Глава первая

Лежать на траве, раскинув руки, смотреть в небо как бы со дна прозрачного океана, туда, где, медленно перемещаясь, сталкиваются, сливаются облака, следить за черной стрелочкой стрижа, пытающегося словно вынырнуть из синевы на невидимую поверхность, и ощущать томительное, до замирания сердца желание взметнуться ввысь.

Бежишь на качели, встаешь на непрочную шаткую доску, вцепившись руками в веревки: взлетаешь, падаешь, взлетаешь и опять опускаешься — это уже полет, это парение до дрожи в ногах на самом высоком зависе. А то, раскинув над головой старенькую простынку, прыгаешь с крыши сарая и падаешь в обжигающую крапиву, до крови сдирая коленки. Как все-таки хочется достичь уходящей все дальше и дальше за облака голубизны, куда уже и не проникнуть даже стрижу…

А ночью проступят яркие звезды, такие близкие, что кажется, подпрыгни повыше, — и достанешь рукой до них, заманчивых и таинственных, изливающих на тебя свет зова и любопытства.

Кто же это сказал? Какой ученый, в каком веке? «Созерцание природы — это преддверие небесного наслаждения, вечная радость ума, врата спокойствия… Ибо здесь тысяча Демосфенов, тысяча Аристотелей будут опровергнуты одним человеком заурядного ума, который в лучшей форме выразил истину».

Сколько ни твердили тебе в школе о немыслимых расстояниях, измеряемых не километрами, не тысячами их, а световыми годами, не верится, невозможно представить, что эти светлые огоньки так далеко. Каждым родившимся человеком звезды видятся как бы впервые, и потому непрерывно, вечно желание их достичь.

Но вот уже и крылья самолета стали твоим продолжением. Ты обгоняешь стрижа, взмываешь выше его, и облака, представлявшиеся льдинами, айсбергами наверху, застлались белой волнистой равниной внизу, и ты над ними, как над бескрайним заснеженным полем. И скорость не с чем сравнить, ее уже и не чувствуешь, разве что стрелка прибора показывает, что мчишься быстрее звука.

Еще многое непостижимо. Наше суждение о природе в чем-то не пространнее тех, кто творил легенду о крылатом Икаре. Мы проникли в невидимый микромир, соорудили гигантские синхрофазотроны, сфотографировали Луну с невидимой стороны. Но вот ты идешь по аллее, где снежинки искрятся звездочками, и кажется, что до звезд, что проглядывают сквозь черные ветви старинных лип, ведет вот такая же расчищенная дорога, где дышится свежо и легко.

Сколько людей прошло по этой аллее за каких-то полгода — в серых, черных шинелях… Наверное, сотни. И вот теперь на вечерней прогулке осталось всего-то двадцать, не больше. И в сознание этих далеко не робких парней начинает доходить мысль, что им дано особое поручение, дан особый приказ.

Шум машин на шоссе приглушен, он все реже и реже. Тишина. Как заманчиво, глядя на снег, на поскрипывающие по нему сапоги, назвать это шествование Млечным Путем. Позже примерно такие возвышенные слова будут употреблены. А сейчас приглушенный говорок военных о делах пока никому не известных, о том, что всем, а кому-то первому предстоит. И это похоже на обсуждение предстоящего сражения. С кем, а точнее — с чем?

Но тут опять нужно вернуться к звездам над головой и к мерцанию поздних московских огней. «Как будто небо звездное упало и вдребезги разбилось о дома…» Чьи это стихи?

Да, земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели… Почему так настойчив был Циолковский в этой мысли? Почему этот человек так легко обозревал расстояния в десятки, а то и сотни световых лет? Почему сбываются его предвидения? Как он мог соединить припушенную снегом ветку, вот этот красноватый огонек в окне и мигающую звезду в вихре занебесной туманности? Где-то на немыслимом расстоянии стелется над луговиной туман и опадает на листья травы капельками планет. Как это представить себе? В нашем Млечном Пути, словно поземка рассыпанном по небу, сто миллиардов звезд. Сто миллиардов! И лишь одна из них на околице родимой Галактики — Солнце, дающее жизнь Земле.

Как это может вместить человеческий разум? Кто-то сказал, что наше восприятие становится все более бессильным. Мы не можем слышать ультразвук, представить ультраскорость. Новые научные открытия надвигаются на нас, на нашу психику, на систему чувств и мышления с такой огромной силой, что воздействуют не только на материальный мир, но и на самого человека, меняет характер, привычки, формы самой нашей жизни.

Вчерашняя фантастика — и не заметили как — стала реальностью. Готовится полет человека в космос. Преодолевается не только звуковой барьер, а могучая сила земного тяготения, хотя еще почти ничего не известно, а что же там, на высоте каких-то пятьдесят, сто, двести, триста километров? Запускали собачек, самописцы аккуратно вычерчивали бесстрастные «фотографии» их самочувствия — всплески биотоков. Но что могли рассказать возбужденные глазенки этих существ, торопливо выпрыгивающих из контейнеров? Лайка, милая дворняжка с надломленным, как листок фикуса, ухом, она ринулась первой в неведомое, страшное. И как знать, быть может, огласила окрестности нашей планеты прощальным, предупреждающим об опасности лаем? Она прожила всего лишь семь суток. По следу собаки теперь отправится человек.

Но кто направит корабли свои к звездам? Супермены, скорее похожие на роботов, чем на людей, — непременно высокие, широкоплечие, тонкие в талии, с холодными равнодушными лицами, бесстрастно стоящие у штурвалов своих звездолетов? Полулюди, полумашины, проникающие чуть ли не электронной памятью в прошлое и будущее не только человечества, но и целых цивилизаций?

Нет, дорогу в космос будут пробивать обычные парни, вот эти военные, вдруг затеявшие игру в снежки. Любопытно было бы посмотреть со стороны на офицеров в шумной ребяческой кутерьме. Непонятно, кто за кого. Юрий сбил шапку с Германа, Герман — с Павла. Андриян и Валерий сошлись в поединке. И вправду мальчишки…

Только Володя Комаров и Паша Беляев — те, что постарше, остались в сторонке, но и тоже не прочь бы ввязаться в схватку. Леша один против Бориса, Жени, Жоры и Витьки. Это вся их первая группа. Группа кого? Звездолетчиков? Они еще не знают даже, как себя называть. Официально вроде пилоты. Пилоты чего? Ясно, не «звездолетов», но и не самолетов, конечно. Где-то уже мелькнуло название «космический корабль-спутник». Корабль…

Кто же все-таки они — будущие командиры, капитаны космических кораблей?

Если не считать Беляева, Комарова, все, почитай, ровесники — тридцать третьего, тридцать четвертого, тридцать пятого года рождения. И стоило при первом знакомстве перемолвиться словом-другим, сами себе удивились — до чего же схожи их биографии! Павел Попович родился в 30-м, в поселке Узино Киевской области, кончил ремесленное училище в Белой Церкви, Магнитогорский индустриальный техникум, аэроклуб, военное авиационное училище… Весельчак, песенник, балагур… Юрий весь вечер рассказывал о Гжати, о Гжатске.

— Ты знаешь, Юра, — рассудил попросту Павел, — по-моему, у каждого из нас есть своя любимая река. У тебя — Гжать, у Андрияна, конечно же, Волга, у Валеры — Москва-река. У кого-то — Енисей, Дон, Амур, Нева… Мне кажется, что все мы несем в характере тончайшие извивы рек своего детства. Понимаешь, они — тот стержень, который в каждом из нас…

Получалось, что с Павлом Юрий жил как бы плетень в плетень.

…Сенокос. В травах видны только широкая с прилипшей рубашкой спина, черная, пропеченная солнцем щея да прыгающий в голенище брусок. Июльские ночи, теплые, звездные. Над селом узорчатое коромысло Стожаров. Белесым потоком струится лунный свет на поля, на уснувшие вишни. Первый класс. Через четыре года война. Павел увидел ее мальчишкой. Немцы появились на Белоцерковском тракте в касках, с засученными рукавами и автоматами на груди. Как это похоже на войну, что нагрянула в Клушино! Украинский мальчишка познал, изведал, что такое немецкая плеть, до крови хлеставшая по плечам. Ну а ремесленное, техникум — это совсем уже близко. Павел помнил Магнитку — дымную, огнедышащую, издали похожую на многотрубный корабль, плывущий по красноватым волнам нагорий. Там он впервые узнал, как плавится металл, ощутил острый запах железа, испытал редкостное чувство причастности к большому городу, к его людям, рабочим. И потом, первый аэроклубный полет. Ну разве несхожи были их биографии?

Андриян Николаев утверждал, что с Павлом у него тоже одна судьбина. Родился в деревне Шоршелы, в семье крестьянина. Семилетка, техникум… Когда первый раз покидал родное село, завернула ему мать в тряпицу самое что ни на есть последнее, что было из еды, — четыре картофелины. Андриян не хотел брать — в доме осталась младшая сестренка, но мать настояла: дорога долгая, ненастье и все пешком. Проводила сынка до околицы. Вернулась, стала вечером постель разбирать, а под подушкой те самые четыре картофелины…

«Анне» — по-чувашски мать, «Тован сершив» — «Родина». Андриян любил повторять эти слова — учил товарищей. И не раз вспоминал, как прислал матери фотокарточку, где был снят в летной форме, с надписью на обороте: «Мама, я теперь летаю на самолете».

Женя Хрунов — тридцать третьего года рождения. До сих пор в его глазах деревенька Пруды, что неподалеку от Куликова поля. Деревушка раскинулась на берегу Непрядвы — какой же русский не знает этого рубежа богатырей Дмитрия Донского! Отец, тракторист, частенько сажал Женю на трактор, иногда позволял подержаться за руль. Больше всего почему-то запомнилась русская печь. Ребятишки там играли, там же спали. Старики лечились, выгоняли хворь. Нет ничего на свете прекраснее, чем горячие под тобой кирпичи, когда на улице трещит мороз и ветер гудит, воет в трубе. А тут еще бабушка начнет сказку про Ивана-царевича и Змея Горыныча. При воспоминаниях о тех временах опять всплывает страшное слово «война». И вот оно, новое совпадение с биографией Юрия: мальчишки стали свидетелями воздушного боя. Выскочили вечером из домов. Наш «ястребок» мужественно сражался с четырьмя фашистскими самолетами. Еще бы немножко, еще бы чуть-чуть — и он победил. Но пули пронзили на вираже, задымился, упал, взорвался.

Стоило ли удивляться, что, когда Женю принимали в комсомол, до районного центра он добирался двадцать километров и волновался больше, чем сейчас, перед полетом в космос. Ему тогда казалось, что он идет следом за Александром Матросовым, Зоей Космодемьянской, Олегом Кошевым. И взрослый человек, переживший столько опасностей, потому что был он прекрасным летчиком, не стеснялся в этом признаться Юрию.

А вот этот востроглазый, здешний, подмосковный житель, тоже ровесник Гагарина — Валера Быковский. Мечтал пойти по стопам отца, стать моряком. Тоже мальчишка войны. И значит, самая привлекательная профессия — защищать Родину. Все тогда бредили кораблями и самолетами. Но сошел с наследственной линии. После десятилетки — аэроклуб, Качинское военное авиационное училище. Лучший друг Андрияна. Выдался час-другой: «Поехали в гости!» — холостякуют парняги. Андриян же говорит, что ездит в Павловский Посад только потому, что любит варенье клубничное, которое каким-то особым способом приготовляет мама Валерия. Вряд ли он такой сладкоежка. Впрочем, кто не знает квартирку Быковских, расположенную чуть ли не под самой крышей большого серого дома. И не раз слетались соколы в этом уютном гнезде товарища.

…Снег влажный, лепится хорошо. Однако надо помочь «блондину», как по-дружески окрестил Юрий добродушного парня — Лешу Леонова. Как-никак — сосед.

— Держись, иду на выручку! — Юрий едва успевает хватать руками горячий снег, атака становится все напористей.

С Лешей можно пойти в рукопашную и в настоящем бою. Правда, война застала его в далеком Кемерове, но и там насмотрелся. Каждый день бегал на станцию встречать эшелоны с беженцами и ранеными бойцами. После школы шел в госпиталь, помогал санитарам, выхаживал самых тяжелых, которых и кормить надо было с ложечки. Не ожесточилась мальчишеская душа, потянулась к прекрасному. Леша с детства не расставался с тюбиками и акварелью. Больше всего любил изображать голубое небо и самолеты над облаками. По комсомольскому набору поступил в летное училище. Над ним до сих пор подшучивали. Когда предложили переехать сюда, чтобы осваивать новую технику, Леша замялся: «А то, что я холостяк, не помешает будущему делу? Правда, я люблю девушку и собираюсь на ней жениться». — «Женитесь себе на здоровье», — ответили ему. Сейчас Гагарины и Леоновы дружат семьями. Вчера Юрий зашел к Алексею — тот что-то набрасывал на листке, загородил таинственно. «А ну, показывай, Верещагин, или как тебя, Айвазовский?» Похоже на набросок космического корабля. «Я художник Леонов», — скромно ответил Алеша.

А это кто заходит с фланга — никак Горбатко? Виктор крепкий парень, кубанец. Коня оседлал, наверное, лет с пяти, у них там в поселке был знаменитый конезавод. Помнит рокот первого трактора, красный флаг над сельсоветом, а потом это все разрушила тоже война. Диву даешься: горе хлебали как из одной чаши. Юрий, как прокламации, притащил в школу обгоревшие листочки, а Виктор учился по букварю, из которого гитлеровцы выдрали страницы о Советском Союзе. Но учительница помнила их наизусть и пересказывала ребятам. Брата и сестру Юрия фашисты угнали в Германию, а сестер Виктора, комсомолок, оккупанты занесли в список для расстрела. И если бы вовремя не пришли наши… А в летчики подался, как все мальчишки военных лет.

— Боря, заходи слева, — кричит Виктор. Знает, кого звать на подмогу. Борис Волынов — крутой в плечах, и немудрено, вырос в Прокопьевске, городе шахтеров. И его не миновало военное лихолетье. Восьмилетним мальчишкой спускался в шахту, где «фронтовые» бригады сутками не поднимались на поверхность, — носил еду, воду. Самый любимый человек на свете — мама. И все же поперек ее желания уехал в авиационную школу. «Дорогая мама! Ты должна понять, что я уже взрослый человек. Все будет хорошо, верь мне, мамочка. Я не хочу иной профессии. Я буду только летчиком…» На вокзале степного города, где он очутился с деревянным чемоданчиком в руке, началась его летная судьба. Между прочим, тоже с тридцать четвертого года рождения.

— Ну кончай, ребята, «баталию», пора в палату…

По праву старшего прерывает снежную схватку Павел Беляев. Павел Иванович, да иначе и звать-то его неудобно, почти на добрый десяток лет родился раньше других. Вологодский, но закалка уральская — в Каменске-Уральском пошел в школу. Шестнадцатилетним мальчишкой заявился в военкомат — отказали. Тайком от родителей несколько раз писал заявления в Свердловскую летную спецшколу, и снова — «не подходит по возрасту». Лишь в сорок третьем году удалось поступить в училище. В июне сорок пятого, когда страна уже праздновала Победу, выпускник-летчик, младший лейтенант Беляев уезжал к берегам Тихого океана на войну с Японией. Рвался в бой с первых же дней. Но молодых летчиков, как видно, приберегали, отправляли на боевые задания только «стариков». Однажды все-таки удалось уговорить, чтобы в составе девятки доверили прикрывать от японских истребителей наши бомбардировщики Пе-2. Беляев зарядил полный боекомплект, вылетел, думал, что настал час и его подвига. Но стрелять не пришлось. Японцы в бой не ввязались. А на следующий день Япония капитулировала. Единственный боевой вылет. Но Павла Ивановича было за что уважать — на его груди блестел значок Военно-воздушной Краснознаменной академии. Перед приходом в отряд Беляев командовал уже эскадрильей. На тужурке Владимира Михайловича Комарова — ромбик Военно-воздушной инженерной академии имени H. E. Жуковского. На два года моложе Беляева. Коренной москвич. Можно сказать, что столица взрастила его. И самые яркие воспоминания — праздничная метель листовок над улицей Горького, когда встречали Чкалова, Байдукова и Белякова. Над детством, над юностью витали фамилии: Громов, Папанин, Ширшов, Кренкель, Водопьянов, Леваневский, Каманин, — знаменитые, героические названия — «Челюскин», «Лагерь Шмидта», «Станция «Северный полюс». Зимой сорок первого отец ушел на фронт, в нетопленой комнате они остались с матерью вдвоем. Четыреста граммов хлеба, суп из горсточки пшена, чай из морковки с крошечкой сахарина… Любимая поговорка: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!» Умные, немного грустные глаза. Юрий познакомился с Владимиром в госпитале на первой комиссии и сразу проникся симпатией. Сидели в ожидании вызова к врачу, и тут в комнату вошел, как тогда показалось, немолодой уже офицер с академическим «ромбиком». Юрий подумал, что человек, быть может, ошибся дверью, и спросил, по какому он делу.

— Предлагают какую-то непонятную летную работу. Но я не расспрашивал, сразу согласился, — просто ответил Комаров, не обращая внимания на иронию молоденького старшего лейтенанта…

Подошел, отряхиваясь от снега, Георгий Шонин.

— Ну что, Юра, как говорят у нас в Одессе, победила дружба?

С ним старые друзья, приехали сюда, как выражался тот же Георгий, «из родного Заполярного круга». Служили в разных полках, но летали вместе, в одном небе. А познакомились на земле, играли в баскетбол — капитан «морской» команды, ибо летчики части, в которой служил Георгий, носили черную форму в отличие от приехавших из Оренбурга собратьев.

Георгий родился в Ровеньках Луганской области и до сих пор помнил рев фашистских самолетов, когда шестилетнему мальчишке хотелось спрятаться, забиться в какую-нибудь щель, чтобы не видеть ни взрывов, ни людей, кричащих от ран. Городок заполонили немецкие бронемашины, танки, самоходные орудия. Жоре пришлось ютиться в сараях и погребах. После войны — разруха, неурожай. Многим пришлось оставить школу, уезжали в ремесленное училище, чтобы не быть лишним ртом. Георгий продержался до окончания семилетки, и однажды очутился на тихом перекрестке Молдаванки, отыскивая ворота с проржавевшей табличкой: «Одесская спецшкола ВВС». Затем Военно-морское авиационное училище имени Сталина. Практика не только летная, но и морская — на паруснике-бриге «Седов». Служба в балтийском небе. Переезд на Север. Не успел освоиться, приглашение на новую работу. Узнал: в среднем из пятнадцати человек все этапы обследования проходил один. Консультировался у Юрия, прошедшего эту комиссию раньше.

— Тебя оставят, Жора, — успокаивал тот, — не боги горшки обжигают.

И вот теперь они шли рядом по заснеженное аллее старинного московского парка.

Присоединился еще один товарищ — Гера, Герман Титов. Он тоже уже кое-что успел за свои четверть века. Гордится Алтайским краем, домиком, что стоял у самой дороги, четырьмя тополями, которые посадил приехавший учительствовать в село Полковниково отец. Дом как дом. Сени, две комнаты, в одной — русская печь и полати, в другой — кровати и камелек. Речка Бобровка, озерцо, в котором ловил рыбу. В небо позвал тот же самый голос — с высот Чкалова, со льдины Папанина. С Юрием соседи по дому.

Вот так и знакомились, и получалось, что жизни у всех одинаковые. Справедливо заметил Герман: «Знаете что, ребята, все мы родня. Мы из одного советского дома. Из одного поколения, к которому в детстве прикоснулась война. Мне кажется, что именно годы войны сыграли главную роль в формировании нашего поколения. И послевоенные. Нельзя было жить спокойно, бездумно, без труда. Надо было иметь цель и стремиться к ней. Я не хочу этим сказать, что только в нужде и лишениях можно воспитать характер, только б этих условиях вырастают настоящие люди. Нет. Но тем не менее благополучие, красивая жизнь расхолаживают неопытный и незрелый ум юноши. «Нужда учит, счастье портит» — эти слова любил повторять Циолковский. Как хотите, но он, по-моему, прав».

«В самом деле, — размышлял сейчас Юрий, — мы совершенно не похожи на тех, кого любят изображать фантасты». Он перечитывал «Туманность Андромеды» И. Ефремова и не находил, что кто-то из его товарищей хоть капельку напоминает начальника тридцать седьмой звездной экспедиции Эрга Ноора.

Но космос! Космос остается таким же, по которому мчится фантастический Эрг Hoop!..

Юрий посмотрел на звезды. Для полета к ним, быть может, нужны действительно сверхлюди? А кто они, идущие по аллее? Летчики, набравшие минимум «небесных» часов? Только Павел Попович летал на сверхзвуковых. Но ведь на самолетах!

Ни Юрий, ни его товарищи не могли и предполагать, что медики предъявят к ним требования, как к героям фантастических романов.

У входа в госпиталь остановились.

— Ну что, перед отбоем устроим проверочку? — предложил Андриян. — Скажи-ка, Юра, что это за три такие белые звездочки, вон там, поюжнее?

Юрий замялся.

— По-моему, это Орион, — вмешался Герман. — Смотрите, похож на пояс охотника, а на него мчится разъяренный бык — Телец, а рядом два верных друга — Большой Пес и Малый.

— Правильно, — сказал Андриян, который лучше всех разбирался в созвездиях.

— А вон та, что ближе к зениту, желтоватая, Капелла, — поспешил Юрий.

— А какая главная звезда Большого Пса? — окончательно взял на себя роль экзаменатора Андриян.

— Конечно же, Сириус, господин профессор, — усмехнулся Гагарин. — Могу добавить, что это одна из самых близких к нам звезд. В полете со скоростью десять километров в секунду до нее можно добраться за триста тысяч лет.

Еще долго топтались на снегу, отыскивая Близнецов, Плеяды, Возничий, Единорог… Странно, люди дали названия звездам по земным понятиям, придумали мифы, сказки, легенды. Еще не умея летать, они оживляли небо, приближали его к Земле. Но что же такое космос? Невозможно вообразить, что в этом мерцании тысяч глаз — не любопытство к нашей планете, а враждебность чужого, страшного мира.

Да, враждебного, ибо Земля не была бы тогда в спасительной оболочке. Стратосфера — сорок-пятьдесят километров, за ней еще три воздушных слоя, отличные один от другого. И там совсем неземные странности. Начиная с высоты сорока километров разреженный воздух начинает теплеть. Затем опять холодеет. Но примерно с мезосферы температура стремительно растет, достигая полутора тысяч градусов. Растопленный воск на крыльях Икара? Нет, там даже металл не расплавится, потому что на такой высоте воздух очень разрежен. Да, с восьмидесяти километров начинается термосфера, за ней — экзосфера, последний известный на сегодня слой воздушной оболочки Земли. Атмосферное давление там почти в десять миллиардов раз меньше, чем у поверхности нашей планеты. Ну как себе все это представить, если для незащищенного человека космос начинается, по существу, с пяти километров — трудно дышать, кислородная недостаточность, кессонная болезнь… Как ты летал, Икар? Ведь, поднявшись всего лишь на шестнадцать километров, ты бы погиб от вскипания крови…

Из рук в руки передавали только что вышедшую книгу «Человек в условиях высотного и космического полета» — сборник переводов из иностранной периодической литературы. Юрий выпросил на вечерок и до утра не мог оторваться. Нет, это была не фантастика.

«Следует иметь в виду, — писал автор, — что при полете и в верхних слоях атмосферы, и за ее пределами живой организм может столкнуться с рядом крайне неблагоприятных внешних факторов. Основные из них: высокие степени разрежения воздуха и, следовательно, ничтожно низкое барометрическое давление; отсутствие молекулярного кислорода, а в определенном слое атмосферы — высокие концентрации озона; наличие ультрафиолетовой радиации, космических лучей и других видов ионизирующего излучения; метеориты; высокие и низкие температуры; состояние невесомости, большие ускорения, связанные с полетом на ракете».

Лик космоса. «На расстоянии тридцати шести — сорока километров от поверхности Земли для первичной космической радиации и сорока двух — сорока пяти километров для ультрафиолетовой радиации начинает проявляться биологическое поражающее действие этих видов радиации, так как вышележащий слой атмосферы Земли недостаточен для их поглощения». Резкие контрасты света и тени. Кромешная темнота космического пространства. «Все это обусловливает необычное условие для адаптации сетчатки, аккомодации хрусталика и конвергенции глазных яблок». В невесомости вестибулярный анализатор и другие органы чувств будут находиться в необычном состоянии. «Вероятно, отсутствие влияния гравитационного поля Земли отразится на вегетативных функциях организма и, в частности, на кровообращении».

Зачем, для чего лететь в этот ад?

«Все это, вместе взятое, в сочетании с некоторым нарушением привычного ритма жизни (смены дня и ночи, труда и отдыха) может привести, если не будут разработаны соответствующие мероприятия, и в частности необходимые физические упражнения и нагрузки, к серьезным психическим расстройствам и вегетативным нарушениям, особенно со стороны гемодинамики, что повлечет за собой ряд дистрофических расстройств».

Автор одной из статей высказывал любопытную мысль. Он писал, что ему никогда не приходилось слышать о «плазменном двигателе», но сам по себе этот термин напоминает ему совершенно другого рода «плазменный двигатель», а именно самого человека, который продолжает оставаться в своем старом виде, не претерпевшем с доисторических времен никаких технических усовершенствований. Если для полета в космос нужно много сделать помимо того, что уже достигнуто с помощью современных летательных аппаратов, то еще больше труда надо затратить для того, чтобы отобрать, натренировать и испытать самого человека. В самом деле, что он будет чувствовать?

Кто мог поведать об ускорении, когда ракета срывалась со стартового стола, об утяжелении крови, таком сильном, что глаза застилала то черная, то красная пелена? А вибрации? Врачи говорили, что вибрация влияет на ту стадию деления клеток, во время которой начинается расхождение половинок хромосом. Предполагалось, что при уровне шума сто двадцать децибел наступают серьезные ухудшения в речевой связи. При вхождении корабля в атмосферу во время возвращения на Землю температура его головной части и теплозащитной оболочки достигает двух тысяч градусов. А давление? Взрывная декомпрессия? Из иностранных источников было известно, что при давлении в два миллиметра ртутного столба собака и шимпанзе впадали в шоковое состояние. В этот момент у них можно было наблюдать раздутие тел, конвульсии, затрудненное дыхание. Некоторые психологи полагали, что особую угрозу для человека, отправившегося в космос, будут представлять его изолированность и сенсорный голод — скудность стимулирующих воздействий на органы чувств. Уверяли, что космонавт испытывает ощущение отрешенности, которое описывали пилоты высотных реактивных самолетов и воздухоплаватели. Правда, об этом состоянии рассказывали неохотно из-за слишком интимных переживаний. Но нет-нет да и проскальзывали признания, что в это время человек чувствовал себя «властелином Вселенной» или «словно был в другом мире». Один из воздухоплавателей признавался, что в такие минуты он как бы принадлежал скорее космическому пространству, нежели Земле. Другие сетовали на оторванность, занебесный отрыв от остального мира, ожидание чего-то необычного, а иногда даже состояние эйфории, повышенно-радостное возбуждение. Нетрудно было представить себе поведение пилота в аварийной ситуации.

Так вот какое ты, небо, горящее мириадами звезд! Как замечательно все-таки просто ходить по земле, по искрящимся белым снегам, по зеленой траве-мураве, да хотя бы по этому асфальтированному тротуару, дышать бодрящим морозцем или медовым настоем старинных лип — летом, после грозы, слушать таканье светлых, стекающих с веток капель, видеть тучу, уходящую за горизонт, а за ней, над ней золотую, салютную вспышку заходящего солнца. Да, жизнь — только здесь, на Земле, такой еще молодой по сравнению с мирами кипящими, взрывающимися в необъятных, немыслимых далях Вселенной.

Атмосфера, тропосфера, термосфера и экзосфера. Но есть другое понятие — биосфера — оболочка Земли, ее жизнь. Вернадский — как раньше не знал о нем Юрий?

«В биосфере существует великая геологическая, может быть, космическая сила, планетное действие которой обычно не принимается во внимание в представлениях о космосе… Эта сила есть разум человека, устремленная и организованная воля его как существа общественного. Проявление этой силы в окружающей среде явилось после мириадов веков выражением единства совокупности организмов — монолита жизни — «живого вещества», — одной лишь частью которого является человечество.

Но в последние века человеческое общество все более выделяется по своему влиянию на среду, окружающую живое вещество. Это общество становится в биосфере, то есть в верхней оболочке нашей планеты, единственным в своем роде агентом, могущество которого растет с ходом времени со все увеличивающейся быстротой».

Как это похоже на то, о чем говорит Циолковский!

«Поток человечества, животных и растений непрерывно выходит из Земли и непрерывно в нее возвращается. В общем, приход превышает расход. Вся масса Земли как бы стремится обратиться в живое».

Все взаимосвязано. Но космос — может быть, это не только враждебный мир, а, наоборот, праматерь всего живого? Почему звезды так притягивают наши взоры? Только ли любознательность? И опять Циолковский:

«Многие думают, что я хлопочу о ракете и забочусь о ее судьбе из-за самой ракеты. Это было бы грубейшей ошибкой. Ракета для меня только способ, только метод проникновения в глубину космоса, но отнюдь не самоцель…»

Все имеет причину и следствие. Все находится во внутренних связях. А тайны — они иногда открываются мягким падением яблока, упавшего с ветки, как Ньютону — закон всемирного тяготения. Он сидел в саду, пил чай и, обернувшись на яблоко, спросил себя: «Почему яблоко всегда падает отвесно, почему не в сторону, а к центру земли?»

Он думал и о «маленьких лунах». Если на вершине горы установить пушку и выстрелить из нее, траектория снаряда опишет эллипс, второй фокус которого в центре земли. Когда снаряду будет придана большая скорость, он полетит по круговой орбите и станет спутником нашей планеты — рукотворной Луной. Более сильный выстрел превратит траекторию сначала в эллипс, затем в параболу, в гиперболу, и снаряд навсегда уйдет в космическое пространство. Маленькие советские луны уже огибают Землю.

И все же, для чего людям космос?

Еще в 1902 году Циолковский отвечал на этот вопрос так: «1. Изучение Вселенной, общение с братьями. 2. Спасение от катастроф земных. 3. Спасение от перенаселения. 4. Лучшие условия существования, постоянная желаемая температура, удобство сношений, отсутствие заразных бактерий, лучшая производительность Солнца. 5. Спасение в случае понижения солнечной температуры и, следовательно, спасение всего хорошего, воплощенного человечеством. 6. Беспредельность прогресса и надежда на уничтожение смерти».

Дух пророчества и в других его строчках: «Судьба существ зависит от судьбы Вселенной. Поэтому всякое разумное существо должно проникнуться историей Вселенной. Необходима такая высшая точка зрения. Узкая точка зрения может привести к заблуждению… Мы живем более жизнью Космоса, чем жизнью Земли, так как Космос бесконечно значительнее Земли по своему объему, массе и времени… Земле выпала, хотя и тяжелая доля, которая выпадает на биллионную часть планет, но очень почетная: служить рассадником высших существ на пустых солнечных системах…»

Встать на высшую точку зрения… Циолковский на ней стоял. Его повесть «Вне Земли» читалась как отчет о действительном космическом полете. Верилось, что где-то между величайшими отрогами Гималаев стоит красивый замок. По вечерам после заката Солнца в обширной стеклянной зале собираются шестеро ученых — француз, англичанин, немец, американец, итальянец и русский, — через прозрачный купол они смотрят на бесчисленные звезды, вспоминают о только что совершенном полете. Какой это год? Циолковский называл 2017-й… И писал не только о полетах к другим планетам. Его взгляд обращался к Земле. Что она из себя представляла в том году?

«Войны были невозможны. Недоразумения между народами улаживались мирным путем. Армии были очень ограничены. Скорее это были армии труда. Население при довольно счастливых условиях в последние сто лет утроилось. Торговля, техника, искусство, земледелие достигли значительного успеха… Мирно шествовало человечество по пути прогресса. Однако быстрый рост населения заставлял задумываться всех мыслящих людей и правителей».

Жители гималайского дворца вспомнили об идее, которую еще в 1903 году высказал один русский мыслитель, — возможности технического завоевания и использования мировых пустынь. Циолковский имел в виду себя, но из скромности фамилию опустил.

И вот однажды планету облетела телеграмма: «Десятого апреля 2017 г. Первого января этого же года мы, нижеподписавшиеся, в числе двадцати человек, вылетели на реактивном приборе из местности, находящейся в долине Гималайских гор. Сейчас на своей ракете мы летаем вокруг Земли, на расстоянии за тысячи километров, делая полный оборот в сто минут… За подробностями обратитесь к месту нашего вылета, куда доставлены подробные сведения о наших удачах. Там вы можете найти все указания для постройки необходимых для полета реактивных приборов».

Юрий посмотрел на календарь. До 2017-го еще пятьдесят семь лет, а их уже готовят в космос. Но прежде чем один из них — самый первый — туда полетит, нужно пройти, как кто-то сказал, все круги Дантова ада. Таков космос, он мрачнее тех пропастей, по которым поэта повел Вергилий. Врачи не рифмовали строки, рассказывая об опасностях, поджидавших людей во время полета. Их круги назывались «факторами».

Первый: факторы, зависящие от физического состояния самой среды, — глубокий вакуум, иной, чем на Земле газовый состав, резкое колебание температуры, различные виды ионизирующей радиации, метеоритная опасность. Второй — все зависящее от ракетного полета: шум, вибрации, сильные перегрузки, невесомость. Третий — искусственная атмосфера в космическом корабле, ограниченные размеры кабины, снижение двигательной активности, эмоциональное напряжение, нагрузки на нервы и психику. Абсолютная тишина. И наконец, неудобства, связанные с пребыванием в специальной одежде.

В «Божественной комедии» Вергилий-учитель повел Данте по опасным кругам. Кто поведет их в это усеянное звездами пространство? Кто научит терпению, выдержке, отваге? Ведь это не позма, не «Божественная комедия», а человеческая драма: зачеркнуть все, чего достиг, и очутиться перед лицом неведомого. Юрий садился на садовую скамейку под деревьями с уже крупнеющими почками, размышлял.

Опять выбор. Выбор чего? И каждый день как будто на грани. Вчера двоих отчислили из отряда из-за каких-то пустяков, на которые никогда не обращает внимания летная медицина. «Летайте, ребята, но не выше стратосферы…» И было непонятно, то ли огорчились, то ли обрадовались кандидаты в космические полеты. А один сам не сдержался — здоровый парень, пришел к начальству, заявил: «Надоели мне эти ваши эксперименты. Я летчик, а не подопытный… Прошу отозвать в часть». Юрию объяснил более откровенно: «Найдут зацепку, забракуют, и не то что в космос — не допустят к полетам на самолетах, так и в полк не вернешься».

Кто знает, быть может, по-своему этот парень был прав.

Перед ними сидел седой человек в погонах Главного маршала авиации. На тужурке поблескивала Золотая Звездочка Героя, под которой Юрий разглядел разноцветные планки четырех орденов Ленина, трех орденов Красного Знамени, медалей было не счесть. Под густыми бровями мягкие, по-отцовски впитавшие огромную суровую жизнь глаза.

— Смотри, сам Вершинин? Константин Андреевич? — подтолкнули Юрия.

Да, перед началом занятий группы их принимал Главный маршал авиации. Это уже что-то значило, когда молоденькому лейтенанту удается увидеть столь высокое, можно сказать, поднебесное начальство.

Рядом с ним сидел их старый знакомый, впрочем, тоже только по книгам, небольшого роста, пожалуй, даже пониже Гагарина, «дробенький», как сказала бы мама. Но сила угадывалась под генеральскими погонами, а в ясном лице — открытость и прямота. На его кителе тоже сверкала Звездочка. Николай Петрович Каманин. Тот самый, что в день рождения Юрия пробивался к челюскинскому лагерю. Их будущий наставник?

Маршал обвел их всех взглядом, таким простым, как будто давным-давно знал каждого, и проговорил, напутствуя на задание:

— Пора, товарищи, пробиваться в космос и человеку. Отобраны самые крепкие. Мы знаем по отзывам ваших врачей. Но этого мало. Никто еще не был в космосе. Никто из людей не летал на таком, — маршал помялся, подбирая нужное слово, — аппарате. И тут еще, кроме прочего, нужны мужество, выдержка, мастерство. В вас эти «гены» заложены — все вы летчики-истребители. Мы долго думали, кого посылать, и решили, что в космос лететь должен летчик. Почему? Судите сами. Летчик уже хотя бы частично знаком, так сказать, пощупал собственным организмом и своими глазами, что такое большие скорости, высота полета, перегрузка, вибрации, шум… Он может подавлять иллюзионные представления о положении в пространстве, не теряться в ситуациях, требующих быстроты, точности в действиях, находчивости и целеустремленности. Я уже не говорю о том, что все вы знаете средства радиосвязи, пилотажно-навигационное оборудование, вам не чужда электроника, ну и с парашютом прыгать пришлось не раз. Но не каждый летчик может стать космонавтом. Поэтому начинать придется с азов.

Маршал отвел глаза, что-то припоминая, а когда снова взглянул на летчиков, оживился:

— В войну я командовал самолетами в небе Кубани. Вам, конечно, известно имя Александра Покрышкина. Вот пример. Летчиков у меня было много, а Покрышкин — один. Он не просто летал на задания. Он вывел формулу воздушного боя: «Высота — скорость — маневр — огонь». Покрышкин успешно применял тактический прием, названный им «соколиным ударом». Это внезапная, молниеносная атака сверху, завершающаяся метким огнем с предельно малых дистанций. Но учтите — это не безрассудная храбрость, а точный расчет. Его землянка на полевом аэродроме шутливо именовалась «конструкторским бюро». Все стены в схемах, чертежах воздушных маневров. В общем, искали, думали и творили. От космонавта требуется то же самое. Я бы сказал так: человеку, направляемому в космос, необходимо обладать осознанным мужеством. Ожидаемые трудности огромные, а неожидаемых мы просто не представляем. Говорю вам как летчик летчикам. У каждого из вас еще остается возможность вернуться к прежнему делу. Но времени мало. Его все меньше. Настал час выбора…

Маршал изменился, потеплел лицом.

— Если напугал, извините. Но с ним, думаю, не пропадете. — И указал на сидевшего рядом генерала. — Николай Петрович Каманин. Представлять я думаю, что не надо. Из первой семерки героев, спасших челюскинцев. В годы войны командовал штурмовой дивизией, затем корпусом…

Повернулся к Каманину:

— Николай Петрович, сколько в твоем корпусе к концу войны было Героев?

Каманин не ожидал этого вопроса, потер лоб:

— Кажется, семьдесят пять. Нет, семьдесят шесть, — тут же уточнил он.

— Ну вот, ему и карты в руки, — сказал Вершинин, — и вас будет учить на героев. А это Евгений Анатольевич Карпов, который возглавит вашу группу.

Так вот, оказывается, кем был, вернее, кем назначался молчаливо сидевший в сторонке плечистый, с пышной шевелюрой мужчина. Где-то они с ним встречались. Юрий вспомнил: во время медицинских обследований последнего отбора. Спокойный внимательный человек, из таких, к кому при первом знакомстве не постесняешься обратиться за добрым советом.

14 марта 1960 года через проходную Центрального аэродрома имени М. В. Фрунзе прошли двадцать человек — кандидатов в космонавты.

«Из нескольких тысяч летчиков, прошедших исследование на местах, в Москву на повторное (уже госпитальное) обследование были приглашены полторы сотни человек. К осени 1959 года в число тех, с кем предстояло вскоре начинать подготовку к космическим полетам, медиками рекомендовались три десятка соискателей, успешно прошедших сквозь плотные и различные по своему характеру, многократно повторенные медицинские проверки. В итоге же первичного двухступенчатого отбора было зачислено ровно двадцать кандидатов в состав слушателей-космонавтов», — свидетельствует Е. А. Карпов.

Через проходную пропускали по списку в порядке алфавита: Павел Беляев, Валерий Быковский, Борис Вольтов, Юрий Гагарин, Виктор Горбатко, Владимир Комаров, Алексей Леонов, Андриян Николаев, Павел Попович, Герман Титов, Евгений Хрунов, Георгий Шонин… Здесь названо только двенадцать человек. Других долгое время было принято называть лишь именами: Валентин, Марс, еще Валентин (Дед), Анатолий, Иван, Григорий, Дмитрий и Валентин-младший.

Где вы сейчас, однокашники летчиков, каждый из которых мог стать космонавтом? Каким светом дотрагиваются до вашей памяти ночные звезды, заглядывающие в окна? Много лет спустя по законам авиабратства их поименно вспомнил Георгий Шонин.

Но пока они были вместе, все двадцать, и, столпившись у края аэродрома, над которым московское небо вдруг распахнулось в голубую необъятную ширь, припоминали Чкалова. У Юрия было ощущение, будто Чкалов, сойдя с оренбургского пьедестала, воскреснув, привел его сюда, к началу другого будущего. Но и в самом деле, разве не из рук в руки передавали его небу, а теперь и космосу не столь знаменитые, но прекрасные люди — Мартьянов, Акбулатов, Росляков. Да-да, Гжать впадает в Вазузу, Вазуза — в Волгу, Волга… в Урал, Урал… в Северный Ледовитый океан. И все это вбирает в себя московское небо, где за волокнистыми прядями облаков таится пронзенный солнечным светом космос.

На первом занятии им назвали основные курсы лекций: «Механика космического полета», «Авиационная и космическая медицина», «Астрономия», «Геофизика», «Кинофотосъемка», «Ракетная техника». Это теория.

Практика: прыжки с парашютом, вращение на центрифуге, тренировки на невесомость, которая будет имитироваться в самолетах, испытания на одиночество в сурдокамере, «подъемы» в барокамерах, проверки в термокамерах, учебно-ознакомительные катапультирования на наземной установке, различные вестибулярные исследования. К этому добавлялось посещение различных предприятий и научно-исследовательских организаций, где создавался корабль «Восток».

В. И. Яздовский, Н. Н. Гуровский, О. Г. Газенко, А. Р. Котовская… Пока что незнакомые фамилии преподавателей. Учителями по небесной механике, механике космического полета и ракетной технике назначались профессор М. К. Тихонравов, доктор технических наук Б. В. Раушенбах, инженеры К. П. Феоктистов, О. Г. Макаров, В. И. Севастьянов, А. С. Елисеев.

Михаил Клавдиевич Тихонравов всем своим видом — небрежно, но опрятно одетый, — напоминающий Юрию профессора, очертил на доске мелом круг, над ним еще больший, провел стрелочки векторов, обозначил их буквами и, повернувшись, спросил, кто из слушателей помнит первый закон Ньютона.

Юрий удивился: при чем тут механика космического полета?

— Вот вы, молодой человек, простите, товарищ старший лейтенант, — перехватил профессор взгляд Юрия.

Юрий встал, задумался, припоминая. Первый закон. Закон инерции?

— Всякая материальная точка находится в состоянии равномерного прямолинейного движения, пока и поскольку приложенные силы не заставят ее изменить это состояние.

Он проговорил это с волнением, не совсем уверенный в правильности ответа.

— Хорошо, — сказал профессор. — Второй закон я напомню сам. Ускорение материальной точки пропорционально действующей на нее силе и направлено в ту же сторону, что и сила. Садитесь, молодой человек. Мы сталкиваемся с двумя основными задачами механики космического полета: определить силы, с помощью которых можно управлять космическим аппаратом, заставляя его совершать заданное движение, и определить движение космического аппарата, если известны действующие на него силы.

Из объяснения Михаила Клавдиевича явствовало, что основным средством передвижения в мировом пространстве является ракета — открытие, сделанное К. Э. Циолковским еще в 1903 году. Есть атмосфера или нет ее, ракетный двигатель осуществляет одну и ту же задачу: тем или иным способом он выбрасывает некоторую массу, запас которой находится внутри ракеты. Срабатывает закон — действие равно противодействию. Ракета приходит в движение.

Профессор вычерчивал круги, эллипсы. Да, орбиты планет суть эллипсы, в одном из фокусов которых находится Солнце. Это первый закон Кеплера, того самого, что триста пятьдесят лет назад писал Галилею:

«Стоит лишь кому-нибудь выучиться искусству летать, а недостатка в колонистах из нашего человеческого рода не будет. Кто поверил бы в прежние времена, что плавание по безбрежному океану спокойнее и безопаснее, чем плавание по узкостям Адриатики, Балтийского моря или пролива Ла-Манш? Дайте лишь корабль и приладьте парус, способный улавливать небесный воздух, как тотчас же найдутся люди, которые не побоятся отправиться у такую даль. Словно отважные путешественники завтра столпятся у дверей, спешим мы обосновать для них астрономию…»

Михаил Клавдиевич наматывал орбиты спутников и кораблей, как нитки на клубок, стягивал планеты замысловатыми крючочками формул, и небо распахивалось шире и шире, и действительно словно снежной поземкой взвихривался Млечный Путь, и звезды вытаивали за окном под утро, когда, засыпая, Юрий склонялся над книгой.

Легко сказать, но как себе все это представить — космическую скорость, громадный расход энергии, чтобы преодолеть силу притяжения Земли? Двигатель ракеты, который выведет на орбиту корабль, должен развить мощность в 20 миллионов лошадиных сил. Это в три раза больше мощности Красноярской ГЭС. Какое еще сравнение приводили на лекциях? В годы войны наша авиационная промышленность выпускала до 55 тысяч самолетов в год, мощность моторов всей этой воздушной армады потрясающа. Но вся эта сила слабее шести ракет-носителей космических кораблей. Юрий еще в глаза не видел ракеты. Что это за сооружение? Общая длина 38 метров, диаметр 10,3 метра. Выводимый на орбиту полезный груз — 4725 килограммов. Космос не небо, его не измерить километрами. Здесь нужны другие параметры, другая психология восприятия расстояний. И все-таки невозможно представить, что это такое, световой год, — путь, который луч света, несущийся со скоростью триста тысяч километров в секунду, проходит за год? Какая-то чепуха — разве можно сказать о свете, что он «идет», «мчится», «несется»? Такого и слова-то нет в языке. Свет светит. Так что же это такое: диаметр Галактики достигает 85 тысяч световых лет? Ее центр где-то там, в направлении созвездия Стрельца. Все в вечном движении. Солнечная система отстоит от центра Галактики на двадцать три тысячи пятьсот световых лет и движется вокруг него со скоростью двести пятьдесят километров в секунду. Вот это полет! Один оборот вокруг ядра Галактики Солнце совершает за сто восемьдесят миллионов лет. Значит, в этом отношении человечество не прожило еще и одного космического года!

Как здесь сориентироваться человеку? Нужны совсем другие координаты. Вон там, у «хвостика» созвездия Большой Медведицы, Северный полюс мира. Если провести воображаемую плоскость через центр Земли перпендикулярно оси ее вращения, мы получим экватор нашей планеты, а в пересечении с воображаемой небесной сферой — небесный экватор. Точки пересечения небесного экватора с эклиптикой, то есть замкнутой кривой, которую Солнце описывает среди звезд в течение года, носят в небесной механике название точек весеннего и осеннего равноденствия. При расчете траекторий космических аппаратов в качестве одной из координатных осей часто принимается направление из центра Земли в эту точку, точку весеннего равноденствия. И все-таки, на какую площадку нужно встать, чтобы увидеть крошечный шарик Земли, а дальше, но в масштабе Вселенной, неподалеку три тоже не очень большие планеты — Меркурий, Венера, Марс. Это соседи, а вот Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон — это уже совершенно невообразимо… Юпитеру требуется почти двенадцать лет, чтобы совершить свой путь вокруг Солнца на среднем расстоянии примерно пять астрономических единиц. Одна единица — а. е. — это небольшой шажок в 150 миллионов километров от Солнца до нашей Земли.

После лекции Юрий получил в библиотеке давно желанные книжки К. Э. Циолковского и, придя домой, с нетерпением сел за стол. Одна из книжиц называлась «Исследование мировых пространств реактивными приборами» — первая в мире научная работа, посвященная теории реактивного движения. С помощью такого аппарата Константин Эдуардович обосновывал возможность осуществления межпланетных полетов. Вот провидец!

Чем больше Юрий вчитывался в страницы, тем понятнее становился ему и сам Циолковский — такой далекий от него и вместе с тем такой теперь близкий человек. Юрий даже как бы перенесся в Калугу, прошелся по крутой улочке, поросшей подорожником, к домику, глядящему тремя окошками. Домик крайний, за ним почти от самого порога широкая луговина до проглядывающей белой лентой Оки, раскидистая ракита; на том берегу лесок. В самом деле, как это все близко сердцу, и совсем нетрудно представить себе человека с седой спутанной бородкой, с длинными волосами учителя гимназии, то ли подслеповатого, то ли излишне рассеянного в своей непрерывной думе. Но нет: ясные, проницательные глаза глядят из-под очков, глаза, которые видят не только ракиту, усыпанную чирикающими воробьями, но Вселенную до самой крохотной звездочки на краю серебристого Млечного Пути.

Вот он — Мечтатель, его Учитель, ведущий теперь с ним, Юрием, особый разговор со страниц своих необычных работ…

«Сначала мечта, да, мечта, фантазия… В юности я увлекся Писаревым. Он считал, что человек, работающий для осуществления своей мечты, счастлив, несмотря ни на какие лишения и насмешки неверующих. Счастье, говорил он, в том и состоит, чтобы влюбиться в такую идею, которой можно посвятить всю свою жизнь…

Я пережил однажды минуты необыкновенного восторга. Может быть, они и были началом мечты, которой я отдал все силы. Мне показалось после довольно длительных раздумий, что для поднятия за атмосферу, в небесное пространство, можно применить центробежную силу. Представьте себе, эта идея осенила меня в шестнадцать лет. Я был так взволнован, даже потрясен, что не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу… Целую ночь не спал, бродил по Москве — я тогда пытался поступить в ремесленное техническое училище, преобразованное потом в Бауманское, и остался в стольном граде, чтобы продолжать самообразование — бродил, думал о великих следствиях моего открытия. Но, увы, еще дорогой понял, что заблуждаюсь: будет трясение машины и только. И уже к утру убедился в ложности моего изобретения. Однако недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне и поднимался на нем с великим очарованием… Я видел во сне, что поднимаюсь к звездам на своей машине… Эта ночь на всю мою жизнь оставила след».

Звезды проступали на небе, как будто кто-то невидимый зажигал их там одну за одной. И Юрий наслаждался этим трепетным мерцанием бездны и будто видел удивительного старика. От реки тянулся белесый туман, как Млечный Путь, до которого было каких-то двадцать-тридцать шагов…

«Только много позже я уяснил, на каком летательном аппарате можно развить нужную скорость. Это — ракета. Не жалкий полет ракеты пленил меня, а точные расчеты. Вычисления могли указать мне и те скорости, которые необходимы для освобождения от земной тяжести… Одиннадцать тысяч сто семьдесят метров в секунду, то есть свыше десяти верст. При такой скорости человек, не принявший особых мер предосторожности, будет убит на месте, расплющен о заднюю стенку своего воздушного экипажа. Это все равно как если бы снаряд ударил в нас, спокойно сидящих на лавочке. Но ведь скорость может возрастать и постепенно. Кроме того, путешественника можно погрузить в жидкую несжимаемую среду, чтобы ослабить действие инерции и дать ему возможность безвредно перенести момент отделения от земли.

Далее, в полете, пассажиру предстоит приучиться к неведомому на Земле ощущению отсутствия силы тяготения…»

А вот его же светло-зеленая книжка: «Цели звездоплавания». Издана в Калуге в 1929 году. Здесь не только технические вопросы.

«До сих пор мы говорили о покое и движении в жилищах. Но каковы же наши ощущения будут вне их в безграничном просторе Вселенной, на ярких и жгучих лучах Солнца?

Уже через окна здания мы многое можем видеть. Небо черное. Узоры звезд такие же, как и на Земле, только меньше красноты в звездах, больше разнообразия в их цветах. Они не мигают, не искрятся и при хорошем зрении кажутся мертвыми точками (без лучей). Солнце тоже кажется синеватым. Звезда представляется звездой, как Венера, а наша Луна едва заметна… Видно простыми глазами то, что на Земле нельзя видеть без телескопа. С помощью же последнего можно узреть, что совсем и никогда с Земли не видели…

Трудно представить себе, что чувствует человек среди Вселенной, среди этого мизерного черного шара, украшенного разноцветными блестящими точками и замазанного серебристым туманом. Нет ничего у человека ни под ногами, ни под головой…»

«Мы предполагаем это начало жизни уже готовым. Нам остается только описать его. Но как оно приготовлено на Земле и перенесено в эфир — это нас не касается…»

Юрий не знал, что в эти часы мечту Циолковского отстаивает его ученик Сергей Павлович Королев.

Из кабинета в коридор выходили ученые, инженеры, конструкторы. Только что закончилось совещание, лица у всех возбужденные. Появился Королев — во всей его позе, в выражении глаз желание спорить, убежденность в правоте.

— Заседали три часа, а единого мнения нет, — говорил один из участников совещания. — Завтра докладывать в ЦК. Там всегда требуют ясности. Пусть горькой, но правды. И обстоятельности…

— Что же тут неясного, — отвечал другой ученый. — Создавать пилотируемый спутник преждевременно. Самый верный путь — автоматы. Ну, например, для начала крупный, в несколько тонн, автоматический спутник. Начинить его аппаратурой…

— Нет, вы только представьте, это же уму непостижимо, — поддерживает его другой. — Как можно решить задачу возвращения с орбиты? Ваш спутник с человеком в скорлупе будет мчаться со скоростью 29 тысяч километров в час… Это же двадцать пять скоростей звука! И затормозить его надо так, чтобы приземлялся в тысячу раз медленнее. Фантастика! Да любой студент вычислит, что при этом у лобовой части аппарата должна возникнуть плазма с температурой в шесть-десять тысяч градусов!.. Как отвести тепло, чтобы ваш пилот, извините, не изжарился?

— Ну, на этот счет, — перебивал его собеседник, — уже найдены методы… Вы, я вижу, не знакомы с работами Келдыша, Петрова, Авдуевского.

Королев, все время сосредоточенно слушавший, вмешался в спор.

— Способ возвращения, говорите? Их несколько. Обычные крылья — раз. Торможение авторотирующими винтами, как у вертолета, — два. Мы предлагаем баллистический спуск, без подъемной силы с парашютной системой посадки. Форма аппарата — шар. При входе в атмосферу под углом пять-шесть градусов перегрузки не более девяти-десяти. Они продлятся не более минуты, что для тренированного летчика вполне переносимо… Покажите товарищам схему, — обратился он к ожидавшим помощникам.

— Жюльверны вы все, — вроде бы смягчаясь, силился улыбнуться главный оппонент. — А космические частицы? Это же страшнее атомной бомбы! Микроскопические невидимки… Одна, только одна такая бомбочка, прошей она спутник, способна поразить более пятнадцати тысяч клеток! В результате — поражение нервной системы, изменение состава крови, рост злокачественных опухолей! Вы о человеке думаете или нет, хочу я вас спросить?

— Есть еще одно «но», — нервно прикурив от зажигалки, вмешалась женщина, как видно, биолог. — Мы об этом уже говорили, но Сергей Павлович почему-то замалчивает проблему. Позвольте спросить, а что мы знаем о невесомости? Фактически ничего. Те сорок секунд, в течение которых в самолетах всплывали наши… как это вам сказать… тренируемые, цирковой аттракцион, не более. Но длительная, рассчитанная на полет по орбите невесомость — это же тайна тайн! Человек миллионы лет был привязан к земле, жил в ее объятиях… И вдруг он теряет врожденное от природы ощущение! Что может статься с его хрупкой нервной системой? Я совершенно не исключаю, что в приливе новых, неведомых ощущений пилот может просто сойти с ума! Да, обезуметь! И вместо посадки, если ему будет доверено ручное управление, он улетит к Солнцу или куда-нибудь еще дальше в тартарары!

— Вы совершенно правы, — поддакнул ученый, — вон американцы… На своем «Меркурии» они планируют суборбитальный полет, невесомость в котором составит всего десять минут… Почему бы нам не пойти их путем?

— У нас разные орбиты, — многозначительно сказал Королев и повернулся к женщине: — Напрасно вы говорите, что я что-то замалчиваю. Я верю. Понимаете? Хотите, чтобы дал расписку? Пожалуйста. Состояние даже кратковременной невесомости, в котором пребывали наши летчики на самолетах, в пользу того, что ничего страшного в этом нет. Да, нервное напряжение будет велико и человек может на какое-то время растеряться. Но ему поможет автоматика! Если, разумеется, довести ее до совершенства… — Королев понизил голос: — И не правы те товарищи, которые считают, что мы должны идти за кем-то вослед. У нас свои головы на плечах, уважаемый коллега. Так же как абсолютно не могу согласиться, что первым космонавтом должен быть некий супермен с холодной кровью и железными, как у робота, нервами. Для первого полета нужно подобрать человека огромной нравственной чистоты, мужества, если хотите… настоящего патриота Родины. И мы найдем такого в нашем советском народе. Совершив подвиг, он предстанет перед всем миром во всей своей духовной и физической красоте, красоте именно советского человека. Думаю, что выбирать и готовить кандидатов в первый полет надо из летчиков…

…В кроватке завозилась, заплакала во сне Леночка. Опережая Валентину, Юрий вскочил из-за стола, подошел к девочке, подул осторожно на лобик в бисеринках пота — душновато было все-таки в комнате, а форточку открывать нельзя, простудится.

— Ложился бы, Юра, уже второй час, — сказала Валентина, и по совершенно бодрому ее голосу было ясно, что и она до сих пор не сомкнула глаз.

Юрий сделал вид, что собирается укладываться, но еще задержался за столом, только лампу прикрыл газетой. Не слишком ли он увлекся фантастикой? Только наладилась жизнь в северном гарнизоне, обещали квартиру, и опять тесная комнатенка. К чему он стремится? Не к яблокам же, нарисованным на обложке книжки — из оранжереи в космическом раю Циолковского?

Все-таки веселая история приключилась с теми учеными, что стартовали в Гималаях. Перегрузки при подъеме ракеты они перенесли благополучно, потому что находились в залитых жидкостью ящиках. Но вот вышли на орбиту, полет стабилизировался, и начались сплошные фантасмагории. Один не может понять, что с ним делается, не верит в свое движение, ни во что. Другому начало казаться, что сходит с ума и что он превратился не то в птицу, не то в рыбу. Все они не поймешь в каком положении: пятки сходятся с пятками, затылки с затылками… Всю утварь нужно привинчивать к стенкам. Но к чему стол, когда посуда не падает никуда? Все должно быть на привязи — и тарелки, и графины, и даже само кушание.

Но вот взглянули в окна, и многие отпрянули с восклицаниями. Больше всего привлекла их внимание Земля. Она имела сперва полную фазу, то есть была в полноземлии. Но ракета быстро мчалась к востоку, и фаза уменьшалась. Земля принимала понемногу вид огромной вогнутой Луны в ущербе. Юрий задремывал…

Что его разбудило? Скрип форточки? Вместе с полившимся в нее предутренним воздухом в комнату проникли звуки пробуждающегося аэродрома.

Случайно или не случайно, но их двухэтажный домик, в котором поселился первый отряд, стоял действительно на краю знаменитого бетонного «круга». Здесь, на бывшей Ходынке, 50 лет назад в стареньком сарайчике один из первых русских летчиков Б. И. Российский, запирал свой самолетик. А в 1918 году на этом аэродроме состоялся первый советский воздушный парад. Сохранился кинокадр: надвинув поглубже на лоб кепку, прищурясь не то от солнца, не то от какой-то очень веселой мысли, Владимир Ильич Ленин запрокинул голову вверх и весь как бы устремился восхищенным мечтательным взглядом к пролетающему аэроплану. Неуклюжий, тарахтевший словно по булыжной мостовой «фарман» казался чудом. Вот здесь ходили Жуковский, Ильюшин, Туполев, Поликарпов, Яковлев, Микоян, Лавочкин… Со взлетных полос Центрального аэродрома взлетали Громов, Коккинаки, Водопьянов… Да, и еще одна взаправдашняя легенда — здесь испытывал ракетопланер Сергей Павлович Королев. Нет, не могло быть простым совпадением, что первые космонавты начинали звездный путь на Центральном аэродроме имени М. В. Фрунзе. Да к тому же очень удобно — рядом Военно-воздушная академия имени Жуковского, по соседству спорткомплекс ЦСКА с плавательным бассейном. Учись не ленись.

«Это вы хорошо сказали, дорогой Эдуард Константинович, — размышлял сам с собой Юрий, — что нам остается только описывать необычное состояние космонавта между звездами и землей. И какими путями выбраться на орбиту — это вы удивительно точно предначертали. Воображение — великая вещь. Но вот вчера и Каманин и Карпов предупредили: пока не прочувствуем все жестокости космоса здесь, на Земле, не полетим. Нужны испытания сердца, нервов и психики. И еще здоровье и сила. По ним будут судить о готовности к старту».

Отряд космонавтов разделили на две группы. Первую предстояло готовить ускоренно, для ближайших полетов. вторую для более отдаленных. Вместе с Титовым, Николаевым, Поповичем и Быковским Юрий Гагарин попал в первую. Вспомнил, «оренбургский ускоренный выпуск».

Его жизнь продолжала набирать скорость.

 

Глава вторая

Врата первые предзвездные

Коренастый человек, — Гагарину показалось, что тот даже ниже его ростом, — подстриженный под «бокс», прохаживался перед ними неспешно, расспрашивал, кому сколько раз приходилось прыгать с парашютом. Гагарин насчитал пять: один в Саратовском аэроклубе, четыре — в училище. У товарищей было примерно столько же.

— Не густо, — подытожил назвавшийся Николаем Константиновичем Никитиным. «Неужели тот самый Никитин — мировой рекордсмен, военный летчик, испытатель, совершивший пятьдесят катапультирований?» — Будем учиться снова, — продолжал он, — учиться падать. Вы должны уметь владеть своим телом в пространстве, менять характер движений, когда надо — прекращать непроизвольно возникшее вращение. Мы будем тренировать у вас смелость, глазомер. И все вы, конечно, знаете, что спуск с парашютом — один из вариантов приземления человека при возвращения из космоса.

— Мы не в аэроклуб приехали, — сдержанно, но все же с заметным раздражением произнес кто-то. — Нам говорили, что будут учить летать на ракетах, что мы первые, кто шагнет к звездам… Мы летали на самолетах, а вы разговариваете как с первоклашками. Конечно, если прикажете, будем прыгать.

Помрачневший было от этих слов, Никитин размягчился, с дерзкой веселостью ответил:

— Понятно… Вы думаете, что вы уже выпускники. Нет, друзья, вы еще действительно первоклашки. Насчет прыжков могу заверить — будете еще просить, чтобы разрешил дополнительные. Начнем, как начинают все, — с тренировочных вышек — тумб, с первого этапа обучения. Прыгать поедем в Поволжье.

— А Саратов оттуда далеко? — не удержался Гагарин.

— Далеко-недалеко, а с самолета увидите. Зто я вам обещаю, — сказал Никитин.

Юрий просиял — значит, снова в места, где обрел крылья, и весь вечер, пока собирались в дорогу, напевал полюбившуюся когда-то песенку:

Укладывавшийся рядом Павел Попович, ни разу, кажется, не упустивший случая подпеть, подхватил:

— Фронтовик не фронтовик, — засмеялся Юрий, — а… в первой группе…

— Вот именно, а… — усмехнулся Павел. — Никитин еще заставит нас попрыгать, или, как говорят на Украине, попидскакивать.

Вот оно, вот — родное саратовское небо. Думал ли, гадал Юрий, что вернется сюда через пять лет, чтобы снова обнять взглядом эту голубизну, эти облака, эти пашни, чернеющие в проталинах, эту ленту реки, которая из белой, льдистой, искрошившись, вот-вот превратится в переливчато-сизую.

Никитина уже именовали, как именуют учителя, — Николай Константинович. Но одно дело, когда преподаватель скрипит мелком по доске, а другое… С этим не сравнился бы ни один инструктор летной подготовки.

Надел на себя парашют, встал у дверцы Ан-2, поманил учеников к себе.

— Сейчас покажу вам ситуацию, в которой каждый из вас может очутиться.

Да, это не мелок и даже не ручка в ладони инструктора, надежной стеной и опорой летящего за тобой на «спарке».

Самолет взлетел, стоящие внизу подняли головы в ожидании, чему будет учить Николай Константинович. Вот наконец от машины отделился темный комочек. Никитин! Комочек приближался, все больше превращаясь в человека, который падал плашмя, раскинув в стороны руки и ноги. Наверно, он уже выдернул кольцо — пора! Но парашют почему-то не вышел, хотя ранец раскрылся. Николай Константинович падал все стремительнее, неотвратимее. «Запасной! Запасной!» — хотел крикнуть Юрий, чувствуя, как немеет от ожидаемой беды. И, словно услышав его, парашютист прижал одну руку, отчего положение тела сразу же изменилось и шелковый купол вспыхнул, вздулся на самой критической высоте над землей.

Через несколько минут Николай Константинович подошел к летчикам.

— Ну что, напугал? Явление, которое сейчас я вам показывал, называется затенением. Бывает, что купол не выходит из чехла, потому что при падении воздух над телом разрежается. Какой выход? Надо немедленно менять положение тела…

Ну как не зауважать такого, который учит падать, вернее, приземляться, сам себе создает аварийную ситуацию, рискуя жизнью?

И вот уже Юрий стоял у проема люка, гудевшего вихревым потоком, вглядывался в расчерченную прямоугольниками землю, казавшуюся под сизой дымкой дном необъятного океана. Прямоугольники уменьшались — высота увеличивалась, и сердце замирало при одной только мысли, что он не только ринется в этот смерч, но должен пролететь в нем, не раскрывая парашюта, десять, пятнадцать, а если сможет, то и тридцать секунд. Счет надо вести про себя, чтобы на произношение одного числа уходила ровно одна секунда. Можно начинать со ста двадцати одного, как это рекомендовал Никитин, и закончить ста тридцатью…

На земле, когда тренировался со стрелкой секундомера, получалось точно. Но в воздухе другие ощущения. Впрочем, об этом не надо думать, сейчас главное — сжаться в комок, сосредоточиться, а потом, когда камнем ринешься вниз и ветер засвистит в ушах, не забыть прогнуться, разбросать в стороны руки и ноги и как бы лечь на это шумящее марево. Николай Константинович дотрагивался до плеча: «Пошел!» Юрий шагнул вперед. Кажется, что это не он, а кто-то другой отсчитывает секунды падения, которые растягиваются в вечность. Почему все замедлилось. Он парит? Пора выдергивать кольцо? Нет, еще рано. Можно даже оглядеться — вон купол, под которым приземляется товарищ, прыгнувший раньше, и впрямь, покачивается как медуза. Пора, теперь пора! И вдруг его будто кто-то схватывает невидимыми лапищами, увлекает к земле, ввинчивает в воздух с такой силой, что голова наливается свинцом, в глазах появляется резь, и ты уже совершенно беспомощный, маленький человечек во власти чудовища. На языке парашютистов оно называется штопором. Ни в коем случае не дать себе расслабиться, не растеряться, удержать раскинутые в стороны руки и ноги, падать плашмя. Кажется, все-таки пересилил дьявольскую круговерть, пронзил этот страшный круг, снова ровный высвист веселого доброго неба, хлопок парашюта, и теперь уже не тянет тебя к земле, а удерживает от губительного падения, замедляет полет. Здравствуй, земля! Ноги словно целуют ее, и сейчас упасть, повалиться в сторону, на бок, и отдаться непередаваемому ощущению, что ты жив, что ты невредим, что ты победил. И обнять дорогого, любимого Николая Константиновича.

Он учил их приземляться и приводняться, приговаривая при этом вполне серьезно: «Желающих могу проинструктировать, как прилуняться и примарсианиваться».

Какой-нибудь остряк тут же подхватывал:

— А привенериваться можете научить?

— Это вы отлично умеете и без меня, — отвечал Николай Константинович, становясь сразу строгим. — Начнем готовиться к прыжкам ночью.

Их научили приземляться с «затяжкой» ночью, на воду. Сроднившись с надволжским небом, зная, что уже подготовлены по инструкторской программе, они и не подозревали о главном: за каждым их шагом по воздуху и по земле следят десятки людей — инструкторы парашютного спорта, врачи и психологи. Однажды Юрию доверительно показали запись в одном из дневников, и он удивился точности, скрупулезности наблюдений. Специалист зафиксировал, как менялось эмоциональное состояние Алексея Леонова.

«1-й день. На старте после надевания парашюта появилась умеренная бледность лица. Несколько заторможен, движения скованы. Мимика и пантомимика очень невыразительны, что ему совсем несвойственно. После прыжка несколько оживлен, но все же чувствуется некоторая заторможенность…

21-й день. Совершил прыжок с задержкой раскрытия парашюта на пятьдесят секунд. Перед стартом собран, сосредоточен. В свободном падении хорошо владел своим телом. Раскрыл парашют через 50,8 секунды. Несмотря на то что был достаточно сильный ветер, управлял парашютом правильно и уверенно. После прыжка был радостным, улыбался, много шутил».

На одной из страничек мелькнуло «Ю. А. Гагарин», но Юрий тут же ее закрыл — это все равно что читать о себе служебную характеристику. Да и он — разве сравнит свой первый прыжок с сороковым?

Читая запись о друге, Юрий открыл для себя другое: их тренировали не ради того, чтобы на кителе под крылатой эмблемой летчика они с гордостью прикрепили значки инструкторов-парашютистов. Им помогали превозмочь то, что предвидел Циолковский, — «боязнь пространства», страх перед бездной, которая в космическом полете может ужаснуть человека не только снизу, но и со всех сторон.

Важно было самому осмотреться у «первых врат».

«Боязнь высоты у человека врожденная, — рассуждал Юрий. — Она унаследована от далеких предков. Это чувство знакомо всем. Когда смотришь вниз с обрыва, с крыши дома, не огражденной перилами, появляется чувство страха… Физиологический механизм этой реакции таков. Восприятие высоты служит своеобразным сигналом опасности… Биологический смысл реакции человека, оказавшегося на краю бездны, заключается в максимальном снижении активности организма. Ведь малейшее неосторожное движение может привести к потере опоры и падению… До появления летательных аппаратов люди никогда не наблюдали земную поверхность с такой высоты, и поэтому она воспринимается более абстрактно, кажется менее угрожающей, чем та, с которой падали предки человека».

Он наблюдал за собой, анализировал:

«При командах «Приготовиться!» и «Пошел!» напряжение достигает высшей точки. Именно в этот момент необходимо максимальное волевое усилие, чтобы преодолеть врожденный страх… Слово — сильнейшее средство воздействия на мысль, чувство, желания людей, на их поведение…»

Они вернулись в Москву 15 мая, а на следующий день прямо с зарядки побежали в киоск за газетами, опубликовавшими сообщение ТАСС о запуске космического корабля на орбиту спутника Земли. Это был действительно корабль — более четырех с половиной тонн весом.

«Запуск предназначен для отработки и проверки систем корабля-спутника, обеспечивающих его безопасный полет и управление полетом, возвращение на Землю и необходимые условия для человека в полете».

Радость омрачилась бедой, заглянувшей в их дом. Валя ходила заплаканная, слезы не успевали высыхать. Перед отлетом Юрия на тренировочные прыжки она уехала в Оренбург к больному отцу. Помочь ничем не смогла. Похоронила его и вернулась. Значит, в один из дней, когда Юрий парил в саратовском весеннем небе, умер Иван Степанович?

— Ты почему не дала телеграмму? — укорил жену Юрий.

Зарыдав, Валя уткнулась ему в грудь, обвила горячей рукой.

— Не хотела тебя тревожить, Юра. Ты же там прыгал. Расстроишься, и еще беда…

Леночка посапывала в кроватке, потеряв последние силенки в дороге. За окном горели огни Москвы, запах сирени вливался в комнату. «Как много еще кругов надо пройти, — вдруг с тревогой подумал Юрий. — Кругов земных и небесных. У Вали случилось несчастье в то время, когда их учили смелости. Учили герои. А кто научил ее мужеству? И разве она не давала ему пример, не благословляла в неведомый путь?»

Врата вторые, предзвездные

Константин Эдуардович Циолковский предупреждал: человека, преодолевающего притяжение Земли, может расплющить в лепешку о заднюю стену кабины корабля. Как защитить космонавта от действия ускорений? Тот же Константин Эдуардович — и Гагарин это отлично знал — высказал идею: чтобы уберечь живой организм, нужно погрузить его в жидкость.

«Природа, — заметил ученый, — давно пользуется этим приемом, погружая зародыши животных, их мозги и другие слабые части в жидкость. Так она предохраняет их от всяких повреждений. Человек же пока мало использовал эту мысль».

Еще в 1891 году, разрешая эту проблему, Циолковский, как фокусник, погружал в стакан с водой куриное яйцо, увеличивал плотность жидкости, посыпая туда соль, пока яйцо не начинало подниматься со дна. После этого он ударял стаканом о стол так, что тот разбивался, — и пожалуйста, яйцо оставалось целым.

Если же говорить о человеке, то у него при ускорениях более плотные части тела начнут смещаться вниз, а легкие — вверх. Не то что расплющит — разорвет на части. Американцы пытались воспользоваться советом калужанина. В легком водолазном костюме они погружали человека в бак с водой и раскручивали его на центрифуге, как на праще, до ускорений, в тринадцать раз увеличивающих вес испытателя. И ничего — тот выносил. Почему же, однако, пока отказались от этого метода? Причин много: проблемы с устройством в кабине капсулы, предполагаемое значительное нагревание спускаемого аппарата при возвращении на Землю — можно свариться… И еще десятки различных «но».

Значит, решили ученые, выход один: уменьшить воздействие ускорений, направить их в наиболее благоприятном направлении по линии «грудь — спина». И тренировки, тренировки, чтобы суметь перенести эту никогда не испытываемую на земле человеком тяжесть.

Вчитывались в отчет летчика-испытателя, описавшего действие больших перегрузок:

«Центробежная сила — огромное невидимое чудовище — вдавливала мою голову в плечи и так прижимала меня к сиденью, что мой позвоночник сгибался и я стонал под этой тяжестью. Кровь отлила от головы, в глазах темнело. Сквозь сгущающуюся дымку я смотрел на акселерометр и неясно различал, что прибор показывает пять с половиной. Я освободил ручку, и последнее, что я увидел, была стрелка акселерометра, движущаяся обратно к единице. Я был слеп, как летучая мышь. У меня страшно кружилась голова, я посмотрел по сторонам, на крылья самолета. Я их не видел».

Летчик нагонял ускорения на самолете. Когда он достиг семикратной перегрузки, ему показалось, что у него сдавливаются внутренности, он вновь потерял зрение и сознание.

«Я чувствовал себя так, как будто меня избили; мне казалось, что кто-то вынул мои глаза, поиграл ими и снова поставил на место. Я чуть не падал от усталости и чувствовал острую стреляющую боль в груди. Спина у меня болела, и вечером из носа шла кровь…»

Врачи, инструктировавшие будущих космонавтов, тоже были откровенны. Да, увеличение веса выше допустимых пределов приводит к нарушению деятельности сердца и мозга, сильно затрудняется дыхание, перед глазами появляется серая, а затем черная пелена, люди теряют сознание… Отмечается нарушение координации произвольных движений.

Они вошли в круглый зал, напоминающий маленький цирк, с узкими окнами-бойницами наверху. Возле центрифуги возникла женщина в белом халате с гладко зачесанными волосами, собранными в пучок:

— Юрий Алексеевич, прошу к испытанию…

На Юрия нашло озорство. Щелкнул каблуками, приложил ладонь к виску:

— Старший лейтенант Гагарин готов крутиться на «чертовой мельнице». — Так с легкой руки Николаева будущие космонавты прозвали центрифугу.

И тут же устыдился напускному ухарству, ибо, не дрогнув бровью, хозяйка тренажера стала сосредоточенно крепить датчики, стоило ему усесться в кресле. Специальные приборы должны были записать биопотенциалы коры головного мозга, сердечной мышцы, проверить кровяное давление, частоту дыхания — Юрий оказался в паутине множества проводков. Они даже привели его в некоторую растерянность, и чтобы приглушить, замаскировать ее, он опять попытался шутить.

— Пожалуйста, крутите, но только до определенного предела перегрузки, чтобы не нарушался принцип постепенности. От малого к большому. Хорошо?

И улыбнулся так, как мог улыбаться только он. Хозяйка центрифуги отошла к пульту, нажала на кнопку, и в ту же минуту Юрий почувствовал, как кровь прилила к голове. «Нарочно включила на самую большую скорость», — подумал он, но ошибся. На световом табло напротив увидел — перегрузка достигла пока только двух единиц. Потом появилась тройка, за ней — четверка. Юрий попытался улыбнуться, но лицо не послушалось его, исказилось, вытянулось в жалкую гримасу. Навалилась неимоверная тяжесть, он не смог пошевелить даже пальцем, стало трудно дышать, сердце заколотилось, как будто сквозь него переливали ртуть.

Последняя цифра, которую уловили глаза, была семерка или восьмерка — он точно не рассмотрел, потому что вращение замедлилось. Издалека до него донесся неузнаваемо измененный, таким он его теперь воспринимал, голос Ады Ровгатовны.

— Спокойно, начинаем переход на режим снижения…

Центрифуга остановилась. Превозмогая слабость, Юрий вылез из кабины, стараясь не шататься, подошел к врачу и с некоторым вызовом доложил:

— Полет закончен. Разрешите получить замечания.

— Вы на тренировке, товарищ старший лейтенант, а не на танцах в офицерском клубе, — с раздражением одернула Ада Ровгатовна, не поднимая глаз от расчерченной вкривь и вкось миллиметровки. Она внимательно просмотрела всю ленту, смягчилась, подняла подобревшие глаза. — Показатели у вас отличные. Если так пойдет и дальше, все будет нормально. Но паясничать вам, право, не к лицу. За излишнее балагурство в следующий раз отстраню от тренировки.

Юрий зарделся.

— Извините, — приложил он руку к груди. — Честное слово, больше не буду. Вы знаете, это относится не к вам, а к ней. — И он показал на центрифугу. — Ну, представьте, если бы я в кресло уселся эдаким букой. Такого она быстренько скрутила бы в жгут. Понимаете, шутка — это тоже своего рода сопротивление…

В глазах Ады Ровгатовны мелькнуло удивление: парень-то оказался с «тактикой». Такие пройдут всё.

Следующим крутился Андриян Николаев. К нему не было никаких замечаний.

— А вам что помогало бороться с восьмикратным собственным весом? — спросила Ада Ровгатовна.

— Спокойствие и еще раз спокойствие, — ответил своей, уже ставшей крылатой, фразой Андриян.

Когда они выходили из корпуса, Юрий сказал, видно, все еще переживая за свое поведение:

— Вот это женщина. Настоящая богиня этой, как ее…

— Ты хочешь сказать — «чертовой мельницы»? — улыбнулся Николаев и тут же перешел на серьезный лад, проговорил озабоченно: — Интересно, сколько сотен кругов нам надо намотать, чтобы очутиться во-о-он там, — и показал на звездное небо.

Врата третьи, предзвездные

С тех пор как во Вселенной, по гипотезам ученых, холодный газ и пыль раскрутились гигантским облаком, и, уплотняясь, его частицы образовали Солнце и планеты, а одна из них стала нашей Землей, диаметром в тринадцать тысяч километров, над всем, что ни на есть в мире, властвовало тяготение.

Как все это происходило, никто не знает. Но Земля всегда была бережной, нежной, любящей матерью, не теряла в черной пустыне космоса уже ничего, удерживала в своих объятиях дарованное Природой.

Тяготением держится всё — атмосфера, оказавшаяся тоненьким голубым живительным ореолом; океаны с их зеркальными штилями и вихрями смерчей, реки, горы, леса — всё до каждой былинки, до каждого камешка. И конечно же, возведенное на Земле человеком — дома и дворцы — и он сам.

И притяжение Земли есть всегда — идешь ли ты по ней, или подпрыгнул, или даже взлетел на воздушном шаре, на самолете.

«Не сразу поняв, что за глубины передо мной, не находя корня, за который можно уцепиться, ни крыши, ни ветки дерева между мной и этими глубинами, я почувствовал головокружение, почувствовал, что оторвался и лечу в бездну».

Так Экзюпери описывал свое ощущение, когда после посадки в пустыне оказался в одиночестве и думал о звездах. «Однако я никуда не упал. От затылка до пят я был связан с землей. Я отдался ей всей тяжестью своего тела и ощутил какое-то успокоение. Сила тяготения показалась мне всемогущей, как любовь.

Я ощутил, как Земля меня подпирает, поддерживает, поднимает и уносит в ночное пространство. Я открыл, что тяжесть тела прижимает меня к планете, как на поворотах прижимает тело к машине; я наслаждался этой поддержкой, ее прочностью, ее надежностью и ощущал под тяжестью тела изогнутую палубу моего корабля…

Я чувствовал в своих плечах эту силу тяготения — гармоничную, постоянную, на веки веков одинаковую. Я был связан с родной Землей».

Он был связан с родной землей…

И вдруг… Нет, не путы порвать, как обычно пишут, а вырваться из объятий, ибо, набрав неземную скорость, ракета унесет тебя в состояние, в котором ты, как человек, не бывал никогда. Что же будет, если Земля совсем отпустит тебя?

Циолковский полагал, что в условиях невесомости у человека возникнут иллюзии, нарушится ориентация. Предупреждал, что нельзя забывать, что все существа на нашей планете испытывали на себе тяготение. Это оно определило величину их и форму, приспособило к суше, воде и воздуху.

Он был оптимистом: «Все же эти иллюзии, по крайней мере в жилище, должны со временем исчезнуть».

Должны… Но это не значит, что будет именно так. И какое «жилище» имелось в виду?

Невесомость оставалась загадкой.

В надежде что-то понять ученые вместе с кандидатами в первый полет просматривали «документы» о состоянии Лайки.

3 ноября, когда ракета стартовала в космос, пульс собаки увеличился втрое и насчитывал более 260 ударов в минуту! После сброса обтекателя, защитного конуса в кабине исчезли вибрации, и Лайка как бы чуть-чуть зависла, ее вес стал равен нулю. Первая, вторая, третья секунды — собака, судя по линиям самописцев, начала успокаиваться.

Успокоилась. А что она чувствовала? На этот вопрос не мог ответить никто. Загадка оставалась загадкой, но многие склонялись к тому, что длительное пребывание в невесомости человека вообще невозможно. Как отправлять его на орбиту с таким губительным риском? А если попробовать потренировать, то как создать невесомость, хотя бы на 30–40 секунд на Земле, где ее никогда не бывает?

«Можно, — сказали бывалые летчики, — если на максимальной скорости самолет ввести в пикирование, разгоняя как бы с горы, а потом набрать высоту, то на вершине «холма» образуется пик невесомости, в общей сложности те искомые тридцать-сорок секунд, когда тело совсем перестает весить».

Попробовали, получилось, но восприятие самое разное. Юрий, как и другие, был ознакомлен с отчетами.

Летчик, впервые пилотировавший самолет на невесомость, писал: «Через 8–10 секунд после наступления невесомости почувствовал, будто голова начинает распухать и увеличиваться в размерах. На 13-й секунде появилось ощущение, что тело медленно крутится в неопределенном направлении. Еще через 15 секунд стал терять пространственную ориентировку, поэтому я вывел самолет из параболического режима».

Еще одно признание: «В первые секунды воздействия невесомости я почувствовал, что самолет перевернулся и летит в таком перевернутом положении, а я завис вниз головой. Посмотрел в иллюминатор, увидел горизонт, убедился в ложности своего ощущения, и через 5–10 секунд иллюзия исчезла. В течение всего периода невесомости испытывал неприятное, трудно характеризуемое, незнакомое ранее ощущение неестественности и беспомощности. Мне казалось, что изменилась не только обстановка в самолете, но и что-то во мне самом».

А вот заметки врача о состоянии другого человека, находящегося в состоянии кратковременной невесомости: «С первых же секунд невесомости появилось двигательное возбуждение, сопровождающееся хватательными реакциями, непроизвольным нечленораздельным криком и своеобразным выражением лица (поднятые брови, зрачки расширены, рот открыт, нижняя челюсть опущена)».

Сам участник эксперимента рассказывал: «Я не понял, что наступило состояние невесомости. У меня внезапно возникло ощущение стремительного падения вниз, и мне показалось, что все кругом рушится, разваливается и разлетается в стороны. Меня охватило чувство ужаса, и я не понимал, что вокруг меня происходит».

Обо всем этом Юрий знал. Настал и его черед. Полетное задание отрепетировано на Земле. Он несколько раз до хруста в ладони сжал дозиметр. Земля пока что помогала Антею — семьсот пятьдесят граммов.

Еще упражнение: перед ним мишень, похожая на пчелиные соты со множеством углублений — называется кардиограф. Надо воткнуть карандаш безошибочно — в первое, во второе, в третье гнезда. Даже сидя на стуле, это сделать не так-то просто, но сноровка постепенно приходит. Другая проверка: быстро написать фамилию, имя, отчество, год и месяц рождения, где родился.

Юрий пока что шутит:

— Никуда без анкеты!

Но руководитель серьезен.

— Посмотрим, Гагарин как все это вы проделаете в невесомости.

Самолет взлетел, вышел в зону. Юрий не пассажир, не новичок, он чувствует профессионально перевод машины из режима разгона на режим кабрирования. Растут перегрузки — это знакомо. И вдруг стрелка прибора уже на нуле. «Ноль» его веса. И сразу как будто всплыл, теперь не терять ни секунды. Руки и ноги свободны и как бы уже не его. Заставить их слушаться, ухватить невесомо поднявшийся карандаш и попасть в самый центр желтого круга, в пчелиные сотки, заданные на Земле. В одну, во вторую, третью… И все опять на своих местах…

Теперь обычный полет, и снова горка. Земля приказывает:

— Выполните в невесомости упражнение по отработке связи!

Что им сказать? А, была не была! Вялые губы начинают твердеть, выводить нараспев:

Еще горка. Снова Юрия приподнимает в кресле. Теперь увереннее, хотя и не совсем слушаясь, его карандаш выводит: «Гагарин Юрий Алексеевич, март 1934, Гжатский район Смоленской области».

Специалисты сравнивают три варианта этой же записи, ту, что он сделал еще на Земле, потом в невесомости, и заставляют написать то же самое после полета. О чем-то переговариваются: есть существенные изменения или нет?

Юрий приводит их всех к согласию.

— Что тут смотреть? Глядите — в невесомости почерк лучше, чем на Земле. Вот эти каракули «до», а это чистописание «после». Нет, письма родным и знакомым придется писать оттуда, — и указал на небо.

А теперь обследовать динамометр. На земле было сколько? Семьсот пятьдесят, а в невесомости стрелка дрыгнула за тысячу граммов. Значит, силы требуется меньше, чем в тяготении. Да так и богатырем, Ильей Муромцем, можно стать! Только еда пока скудновата — жмешь на тюбик, выдавливаешь словно зубную пасту, а глотаешь варенье или пюре. Надо что-нибудь покало-рийней и повкусней. Но приказано опробовать все невесомые блюда — и не отложишь, не спрячешь «под стол» — все фиксируется на кинопленку.

В журнале о первых своих впечатлениях Юрий писал:

«До выполнения горок полет проходил как обычно, нормально. При вводе в горку прижало к сиденью. Затем сиденье отошло, ноги приподняло с пола. Посмотрел на прибор — показывает невесомость. Ощущение приятной легкости. Попробовал двигать руками, головой. Все получается легко, свободно. Поймал плавающий перед лицом карандаш…

Во второй горке после создания невесомости затянул ремни маски, подогнал ее, поправил, взял карандаш и попробовал вставлять в гнезда кардиографа. Получается хорошо, даже свободнее, чем на Земле.

На третьей горке, при невесомости при распущенных привязных ремнях попробовал поворачиваться на сиденье, двигать ногами, поднимать их, опускать. Ощущение приятное, где ногу поставишь, там и висит — забавно. Захотелось побольше подвигаться.

В общем, ощущение приятное, хорошее, ощущение легкости и свободы.

Изменений со стороны внутренних органов не было никаких. В пространстве ориентировался нормально. Все время видел небо, землю. Красивые кучевые облака. Показания приборов читались хорошо. После невесомости ощущения необычные».

Он еще успевал и полюбоваться «красивыми кучевыми облаками». Но что стоит за выражением «ощущения необычные» и как описать их?

Он почувствовал невесомость на 30–40 секунд. Космонавту предстояло пробыть в ней более часа. Что с ним случится за это время? — на этот вопрос ответить не мог никто…

Врата четвертые, предзвездные

И опять он находился на земле, около дверей — тяжелых, звуконепроницаемых врат, отворившихся перед ним, которые вели в сурдокамеру — абсолютную тишину.

Специалисты, готовившие космонавтов к полету, не сомневались, что как и летчики, поднимавшиеся на одноместных самолетах и воздушных шарах на высоту 10–25 километров, они будут испытывать особые непривычные ощущения — своеобразный «голод» на внешние впечатления, раздражители. При этом могут разыгрываться такие бурные фантазии, галлюцинации, которые не только помешают выполнению задания, но и губительно расстроят психику человека.

Люди, на длительное время погруженные в воду, вдруг начинали ясно слышать жужжание пчел, перекличку птиц, чьи-то голоса, музыку. Другие, как об этом было уже известно Юрию, «отчетливо видели вспышки света, различные геометрические фигуры и даже целые сцены: кому-то представилась процессия белок, марширующих по снежному полю с мешками через плечо, кто-то наблюдал баскетбольный матч, групповые заплывы, падение капель с потолка». Позже, вспоминая о своих ощущениях в сурдокамере и, наверное, удивляясь, как ему удалось перенести тягостную тишину изоляции от внешнего мира, в книге «Психология и космос», написанной вместе с В. И. Лебедевым, Юрий приведет немало подобных примеров.

Испытуемые выполняли обычную программу: передавали по радио на Землю температуру своего тела, влажность и давление воздуха и показания приборов; следили за экраном телевизора, на котором появлялись схематические черно-белые изображения, время от времени их надо было поправлять, настраивать на четкость. Ситуация, казалось бы, самая безобидная. Но вот один бывалый летчик почувствовал головокружение, другому среди приборов пульта стали мерещиться незнакомые лица. У третьего к концу полета приборная доска вдруг начала «таять и капать на пол».

Был случай, когда участник эксперимента потребовал выключить телевизор, так как от него якобы исходил невыносимый жар. Когда телевизор погас, летчик сразу почувствовал облегчение. Испытание повторили, и опять жалоба на жару — пилот даже отыскал причину повышения температуры, показав «черное прогоревшее место на экране» и потребовал, чтобы его немедленно выпустили — такое мучение он не в силах был больше выдержать.

Общее мнение все более утверждалось: даже у здоровых людей в условиях ограниченного количества раздражителей может измениться психика. В камеру, где находился испытатель, приглушенно передавались различные звуки, о которых он должен был сообщать в форме репортажа. Когда он догадывался, вернее, знал о явлениях, происходивших «за бортом», то достаточно правильно воспринимал шумы и разговоры в аппаратной. Но вот включили электромотор. «Робертино Лоретти!» — радостно воскликнул испытуемый. «Вы ошиблись, — сказали ему, — это шум работающего двигателя». — «Нет, это Робертино Лоретти! Я прекрасно слышу, как он поет «Аве Мария»!» — возразил испытуемый, нисколько не сомневаясь, что слышит голос итальянского мальчика.

Ученые и сами приходили в замешательство: что такое галлюцинации и что — иллюзии? Еще Кант писал: «Чувства не обманывают нас не потому, что они всегда правильно судят, а потому, что вовсе не судят».

Участник одного из экспериментов рассказывал, что на десятые сутки у него появилось страннее и непонятное ощущение, будто в камере присутствует постороннее лицо, находящееся позади его кресла и не имеющее определенной формы. Человек твердо знал, что в камере никого нет, и все же не мог отделаться от неприятного чувства.

Мистика? Нет, этот факт специалисты объясняли обострением кожной чувствительности к изменению давления и температуры воздуха. Могло подуть от находившейся как раз за креслом вентиляционной системы.

Разумеется, все в конце концов объяснимо. Но как быть с признанием Джошуа Слока, который в одиночку совершил кругосветное плавание на небольшой яхте «Спрей»? В морях и океанах он пробыл более двух лет, пройдя под парусом 46 тысяч миль. Не правда ли, отважный, мужественный человек! Но однажды, плохо себя почувствовав, он привязал штурвал, а сам лег в каюте. «Когда очнулся, — вспоминал Слок, — сразу понял, что «Спрей» плывет в бушующем море. Выглянув наружу, я, к моему изумлению, обнаружил у штурвала высокого человека. Он перебирал ручки штурвального колеса, зажимая их сильными, словно тиски, руками. Можно себе представить, каково было мое удивление! Одет он был как иностранный моряк, широкая красная шапка свисала петушиным гребнем над левым ухом, а лицо было обрамлено густыми черными бакенбардами. В любой части земного шара его приняли бы за пирата. Рассматривал его грозный облик, я позабыл о шторме и думал о том лишь, собирается ли чужеземец перерезать мне горло; он, кажется, угадал мои мысли.

«Синьор, — сказал он, приподнимая шапку. — Я не собираюсь причинить вам зло». Едва заметная улыбка заиграла на его лице, которое сразу стало более приветливым. «Я вольный моряк из экипажа Колумба и ни в чем не грешен, кроме контрабанды. Я рулевой с «Пинты» и пришел помочь вам… Ложитесь, синьор капитан, а я буду править вашим судном всю ночь…»

Я думал, каким дьяволом надо быть, чтобы плавать под всеми парусами, а он, словно угадав мои мысли, воскликнул: «Вон там, впереди, идет «Пинта», и мы должны ее нагнать! Надо идти полным ходом, самым полным ходом!»

Да, ассоциативно возникшие представления в условиях изоляции достигают иногда почти вещной убедительности. И люди обычно понимают, что все это плоды воображения. Много позже Юрий узнал, что подобные представления называют эйдетическими. Обычно они свойственны юному возрасту, но могут возникать и у взрослых. Вспомним хотя бы, как А. Н. Толстой говорил о своих литературных героях: «Я физически видел их». Другой русский писатель, И. А. Гончаров, признавался: «Лица не дают покоя, пристают, позируют в сценах; я слышу отрывки их разговоров, и мне часто казалось, прости господи, что я это не выдумываю, а что это носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться».

…Итак, Юрий вошел в комнату, по которой можно было сделать не больше трех шагов, сел в кресло, осмотрелся: два ящика на полу — камеры кондиционирования, у него будет своя атмосфера, небольшой стол с микрофоном, вверху часы, единственный источник звуков, который не удалось заглушить. На столе кнопки, лампочки, провода датчиков. Слева на стене — так называемая черно-красная таблица Шульца. В ней сорок девять квадратов: двадцать пять с черными цифрами и двадцать четыре с красными. Цифры распределены беспорядочно. Задача: показывая указкой, складывать цифры с таким расчетом, чтобы их сумма равнялась двадцати пяти, при этом черные надо называть в возрастающем порядке, а красные — в убывающем. И все это при полной тишине или звуковых, или световых помехах. Ту же самую таблицу может читать вслух другой человек, голос которого записан на пленку, но не в такт или в том темпе. Много всего уготовано, чтобы сбить испытуемого с толку.

Юрий до мельчайших подробностей вспомнил, что рассказывал о своих ощущениях Валерий Быковский, первый попавший в сурдокамеру и просидевший там так долго, что вышел оттуда с кудрявой черной бородой.

— Главное — не теряться, — говорил Валерий. — Придумай что-нибудь такое, чтобы ты был не один, — и смеялся дробно, тихо, — иногда бывает полезно пообщаться с самим собой…

Да, это знакомо еще по курсантским временам, когда стоя на посту ночью возле какого-нибудь вещевого склада, скрадывал часы одиночества последовательным, цепочка за цепочку цеплявшимся воображением. Например, о том, как пошли в школу в Клушине, а что было потом? Ах да, самолеты на луговине, летчики, сияющие на их гимнастерках ордена, пожар, обугленный глобус, коптюшка в землянке, вкус теплой от дыма лепешки. Он как бы вытягивал пережитое в Клушине, втискивал в два постовых часа и не успевал опомниться — словно прошли какие-то три-четыре минуты, как, мигая фонариком, шла смена. «Стой, кто идет?» — «Разводящий!» Из темноты по всем правилам устава высвечивалось фонарем лицо однокашника. Он подходил, ставил другого курсанта и уводил Юрия. Сколько на тех постах было вновь пережитого? Это уже вошло в привычку — наполнять время, особенно тягостное, ожидательное, воспоминаниями.

«Оставаясь в полном одиночестве, — писал Юрий, — человек обычно думает о прошлом, ворошит свою жизнь. А я думал о будущем, о том, что мне предстоит в полете, если мне его доверят. С детства я был наделен воображением и, сидя в этой отделенной от всего на свете камере, представлял себе, что нахожусь в летящем космическом корабле. Я закрывал глаза и в полной темноте видел, как подо мной проносятся материки и океаны, как сменяется день и ночь и где-то далеко внизу светится золотая россыпь огней ночных городов. И хотя я никогда не был за границей, в своем воображении пролетал над Лондоном, Римом, Парижем, над родным Гжатском… Все это помогало переносить тяготы одиночества».

И еще ему, конечно, помогала самодисциплина, привычка устанавливать для самого себя жесткий распорядок. Правда, время могли изменить перестановкой часов, сдвинуть стрелки с ночи на полдень, с утра на сумерки. Но у Юрия было сильное ощущение времени. Не деревенский ли петушок пробуждал его в сурдокамере, ведь там, в Клушине, выгоняли коров в стадо не по часам, а по рожку пастуха.

В 8.00 — подъем, зарядка, в 8.40 — завтрак, как жаль, что не из поджаристых беляшей, приготовляемых Валей, а в виде «зубной пасты», только разного вкуса. Из одной вроде пюре картофеля, из другой — шоколад, из третьей — подобие черносмородинового киселя. Количество тюбиков уменьшается, когда они кончатся — Юрия, видимо, выпустят на свободу. Но пока их столько, что хватило бы на продажу в гастрономе.

Теперь надо на столе нажать все три кнопки — белую, красную, синюю.

— Земля, я космонавт, передаю сообщения. Температура в камере 27 градусов. Давление обычное. На первом влагомере 74 процента, на втором — 61. Самочувствие нормальное. Все идет хорошо.

Он знает, его видят, а он — никого.

— Возьмите указку, начнем работать с таблицей.

— Есть начать работать с таблицей! Двадцать четыре — один, двадцать три — два, двадцать два — три, двадцать один — четыре, двадцать, — Юрий немного замешкался. — Ах вот она, проклятая пятерка, — девятнадцать — шесть, восемнадцать — семь. — И опять пауза. — Семнадцать — восемь, шестнадцать. — Он никак не мог отыскать девятку, не зная, что на графике линия самописца прыгнула резко в сторону — самый большой временной интервал. Пятнадцать — десять, четырнадцать — одиннадцать. И вдруг грянул марш Дунаевского. Почему — тринадцать — двенадцать, двенадцать — тринадцать получились как бы слитными, сразу выявились перед глазами? Значит что, помогла музыка? И дальше опять все пошло равномерно в такт легким шагам Утесова, идущего с кнутом на плече: «Шагай вперед, комсомольское племя, расти и пой, чтоб улыбки цвели, мы покоряем пространство и время, мы молодые хозяева земли».

Тогда еще врачи сами не знали, а только догадывались, что музыка помогает избавиться от сенсорного голода, возвращает силы, приводит человека в себя. Девушка, дублер Терешковой, сразу догадалась в своей сурдокамере, что ей передали Рахманинова, его первый концерт для фортепиано с оркестром. «Состояние было совершенно необычным, — писала она в отчете. — Я чувствовала, как комок слез душит меня, что еще минута и я не сдержусь и зарыдаю… Передо мной будто пронеслась семья, друзья, вся предыдущая жизнь, мечты. Собственно, пронеслись не сами образы, а пробудилась вся та сложная гамма чувств, которая отображает мое отношение к жизни. Потом эти острые чувства стали как бы ослабевать, музыка стала приятной, красота и законченность ее сами по себе успокоили меня».

На полях отчета врач напишет заключение: «Против сенсорного голода великолепно помогает музыка».

Но тогда об этом было еще неизвестно. И, выполнив очередное задание, не дожидаясь другого, которое могло прозвучать в любую минуту, как внезапные вспышки лампочек, точно молнии в несуществующих небесах, Юрий принялся читать Лукиана — книгу, данную ему перед закрытием в камере. Тысяча восемьсот лет назад — тысяча восемьсот! — в своей «правдивой истории» Лукиан описал, как налетевший на море вихрь поднял его корабль так высоко, что «на восьмой же день они увидели в пространстве перед ними какую-то огромную землю, которая была похожа на сияющий и шарообразный остров и испускала сильный свет»… «Внизу же мы увидали какую-то другую землю, а на ней города и реки, моря, леса и горы. И мы догадались, что внизу перед нами находится та земля, на которой мы живем».

Юрий оживился: «Сверх того, недолговечность пусть не коснется меня, жизнь моя не будет ограничена пределом человеческой жизни, на тысячу лет буду переживать юность, все начиная с семнадцатилетнего возраста, сбрасывая с себя старость, подобно шкуре змеиной». Вот чего он хотел, обладая перстнем волшебной силы. Космической мощи!

«Если даже найдется такой спесивец или тиран, богач и наглец, подыму я его так стадий на двадцать над землей и пущу вниз с крутизны… смогу созерцать воюющих, поднявшись на недоступную для стрел высоту, и даже более, если найду нужным, приму сторону более слабых, повергнув в сон тех, кто имел перевес…» Да, это уже, как бы сказал преподаватель, классовый взгляд Лукиана. Значит что, он хотел защищать бедноту?

И остряк же был! Один из друзей спросил его: «А ты не боишься достаться на съедение рыбам, если судно опрокинется?» — «Но ведь неблагодарным надо быть, чтобы не решаться отдать себя на растерзанием рыбам, когда сам пожрал столь многих из них». На чей-то вопрос: «Как ты представляешь себе пребывание в Аиде?» — ответил: «Подожди, я тебе оттуда напишу».

Откладывая Лукиана, брал Ремарка. Его «Трех товарищей», которых все читали наперебой. Он и не знал, что Ремарк пейзажист. Так понятны сейчас были строки: «Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так как месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество, таинственный ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю».

Как ему вдруг захотелось дождя! Без плаща пробежаться, промокнуть до нитки, войти в теплоту их комнатки, где из кроватки глазеет девчурка, подойти поцеловать ее в лобик, переодеться в сухое и сесть рядом с Валей, прислониться к ее плечу.

Но благостное настроение взрывается воем сирены и вспышками ламп. Что это? Авария на корабле или посадка на иную планету? И опять голос из «потустороннего мира»:

— Берите ключ, передайте свое самочувствие.

— Самочувствие очень хорошее! — «Кто сегодня дежурит? Кажется, Зина?» Он узнавал лаборапток по голосам. И уже не по правилам, нарушая порядок:

— Зиночка, Зина… Как там Валюша? Передай ей, что я живу ничего себе, устроился, пусть не скучает, скоро опять я вернусь на Землю.

— Юра, ты угадал, завтра в двенадцать выходишь на волю! — И она не сдержалась, нарушила строго запретное.

Откуда берутся силы? Юрий снова как будто бы в первый день. Но неужели открыты двери, и это запах чего? Обычного воздуха? Разве он так пахнет всегда — черемухой и сиренью? Вот тут голова закружилась.

— Да ты, брат, акын, — смеются врачи, — ты послушай себя. — И включают магнитофон:

— Неужели это мое? — удивляется Юрий. — Чепуха!

— И стихи твои, — отвечают ему, — твоя же и музыка.

— Понятно, — смущается Юрий.

— Ты и спал как убитый, — похвалила Зина и дала почитать журнал наблюдений: «Спокойно». «Испытуемый спит спокойно». «Сидит спокойно и читает книгу». «Работал с таблицей хорошо. Были даны помехи. Реагировал на них спокойно».

В конце заключительный вывод:

«По окончании эксперимента осмотрен невропатологом, физическое состояние хорошее, самочувствие хорошее. Внешний вид и поведение обычные. Признаков эмоциональной возбудимости или подавленности нет. Спокоен и общителен».

Так он прошел и эти «врата», но много позже все же вспомнил о них. В какой-то стране зашел в зоопарк, где искусственно воссоздали природу Земли, когда еще не было ни человека, ни даже какого-либо зверья или птиц. Затхлый запах болота и странных, похожих на папоротники деревьев окружал, угнетал его. Юрий замешкался. Все вышли, а он остался один, потому что не было зонтика, а на улице лил сильный дождь.

Тишина была, допотопная тишина. Он постоял-постоял и вышел по шаткому мостику к двери, за которой толпились люди.

— Вы что же так быстро? — спросила экскурсовод. — Побыть одному, ощутить, так сказать, первобытность планеты…

— Мне стало страшно, — честно признался Юрий.

Врата пятые, предзвездные

В том-то и заключались неимоверные трудности — сдать все или почти все экзамены на космос, находясь на Земле. Той самой, на которой так свободно и легко дышится, в июльский дождь хочется подставить лицо под теплые мягкие струи, в зной где-нибудь на речушке поджариваться на солнышке, подгребая под себя горячий песок.

Но как пройти через врата, где таится грозное и неизведанное? Как перенести таинственность межзвездного пространства, страх перед которым невозможно и вообразить?

Придумали барокамеру. Включали насос, откачивали из нее воздух. Давление падало, начиналось разрежение. В этих условиях врачи пытались выявить скрытые дефекты сердечно-сосудистой и нервной систем, определить особенности организма. На их языке это называлось «гипоксические пробы».

Юрий и его товарищи поочередно — кто сколько выдержит — томились в пустоте барокамер. Они помалкивали. Но об их самочувствии беспристрастно сообщали различные датчики, да иногда врач заглядывал в мутнеющий иллюминатор.

Заработал насос, давление падает, космонавт же вроде наоборот — набирает головокружительную высоту. Четыре тысячи метров — барометрическое давление в камере упало до 462 мм рт. ст. Ничего особенного, поднимались и выше. И все-таки разница ощутима, на самолете это происходило намного медленнее, ракета будет врезаться в небо быстрее.

Высота пять тысяч метров, ты чувствуешь, как наливаешься кровью, пульс уже не шестьдесят, а девяносто пять ударов в минуту, возросла частота дыхания. На вопросы врачей крепишься, говоришь неправду, но они через толстые стены камеры все видят насквозь. Ну что же, дорогой, чувствуешь себя хорошо, поднимем еще на пятьсот метров. И тут уже ничего не скрыть, пульс выбивает морзянку, началась одышка, синеют губы…

Врачи устанавливают: фазы возбуждения проявляются обычно на высоте около трех тысяч метров и характеризуются жизнерадостностью, обострением внимания, повышенным любопытством к окружающему. С четырех-пяти тысяч метров начинается фаза угнетения, работоспособность снижается, человек не в силах критически оценить обстановку, в этот момент могут возникнуть иллюзии, пренебрежение к опасности. Космонавту такое ни к чему. Значит, нужна тренировка не только в барокамере, но и на самолете.

Тренировки и тренировки. Не до седьмого, а до восьмого, десятого пота. Но это уже в термокамере, в которой, назови как хочешь — парилкою или печкой, — горишь не сгорая.

Все-таки они были еще мальчишками — соревновались, кто больше других пересидит. Григорий полагал, что побил все рекорды, когда покинул камеру через два с половиной часа, ибо вышел весь словно выжаренный.

— Ты что же так долго? — ревниво заметил Валерий Быковский.

— Да тебе же останется меньше, — не без подначки ответил Григорий.

— Значит, решил поставить рекорд? — не унимался Валерий.

— А почему бы и нет? Посиди с мое, посмотришь, хватит ли духу.

Валерий не отступал, переговорил о чем-то с врачом и двинулся к камере. Он пробыл там три часа.

— Ну что вы все петушитесь? — решил примирить их Юрий.

— Видишь ли, я не терплю, кто высовывается впереди. Врачи подумают, что он самый сильный, а он просто зазнайка.

— Врачам виднее, — философски заметил Юра. Двери термокамеры распахивались теперь перед ним.

Он сел на скамью, поправил на голове шлем и приготовился. Температура сгущалась. Вот уже покатились градинки пота — по лбу, по щекам, по спине. Дышать становилось труднее. «Представим, что я в парилке, — подумал Юрий, — и вот забираюсь на самый душный, самый верхний жаркий полок. Теперь холодную шайку, побрызгать березовым веничком, и в легкие входит дыхание свежего леса. Красота-то какая!»

О том испытании он вспоминал: «Привыкли и к термокамере, где при очень высокой температуре находились продолжительное время. Но мне такое было не в новинку. Я и раньше парился — русский человек не может жить без хорошей бани с березовым веником и парной. К высоким температурам я приспособился еще в то время, когда, будучи ремесленником, работал у вагранок с расплавленным металлом. Десятки тысяч рабочих трудятся на доменных и мартеновских печах, у конверторов, на прокатных станах.

Сидишь один в термокамере, не с кем перекинуться словом и вспоминаешь, сколько раз наши люди при адских температурах меняли колосники в топках или ремонтировали футеровку в сталеплавильных печах. Им, пожалуй, было потруднее, чем нам: они ведь работали при температуре и повыше. Одним словом, все закаляется на огне, закалялись и мы».

Про термокамеру еще говорили: «Сидишь, извините… как будто на солнце тем самым местом».

Юрий был человек романтического склада, но воображение не уносило его в небеса, а помогало преодолевать трудности на земле. Он рассказывал позже, что там, в термокамере, вспоминал о Джордано Бруно, сожженном заживо на костре.

В клинико-психологической характеристике было записано:

«Ю. А. Гагарин на протяжении подготовки и тренировки к полету показал высокую точность при выполнении различных экспериментальных психологических заданий. Показал высокую помехоустойчивость при воздействии внезапных и сильных раздражителей. Реакции на новизну (состояние невесомости, длительная изоляция в сурдокамере, парашютные прыжки и другие воздействия) всегда были активными: отмечалась быстрая ориентация в новой обстановке, умение владеть собой в различных неожиданных ситуациях.

При исследовании в условиях изоляции в сурдокамере была обнаружена высокоразвитая способность расслабляться даже в короткие паузы, отведенные для отдыха, быстро засыпать и самостоятельно пробуждаться в заданный срок.

Одной из особенностей характера можно отметить чувство юмора, склонность к добродушию, шутке.

При тренировках на учебном космическом корабле для него был характерен спокойный, уверенный стиль работы с четкими, лаконичными докладами после проведенного упражнения. Уверенность, вдумчивость, любознательность и жизнерадостность придавали индивидуальное своеобразие выработке профессиональных навыков».

Врата в космос распахивались все шире. Настал момент, которого Юрий очень ждал, — истек его стаж пребывания в кандидатах партии. Но кто мог дать рекомендации? Ведь здесь его мало знали. А звание коммуниста — это не только тренировки, это воля, нравственная чистота, готовность выполнить любое дело, не обязательно требующее героизма. Юрий написал на Север бывшим своим сослуживцам. Как радовался он ответам-рекомендациям. Однополчане, конечно, не знали, что он готовится в космос, но были уверены, что Гагарин не подведет нигде и никогда.

Юрий был взволнован — какое это великое дело! — доверие товарищей, знающих о тебе все: и чем ты живешь, и что думаешь, к чему стремишься и на что способен. «Сколько раз дружба советских людей, — размышлял он, перечитывая письма, — сколько раз она проверялась кровью! Да и я сам, если бы это потребовалось, отдал бы жизнь и за Решетова, и за Рослякова, и за Ильященко, за всех своих однополчан».

16 июня 1960 года он был принят в члены КПСС на партийном собрании — единогласно. Через месяц в парткоме ему вручили красную книжечку — партийный билет номер 08909627. Отныне он стал членом Коммунистической партии Советского Союза.

Время, через которое проходил Юрий Гагарин, как скульптор, высекало черты человека с открытым русским лицом, ершисто-веселыми глазами, немного курносым носом, с ямочками в уголках губ, правда, еще без той всегда располагающей к себе улыбки, которая сразу покорила людей после полета.

 

Глава третья

Они молча сидели за длинным столом заседаний — Павел Беляев, Валерий Быковский, Борис Волынов, Юрий Гагарин, Владимир Комаров, Алексей Леонов, Андриян Николаев, Герман Титов, Павел Попович, Евгений Хрунов… Николай Петрович Каманин и Евгений Анатольевич Карпов тоже учтиво молчали, хотя именно они привезли своих подопечных к человеку, с которым предстояло сейчас встретиться.

Еще одна дверь вела в небольшой, залитый мягким солнцем от приспущенных штор кабинет. Трудно было представить, что в жарких дебатах с коллегами, а порой в одиноком раздумье здесь рождались самые дерзновенные замыслы. В углу — столик с телефонным пультом, на письменном столе бронзовый бюст В. И. Ленина, подставка для авторучки, похожей на маленькую ракету, несколько остро отточенных карандашей, простых и разноцветных. Но о том, что это кабинет конструктора, больше говорила приставленная сбоку коричневатая, как в школьном классе, доска со следами начертанных схем и формул. И уже совершенно отчетливый специфический антураж придавали кабинету глобус Луны на подставке и в застекленном шкафу блестящий, с усиками антенн, напоминавший новогоднюю игрушку, макет первого искусственного спутника Земли.

В условленный час распахнулась дверь, и к ним быстро вошел плотный широкоплечий человек со старательным зачесом над выпуклым лбом. Оглядел всех живыми с задорным блеском глазами и начал дружески, запросто здороваться, каждому пожимать руку.

— Королев…

Еще раз прошелся по лицам взглядом, не скрыл удовлетворения.

— Какие же вы, право, молодцы. Один к одному. Ну, прямо, орёлики. Как в пушкинской сказке: «Все равны как на подбор, с ними дядька Черномор».

Кого он имел в виду? Каманина или Карпова? Но быть может, потому, что был генералом, Николай Петрович так и остался при своей фамилии. Имя «дядька Черномор» отныне крепко закрепилось за Евгением Анатольевичем.

Королев сел в кресло за своим столом, с той же бодрой веселостью сказал по-свойски, сразу располагая к себе:

— Небось не терпится лететь? Понимаю вас, сам был летчиком. Но как говорится, до летения надо набраться терпения. А сейчас давайте хотя бы вкратце познакомимся. Вот вы, капитан, — и указал на Беляева.

Беляев встал, оправил тужурку, начал по-военному:

— Родился в двадцать пятом году на Вологодчине. После десятилетки работал токарем на заводе. В сорок третьем году добровольно пошел в армию, направили в летное училище… затем служба в воинских частях, Военно-воздушная Краснознаменная академия. Ну а потом, — Беляев развел руками, как бы показывая, что отныне он здесь, в отряде космонавтов.

Лицо Королева еще больше смягчилось:

— А вы сидите, сидите. Мы не на вечерней поверке. Солидный багаж. Вам можно доверить многое. Следующий, — проговорил Королев и взглянул мельком на лежавший на столе список. — Валерий Федорович Быковский.

Валерий было привстал, но тут же, остановленный жестом Королева, сел, смущенно, быть может, потому что стеснялся сравнивать свою биографию со столь заслуженным соседом, обронил всего несколько фраз:

— Тридцать четвертого года рождения… Павловский Посад, Московская область… Когда еще занимался в средней школе, окончил московский аэроклуб, затем Качинское авиационное училище. С пятьдесят пятого служу летчиком. — Он так и сказал — «служу» — и почему-то решил добавить — член ВЛКСМ.

Королев кивнул. Действительно, жизнь не такая уж и большая. Видимо, решил поддержать паренька:

— А вы что же умолчали, что первым отсидели в сурдокамере? И в барокамере рекорд побили…

Смуглый, как после загара, Валерий заметно покраснел:

— Так это, Сергей Павлович, в биографию не входит.

— Пока не входит, — поправил Королев, — но потом все пригодится, так что давайте договоримся говорить кратко, но без пробелов.

Дошла очередь и до Гагарина. Юрий волновался, старался выровнять вдруг осевший голос. Ему показалось, что Королев начал прислушиваться чутче, чем к остальным. Возможно, так представлялось ему потом, после полета, когда он восстанавливал в памяти мельчайшие детали первого знакомства с Главным конструктором. Но ведь бывает такое в случайной встрече: в ничего не значившем разговоре через взгляд чужого человека вдруг плеснется, дотронется до тебя его душа.

— Значит, смоленский, — повторил Королев после краткого сказания Гагарина о себе. — И под немцем успел побывать, и в ремесленном обучался. На литейщика, говорите? Закалялись как сталь. Ну а как же так, Юрий Алексеевич, то вагранки ваши, плавка там разная и вдруг авиация?

Юрий замялся: «Что сказать — потянуло небо? Но ведь так отвечают все».

— Наверное, цель жизни. Она ведь редко бывает прямая. И чем извилистей дорога, по которой ты к ней идешь, тем путь вернее. Так мама учила нас. Да и отец, хоть и был простым плотником.

Сергей Павлович взглянул на Гагарина с удивлением.

— А вы, наверное, правы. Я и сам себе теперь вроде верю не верю. Учился, а по утрам разносил газеты, вечерами столярничал, плотничал. Чего только не делал, чтобы заработать на кусок хлеба, на тетради и ватманские листы. — Он помолчал, как бы спрятав в себя свой взгляд, вспоминая прошлое, и потом сказал: — Но у вас все другое. Все. Вы представляете, куда вы все полетите? В космос. Это же фантастика наяву.

Встал, прошелся туда-сюда от окна до двери, остановился возле лунного глобуса.

— Представьте, что это Земля, и крошечной блесткой вокруг нее летит ваш корабль. Вы только подумайте, если бы кто-то взглянул на это снаружи, ну, скажем, с Луны или Марса. Для нас такое непостижимо. Тютчев сказал: «Умом Россию не понять, в Россию можно только верить». Мы сфотографировали обратную сторону Луны — каково! В мае запустили первый корабль-спутник… — Королев сделал паузу, потому что все вдруг сразу замерли; интересно, как он объяснит, что корабль, спроектированный для человека, не вернулся, вернее, не вошел в плотные слои атмосферы, чтобы сгореть, ибо спуск его не планировался, а полетел неизвестно куда.

Да и самому Королеву вдруг все представилось, как в тягостном сновидении: обрывчато, неясно, то замедленно, то стремительно, будто сам он стоял под вращающимся куполом неба, и эхом отдавались сначала радостные, потом тревожные голоса созвездий…

— Сергей Павлович! Поздравляем! В кабине корабля вес человека! Вот это победа!

— Корабль стабилизирован! Система сработала безотказно!

— Он летает уже трое суток!

— Включение тормозной установки прошло четко! Сейчас пойдет на снижение.

Но каруселью кружащееся небо опускалось ниже, ниже, гасли звезды, и в темноте космоса перекликались другие, тревожные голоса:

— Корабль не спускается!

— Не может быть!

— Он проходит над нами!

— Он не слушается команд и не желает переключаться на режим спуска!..

Ровный, на ноте отрешенности голос констатировал:

— Подвела система ориентации. Механизм, многократно работавший при испытаниях, отказал в космосе. Корабль не был правильно сориентирован. Двигательная установка хотя и сработала, но вместо торможения произошел разгон, и корабль, которому люди приказали снизиться, поступил наоборот — перешел на новую, более высокую орбиту…

Да, сейчас Сергей Павлович отлично понимал причину замешательства. Потер рукой лоб и то ли себе, то ли переставшим перешептываться летчикам сказал:

— В нашем деле не все проходит гладко, не все получается как хочешь. Мы передали на борт корабля по радио команду, которая обычно предшествует спуску. Ждали известия о прекращении сигнала и сообщения наземных станций, что корабль пеленгуется, идет к Земле. Но тут выяснилось, что получилось все наоборот. Не сработала система ориентации. И импульс, давший кораблю дополнительную скорость, повел его не к Земле, а на другую орбиту…

По взглядам, устремленным на него в ожидании, что он скажет что-то самое главное, Королев понял, что его объяснение не удовлетворило. О причине отброса корабля от Земли они, конечно же, знали. И невысказанный вопрос томительно завис в кабинете: «А если бы в корабле был человек? Кто-то из нас, здесь сидящих».

— Сказать честно? — чуть склонил набок голову Королев. — Это случилось на исходе ночи, все были страшно огорчены, но для меня наступило просветление. Да-да! Ведь это был первый опыт маневрирования в космосе, переход с одной орбиты на другую. Это было открытием! А спускаться на Землю корабли, когда надо и куда надо, у нас будут! Как миленькие будут. В следующий раз посадим обязательно. Но и конечно же, никого из вас не выпустим на орбиту, пока не научимся приземлению. Стопроцентному! С полной гарантией. И еще хочу вам сказать, все вы будете в какой-то степени первыми: сначала полетит кто-то один, потом запустим сразу вместе два корабля, а то и три — целую эскадрилью и, если хотите, эскадру. Потом на орбиту выведем экипаж, затем кого-то из вас попросим выйти из корабля — да-да, не бойтесь, привяжетесь фалом и выброситесь как из шлюпки в море, в конце концов, начнем создавать орбитальные станции. Но это все пока что проекты… Вы вот что скажите, как учитесь?

— Хорошо, — в один голос ответили летчики. Комаров по праву «академиста» решился добавить:

— Недавно сдавали зачет по теории, все ребята отвечали отлично.

— Но вам-то я не могу не поверить, — сказал Королев. — И именно потому, что вы инженер, мы назначим вас командиром экипажа космического корабля. Экипажа!

Комаров что-то стал было говорить о придирках медиков, но Сергей Павлович успокоил:

— Не волнуйтесь, к тому времени все пройдет.

Широким жестом пригласил к выходу из кабинета:

— А теперь прошу в цех, пора повидаться и с кораблем.

Вернулся. Снял телефонную трубку:

— Кто говорит, Олег Генрихович? Здравствуйте! Привезли кресло? Нет, пока не ставьте. Я скоро буду у вас. И учтите, не один, а с хозяевами. Да-да, с хозяевами, — со значением повторил он, — поняли? Приготовьтесь к тому, чтобы все рассказать и объяснить, и чтобы без лишнего шума.

В огромном, как вокзал, цехе люди в белых халатах обступили серебристо-матовые шары, напоминающие батискафы. Это были спускаемые аппараты космического корабля «Восток». Следуя за Королевым, тоже накинувшим на плечи халат, летчики подходили к одному из них медленно, со сторожким любопытством, как к чему-то невиданному. В цехе сразу посветлело — в пролете включили полный свет, и к ним вышел худощавый молодой человек, остановился возле одного из шаров. Евгений Анатольевич поздоровался с ним как со старым знакомым:

— Здравствуй-здравствуй… Ты что, старых друзей не признаешь?

— Извини, на ребят на твоих засмотрелся.

— Олег Генрихович Ивановский, — представил Карпов, — ведущий конструктор. Ну как, с рассказа начнете или пусть задают вопросы?

— Да вы не стесняйтесь, — подтолкнул Королев остановившихся на почтительном расстоянии летчиков. — Теперь вы хозяева этих… как мы их называем, изделий, да-да, вы капитаны космических кораблей. Прошу вас, Олег Генрихович.

Но, не дожидаясь тоже смущавшегося Ивановского, положил на шар руку, как на громадный глобус, и начал спокойно объяснять:

— На что же он такое похож, а? Этот корабль. С чем его сравнить? В том то и дело, что не с чем. Ни самолет, ни пароход, ни ракета. Эмбрион космической мысли. Впрочем, может быть, это в миниатюре земной наш шар? Между прочим, в этой штуке больше двух с половиной сотен электронных ламп, тысячи различных транзисторов, почти шестьдесят электродвигателей. Каково? И своя, так сказать, биосфера. Вы будете сидеть внутри этого шара. Шесть кубометров — хватит? Но диаметр два о небольшим метра. Меблировка, правда, не очень роскошная — всего одно кресло. Но ведь вы истребители, не привыкать. Кресло сейчас установят, чтоб вы видели, как оно легко вынимается. Там, при спуске, не руками, конечно, господа бога, а катапультой вы вылетаете из кабины и на парашюте начинаете спускаться на землю… Ну а на орбиту весь этот шарик вынесет мощная трехступенчатая ракета. Ступени отделятся от корабля, так что дальше вы пойдете вместе с приборным отсеком. Вот баллоны с запасом сжатого воздуха и кислорода. Это и для системы ориентации, и для того, чтобы питать находящегося в скафандре космонавта, если вдруг разгерметизировалась бы кабина. Корабль сделает пока что один виток. Потом развернется, включится тормозная двигательная установка… Кстати, вы знакомы с конструктором? Талантливейший человек. Это он нашел способ «тормозить» нам все дело. Но если все сработает, корабль сойдет с орбиты и возвратится на нашу родную планету в расчетную точку. Так что, как видите, все простенько и мило.

— А как с теплозащитой? — осторожно спросил кто-то из летчиков.

Сергей Павлович задумался, он вроде бы не ожидал этого вопроса:

— А вам разве Феоктистов не рассказывал? В том, что спускаемый аппарат должен быть сферой, они с Ти-хонравовым убедили всех нас. Мы еще два года назад сделали окончательный выбор: спуск должен быть баллистическим, без подъемной силы, с парашютной системой посадки. Очень важно было исследовать динамику движения спускаемого аппарата. Ну, и найти обмазку, да-да, обмазку той части, которая раскалится до десяти тысяч градусов. Вы окажетесь как бы в вихре метеорного пламени. Но не сгорите. Как, товарищ Гагарин, считаете, вы же были литейщиком? Даже металл расплавленный укрощают…

Гагарин улыбнулся, что-то вспоминая, и поддержал Королева:

— У нас был мастер в литейке, Николай Петрович Кривов, так тот любил повторять: «Огонь силен, вода сильнее огня, земля сильнее воды, но человек сильнее всего».

— Хорошая поговорка, — согласился Королев. — Можно сказать, космическая.

— Что я тебе говорил, — подтолкнул Алексей Леонов Бориса Волынова, — вот увидишь, первым полетит наш Юра.

— Я вас на минутку оставлю, — извинился Королев, — а вы, Олег Генрихович, продолжайте.

Ивановский начал рассказывать о системе терморегулирования, о том, что на всех участках полета в кабине будет поддерживаться комнатная температура, причем космонавт сможет регулировать ее «по своему вкусу».

— Насчет комнатной температуры это вы, конечно, зря, — проговорил кто-то с явной недоверчивостью, — тогда зачем нас поджаривают в термокамерах…

Снова едва уловимое беспокойство овладело летчиками. Уже не выдержав, обступив корабль, они руками дотрагивались до теплозащитной оболочки, поглаживали ее, словно старались лично убедиться в надежности. Олег Генрихович понял, что именно сейчас наступил самый ответственный психологический момент — безопасность полета проверялась, так сказать, лично, «прощупывалась».

— Да, комнатная, — как можно обыденнее проговорил Олег Генрихович, — вот смотрите — на нижнем конусе приборного отсека уложена специальная трубка. По ней насос прокачивает жидкость, она остужает радиатор, а вентилятор прогоняет через него нагретый кабинный воздух. С нижней полуоболочки он излучится в космическое пространство.

— Вот такая проза, — подытожил неожиданно подошедший сзади Королев. — Но обо всем рассказать сейчас невозможно. Организуем специальные занятия, примем экзамены… — Желание успокоить, расслабить летчиков, слышалось в его голосе.

— И отметки будете ставить? — с иронией спросил Гагарин.

— А как вы думали? — с шутливой строгостью обернулся Королев. — Вот закатим вам двойку, тогда не будете улыбаться!..

Но лицо его смеялось ответно и выражало нетерпение раскрыть уготовленный заранее сюрприз.

— Ну а где же обещанное кресло? — спросил он Олега Генриховича.

Кресло уже подвозили. И, поднявшись на площадку, рабочие просунули его в люк, быстро установили внутри корабля.

Летчики, обступив, молча наблюдали за всей этой операцией.

— Вот тебе и место для живой души, — сказал рабочий, завинчивая последний шуруп.

— Ну кто? Кто первый? Кто опробует? — предложил Королев.

Летчики замешкались, подталкивая друг друга.

И тогда вперед вышел Гагарин. Он неторопливо снял ботинки и, ловко подтянувшись, опустился в кресло.

— Как тут и был, — удивленно произнес Королев. Летчики поочередно опробовали корабль, выбирались с недоумением:

— Такие удобства и комфортабельность! Для чего же нас раскручивают, выпаривают, поднимают на высоту Эльбруса и опускают на дно океана…

— Надо быть готовым ко всему, — сказал Королев, — это не аттракционы парка культуры и отдыха. И отбирали вас не только по состоянию здоровья, но и по состоянию духа. — И возможно, подумав, что перебрал через край, смягчил: — Один мой наставник в юные годы, когда я еще увлекался планеризмом и однажды вылез из-под обломков, сказал мне: «Не унывай, Сережа! Еще много раз будешь падать».

Снова вернулись в кабинет.

— Я только на минутку задержу вас, — проговорил Королев. — Евгений Анатольевич, смотрю, поглядывает на часы. Не будем нарушать режима, скажу только одно: еще есть возможность подумать, дело добровольное. Каждый пусть выберет сам. На отказавшихся не обидимся. А это на память…

На столе лежало с десяток шкатулок.

Первую Королев поднес Беляеву, как видно, соблюдая принцип старшинства, вторую — Комарову, третью — Поповичу, который был уже избран парторгом отряда, четвертую — Гагарину, а когда раздал все, сказал:

— В каждой шкатулке по два пятигранника с изображением герба нашего государства. Это копии вымпелов, которые остались на Луне, на западной окраине Моря Дождей. Как знать, быть может, кто-то из вас сам лично оставит такую монетку на пыльной лунной тропинке…

Дни летели уже не самолетом, а многоступенчатой ракетой.

Начали строить городок на станции Чкаловская, который с легкой руки Гагарина называли Звездным. Корпуса новых домов вырастали средь белесых берез и бронзовых сосен. Юрий сразу облюбовал местечко, куда выбегал на зарядку, разминался на тропке, входил под ветвистый зеленый тент.

Однажды, как бы ненароком, заглянул к ним Сергей Павлович.

— Ну, как, орелики, обживаетесь? Ей-богу, сбросил бы лет эдак с десяток и переселился бы к вам. Мы тут с Евгением Анатольевичем проделали кое-какую рекогносцировку. И знаете, я так в нашей пешей прогулке подразрядился, что хоть завтра на тренировку. Целебнейший воздух. Чуете, смолкой веет от сосен? Никакого курорта не надо. Но вы-то не будете, надеюсь, здесь отдыхать? Работать, работать, работать! И с заглядом вперед, с перспективой. Городок должен жить не только сегодняшним, а завтрашним днем. Это значит, новое оборудование, тренажеры, построим бассейн. За вами придут другие.

И уехал. А через несколько дней радио провозгласило:

— В соответствии с планами по изучению космического пространства 19 августа 1960 года в Советском Союзе осуществлен запуск второго космического корабля на орбиту спутника Земли. Основной задачей запуска является дальнейшая отработка систем, обеспечивающих жизнедеятельность человека, а также безопасность его полета и возвращения на Землю…

И радостно по всей взлохмаченной ветром степи сквозь веселое тявканье Стрелки и Белки:

— Вернулись! Живые! Ура!

Посреди поля — целехонький спускаемый аппарат и капсула с «двухкомнатной квартирой» собачек.

Королев ходил по кабинету довольный и возбужденный. По телевидению показывали двух космических пассажиров, их мордашки красовались на первых страницах газет.

В метель, как будто бы в облака уже обмакнуло верхушки берез и сосен Звездного городка. И опять к небесам восходящий голос:

— В соответствии с планом научно-исследовательских работ 1 декабря 1960 года… осуществлен запуск третьего космического корабля на орбиту спутника Земли… При снижении по траектории, отличной от расчетной, корабль-спутник прекратил свое существование.

И ропот, как о внезапном несчастье:

— Ну что же все-таки произошло?

— Как что? Корабль снижался по другой, более крутой траектории и сгорел в плотных слоях атмосферы.

— Вот тебе Пчелка и Мушка… А если бы в кабине сидел человек?

— Да, это бы было ужасно… Ведь этот третий корабль-спутник шел по космической орбите, которая отрабатывалась для человека.

— На Королеве лица нет.

— Да, СП крупно не повезло…

Королев сидел один в кабинете и раздумывал над случившимся.

В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошел Евгений Анатольевич Карпов.

— Я никого не принимаю. Неужели не ясно? — резко встретил его Королев.

— Я не один, — спокойно ответил Карпов, — я с ребятами. Они хотят, они должны все знать. Они хотели сказать вам…

Королев мрачно кивнул.

Один за другим проскальзывали в кабинет космонавты. И, придирчиво вглядываясь в каждого, Королев настороженно, выжидающе молчал.

Космонавты приблизились к столу, обступили Главного. Королев достал чистый лист бумаги, жестом позвал ближе, начал вычерчивать карандашом линию за линией.

— Вот что произошло… — заключил он. — И вот почему. Значит, не все мы отладили. И для надежности придется здесь кое-что изменить.

— В следующий раз по теории вероятности, — учтиво откашлялся один из космонавтов, — все будет о'кэй! Недолет, перелет — попадание…

— На глазок работать не станем, — возразил Королев.

— Я тоже так думаю. Да и мы вот все ребята, — вмешался Гагарин. — Мы затем и пришли, Сергей Павлович, чтобы сказать: не огорчайтесь! Ведь новое дело! Идем первыми… Даже с хорошо освоенными самолетами и то бывают ЧП, а тут… Всего третий корабль. Только третий!.. И на нем Пчелка и Мушка… А будь на борту человек, такого бы никогда не случилось… — Он помолчал. подбирая слова поубедительнее. — Даже автоматика… Если она и откажет, человек перейдет на ручное…

Растроганный Королев встал.

— Спасибо, друзья. За поддержку спасибо. Но вы должны понять, пока не добьемся полной надежности, никто из вас не полетит. Проведем еще контрольный полет… И не один.

Вскоре пассажирка четвертого корабля-спутника Чернушка смотрела с экранов телевизоров, ничуть не смущенная вниманием миллионов людей.

И опять наступал март — гагаринский месяц — с подтаявшим синевато-оседавшим к вечеру снегом. В южных ветрах слышался трепет грачиных и журавлиных стай, словно они подгоняли крыльями живительный теплый ветер весны. Седьмого Валентина родила вторую девочку — Галю. И, вглядываясь в нее, распеленутую, сучившую ножками, с крохотными ручонками, сжатыми словно птичьи лапки, пытаясь своим отцовским взглядом вызвать ответный взгляд дочурки, Юрий снова заворачивал ее в одеяльце, расхаживал по комнатке, напевал:

И впервые за все эти годы полетов и круговерти космических тренировок тревогой кольнуло в сердце: «Быть может, ему скоро назначат лететь. Но имеет ли он право рисковать родными? Да, собой как угодно. Но сейчас от него зависит будущее жены, двух девочек — Леночки и Галинки? Может ли он так легко распоряжаться судьбами трех самых близких ему людей?»

Но он не мог уже отступать. Надо было ехать на космодром — готовился к последнему контрольному запуску корабль с собачкой и манекеном в пилотском кресле…

Байконур в коричневатых снегах, будто клочьях верблюжьей шерсти. Но уже кое-где зеленела трава и тюльпаны зажигали редкие красные огоньки. Как, должно быть, красиво здесь будет через полмесяца!

В комнатке МИКа — монтажно-испытательного корпуса — их подвели к собачке. Маленькая дворняжка с доверчивыми влажными глазами, навострив одно черно-белое ухо и словно в почтении опустив другое, повернула к Юрию головку.

Вымытая, высушенная рефлектором и тщательно расчесанная, в окружении возбужденных, но прятавших волнение людей, она стояла на столе и помогала себя одевать. Так, по крайней мере, представлялось! Девушка-лаборантка еще только подносила зеленую рубашку, а собака уже сама просовывала мордочку в ворот. Вот подняла лапку, которую надо продеть в рукав… А теперь замерла, словно понимает, что так удобнее закреплять на животе капроновые ленты.

Космическая путешественница была уже почти в полном своем облачении, когда в лабораторию вошли космонавты. С любопытством наблюдая процедуру одевания, они тихо переговаривались.

— Кажется, все, — откинув со лба прядь, сказала лаборантка. — Теперь в путь.

И тут Гагарин, неловко улыбнувшись, решительно шагнул к столу:

— Разрешите подержать на руках?

— Подержите, — неохотно позволила лаборантка, не преминув добавить: — Вообще-то такие фамильярности с собачками у нас не допускаются. Если узнает СП…

И в этот момент из толпы выступил Королев, который наверняка слышал весь разговор.

В смущении девушка потянулась было за собачкой, но Сергей Павлович остановил:

— Ладно уж… Пусть подержит…

Что-то мальчишеское, озорное мелькнуло в глазах Гагарина, когда, подмигнув собачонке, он спросил:

— А как нас зовут?

Собачка повела в ответ носом, и в наступившей неловкой тишине лаборантка смущенно призналась:

— Номерная она у нас… Кто как хочет, так и зовет…

— Номерную в космос отправлять нельзя, — возразил Гагарин. — Это же живая душа…

— Пусть будет Дымка, — подсказала лаборантка.

— Дымка или Шустрая, — предложил еще кто-то.

— Ну что за Дымка, — не согласился Гагарин. — Дымка, Дымка, Дымка — это только во дворе их так кличут. А она же к звездам летит. И Шустрая… ну при чем тут Шустрая, когда она идет на такое…

Он задумался, глянул в собачьи глаза, как будто увидел подсказку, и твердо сказал:

— Пусть будет Звездочка! Она осветит нам путь…

— Звездочка — это звучит! Правильно, Юрий Алексеевич, — одобрил Королев.

— А какое нынче число? — спросил кто-то невзначай.

— Двадцать пятое марта, — сказал Сергей Павлович. — А год на дворе одна тысяча девятьсот шестьдесят первый…

«Пуск! Короткое, как выстрел, слово. В пламени, выбивающемся из сопел, в грохоте все сильнее рокочущих двигателей высокий и тяжелый корпус многоступенчатой ракеты как бы нехотя приподнимается над стартовой площадкой. Ракета, словно живое разумное существо, в каком-то раздумье, чуть подрагивая, на секунду-другую как бы зависает у земли и вдруг стремительно, оставляя за собой бушующий вихрь огня, исчезает из поля зрения, словно росчерк, оставляя в небе свой яркий свет».

Такой запечатлелась Юрию впервые в жизни увиденная им ракета. Словно в клочья разрывая собой небо, она от зенита наклонялась к горизонту, и, перекрикивая громовые реактивные раскаты, Королев подталкивал Юрия:

— Каково! Первый сорт! Как это говорил ваш мастер: «Огонь силен, вода сильнее огня, земля сильнее воды, но человек — сильнее всего!» Да, сильнее всего… Человек, укротивший огонь!

Звездочка благополучно вернулась на землю, и это было хорошим предзнаменованием. Юрию хотелось немедленно увидеть ее, погладить, почесать за ухом…

Дома Валя спросила, почему он в таком восторженном состоянии, и по глазам догадалась, где он все эти дни пропадал.

— Лечу в космос, Валюша! Собирай чемоданчик с бельишком.

Не поймешь, в шутку или всерьез сказал он такое.

— Чемоданчик готов, — ответила Валя. — Ты же летчик, а я не меняла своих привычек. Всегда ожидай тревогу. Но почему они назначают тебя?

«Я как мог объяснил ей, почему выбор может пасть на меня. По Валиному вдруг посерьезневшему лицу, по ее взгляду, по тому, как дрогнули ее губы и изменился голос, я видел, что она и гордится этим, и побаивается, и не хочет меня волновать. Всю ночь не смыкая глаз проговорили мы, вспоминая прошлое и строя планы на будущее. Мы видели перед собой своих дочерей уже взрослыми, вышедшими замуж, нянчили внуков…

— Если ты уверен в себе, решайся! Все будет хорошо…»

Через несколько дней, взяв нехитрый свой чемоданчик, Юрий улетел на Байконур.