В Кремле делали вид, что ничего особенного не произошло, но шила в мешке не утаишь, и по Москве поползли слухи, что молодая царица занедужила сразу после свадьбы. В Нижнем Новгороде тоже узнали о беде. Нефед Минин, державший фонарь над свечой, когда молодых вели опочивать, глухо отписал матери, что ныне государь велел всем молиться о здоровье государыни. Татьяна Минина примчалась поделиться новостью с подругой. Бабушка Федора сразу осведомилась:

– Долгорукова недужит чревом?

– Истинно так! – подтвердила Минина и разочарованно спросила: – Откуда тебе ведомо? Разве кто-то опередил меня с вестью?

Федора ничего не отвечала, только испуганно глянула на образа в углу и перекрестилась. Наверное, Минина ожидала, что ее подруга разразится язвительными замечаниями, что вот-де государю так долго подбирали невесту, а нашли хворую. Но Федора не поддержала разговора и вообще была молчалива и подавлена. Марья испытывала двойственные чувства. Она жалела Мишу, но к жалости примешивалась толика злорадства. Поймав себя на злых мыслях, он устыдилась и поспешно прошептала:

– Дай Бог, чтобы царица поправилась!

Несмотря на благочестивые мысли, в голову невольно закрадывались дерзкие мечтания. Марья гнала их, но они возвращались, тем более что слухи о болезни царицы становились тревожнее и тревожнее. В начале зимы, когда выпал первый снег, в усадьбу Минина прискакали братья Желябужские. Они валились с ног от усталости, но были возбуждены и не то чтобы радостны, а скорее крепко озадачены. «Опять перемены», – подумала Марья, припоминая прошлогодний приезд дядей. Иван Желябужский, плотно закрыв все двери, зашептал:

– Великий государь соизволил призвать меня в свои хоромы и сказал, что больная государыня желает поговорить с Марьей Хлоповой.

– Али будет розыск? – переполошилась Федора. – Машенька ни в чем не виновата.

– Государыня Марья Владимировна пожелала увидеться тайно. Ее повезут к Троице в Сергиев монастырь помолиться о здравии. И нам велено привезти туда племянницу.

– Зачем? – недоумевала бабушка.

Но Иван ничего не мог объяснить встревоженной матери. Федора с испугом расспрашивала сына, не обнесли ли внучку перед государыней, не выдумали ли злые люди, будто она радовалась ее болезни. Иван Желябужский пожимал плечами и отговаривался незнанием. Вдруг Александр, молчавший весь вечер, сказал:

– Среди народа шепчутся, что болезнь Долгоруковой – это Божья кара за обиду, нанесенную Марье Хлоповой.

– Неужто так говорят? – обрадованно вскинулась Федора. – Не грешат на сглаз или ворожбу?

– Я тоже слышал про Божье наказание за обиженную племянницу, – подтвердил Иван Желябужский.

На семейном совете решили, что Марью повезет к Троице дядя Иван, а Александр останется с матерью. Одряхлевшая Федора не вынесла бы скорой езды. После долгих споров решили не спрашивать разрешения у воеводы. Кто знает, поверил бы воевода, что Марью зовет царица. Скорее всего, задержал бы их отъезд, затеяв долгую переписку с Москвой. Времени на сборы не оставалось, но Марье собраться было только подпоясаться. Она взяла маленький сундучок, побросала в него кое-какую рухлядь и была готова. Бабушка заохала:

– Машенька, тебя позвали наверх, а ты в самом простецком платье.

Чтобы не спорить с бабушкой, Марья положила в сундучок цветное платье. Притираний она не взяла, а украшения у нее отобрали еще перед ссылкой. Выехали затемно, таясь от соседей по слободке. Марью радовала возможность покинуть усадьбу, в которой она безвылазно провела столько времени. Жаль, что ехать пришлось в закрытом возке. Иван Желябужский сидел напротив племянницы и хмурился всякий раз, когда она неосторожно выглядывала в крошечное оконце. Марья жалела, что не переоделась в мужское платье, как во время поездки в Варшаву. Впрочем, дядя ни за что не дозволил бы такую вольность. С каждым годом он становился все набожнее и строже, проводя все время в молитве или за чтением божественных книг. С племянницей он разговаривал мало, и Марья отводила душу, только когда его одолевал сон. Едва дядя смежал очи, она немедленно раздвигала занавеску и припадала к оконцу. По дороге часто попадались бедные деревеньки. Зато оборванные бабы и девки свободно ходили по деревенским улицам, вызывая зависть Марьи.

Во время остановок на ямских дворах приходилось кутаться с головой и прятать лицо. На расспросы участливых баб, стряпавших еду для проезжающих, дядя кратко отвечал, что везет к Троице больную племянницу. Он опасался, что их опознают, так как в грамоте, которую он предъявлял для смены лошадей, говорилось, что дворянин Иван Желябужский едет по государевой надобности. Нетрудно было сообразить, кого он везет. К счастью, никто на ямских дворах не знал его в лицо, а грамоту даже не читали, сразу отвечая, что свежих лошадей нет. Желябужский кричал на ямщиков, грозил им карами небесными, потом, поняв, что заскорузлых мужиков не пронять угрозой загробного возмездия, пугал ямщиков карами земными. Несколько раз он в пылу спора проговаривался, называя себя дядей царицы, коего ждет у Троицы сам великий государь. Но ямщики и не такое бахвальство слышали и только лениво почесывались. Как ни был скуп дядя, ему приходилось развязывать мошну и со скрежетом зубовным наделять ямщиков малой мздой, после чего чудесным образом находились свежие лошади и можно было продолжать путь.

Крики и препирательства на ямских дворах приводили к долгим задержкам. Желябужский опасался, что они не поспеют к назначенному сроку и царица вернется из Троицы прежде, чем они приедут. Москву, вопреки надеждам Марьи, они проехали без остановки. Дядя плотно закрыл окошко, сказав, что в Белокаменной их каждая собака узнает. На сей раз он не сомкнул очей, строго следя, чтобы племянница случайно не выглянула из возка. Марье оставалось лишь жадно прислушиваться к шуму московских улиц и громкому говору толпы. На ночь они остановились за Москвой, а к исходу следующего дня подъехали к стенам Троицкого монастыря.

Троицкий монастырь был самой знаменитой обителью на Руси. Монастырь не покорился полякам и Тушинскому вору. Монахи и миряне, бок о бок стоя у пушек, выдержали долгую осаду. Из Троицы прозвучал призыв спасти Русь, на который первыми откликнулся Козьма Минин с нижегородцами. А еще Троицкий монастырь был знаменит исцелением болящих. Монахи слыли искусными врачевателями, а молитва у раки преподобного Сергия Радонежского творила чудеса. Сюда в чаянии избавиться от тяжких недугов стекались тысячи страждущих со всех концов Русской земли.

Марья и ее дядя остановились в деревне Деулино в трех верстах от монастыря. После заключения перемирия с поляками деревня, в которой шли переговоры, была переименована в село Мирное. Впрочем, новое наименование не прижилось, и встречные крестьяне затруднились показать дорогу, пока Желябужский не уточнил:

– Мирное… Деулино тож.

– Деулино! Так бы и сказал, боярин. Как доедешь до сухой ветлы, поднимайся на холм.

Крестьянская изба, нанятая дядей в Деулино, была тесна и неудобна. Но ничего лучше и ближе нельзя было найти. Все села и деревни в округе были переполнены богомольцами. Хозяин избы, в которой они остановились, сдавал сени и амбар и все хозяйственные пристройки, а сам с семьей ютился в баньке на задворках. Странники возвращались из монастыря к вечеру и до поздней ночи грелись у костров подле летних построек. Желябужский съездил в монастырь и, к своему облегчению, выяснил, что они поспели вовремя. Государя с минуты на минуту ожидали в святой обители.

Царь Михаил Федорович в знак смирения пешком отправился поклониться святому Сергию. Паломничество продолжалось целую неделю. Вдоль улиц, по которым предстояло прошествовать государю, выстроилась тысяча московских дворян и жильцов с оружием наперевес. Подлый народ загнали во дворы и велели накрепко запереть ворота. Михаил Федорович вышел из Кремля после кушанья. За государем, метя снег полами длинных соболиных шуб, шли бояре и окольничие, за ними – стольники, спальники и стряпчие. Государь шел медленно, припадая на слабые ноги. За первый день дошли только до берега Яузы. К вечеру, когда начало смеркаться, государь сел в золоченый возок и в сопровождении ближних людей вернулся в свои хоромы. Дворяне и жильцы выпустили из дворов простой люд, пустые улицы вновь наполнились снующей толпой. Утром московские улицы вновь очистили от прохожих. Золоченый возок привез государя на то же самое место на яузском берегу, где забрал вчера. Бояре, окольничие, стольники и стряпчие спешились и вместе с государем продолжили паломничество. На сей раз государь дошел до села Тайнинского, где путники делали первую остановку по дороге к Троице. Михаил Федорович зашел в церковь помолиться, а потом вернулся в возке в Кремль.

Так продолжалось неделю. Монахи рассказали Желябужскому, что вчера великий государь дошел до пригорка, с которого монастырь был виден как на ладони. Отец настоятель дал знак бить в колокола, приготовившись к встрече. Но Михаил Федорович устал и велел возвращаться в Москву. Монахи ждали, что сегодня государь проедет сорок верст до пригорка, а потом пройдет пешим полторы версты до монастыря.

С раннего утра под стенами монастыря появилось множество крестьян, согнанных из деревень Бубяково, Деулино, Наугольное, Степково. Им приказали расчистить от снега дорогу. Зимний путь толком не установился, и надо было засыпать глубокие выбоины, наполненные ледяной жижей. Но вскоре к монастырю с гиканьем и молодецким посвистом пронеслись на храпящих конях полторы сотни московских дворян. Поправлять дорогу, превращенную копытами коней в непролазное месиво, было некому, потому что дворяне плетьми разогнали подлый люд, возившийся с лопатами на обочине.

Проверить, все ли приготовлено в монастыре для встречи государя, был послан окольничий Григорий Валуев. Чин окольничего он получил за то, что разрядил свою пищаль в первого Самозванца, когда того схватили в Кремле. Монахи с ужасом взирали на окольничего, отличавшегося зверообразным ликом, и крестились, заслышав его медвежий рык. Желябужский тоже оробел, но пересилил себя, подъехал к страшному на лик всаднику, поклонился и попросил напомнить великой государыне, что он прибыл по ее зову. Валуев, буравя Желябужского тяжелым взглядом из-под толстых надбровных дуг, прорычал:

– Не лез бы ты, сынишко боярский, к большим людям! Не старая пора величаться! Ныне вы, Желябужские да Хлоповы, пустое место, алтынники и лапотники! Радуйтесь, что по великой государской милости возвращены из-за Камня, а то знать бы вам орленый кнут да липовую плаху!

После таких слов горячий Александр Желябужский наверняка кинулся бы на окольничего с кулаками, даром что тот был на две головы выше. Но благоразумный Иван, побледнев от оскорбления, молча отъехал от Валуева. В довершение обиды один из дворян крикнул ему, чтобы он сошел с коня и смиренно встал вместе с богомольцами, ожидавшими появление государя. Прикусив губу, Желябужский спешился, взял коня под узды и повел его домой. Всю дорогу до Деулино он бормотал себе под нос:

– Господи, укроти ево и примири, ими же веси судьбами!.. Токмо я не сынишко боярский, а московский дворянин. Мой дед твоему деду, окольничий, бороду драл и приговаривал, что вас, Валуевых, надобно на чепь сажать, дабы вы своими окаянными рожами не пужали народ!

На полпути он остановился, услышав колокольный звон. Наверное, на пригорке показался царский возок. Желябужский перекрестился, помянул недобрым словом царских слуг, прогнавших его от монастыря, сел на коня и поехал в Деулино. Вечером он услышал от богомольцев, что великий государь был встречен у ворот настоятелем и братией, вошел в монастырь и долго молился. Странники рассказали, что за великим государем ехал большой каптан, в котором, по слухам, везли больную государыню. Но сколько ни расспрашивал Желябужский, никто не мог подтвердить, точно ли привезли царицу. Стольники и жильцы никого и близко не подпускали к каптану, а что происходило за монастырскими стенами, богомольцы не видели.

Желябужскому оставалось надеяться, что их позовут к царице. Марья коротала время, слушая рассказы странников о святых местах, и гадала, как там бабушка в Нижнем. Прошло несколько дней, и вдруг в Деулино прискакали несколько всадников. Громоподобный глас одного из наездников был слышен от околицы, а через несколько минут он сам въехал во двор, припав к конской гриве, чтобы не задеть верхнюю перекладину ворот. Дядя поспешно вышел на крыльцо навстречу окольничему Валуеву, которого сразу узнал по мощному гласу. Исполин слез с приседавшего под его тяжестью коня и добродушно заворчал, словно насытившийся медведь:

– В добром ли здравии, Иван Григорьевич? Прости великодушно, что давеча был с тобой неприветлив. Сам ведаешь, ради государевой службы под горячую руку и брата родного выбранишь матерно.

– Бог простит, окольничий! С чем пожаловал ко мне, убогому человечишке? – холодно осведомился Желябужский.

– Государыня зовет твою племянницу. Повелела просить ее честью, как просят близких родичей.

Иван Желябужский расцвел и велел немедленно закладывать возок. В сопровождении Валуева они въехали через монастырские врата, закрытые на время паломничества царской четы. Оказавшись в знаменитой обители, дядя пал на колени, но окольничий не дал ему помолиться, а сразу же повел к царице. Марья шла за окольничим, размышляя о том, как несладко приходится жене такого звероподобного мужа. Приласкает – все косточки захрустят, а уж прогневается – придушит как кутенка.

В келью, отведенную царице, мужскому полу вход был заказан. Боясь нарушить тишину своим медвежьим рыком, окольничий молча подтолкнул Марью к низенькой дверце. Легонько подтолкнул широкой, как лопата, ладонью, но этого толчка хватило, чтобы хрупкая Марья с размаху врезалась в обитую железными полосами дверцу. Потирая ушибленные места, она вошла внутрь и в темноте кельи попала в объятья не менее крепкие, чем медвежья хватка Валуева. Ее горячо облобызали и зашептали на ухо:

– Подружка моя! Сколько лет, сколько зим! Да ты не узнаешь меня, что ли? Али я так постарела?

Попав со света в полумрак, Марья щурилась, стараясь разглядеть, кто ее тормошит и вертит. Постепенно глаза привыкли к темноте, и она увидела, что ее обнимает и целует Марья Милюкова.

– Машка! Какими судьбами! – радостно вскричала она.

– Тс-с-с! – Милюкова приложила палец к губам и зашептала: – Государыня только забылась сном. Почти не спит, жжет ее огнем изнутри. Зришь, я опять наверху в ближних боярышнях. С самой свадьбы неотлучно при молодой государыне. Она добрая и негордая, я ее полюбила как сестру. Жаль только. – Милюкова оглянулась из предосторожности и совсем тихо и печально шепнула на ухо подруге: – По всему видать, недолго ей мучиться, страдалице. А как она отдаст Богу душу, меня по приказу государыни Марфы Ивановны сведут с верха и постригут в инокини.

В соседней комнате раздался тихий стон. Милюкова прислушалась и на цыпочках прошла в опочивальню. Марья услышала негромкий разговор, потом Милюкова вернулась к подруге и шепнула:

– Государыня изволила проснуться и зовет тебя.

Марья вошла в полутемную опочивальню. Царица возлежала на высокой постели, закутанная до подбородка в соболиное одеяло. Молва твердила о дивной красоте Долгоруковой, но от ее красы ничего не осталось. Лицо царицы исхудало, нос заострился, а щеки впали. Царица шевельнула бескровными губами, и Марье пришлось низко склониться над постелью, чтобы услышать ее тихий голос.

– Вот и свиделись! – прошептала царица. – Не держи на меня обиды!

– И не думала! – искренне ответила Марья.

– Я злая разлучница.

– Не кори себя, государыня. Ты не разлучница… Не ссудил мне Господь быть за государем, а твоей вины в том нет никакой. И не верь, когда говорят, что хворь наслали в наказание за причиненную мне обиду. Пустое болтают.

– Я знаю… Наклонись-ка ко мне.

Марья склонилась еще ниже. Ее ухо касалось губ царицы. Долгорукова прошептала так тихо, что едва можно было разобрать ее слова:

– Хворь на меня не насылали… я сама выпила зелье… припасла его загодя… еще до свадьбы хотела отравиться…

Марья в ужасе отшатнулась от молодой царицы:

– Зачем ты такое над собой учинила?

– Знаю, грех смертный… не простится на том свете… Не мил мне государь Михаил Федорович, а кто мил, с тем мне не позволили бы пойти под венец… А другому я не хочу принадлежать, пусть он сам великий государь… не жалею ничуть… Только на сердце тяжко… вот излила тебе душу… поведала то, что отцу духовному на исповеди перед смертью не осмелюсь сказать…

Марья глядела на царицу с жалостью и удивлением. Ей самой не выпало счастье любить так страстно, чтобы пожертвовать всем ради любви. Кто же избранник ее сердца, ради которого княжна решилась покинуть этот бренный мир и лишиться вечной жизни за гробом? Наверняка скромный дворянин, коему нечего было мечтать о браке с княжной Долгоруковой. Или сын боярский, такой же добрый молодец, как Петр Албычев, бедный и беспутный, но от чьего прикосновения бросает в сладкую дрожь. Бедная царица, погубившая свою молодость и красоту! Повинуясь душевному порыву, Марья поцеловала царицу в холодный лоб. Долгорукова лежала недвижимо. Марье показалось, что царица впала в забытье. Она хотела незаметно уйти, как вдруг Долгорукова тихо простонала:

– Велела тебя позвать, дабы загладить обиду… я не мила государю Михаилу Федоровичу… молчи… я знаю, что не любезна ему… я помру скоро, так пусть хоть у него будет жена по нраву… Сейчас изволит прийти великий государь… я просила его пожаловать… а ты погоди уходить…

От этих слов Марья застыла у изголовья постели. Ее сердце было готово выпрыгнуть из груди. Столько лет она не видела Мишу, и вот они встретятся у постели больной царицы! Узнает ли ее государь? Не будет ли разочарован, ведь ей уже не шестнадцать лет, как было при расставании. Невыносимо томительно тянулось ожидание, но вот заскрипел снег у дверей и чей-то властный голос приказал невидимому человеку, оставшемуся снаружи:

– Гришка, жди тут!

Дверь хлопнула, послышались грузные шаги, и в тесную опочивальню протиснулся великий государь. Марья стояла, опустив очи. Вошедший радостно вскрикнул:

– Машенька! Наконец-то! Заждались тебя!

Марья подняла глаза и поразилась перемене во внешности государя. Перед Марьей стоял человек, совершенно не похожий на Мишу Романова, с которым они рыскали по Кремлю в поисках пропитания. Михаил Федорович растолстел, обрюзг и оброс густой бородой. Только кроткий взгляд напоминал приятеля детских лет. Не знай Марья, кто перед ней, она вряд ли бы его признала. А вот государь ее сразу узнал и был искренне обрадован. Он спрашивал быстро и возбужденно:

– Как ты, Машенька? В добром ли здравии? Счастье какое увидеться с тобой!

Государь улыбался и, кажется, совсем забыл, что пришел к больной супруге. Марья приложила палец к губам и кивнула на изголовье постели. Михаил Федорович опомнился, горько вздохнул, поправил шелковую подушку под головой Долгоруковой и спросил:

– Не полегчало ли тебе, государыня? Вся братия денно и нощно молит святого угодника Сергия о твоем выздоровлении. И я молюсь, и всем ближним людям наказал усердно молиться.

– Видать, не угодны Господу молитвы за меня, грешную… чую, смерть моя близка…

– Грех отчаиваться! Отмолим тебя! Я послал богатые вклады во все монастыри, просил служить молебны о твоем здравии!

– Благодарствую, государь… пусть служат молебны за упокой моей грешной души… хочу перед смертью искупить свою вину… при послухах… позови боярышню…

Марья тихо кликнула Милюкову. Втроем они окружили постель умирающей царицы. Долгорукова взяла в свою холодную ладонь руку Марьи, соединила ее с рукой царя и с трудом прошептала немеющим языком:

– Пред Богом и людьми молю тебя, государь… Когда я умру, возьми за себя Марью Хлопову… Благословляю сей брак… Поклянись, государь, что исполнишь мою последнюю просьбу…

– Обещаю! – всхлипнул Михаил Федорович. – Только ты выздоравливай, не оставляй нас!

Долгорукова попыталась улыбнуться, но гримаса боли исказила ее лик. Она обессиленно откинулась на подушку. На глаза Марьи навернулись горячие слезы, Милюкова сдавленно зарыдала. Сквозь слезы Марья увидела, что государь, утирая мокрые глаза, склонился над царицей. Она подумала, что надо оставить мужа наедине с умирающей женой, и увлекла рыдающую Милюкову из опочивальни.

– Ангел! Истинный ангел бедная царица! – всхлипывала Милюкова. – Ангелы на небе нужны, и ее призывают. Ведает сама, что умирает, и благословила ваш брак. Благое умыслила! Ты ведь вернешь меня в ближние боярышни? Али забудешь верную подругу?

– Не сумлевайся, не забуду!

– Зело отменно! – обрадовалась Милюкова, и слезы на ее глазах сразу же высохли. – Не зря я ставила свечку, чтобы меня не сводили сверха. Ты вернешься, а я буду подле тебя.

– Не ликуй раньше срока, – остановила ее Марья. – Марфа Ивановна не хочет меня в невестки.

– Пустое! – отмахнулась Милюкова. – Тебе, может, неведомо, но на Москве каждый знает, что Марфа Ивановна ноне не в прежней силе. Да и государь возмужал. К матери он по-прежнему почтителен, но с ближними людьми зело опальчив. Бояре присмирели, потому как видят, что государь уже не столь тих и кроток, каким был в младые годы.

Михаил Федорович, словно услышав, что говорят о нем, вышел из опочивальни.

– Государыня забылась сном. Посиди подле нее, вдруг проснется и попросит испить или поправить постель, – приказал он Милюковой.

Когда они остались наедине, Михаил Федорович обрушил на Марью множество вопросов. Он хотел знать, как их везли через Камень и не страшно ли было жить в Закаменной стране. Марья старалась отвечать кратко, но все равно час прошел, а она в своем повествовании добралась только до Тобола, потому что государь расспрашивал о мельчайших подробностях. Вдруг в дверь кельи ударили со страшной силой, будто кузнечным молотом по наковальне.

– Это Гришка! – сразу догадался Михаил Федорович.

Он распахнул дверь. За ней согнулся в три погибели окольничий Валуев. Он хотел постучать легонько, но не рассчитал сил и чуть не выломал своим пудовым кулаком обитую железными полосами дверь. Валуев пал на колени, но даже в таком положении был выше царя:

– Великий государь! Пора на службу. Отец настоятель велел братии не начинать без тебя!

Михаил Федорович ухватил окольничего за бороду и начал немилосердно драть ее, гневно приговаривая:

– Ах ты, дерзкий раб! Без тебя, эфиопская рожа, ведаю, когда мне идти в церковь.

Валуев покорно мотал косматой головой и только невнятно мычал, когда его дергали за бороду:

– Виноват, государь!.. Прости ничтожного холопишку!

Михаил Федорович дал исполину пощечину и захлопнул дверь. Отдуваясь и вытирая пот со лба, он сказал Марье:

– Гришка усердный раб, только изрядно дураковат. Приходится вразумлять его телесно, только он такой истукан, что все руки об него обломаешь. Надобно отдать его палачам, дабы ободрали кнутом, да все недосуг и жаль глупого холопа. Неужто ты, милая Машенька, не испужалась на Тоболе, когда по вам стреляли из луков безбожные татары?

– Некогда было пугаться, – отвечала Марья. – Христос пронес, и Пречистая Богородица спасла. Паки всего не перескажешь, а тебе, государь, надобно идти на службу.

– В самом деле пора! – поник головой Михаил Федорович. – Гришка правду молвил. И чего я вспылил? Теперь гневный пойду в церковь, и молитва моя будет неугодной Господу. Сегодня же пожалую окольничему сельцо или деревеньку, дабы он не таил обиду. Ох, Машенька, хитрецы мои ближние люди! Иной раз мнится, будто они нарочно ищут случая, чтобы я их прибил. Знают, что государь отходчив и потом наградит попавшего под горячую руку. Господь с ними, все мы слабые человеци! Пойду молиться за здоровье супруги… Но если не смилостивится Господь, тогда… Царица нас благословила. Теперь я от своего не отступлю. Не буду слушать матушку, и даже батюшка, святейший патриарх, моей государевой воле не воспрепятствует. Прощай, Машенька, и помни, ежели государыня волею Божию помре, я непременно сдержу свое государево слово.

Царь перекрестился на иконы в углу и покинул келью. Марья выждала, когда затихнет скрип снега под ногами царя и окольничего, и выскользнула во двор. Около церкви она нашла дядю. Марья умолчала о встрече с Михаилом Федоровичем и сказала только, что государыня Марья Владимировна просила не держать на нее обиды.

– Царица совсем плоха. Думает, что не оправится.

– Отмолят государыню! – убежденно сказал Иван Желябужский. – Я тут толковал с чернецами. Братии обещаны неслыханной щедрости дары, если упросят святого угодника Сергия заступиться за царицу. Говорят, и в другие монастыри отправлены богатейшие вклады. Ну как царице не выздороветь, когда государь дал обет украсить все святые иконы новыми окладами, а воска для свечей обещано на десять лет вперед! И кирпича для монастырских построек, извести, дубовых бревен – всего, что отец настоятель пожелает для святой обители.

Пока они ехали в Деулино по разбитому зимнику, Марья размышляла обо всем увиденном и услышанном за день. Дядя уверен, что царицу отмолят. Но он не видел бескровного лика Долгоруковой, отмеченного печатью близкой смерти. Царица знает, что какие бы щедрые вклады ни были дарованы обители, святые угодники нипочем не заступятся за грешницу, совершившую самоубийство. Марье было безумно жаль молодую царицу. Никому и никогда она не выдаст страшную тайну, которую открыла ей Долгорукова на смертном одре. Если царица решится, то сама признается на последней исповеди. Не осмелится – Бог ей судья! А ведь умирающая пожелала устроить ей судьбу. Взяла с мужа слово, что он оберет ее в супруги.

Когда они вернулись в Деулино, дядя расставил свои драгоценные шахматы, а Марья села напротив него, устремив невидящий взор в дальний угол. Она не знала, радоваться ей или горевать. Михаил Федорович стал совсем чужим. Был робким, а сейчас бесстрашно дерет за бороду зверообразного окольничего. И как не осмелеть, если ближние люди не ропщут. Они родились в убеждении, что истинный государь всегда опальчив и грозен. Любого спроси, хоть дядю, к примеру, все дадут одинаковый ответ.

Желябужский играл в шахматы сам с собой. Он переставлял ратников и коней и бормотал себе под нос: «Ежели сюды ходить, то он туды пойдет… а ежели назад, то он меня побьет».

– Скажи, дядя, каким должен быть царь. Кротким али грозным? – спросила его Марья.

– Царь без грозы словно конь без узды, – изрек Иван Желябужский, не отрываясь от шахмат. – Царю подобает быть грозным, ибо он есть самодержец и помазанник Божий. А кто отступит от сего правила, тот не есть царь… Конь без узды… Гм!.. А ежели конем двинуть… Побьет его ладья али нет?

Царю надлежит быть суровым. Иных слов она от дяди и не ждала. Может, оно и к лучшему, что Миша изменился. Теперь он не позволит женить себя против своей воли. Старица Марфа и бояре не посмеют перечить гневливому царю. «Ах, полно гадать! – решила Марья. – Будь что будет!»

Она пригляделась к драгоценным фигурам на доске. Никто не учил ее играть в шахматы, но она так часто наблюдала за игрой дяди и князя Куракина, что незаметно усвоила правила игры. Видя, что дядя надолго задумался, она взяла слона и поставила его на противоположный край доски. Желябужский от досады хлопнул себя по лбу:

– Вот глупорожденный! Так гадал и этак мудрил, а самого простого хода не узрел! Ай да племянница! Поставила царю мат!