Первоочередная задача, стоявшая перед Столыпиным, состояла в успокоении страны. По спокойствию и твердому порядку истосковались простые российские обыватели. За успокоение истерзанной России так ненавидели Столыпина революционеры, жаждущие великих потрясений. Излюбленным оружием революционеров являлся политический террор. Столыпин был мужественным и последовательным борцом с террором. Он пережил несколько покушений и пал жертвой террористического акта. Учитывая, что сейчас терроризм представляет собой одну из главных угроз для всего мира, следует высоко оценить деятельность Столыпина, выжигавшего язву террора столетие назад.

 

Война с террором

Враги Столыпина называли его «официальным убийцей», «обер-вешателем». С этим клеймом «душителя революции» он вошел в советские учебники истории, в которых успокоение после первой русской революции называлось «периодом столыпинской реакции». Со временем оценки меняются, и сейчас то, что ставилось Столыпину в вину, воспринимается как его величайшая заслуга. Однако справедливо будет констатировать, что на самом деле Столыпин не сыграл решающую роль в разгроме наиболее опасных вооруженных выступлений. Подавление вооруженного восстания в Москве в декабре 1905 г. было делом рук адмирала Ф.В. Дубасова и полковника Г.А. Мина, а карательными экспедициями, восстановившими порядок в Сибири, командовали генералы А.Н. Меллер-Закомельский и П.К. Ренненкампф. Общее руководство подавлением революционных выступлений осуществлял министр внутренних дел П.Н. Дурново.

Когда Столыпин возглавил Министерство внутренних дел, открытые очаги революции уже были погашены. Конечно, до успокоения страны было далеко. Характеризуя то время, когда он был призван к власти, Столыпин вспоминал: «В большей части провинций не было никакой власти; у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь». Столыпину пришлось столкнуться со Свеаборгским и Кронштадтским восстаниями, вспыхнувшими под боком у столицы в июле 1906 г. Но все-таки масштабы военных восстаний, подавленных при Столыпине выступлений не шли в сравнение с 1905 г.

На долю Столыпина выпала борьба с политическим террором, ставшим символом русской революции. В этом опасном деле его заслуги были неоспоримы. На своем посту Столыпин пал жертвой террористического акта. Попытаемся сказать несколько слов о том, что представляла собой страшная эпидемия терроризма, унесшая тысячи жизней, включая и жизнь Столыпина. Традиции террора были заложены народническими кружками. Террорист и писатель С.М. Степняк-Кравчинский, пронзивший кинжалом шефа жандармов Н.В. Мезенцева, описывал ход рассуждения своих единомышленников: «Уж если тратить время на убийство какого-нибудь шпиона, то почему же оставлять безнаказанным жандарма, поощряющего его гнусное ремесло, или прокурора, который пользуется его донесениями для арестов, или, наконец, шефа жандармов, который руководит всем? А дальше приходится подумать и о самом царе, властью которого действует вся эта орда». Народники надеялись точно рассчитанным ударом в сердце власти парализовать всю махину самодержавия.

Террор нашел своих восторженных поклонников и добровольцев. Его знамя было поднято подпольной организацией «Народная воля». Она быстро прошла все ступени, о которых писал Кравчинский. Народовольцы начали с агентов Третьего отделения и кончили убийством Александра II. Идейной наследницей народовольцев в начале XX в. являлась партия социалистов-революционеров. Для эсеров террор был священным делом. Партийный орган «Революционная Россия» призывал: «У кого больше сил, больше возможности и решимости – тот пусть не успокаивается на мелкой работе; пусть ищет и отдается крупному делу – пропаганде террора в массах, подготовлению… сложных террористических предприятий». ЦК партии эсеров создал Боевую организацию, которая подготовила ряд покушений. Действовали также региональные «летучие отряды». Следует отметить, что лидеры партии эсеров рассматривали террор как один, и даже не самый главный, инструмент политической борьбы. Но это было в теории, на практике партия эсеров ассоциировалась с террором, что бы ни заявляли ее лидеры. Такое же двуличие было свойственно российской социал-демократии, расколовшейся на большевиков и меньшевиков. Вождь большевиков Николай Ленин (В.И. Ульянов) в своих статьях подчеркивал, что теракты отвлекают силы революционеров от массовой борьбы, а сам терроризм является вредным методом, «всецело осужденным опытом истории». Однако при этом местные комитеты большевиков и меньшевиков активно сотрудничали с эсерами и были вовлечены в террористическую деятельность. Правда, лидеры большевиков предпочитали более практичные «эксы», то есть эспроприации денежных сумм. Рассказывали, что Ленин, узнав, что партия получила крупное пожертвование от некого анонима – Икса, глумливо заметил: «Не от икса, а от экса». В июне 1907 г. большевики под руководством Камо (С.А. Тер-Петросян) ограбили кассира Тифлисского отделения государственного банка. Ходили слухи, что первую бомбу в экипаж кассира бросил Сталин (И.В. Джугашвили). Это факт недоказанный, известно только, что сразу после экса Сталин спешно покинул Тифлис. При ограблении было захвачено 250 тысяч рублей, однако часть денег была в крупных купюрах, серию которых немедленно опубликовали газеты. Большевистское руководство решило обменять купюры за границей в один день в разных городах и банках, но на этой операции попались несколько видных большевиков, в том числе будущий нарком иностранных дел Литвинов (М.М. Валлах) и его жена.

Анархисты, последователи Михаила Бакунина, проповедовали «безмотивный террор», направленный против всех представителей власти и эксплуататорских классов. Другое течение – анархисты-коммунисты провозглашали «Да здравствует бомба и динамит». Группы анархистов «День страшного суда», «Мститель», «Террористы-резервисты» терроризировали «буржуев» и простых обывателей, угрожая им «кровавой народной расправой». Террор имелся в арсенале радикальных националистических партий: «Дашнакцутюн», действовавшей на Кавказе и в Закавказье; Финской партии активного сопротивления, давшей убежище русским террористам на территории великого княжества Финляндского; полубандитским «лесным братьям» в Прибалтике. Либералы порицали террор, но делали это не очень искренно. В свое время даже П.Н. Милюков, в целом противник революционных выступлений, говорил Ленину, что еще один-два удачных террористических акта, и «мы получим конституцию».

Высшие сановники были излюбленным объектом охоты для террористов. Должность министра или губернатора считалась расстрельной. Автор известных мемуаров А.А. Игнатьев, сын убитого террористами сановника, писал: «Что ни день, надевай мундир с траурной повязкой и поезжай на панихиду то по тому, то по другому генералу или сановнику». Вообще, террористические акты стали повседневной реальностью, отражавшейся в сферах, совсем далеких от политики. Например, одна из исследовательниц обнаружила, что в 1905 – 1907 гг. скаковых лошадей часто называли Террор, Радикал, Заговорщик или Провокатор. Самой же популярной лошадиной кличкой была Бомба.

Министр внутренних дел становился главной мишенью террористов с первого дня своего пребывания в должности, которая считалась расстрельной. Об этом красноречиво напоминала обстановка, в которой предстояло жить Столыпину. Выбирая казенную квартиру, положенную министру, он писал жене: «Горемыкин просил ему предоставить дом на Фонтанке (раззолоченный саркофаг Сипягина) или дом на Мойке. Это останется открытым до осени, но я решаюсь взять дом на Мойке, где много хороших детских, а на Фонтанке только внешнее великолепие, а жить негде». Чтобы понять, что имел в виду Столыпин, говоря о «раззолоченном саркофаге», следует обратиться к воспоминаниям товарища министра внутренних дел Владимира Гурко. По его словам, министру внутренних дел Дмитрию Сипягину «удалось воздвигнуть себе памятник в виде перестроенного здания министерства на Фонтанке». Министр не пожалел денег на обустройство казенной квартиры. Гостиная была отделана в помпезном псевдорусском стиле, стены столовой украсили художественные панели, на одной из которых было изображено избрание на царство Михаила Федоровича Романова. Целью честолюбивых стремлений Сипягина было устроить на квартире прием царю: «В действительности в этом заключалась и первопричина всей затеи. Но вмешалась жестокая судьба. Сипягин был убит накануне того дня, когда он должен был дать обед государю. В своем великолепном дворце он прожил всего лишь несколько месяцев».

После вступления в должность главы правительства Столыпин сохранил пост министра внутренних дел. Его жилищем стал дом номер 16 на набережной Фонтанки у Цепного моста. Здание у Цепного моста было хорошо известно петербуржцам с царствования Николая I, когда там расположилось Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии во главе со всесильным графом А.Х. Бенкендорфом. О доме номер 16 ходили легенды. Говорили о страшных подземельях, в которых томились политические заключенные. Рассказывали, что на Фонтанку, 16 приглашали заподозренных в антиправительственных высказываниях, любезно приглашали их присесть в кресло, а потом кресло поворачивалось, пол раздвигался, и несчастный оказывался в подвале, где его подвергали жесткой порке. Про этот дом сложили вирши:

На Фонтанке, 16 размещался Департамент полиции – главное структурное подразделение Министерства внутренних дел, в котором сосредоточивались все нити борьбы с террором. Здесь на стенах висели портреты всех министров внутренних дел, и среди них портрет убитого Сипягина. По слухам, ему было дано предзнаменование. В день новоселья тяжелая бронзовая люстра древнерусского стиля упала с потолка и разнесла в щепки накрытый для обеда стол. 2 апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел Дмитрий Сипягин. Переодетый в адъютантскую форму Степан Балмашев явился в Мариинский дворец, где проходило заседание Комитета министров, строевым шагом подошел к Сипягину и доложил, что у него важный пакет от московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Когда министр повернулся за пакетом, террорист дважды выстрелил в него из револьвера и смертельно ранил. По свидетельству матери террориста Степана Балмашева Марии Николаевны, город, где они проживали, «принял весть об убийстве Сипягина с радостью». Жители устроили настоящее паломничество в дом семьи боевика, и каждый стремился выразить восхищение родителям столь выдающегося юноши. Мало кто сочувствовал убитому министру, зато казненный террорист превратился в героя, о котором слагали стихи:

За портретом Сипягина висел портрет Вячеслава Плеве, следующего министра и следующей жертвы террора. Губернаторская карьера Столыпина началась при этом министре. Гибель Плеве 15 июля 1904 г. была очень тяжело воспринята Столыпиным, в отличие от большинства публики, которая откровенно радовалась этому событию. Не было ничего удивительного в том, что лидеры партии эсеров, собравшиеся на конференцию в швейцарской деревушке, узнав об удачном покушении, устроили такую попойку, что их законопослушным соседям пришлось вызвать кантональную полицию. Понятной была радость союзников эсеров по революционному подполью, с ликованием восклицавших в своих прокламациях: «Среди белого дня, на улице Петербурга, бомба, брошенная рукой революционера, разорвала министра внутренних дел Плеве… Он убит, тиран!.. Революция начертила приговор роковой, это она воплотила светлое и великое дело».

Однако либеральная публика не скрывала своего удовлетворения убийством министра. Павел Милюков писал: «Радость по поводу его убийства была всеобщей». Либералы и динамитчики были заодно. По свидетельству А. Тырковой-Вильямс, сообщение о смерти министра вызвало такое ликование, словно это была весть о победе над врагом. Д.Н. Шипов вспоминает, что ему новость о гибели Плеве пришла по почте. «Письмо врача, сообщившего эту весть, дышало как бы радостью, и он, по-видимому, спешил приветствовать меня, предполагая, очевидно, что и я разделяю его отношение к событию». Врач и писатель С.Я. Елпатьевский свидетельствовал: «Помню радость, которая была в Ялте при известии об убийстве Плеве. С веселыми лицами, с радостными улыбками передавали его друг другу люди, которых раньше я считал далекими от политики… Впереди меня встретились два пожилых человека, солидные люди в котелках, и, при мне обменявшись известиями о смерти Плеве, они горячо пожали друг другу руки и расцеловались». Характерный эпизод вспоминал отец террориста Егора Сазонова, убившего Плеве. Богатый лесопромышленник Сазонов выехал из Уфы в Петербург, как только узнал об аресте сына. Он опасался, что пассажиры узнают его и учинят расправу, однако все вышло с точностью наоборот. Когда весть о том, что в поезде едет отец террориста, распространилась по составу, к Сазонову-старшему в вагон стали заходить дружелюбно настроенные пассажиры. Скромные попутчики приходили просто взглянуть, более смелые поздравляли его, жали руку, а некий офицер с друзьями даже пил за его здоровье.

Столыпин хорошо знал следующего министра – князя Святополк-Мирского, поскольку тот управлял генерал-губернаторством, в которое входила Гродненская губерния. Святополк-Мирский был отставлен после Кровавого воскресенья. Генеральша Александра Богданович, хозяйка влиятельного светского салона, осведомленная о всех петербургских сплетнях, писала в своем дневнике о князе Святополк-Мирском: «Сегодня у себя за завтраком он пил за то, что благополучно, живым уходит из министров. В Москву была послана депеша Булыгину, чтобы он немедленно сюда приезжал». Через несколько дней она записала: «Булыгин уже в Царском у царя, сильно брыкается, отказывается от портфеля министра внутренних дел». Когда Булыгина удалось уломать, его супруга горько плакала, боясь за жизнь мужа.

Последним в портретной галерее на Фонтанке висел портрет Петра Дурново, непосредственного предшественника Столыпина на посту министра внутренних дел. Он был настоящим энтузиастом полицейского дела и не меньшим поклонником женского пола. В бытность директором Департамента полиции он приревновал бразильского поклонника и приказал тайно провести в посольстве обыск, чтобы раздобыть компрометирующие письма и уличить в неверности свою любовницу. Когда о вопиющем нарушении дипломатической неприкосновенности было доложено Александру III, император дал указание: «Убрать эту свинью в Сенат в 24 часа». В разгар революции полицейские таланты Дурново были востребованы, и он был назначен министром внутренних дел. Ушел он живым, но террористы охотились на него и застрелили похожего на него генерала, спутав его с отставным министром.

Столыпин прекрасно понимал, что следующим портретом в траурной рамке может оказаться его собственный. Он был готов к тому, что террористы могут нанести удар в любой момент. Они сделали это всего через месяц после назначения Столыпина главой правительства. В августе 1906 г. против Столыпина был предпринят самый страшный и самый кровавый террористический акт в истории дореволюционной России.

После разгона I Государственной думы ЦК партии эсеров принял решение об убийстве Столыпина. Но эсеров опередили максималисты. Эсеры-максималисты представляли собой экстремистскую группу внутри партии эсеров, которая признавала только программу-максимум и ратовала за немедленное осуществление социалистических преобразований. Всякую легальную и парламентскую деятельность максималисты отвергали, основное внимание они уделяли индивидуальному террору. «Мы хотим дать колесу истории максимальный размах», – говорил их лидер М.И. Соколов по кличке Медведь. К моменту покушения на Столыпина союз эсеров-максималистов откололся от партии эсеров и успел заявить о себе несколькими громкими актами, в том числе экспроприацией в Фонарном переулке. В результате самой крупной в истории революции экспроприации Московское общество взаимного кредита было ограблено на 875 тыс. рублей. После этого «экса» максималисты не испытывали недостатка в средствах, снимали десятки конспиративных квартир, нанимали породистых лошадей, покупали любое оружие.

Поначалу максималисты не определились со своей жертвой. Их разведчики собирались в чайных и трактирах на Сенной площади, им показывали фотографические карточки Столыпина, Трепова, Горемыкина, Коковцова. Но уже с начала июля внимание максималистов сосредоточилось на Столыпине. Началась слежка за казенной дачей министра на Аптекарском острове. Легкая летняя дача располагалась на одном из островов Невы в черте города. На этой даче Столыпин принимал Милюкова, Кони и других общественных деятелей, которых незадолго до этого предполагалось ввести в состав правительства. Место было у воды, рядом находился Ботанический сад. Однако дочь Столыпина вспоминала, что ее томили мрачные предчувствия: «Дача эта двухэтажная, деревянная, вместительная и скорее уютная, произвела на меня сразу впечатление тюрьмы. Происходило это, должно быть, от того, что примыкающий к ней довольно большой сад был окружен высоким и глухим деревянным забором. Были в нем две оранжереи, были лужайки, большие тенистые липы, аллеи и цветы, но каким все это казалось жалким после деревенского простора».

Дачу на Аптекарском острове описал корреспондент лондонской газеты «Трибьюн», которого Столыпин принял в августе 1906 г.: «После долгой поездки я наконец остановился у дачи русского премьера г. Столыпина… Скромная дача, окруженная огромным садом, невинно ютится на берегу прекрасной Невы, на Аптекарском острове, и за исключением нескольких рослых городовых, стоящих по одному снаружи сада и против входной двери в дачу, ничто не напоминало о том, что в этом доме живет человек, жизнь которого ни одно страховое общество не согласилось бы застраховать».

Английский журналист точно подметил, что жизнь хозяина дачи не рискнула бы застраховать ни одна компания. В те дни, когда он готовил свою статью, подготовка покушения вступила в завершающую стадию. Террористы сняли фешенебельную квартиру, заплатив деньгами, полученными от экспроприации. Молодая дама Наталья Климова играла роль богатой барыни, Надежда Терентьева притворялась ее горничной.

Участие женщин в террористических актах было весьма характерным явлением. Американская исследовательница Анна Гейфман специально рассматривала данный вопрос, увязывая его с социальными сдвигами в русском обществе и изменением положения женщины: «Стремящихся к самоутверждению девушек и женщин становилось все труднее удерживать дома, но доступ к высшему образованию был для них ограничен, места в политической жизни им не было, возможностей реализовать свой интеллектуальный потенциал не хватало. Это привело многих из них в ряды радикалов, где среди их соратников-мужчин они встречали большее уважение, чем в любых традиционных и законопослушных слоях общества». Женщины составляли четверть всех террористов, они шли в революцию с самоотверженной преданностью идее и с крайним фанатизмом. По словам Гейфман, «их готовность жертвовать собой ради своих убеждений как бы проецировала православный идеал женщины-мученицы на более чем светскую область – в сферу политического радикализма».

Вывод американской исследовательницы может показаться надуманным, ибо, казалось бы, не могло быть ничего более далекого от образа кроткой христианской мученицы, чем террористка, обрекающая людей на смерть и мучения. Однако известно, что некоторые террористы становились объектами культа. Например, Маруся Спиридонова, смертельно ранившая чиновника, которого обвиняли в жестоком подавлении крестьянских выступлений. Во время обыска в одной деревне в красном углу был найден ее портрет в киоте, перед которым горела лампадка.

Для Столыпина террористы являлись преступниками, отличавшимися от обычных разбойников разве только особой кровожадностью. «Для всех теперь стало очевидным, – говорил Столыпин, – что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение». Надо сказать, что подавляющее большинство людей его круга и воспитания становились в тупик, пытаясь разобраться в мотивах и психологии террористов. В тех случаях, когда по непонятным причинам в террор уходили родные и близкие, это становилось личной трагедией. Эсерка Мария Беневская была дочерью генерала, ее мать потрясло известие, что «Маруся вдруг оказалась террористкой», и женщина покончила жизнь самоубийством.

Наталья Климова, одна из организаторов покушения на Столыпина, была дочерью члена Государственного совета от партии октябристов, являвшейся опорой премьер-министра. По словам отца, она была мягкой по характеру, но чересчур увлекающейся девушкой. Сначала она увлекалась толстовством и исповедовала заповедь «не убий» по отношению ко всему живому. Весной 1906 г. после отдыха на Французской Ривьере она вступила в группу максималистов и не дрогнула, узнав, что ей предстоит принять участие в кровавых террористических актах. Покушение планировалось осуществить во время приема посетителей на даче премьер-министра. «Мы решили убить Столыпина во что бы то ни стало, – показывала впоследствии Климова, – и так как были уверены, что исполнители в помещение министра допущены не будут, то изготовили разрывные снаряды особой силы, весом в 16 фунтов каждый, долженствовавшие совершенно разрушить строение дачи; при этом, конечно, мы не могли не знать о могущих быть случайных жертвах ввиду того, что 12 августа был прием у министра. Хотя решение принести в жертву посторонних лиц далось нам после многих мучительных переживаний, однако, принимая во внимание все последствия преступной деятельности Столыпина, мы сочли это неизбежным».

Поразительно, насколько широко было распространено сочувствие террору. Мощность бомб была рассчитана по указаниям инженера, случайно побывавшего на министерской даче и описавшего ее устройство по просьбе террористов. Снаряжались бомбы на квартире, хозяйка которой даже не состояла в организации максималистов, да еще в присутствии случайного знакомого, которому она «объяснила, что это пришел техник для снаряжения бомб, и, действительно, митут через 20 техник пригласил их в комнату и, указывая на три плоских жестяных коробки, стоящие под стульями, попросил ходить в комнате осторожнее, чтобы бомбы не взорвались». Вся начинка для бомб была изготовлена в динамитной мастерской под руководством большевика Леонида Красина, участника подготовки Свеаборгского восстания и будущего наркома внешней торговли СССР.

Бомбы были положены в три кожаных портфеля для трех террористов-смертников. Один из них – И.М. Типунков поселился на барской квартире под видом мужа Климовой. В гости к «молодой семье» заходили друзья – Э. Забельшанский и Н.И. Иванов. Для них была приобретена парадная жандармская форма и нанято ландо. 12 августа 1906 г. трое террористов – двое переодетых в жандармскую форму, один в штатском – отправились на Аптекарский остров. В 15.20 ландо подкатило к даче министра. Один из обитателей дачи, стоявший у окна, усмехнулся по поводу бережливых посетителей: «Ловко, в складчину приехали». Вся троица вошла в приемную. Перед выездом из дома им пришлось до полусмерти напоить дворника, потому что в трезвом виде он непременно удивился бы жандармскому облачению своих жильцов и мог поднять тревогу. Возможно, из-за этой операции они задержались. В приемной премьер-министра им объяснили, что запись посетителей закончилась.

Наверное, сейчас это покажется странным, но к Председателю Совета министров Российской империи можно было свободно записаться на прием. Сыну первого министра Аркадию Столыпину, чудом спасшемуся в тот страшный день, было всего два года. Он мало запомнил, но впоследствии родные рассказывали ему все подробности жизни на министерской даче. Сына Столыпина, жившего в эмиграции, возмутило, что советский писатель Валентин Пикуль упомянул в своем романе о том, что в приемной ждали фабричные работницы, «с большим трудом» добившиеся приема у премьер-министра. «Можно подумать, что речь идет о приеме у Косыгина, Андропова или иного представителя «народной» власти. Помню с детства (отмечено это и у ряда свидетелей того времени): мой отец настоял, чтобы его субботние приемные дни были доступны для всех. От приходивших на прием не требовалось ни предъявления письменного приглашения, ни даже какого-либо удостоверения личности. Так и проникли в подъезд террористы, переодетые в жандармскую форму».

Лжежандармы настаивали, объясняя, что у них срочное дело, а затем направились к дверям кабинета Столыпина. Вряд ли можно в деталях восстановить, что произошло в следующее мгновение. Никто из стоявших близко уже ничего не смог рассказать. Приемную охраняли агенты во главе с А.Л. Горбатенко, выслужившимся из рядовых филеров. На него, как на самого опытного служащего охранного отделения, была возложена обязанность выявлять подозрительных лиц среди посетителей. От его внимательного взгляда не укрылась какая-то погрешность в обмундировании жандармов. Потом говорили, что террористы по ошибке то ли надели зимние каски, то ли забыли нацепить шпоры. По другой версии, у загримированного боевика отклеился ус.

Агент крикнул начальнику охраны генералу Замятину: «Ваше превосходительство! Неладно!» Охранники кинулись к посетителям. Что произошло в этой схватке, никто не знает. Стоявшие поодаль очевидцы вспоминали, что террористы с криком «Да здравствует русская революция! Да здравствует Россия!» швырнули портфели на пол. По словам других свидетелей, портфели были выхвачены агентами, но из-за неосторожного движения упали под ноги боровшихся. Раздался тройной взрыв, раскаты которого были слышны за восемь верст.

Последствия взрыва были ужасающими. В общей сложности погибло 29 человек. От одного из террористов, согласно протоколу, остались только «ноги с частью живота в жандармских брюках». Его товарищи заживо сгорели в пламени взрыва. Погибли все охранники, окружившие террористов, и многие посетители дачи. От рук борцов за свободу и равенство пострадали простые люди, прислуга, случайные прохожие.

Курьер, вошедший в подъезд вслед за террористами, вылетел от взрыва наружу и, описав гигантскую дугу в воздухе, рухнул на мостовую. В клочья были разорваны швейцар, служивший при 16 министрах, лакей, которого накануне уговорили не брать расчет и остаться еще на один день, старик-нищий, ковылявший мимо дачи. Среди убитых были женщины. Одна – на восьмом месяце беременности. Другая – вдова Истомина – пришла за пособием по бедности вместе с пятилетним сыном. Ручку ребенка обнаружили в саду за оранжереей. В момент покушения пятнадцатилетняя Наталья и двухлетний Аркадий Столыпины находились на застекленном балконе. Взрыв обрушил балкон вместе с детьми. Когда их откопали из-под груды обломков, Наталья простонала: «Это сон?» У дочери Столыпина были искалечены обе ноги, сын получил перелом бедра. Тяжело ранено было еще 25 человек.

Взрывная волна от самодельных бомб повела себя странно. Набережная реки, по рассказам свидетелей, ходила ходуном. В то же время в задних комнатах дачи уцелели оконные стекла и кисейные занавески. Взрывная волна пошла расходящимися лучами. Камергеру А.А. Воронину снесло голову, а сидевшие рядом с ним даже не были контужены. Устроив кровавую бойню, максималисты не достигли своей цели. Во время взрыва чернильница на столе Столыпина взлетела в воздух и облила его с головы до пят. Не считая этого и еще нескольких ссадин, Столыпин совершенно не пострадал. Он выбрался в сад через окно (дверь заклинило) и спросил: «Где моя семья?» Когда детям была оказана первая помощь, министр занялся спасательными работами.

Максималистов не смутили страдания детей, тем более детей царского министра. Уже после покушения один из теоретиков максимализма опубликовал брошюру под зловещим названием «Очистка человечества», в которой доказывалось, что представители власти являются хищнической расой, сочетающей худшие признаки горилл и орангутангов. Задача террористов – «лучших альтруистов» состоит в том, чтобы как можно скорее очистить человечество от звероподобных дегенератов. Большинство детей эксплуататоров и угнетателей обречены проявлять те же злобу, жестокость, жадность и ненасытность, что и их родители, и соответственно не заслуживают жалости. Лидер максималистов Соколов так говорил про взрыв на Аптекарском острове: «Каменную глыбу взрывают динамитом» и заявлял, что у него бы не дрогнула рука лично перестрелять всех, кто тогда погиб.

После взрыва на Аптекарском острове Столыпин на несколько дней переехал на Фонтанку, 16. Но даже это здание показалось небезопасным. Николай II предложил премьер-министру переехать в пустующий Зимний дворец. Раненой Наталье Столыпиной отвели спальню Екатерины Великой, рядом с которой оборудовали операционную. Семья Столыпина жила в Зимнем дворце словно в тюрьме. Дети сразу же возненавидели два закрытых сада для прогулок и называли их «большая Сибирь» и «малая Сибирь». Мария вспоминала, как бродила по Зимнему дворцу: «Грустный и жуткий вид являли эти залы, освещенные каждая одной лишь дежурной лампочкой. В этом полумраке казались они еще громаднее, чем днем, еще таинственнее говорили их стены о днях блеска, пышности и величия. Днях, когда никакое посягательство на самодержавие не колебало трона русских царей. Строгой и стройной анфиладой тянулись зала за залой, гостиная за гостиной. Гордо и уверенно глядели со стен портреты императоров и таинственно блестела в полумраке позолота рам, мебели и люстр. А в тронном зале покрытый чехлом трон навевал тяжелые думы. Странно – сильна и крепка была еще монархия, на недосягаемой высоте, окруженный ореолом вековой славы, возглавлял Россию ее император; революция притихла, припала к земле, примолкла… а, вместе с тем, какое-то инстинктивное чувство сжимало грудь в этом огромном дворце, никогда больше не оживавшем, не видящем теперь ни нарядных балов, ни приемов, будто забытом всей царской семьей. Одни дежурные лакеи лениво шаркали по пустым залам и оживлялись лишь, когда начнешь их расспрашивать про былые дни величия и славы». Столыпин выходил глотнуть свежего воздуха на крышу Зимнего дворца. Если ему хотелось прогуляться, принимались особые меры предосторожности. Столыпин садился в автомобиль, не зная, куда его повезут. На глухой окраине в окружении охранников министр совершал моцион.

Чрезвычайные меры предосторожности были оправданны, так как Боевая организация партии эсеров пыталась завершить то, что не удалось максималистам. Эсеровские боевики следили за поездками Столыпина в Петергоф на министерской яхте. Сначала эсеры собирались бросить бомбу с моста на проплывающее внизу судно. Но мосты в те минуты тщательно охранялись. Еще труднее было устроить нападение на самой Неве. Боевики решили подкараулить премьер-министра в момент выхода из Зимнего дворца. Но и этот план оказался ненадежным. Руководитель боевиков Борис Савинков писал: «Даже в случае, если бы нападающие обманули бдительность охраны, нападение с трудом могло увенчаться успехом: Столыпин выходил из подъезда дворца и, перешагнув через тротуар Зимней канавки, спускался к катеру. При первом выстреле он мог повернуть обратно и скрыться в неприступном Зимнем дворце». В конце концов Боевая организация отказалась от покушения.

19 августа 1906 г. было утверждено Положение о военно-полевых судах. Из ведения обычных судебных инстанций изымались дела гражданских лиц, совершивших преступные деяния, «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». Суд состоял из председателя и четырех членов суда, назначаемых из строевых офицеров начальником гарнизона (командиром порта) по приказу генерал-губернатора или главнокомандующего. Никакого предварительного следствия не было. Участие прокурора и защитника не предусматривалось, а само судебное заседание проводилось при закрытых дверях. Приговор должен был выноситься не позже чем через 48 часов, сразу же получать законную силу и в течение 24 часов приводиться в исполнение по распоряжению начальника гарнизона. Осужденные имели право подавать прошение о помиловании, однако военное министерство отдало распоряжение оставлять эти просьбы без движения. Военно-полевые суды чаще всего выносили смертные приговоры, отчего были прозваны «скорострельной юстицией».

Решение о введении военно-полевых судов было принято через неделю после взрыва на Аптекарском острове. По этой причине общественное мнение связывало полевые суды с именем премьер-министра. Однако это заблуждение. Инициатором военно-полевых судов являлся Николай П. Вопреки распространенному заблуждению последний царь не был мягким или нерешительным, по крайней мере в делах подобного рода. Царь собирался ввести полевые суды еще в декабре 1905 г., но тогдашний премьер Витте отклонил его предложение. В начале июля 1906 г. Николай II выразил свою волю в следующих словах: «Напоминаю Главному военно-судному управлению мое мнение относительно смертных приговоров. Я их признаю правильными, когда они приводятся в исполнение через 48 часов после совершения преступления – иначе они являются актами мести и холодной жестокости». После кровавой бойни на Аптекарском острове Николай II получил дополнительные аргументы, убедившие его в правильности этой меры.

Обстоятельства принятия Положения о военно-полевых судах описаны в известных мемуарах товарища министра внутренних дел В.И. Гурко. Он вспоминал, что министры заседали на Фонтанке. Обсуждался проект земельного устройства крестьян в Закавказье. В самый разгар прений в залу вошел курьер и передал Столыпину какой-то конверт, с содержанием которого он тотчас ознакомился и немедленно вслед за сим сказал, что он имеет доложить Совету министров спешное дело. Столыпин ознакомил министров с собственноручной запиской Николая II, в которой говорилось о требовании царя немедленно учредить военно-полевые суды для суждения по законам военного времени. Гурко отмечает: «Впечатление, произведенное этой запиской, было огромное. Мера эта в ту минуту, очевидно, не совпадала с намерениями Столыпина, все еще мечтавшего справиться с революцией мерами конституционными».

Однако верноподданный министр должен был повиноваться монарху. Характерно, что военно-полевые суды были не самой суровой мерой, которая предлагалась в те дни. Обсуждался проект введения института заложников. Гурко считал такую меру вполне допустимой, так как революционеры вели открытую борьбу с государственной властью, которая не только имела право, но даже обязана была принять все меры для обеспечения нормального порядка управления страной. Он с осуждением писал: «Иначе смотрел на это Столыпин. Он с ужасом отмахнулся от предлагаемого способа борьбы».

Законопроект о военно-полевых судах был разработан главным военным прокурором В.П. Павловым при участии министра юстиции И.Г. Щегловитова. Характерно, что оба юриста весьма скептически относились к царской идее. И.Г. Щегловитов, несмотря на стойкую репутацию поборника беззакония, в осторожных выражениях писал, что практически было бы весьма затруднительно выявить «те случаи, когда до постановления судебного приговора надлежит считать по делу вполне безусловно доказанным состав преступления, а равно и виновность в оном обвиняемого и когда, следовательно, на упомянутое дело надлежало бы распространить проектируемый порядок». Главный военный прокурор В.П. Павлов, которого все единодушно характеризовали как человека «не прославившегося своим милосердием», утверждал, что такая система лишь отдаленно напоминает законность. Парадоксально, что главный военный прокурор, наряду со Столыпиным, в глазах оппозиции считался инициатором «скорострельной юстиции». Он был подвергнут шквальной критике депутатами II Государственной думы. Опасаясь за свою жизнь, Павлов стал затворником, не покидал стены Главной военной прокуратуры, только на короткое время выходил подышать во двор. Там его настигла пуля террориста. Убийство главного военного прокурора лишний раз подчеркивало неэффективность военно-полевой юстиции. Очевидно, в настойчивом желании Николая II ввести эту меру проявилось непонимание психологии террористов. Точно так же заблуждались все монархисты. Например, В.В. Шульгин говорил во II Государственной думе: «Сегодня бросил бомбу, а завтра повесили. Тот, кто имеет бросить бомбу послезавтра, задумается над этим».

Незадолго до покушения главного военного прокурора Центральный летучий боевой отряд эсеров пытался осуществить террористический акт против Столыпина. Боевики отряда узнали, что 21 декабря 1906 г. состоится торжественное открытие клиники кожных болезней, на которое были приглашены сановники. Они наметили двойное покушение: на Столыпина и на петербургского градоначальника фон дер Лауница. Охранное отделение получило от своего секретного агента сведения о подготовке террористического акта, хотя не знало всех деталей. Несмотря на предупреждение, Столыпин собирался ехать на открытие клиники. Жена с трудом уговорила его остаться дома. Среди приглашенных были два молодых человека в безукоризненных фраках. Один из них – Сулятицкий – должен был взять на себя Председателя Совета министров, другой – Кудрявцев – поджидал градоначальника. Убедившись, что Столыпин не приедет, Сулятицкий кивнул товарищу и ушел. Кудрявцев поравнялся на мраморной лестнице с фон-дер Лауницем, выпустил в него три пули и сам застрелился.

Невозможно было запугать быстрой казнью террористов, которые заведомо шли на смерть. У многих боевиков считалось делом революционной чести покончить жизнь самоубийством, чтобы не попасть в руки полиции. Они сами выносили себе приговор быстрее, чем самый быстрый военно-полевой суд. У эсеров никогда не было нехватки желающих вступить в боевую организацию. Принимали только самых настойчивых и готовых легко распрощаться с жизнью. Перед покушением они писали предсмертные письма, иногда не сами, а просто переписывали то, что им подсовывали организаторы терактов. Но вот как раз руководители боевых групп уходили от полевых судов, так как на месте преступления удавалось арестовывать только рядовых исполнителей.

Московский губернатор В.Ф. Джунковский, будущий командир корпуса жандармов, оценивая эпопею военно-полевых судов, отмечал: «Эти суды не оправдали тех ожиданий, которые Совет министров на них возлагал; думаю даже, что они принесли более вреда, чем пользы, так как способствовали произволу, увеличивая кадры недовольных, и часто предание такому суду зависело от характера и взгляда отдельных лиц. Некоторые генерал-губернаторы стали предавать этому суду не только за выдающиеся покушения на должностных лиц, но и за простые вооруженные грабежи. Между тем военно-полевой суд, составленный не из юристов, а из заурядных строевых офицеров, не стесненных никакими рамками, мог вынести по однородным совершенно делам совершенно разные приговоры, что и случалось не раз – все зависело не от статей закона, а от характера и взглядов случайных членов суда».

Действительно, за схожие преступления могли приговорить и к смертной казни, и к одному году арестантских рот. До введения военно-полевых судов смертной казни избежали Григорий Гершуни и Егор Сазонов. Первого товарищи эсеры благополучно вывезли из сибирской каторги, спрятав в бочке с квашеной капустой. Через Японию он уехал в США, где выступал на митингах с рассказами о злодействах царского режима. Сазонова, убийцу Плеве, собирались освободить досрочно, но он покончил жизнь самоубийством из-за нервного расстройства. Анастасия Биценко, застрелившая генерала Сахарова в доме Столыпина, жила на Акатуйской каторге (каторгой для нее только по названию) вместе с подругами Марией Спиридоновой и Фанни Каплан. После учреждения полевых судов казнили людей, едва замешанных в терроре или вообще случайно оказавшихся на месте преступления. Газеты были полны рассказами о смертных приговорах за старую неисправную берданку, обнаруженную при обыске в шкафу; за разбрасывание революционных прокламаций; за стояние около дома, из которого была обстреляна полиция, и т.п.

Столыпин четко понимал, что военно-полевые суды не являются панацеей от террористической эпидемии. При этом он не был мягкотелым политиком. Столыпин подчеркивал: «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада». Он проявлял непреклонность к тем, кто заслуживал суровой кары. Об этом свидетельствует множество примеров. В декабре 1906 г. были приговорены к повешению двое участников неудачного покушения на московского генерал-губернатора Ф.В. Дубасова. Адмирал ходатайствовал о смягчении приговора. Николай II колебался. Не в его правилах было оказывать милость террористам, но, с другой стороны, Дубасов остался целым и невредимым. Царь запросил премьер-министра и получил от него следующее письмо: «Тяжелый, суровый долг возложен на меня Вами же, Государь. Долг этот, ответственность перед Вашим Величеством, перед Россией и историей диктует мне ответ мой: к горю и сраму нашему лишь казнь немногих предотвратит моря крови…»

Вместе с тем Столыпин планировал вернуться к нормальному порядку судопроизводства сразу, как только ситуация улучшится. Он предлагал Николаю II упразднить военно-полевые суды в феврале 1907 г., но не добился его согласия. В виде компромисса губернаторам был разослан секретный циркуляр, предписывавший воздерживаться от увлечения «полевой» юстицией. Военно-полевые суды были отменены в апреле 1907 г., просуществовав всего семь месяцев.

Правда, на окраинах империи полевые суды сохранились до 1908 – 1909 гг., а в самой России террористические дела теперь рассматривались военно-окружными судами. Они отличались от военно-полевых судов соблюдением процессуальных норм. В заседаниях военно-окружных судов соблюдался принцип состязательности процесса, участвовали обвинитель и защитник, подсудимому вручался обвинительный акт. В то же время сохранялось требование выносить приговор в течение двух суток и в течение одних суток приводить его в исполнение.

Разумеется, военно-окружной суд не гарантировал справедливого и беспристрастного рассмотрения дела. Нельзя было сбрасывать со счетов стремление использовать военный суд для удовлетворения личных амбиций или садистских наклонностей. Военный юрист Р.Р. фон Раупах, человек отнюдь не радикальных и даже не либеральных взглядов, вспоминал председателя Митавского военного суда генерала Кошелева, чьей страстью было вынесение смертных приговоров. Рассказывали, что он предлагал назвать городское кладбище своим именем. Перед военным судом по обвинению в убийстве учителя гимназии предстали братья Иоссельсон. Однако во время разбирательства один из свидетелей, ученик гимназии, вдруг признался в совершении преступления. Имелись все основания поверить признанию, так как незадолго до смерти сам учитель жаловался, что этот гимназист угрожает ему убийством, требуя выставить хорошие оценки. Но сознавшийся гимназист был несовершеннолетним, и его нельзя было приговорить к смертной казни, что не устраивало председателя суда. «Совещание суда длилось не более 20 минут. Эта быстрота, свидетельствовавшая о заранее заготовленном решении, и усвоенная Кошелевым манера читать свои смертные приговоры, сразу позволили предугадать исход дела. Генерал снял свое пенсне, достал носовой платок, протер им стекла и мягким голосом стал читать. Перед заключительной фразой он сделал небольшую паузу и прочитал: «…признал виновными и приговорил к смертной казни через расстреляние». Во время расстрела старший был убит первым залпом, «младший же, раненный в нижнюю часть живота, упал и стал кричать, пока командовавший солдатами офицер не вложил ему дула револьвера в ухо и не застрелил».

Приговор военно-окружного суда мог быть смягчен. Столыпин не был жесток, но далеко не всегда соглашался со смягчением приговора. Так, в феврале 1908 г. он направил негодующее послание великому князю Николаю Николаевичу, помощник которого заменил каторжными работами смертную казнь 19 преступникам, осужденным военно-окружным судом. Особенно возмутило премьер-министра смягчение наказания лицам, покушавшимся на городовых. «Исходу этих дел, – писал Столыпин, – я не могу не придать особого значения, опасаясь деморализующего влияния слабости репрессий именно в этих случаях на чинов полиции, нравственная поддержка коих при несении ими столь тяжелой службы является прямой обязанностью правительства».

По официальным данным, с августа 1906 г. по апрель 1907 г. военно-полевые суды приговорили к смерти 683 человека. По подсчетам историков, в 1906 – 1907 гг. было казнено 1102 человека, а к 1909 г. их численность достигла 2694. Наивысшая цифра, приводимая в исторической литературе, – 5086 человек. За это же время, по правительственным данным, 5946 должностных лиц погибли от рук революционеров.

Столыпин решительно отвергал обвинения в проведении карательной политики. Он был глубоко оскорблен словами кадета Федора Родичева, выступавшего в III Государственной думе 17 ноября 1907 г. Родичев являлся одним из лучших ораторов кадетской фракции, за красноречие его называли «русским Мирабо». На заседании Думы он сказал следующее: «…В то время, когда русская власть находилась в борьбе с эксцессами революции, только одно средство видели, один палладиум в том, что г. Пуришкевич называет муравьевским воротником и что его потомки назовут, быть может, столыпинским галстуком… (оглушительный и продолжительный шум; возгласы: довольно, довольно, долой, вон; звонок председателя. Председатель покидает свое место)».

Выступавший ранее Владимир Пуришкевич сказал: «А где убийцы, все ли они вздернуты и получили муравьевский галстук?», имея в виду графа М.Н. Муравьева, прозванного Вешателем за жестокое усмирение Польского восстания 1863 г. Из стенограммы видно, что выступления Родичева вызвали скандал. Когда-то в таком же оглушительном шуме и выкриках тонули речи Столыпина. Но это была не I или II, а III Государственная дума, где оппозиция не имела большинства, а правительство, наоборот, имело поддержку центра и правого крыла.

Корреспондент «Нового времени» ярко описал обстановку в зале заседания Таврического дворца, когда Родичев упомянул о столыпинском галстуке: «Зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах». «Долой, вон, долой!», «Не расстались со своим Выборгом!», «Выгнать его, немедленно вон!», «Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя», «Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания». Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые – все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны. Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом… Взволнованный, бледный П.А. Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окруженный министрами, вышел из зала почти одновременно с Н.А. Хомяковым. За Председателем Совета министров тотчас же поспешило несколько депутатов. Родичев все еще стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.

Столыпин сказал председателю Государственной думы Хомякову, что не желает «остаться у своих детей с кличкой вешателя». Он потребовал от депутата «удовлетворения», и эти слова многими были восприняты как вызов на дуэль. Дочь Столыпина определенно свидетельствовала: «Папа́ послал ему тут же своих секундантов». Кажется, это преувеличение, и секунданты посланы не были, но, зная историю рода Столыпиных, участвовавших во многих дуэлях, можно предположить, что Петр Столыпин не затруднился бы послать формальный вызов. Мы не можем сказать, была ли рука Столыпина покалечена в результате дуэли за брата, но он всегда был готов отстаивать свою честь. Кстати, заметим, что дуэли уже были разрешены законом, в отличие от поединков эпохи Лермонтова. Многие депутаты Думы дрались на дуэлях, в том числе Пуришкевич, Гучков и Родичев. Поединок был вполне реальным делом, хотя, конечно, в истории России еще не было дуэли с участием главы правительства.

Впрочем, инцидент был улажен в тот же день. Родичев пришел в министерский павильон Таврического дворца и принес извинения Столыпину, объяснив, что его слова не имели характера личного оскорбления. Премьер-министр принял извинения, но руки депутату не подал. Корреспондент «Русского слова» сообщал: «После извинительных слов Родичева Столыпин сказал: «Я вас прощаю» и быстро повернулся к двери. Родичеву пришлось кричать вдогонку Председателю Совета министров: «Я не просил у вас прощения, я счел только долгом извиниться».

Из этого инцидента Столыпин вышел с гордо поднятой головой, а Родичев, по отзывам очевидцев, с бледным и сконфуженным видом. Но жизнь любит преподносить сюрпризы. Брошенные в запальчивости слова быстро разлетелись по стране. «Муравьевский галстук» был забыт, говорили о «столыпинском галстуке». Куплетисты пели с подмостков: «У нашего премьера ужасная манера на шеи людям галстуки цеплять». Вариантом «столыпинского галстука», который обозначал петлю, стало выражение «столыпинские качели», под которыми подразумевалась виселица.

По мере успокоения страны о «столыпинских галстуках» поминали все реже и реже. Число казненных по приговорам военно-окружных судов сократилось в 1910 г. до 129, в 1911 г. до 58 человек. Наступило успокоение, по которому так истосковались простые обыватели и за которое так ненавидели Столыпина революционеры, жаждущие великих потрясений. Не слышно было о кровавых террористических актах. Прекратились покушения на самого Столыпина. Столыпин чувствовал себя настолько спокойным, что однажды решился на рискованную шутку. 22 сентября 1910 г. на празднике воздухоплавания он был пассажиром в аэроплане Л.М. Матыевича-Мациевича. Полет продолжался недолго, но руководители охраны были в настоящем шоке. Министр прекрасно знал, что Мациевич являлся членом партии эсеров. Генерал Курлов спросил шефа о причинах столь опрометчивого поступка. «Он рассказал мне, – вспоминал Курлов, – что Мациевич при посещении им аэродрома спросил его, улыбаясь и глядя ему в глаза, решится ли он совершить с ним полет. Не думая о возможных последствиях этого, он тотчас же согласился на это. Описав одну дугу, Мациевич спросил Столыпина, не желает ли он продолжать полет. «Мне стоило большого труда, – продолжал Столыпин, – оставаться спокойным, но я ответил, что больная рука моя не дозволяет дальнейших полетов».

Через два дня Мациевич разбился. Его гибель тут же обросла легендами. Корреспондент военного немецкого журнала сообщал из Петербурга, что, «будучи членом подпольной организации, которая готовила убийство царя и Столыпина, Мациевич 22 сентября катал Столыпина над столицей пять минут, но смалодушничал. Организация предложила летчику покончить с собой, либо он будет убит». Вероятнее, однако, что летчик разбился из-за технической неисправности. На его «Фармане» лопнула растяжка и попала в винт.

Столыпин довольно спокойно отреагировал на аварию. В письме к Николаю II от 26 сентября 1910 г. он мимоходом заметил: «Говорят и о гибели капитана Мациевича. Наши офицеры действительно достигли в области воздухоплавания замечательных результатов. Но мертвые необходимы! Жаль смелого летуна, а все же общество наше чересчур истерично. В общем, все тут тихо и благополучно». Между прочим, катастрофа произошла с тем самым аэропланом, на котором накануне поднимался в воздух Столыпин. Можно сказать, что Столыпина хранила судьба. До 1 сентября 1911 г.

 

Во главе политической полиции

Министерство внутренних дел, которое на протяжении пяти лет и четырех месяцев возглавлял Столыпин, являлось одним из важнейших в Российской империи, а в условиях революции его значение многократно возрастало. Министерство ведало разнообразными административно-хозяйственными задачами. В систему министерства входили столь различные структурные подразделения, как Главное тюремное управление, Главное управление почт и телеграфов, Главное управление по делам печати, Главное управление духовных дел иностранных исповеданий, Управление по делам о воинской повинности, Переселенческое управление и даже Ветеринарное управление. Таким образом, на министра внутренних дел возлагался исключительно широкий круг обязанностей от контроля за назначением мулл и ксендзов до предотвращения падежа скота. Разумеется, Столыпин не мог уделять одинаковое внимание всем подразделениям Министерства внутренних дел. В основном, как того требовала внутриполитическая обстановка, он сосредоточился на общем руководстве и координации деятельности политической полиции.

По должности министра внутренних дел П.А. Столыпин одновременно являлся шефом жандармов. Отдельный корпус жандармов был образован в 1826 г. в начале царствования Николая I. Император был твердо уверен в превосходстве военной службы над всеми остальными и почти всегда отдавал предпочтение военным. Ему импонировала мысль возложить функции «высшей полиции» на военную организацию, подчиненную строгой дисциплине. Впрочем, задачи жандармов не должны были ограничиваться пресечением крамолы. Сохранился хрестоматийный рассказ о том, как первый шеф жандармов А.Х. Бенкендорф сразу после своего назначения испросил у царя инструкции. Николай I протянул ему носовой платок со словами: «Вот тебе инструкция. Чем больше утрешь слез вдов и сирот этим платком, тем лучше». Поговаривали, что этот шелковый платок якобы был сохранен в архиве под особым стеклянным колпаком. На самом деле это легенда, но она точно отражает настроения императора, который возлагал на жандармов задачу, как напутствовал своих подчиненных А.Х. Бенкендорф, «довести глас страждущего человечества до престола царского».

В бытность П.А. Столыпина шефом жандармов общая численность Отдельного корпуса жандармов составляла более 15 тысяч человек. Из них около тысячи составляли офицеры, более 10 тысяч – унтер-офицеры. В отличие от армейских соединений корпус был рассредоточен по всей территории Российской империи. Основными структурными подразделениями корпуса стали губернские (или областные) жандармские управления. Таких управлений насчитывалось 75. Их начальниками были, как правило, генералы и полковники. Подполковники и ротмистры обычно состояли помощниками начальников управлений по определенным уездам или городам. Помимо губернских жандармских управлений имелось 33 жандармско-полицейских управления железных дорог. В ведении каждого жандармско-полицейского железнодорожного управления находился участок дороги протяженностью 2000 верст. В Петербурге и Москве были размещены жандармские дивизионы, которые несли обычную полицейскую службу. Кроме того, в состав корпуса входила одна конная, две пешие и двадцать одна крепостная жандармские команды.

Управление всей этой разветвленной системой осуществлялось из Петербурга штабом корпуса жандармов во главе с начальником штаба. Звание шефа жандармов было скорее почетным, а непосредственное командование жандармами осуществлялось командиром корпуса. Как правило, командиром корпуса являлся товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией. Впрочем, это было необязательно. П.Г. Курлов, занимавший обе должности, говорил: «На практике этот вопрос вызывал много недоразумений и обе эти должности, смотря по взгляду министра и по личности кандидата на этот пост, то соединялись вместе, то разъединялись».

Служба в рядах Отдельного корпуса жандармов считалась привилегированной. Денежное содержание жандармов было значительно выше, чем у армейских офицеров. Привлекал и особенный, очень красивый мундир небесно-голубого цвета, а главное – та атмосфера таинственности и всесилия, которой были окутаны жандармы. В жандармы принимались лица, окончившие юнкерские училища по первому разряду, прослужившие в строю не менее трех лет. Не допускались на службу лица, «бывшие в штрафах по суду и следствию», имевшие казенные и частные долги, «равно лица польского происхождения, католического вероисповедания или женатые на католичках, а также евреи, хотя бы и крещеные». Желающих надеть голубой мундир Отдельного корпуса жандармов всегда было больше, чем открывшихся вакансий. В своих воспоминаниях бывшие жандармы описывают, каким почетом они пользовались, как трудно было попасть в Отдельный корпус и какие усилия для этого пришлось приложить. Строевой офицер, решивший перейти в жандармы, подавал рапорт. Если командир его части давал ему отличные рекомендации, офицер заносился в список кандидатов. Затем назначалось испытание, заключавшееся в письменной работе на заданную тему и собеседовании. В случае успешного испытания кандидат в жандармы зачислялся на специальные курсы. Будущие жандармы знакомились с историей создания и устройством корпуса, правами и обязанностями его чинов. Уделялось внимание основам политического розыска, изучению шифров, знакомству с дактилоскопией. Разумеется, изучался и противник, с которым предстояло бороться будущим жандармам. Для слушателей жандармских курсов был составлен подробный вопросник, включавший темы от восстания декабристов до позиции В.И. Ленина на II съезде РСДРП. Жандармский полковник А.И. Спиридович, сыгравший столь печальную роль в истории последнего покушения на П.А. Столыпина, составил подробное пособие «Революционное движение в России».

Отношение к жандармам было диаметрально противоположным и зависело от среды и политических пристрастий. Например, Н.В. Гоголь разделял представление о жандармах как о носителях высшей справедливости. Знаменитая немая сцена в комедии «Ревизор» следует сразу за появлением жандарма, который возвестил о приезде настоящего ревизора. А вот Михаил Лермонтов писал:

Вряд ли Лермонтов мог предположить, что его троюродный брат станет шефом «голубых мундиров». Между чиновниками Департамента полиции и чинами губернских жандармских управлений существовали серьезные трения. В своей разыскной работе жандармские офицеры должны были руководствоваться указаниями и распоряжениями штатских служащих Департамента полиции. Но во всем остальном жандармы подчинялись командиру Отдельного корпуса жандармов и штабу корпуса. Поощрения и наказания, продвижение и новые назначения – все это зависело исключительно от командования корпуса. Департамент полиции мог только косвенным образом влиять на этот процесс. Жандармский полковник А.П. Мартынов писал об организации политического розыска: «Получалась двойственность в заведовании этим делом: личный состав руководящих особ в политическом розыске поставлял штаб Отдельного корпуса жандармов, а руководил розыском департамент полиции. Последний, путем переписки, личных и письменных сношений, иногда понимал, что такой-то жандармский офицер вполне пригоден для занятия должности начальника губернского жандармского управления, что он интересуется делом розыска, понимает и разбирается в революционном движении. Тогда департамент полиции стремился к тому, чтобы этот офицер вне очереди, не по старшинству, получил должность начальника ГЖУ».

А.П. Мартынов подчеркивал, что многие из его сослуживцев не имели привычки к непрерывному кропотливому труду. «С таким предрассудком, впитанным в плоть и кровь каждого дворянина, трудно было ожидать, что офицер Отдельного корпуса жандармов, дворянин по происхождению и офицер российской армии по службе, стал заниматься «черной работой» политической полиции». Такой подход вызывал раздражение чиновников Департамента полиции. Вице-директор департамента С.Е. Виссарионов писал о таких жандармах: «Не имея ранее ничего общего с розыском, сдав кое-как курсовые экзамены, подобные деятели впоследствии относятся по большей части к делу так, чтобы только не навлекать на себя гнева начальства и отчисления от занимаемых должностей».

П.А. Столыпину на первых порах было сложно разобраться во всех тонкостях политической полиции. Он не был таким знатоком розыска, как его предшественники по посту министра внутренних дел В.К. Плеве и П.Н. Дурново, каждый из которых в свое время возглавлял Департамент полиции. Новому министру пришлось на практике познавать азы полицейского дела. О том, какое значение придавал П.А. Столыпин Департаменту полиции, свидетельствует его распоряжение по Министерству внутренних дел от 4 января 1907 г.: «По всем учреждениям, кроме Департамента полиции, прошу ограничиваться только самыми важными и нужными делами, а остальные докладывать подлежащим товарищам министра, так как я весьма обременен разрешением иных срочных вопросов». Таким образом, премьер-министр, несмотря на срочные дела, лично вникал во все документы, исходящие от Департамента полиции. Несколько неожиданным было решение Столыпина назначить директором Департамента полиции юриста, не имевшего опыта в полицейских делах. Вероятно, Столыпин отдал предпочтение человеку со стороны, готовому сломать сложившуюся рутину.

О Максимилиане Ивановиче Трусевиче, возглавлявшем Департамент полиции с июня 1906 г. по март 1909 г., следует сказать особо. После окончания привилегированного училища правоведения он служил в прокуратуре. Его последняя должность до перехода в ведомство внутренних дел – товарищ прокурора Петербургского окружного суда. Полковник А.П. Мартынов, начальник Московского охранного отделения, через многие годы, уже в США, написавший воспоминания о своей службе в Отдельном корпусе жандармов, давал очень лестную оценку М.И. Трусевичу: «Выше среднего роста, худощавый, исключительно элегантный шатен с тонкими чертами лица, чуть коротковатым тонким носом, щетинистыми усиками, умными, пронизывающими и несколько насмешливыми глазами и большим открытым лбом, Трусевич являл собой тип европейского светского человека. Он был живой, даже порывистый в движениях, без типично русских манер. Даже многочисленные недруги его никогда не отказывали ему в остроте мышления, знании дела и трудоспособности». Интересно, что помимо полицейской службы Трусевич еще был довольно известным географом.

П.А. Столыпин и М.И. Трусевич пытались ускорить давно назревшую реформу полиции. Разобщенность Департамента полиции и корпуса жандармов была лишь частью проблемы. В России существовали самые различные виды полиции. Политическая полиция была отделена от уголовной, но на этом процесс дробления не заканчивался. Как подчеркивал бывший директор Департамента полиции А.А. Лопухин, «Полиция в России делится на общую и жандармскую, наружную и политическую, конную и пешую, городскую и уездную». Была полиция речная, ярмарочная, портовая, фабричная, заводская. Кроме того, имелись полевая и охотничья стражи, выборная сельская полиция, полиция, нанимаемая на частные средства, и так далее. Различные виды полиции оставались в ведении различных ведомств. Например, полиция царских резиденций находилась в ведении Министерства императорского двора, а казенная лесная стража подчинялась Главному управлению земледелия и землеустройства.

Осенью 1906 г. была создана междуведомственная комиссия под руководством товарища министра внутренних дел А.А. Макарова. Комиссия подготовила ряд законопроектов, предусматривавших, в частности, соединение общей полиции с Отдельным корпусом жандармов. Окончательный проект преобразования полиции был рассмотрен и одобрен Советом министров в июле 1911 г., за месяц до гибели П.А. Столыпина. Но полицейскую реформу ждала судьба многих реформ, задуманных Столыпиным. Реформа готовилась медленно, долго проходила все этапы обсуждения и согласования. Преемники Столыпина не смогли ускорить этот процесс. Законопроекты то вносились на обсуждение в Государственную думу, то забирались назад для доработки. В результате Николай II утвердил только отдельные и самые незначительные части проекта. Это произошло за четыре месяца до падения монархии.

Не имея возможности осуществить полноценную полицейскую реформу, Трусевич при поддержке Столыпина сделал основной упор на охранных отделениях. Эти учреждения, официально именовавшиесяотделениями по охранению порядка и общественной безопасности, а в просторечии – охранкой, появились задолго до Столыпина. Возникновение первого охранного отделения было связано с покушением Дмитрия Каракозова на императора Александра II, когда власть осознала, что подпольным террористическим организациям типа «Ада» надо противопоставить более гибкую и специализированную полицейскую структуру. В инструкции охранному отделению подчеркивалось, что оно учреждается «для производства негласных и иных розысков и расследований по делам о государственных преступлениях с целью предупреждения и пресечения последних». В отличие от жандармских управлений охранные отделения не имели права производить какие-либо официальные следственные действия. Вопрос о подчиненности охранных отделений был сложным и запутанным. В сущности, для них было характерно даже не двойное, как у жандармских управлений, а тройное подчинение. Охранные отделения существовали при градоначальствах. Их сотрудников принимали на службу, платили им жалованье и увольняли градоначальники. Однако это подчинение было чисто формальным, поскольку градоначальники не имели права вмешиваться в секретные дела, то есть как раз в то, что составляло суть деятельности охранки. Всю переписку охранные отделения вели с Департаментом полиции, от которого получали инструкции и директивы. Однако штат охранных отделений в основном комплектовался за счет жандармских офицеров, которые подчинялись командиру Отдельного корпуса жандармов.

Но запутанное подчинение не помешало охранным отделениям постепенно превратиться в главное оружие борьбы с революционным террором. Трусевич был сторонником максимального расширения сферы деятельности охранных отделений. При поддержке Столыпина количество охранных отделений возрастает. В декабре 1907 г. их уже насчитывалось 27. Кроме того, наряду с охранными отделениями в ряде городов создаются охранные пункты. 9 февраля 1907 г. Столыпиным было утверждено Положение об охранных отделениях, в котором подробно регламентировались подчиненность охранных отделений и порядок назначения руководящего состава. В Положении подчеркивались, что «начальники отделений осуществляют свои обязанности под высшим руководством Департамента полиции, который, ввиду лежащей на нем по закону обязанности, ведает делами по охранению общественной безопасности и порядка и дает общее направление розыскной деятельности, распоряжаясь всем личным составом отделения». По докладной записке Трусевича были созданы первоначально 8, а потом еще 6 районных охранных отделений. Под районом понимался целый регион, обнимавший ряд губерний. Так, Центральное районное охранное отделение действовало на территории Московской, Тверской, Ярославской, Вологодской, Архангельской, Костромской, Калужской, Тульской, Орловской, Владимирской, Рязанской, Нижегородской губерний. Примечательно, что районные охранные отделения организовывались так, чтобы сфера их деятельности совпадала с районами действий окружных партийных комитетов РСДРП и других революционных партий. В специальном циркуляре за подписью Столыпина подчеркивалось: «В видах усиления деятельности органов власти, ведающих розыском по делам о государственных преступлениях, мною признано необходимым существенно изменить постановку политического расследования и создать в империи несколько центральных разыскных учреждений, предоставив им сосредоточение в своих руках данных агентурного и наружного наблюдения по крупным административным районам, и руководство работой местных учреждений, предоставив им сосредоточение в одних руках данных агентурного и наружного наблюдения по крупным административным районам, и руководство работой местных учреждений, причем объединяющим и направляющим центром явится по-прежнему Департамент полиции».

Столыпин особо интересовался работой охранных отделений и постоянно заслушивал доклады начальника столичного охранного отделения А.В. Герасимова. Полковник Герасимов зарекомендовал себя одним из самых опытных жандармских офицеров. Начав службу в пехотном батальоне, он перешел в корпус жандармов и вскоре обратил на себя внимание интересом к разыскным делам. Ему удалось образцово поставить дело в Харьковском охранном отделении. В самые горячие дни 1905 г. его перевели в столицу и поручили наладить работу Петербургского охранного отделения. В своих воспоминаниях Герасимов описал свой первый доклад новому министру внутренних дел: «Я сделал обстоятельный доклад о положении дел в революционных партиях. Столыпин просил меня сноситься с ним по всем делам, касающимся политической полиции, непосредственно, минуя департамент полиции. Он хотел, чтобы я делал ему доклады по возможности каждый день. И действительно, почти ежедневно после 12 часов ночи я приезжал к нему с докладом, и если меня не было, он обычно звонил и справлялся о причинах моего отсутствия. «Для вас, – заявил он мне в первую встречу, – если будет что-то экстренное, я дома во всякое время дня и ночи». Интересная деталь – на ночных встречах часто присутствовала Ольга Борисовна Столыпина, что свидетельствовало о безграничном доверии министра к своей жене.

Из докладов начальника Петербургского охранного отделения Столыпин узнавал подноготную не только революционного подполья, но и высшего столичного света. Иногда это были сенсационные сведения. После долгого сопоставления косвенных свидетельств Герасимову удалось установить, что один из высокопоставленных чиновников Министерства путей сообщения осведомляет террористов о маршруте царского поезда. Столыпин был ошеломлен. «Нет, нет, – твердил он. – Вы ошибаетесь. Я его хорошо знаю. Ведь он принимает участие в заседаниях Совета министров, бывает у меня в гостях… Он не может быть предателем, помощником террористов в подготовке покушения на царя». Когда сведения подтвердились, Столыпину с тяжелой душой пришлось дать распоряжение замять дело во избежание скандальной огласки. «Он хуже любого террориста, – говорил он, – и его следовало бы предать суду. Но как это сделать? Вы понимаете, что будут писать об этом газеты всего мира? Лучше подождем – быть может, после видно будет – и ограничимся только тем, что отстраним это лицо от всех дел, связанных с передвижением государя».

Одним из каналов конфиденциальной информации, которая стекалась к министру внутренних дел, была перлюстрация, или тайное вскрытие частной и служебной корреспонденции. Нарушение тайны переписки практиковалось с давних времен. Екатерина II освятила эту практику секретным указом, данным графу Безбородко. Павел I повелел почт-директору Пестелю (отцу декабриста) перехватывать письма ряда лиц. При Александре I существовала Секретная экспедиция при Петербургском почтамте, где вскрывались письма и пакеты из-за границы. В докладе министра внутренних дел князя А. Голицына вскрытию чужой корреспонденции были посвящены почти поэтические строки: «Тайна перлюстрации есть исключительная принадлежность царствующего дома. Она освещает императору предметы там, где формы законов потемняют, а страсти и пристрастия совершенно затмевают истину. Ни во что не вмешиваясь, но все открывает. Никем не видимая, на все смотрит».

С точки зрения закона нарушение тайны переписки являлось преступлением. Выемка корреспонденции лиц, против которых были возбуждено уголовное преследование, допускалась только с санкции окружного суда. На практике требования закона не соблюдались. Характерно, что новая редакция Основных государственных законов, принятая в апреле 1906 г., закрепила ряд гражданских свобод, возвещенных Манифестом 17 октября 1905 г. Среди них были свобода слова, печати, собраний, неприкосновенность жилища и т.д. Но ничего не говорилось о неприкосновенности переписки. Между тем в первоначальном проекте фигурировали слова о том, что «частная переписка не подлежит задержанию и вскрытию, за исключением случаев, законом определенных». На Царскосельском совещании высших сановников во время обсуждения последнего проекта Основных законов председатель Государственного совета граф Д.М. Сольский поинтересовался, куда исчезла данная статья. Председатель Совета министров граф С.Ю. Витте разъяснил, что правительство решило оставить за собой право перлюстрации, «…при нынешней организации полиции, судебной и сыскной части, без этого нельзя обойтись». Один из участников совещания выразил опасение за репутацию страны: «Во всех конституциях неприкосновенность частной переписки гарантирована, и если этой статьи не будет, то скажут, что только в России такой гарантии нет». На это министр внутренних дел П.Н. Дурново меланхолично заметил: «Будет масса жалоб на рваные конверты». Николай II прервал дискуссию, сухо предложив перейти к следующему вопросу.

А.И. Спиридович в своих «Записках жандарма» оставил колоритное описание того, как новый министр внутренних дел посвящался в тайну перлюстрации. «До самой революции 1917 г. перлюстрацией ведал один и тот же чиновник, состарившийся на своем деле и дошедший до чина действительного статского советника. Его знали лишь министр внутренних дел, директор департамента полиции и очень немногие близкие им лица. В последние годы бывало так: как только назначался новый министр внутренних дел, в тот же день к нему являлся старичок, действительный статский советник Мардарьев и, представившись, подавал министру с таинственным видом большой с тремя печатями пакет с подписью «Совершенно секретно», прося вскрыть. Министр вскрывал. То был высочайший указ Александра III на право перлюстрации. Происходил краткий обмен мыслями. Чиновник почтительно просил вновь запечатать конверт. Министр вкладывал указ в тот же пакет, запечатывал поданным ему чиновником сургучом и печатью и возвращал старичку. Старичок почтительно раскланивался и тихо удалялся. Он продолжал хранить пакет в глубочайшей тайне до нового министра, к которому являлся с той же процедурой».

В описании Спиридовича надо сделать две поправки. М.Г. Мардарьев начал заведовать перлюстрацией только в 1914 г., а фамилия «старичка», который до этого четверть века руководил вскрытием частной корреспонденции, была А.Д. Фомин. Он имел чин тайного советника и служил старшим цензором при Петербургском почтамте. После Февральской революции запечатанный пакет, который он показывал министрам, был вскрыт. В нем оказался не указ Александра III, а секретный доклад министра внутренних дел П.Н. Дурново императору Николаю II от 5 января 1895 г. В этом докладе Николая II, незадолго до этого вступившего на престол, знакомили с порядком перлюстрации. В докладе формулировалась основная задача перлюстрации: «извлечение из частной корреспонденции таких сведений о государственных событиях, таких заявлений общественного мнения относительно хода дел в империи и такой оценки действий правительственных лиц, какие официальным путем почти никогда не могли быть высказываемы». Очевидно, Николай II одобрил заведенный при его предках порядок, залогом чего служил сам доклад, хотя на нем не сохрани-лось никаких разрешительных пометок или резолюций.

Тайный советник Фомин был энтузиастом своего секретного ремесла. В своей докладной записке он писал о перлюстрации: «…не подавая даже вида, чтобы оная существовала… Надобно, чтобы никто не боялся сообщать через почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайн». Перлюстраторы признавали, что «не стесняются никакими лицами, как бы оно ни было высоко поставлено и как бы оно ни было близко к особе его величества». Например, вскрывалась корреспонденция директоров департаментов полиции. После убийства Сипягина занявший его место Плеве нашел на столе убитого пакет с выписками из своих собственных писем. В свою очередь Плеве читал частные письма лиц, которые при нем возглавляли полицию. Когда А.А. Лопухин, занимавший в 1905 г. пост директора Департамента полиции, вошел в кабинет только что убитого террористами министра внутренних дел В.К. Плеве, он обнаружил пакет собственных писем. В большинстве своем это были копии, но два оригинала министр задержал. Лопухин предположил, что Плеве воспрепятствовал доставке писем адресатам «по всей вероятности, потому, что в них я. Как потом оказалось, безошибочно и в отношении сущности и характера и в отношении срока доказывал близость революции и неизбежность свержения самодержавия». Процитирую письмо, отправленное Фомину по поручению Курлова, чье имя неоднократно будет всплывать в связи с убийством Столыпина: «Милостивый Государь Александр Дмитриевич. Господин Товарищ Министра внутренних дел, шталмейстер Высочайшего двора, генерал-лейтенант Курлов, обратив внимание, что адресуемые Его Превосходительству письма получаются в очень плохо заклеенных конвертах, поручил мне, если письма его подвергаются перлюстрации, просить распоряжения Вашего Превосходительства о том, чтобы они не носили явных признаков вскрытия».

В России не вскрывали письма только двух человек – императора и министра внутренних дел, но только до тех пор, пока он занимал свой пост. Никакой другой сановник, включая членов царствующего дома, не имел такой привилегии. Министр внутренних дел получал выписки в двух экземплярах и один из них отправлял в Департамент полиции. Некоторые письма вообще не передавались департаменту, особенно в тех случаях, когда речь шла о щекотливых вопросах или касалась высокопоставленных сановников. Один из исследователей отмечал: «Благодаря перлюстрации зачастую выяснялось, как министр путей сообщения стратегическую железную дорогу проводил не в нужном направлении, а через имение своей жены, как губернатор помимо торгов поставляет шпалы из леса своего шурина». В своих письмах люди часто раскрывали свою подлинную сущность. Витте вспоминал, что в свою бытность премьер-министра получал выписки из писем знакомым. Один из них, граф С.Д. Шереметев, выражал к нему самое горячее почтение и частенько обращался за содействием в устройстве финансовых дел. Между тем в письмах он высказывал о своем покровителе крайне нелестное мнение, так что первому министру в конце концов стало противным подавать ему руку. Витте подчеркивал в своих мемуарах: «Та перлюстрационная переписка, которая мне доставлялась, не приносила никакой государственной пользы, и я имею основание полагать, что она вообще, по крайней мере в том виде, в каком совершается у нас, скорее вредна, чем полезна. Вредна, потому что вводит администрацию во многие личные неприкосновенные дела, составляющие чисто семейные секреты, и дает министрам внутренних дел орудие для сведения личных счетов».

Столыпин ничего не стал менять в установившейся практике. Более того, в период его пребывания на посту министра внутренних дел перлюстрация приобрела особый размах. Столыпин получал копии писем своих ближайших сотрудников вроде Кривошеина и даже родственников – шурина и Алексея Нейдгардта и родного брата Александра. Товарищ министра внутренних дел Крыжановский вспоминал, что после гибели министра ему и директору Департамента общих дел Арбузову было поручено разобрать бумаги в кабинете покойного. При осмотре бумаг присутствовали родственники Столыпина. Между тем один из ящиков письменного стола был набит выписками из их писем, адресованных друзьям и знакомым. Крыжановскому удалось предотвратить скандал, заявив, что в этом ящике находятся секретные государственные документы, на которые нельзя взглянуть даже одним глазом.

Письма, попадавшие в ящик стола министра внутренних дел, поступали из так называемых «черных кабинетов». Они были устроены в Петербурге, Москве, Варшаве, Киеве, Харькове, Вильно и Тифлисе. На службу в «черные кабинеты» принимали только самых доверенных чиновников. Один из перлюстраторов В.М. Яблочков вспоминал: «От меня, как и других, взяли подписку, что я обязуюсь держать все в полной тайне и никому, даже родным и знакомым, не оглашать того, что буду по службе делать». Перлюстраторы щедро вознаграждались, доплата за секретные занятия вдвое превышала официальное жалованье.

«Черные кабинеты» располагались непосредственно в зданиях почтамтов. Рассказывали, что в Петербургском почтамте имелась анфилада тайных комнат, вход в которые был замаскирован под большой желтый шкаф в кабинете старшего цензора. Туда при помощи электрических элеваторов доставлялись кипы писем. Но это одна из легенд, которыми была окутана деятельность охранки. На самом деле перлюстрация осуществлялась в специальном помещении, в котором размещалась цензура иностранных газет и журналов. После Февральской революции в помещении цензуры был произведен обыск. Выяснилось, что вскрытие писем производилось в изолированной комнате. Старший цензор действительно руководил перлюстрацией, но шкаф в его кабинете вполне прозаически использовался по прямому назначению и не прикрывал никаких секретных ходов. Никаких подъемников на Петербургском почтамте не использовали, а на Московском почтамте имелось примитивное устройство из блоков и веревок.

Отбирая письма, чиновники пользовались списками лиц, попавших в сферу внимания тайной полиции, а также просматривалась переписка видных общественных деятелей. В списках указывалось: «особо строгое наблюдение», «точные копии», «фотографии». Перлюстраторы по каким-то ведомым только им признакам вылавливали подозрительные послания среди тысяч подобных. После многолетней практики у них вырабатывалось даже умение по почерку на конвертах определять партийную принадлежность автора письма. Революционеры писали «неотделанным, почти ученическим почерком, а почерк анархистов отличался грубостью и несуразностью, напоминая почерк малограмотных людей тяжелого физического труда».

Отобранные письма вскрывались при помощи тонкой палочки, которую просовывали в конверт и наматывали на нее письмо. Конверты также расклеивали на сухом пару. Не вызывали затруднения и пакеты с сургучными печатями. Русская полиция издавна использовала особый состав, позволявший скопировать любой штамп или печать. В процесс постоянно вносились новшества, и Столыпин как-то ходатайствовал о награждении одного из перлюстраторов орденом за изобретение технического устройства, облегчавшего вскрытие корреспонденции.

На просмотренной корреспонденции ставился маленький значок – «муха», на жаргоне перлюстраторов, чтобы письма не были вскрыты вторично на другом перлюстрационном пункте. Если содержание письма вызывало интерес, оно копировалось. Зашифрованные тексты направлялись в Департамент полиции, где трудился талантливый криптограф И.А. Зыбин. «Для Зыбина, – писал бывший полицейский чиновник М.Е. Бакай, – важно уловить систему ключа, тогда для него не составляет труда подобрать соответствующее значение для букв или цифр. Употребляемые шифры по произведениям писателей как то Некрасова, Пушкина, Лермонтова и многих других, даже иностранных, часто Гейне, Беранже, безусловно, все разбираются Зыбиным, ибо постоянная возня с шифрами по этим источникам изощрила его память, и иногда цифры сами по себе сразу дают ему указания на источник». Зыбин уверял, что за многолетнюю службу он не сумел расшифровать только одно письмо, но это было в молодости, когда он не имел такого опыта. Криптография была для него страстью. Начальник одного из провинциальных охранных отделений П.П. Заварзин вспоминал, как к нему для дешифровки трудного письма командировали из столицы А.И. Зыбина. Он схватил текст как помешанный и углубился в лихорадочные расчеты, не обращая внимание на окружающих и даже не отдавая себе отчет в том, где он находится. Когда начальник пригласил гостя за обеденный стол, он пытался записать цифры на гладком дне тарелки, а потом начал делать заметки на собственных манжетах. Только справившись со своей задачей, он словно очнулся от сомнамбулического сна. Тексты, написанные невидимыми чернилами, проявлялись. Но поскольку химически обработанное письмо уже нельзя было послать по адресу, то приходилось писать заново и видимый и невидимый тексты. Виртуозным специалистом, способным подделать любой почерк, был В.Н. Зверев, которого С.В. Зубатов привез с собой из Москвы. Это была кропотливая работа, при которой учитывались качество бумаги, глянец, водяные знаки. Иногда приходилось посылать в другие города за тем сортом бумаги, на котором было написано письмо.

Подавляющая часть вскрытой корреспонденции использовалась для полицейских целей. В то же время перлюстрация служила важным подспорьем в разведывательной и контрразведывательной работе. Дипломатическая переписка шла по особым каналам, однако кожаные портфели со свинцовыми пломбами, которые увозили курьеры посольства, попадали в руки перлюстраторов, ибо, как говорили в Департаменте полиции, золото открывало любые секреты. Жандармский ротмистр М.С. Комиссаров завербовал прислугу во многих посольствах и купил дипломатические шифры 12 иностранных государств. Он вспоминал: «Китайский шифр представлял 6 томов; американский – такая толстая книга, что ее не спишешь, все документы снимались фотографическим путем».

Перлюстраторы владели европейскими и восточными языками, среди них встречались настоящие полиглоты. Например, один из служащих цензуры владел 26 языками. Чиновники вспоминали курьезные случаи, происходившие при вскрытии дипломатической почты. Однажды они перепутали конверты и отправили в Министерство иностранных дел Нидерландов донесение испанского посланника. В другой раз перлюстратор случайно уронил в портфель золотую запонку. За границей решили, что запонку потеряли сотрудники посольства в Петербурге, и отправили ее назад. Портфель вновь попал в руки перлюстратора, который, к своей радости, обнаружил пропавшую вещь и изъял ее.

Сведения, добытые в результате перлюстрации, зачастую проверялись при помощи наружного наблюдения. Агенты наружного наблюдения на французский манер назывались филерами. При приеме филеров на службу предпочтение отдавалось бывшим военнослужащим, имевшим отличные рекомендации, разведчикам, состоявшим в охотничьих командах и имевшим награды за отличную стрельбу. Филер должен был быть «крепкого здоровья, в особенности с крепкими ногами, с хорошим зрением, слухом и памятью, с такой внешностью, которая давала бы ему возможность не выделяться из толпы и устраняла бы запоминание его наблюдаемым». В филеры не принимали лиц польской и еврейской национальности.

В начале XX в. при Московском охранном отделении был создан Летучий отряд филеров. Впоследствии отряд был переведен в Петербург и получил название Центрального. Филерский отряд возглавлял Евстратий Медников, который начинал еще со слежки за членами «Народной воли». В «Записках жандарма» Спиридовича ему были посвящены следующие строки: «Медников был простой малограмотный человек, старообрядец… Природный ум, сметка, хитрость, трудоспособность и настойчивость выдвинули его. Он понял филерство как подряд на работу, прошел его горбом и скоро сделался подрядчиком, инструктором и контролером. Он создал в этом деле свою школу – Медниковскую, или как говорили тогда – «Евстраткину школу».

Интересно, что Медников считал себя причастным к выдвижению Столыпина. В 1905 г. он обсуждал саратовского губернатора Столыпина с журналистом И.Ф. Манасевичем-Мануловым, довольно темной личностью, имевшей, однако, обширные связи и знакомства. Якобы они пришли к выводу, что такой энергичный деятель, каким был Столыпин, должен служить в Петербурге. Манасевич-Мануйлов пустил в ход свои связи, и имя Столыпина стало известным в верхах. Через несколько лет, когда Столыпин уже был главой правительства, Медников писал Манасевичу-Мануйлову: «Мы с Вами спасли Россию. Будь другой министр, какой хочешь, все равно бы перетрусил и сдался бы давным-давно… по-моему, он до Бисмарка дойдет скоро». Конечно, Медников безмерно преувеличивает свои скромные заслуги, но, по-видимому, даже невысокого ранга полицейские служители замечали разницу между Столыпиным и другими сановниками.

Медников учил филеров ходить незаметно, тихо и не оставаться на одном месте в течение продолжительного времени. Наблюдаемым давали клички, которые должны были характеризовать внешность наблюдаемого или выражать собою впечатление, которое производило данное лицо. Так, будущий глава Временного правительства А.Ф. Керенский проходил в дневниках наружного наблюдения под кличкой Скорый. Но чаще всего филеры употребляли указания на профессиональную принадлежность наблюдаемого. Банкир П.П. Рябушинский фигурировал в филерских наблюдениях как Кошелек, бывший премьер-министр Витте уважительно именовался Хозяин, поэт Сергей Есенин, работавший в молодые годы в типографии Сытина, получил от филеров кличку Набор. Когда филер уезжал за наблюдаемым в другой город, он сообщал о результатах наблюдения условными телеграммами, якобы от имени коммивояжера. Например, слова «товар сдан московским приказчикам» означали «наблюдаемый передан московским филерам», «товар упакован» – наблюдаемый задержан, «товар подмочен» – наблюдаемый скрылся.

Жандармский офицер фон Коттен, занимавший должность начальника сначала Московского, а потом Петербургского охранного отделений, разработал подробную классификацию внешности человека. Для своих филеров он подготовил специальные таблицы, облегчавшие описание внешности наблюдаемого. Такие же пособия помогали классифицировать форменную одежду. «У меня, – вспоминал Коттен, – были изготовлены особые картонные таблицы, на которых были прикреплены отличительные части каждой формы, а именно: значки на фуражках, петлицы, наплечные знаки, пуговицы, а далее на той же таблице были написаны цвета околышей, цвета воротников, брюк и кантов». Филеров снабжали карманного размера книжечками с фотографиями и краткими данными о лицах, находившихся в розыске. Филеры имели эти книжечки при себе, используя их как справочный материал. Некоторые филеры вырабатывали у себя удивительные навыки: «Внешность наблюдаемого сохранялась в памяти у способного агента в течение многих лет, несмотря на массу лиц, которые проходили перед его глазами». Такие агенты не терялись в самых сложных ситуациях. Если во время ареста на улице революционер начинал звать на помощь, филеры могли в свою очередь обратиться к прохожим за содействием, объяснив, что они – санитары, которые увозят в больницу душевнобольного, страдающего манией преследования.

В феврале 1907 г. при непосредственном участии Трусевича была разработана Инструкция по организации наружного наблюдения, утвержденная Столыпиным. В инструкции подчеркивалось, что «все сведения по наружному наблюдению за каждым отдельным лицом записываются филерами ежедневно в вечерние рапортички. В дальнейшем сведения по наблюдениям за лицами, принадлежащими к одной и той же организации, переписываются и соединяются в дневники наблюдения за определенный период времени (форма Б). При этом, прежде внесения в дневник, сведения выверяются соответственно позднейшими данными и делаются установки лиц и домов, которые в день наблюдения не были выяснены». Для быстрого ориентирования в домах, проходящих по наблюдению, в охранных отделениях должны были составить листковый алфавит сведений о домах, так называемую «дугу домов», на которую нанизывались листки трех цветов. Красные листки содержали сведения о членах революционных партий, проживающих в данном доме. Зеленые являлись сводкой наружного наблюдения по этому дому. Белые представляли собой выписку из домовых книг.

Особенно строгим было наружное наблюдение в Петербурге и Москве.В столице под постоянным наблюдением находились 118 гостиниц и 406 меблированных комнат. Работу с ними вели гостиничные агенты путем наружного наблюдения, проверки домовых книг. Кроме того, велось наблюдение за населением частных квартир и лицами, временно поселявшимися в них. На всех вокзалах учреждалось непрерывное дежурство полицейских надзирателей и филеров. Надзиратели не только должны были знать в лицо многих революционных деятелей, но и иметь «навыки распознавать революционера на основании специальных особенностей последнего». Лицам, ведущим наблюдение, напоминали, что необходимо обращать внимание буквально на все: какие газеты читает наблюдаемый, приметы его одежды, «мозолистые» или «выхоленные» у него руки. Указывалось, что наблюдать надо везде: в буфетах, парикмахерских, туалетах.

Среди непосвященных бытовало мнение, что вся Россия наводнена десятками тысяч сыщиков. На самом деле филеров было значительно меньше. Центральный филерский отряд состоял примерно из 30 человек, а в губернских городах насчитывалось от 12 до 25 агентов наружного наблюдения. Таким образом, по всей империи было не более тысячи филеров.

Самую ценную информацию давали агенты не наружного, а внутреннего наблюдения. Именно они составляли своеобразную полицейскую интеллигенцию. Агенты внутреннего наблюдения классифицировались как 1) штучники, 2) вспомогательные агенты, 3) секретные сотрудники, состоящие членами «преступных сообществ». Под «штучниками» подразумевались лица, случайно узнавшие какие-либо сведения и сообщившие о них полиции за разовую плату. Специалисты разыскного дела подчеркивали, что при правильной постановке дела «штучников» не должно быть. Однако на практике полиция вынуждена была часто пользоваться услугами случайных осведомителей. Вспомогательные агенты заслуживали большего доверия. Они систематически информировали полицию и получали регулярные денежные награды за важные сообщения. Но вспомогательные агенты не состояли в подпольных революционных организациях, добывая сведения из вторых и третьих рук. Элиту агентуры составляли секретные агенты, непосредственно входившие в состав революционных организаций и освещавшие их деятельность изнутри.

Секретная агентура вербовалась различными путями. Инструкция по организации и ведению внутреннего секретного наблюдения, утвержденная Столыпиным в феврале 1907 г., указывала, что вербовка может осуществляться среди лиц, арестованных в связи с каким-либо революционным делом: «Ознакомившись с такими лицами и наметив тех из них, которых можно склонить на свою сторону (слабохарактерные, недостаточно убежденные революционеры, считающие себя обиженными в организации, склонные к легкой наживе и т.п.), лицо, ведающее розыском, склоняет их путем убеждения в свою сторону и тем обращает их из революционеров в лиц, преданных полиции».

В Инструкции указывалось, что «секретные сотрудники должны состоять членами одной из революционных организаций (о которых они дают сведения) или, по крайней мере, тесно соприкасаться с серьезными деятелями таковых, так как только тогда сведения их будут ценны». Инструкция рекомендовала подсаживать в камеры полицейских агентов, которые должны были «обрабатывать» заключенных. Нередкими были сделки, когда жандармы обещали освобождение за согласие сотрудничать. Зачастую жандармским офицерам не приходилось тратить много сил на «разработку» потенциальных осведомителей. Многие по доброй воле предлагали свои услуги. Жандармы цинично говорили, что на этом рынке предложения всегда превышали спрос. Спиридович, ранее служивший начальником Киевского охранного отделения, делился воспоминаниями о том, как он вербовал сотрудников среди эсеров, анархистов и членов Бунда. «Один такой сознательный бундист явился раз ко мне, притащил кипу прокламаций и рассказал в конце концов, что он более двух месяцев разносил по районам литературу, что ему обещали купить галоши, но не купили. Пусть же знают теперь. Обозленность его на обман с галошами была так велика, что я прежде всего подарил ему именно резиновые галоши. И проваливал же он потом своих сотоварищей, проваливал с каким-то остервенением. Вот что наделали галоши».

Гораздо реже секретные осведомители сотрудничали с полицией из идейных соображений. Но были и такие, например, А.И. Серебрякова. Она закончила Высшие женские курсы, владела несколькими языками, занималась переводами для журналов и газет. Ее квартиру посещали видные социал-демократы, в том числе М.И. Ульянова и Н.К. Крупская – сестра и жена В.И. Ленина. Общественная репутация Серебряковой стояла на недосягаемой высоте, никто и не подозревал, что она на протяжении 24 лет осведомляла полицию о планах революционеров.

Охранники прилагали усилия для того, чтобы имена их сотрудников оставались в глубокой тайне. Каждому присваивался псевдоним. Так, Серебрякова имела кличку Дама Туз. Серьезное изменение. До 1907 г. действовало правило, согласно которому наиболее важные секретные агенты должны были быть известны директору Департамента полиции. Но из-за этого имена ряда агентов сделались известными революционерам, которые в свою очередь имели добровольных осведомителей среди полицейских чиновников. Поэтому при Столыпине это правило было изменено. Теперь никто, кроме офицера, непосредственно ведавшего розыском, не имел права знать настоящую фамилию секретного агента. Остальным чинам охранного отделения полагалось знать только кличку или номер. Агенты наружного наблюдения и канцелярии не должны были знать даже клички. Секретные сотрудники были известны им лишь как революционеры. Бывало, филеры следили за секретными агентами, не подозревая об их действительной роли. Особо подчеркивалось, что секретные сотрудники ни в коем случае не должны были знать друг друга.

 

Провокаторы и провокация

Секретных сотрудников часто называли провокаторами. Революционеры утверждали, что сыщики сами провоцировали своих «товарищей» по подполью на тяжкие преступления, а потом выдавали их полиции, чтобы получить денежное вознаграждение. И хотя обвинения в провокаторстве являлись пропагандистским оружием, для выпадов в адрес полицейских властей имелись серьезные основания. Положение секретного агента было двойственным. С одной стороны, инструкция, утвержденная Столыпиным, подчеркивала, что «секретные сотрудники должны состоять членами одной из революционных организаций (о которых они дают сведения) или, по крайней мере, тесно соприкасаться с серьезными деятелями таковых, так как только тогда сведения их будут ценны». С другой стороны, полиции категорически запрещалось «заниматься так называемым провокаторством, т.е. самим создавать преступные деяния и подводить под ответственность за содеянное ими других лиц, игравших в этом деле второстепенные роли». Вместе с тем признавалось, что «для сохранения своего положения в организации сотрудникам приходится не уклоняться от активной работы, возлагаемой на них сообществами…». Агент должен был консультироваться со своим руководителем в каждом конкретном случае. Фактически получалось, что эти вопросы решались либо самим агентом, либо жандармскими офицерами, толкавшими своих подчиненных на нарушение закона.

На грани провокации стояла история, послужившая предлогом к роспуску II Государственной думы, о которой уже упоминалось. «Наказ» солдат столичного гарнизона был подготовлен военной организацией Петербургского комитета РСДРП, секретарем которой являлась Екатерина Шорникова по конспиративной кличке Казанская. Эта молодая женщина была завербована охранным отделением. Она сняла копию документа и передала ее охранному отделению. Судя по языку, «Наказ» родился явно не в казарме. Есть сведения, что за солдат потрудился социал-демократ В.С. Войтинский. Ознакомившись с копией документа, представленного ему Петербургским охранным отделением, Столыпин распорядился задержать социал-демократических депутатов с поличным в момент вручения им солдатского «Наказа». Если сам документ, вероятно, не был изготовлен охранным отделением, то уже его вручение было полностью организовано полицией. Агент Шорникова по поручению полицейского начальства сформировала солдатскую делегацию и привела ее на квартиру депутата Государственной думы И.П. Озоля, где заседала фракция социал-демократов.

Следует отметить, что члены фракции не давали добро на прием делегации и даже были смущены и испуганы неожиданным появлением солдат. По этой причине никаких переговоров не проводилось и речей не произносилось. Солдаты вручили документ и через несколько минут удалились. Между тем охранное отделение исходило из предположения, что делегация задержится в квартире на долгое время. Полиция ворвалась на квартиру уже после ухода солдат. При обыске «Наказ» был найден, но один из депутатов вырвал его из рук полицейского пристава и отказался вернуть, ссылаясь на депутатскую неприкосновенность. Но эта неудача не смутила тайную полицию. Вместо подписанного подлинника судебным органам была предоставлена копия, заранее снятая Шорниковой. Это и стало главной уликой в деле о «заговоре» социал-демократической фракции. Возможно, Столыпин не был посвящен в детали, но он не мог не догадываться, что дело нечисто. Однако премьер-министру был необходим компрометирующий материал на Думу.

При Столыпине разразился и самый громкий скандал, связанный с обвинениями в провокаторстве. Речь идет о Е.Ф. Азефе, чье разоблачение произвело настоящий фурор. Евно Азеф начал свое сотрудничество с полицией задолго до того, как Столыпин оказался посвященным в тайны политического розыска. Родившись в захолустном местечке черты оседлости в семье бедного еврея-портного, Азеф в молодости оказался замешанным в революционной деятельности. Избегая ареста, он эмигрировал за границу и поступил в политехнический институт в Карлсруэ. Ни твердых революционных убеждений, ни нравственных ограничений он не имел и, оказавшись в сложном материальном положении, решил поправить его при помощи доносов. Он добровольно вызвался информировать полицию о своих товарищах за скромное вознаграждение. Получив диплом инженера и вернувшись в Россию, Азеф продолжил выполнять секретные миссии. Он сообщал Московскому охранному отделению и Департаменту полиции о деятельности различных групп радикального народнического толка. Осенью 1901 г. он выехал за границу в качестве представителя Северного союза социалистов-революционеров. Азеф представлял эту организацию, поскольку почти никого из ее членов на свободе не осталось – они все были выданы Азефом. В качестве представителя Северного союза Азеф участвовал в создании партии социалистов-революционеров. Получилось, что секретный агент полиции приложил руку к организации партии, которая впоследствии считалась самым опасным врагом самодержавия.

На этом его карьера в партии эсеров не закончилась. В мае 1903 г. начальник Киевского охранного отделения Спиридович сумел арестовать Герша Гершуни, руководителя Боевой организации эсеров. После его ареста Боевую организацию возглавил Евно Азеф. Таким образом, сложилась поистине чудовищная ситуация, когда главным руководителем террора был секретный агент полиции. Боевая организация являлась автономной структурой. Она руководствовалась общими директивами партии, но была полностью самостоятельна в своей деятельности. На членов Боевой организации возлагался так называемый «центральный террор», то есть подготовка покушений на высших сановников. Численность Боевой организации не превышала 15 – 20 человек. Помимо боевиков в организацию входили «техники», имевшие дело со взрывчатыми веществами. В российской глубинке ждали своего часа женщины, готовые принять облик светских дам или кухарок, привезти бомбу в шляпной коробке или нанять квартиру для явки.

Среди эсеровской молодежи всегда было достаточно желающих уйти в террор. Весьма характерный эпизод описан в воспоминаниях А.И. Керенского. В декабре 1905 г. он, молодой, преуспевающий адвокат весьма радикальных взглядов, «пришел к выводу о неизбежности индивидуального террора». Несмотря на недавнюю женитьбу, рождение ребенка и успешно складывавшуюся адвокатскую карьеру, он решил войти в ряды террористов. Знакомый эсер обещал связаться с заграничным центром и сообщить ответ. В итоге, как вспоминал Керенский, ответ был отрицательным, «поскольку я не имел опыта революционной борьбы и поэтому на меня трудно положиться». Много лет спустя, уже будучи премьер-министром, Керенский спросил отказавшего ему эсера: как ему удалось в столь краткое время получить ответ от заграничного центра его партии. «А я и не обращался за границу. В то время в городе как раз находился Азеф, лично он и отклонил вашу просьбу». Керенский заключил: «Вот так и выяснилось, что полицейский агент, находившийся в руководстве партии, намеренно отпугивал от революционной деятельности людей, которые были готовы пожертвовать собой во имя дела».

На самом деле Азеф всегда объяснял добровольцам, что в их помощи не нуждаются. В том случае, если кандидат в Боевую организацию продолжал настаивать, с ним продолжали разговор. Лишь самые упорные имели шанс приобщиться к террору. Кроме того, Азефу не нужны были нервные, экспансивные натуры вроде молодого адвоката Керенского. Среди боевиков, кроме Бориса Савинкова, не было ярких личностей. В Боевой организации господствовала суровая дисциплина, боевики выглядели как серая солдатская масса: «Манеры, костюм, даже лица казались однородными». Но при этом среди членов Боевой организации культивировался «кавалергардский дух». Боевики считали себя элитой и свысока поглядывали на эсеров, не связанных с террором. Будучи хорошим психологом, Азеф не упускал случая пожаловаться боевикам на то, что члены ЦК партии эсеров, не высовывавшие носа из заграничных убежищ, осмеливаются критиковать людей, которые ежеминутно рискуют жизнью в России. Неудивительно, что боевики были недоброжелательно настроены к лидерам партии и признавали авторитет только своего руководителя.

Между тем Азеф, которому безоговорочно доверяли его подручные, сдавал их полиции, когда они становились не нужны ему. Десятки товарищей по партии попали из-за него на виселицу или на каторгу. Сведения, предоставленные полиции Азефом, помогли предотвратить покушения на иркутского генерал-губернатора гарфа Кутайсова, бакинского губернатора князя Накашидзе, нижегородского губернатора барона Унтербергера, министра юстиции И.Г. Щегловитова, великого князя Николая Николаевича. Услуги Азефа очень ценились. Он начал с жалованья пятьдесят рублей в месяц, а под конец своей карьеры получал тысячу рублей.

Но одновременно с этим человек, которому казна платила жалованье больше, чем директору Департамента полиции, являлся организатором убийства министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича, а также целого ряда других убийств и покушений. Двойная игра Азефа неизбежно вытекала из того положения, в котором он оказался. Его полицейское начальство требовало от него информацию, которую мог знать только человек, входивший в состав эсеровского руководства. Таким образом, его постоянно подталкивали в самый центр событий, связанных с террором. Положение главы Боевой организации было идеальным с точки зрения полноты получаемой информации. Но глава Боевой организации должен был время от времени подтверждать свой партийный авторитет организацией успешных террористических актов.

Неизвестно, сколько бы времени продолжалась двойная жизнь Азефа, если бы он не был известен В.Л. Бурцеву, литератору и настоящему охотнику за провокаторами в революционной среде. Бурцев не являлся членом эсеровской партии, но как старый народоволец, прошедший ссылки и тюрьмы, он был близок к эсерам по своим политическим взглядам. Имея собственных осведомителей в полицейских кругах и кропотливо сопоставляя разрозненные факты, Бурцев раскрыл ряд тайных агентов. Он вспоминал, что толчком к расследованию дела Азефа послужило случайное обстоятельство. Как-то летом 1906 г. Бурцев столкнулся с Азефом на петербургской улице. Он знал, какое положение занимает Азеф в партии эсеров, и задался простым вопросом: «Если я издали увидел Азефа и так легко узнал его, то как же сыщики, которые, конечно, знают его в лицо, могут его не узнать, когда он так открыто бывает в Петербурге?»

Однако авторитет Азефа был настолько непререкаем, что мысли Бурцева поначалу пошли самым причудливым путем. Он решил, что полиция не хочет задерживать Азефа, потому что в его окружение удалось внедрить агента. Бурцев даже через третьих лиц предупредил Азефа об опасности. Но постепенно, шаг за шагом, он продолжал расследование. Бурцев укреплялся в мысли, что среди видных эсеров есть полицейский агент. Он установил даже его агентурную кличку – Раскин, не знал только, кто прячется под этим псевдонимом. И вот наступил момент, когда Бурцева как громом поразила мысль, что Раскин и Азеф – это одно и то же лицо. «Я нередко должен был невольно признаться самому себе, что чем больше я отмахивался от обвинения Азефа, тем оно делалось для меня все более и более вероятным».

В августе 1908 г. Бурцев сообщил о своих подозрениях лидерам партии эсеров. В Париже был назначен третейский суд. Лидеры партии были уверены, что суд, составленный из авторитетных деятелей революционного движения, полностью обелит Азефа. Главный идеолог партии В.М. Чернов говорил: «Бурцев будет раздавлен. Ему придется каяться на суде». Особенно горячо отстаивали Азефа члены Боевой организации. Один из боевиков заявлял, что не поверит даже агентурному донесению, написанному рукой Азефа. Другие грозили перестрелять всех судей, если они заденут честь руководителя Боевой организации. Обвинение казалось в лучшем случае глупым заблуждением, в худшем – намеренной попыткой полиции скомпрометировать одного из вождей партии.

Бурцев понимал, что, если суд признает обвинения несостоятельными, ему останется только пустить себе пулю в лоб. И тогда он пошел ва-банк, решив получить подтверждение своим подозрениям не у кого иного, как у бывшего директора Департамента полиции А.А. Лопухина. Он был вынужден покинуть пост директора в феврале 1905 г., поскольку не сумел обеспечить безопасность великого князя Сергея Александровича. Бурцев рассчитывал, что отставной чиновник, узнав подоплеку этого террористического акта, скажет ему правду. Он подгадал так, чтобы встретиться с Лопухиным в купе скорого поезда Париж – Берлин. Бурцев изложил улики, которые ему удалось раздобыть. По всем канонам полицейской службы Лопухин не должен был ни единым словом выдавать секретного агента. Но Бурцев сообщал поразительные факты, свидетельствующие о двойной игре Азефа. Бывший директор Департамента полиции услышал, что его тайный осведомитель являлся главой Боевой организации и подготовил ряд террористических актов, в том числе против великого князя Сергея Александровича – убийство, из-за которого Лопухин был вынужден распрощаться с карьерой. Бурцев вспоминал: «Лопухин был крайне взволнован. Тоном человека, который слышит невероятные вещи и должен верить им, он стал задавать мне вопросы. Я знал, что Лопухин, достаточно знакомый с моей личностью, не мог сомневаться ни в моих словах, ни в словах Савинкова и других товарищей, на которых я ссылался. Тем не менее он, видимо, с трудом усваивал то, о чем я говорил». Потрясенный картиной предательства, Лопухин наконец признал, что Азеф сотрудничал с полицией.

Свидетельство Лопухина, представленное третейскому суду, лишило дара слова защитников Азефа. Эсеры решали его судьбу на специальном заседании ЦК партии. Большинство подало голос за казнь предателя. Была нанята уединенная вилла с потайным ходом и гротом, где Азефу должны были накинуть петлю на шею. Но даже те эсеры, кому было поручено привести приговор в исполнение, до последней минуты сохраняли иллюзорную надежду, что все обвинения против руководителя Боевой организации окажутся чудовищным недоразумением. Боевики вспоминали: «Переход от Азефа-товарища к Азефу-провокатору оказался не под силу не для одних только членов ЦК, а и для таких людей, которым легче, чем кому-либо было протянуть руку к браунингу». Азеф чувствовал эти колебания и не боялся, что бывшие товарищи по партии схватят его внезапно, без предупреждения. Он дождался, пока к нему не явились уполномоченные от партии эсеров и не дали срок до утра для чистосердечного признания. Ночью Азеф выскользнул из дома и уехал из Парижа первым поездом. И только после его бегства ЦК партии эсеров известил членов партии, что Азеф изобличен как предатель.

Разоблачение вызвало грандиозный скандал. Имя Евно Азефа не сходило со страниц русских и иностранных газет. Читающую публику больше всего изумляло, что «центральным террором», как оказалось, руководил полицейский агент. В связи с этим строились самые чудовищные предположения. Высказывалось мнение, что многие, если не все, террористические акты были устроены с ведома и при подстрекательстве полиции. Утверждалось, что Азеф организовывал убийства по поручению высших сановников. Например, уфимский губернатор Богданович якобы был убит по просьбе министра внутренних дел Плеве, который был любовником супруги губернатора. В свою очередь Плеве устранили завистники, метившие на его место. Террористические акты 1906 – 1907 гг. якобы также были осуществлены по заказу верхов, стремившихся найти предлог для ужесточения карательных мер. Намекали, что за Азефом в последние годы стоял сам Столыпин.

Следует отметить, что дело Азефа поставило перед Столыпиным целый комплекс нравственных и моральных проблем. С одной стороны, это были личные вопросы. Разоблачение Азефа было сделано благодаря Алексею Лопухину, знакомому Столыпина с детства. Если верить некоторым свидетельствам, Лопухину он был обязан началом своей карьеры. «Алеша Лопухин» многократно фигурировал в письмах Столыпина жене, что говорило об их близкой дружбе. Правда, после ухода Лопухина с государственной службы их пути-дороги разошлись. Отставной директор Департамента полиции стал критиком полицейской системы и выпустил книгу «Настоящее и будущее русской полиции». Этого Столыпин не мог ни понять, ни одобрить.

Вместе с тем перед Столыпиным возникала столь же сложная нравственная дилемма, как и перед его другом юности. В свое время весть о гибели Плеве и великого князя Сергея Александровича стала потрясением для Столыпина. Еще большим шоком должно было стать известие, что за этими террористическими актами стоял полицейский агент. Узнав об этом, Лопухин выдал Азефа. Однако Столыпин иначе подошел к решению этой нравственной дилеммы. По его убеждению, ничто не могло оправдать нарушение должностной этики. Выдача агента была неприемлема, какими бы мотивами ни руководствовался Лопухин.

По всей видимости, Лопухин надеялся на понимание со стороны друга юности. Начальник Петербургского охранного отделения Герасимов вспоминал, как пытался уговорить Лопухина взять назад свои разоблачения. Поначалу Лопухин встретил его с распростертыми объятиями: «А, Александр Васильевич, добро пожаловать! С какими вестями? Не с поручением ли от Столыпина?» (Он все еще надеялся, что Столыпин сделает попытку сближения с ним)… В кабинете я сказал, что пришел к нему по делу Азефа. Голос Лопухина сразу зазвучал иными нотами: «Ах, вы хлопочете по поводу этого негодяя… Он был уже сам у меня. Нет, я ничего не могу и не хочу для него сделать». На все попытки разубедить его Лопухин отвечал: «Вся жизнь этого человека – сплошная ложь и предательство. Революционеров Азеф предавал нам, а нас – революционерам. Пора уже положить конец этой преступной двойной игре».

После этого визита Лопухин написал письмо Столыпину, в котором прямо называл Азефа агентом Департамента полиции. Копия письма была передана эсерам и вскоре была опубликована за границей в газете «Таймс». Ответ Столыпина последовал незамедлительно. В январе 1909 г. по его настоянию Лопухин был арестован по обвинению в государственной измене и препровожден в тюрьму «Кресты». На докладе Столыпина об аресте бывшего директора Департамента полиции рукой царя была сделана надпись: «Надеюсь, будет каторга». На следствии Лопухин показал, что безуспешно пытался предупредить Столыпина о преступной деятельности Азефа, но министр назвал его революционером. Только после этого Лопухин якобы выдал агента Бурцеву. Никаких свидетельств, подтверждающих слова Лопухина, не имелось, и суд не принял их во внимание. Лопухин был приговорен к пяти годам каторги, впоследствии замененной ссылкой в Сибирь. Полиция снабдила Азефа фальшивыми паспортами, которые позволили ему скрыться от мести эсеров в Германии. Получилось, что человек, разоблачивший преступника и организатора террористических актов, был наказан каторжными работами, а разоблаченный им преступник и террорист был скрыт властями. С сожалением следует констатировать, что все это было сделано с санкции Столыпина.

Разоблачение Азефа и арест Лопухина вызвали большой резонанс. Фракции социал-демократов и кадетов III Государственной думы подготовили запрос о провокаторской роли Азефа. Согласно думскому регламенту, запрос следовало поставить на голосование. Правительство должно было дать ответ на запрос только после его одобрения большинством депутатов Думы, причем имело право взять месячный срок для подготовки ответа. Однако Столыпин решился выступить, даже не дожидаясь результатов голосования.

Столыпин произнес речь о деле Азефа 11 февраля 1909 г. Он сразу же подчеркнул, что правительство осуждает провокацию. Ссылаясь на свое выступление в I Государственной думе, Столыпин подчеркнул: «Я говорил тогда, что правительство, пока я стою во главе его, никогда не будет пользоваться провокацией как методом, как системой. Но, господа, уродливые явления всегда возможны! Я повторяю, что когда уродливые явления доходят до правительства, когда оно узнает о них, то оно употребляет против них репрессивные меры. Я громко заявляю, что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит! (Рукоплескания справа.)» Вместе с тем Столыпин отметил, что враги правительства намеренно искажают значение слова «провокаторство»: «По революционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения правительству, есть провокатор; в революционной среде (возгласы слева) такое лицо не будет названо предателем или изменником, оно будет объявлено провокатором. Это прием не бессознательный, это прием для революции весьма выгодный».

Лейтмотив речи Столыпина строился на том, что Азеф является обыкновенным агентом – «такой же сотрудник полиции, как и многие другие». В распоряжении правительства нет сведений о провокаторской роли Азефа. Он не вовлекал невинных людей в преступную деятельность: «Трудно допустить провокацию в среде закоренелых революционеров, в среде террористов, которые принимали сами участие в кровавом терроре и вовлекали в эти преступления множество лиц. Не страшно ли говорить то же о провоцировании кем-либо таких лиц, как Гершуни, Гоц, Савинков, Каляев, Швейцер, и др.?» Столыпин отверг подозрения в том, что правительство прямо или косвенно было замешано в террористических актах. Премьер-министр с пафосом восклицал: «Допустим, что Азеф, по наущению правительственных лиц, направлял удары революционеров на лиц, неугодных администрации. Но, господа, или правительство состоит сплошь из шапки убийц, или единственный возможный при этом выход – обнаружение преступления. И я вас уверяю, что если бы у меня были какие-либо данные, если были бы какие-либо к тому основания, то виновный был бы задержан, кто бы он ни был».

Однако глава правительства вольно или невольно умолчал о целом ряде фактов, рисующих дело Азефа несколько в ином свете. Прежде всего, остался в тени вопрос о том, знала ли полиция о положении Азефа в партии эсеров. Излагая основные вехи революционной карьеры Азефа, министр внутренних дел опирался на сведения, предоставленные ему Департаментом полиции. Он рассказал, что в конце 1904 г. Азеф вступил в заграничный комитет партии социалистов-революционеров. Столыпин посчитал нужным пояснить, что «Заграничный комитет не есть еще тот центральный комитет, который дает директивы и руководит всеми действиями революционеров».

В действительности Азеф являлся членом Центрального комитета партии эсеров с лета 1902 г., а в декабре 1905 г. на I съезде партии, когда состав Центрального комитета был сокращен до пяти человек, Азеф остался членом ЦК. Делегатам съезда объясняли, что, голосуя за Азефа, они голосуют «за человека, который вел и будет вести террор». В речи Столыпина утверждалось, что после ареста Гершуни во главе боевого дела партии эсеров находился Борис Савинков и «только после ареста Савинкова, с 1906 г., Азеф, уже в качестве члена центрального комитета, подходит ближе к боевому делу и становится представителем этой организации центрального комитета». На самом же деле именно Азеф стал преемником Гершуни, а Савинков являлся только исполнителем его приказов. Запрашивая через Герасимова санкцию на занятие этого поста, Азеф в очередной раз мистифицировал. Он не нуждался в такой санкции, так как возглавил центральный террор задолго до того, как Столыпин стал министром внутренних дел. Из всего этого можно сделать вывод, что руководители политического розыска либо были введены в заблуждение своим агентом, либо намеренно закрывали глаза на истинное положение вещей.

Столыпин категорически отверг прямое и даже косвенное участие Азефа в убийствах Плеве и великого князя Сергея Александровича. Как ни странно, аргументация строилась на том, что Азеф не присутствовал на месте покушения. Действительно, Гершуни, как правило, сам сопровождал боевиков до места террористических актов. Но у Азефа были другие привычки, он всегда обеспечивал себе алиби, уезжая в другой город или за границу. Между тем оставшиеся на свободе участники террористических актов во всеуслышание признавали, что ими руководил Азеф. На это в официальных кругах заявляли, что нельзя доверять сведениям, исходящим от террористов. Оппозиционные депутаты Государственной думы ознакомили коллег с письмом Азефа к Савинкову, в котором руководитель Боевой организации откровенно говорил о своем участии в политических убийствах. На это возражали, что в общении с революционерами Азеф был заинтересован в том, чтобы всячески преувеличивать свою роль в терроре. Все это трудно назвать иначе, чем упрямым игнорированием фактов, которые шли вразрез с официальной версией.

В своей речи Столыпин неоднократно подчеркивал, что не собирается защищать Азефа. Однако он явно пытался выгородить агента. Почему? С точки зрения специалистов по политическому розыску, важность сведений, которыми их снабжал Азеф, перевешивала подозрения в его причастности к преступлениям. Начальник Петербургского охранного отделения Герасимов называл Азефа своим лучшим сотрудником. Очевидно, он постарался внушить своему шефу мысль, что, имея в качестве осведомителя главу Боевой организации эсеров, можно будет полностью контролировать эсеровский террор. Столыпина и его помощников заботила безопасность царя. Азеф, знавший всех террористов, мог оказать в этом деле неоценимую помощь. Герасимов вспоминал, что в 1906 – 1907 гг. все передвижения Николая II зависели от одобрения Азефа: «Когда Дедюлин (дворцовый комендант) сообщал, что царь собирается ехать в Петербург, то мне нужно было только точнее выяснить, будет ли в этот день кто-нибудь из террористов в Петербурге. Переговорив с Азефом и выяснив это обстоятельство, я мог легко решить, может ли состояться в этот день поездка царя или нет. Если в городе в этот день должен был быть какой-либо из террористов, то я обычно высказывался против поездки. «Сегодня нет, – говорил я по телефону в Царское Село, – лучше завтра или послезавтра». И моему решению царь следовал без возражений. Когда же в воздухе не таилось никакой угрозы, я давал согласие на приезд царя – и никто из властей, кроме меня, об этом не бывал осведомлен. Я оповещал о поездке только председателя Совета министров Столыпина».

Однако начальник Петербургского охранного отделения напрасно доверял своему агенту. Как раз в момент этого идиллического сотрудничества Азеф по заданию партии начал подготовку покушения, которое должно было увенчать его террористическую карьеру. Объектом покушения должен был стать Николай II. Эсеры сумели завербовать двух матросов из команды крейсера, на котором с визитом должен был побывать император. Азеф передал матросам револьверы и получил от них прощальные письма, которые обычно оставляли боевики, шедшие на верную смерть. Николай II поднялся на борт крейсера во время морского парада в Кронштадте в октябре 1908 г., но сошел на берег живым и невредимым. Потом Азеф сокрушался, что не смог довести до конца цареубийство. Трудно сказать, насколько серьезными были его планы. Не исключено, что Азеф, как искушенный психолог, не поверил в решимость молодых матросов и разыгрывал роль организатора цареубийства исключительно для товарищей по партии. С другой стороны, он утаил всю информацию по этому поводу от полиции, что свидетельствовало о том, что он продолжал двойную игру вплоть до своего разоблачения.

История Азефа заставила общество задуматься о том, сколько еще секретных агентов удалось внедрить полиции в революционные партии. В связях с охранкой обвиняли и видных социал-демократов. Особенно много разоблачительных материалов появилось после прихода большевиков к власти в России. В эмигрантских кругах утверждали, что при обыске жандармского железнодорожного отделения захватили список агентов, среди которых значились А.В. Луначарский и Л.Д. Бронштейн (Троцкий). Однако эти сведения якобы были скрыты большевистскими комиссарами. Бывший старший филер Киевского охранного отделения Демидюк утверждал, что их информировал Л.Б. Розенфельд (Каменев). Время от времени всплывали документы об агентурной службе И.В. Джугашвили (Сталина) и назывались его агентурные клички – Семинарист, Фикус, Василий. Однако все эти сведения не отличаются достоверностью и носят на себе отпечаток пропагандистской войны.

Но особенно тяжелый удар дело Азефа нанесло партии эсеров. Под подозрение попала вся партийная верхушка. Рядовые члены партии прямо говорили, что они никому не доверяют, раз уж сам глава Боевой организации оказался секретным осведомителем. Казалось подозрительным, что лидеры партии позволили бежать Азефу, находившемуся в их руках. Из этого делался вывод, что полицейский агент имел сообщников среди руководства партии. Партия эсеров была полностью дезорганизована и не оправилась вплоть до 1917 г. В этом смысле слова дело Азефа принесло пользу в деле борьбы с революцией. Как с сарказмом заметил Столыпин, если «один из вожаков, один из главарей революции был, собственно, не революционером, не провокатором, а сотрудником департамента полиции, и это было бы, конечно, очень печально и тяжело, но никак не для правительства, а для революционной партии».

Однако дело Азефа выявило коренной порок организации агентурной службы, который во многом предопределил судьбу самого Столыпина. Защищая Азефа, Председатель Совета министров и министр внутренних дел не догадывался, что скоро сам падет от руки двойного агента.