Далее все происходит разом. Красавица лезет под койку, как Жучка в реку, благоухая, как обещанье рая. Пьяница смотрит круглым золотым глазом и, голыми лапами быстро перебирая, бежит от нее половицей, теряя разум, сиплым горлом прокрикивая «кукарéку». «Куд-куда», не отстает вторая. Крылья мешают, как не свое пальто, голос пропал, вместо него икота. Пьяница думает: што-то со мной не то. Думает: вроде я превратился в што-то. Женщина машет руками, огромными в тесноте. Обе курицы под ногами мечутся в темноте, цыпа-цыпам не внемлют, бегут, как звери, с диким кокотом проскочили к двери — и сугробами через двор, на сарайчик – и за забор. Тишина. Под носом и очень близко снег с частицами черного и рябого, почему-то понятными, как записка. Перьев мало, глядятся они убого и к тому же отвратительно рыжего цвета они, подруга. А она на него глядит, как жена на мужа В час какого-нибудь решительного недуга. Ничего, говорит, отсидимся в сенцах у этих, ты подумай о Балашихе и малых детях. Обойдется оно, Алеша, я видала расклад поплоше. Но расклад поплоше ловится на живца. И едва мужик, подпрыгивая с непривычки, по холодному добирается до крыльца — дверь открыта, и оба опера, розовые с лица, говорят: «Документики предъявите, птички!» И берут обоих за трепетные крыла. Тут еще по рации бла-бла-бла, что нашли пистолет в газете. Дом пустой, говорят, если девочка и жила, то вот эти и есть в ответе. Про красотку ни слова, похоже, тоже ушла. …вот оформляют изъятие, суют беглецов в перевозку, едут по пряничным улицам, кажется, около двух — солнца почти не осталась, худая полоска. «Как же ты в камере будешь – ты же, Алеша, петух»,— плачет курица, плачет черная, догадалась сама, наверное.