Марья бродила по саду, ступая по ковру из опавших желтых листьев. Моросил мелкий противный дождик. Озябнув, она повернула к дому и вдруг услышала радостные крики. Безмерно удивленная, она ускорила шаг и на пороге столкнулась со своими дядями Александром и Иваном Желябужскими. Обрадованная приездом родственников, Марья бросилась им навстречу, но дяди пали пред ней на колени прямо в осеннюю грязь. «В Кремле перемены», – сразу догадалась Марья и не ошиблась. Перебивая друг друга, Иван и Александр рассказали, что святейший патриарх Филарет Никитич приступил к великому государю Михаилу Федоровичу с отеческим словом, что по милости Божьей государь и царь давно пришел в лета мужеского возраста, и время ему, государю, приспело сочетаться законным браком, дабы родить наследника и упрочить царство. Святейший патриарх предложил собрать невест подходящего рода и достоинства и выбрать одну из них в супруги государю.

– Великий государь и царь Михаил Федорович всея Руси ответствовал святейшему патриарху, что у него уже есть невеста, Богом ему данная! Невесту зовут Анастасия Ивановна, урожденная Марья Хлопова. Она ему по сердцу и иной супруги великому государю не надобно.

Марья вспыхнула от радости. Миша действительно ее любит. Богом данная! И других невест ему не надобно! От таких слов сердце быстро заколотилось! Правда, она неоднократно убеждалась, сколь зыбки надежды на любовь государя. Однако дяди наперебой убеждали ее, что на сей раз все будет иначе. Удивленный упорством сына, всегда смирного и послушного, Филарет Никитич решил лично разобраться в истории с отвергнутой невестой. Он призвал в свои палаты дохтура Валентина Бильса, приказал сказать без утайки, точно ли Хлопова страдала неизлечимым недугом? Иноземный лекарь поклялся, что не нашел у дворянской дочери Хлоповой болезни, которая препятствовала бы бракосочетанию. С ней приключилась лишь пустая желудочная хворь, которая легко излечивалась.

– Надо же, голландской земли немчин, а душой не покривил! – восхищалась бабушка.

– Посмел бы еретик солгать святейшему патриарху! – проворчал дядя Иван.

Убедившись, что иноземный лекарь говорит иначе, чем доносили Салтыковы, патриарх велел привести для расспроса кравчего Михаила Салтыкова. Грозно сдвинув брови, святейший патриарх спросил, как кравчий дерзнул объявить государю, что его невеста смертельно больна. Оробевший Салтыков мялся и отнекивался. Патриарх в гневе выгнал его из палаты, после чего призвал для совета ближних людей: Ивана Никитича Романова, князя Ивана Борисовича Черкасского, Федора Ивановича Шереметева. На совете было решено учинить строгий розыск по делу о болезни дворянской дочери Хлоповой.

С приездом Александра и Ивана Желябужских жизнь в мининской усадьбе забила ключом. Новости сыпались как из рога изобилия. В Москву потребовали Гаврилу и Ивана Хлоповых. Дядю и отца опальной невесты допрашивали в патриарших палатах. После допроса пред патриархом вторично предстал Михаил Салтыков, а потом его брат Борис. О чем с ними беседовал святейший патриарх, осталось неизвестным, но Филарет Никитич зело гневался на племянников. Нефед Минин написал матери, что святейший патриарх в гневе обломал об одного из племянников свой владыческий посох. По всему выходило, что могущество Салтыковых пошатнулось.

Через две недели в Нижний Новгород приехали родители Марьи и ее дядя Гаврила Хлопов. Приехали спешно, а до того даже поклонов не передавали. Марья встретила родителей сухо, зато они не знали, чем угодить дочери, которую, кажется, вновь собирались вернуть наверх. И помину не было о том, что отец с матерью не захотели отправиться с опальной дочерью в сибирскую ссылку. Мать расспрашивала о тобольском и верхотурском житье-бытье. Марья отвечала коротко и неохотно в отличие от бабушки, которая живописала трудности сибирской ссылки. Мать охала, отец ей поддакивал, а дядя грозился, что Салтыковым такое злодейство с рук не сойдет.

По словам дяди, их с братом допрашивали, отчего приключилась хворь у царской невесты. Отец отвечал, что дочь его была совершенно здорова до тех пор, пока ее не поселили на светлом чердаке. Здесь открылась у нее рвота, которая, однако, скоро прекратилась. Он полагал, что дочь захворала от целебной водки, которую ей принесли из Аптекарской избы. Водку велел выпить кравчий Михаил Салтыков. Едва дочь отпила, ей стало худо. Отец подозревал, что ей дали отравное зелье. Против его слов Михаил Салтыков твердо отвечал, что принес водку по повелению матери великого государя. Дабы лекарство не причинило вреда здоровью государевой невесты, он, Михаил Салтыков, сначала отнес водку в келью великой старицы Марфы, которая ту водку намолила пред святыми иконами. На сию отповедь Иван Хлопов не нашелся ответить и стоял перед боярами, хлопая ресницами.

Гаврила Хлопов ответствовал иначе, чем брат. Про водку он не поминал, а упирал на то, что у его племянницы случилось расстройство желудка из-за неумеренного употребления сладких яств, коими ее потчевали в царских палатах.

– Нужны мне их сладости, – с обидой сказала Марья. – Меня насильно потчевали по приказу старицы Марфы.

– Ведаю, государыня! Токмо не хотел перед святейшим патриархом обличать великую старицу Марфу. Хоть она и не жена ему теперь, а все же Филарету Никитичу зазорно принимать на нее изветы. Я повел свою речь хитро. Сказал, что хворь приключилась по пустяковой причине, а вся вина на Салтыковых, которые ложно донесли государю, что его невеста смертельно больна. А еще я поведал святейшему патриарху и боярам о нашей ссоре с Мишкой Салтыковым из-за турецкой сабли. Попомнит меня кравчий! Детям и внукам закажет ссориться с Хлоповыми!

Хлоповы горели жаждой мести. Как ни странно, Александр и Иван Желябужские, побывавшие в сибирской ссылке, были настроены миролюбивее, чем отец и мать Марьи. Добродушный дядя Александр мечтал лишь покуражиться над своими недругами, благочестивый Иван хотел обличить их неправды с помощью Священного Писания. А вот отец и мать готовили врагам ссылку и пыточный застенок.

Заслышав о предстоящей перемене в судьбе опальной невесты, в Нижний слетались многочисленные троюродные братья, племянники, девери и шурины. Похожее нашествие было несколько лет назад, когда Марью взяли наверх в Кремль. Но тогда иных мелкопоместных родичей даже на глаза не пустили, сейчас же, когда еще ничего не было решено, родственной поддержкой пренебрегать не приходилось. Что ни день, перед воротами мининской усадьбы останавливалась забрызганная осенней грязью колымага, из которой выбиралась очередная стайка родственников. Они шли поклониться матери государыни, которая важно выясняла, кем они приходятся государыне. В самых запутанных случаях на помощь призывалась бабушка Федора, разбиравшаяся в родственных связях Хлоповых лучше их самих. После установления степени родства приехавших определяли на постой. Усадьба не вмещала всех гостей, их селили в соседних домах и даже на сеновалах.

Вдова Минина только ахала, застав шумную орду в своем тихом саду. Выразить недовольство она не смела. Всем в доме теперь властно распоряжалась мать. Воеводство сильно изменило ее нрав. Теперь она была не скромной дворянкой, трепетавшей в царских палатах, а полновластной хозяйкой. Одряхлевшая Федора во всем соглашалась с дочерью. Мать сразу же невзлюбила Минину.

– За какой надобностью она сюда приезжает? Усадьба теперь не ее, так и нечего здесь прохлаждаться! – без обиняков объявила она.

Марья старалась держаться подальше от родственных склок, но не выдержала и возмутилась:

– Она нам помогала, когда вас в помине не было. Ездила и будет ездить!

Мать молча отступила, но, видимо, высказала свое недовольство Мининой без свидетелей, потому что она перестала показываться в слободке. Впрочем, вдова Минина чувствовала себя лишней в кругу дворян, косо глядевших на недавнюю простолюдинку. Любимой темой разговоров, которые вели родственники, собравшиеся вокруг Хлоповых, были чины и места. Родня заранее поделила все приказы от приказа Большого дворца, который облюбовал для себя Гаврила Хлопов, до Панафидного, ведавшего поминанием по усопшим в бозе великим князьям, царям, царицам, царевичам и царевнам. Но и до Панафидного приказа, в коем сидел только один дьяк, нашлись охотники.

Отец Марьи вздыхал по воеводству. Судя по насмешкам, которые отпускал Гаврила Хлопов, служба Ивана в качестве вологодского воеводы не задалась. Месяц-другой он пытался вникнуть в суть дела, хмурил брови и надувал щеки от спеси, потом не выдержал искуса и запил. Гулял дома, в съезжую избу не заглядывал, а службу бросил на дьяков, которые вскоре донесли о его безделье и несообразном поведении. Ивану указали ехать из Вологды домой, но ему так понравилась сладкая жизнь воеводы, что он мечтал о новом назначении. Мать вполне одобряла намерения мужа, только хотела город побогаче. Она примерялась к Нижнему Новгороду, но по зрелом размышлении отвергла волжский город:

– Торговлишка еле теплится. Здесь бы устроить ярмарку, хоть раз в году, а то со здешних купчишек и взять нечего. Лучше воеводой в Ярославль или в Рязань – к Москве ближе, куда мне, матери великой государыни, надо будет частенько наезжать.

Городов и приказов на всех Хлоповых не хватало. Некоторые родственники чувствовали себя обделенными, лаялись и спорили до хрипоты, а потом ходили бить челом друг на друга к Гавриле Хлопову. Бегали к матери и к хворой бабушке Федоре, даже Марью пытались втянуть в дележ мест, но она так цыкнула на челобитчиков, что ее оставили в покое.

Между тем розыск по делу царской невесты продолжался. В Нижний примчался гонец с вестью, что из Москвы выехал боярин Федор Иванович Шереметев, коему святейший патриарх приказал расспросить Марью Хлопову и ее бабку. Боярин считался одним из самых ближних к царю и патриарху людей, и от его слова зависело многое. Шереметева сопровождал чудовский архимандрит Иосиф. Все понимали, что решается судьба семейства Хлоповых. Боярин ехал по Владимирской дороге. Доносили, что он в четырех днях пути от Нижнего Новгорода, сделал остановку, уже в двух днях, ожидается завтра. В день его прибытия целый отряд племянников караулил подступы к детинцу и видел, что боярин приехал и остановился на собственном дворе за стенами детинца. На следующий день Марью, ее родителей, бабку и дядей просили пожаловать в съезжую избу.

Выезд Хлоповых был столь внушительным, что Марья вспомнила торжественное шествие русского посольства по улицам Варшавы. Не хватало только стрельцов и жолнеров, но их с лихвой заменяли племянники и троюродные братья, оседлавшие коней. Глядя на многочисленную свиту, сопровождавшую опальную невесту, мать с гордостью сказала:

– Под стать истинной царице!

Родственники принарядились. Ради такого дня богатые поделились платьем с бедными, и свита из дворян представляла собой блестящее зрелище. Одна только Марья была в простом черном одеянии, резко отличавшемся от нарядного платья родни. Несмотря на затяжной осенний дождь, весь город вышел на улицы посмотреть на царскую невесту. Дети взапуски бежали за свитой, люди постарше стояли у ворот домов и благословляли проезжавших. С нижнего посада вел кремлевский съезд, соединявший детинец с торгом и пристанями. Возок с трудом преодолел скользкий крутой подъем, вымощенный просмоленными тесницами отслуживших свой срок ладей и коломенок. За все время жизни в слободке Марье ни разу не довелось бывать в детинце, чьи башни были видны из мининской усадьбы. Она с любопытством смотрела на четырехугольную Тверскую, или Ивановскую, башню, преграждавшую кремлевский съезд. К башне примыкал рубленый обруб, наполненный землей и предназначенный для мощных орудий, которые из-за тяжести нельзя было втащить на верхнюю площадку башни.

На деревянно-земляном обрубе стояла длинноствольная пищаль «Свисток», стреляющая ядрами в сорок гривенок весом. Она стала знаменитой после того, как к Нижнему подступили сорок тысяч татар и двадцать тысяч ногайцев. Нижегородский воевода Иван Симский, прозванный за сходство с родителем Образцом, а за удачливость Хабаром, не имел пушкарей. Вспомнили, что в темнице сидят плененные огненные стрельцы литовские, глаголемые жолныряне. Хабар Образец обещал им свободу, если они помогут отбить ногайцев. С Тверской башни пленный пушкарь Федя Литвич изловчился попасть ядром прямо в грудь ногайскому мурзе. Устрашенные ногайцы обратились в бегство. Теперь пищали стояли без дела, а нижегородских пищальников и стрельцов, по словам казака Ивана Петлина, собирались перевести на службу в Сибирь.

Ивановская башня была проездной. Подъемный мост на цепях был опущен, а герсы – окованные железом решетки в арочном проезде были подняты. Возок, сопровождаемый дворянской свитой, проследовал через узкий проезд башни и оказался внутри детинца. От Ивановской башни проезжая дорога вела к Дмитриевской башне, столь же мощной и с таким же обрубом для тяжелых пушек. В самом детинце теснилось несколько сотен домов. Марья проехала двор, у ворот которого увидала Татьяну Минину. Ее двор находился неподалеку от белокаменного Спасо-Преображенского собора, убранного в резь по образу и подобию владимирских и суздальских храмов. Двери собора были обиты медью с наведенным рисунком точь-в-точь как в суздальском Рождественском соборе. Правда, собор не обновлялся почти три столетия, с той поры, как был перестроен и расписан изографом Феофаном Греком. Белокаменная резьба обветшала и отваливалась кусками. Давным-давно пора было обновить собор, но разорение заставляло откладывать дело на неопределенное время. Обветшавший собор не годился для богослужения, и его обшитые медью двери крест-накрест преграждали толстые бревна.

В съезжей избе ссыльных ожидали боярин Федор Шереметев и архимандрит Иосиф. Боярин был знаком Марье еще по осадному сидению в Кремле и по Ипатьевскому монастырю, куда он вместе с другими посланцами Собора привез грамоту об избрании на царство Михаила Федоровича. Потом, когда ее саму взяли наверх, она видела боярина среди ближних людей. Наблюдала издали через маленькое окошечко, как Шереметев говорил речи сибирскому царевичу Мотле Кучумовичу в Грановитой палате.

Архимандрит Чудова монастыря Иосиф, худой, изможденный постом старик, с темным ликом угодника, сидел молча и недвижимо, предоставив расспросы боярину. Вопросы, которые Шереметев задавал отцу и дяде, были самого обыкновенного свойства. Они уже неоднократно отвечали о ссоре с Салтыковыми и последовавшей за ней опалой. Тем не менее боярин внимательно выслушал ответные речи отца и дяди. Потом расспрашивали бабушку Федору. Она отвечала, что внучка выросла на ее руках, никакими болезнями не страдала, опричь обыкновенных детских хворей, а почему государю донесено, что его невеста смертельно захворала, того она, Федора, не ведает. Она готова целовать крест, что извет ложный и во внучке никакого изъяна нет и не было.

Наконец, пришел черед Марьи. Боярин расспрашивал ее ласково, но вопросы ставил так хитро, что невозможно было отмолчаться. Марья сказала, что не пила водку, принесенную кравчим Михаилом Салтыковым.

– Ближняя сенная боярышня Марья, дочь дворянина Милюкова, в расспросе подтвердила, что присоветовала вылить водку в лохань, – кивнул пышной брадой боярин.

– Машка! – обрадованно воскликнула Марья. – Как она поживает? Здорова?

– Что ей сделается? – буркнул Шереметьев. – Мнится мне, что выпусти сенную боярышню середь зимы в лесную чащу, она медведя из берлоги тумаками выгонит. Расспрашивали ее перед святейшим патриархом, так она даже не смутилась по девичьему делу. Язычок востер, что клинок булатной стали! Ей слово – она в ответ десять. Салтыковых с грязью смешала, что не подобает, ибо они хоть и провинились, а все же государевы дворецкий и кравчий.