Ульяна очень обрадовалась сыну. Она не ожидала его так скоро и все время тревожилась, как бы с ним самим чего не случилось: его могли ни за что ни про что схватить, как штундиста, Лукьянова помощника и близкого ему человека, и засадить на неопределенное время в острог. Она даже ловила себя на недоброжелательных чувствах к Лукьяну, когда представляла себе, что попался ее сын. Увидавши Павла целым и невредимым, она почувствовала двойное участие к судьбе их общего учителя.

– Ну, что он? – воскликнула она, устремляя на сына тревожный взгляд.

Павел махнул рукой.

– Ох, горе, горе нам всем, – сказал он. – Помер Лукьян-то наш мученической смертью.

Ульяна как стояла, так и залилась слезами.

"Господи, а я-то, а я-то!…" – вспоминала она.

Павел стал тихо рассказывать, как все это случилось. Он рассказал, как видел его почти перед смертью и как Лукьян попрощался с ним и отошел мирно, подобно святым, про которых пишут в книжках. Но он не повторил последнего трогательного предсказания учителя. Ему стало совестно, и к тому же – зачем пугать мать?

"Может, ничего этого и не будет и он это так сбрендил", – шепнул ему в ухо какой-то лукавый голос, от которого Павел вздрогнул и оборвал речь на полуслове: ему казалось, что это кто-то другой, нечистый, говорит в нем.

– Что с тобой? – спросила мать, поднимая голову.

– Так, ничего, – отвечал Павел.

Но он не продолжал более рассказа.

– От Федоровны, ключницы, я слыхала, что молодой барин поехал в город хлопотать за Лукьяна. Очень меня это утешило, – сказала Ульяна.

– Да, я встретился с ним, – неохотно проговорил Павел. – Он помог мне с Лукьяном повидаться.

– Дай ему Бог всего за это, – набожно проговорила _ Ульяна.

Павел угрюмо молчал.

Мать успела оправиться и стала снова спрашивать его о Лукьяне. Слушая его, она несколько раз утирала слезу.

– Да, – с горечью закончил Павел. – Остались мы все, как стадо без пастыря.

– Бог не оставит, – сказала она сдержанно. "Павлу быть выбрану, потому – после Лукьяна он первый", – мелькнуло у нее в голове.

Видеть сына во главе своей общины и затем всего союза было мечтой ее жизни, перед которой смолкал даже материнский страх за его безопасность. Несмотря на искреннюю печаль по Лукьяне, ее материнское честолюбие зашевелилось в ней вместе с опасением, как бы Павел по своей скромности не испортил собственного дела.

Она заговорила сама о трудном времени, которое предстоит пережить их общине, о возможности гонений.

– Попы нас теперь не оставят, раз напали на след,- сказала она. – Убивши пастыря, захотят рассеять и стадо. Нужно нам стоять крепко и блюсти и пещись, чтобы у нас было кому постоять за правую веру и делом и словом; чтобы был такой, кто искушен в Писании и тверд и мог бы других укрепить и козни и прелести вражьи разгадать и обнаружить. Тебя теперь выберут, – сказала она, – так будь готов. Ты один можешь заместить Лукьяна и приять его служение.

Она сказала это совершенно просто, как вещь, которая сама собой разумеется. Но Павла эти слова почему-то взорвали.

– Матушка, – вскричал он, – если вы мне это еще раз скажете, я уйду из дому – и только вы меня и видели!

– Что с тобой, голубчик? – удивилась мать. – Чем я тебя огорчила?

– Еще не остыло тело его во гробе, а мы уже тянемся: кто будет первый между нами?

– Да разве я что? – оправдывалась Ульяна. – Я только говорю тебе то, что завтра все скажут.

– Матушка!

– Ну не буду, не буду. Бог с тобой.

После ужина Ульяна не пошла оповещать братию, как собиралась, решивши, что успеется завтра: скверные вести на замок запирай, а хорошие за дверь посылай. Она видела, что сыну не по себе, что с ним что-то неладное, и ей хотелось остаться дома.

Павел ушел в свою светелку, служившую вместе и молельней, и зажег маленькую керосиновую лампочку, которая осветила небольшой стол, скамейку и полку книг в темных переплетах – его сокровище, источник утешения в скорби и бодрости в испытании.

Он вспомнил предерзостные слова Валериана относительно одного из Евангелий и нарочно открыл именно это.

"Был болен некий Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее…", – начал он.

Сколько раз перечитывал он этот рассказ, умиляясь и торжествуя. Он набожно углубился в него сегодня.

"А что если это все неправда и это все кем-то после написано?" – шепнул ему какой-то жидкий, противный голос.

– С нами крестная сила! – в ужасе прошептал Павел.

Он осмотрелся: его нисколько бы не удивило, если бы за его спиной оказалась рогатая, черная, гримасничающая рожа самого сатаны.

Но в комнате никого не было, кроме черного кота, который сидел на столе, насупротив, устремив свои зеленые внимательные глаза на своего хозяина.

Павел строго на него посмотрел, однако не прогнал: он был слишком развит, чтобы верить мужицким суевериям и заподозрить своего Ваську в сношениях с нечистым. Он снова принялся за чтение. Но рассказ Писания утратил свою волшебную силу. Он уже не воображал себя в Вифании у ног спасителя плачущим его слезами, умиляющимся его добротою и ликующим вместе с верными учениками при его победе над смертью и безверием. Он читал слова, которые скользили по его мозгу, не проникая ему в сердце.

"А что, если все это неправда?" – раздался, в его душе убийственный, леденящий вопрос – на этот раз громко и внятно.

Яд сомнения был впущен в его сердце, и он не мог и не умел его вытравить. Он отодвинул дрожащей рукой дотоле всемогущую книгу.

– Господи, что же это такое? – в ужасе воскликнул он.

В душе его все помутилось.

Слова Валериана, которые, ему казалось, он пропустил мимо ушей, не прошли для него бесследно. Верил ли он им теперь больше, чем там, по дороге, – он не мог бы сказать. Он знал только, что он не может, как тогда, отмахнуться от них. Они засели в его мозгу, они нарушили гармонию его внутреннего мира, разбили его душевное спокойствие. Он умел только верить, и он верил просто, по-детски каждой строчке Писания, как прямому слову Божию. Сомневаться в их правдивости было для него так же невозможно, как усомниться в свете солнца, в твердости земли. Теперь он испытывал весь ужас дикаря, видящего, как вдруг померк диск солнца, или чувствующего, что под его ногами дрожит и трясется земля. Если можно усомниться в едином слове Писания, то ничто после этого не прочно.

Голова шла у него кругом. Не знакомый с бурями сомнения, он оробел от первого их приступа и впал в малодушие. Он считал свою веру погибшей безвозвратно. Мысли, которые прежде показались бы ему просто безумием, теперь назойливо лезли ему в голову, и он не умел их прогнать. Они были до того дики, до того не похожи на его собственные всегдашние мысли, что он ни на минуту не сомневался, что им овладел сатана; и он в отчаянии не видел, как освободиться от его власти.

"Уж не сам ли диавол в образе молодого барчука ехал со мной дорогою?" – мелькнуло в его раздраженном мозгу. Простой человек не мог так его испортить.

Холодный пот выступил у него на лбу.

– Господи, спаси и помилуй и отжени лукавого! – вскричал он, падая на колени и простирая вверх руки.

В эту минуту за его спиной раздался раздирательный крик, похожий на плач ребенка.

Павел задрожал и обернулся: кот Васька, встревоженный его волнением, отчаянно замяукал.

Павел с ожесточением швырнул в него полотенцем, которое первое попалось ему под руку, и выгнал его вон. Ему показалось, что ему как-то полегчало. Он снова принялся за книгу. Некоторое время все шло хорошо. Но вот ему попалось: "Сын Давидов", и тотчас же точно какая-то пружина привела в движение его мысли и заставила их прыгать в мозгу, заскакивая и забегая друг за друга.

"Сын Давидов! Но ведь только Иосиф был из племени Давидова, и он не был его сыном, – при чем же тут царь Давид?"

Слова звучали такой насмешкой, что Павлу почудилось, будто кто-то тихо хохочет у него над ухом. Это ядовитое замечание мог сделать только сам нечистый, потому что об этом вопросе с Валерианом они не говорили.

Павел встал. Ему было душно; голова горела. В горле у него пересохло, как после долгого пути по знойной дороге. Он пошел на кухню, чтобы выпить чего-нибудь.

Ульяна давно потушила огонь, но она не спала, прислушиваясь. Ей хотелось зайти к сыну, но она боялась, как бы не помешать ему. Заслышав его шаги, она окликнула его:

– Павел, это ты? Не спится? Здоров ли ты, родной мой?

Спичка чиркнула в темноте. Ульяна зажгла каганец и, накинув платок на плечи, подошла к нему.

– Что с тобой? На тебе лица нет! – воскликнула она с испугом.

Павел решил во всем признаться ей. Путаясь и перебивая самого себя, он стал рассказывать о молодом барчуке, о том, как они встретились, как он зашел к Морковину и как они поехали вместе; как они разговорились о Писании.

– Ну так что же? – спросила Ульяна, не понимая, что из этого могло выйти для Павла.

Павел хотел рассказать все, о чем они говорили по дороге. Но язык пристал у него к гортани.

По тону голоса, по выражению лица матери он почувствовал, что она решительно ничего не понимает. Ульяна не спускала с него глаз. Для нее было несомненно, что Павел заболел.

– Иди, голубчик, усни. Завтра пройдет.

Павел послушался и пошел спать. Но наваждение не прошло, а ушло вглубь.