Балкон, какое-то апрель, Тепло течет, как карамель, А птичий причт и женский причет В ушные скважины мурлычет. То листья брызжут в провода Фонтанчиками питьевыми. То люди ходят хоть куда Обходчиками путевыми. А я как малая собачка, Забывши, что жена и мать, Пытаюсь голосом пролаять, Пытаюсь ножку поднимать.

Небо вражье, небо дружье, Твой подол в глубоких ранах Пахнет до головокружья Мертвым, мерзлым табаком И черемухой в нечесаных баранах, Чисто вылизанных теплым языком. Через комья выбегает сорное: Боязливое, нахрапистое, вздорное, Мутноглазое, нетвердое, голодное. Солнце светит тайное, холодное — Вот тебе снова – дцать. Можешь ходя-бряцать, Спя-прорицать, Сок истицать. На спине, очищенной от тины, Наросли прозрачные пластины.

Боже, Боже, что нам делать? Нам уже не шесть, а девять, Жизни жидкое рядно Прервалось – и видно дно. Дно донское, день-деньское, Ключ прохладен, ключ горяч. Моет ноги городское, Приседая враскорячь, По нагретому, по желтому песочку Ходит-водит новоявленную дочку, Привстает к ним рыба на хвосте, Будто серый пламень на кусте. Дочку кормят грудью, Говорят ей: Груня! Груня понимает, Руки поднимает, Из-под небного свода воскового К нам выкатывает царственное слово.