Уходят, спеша и вот так: впереди красавица с дочкой, прижатой к груди, завернутой в теплые тряпки. За ними мужик выходит, сердит. И курица вдаль из корзинки глядит, как гвоздь, не забитый до шляпки. И побрели они по белому, пошли по голубому, и с пригорка оглянулись, как единая душа — неживые опера у оставленного дома в зимних сумерках стояли, снежным прахом не дыша. Под ногой у мужика что-то хрупнуло, и внутри у него что-то лопнуло, ровно обручи рвутся в груди, да и курица, птица-печальница, смотрит строгая, словно начальница, а сказать разучилась, поди. И – пошли, не тревожа себя разговорами. И по двое, дворами-заборами, выбирались к вокзалу, к московскому скорому. Там и встретились, в кассах, и взяли плацкарт, лимонад, бутербродов, и курице корму, и колоду атласную карт. А девочка открыла большой щербатый рот, да как заговорила! да песню запоет! «Мы едем-едем-едем в далекие края, и я, и я, и курица моя!» Помолчал мужик, помычал мужик, закурил, как цыганский барон — и выходит на темный перрон. Нету ему ни покоя, ни утешения, словно неверное он предпринял решение.