«Смерть Пьеро» (1896)

Эту поездку трудно назвать легкой. Доктор Дюпюи запретил Обри ночные переезды и настаивал на том, чтобы в Марселе была сделана передышка. Основания для этого имелись. Словом, поезд только доехал до Дижона, а на носовом платке Бердслея появились следы крови. Обри нашел объяснение – сие божественная кара за то, что он решил читать в дороге Гиббона. В будущем он никогда не отправится в путь без книги Фомы Кемпийского «О подражании Христу» или по крайней мере сочинений святой Терезы Авильской. Ожидание очередного приступа пугало его до конца поездки, и в Ментону Бердслей прибыл, по своему собственному утверждению, полумертвым от страха.

Впрочем, путеводители жизнерадостно сообщали о красотах этого места, и Бердслей воспрял духом. Он еще раз прочитал матери строки, которые его особенно обнадежили: «Ментона сильно изменилась за последние годы. По сравнению со многими малыми городами на Средиземноморском побережье… теперь это решительно веселое место».

Они поселились в Hôtel Cosmopolitan. Элен помогла сыну повесить на стены эстампы Мантеньи и поставила в комнате цветы. Книги, которые Обри привез с собой, заняли место на полке, а два любимых подсвечника встали по обе стороны от распятия на столе. Там же были фотографии в рамках: Мэйбл, Раффалович и Вагнер.

Обри отдохнул, и его энтузиазм относительно работы над «Вольпоне» разгорелся с новой силой. Он был готов приступить к делу. Бердслей сообщил Смитерсу о своем намерении разработать для этого проекта новый стиль, а Мэйбл написал, что надеется проявить силу воли и сначала закончит все рисунки и лишь потом пошлет любой из них Смитерсу. Или кому-нибудь еще.

Претворится ли в жизнь это решение, во многом зависело от Раффаловича. Андре, который сам не отличался крепким здоровьем, понимал, что Обри необходим покой, и с неодобрением относился к тому, что он продолжает работать. Раффалович неоднократно, в той или иной форме, давал это понять. В результате Бердслей, не хотевший казаться неблагодарным и, возможно, боявшийся, что перестанет получать деньги, скрывал от своего благодетеля все новости о работе. Весной в Париже он признался Раффаловичу, что немного занимается рисованием, но это был единственный случай.

Письма Раффаловичу из Ментоны повествовали обо всем, кроме «Вольпоне». В письмах к Смитерсу не содержалось почти ничего другого. Это стало двумя полюсами жизни Бердслея.

В письмах Андре Обри хвалил здешний климат («замечательное солнце»), радовался своему самочувствию («легкие беспокоят меня гораздо меньше») и времяпрепровождению («все утро сижу у моря или в чудесном тенистом месте в саду гостиницы»). Бердслей жаловался на комаров («они ужасно мне досаждают») и рассуждал о книгах, которые читал («удивительная это вещь – “Исповедь” святого Августина»). Он говорил о городе («здесь очень жизнерадостная и приятная обстановка») и о соседях по гостинице. С особой теплотой Бердслей отзывался о милом пожилом немецком романисте: «Ничего не зная о моей скромной славе, он предсказал мне успех и блестящее будущее». Физические и духовные потребности Обри были удовлетворены в полной мере: его консультировал доктор Кемпбелл, один из двух английских врачей, живших в Ментоне, и рядом с гостиницей имелась церковь.

В письмах Леонарду он рассказывал о работе над «Вольпоне». После затруднений с акварельными рисунками к «Мадемуазель де Мопен» Обри решил вернуться к привычной черно-белой графике, более дешевой для изготовления репродукций, хотя и в новом стиле. Первая иллюстрация – простой по композиции, но тщательно проработанный рисунок «Вольпоне, поклоняющийся своему богатству», по признанию самого Бердслея, был одной из самых сильных его работ.

«Вольпоне, поклоняющийся своему богатству» (1897)

Возможно, он удивлял даже самого себя. Это было настоящее вдохновение. Обри объявил, что книга будет прекрасной, грандиозно оформленной. Он считал, что формат должен остаться таким же, как в «Похищении локона», и планировал создать 20 полосных и полуполосных иллюстраций в черно-белой гамме, а фронтиспис сделать полутоновым. Бердслей настолько увлекся, что пресловутая «сила воли» изменила ему: он не удержался от искушения послать Смитерсу первый рисунок вместе с декоративными элементами, подготовленными для обложки. По его мнению, их можно было использовать для рекламного буклета книги. В очередной попытке убедить себя, что все идет хорошо, Обри посоветовал Смитерсу объявить о том, что «Вольпоне» принят к изданию, в журнале Athenaeum.

Конечно, напряженная работа над рисунками изматывала его. Бердслей был вынужден ограничиться тремя или четырьмя часами «трудовой деятельности» в день. Он также искал помощи свыше и просил Мэйбл почаще ставить за него свечи.

Обри пришлось скорректировать первоначальные планы и сократить число полосных иллюстраций, но книга полностью поглощала его внимание. Когда Бердслей отрывался от рисовальной доски, он погружался в чтение пьесы. Обри постоянно носил ее с собой. Вскоре он прочитал эссе Суинбёрна о Бене Джонсоне, «Историю английской литературы» Тейна и комментарии к ней Уильяма Гиффорда и начал писать текст для буклета книги. Это предисловие сможет многое сказать и о нем самом, и о его работе. Обри называл «Вольпоне» сатирой, более исполненной презрения и возмущения, чем даже сатиры Ювенала, но говорил о ее герое как о грешнике, который заслуживает нашего снисхождения… «Горячность страсти Вольпоне настолько величественна, что нас едва ли может шокировать его сладострастие, а его дерзость и хитроумие заставляют одновременно дивиться и ужасаться, а не испытывать отвращение к нему», – писал Бердслей [1]Конца столетия ( фр. ). – Здесь и далее примеч. авт., если другое не указано особо.
.

Смитерса обрадовало рвение Обри, но он уже не раз становился свидетелем того, как пламя творческих желаний его художника вспыхивает и тут же гаснет, не успев разгореться. Издатель пытался умерить нетерпение Бердслея и направить его энергию в нужное русло. По его мнению, буклет и анонс в Athenaeum лучше было оставить до нового года, но печатные формы для обложки и первой иллюстрации он уже изготовил. Финансовое положение Смитерса выправилось, и он не только прислал чеки за первые рисунки к «Вольпоне», но и предложил издать книгу еще более крупного формата, чем «Похищение локона», что очень порадовало Бердслея. Более того, Леонард осведомился, не хочет ли Обри сделать следующие иллюстрации полутоновыми.

Предложение Смитерса удивило Бердслея, но это было приятное удивление. Он работал над первой декоративной буквицей – слон, накрытый роскошной попоной, несет на спине корзину с фруктами и цветами, вокруг него развернут свиток, а надо всем этим находится буква V. При дополнительном использовании карандаша и полутонов эта иллюстрация, эффектная и в черно-белом исполнении, могла стать, по выражению самого художника, потрясающей. Обри вернулся к стилю, в котором делал иллюстрации для «Мадемуазель де Мопен», и собирался «поставить на нынешнюю службу» по крайней мере одну из них.

Его новая техника была более строгой и, конечно, более эффектной. Бердслей считал, что определенно оставил позади все свои прежние методы. Эта книга, как иллюстративная и оформительская работа, должна была стать явным отступлением… от любой другой его работы, когда-либо сделанной, и привлечь всеобщее внимание. Полутоновая работа намного сложнее, чем линейная графика, и отнимает гораздо больше времени.

Вскоре Бердслей понял, что, если оптимистическим планам публикации в мае суждено осуществиться, ему придется еще раз сократить число иллюстраций и заставок. Вместо 20 рисунков он теперь предлагал примерно 15, включая буквицы.

Быстро меняющиеся планы оказались не только у художника. Смитерс неожиданно объявил о создании нового художественного журнала The Peacock. Издатель хотел, чтобы Обри не только нарисовал его обложку, но и стал редактором.

Бердслей возликовал и тут же дал согласие. У него только одно условие. Оскар Уайльд, под своим именем, анонимно, под псевдонимом или иным образом, публиковаться у них не будет. А еще Обри опасался, что очередной план Смитерса отвлечет его внимание от «Вольпоне», и умолял, чтобы этого не произошло.

Приближалось Рождество. Солнечные дни сменились пасмурными. Небо постоянно было серым, и порой даже шел дождь. В последние дни декабря один из очевидцев писал, что он увидел на улице «скелет в непромокаемом плаще, борющийся с зонтиком, и узнал Бердслея». Впрочем, по большей части Обри проводил время под крышей. Друзьям в Лондоне и Париже он послал фотографии, запечатлевшие его в комнате среди книг и репродукций любимых картин. И конечно, рядом было распятие.

Смитерс прислал на Рождество собрание сочинений Расина в красивых переплетах и булавку для галстука. Были и другие подарки, но Бердслей им не радовался, как и чеку от Раффаловича.

Уходил еще один год… В Ментону приехал Винсент О’Салливан. Он хотел обсудить с Бердслеем свои планы и спросил, нет ли у художника к нему каких-нибудь просьб. Обри, не надеясь на согласие, попросил его написать предисловие к «Вольпоне». О’Салливан, к его удивлению, не отказал. Бердслей ожил.

Он продолжил работу над буквицами – V, M, S и еще одна V. Во владении карандашной техникой ему поистине не было равных. Пробная штриховка, впервые появившаяся в некоторых рисунках для «Савоя», теперь стала филигранно четкой. А уж какой она оказалась эффектной!

В те самые дни Обри попросил Смитерса прислать ему недорогое руководство по перспективе и пособие по анатомии. Леонард ответил, что непременно это сделает, и напомнил о том, что планирует издавать новый ежеквартальный журнал. Бердслей воодушевился еще больше. Он изложил свое видение. По мнению Обри, в том, что касается художественной стороны, они должны были «неутомимо и непоколебимо атаковать средневековые изыскания Берн-Джонса и Морриса и установить у читателей здравое представление о том, как должен выглядеть рисунок, на основании живописи XVII и XVIII веков». Литературную задачу Бердслей видел в том, чтобы резко изменить традиции «Желтой книги» и «Савоя». Он считал, что вместо «импрессионистских рассуждений, стишков и коротких рассказов в новом издании должна преобладать объективная критика». Вместо претенциозного эстетского названия, придуманного Смитерсом, Обри предложил предельно простое – «Литература и рисунки». Тон его рекомендаций, как и их содержание, свидетельствовали о том, что лучший иллюстратор своего поколения спешит расстаться с прошлым и пытается убедить себя в том, что у него есть будущее.

Бердслей повсюду искал подтверждение своим надеждам. Ему показалось, что он нашел его, в частности, на примере одного из своих товарищей по несчастью в Hôtel Cosmopolitan. Обри взволнованно писал Раффаловичу, что этот человек, знаменитый египтолог, похож на дорогие его сердцу мумии и выглядит так уже 14 лет. «Его состояние гораздо хуже, чем мое, однако человек живет и занимается делом. Мой дух чрезвычайно укрепился после знакомства с ним».

Тем не менее страх перед тем, что жизнь подходит к концу, продолжал преследовать Бердслея. Его мысли о новом журнале приняли неожиданное направление. Обри написал Мэйбл, что, если Смитерс не захочет сделать свое издание католическим, он откажется от сотрудничества. Сам Бердслей был убежден в том, что у хорошо составленного ежеквартального католического обозрения есть аудитория. Рисунков у них будет немного: иллюстрации к стихотворениям, таким как, скажем, «Триумф над смертью» или «Пылающий младенец» Роберта Саутвелла – поэта, священника, мученика, святого, прославленного Римской католической церковью, небольшие эскизы на религиозные темы и время от времени изображения церковных украшений. Литература будет представлена сочинениями не только английских католиков, но и интересными произведениями представителей других конфессий.

Обри понимал, что Смитерса придется долго убеждать, прежде чем тот даст согласие, если вообще его даст. Интерес Бердслея к этому проекту выглядит попыткой заверить себя, мать с сестрой, друзей, а также недругов в том, что у него действительно есть будущее и оно будет совсем не таким, какой была его предыдущая жизнь.

Вероятно, на этом этапе у Бердслея и появилось желание примирить духовную и, художественную стороны своего земного существования, которые раньше противостояли друг другу. Мэйбл разделяла энтузиазм брата. Она начала пробовать себя в журналистике – написала статью о театре для The Idler и, вероятно, рассматривала католический журнал как то, что даже на расстоянии сблизит ее с Обри.

Этот план не имел шансов на то, чтобы реализоваться. Сначала контрактура правой кисти заставила Бердслея отложить перо. Потом у него произошло небольшое кровотечение. 26 января Обри слег в постель. Приступ не был сильным, но самочувствие ухудшилось. Опять начался кашель. Обри испугался, что теперь не сможет закончить работу над иллюстрациями к «Вольпоне». Он даже самому себе не хотел признаваться, что от этого проекта придется отказаться. Бердслей написал О’Салливану – напомнил о предисловии, Смитерсу сообщил, что задержка с рисунками вызвана временным ограничением пассивных движений в суставе, и только. То же самое он написал Раффаловичу и Мэйбл. Лишь Поллитту Обри раскрыл истинную причину своего вынужденного «безделья».

Окружающие все видели и все понимали. Дело было вовсе не в контрактуре… Обри не мог выйти из своей комнаты и редко поднимался с постели. Он был слишком слаб, чтобы побриться. В конце концов Бердслей и сам все понял…

Друзья старались приободрить его. Часто заходил похожий на мумию египтолог. Аббат Луццани и другой священник, преподобный Орманс, навещали Обри по очереди и напоминали о том, что уныние – большой грех. Пришла Констанция Уайльд – бывшая жена Оскара – со своим младшим сыном Вивианом.

Элен всецело посвятила себя заботам о сыне. Теперь она часто читала ему вслух выдержки из сочинений святого Альфонсо Лигуори. Бердслей смирился со своей судьбой, но дал себе слово еще что-то успеть. Он начал писать поэму, хотя доктор Кемпбелл и запретил ему работать. Обри попросил мать принести ему принадлежности для рисования, но у него не хватило сил даже на то, чтобы сделать один набросок.

И тут пришло письмо из Revue Illustré. Самый влиятельный из художественных журналов Европы предлагал мистеру Бердслею сотрудничество [2]Дела Дэвида Беньона медленно, но неуклонно шли в гору. В брачном свидетельстве он указан как владелец паба, а согласно переписи 1851 года, Беньон был торговцем недвижимостью. Его завещание было заверено 1 мая 1858 года. Дом на Бернардстрит упомянут в дополнительном распоряжении к нему. Хотя оценочная стоимость поместья составляла менее 3000 фунтов (на это указывают Уолкер и другие исследователи), реестр налога на наследство показывает, что полная стоимость имения, включая дом, превышала 12 000 фунтов.
…

6 марта, после нескольких дней, осветившихся робкой надеждой на медленное выздоровление, произошла катастрофа. У Обри открылось сильное кровотечение. Доктор Кемпбелл пытался успокоить и своего пациента, и Элен, но было ясно, что наступает агония.

Истинное состояние Обри оставалось неизвестным для его друзей в Лондоне. Элен телеграфировала дочери, умоляя ее приехать немедленно.

Бердслей пережил эту ночь. Тем не менее он, по словам Грея, лицом к лицу увидел смерть. Стена, разделяющая две стороны его жизни, рухнула: Обри думал только о покаянии и возможности искупления своих грехов. 7 марта – в День святого Фомы Аквинского – он в последний раз взял в руки перо. Бердслей написал своему издателю:

«Иисус Господь наш и Судья.

Обри Бердслей, в предсмертной агонии».

Дорогой друг!

Умоляю вас уничтожить все экземпляры “Лисистраты” и других неприличных рисунков. Покажите это письмо Поллитту и убедите его сделать то же самое. Всем, что есть святого, заклинаю вас – уничтожьте все мои непристойные рисунки.

Элен запечатала письмо и отослала его.

Агония оказалась долгой. Мэйбл успела приехать. У Обри продолжались кровотечения. Его дыхание было мучительно затрудненным. Бердслей не мог даже поднять голову без посторонней помощи, но неизменно сохранял мужество и терпение.

Пришла телеграмма от Смитерса. Издатель заверил Обри, что все его непристойные рисунки уничтожены. Душевные страдания Бердслея прекратились. Остались только физические. Теперь он мог умереть.

Смитерс солгал. Он понимал, что Бердслей гениальный иллюстратор, знал цену его работам и не сомневался в том, что после смерти Обри она возрастет стократ.

В последние дни рядом с ним находились мать и сестра.

14 марта Бердслей получил последнее причастие, а конец наступил ранним утром 16 марта. Впоследствии Мэйбл сказала Россу, что ее брат умер «как святой… исполненный любви, терпения и смирения».

Хозяин гостиницы взял на себя гражданские формальности, а подготовкой к похоронам занялся преподобный Орманс.

Поминальная месса прошла в соседней церкви. Мэйбл написала Раффаловичу, что церемония была красивой: «Дорогому брату она бы очень понравилась. Там звучала прекрасная музыка…»

Гроб вынесли к подножию крутой извилистой дороги, ведущей к кладбищу на вершине холма. Это была торжественная процессия: присутствовали многие служащие отеля и большинство англичан, живших в Ментоне.

Обри Бердслей упокоился в могиле на самом краю холма под кипарисами. Элен сказала, что он и сам выбрал бы это место.

Вероятно, это так, но такой выбор означал бы торжество эстетики над его духовностью. По злой иронии судьбы Бердслея, как подданного английской короны, похоронили на участке в протестантской части кладбища [3]Королевский павильон – бывшая приморская резиденция королей Великобритании, памятник архитектуры начала XIX столетия. – Примеч. перев.
…