Вот однажды ночью он слышит: «встань» — говорят, и еще чего-то, ну «табань» или там «тамань», и встает, давя кулаком зевоту. Никого ни в горнице, ни в сенях, развалилось в небе, что в тех санях, полнолунье с ведром сметанки. На земле же глухо, как в танке. А земля в оврагах, в голодных ртах, и стоит босой да в одних портах бедный пьяница на крылечке, словно перст в световом колечке. И тогда-то с ним невидимая сила как с любимым женихом заговорила, и гудела, и нудила, и корила — дескать, я ли тебя, гада, не поила, не давала на просторах сеновала, а тебе оно все плохо или мало, а тебе мое ничто мое не мило… И пошла-пошла-пошла давить на жалость, словно баба, понимающая слабо. Разбежалась, что бы, кабы.

«Ты ж припадошный, ты без меня сопьесси, ты ж задаром пропадешь и не вернесси, не увидишь дорогую Балашиху, Юльку, Ларочку и бабку-сторожиху, я ж за пазухой держу тебя в покое, как в приемном берегу тебя покое, чтобы ты не натворил чего не надо, моя лада. Ты ж не помнишь, ни когда на свет родился, ни зачем и почему сюда явился, ты ж не выдержишь без женского пригляда, моя лада. Поживи-ка без меня, моя голуба, позовешь еще, попросишь воротиться!» И точно. К утру, при пустой погоде, событья меняют расположенье, сперва происходит их умноженье, потом закручиваются вроде какой-никакой воронки. Пора постоять в сторонке.