С мокрыми стеклами спит вдоль перрона поезд. Рядом второй разматывается, как пояс. Видно часы, стрелки их на нуле. Ночь прижалась, как ящерица, к земле. И тогда жена выходит ему во встречу. Облик ее не птичий, не человечий. Но черными перьями, словно тучей, она укутана с головой, и это последний случай увидеть ее живой. И она ему говорит: все во мне болит, говорит. Все во мне болит, как вода бежит, как течет ручей без речей. То скулит оно, то жужжит. Поживи без меня, ничей. На — на память тебе платочек. Береги и себя, и дочек. И она говорит ему: ты не ходи за мной, не возьму, там — прохладно. И она ему говорит, ты курить бросай, говорит, ладно? Мне давно, говорит, пора. В животе у меня дыра: плохо вскрыли, зашили плоше. И теперь я пойду, Алеша. Живи хорошо, подольше не умирай. Захочешь жениться – добрую выбирай. Обняла его, как матушка, недавними руками, и тяжелыми ударами, широкими гребками оттолкнулась, содрогнулась, от земли оторвалась, ахнула – и, кажется, вознеслась. И не в белоснежном пух-и-перии, не ракетою на огненных снопах, не под детское и ангельское пение «День Победы порохом пропах», а неловкими, неровными кругами над домами, поездами, над снегами, заносящими уазик ментовской, над вокзальным зданием стеклянным, над далеким гробом деревянным, высоко над нашею тоской.

Над неспящим жалобным окошком, над своим пустующим лукошком. И над балашихинской панельной девятиэтажкою ночной. И над дочкой девятинедельной, и над старшей дочкой неродной. А мужик стоит, задрав башку, и пора последнюю строку — ВСЁ.