Когда Павел вышел на улицу, темнота уже спустилась. Запад чуть багровел. На небе загорались звезды, и острый серп луны обозначился, не светя, на темно-синем небосклоне. Павел поднял глаза кверху, и ему показалось, что глубокий тихий небосклон точно заключает землю в свои объятия, и звезды смотрят вниз разумным человеческим взглядом.

– "Небеса поведают славу Божию", – с чувством проговорил он.

На сердце у него было светло и радостно. Он был весь под свежим впечатлением проповеди и общей молитвы.

До Маковеевки было с полверсты. Тотчас же за Книшами шло хлебное поле. Высокая пшеница белела в темноте, колыхаясь от дуновения ветра. Широкие мерные волны бежали по ней, как по морю.

Белеющая гладь сменилась темной зеленью поемного луга. Дорога поднялась на пологий холм, поросший ивняком, который перешел затем в густое чернолесье. Из лесу понесло запахом окошенного сена. На опушке стояли, склонившись набок, три высокие скирда. Но в глубине Леса сено еще было не убрано. Дорога пошла опушкою. По правую сторону струился ручей, отражая бегущие облака, и звезды, и высокие ветвистые ивы прибрежные.

Все – и ручей, и лес, и звезды – говорило его молодой живой вере, все возбуждало в нем умиление и тихую, благодарную радость.

Деревня была уже близко. До него доносились уже веселые, когда-то любимые, хороводные песни. Но и эти звуки мирского веселья не могли нарушить его радужного настроения. Дорога сворачивала круто влево, прямо на деревню. Он вдруг обогнул лес и вышел на чистое поле. Перед ним засветились то там, то сям огоньки, и, как сквозь внезапно отворенную дверь, песня раздалась ясно и громко. Он узнал голос Ярины, первой певуньи на селе, и другой, от которого у него екнуло сердце: голос Гали Поликарповской, по которой он давно уже тосковал.

Ярина была богатая молодая вдова, от которой девушки, ее сверстницы, не успели отвыкнуть, а парни и подавно. Она жила одна со старухой бабкой в большой чистой избе с большим садом, выходившим прямо к реке. К "ей любила собираться молодежь, потому что нигде не было так вольно и весело. Судя по голосам, в ее саду сегодня собралось немало народа, и Галя – тоже там. Вместо того чтобы идти прямо домой, Павел решился идти к Ярине, где ему наверное удастся обменяться с Галей хоть несколькими словами.

Изба Ярины была в самой середине деревни, выделяясь чистенькими крашеными воротами с новым плетнем. Изба стояла в глубине. Но если бы не звуки веселья, то никто из прохожих не догадался бы, что в избе собрались гости. В окнах не было света по той простой причине, что и самых окон-то не было. Изба стояла задом к улице, так как приходилась на ее восточной стороне, а малороссы строят дома по неизменному правилу: фронтом и окнами на "восход солнца", хотя бы ради этого им приходилось повернуться спиною к своим Собратьям и односельчанам.

Отворив ворота, Павел завернул за угол, и изба, как в сказках, повернулась к нему передом: низенькой дверью с двумя маленькими окошками по сторонам, которые все были отперты настежь.

Павел не вошел, однако, в дом. Ему ие хотелось обращать на себя внимания и кого-нибудь видеть, кроме Гали. Он надеялся, что она окажется в саду.

Почти все гости собрались там. Пение уже кончилось, и вместо него раздавались пиликаны визгливой доморощенной скрипки кривого Панька, наигрывавшего веселого казачка. Когда Павел вошел в сад, танец был в самом разгаре.

На гладко утоптанной полянке стояли кругом парни и девушки и любовались на танцующих. В середине была сама хозяйка Ярина, высокая смуглая красавица с смеющимися карими глазами и бойким вздернутым носиком. Улыбаясь полными малиновыми губами, она подпиралась в бок то одной, то другой рукой л легко и красиво носилась по поляне, точно ласточка по воздуху, быстро семеня обутыми в красные башмачки ногами. Но в малорусском танце главная роль принадлежит кавалеру. Партнером Ярины был Панас Кудрявый, первый богач и танцор в деревне. Он носился вихрем вокруг своей дамы, то наскакивая, то отбегая прочь, то бросаясь вприсядку, то вскидываясь "а воздух, стуча каблуками и выделывая ногами самые удивительные па, между тем как смуглое вспотевшее лицо сохраняло серьезное, почти угрюмое выражение, по которому можно было узнать заправского украинского танцора.

Павел обвел толпу глазами, отыскивая Галю. Но ее в толпе не было. Он пошел осматривать сад, но там было совершенно пусто: гости собрались на полянке.

Танец между тем становился все живей и живей. Кривой Панько все учащал темп. Панас неистово отбивал, каблуками и носился вокруг красавицы Ярины, которая уже не ускользала и не уплывала от него, а стояла, точно замирая, и чуть перебирала ногами. Мимическая драма приближалась к развязке. В последний раз он обошел вокруг нее более размеренным, как бы торжествующим казачком и остановился рядом, взяв ее за руку. Постояв с минуту рука об руку, оба поклонились зрителям и разошлись в разные стороны. Это значило, что они актеры, а не настоящие влюбленные: в таком случае они ушли бы вдвоем.

Кривой Панько запилиликал какую-то песню. Но его никто уже не слушал. Гости расходились по саду и размещались парочками, где кому любо, тихо разговаривая между собою. То были влюбленные парочки – не всегда будущие супруги. Браком сурово распоряжается суровая воля отца,.или главы семьи, который чаще всего руководится исключительно хозяйственными соображениями. После брака женщина поступает в полную власть мужа. Но девушка до брака вольна видаться, говорить, гулять и просиживать целые ночи с кем ей любо. Деревенский самосуд неумолимо, варварски карает нарушение целомудрия. Но годами его жестокие законы остаются без применения, настолько такие проступки редки в деревенской жизни. Вся поэзия и нежность, которыми так богата южная ветвь русского племени, сосредоточиваются в чистых, доверчивых и романтических отношениях между молодыми людьми, напоминающими собою лучшие времена рыцарства где-нибудь в Провансе или Андалузии.

Сад Ярины был усыпан парочками, как дерево цветами.

Иные сидели на земле рядышком, другие стояли под деревьями, третьи ходили, обнявшись, взад и вперед. Яркие костюмы девушек, в белых вышитых рубашках, с разноцветными лентами в косах и на поясе, красиво отделялись на темной зелени кустов и травы. Почти около каждого такого цветка вился синий шмель в образе парня в праздничном кафтане. Шепот прерывался иногда громким смехом или тихим напевом нежной песни, назначенной только для одного слушателя. Все были так поглощены собою, что никто не заметил Павла. Он обошел еще раз сад, отыскивая Галю.

За садом виднелась река, откуда веяло влажной теплотой. Павел спустился по косогору вниз. Гали и там не было. С противоположной стороны раздалась трель голосистого южного соловья, покрывшая собою, как голос солиста покрывает хор, и смех, и разговоры, и все звуки. Павел послушал некоторое время и унылый вернулся снова к площадке.

"Неужели уже ушла домой", – подумал он.

Но в эту минуту Панас, успевший отдохнуть, встал и пошел решительным шагом в избу.

"Она там!" – сказал себе Павел.

Он, однако, не вошел в избу, а, сев поодаль под тенистую трушу, стал ждать. Через несколько минут из низенькой деревянной двери, нагнув головку в лентах, вышла молодая белокурая девушка и легким, грациозным движением переступила порог и пошла в сад. То была Галя. Павел рванулся было к ней. Но она была не одна. За ней шел Панас с бандурой и что-то говорил вполголоса, перебирая пальцами струны. Галя кивнула ему головой, и Павел видел в темноте, что она улыбнулась. По обеим сторонам двери тянулась примазанная к стене •низенькая глиняная завалинка, укрепленная плетнем, заменяющая собою скамейку. На "ее села Галя, а Панас поместился на земле у ее ног, с деревенской бесцеремонностью опираясь головою на ее колени, и стал настраивать инструмент. Павел не выдержал.

– Галя! -сказал он, выступая из темноты. Девушка подняла на него глаза, но не изменила ни позы, ни выражения лица.

– Здравствуй! – сказала она сдержанно. Зато Панас весь встрепенулся.

– А, апостол! – сказал он со смехом. – Ты как сюда попал? Ребята, – крикнул он на весь сад, – идите сюда! Павел-апостол пришел. Давайте ему обедню служить.

Появление Павла было неожиданностью. У гостей, как у всякой толпы, было много ребячески жестокого желания позабавиться на чей-нибудь счет. Несколько незанятых парней и девушек тотчас подошли к ним. За ними потянулась, подстрекаемая любопытством, сперва одна парочка, за ней лениво последовала другая. Обе стояли, не расплетая рук, и с безграничным равнодушием влюбленных смотрели посоловелыми глазами на происходившую перед ними сцену.

Панас продолжал паясничать.

– Ну, апостол, затяни нам песнь сионскую, да чтоб повеселей.

Он забренчал на бандуре и, пародируя штундистов, стал петь одну шутовскую песню мотивом одного из их гимнов. Теперь около них была уже целая толпа, которая громко хохотала.

– Ну, апостол, что ж ты, подтягивай, – обратился Панас к Павлу, поощренный одобрением.

Павел посмотрел на Галю. Она побледнела. Но при бледном свете луны он этого не заметил. Ему показалось, что она равнодушна и тоже не прочь позабавиться на его счет. У него болезненно защемило на сердце, и он почувствовал себя страшно одиноким на свете. Но он не поник головою: они смеялись "ад его верою, и это поддерживало его. Он смотрел на паясничающего Панаса и на хохочущую толпу, и хотелось ему крикнуть им: "Безумцы, идолопоклонники, над собою смеетесь, а не над тем, чего не понимаете!"

В нем поднималось желание ответить насмешкой на насмешку, вызвать на бой всю эту темную толпу, превратить ее бессмысленный хохот в рев ярости, и если она тут же растерзает его – пускай! Он не боялся претерпеть за свою излюбленную веру. Но это настроение продолжалось только минуту. Он смирился духом: не ревность о Боге говорила в нем, а гордость и досада. Богу не угодна будет такая жертва. Кто хочет быть первым, да будет последним.

– Ну, дай бандуру, – сказал он спокойно. – Я вам спою. Отчего не потешить честную компанию.

Панас перестал смеяться и с удивленным видом подал ему инструмент. Толпа тоже почему-то притихла.

Павел сел на край завалинки, взял несколько аккордов, чтобы дать себе время успокоиться, и запел, как, бывало, певал, старую казацкую думку.

Панас, успевший прийти в себя от неожиданного предложения Павла, сел на траву насупротив певца в нескольких шагах от него и, придав своему лицу выражение насмешки, приготовился слушать, обмениваясь с соседями вызывающими взглядами.

Но с первых же нетвердых звуков глубокого, мягкого голоса певца настроение толпы переменилось, точно на нее повеяло чем-то чистым, серьезным, возвышенным. Насмешливая улыбка на лице Панаса застыла в гримасу и так и осталась, потому что он заслушался и забыл ее убрать, пока она сама не исчезла. Красавица Ярина у двери, прислонивщись к косяку и закрыв наполовину свои красивые глаза, слушала, и казалось ей, что она вдруг стала совсем не той Яриною, за которою волочатся все парни и мужики, а другою, совсем не похожей на эту. Думала она о своем девичестве, о муже, о счастливом годе, который прожили они здесь, и стало ей стыдно, что она так скоро его забыла, и думала она, что бросит она веселье и игрища и будет жить отшельничкой, а то и вовсе в монастырь уйдет, – и как это будет хорошо и как люди станут ее почитать за это.

Слушал кривой Панько-скрипач, повесив голову на грудь, и думал он о том старом времени, когда жили на Украине казаки-рыцари, и рисовалось ему, что рыцарь – он сам, и что не пиликает он на скрипке за два гроша, а воюет с бусурманами за веру христианскую, и что глаз ему выбил не рыжий Петро в пьяной драке, а лишился он его в почетном бою с самим турецким пашою, про которого пел Павел.

Слушала Галя, прикорнувшись на завалинке, и думала она о себе, об отце, о Павле, и загрустила она, что все у них так вышло не по-хорошему, и стала она добрая и жалостливая, и тихонько утирала она слезу, катившуюся по ее щекам.

А Павел между тем разливался все больше и больше, угадавши инстинктом артиста, что происходит теперь в душе его слушателей. По мере того как развивалась драматическая легенда, связь между ними становилась теснее. И он и они забыли про то, что разделяло их. Они жили в этом волшебном мире героических воспоминаний, на которых они вскормились и которыми так богато это поэтическое племя. Вот песня приближается к концу. Последняя могучая нота прозвучала в воздухе. Но никто не пошевелился и не проронил ни звука. Все как будто ждали еще чего-то. Но когда они очнулись, Павла уже не было. Ему невыносимо было снова очутиться в той самой толпе, которая за минуту глумилась над ним. От Гали же он ничего не ждал и, положив бандуру на завалинку, незаметно ушел.

Печальный он шел домой. Его возбуждение прошло, и чувство горького одиночества снова начало глодать его сердце. Он миновал колодезь и деревянную церковь с зеленым куполом. По обеим сторонам потянулись дворы с избами в глубине. Он прошел уже Галину избу с высокими дубовыми воротами, как услышал, что за ним кто-то бежит. Он оглянулся и в первую минуту не мог выговорить ни слова от радости.

– Галя, ты ли это? – вскричал он, бросаясь к ней навстречу.

– Я, – отвечала девушка. – Зачем ты приходил? Она вся запыхалась от быстрого бега и едва могла говорить…

Павел схватил ее за руку.

– Пташечка моя, спасибо тебе. Я думал, что ты меня больше знать не хочешь.

Галя вырвала у него руку и настойчиво, почти сердито повторила свой вопрос:

– Зачем ты приходил?

– Чего спрашиваешь? – сказал Павел упавшим голосом. – Разве ты не видишь, что я только и живу, когда тебя увижу.

Она ничего не сказала и стояла, опустив глаза, в выжидательной позе. Тени от ее ресниц падали на ее бледные щеки.

– Не пойдешь за Панаса? – спросил Павел робко.

– А пойду, коли тато велит, – отвечала девушка, встряхнувшись. – Как мне за тебя идти, за нехристя? Ведь вы все от креста отреклись.

– Галя, грех тебе это говорить. Мы – нехристи! Мы – отреклись от креста! Когда мы только и думаем, чтоб взять на себя его крест и идти по стезям, которые он нам указует, – проговорил Павел, переходя, незаметно для самого себя, в тон проповедника.

– Уж я этого не знаю, – сказала Галя, махнув рукою. – Я не поп. А что я знаю, это то, что ты меня не любишь. Если бы любил, то не променял бы на Лукьяна со штундою. И чего тебе было так торопиться? – продолжала она с запальчивостью искреннего убеждения. – Коли тебе так хотелось в штунду, подождал бы. Чего тебе стоило? Мы бы повенчались, а там ты бы перешел в какую, хочешь веру. Не развенчали бы уж тогда. А теперь… – в голосе ее послышались слезы.

Слова эти показались Павлу кощунством. Для него обращение в новую веру было внезапным просветлением, порывом души, откровением свыше. Поступать, как говорила Галя, значило бы торговаться, сквалыжничать, мошенничать с Богом. Он не мог об этом и подумать. Но как объяснить ей это?

– Ты не знаешь, что говоришь, Галя моя, и как ты меня мучишь, – проговорил он грустно.

– Ну, слушай, – сказала Галя, подходя к нему ближе. Она сама взяла его за руку и подняла к нему милое бледное личико и посмотрела на него в первый раз ласковым, детски доверчивым взглядом. – Я хочу тебе что-то сказать. Как ты ушел, Панас мне и сказал, что на неделе зашлет сватов – с рушниками. Отец, я знаю, будет рад меня за него выдать. Он богатый. Да я его уговорю подождать с ответом. Он меня любит и послушается. Я ведь у него одна. Он и за тебя бы выдал, я знаю, если б ты был крещеный. Ну вот что я тебе скажу. Бог с тобой, не бросай ты своей штунды, раз она тебе так люба. Только походи ты это время в церковь так, для виду. Что тебе стоит? Ведь все люди ходят. Не поганая она какая. Пойдешь?

– Лучше мне лечь в могилу!

– Ну, так только ты меня и видел! – вскричала Галя, отрываясь от него. – Прощай!

Она повернулась и, оглядываясь, побежала назад к Яркие, где, Павел знал, что ее ждет Панас. Павел пошел домой.