияла огромная яма, на краю которой приютились незаконченные постройки. Очевидно, это было глинище, откуда брали материал для изготовления кирпичей. Голубев обернулся и увидел нечто любопытное. Склон горы был выровнен, и посредине утоптанной круглой площадки торчал столб с поперечным бревном, к которому крепились два больших колеса. «Должно быть, от старинных пушечных лафетов», — подумал студент. Подобные сооружения предназначались для растирания глины и назывались «мяла». В мяло запрягали лошадей, они брели по кругу, лафетные колеса катились по земле и растирали глиняные комья в однородную массу.
Мяло чем-то напоминало карусель на Контрактовой ярмарке. Владимиру захотелось согреться, и он, упершись руками в перекладину, толкнул громоздкое сооружение. Лафетные колеса с трудом сдвинулись с места и медленно покатились. Потом их ход убыстрился, и мяло закрутилось, как настоящая карусель. Юноша повис на перекладине, мимо него медленно проплывали навесы для сушки кирпича. Вдруг краем глаза он увидел человека, вышедшего из-под навеса. Бороздя каблуками мокрую глину, Голубев попытался остановить мяло, но центробежная сила вытолкнула за пределы площадки. Не удержав равновесия на скользкой поверхности, он опрокинулся навзничь и, словно по ледяной горке, подъехал прямо под ноги чернобородого мужчины с суковатой дубиной в руках.
Владимир пружинисто вскочил на ноги, изготовившись для защиты, но человек с дубиной не собирался нападать. Внешностью он был наделен, как любили говорить обитатели черты оседлости, «по образу и подобию Божьему». Крючковатый нос занимал добрую треть лица, испещренного глубокими морщинами. Картину дополняли длинные пейсы. Чернобородый подслеповато щурился из-под очков в тонкой стальной оправе, потом, отбросив дубину, удивленно поднял плечи.
— Я хотел прогнать лукьяновских хлопцев и шо бачу? Взрослый паныч катается на мяле, як малое дите?
— Ты кто такой? — спросил Голубев.
— Хорошенькое дело, кто я такой? Я таки приказчик кирпичного завода. А вот кто такой буде паныч и шо он робит здесь в ранний час? Але паныч высматривает лошадей в конюшне? Таки пусть паныч не беспокоится понапрасну, там не лошади, а хвороба, шо самый бедовый конокрад не позарится.
— Не ты ли заглядывал в пещеру, где нашли тело замученного жидами отрока? — сурово спросил Владимир.
Еврей в ужасе замахал руками.
— Вай мир! Такой молодой, разумный паныч повторяет, прошу прощения, глупости. Я простой человек, святой Торе не обучен, но я знаю, шо никак нельзя загубить чужую душу, да еще, страшно сказать, душу ребенка! Мы, евреи, обожаем детей. Бог за наши страдания наделил нас плодовитостью, я отец пяти детей. У меня сын Пиня, гимназист, такой умный, нет головы светлее в целой империи. Разве я могу желать зла другим родителям? Я много лет живу на Лукьяновке, и спросите людей, обидел ли я кого? Таки вам расскажут, как однажды хоронили одного бедняка и хотели пронести его на кладбище прямой дорогой через яры. Хозяин соседней усадьбы, русский, пусть то заметит себе паныч, не захотел, чтобы гроб несли через его владения, а я дозволил пройти через завод. Потом все дивились, что православный запретил, а жид разрешил.
— Охотно верю. Вы рады похоронам православных! Как это у вас говорится: «Сегодня один, завтра другой!» Ну, да ладно, я до тебя еще доберусь!
Студент недобро посмотрел на еврея-приказчика, выждал, когда тот отвел взор, и только после этого повернулся к нему спиной. Он пересек площадку и уткнулся в ветхий забор. Часть досок была выломана, и студент без труда нашел брешь, которая привела его в соседний сад. За стволами приготовившейся зацвести черешни и голых еще яблонь виднелось какое-то строение. Толстая баба, стоявшая на крыльце с корзиной белья, подозрительно взглянула на студента, кривоногий мужичонка высунулся из окна флигеля и проводил его любопытным взором. Владимир подошел к воротам и уже собирался выйти на улицу, когда услышал звонкие детские голоса. На ступеньках наружной деревянной лестницы, которая вела на второй этаж кирпичного дома, примостились две девчонки, по виду лет восьми-девяти, и мальчишка, чуть старше их возрастом. Девчонки громко зевали, но, увидев испачканный парадный мундир Голубева, сразу оживились и захихикали.
— Ось який гарный паныч! Брудний як порося!
— Я упал с мяла, — пояснил студент, пытаясь отряхнуть мундир.
— Ой, незграбний! Мы вси катаемося на мяле, тильки не падаемо, коли Мендель нас шугае.
При этих словах студент сразу же встрепенулся. Надо бы подробнее расспросить девчонок о порядках на заводе, о подозрительном Менделе. Чем бы их расположить в свою пользу? Пошарив по карманам, он обнаружил несколько мятных конфет и протянул их девочкам. Младшая бойко потянулась к конфетам тоненькой ручонкой, за ней то же самое сделала старшая. Мальчишка не притронулся к угощению.
— Угощайся, Женька, будь ласка! Паныч задарма дае!
Но Женька не поддался на уговоры сестер. Он смотрел на студента злым взглядом исподлобья, словно зверек, готовый искусать протянутую ему руку. Голубев спросил девочек:
— Вкусно?
Они обе заговорили, не прекращая чавкать набитыми ртами:
— Известно, конфекты. Нам Мендель гостинец носил.
— Вы же сказали, что он вас гонял?
— Известно, гонял. А на другой день пришел с кульком конфект и просил не трепаться, шо вин нас гоняв.
— Вы знали Андрюшу Ющинского, которого недавно убили?
— Андрюшку? Домового? Бедовый був хлопец. Ходил по кладбищу ночью и не боялся мертвяков. Тому його прозвали Домовым.
— Женя, ты дружил с Андрюшей? — спросил Голубев конопатого мальчишку.
— Отлезь, гнида! — грубо ответил тот.
Голубев сообразил, как разговорить его. Мальчишка держал в руке странное сооружение, представлявшее собой грубую модель аэроплана. Кивнув на деревянную модель, студент сказал:
— Это ведь не «фарман». Похож на аэроплан Сикорского.
— Так и есть! Сикорского, — сразу оживился подросток, — як его ероплан бачил, так и зробил. — Сам зробил, тильки инструмент брал у Пашки Француза.
— Отличная модель, — похвалил студент. — Хочешь я тебе устрою посещение мастерской Сикорского на Куреневке?
— Брешешь! — подросток от волнения привстал со ступеньки.
— Игорь Сикорский — мой приятель, — заверил студент.
Голубев прикинул, что всегда может сводить мальчишку к Сикорскому, одному из учредителей патриотического общества молодежи «Двуглавый орел». Но сначала надо выведать у этого Жени, не заходил ли к нему Андрюша после переезда в Слободку?
— Домовой-то? — неохотно протянул конопатый. — Домовой забегал несколько раз. Мы из рушницы стреляли. Ему Павлушка Француз зробив гарную рушницу за полтину. На лугу стреляли, потом кончился порох. Ну, мы разошлись. Тильки больше его не бачил, а через неделю его нашли в пещере.
«Через неделю! — отметил про себя студент! Тело Ющинского обнаружили 20-го марта. Из дома он ушел как раз за неделю до этого и был убит, очевидно, в тот же день. Выходит, сидящий на ступеньках мальчишка был одним из последних, если не последним, кто видел Андрюшу живым. И происходило это рядом с пещерой. Тропинка от пещеры ведет к забору, там был пролом, через который можно было вытащить труп. Дыра забита недавно, ясно, что кто-то хочет скрыть все следы. А приказчиком-то на заводе жид Мендель! Чувствуя, что он близок к цели, Владимир спросил Женю, куда направился Андрюша после того, как они постреляли на лугу.
— Пошел до церкви святого Федора. Сказал, шо мает там дело…
— Шо ты, стервец, несешь! — раздался громкий оклик сверху.
Дети мгновенно бросились врассыпную. Подняв глаза, Голубев увидел на веранде второго этажа женщину, грозившую убегающим детям. Лицо женщины напомнило студенту Шахеразаду на титульной странице «Тысячи и одной ночи», подаренной ему в детстве. С искусной рассказчицей из арабских сказок ее роднила матовая смуглая кожа, нос с горбинкой и крутые арки атласных бровей. Но самым примечательным были черные глаза, подобные ночному омуту, который много чего скрывает в своей бездонной глубине.
— Шо ты лезешь к моим детям? Али ты сыщик? — с угрозой в голосе спросила женщина, спускаясь вниз по деревянной лестнице.
Она ни секунды не могла устоять на одном месте. Ее невысокая сухощавая фигура беспрестанно перемещалась справа налево, вперед и назад,
— Сударыня, я студент.
— Сыщики тоже всякое платье надевают, — сказала женщина все еще недоверчиво, но уже постепенно успокаиваясь. — Где это вы, пан студент, так измазались? Заходите до меня. Я помогу вам вычистить платье.
Голубев удивился мгновенной перемене в ее поведении. Теперь она разговаривала дружелюбно и спокойно, на ее лице играла приветливая улыбка, и речь ее уже не звучала грубо и простонародно. «В самом деле, в таком виде нельзя показаться в городе, — подумал Голубев. — Кстати, надобно её расспросить, она могла кое-что слышать от своих детей». Поднимаясь по лестнице вслед за женщиной, он успел оценить ее вызывающую походку. Она так раскачивала бедрами, обтянутыми тугим шелковым платьем, что студента пробрала дрожь. Женщина открыла дверь застекленной веранды, служившую общим коридором. Половину веранды загораживала ширма, предназначенная, должно быть, для того, чтобы скрыть от посторонних глаз гостей, которые посещали квартиру. Но эта предосторожность, как тут же пришлось убедиться Голубеву, не достигала результата. Не успели они зайти за ширму, как за их спинами отворилась дверь и раздался отчетливый шепот:
— Опять Сибирячка нового хахаля привела. Нет от вас покоя, хоть беги с Горы. Вчера оргию устроили, сегодня с утра пораньше. Я, коллежский регистратор, найду на вас управу! Буду жаловаться!
Женщина резко обернулась и в один прыжок, как разъяренная кошка, перескочила веранду.
— А ты не подглядывай, зараза! Слюнки текут, что тебе не дают! Жаловаться он будет, я тебе пожалуюсь! Моргну хлопцам, они тебя живо подколют!
Коллежский регистратор был начеку и быстро захлопнул дверь. Смуглянка несколько раз пнула дверь и грубо выругалась.
— От сосид, лихоманка його трясе! Не можно добрать, яку погань удумает! Я Чеберякова, или по-здешнему Чеберячка. Злыдни переделали в Сибирячку, — зло бросила она, но тут же спохватившись, что говорит, словно базарная торговка, приняла аристократический вид и произнесла вполне светским тоном. — Вы бы, милостивый государь, сказали, как вас величать?
Голубев представился, женщина в ответ сделала нечто вроде реверанса.
— Рада знакомству. Вера Владимировна Чеберякова, дворянка, законная супруга чиновника почтово-телеграфной конторы. Мой муж сейчас на дежурстве.
Квартира Чеберяковых состояла из четырех помещений, которые трудно было назвать комнатами. Домовладелец просто разгородил фанерными стенами тесные клетушки. Слева от входа располагалась кухня. Голубев заметил круглую деревянную бадью и подумал, что в квартире нет ванной. Направо от кухни были две смежные комнаты. В той, что поменьше, стояла широкая кровать с никелированной спинкой. На пестром одеяле возвышалась горка подушек, прикрытых простыми холщовыми покрышками. Одна подушка была без наволочки.
Вера Чеберяк провела Голубева в гостиную, единственное более или менее приличное по размеру помещение. Дешевенькие обои на стенах были оборваны по краям и покрыты жирными пятнами. На полу лежал замызганный ковер, в углу стоял рояль со сломанной крышкой. Кисейные занавески на окне имели такой вид, будто о них вытирали грязные руки. Так, наверное, и было, потому что на столе громоздились остатки вчерашнего пиршества. Хозяйка, ни капельки не смущаясь разгромом, царившим в жилище, пыталась найти на столе хотя бы одну не полностью опорожненную бутылку. Когда поиски ни к чему не привели, она вышла в соседнюю комнату, откуда вскоре послышался ее голос.
— Проснись, Павлуша!
Голубев заглянул в комнатушку и увидел, что Вера Чеберяк присела на кровать и тормошит человека, спавшего в сапогах. Вскоре он, позевывая и потягиваясь, возник в дверном проеме. Его глаза были закрыты синими очками, какие обыкновенно носили слепые.
— Болит головушка, Павлушенька? — нежно проворковала Вера. — Пан студент не поскупится дать тебе гроши на опохмелку.
— Це гарно! — одобрил слепой. — Шановний паныч пожалеет калеку.
Голубев вынул из кошелька смятую рублевую бумажку, передал ее калеке, который уверенной походкой, словно знал в этом доме каждый вершок, направился к выходу. Тем временем Вера расчищала стол от грязной посуды. Стараясь не глазеть на хозяйку, дерзко раскачивавшую бедрами, Голубев прислушался к ругани, шуму и звону бутылок, доносившимся из-под пола. На первом этаже располагалась монополька. «Для обитателей притона монополька под боком является благом, — подумал студент. — Вот и Павлуша по лестнице сапогами гремит. Быстро обернулся».
Слепой вошел в гостиную. Хозяйка забрала у него наливку и властно велела:
— Ступай на двор. Нам с паном поговорить треба. Под дверью не подслушивай. Вот тебе трехрядку, играй, чтобы мы здесь слышали.
Слепой взял под мышку гармонь, и вскоре со двора раздались звуки бравурной музыки.
— Ой, люли! Ой, люли! Ой, люли! Се тре жоли!
— Ишь как наяривает! — с гордостью сказала Вера Чеберяк. — Павлуша Француз, так его здесь кличут. Настоящий француз и по-французски свободно чешет! Жалко мне его, убогенького. Он за свою глупость очи потерял. Вот прикармливаю и обстирываю беднягу. Француз на гармони играет, детишкам иной раз игрушки мастерит. У меня такое доброе сердце, что нет никакого слада. Я на фельдшерских курсах обучалась, мне бы свой кабинет на Фундуклеевской иметь, а вместо этого лечу здешнюю бедноту.
Хозяйка квартиры вооружилась щеткой и энергично взялась за парадный мундир Голубева. Счищая глину, она продолжала разговор.
— На Лукьяновке про убийство судачат, что не иначе Андрюшкина родня к этому злодейству руки приложила.
— Нет, Вера Владимировна, родные не виноваты. Полицию намеренно сбивают с толку. Я решил частным образом расследовать злодейское преступление. Не далее как сегодня утром мною обнаружено, что следы ведут на кирпичный завод. Там приказчиком Мендель!
— Он наш сосед, — отозвалась Вера Чеберяк, быстро орудуя щеткой. — Наш дом сороковой по Верхне-Юрковской, а его хата — нумер тридцать второй, за водокачкой. Одно не пойму, с какого боку тут Мендель? На что ему Андрюша?
— Догмат крови! Убийство на ритуальной подкладке.
— Бабьи сказки!
— Вовсе нет! Ваши дети, сами того не подозревая, дали ценные показания против Менделя. По словам девочек, он вел себя подозрительно, а Женя рассказал, что гулял с Андрюшей в день его исчезновения или, во всяком случае, близко к этому дню. Они постреляли из ружья, потом Андрюша пошел по своим делам и, видать, попал в лапы Менделя.
— Вы, пан студент, не слушайте сопливых девчонок и глупого мальчишку! С завода их гоняют, чтобы они не топтали сырые кирпичи. Поверили Женьке! Откуда ему знать, когда Андрюша приходил поиграть? Календаря он не разбирает, чисел не знает. Они с Андрюшей в прошлом году из ружья пуляли, это ему только кажется, что совсем недавно было. Ну вот, мундирчик ваш почистила. Теперь вы красавчик на манер офицера гвардии. Заходите, дорогу знаете. У меня сердце большое, будет час — приголублю. А с Женькой я потолкую по-матерински. Я его, ирода, научу держать язык за зубами!
Голубев вышел из квартиры с твердым убеждением, что тут дело не чисто. Дети Веры Чеберяк что-то знают, и мать боится, что они проговорятся. Дойдя до водокачки, он решил умыться холодной водой после ночи, проведенной в пещере. Качнув рукоять насоса, он оглянулся. За водокачкой виднелась приземистая хата, отделенная от улицы покосившимся плетнем. Калитка со скрипом приоткрылись, и в щель осторожно высунулся чернобородый человек. Студенту хватило мгновения, чтобы узнать приказчика кирпичного завода Менделя. Его лицо было повернуто в том же ракурсе, как лицо неизвестного человека, почудившегося ему в ночной полудреме. Голубев был готов присягнуть, что именно Мендель заглядывал ночью в пещеру.