Трое космонавтов — двое мужчин и женщина — прощались с Гагариным и вправду словно с живым. Немного грустные, они переглянулись и пошли по широкой аллее Звездного от памятника прямо на Байконур.

Крыло самолета зависло над степью, и все услышали голос одного из космонавтов.

— Лететь на Байконур — это всегда лететь в голубой, пронизанный солнечным светом апрель, — осень, зима, лето ли плывет под крылом самолета. Лететь на Байконур — это лететь в утро новой эпохи, наполненное вселенской музыкой воспламененных дюз, громовыми раскатами старта, сквозь которую на всю планету еще слышится, еще отдается перекликающийся со звездами восхищенный гагаринский голос. Лететь на Байконур — это всегда лететь в будущее.

«Он жил впереди своего века», — говорил Королев о Циолковском. То же можно сказать о Королеве с Гагариным. Значит, лететь на Байконур — это лететь к ним, всегда живым. А стартовать — это стартовать с ними вместе…

Да-да, вы прилетаете на Байконур, и первая мысль — о сопричастности: «Вот этого солоноватого горячего ветерка глотнул и он, Гагарин. И вот по такому же трапу он спускался и шел навстречу Королеву».

И теперь уже все, все, что двинулось вам навстречу, вы рассматриваете гагаринскими глазами.

Вот здесь его обнял Королев. Нет, они увиделись позже. Но то, что Королев встречал самолет, это точно. И вот по этому прямому, как будто выстланному по линейке, шоссе вереница автомобилей ринулась в Звездоград.

Что видел Гагарин в окошко автомобиля? Что больше всего поразило? Покачивание за стеклом равнины, пологой, как застывшее бурое море? Или колючий шар перекати-поля, перебежавший шоссе так испуганно, словно был он живым? Нет-нет, тогда в степи цвели маки, как будто заря разлилась по земле до самого горизонта… «Какое жизнерадостное солнце!» — воскликнул он. Интересно, а каким были тогда вот эти, в две шеренги расступившиеся по сторонам тополя? Рассказывают, что первое деревце Королев привез на Байконур из Москвы на самолете и посадил здесь наперекор всем стужам и суховеям. Сейчас весь город — видите — словно оазис!

И на нем, таком еще молодом, на его улицах, удивительно похожих на взлетные полосы, потому что и начинаются и кончаются они небом, тоже лежит розоватый отблеск той байконурской зари, неземные краски которой не смоет никакое время. Вон ребятишки и те со своими рюкзаками и портфелями держатся как-то особенно, словно стараются подражать родителям — знаменитым, увенчанным самыми высшими наградами, но известным только немногим. Не это ли — космическая масштабность будничного дела и в то же время скромность, желание оставаться как бы в тени — отличает вроде бы замкнутых и не очень словоохотливых жителей Звездограда?

Но скорее туда, в начало начал, мимо чего, как бы ни была высока и далека орбита, пройти невозможно.

Два побеленных известью домика с наличниками на окнах дремлют под сенью тополей.

— Вот в этом, возле окна, выходящего на закат — наверное, для того, чтобы раньше времени не потревожило солнце, — спали перед полетом два звездных брата — Гагарин и Титов. В другом, соседнем, провел не одну бессонную ночь Королев.

Вместе с космонавтами, мы переступаем порог в молчании, останавливаемся, обнажив головы, и с чувством внезапного узнавания смотрим на розоватые обои, на невысокий потолок, на две заправленные серыми казенными одеялами кровати, на столик между ними, на телефон.

А вот в этом домике не сомкнул глаз Королев. Книжный шкаф: интересно, что он читал? Книг было много. И вдруг из одной — только кто-то раскрыл обложку — выпорхнули два голубых листка, два уже побледневших телеграфных бланка. На обратной стороне — стихи! Его рукой…

— Красота-то какая! — изумленно вымолвил космонавт.

И в этом возгласе узнался гагаринский голос.

— Я слышу тебя! — эхом отозвался от звезды к звезде голос Королева.

А космический корабль уплывал все дальше, к орбитальной станции. И вот уже пятеро космонавтов плыли в «Салюте» над планетой. Приникнув к иллюминаторам, они смотрели на Землю, вслушиваясь в восходящие от нее то гагаринский, то королевский голоса.

— Глаза видят то, что не может постичь разум. В черной необъятной глубине космоса голубым школьным глобусом висит земной шар. Да и не шар это вовсе, а нежное, голубовато трепещущее сердце Вселенной, да-да, человеческое сердце Вселенной, животворно пульсирующее на тысячи звездных миров вокруг…

— Не окулярами телескопа, а памятью, проникающей в глубь веков, вглядываюсь я в знакомые мне земные очертания и думаю: да здравствует жизнь на Земле!

***

Он родился на третьей по счету от Солнца планете, планете Земля, в кайнозойскую эру, длящуюся уже шестьдесят семь миллионов лет, в четвертичный период, в послеледниковую эпоху, называемую голоценом, в двадцатом веке нашей эры — 9 марта 1934 года.

Второй день его рождения — 12 апреля 1961 года. Тот день, когда он воспарил над планетой на такой, недосягаемой никогда высоте, где тьмы оказалось больше, чем света, где в бесстрастном молчании звезд запульсировало переливами жизни голубое окружье Земли. При взгляде на нее, присыпанную облаками, тоской отдаления сжало сердце: а вдруг туда уже нет возврата? Нужно было побороть себя и в готовности ко всему как можно бодрее крикнуть человечеству: «Красота-то какая!»

Он был первым, единственным из рода людей, из всего сущего, кто оглянул моря и сушу совсем иными глазами, кто там, на орбите, явился на свет вторично — новорожденным всей планеты Земля.