Всегда неловко взаимодействовать с людьми, что казалось ранее, занимали твои мысли, занимали твое сердце. Пожалуй, трудности ассимиляции с ними возникают совсем не потому что, кто-то до сих пор любит, а потому что каждый эгоистично полагает, что его невозможно забыть, и если ты уж точно не любишь своего бывшего, он то, уж наверняка томными ночами проедает себе плешь, вспоминая тебя. Самообман, да и только, зато самообман сладострастный, явно позитивно влияющий на самооценку. По пути к Линде Гофман, Нюкт вспоминал о том, как ранее преданно превозносил ее над другими женщинами, как был опьянен, если и не очевидной красотой этой когда-то юной особы, то определенно покорен умом и стойкостью характера. Возможно, именно эти мысли и не давали ему умозрительных причин для понимания того, как один разрыв смог столь сильно изменить ее, было ли в ее жизни что-то такое, о чем он не знал, но что могло бы послужить причиной обострения ее психопатической натуры. В любом случае единственное, что он ясно осознавал, так это то, что ответы вероятнее всего навсегда останутся лишь догадками в его голове, ибо сама Линда, будучи опьяненной гордостью, явно утаит от него истинные причины своего изменения. Любовь может ранить, думал Нюкт про себя, но насколько же, сильно она должна ранить, что бы человек возненавидел само ее естество, любую форму проявления. Вот что оставалось для него неясным. Гипнолог естественно был знаком с Фрейдовским учением и предполагал наличие детской психотравмы в анамнезе бывшей возлюбленной, но опять-таки, гипотезы, зачастую остаются гипотезами, гибкими формами воображаемой реальности, формами необлачимыми в аксиому без четких доказательств, доказательств, которыми он явно не обладал. Глубоко вдохнув и задержав дыхание, он аккуратным движением руки открыл металлическую дверь, дверь за которой скрывалось его прошлое.

— К тебе можно? — спертый воздух ударил его в ноздри и наполнив легкие вызвал небольшой кашель, в правой руке он по-прежнему сжимал 50 центов, голос случая.

— Как ты заметил, окон тут нет, но я привыкла. Долго они еще будут держать меня здесь?

— Ну, знаешь, это ведь зависит не от меня, — небрежно ответил он и присел на стул, который предусмотрительно захватил с собой.

— Да, это ведь зависит от меня. А не пойти бы тебе на х*й, друг мой сердечный.

— Ты я погляжу сегодня в хорошем расположении духа.

— А ты наблюдательный. Слушай сюда, я своей политики не изменю и если бы они хотели меня прикончить, то давно бы уже сделали это, так что не вижу особого смысла в моем пребывании здесь.

— По крайней мере, ты временно лишена власти, а для них, — он аккуратно посмотрел на дверь и тут же перевел взгляд обратно на нее. — Это знаешь ли, определенно плюс.

— Ха, возможно ты и прав. За чем, дело стало, хотят, чтобы я аннулировала закон?

— Зачем же спрашиваешь, это похоже на трюизм, да ты и сама это понимаешь.

— Понимание желания оппонента не принуждает к его исполнению. Меня скоро найдут и тогда…

— Ты ведь не знаешь, что происходит, а между тем в городе суматоха, повсюду восстания. Репрессии со стороны твоих приближенных подавляют их, это да, но ненадолго, народ пробудился, они поняли, что могут сопротивляться и тут уж ничего не изменить. Кстати про заложников, знаешь, что бывает, если среди них попадаются на редкость любопытные люди? Сейчас расскажу, это очень увлекательная история, — он присел, вальяжно запрокинув одну ногу на другую. — Одна из тех дамочек, которых ты похищала несколько месяцев назад, оказывается, очень любит запоминать дороги по поворотам, закрывая глаза. Мешок то вы ей надели, а вот отвлечь забыли, сосредоточившись, она конечно не без труда, но все таки смогла вспомнить маршрут, смогла помочь всем военным отыскать своих близких, почти как ищейка. Бум! И все на свободе. Так что ты потеряла эти 30 % генералов, полковников и кого там еще? Да не суть, — махнул он рукой. — А вместе с ними, к слову говоря, растворилась как сахар в воде и массивная часть их подчиненных.

Нюкт закурил, и по взгляду Гофман понял, что она хочет того же. Он подал ей желаемое и действиями не лишенными галантности протянул зажигалку. После чего несколько секунд наблюдал, словно в замедленной съемке, как Линда, подкуривая сигарету, стремительно втягивает табачный дым, получая истинное удовольствие от процесса, которого временно была лишена, находившись в заточении. Маленькая радость, долгожданный дым в легких, экстаз для курильщика. Королева проиграла, продолжал его внутренний голос, королева проиграла. Они смотрели друг другу в глаза, еще пару секунд, не отрываясь. Что в голове у женщины буквально перевернувшей мир, всегда было для него загадкой, даже во времена их молодости.

— Линда, видит Бог, я желал помочь тебе, но понял, что никак не могу пробиться через стену, что ты воздвигла. Твоя гордость, твоя история, каждый твой выбор привели тебя сюда. Возможно, я и причинил тебе боль, но эту боль не изменят тысячи смертей, кровью которых ты пытаешься залить печаль. Нельзя вырастить ровное дерево из надломленного куста.

— То есть ты считаешь, что все мои труды бесполезны?

— Если уж на то пошло, вся твоя политика правления несусветная чушь.

— А ты грубиян, хотя кого я спрашиваю?! Черт, да ты просто не понимаешь, я пытаюсь создать прекрасное, новое будущее, не только для себя, но для всех, — будто оправдываясь пыталась она доказать любыми доводами оппоненту истинную правоту, неопровержимую в ее сознании. — Реформы всегда тяжело переносятся и долго приживаются, но, в конечном счете, народ все же принимает их, потому как выбора то у них на самом деле и не было с самого начало. Они просто оттягивают неизбежное и чем скорее сдадутся, тем легче им будет жить.

— Убийца, жестокий человек не может править, потому, как властью одаривают люди, народ двигаемый любовью к правителю, твой народ в подчинении держит страх, как только появится освободитель, а он появится, в этом даже не сомневайся, они тут же сбегут, и я не виню их, и я бы сделал тоже.

— Ты и сделал тоже, — хмуро подметила она.

— Тогда ты не была одержимой фашисткой, а я не был умудренным мужчиной.

— Умудренным мужчиной? Ха, не смеши меня, я просто, — она не успела закончить фразу, и словно споткнувшись на ровном месте, стала терять равновесие, Нюкт подхватил ее и крепко сжал в объятиях пытаясь сохранить последние капли мужества.

— Liquido venenum (лат. жидкий яд), для тебя дорогая, — он держал ее в своих сильных руках и с жадностью утопающего, ловил каждое последнее слово, что она нашептывала ему, словно уходящий кислород. — Пусть за грехи твои, адские псы не терзают отравленную душу. Видит Бог, Фемида нас воссоединит.

Около десяти минут он не выпускал ее из рук оплакивая утрату. Но страдания его были не о той женщине, что сжимал он у своих ног, а о той, что навсегда останется в его памяти, молодой и горячей, всегда с согревающим взглядом. Послышались шаги, и дверь открыл Демьян.

— О господи, она что? — Демьян, не закончив фразу, наклонился к Нюкту и аккуратно посмотрел в наполненные слезами глаза мужчины.

— Она мертва, я отравил ее.

— Ты что из ума выжил? — рассвирепел Демьян. — Черт! — он упал на колени, расположившись рядом с ним у тела женщины, и отчаянно пытался нащупать пульс. — Но, но как же, гипноз, мы думали, это сработает, в растерянном смятении спрашивал он.

— Бесполезно строить мост там, где нет реки.

Оба мужчины обменялись взглядами. Демьян пытался осмыслить только что увиденное, а Нюкт самозабвенно предавался прошлому и усиленно пытался убедить себя в правильности выбранного решения. Перед тем как покинуть комнату он в последний раз поцеловал ее руки и прошептал на ухо: — «Прости, теперь навечно этот грех прикует меня к часу ожидания возмездия». В тяжелом молчании они покинули комнату. Нюкт больше не видел тело Гофман, а Демьян понятия не имел что делать дальше, каким будет его последующий шаг и как безрассудные действия Нюкта скажутся на общем деле.