Тут и гости начинают засыпать-засыпать, выяснять, кому на шухер заступать, заступать, кто займет светелку, кому под елку, а кому на печку и фук на свечку. Кто на двор протаптывает тропку, кто сметает мусор со стола, а красавица приемник в белы рученьки взяла, смотрит нежно, целует кнопку. Укрывает салфеткою вышитой, отставляет подальше от края. И петух задремал, словно выжатый, мысли зряшные перебирая. И ему примстилось так: контора пишет, птица-курица летает повсеместно, а поблизости – молчат, но кто-то дышит, и дыхание ему небезызвестно. Кто-то здесь чужой, ну и пусть, выберусь – авось разберусь. Дальше спит то весь, то не весь. То ему теснó, то темно. В печке загудят, скажут: эсь? А ему давно все равно. Просыпается: кругом благоуханье. Рассвело, и слышно сонное дыханье. Выпал снег, как в святочном рассказе, горница, как горлица, чиста, голый прут в пустой и пыльной вазе выгнал два нешуточных листа, жизнь кипит, как пузыри в нарзане, упыри с умытыми глазами принесли глазунью и чайку, свет, как масло, капает с кроссовка. Только черноглазая красотка у окна бледна и начеку. И когда запел мотор комаром, а другой его напев подхватил, и повисла тишина топором, будто кто-то за нее заплатил, красавица негромко проговорила «Едут…», так следует смертельный приговор.