Помимо того, что взрыв нас всех оглушил и раскидал кого куда, он ещё и деактивировал мечи молотобойцев, поэтому вокруг стало темно как в брюхе левиафана. Когда успокоилось всё, чему положено было дрожать, и затихло всё, чему должно было гудеть, Архипыч грозно прорычал:

— Кто-нибудь посветит? Или я так и буду тыкаться как мышь слепая?

Выполняя распоряжение полковника, Силу молотобойцы тратить не стали, поставили на колёса оставленный Ирмой мотоцикл. Завёлся он не сразу, покочевряжилась немного, когда же затарахтел, мощного света его передней фары вполне хватило, чтобы увидеть то, о чём я догадывался, но во что боялся верить: хомм и ведьма исчезли.

Вот и всё, подумал я. Вот и всё.

Поднялся неспешно, стёр с лица пепел, стряхнул с волос всю ту дрянь, что налипла при падении, и направился к Архипычу, который с деловым видом что-то уже рассматривал у себя под ногами. Встав рядом, я прокашлялся (во рту было горько, в горле першило) и поинтересовался — а ну как ошибаюсь? — его профессиональным мнением:

— Как думаешь, где они?

— Погибли, — ни на секунду не задумавшись, и с обидным равнодушием ответил кондотьер.

— Уверен?

Он наклонился, поднял с пола и сунул мне то, что при ближайшем рассмотрении оказалось бляхой Варвары:

— При иных раскладах, она бы эту штуку ни за что не бросила.

Машинально приняв под завязку наполненной Силой артефакт, я в следующую секунду опомнился и тут же протянул его назад. Но Архипыч решительно мотнул головой и даже спрятал руки за спину:

— Мне без надобности.

— Как так? — вяло удивился я. — Это же вещдок.

— Зачем мне вещдок, если протокола не будет?

— Почему не будет?

— Потому что расследования не будет.

— Почему?

— А почему мужик в кафтане, а баба в сарафане? — попробовал отмахнуться Архипыч.

— Нет, скажи, почему? — настаивал я.

Он поглядел на меня пристально, силясь понять, издеваюсь или просто туплю. Обнаружил, что издеваться и не думаю, и выдержанно, как уцелевший контуженному, стал объяснять:

— Потому, Егор, что хомм не регистрировался, а ведьма промышляла без предписания и на учёт не вставала. Вот почему. — Тут он для красочности начертил руками в воздухе огромный круг. — Их тут как бы официально и не было вовсе. Пришли без приглашения, и ушли, следов не оставив. И слава богу. Я даже докладывать никому не стану. На кой мне лишняя головная боль. Понял? А бляху, если хочешь, себе оставь. На память.

Спорить я не стал, стёр рукавом пыль с осиротевшего артефакта и сунул его поглубже во внутренний карман куртки. А когда пуговку застегнул, только в этот момент осознал в полной мере, что произошло. Вздохнул: эх, Варвара, Варвара, всё у нас как в той песне грустно и очень обычно вышло. Ушла от меня и в ночь теперь слёзно кричу.

Действительно прорычал от обиды, горечи и бессилия что-то непотребное, взъерошил волосы двумя руками и задал на рикошете вполне себе такой риторический вопрос:

— Скажи, Серёга, отчего так несправедливо всё устроено на свете?

— О чём ты? — наморщил лоб кондотьер.

— Почему нельзя жизнь на жизнь обменять? Как бы, согласись, было здорово иметь право на такой обмен. Это могло бы нас хоть как-то примирить с равнодушием бытия.

— Это ты сейчас о даме из карагота говоришь?

— Нет, я не о Варваре. Её жалко… — Поймав недоверчивый взгляд кондотьера, я повторил твёрдо: — Да, Серёга, жалко. Неплохая она баба была. Честное слово мне жалко её. Только ведь она мужественно и до конца прошла путь, который выбрала сама. Это такое дело… Сам знаешь, какое. А вот Лера не при делах. Невинная жертва колдовского беспредела. Колдовского беспредела и ещё драконьей глупости. Скажи, как её спасти?

Громко хлопнув в ладоши, Архипыч сначала объявил окружившим нас бойцам:

— Господа, операция закончена, всем спасибо, отходим. — Потом положил руку мне на плечо и, увлекая на выход, вздохнул: — Вообще-то, Егор, расклад действительно грустный. Хомма больше нет, проклятье снять некому. Если честно, ума ни приложу, что теперь делать. Даже не знаю, что и посоветовать.

— Может, попробовать добраться до его хозяина? — ухватился я за соломинку.

— Смеёшься? Мы тут между делом подноготную горбуна пробили и кое-чего выяснили. Знаешь, кто его господин? Сказать?

— Не надо, сам знаю.

— Да неужели?

— Представь себе.

— Ну вот и отлично. Вот и отлично. Подумай теперь, где ты и где он.

— А что теперь, прикажешь лапки кверху поднять? — сбросив руку кондотьера с плеча, спросил я запальчиво. — Сдаться предлагаешь? Это у вашего брата ни друга, ни свата, а мы драконы своих в беде не бросаем.

С моей стороны это было, конечно, злым и несправедливым выпадом. Я это сразу понял, как только отчебучил, но слово, как известно, не воробей. Только и оставалось, что смущённо набычиться.

Вопреки моим ожиданиям кондотьер ни оправдываться, ни осуждать меня не стал. С самым невозмутимым выражением лица откинул полу расстёгнутой кожанки, вырвал из-за ремня плоскую флягу и протянул:

— На вот, дракон, глотни коньячку. А то видок у тебя какой-то потерянный.

Возмущённо фыркнув, дескать, посмотрел бы я на тебя, окажись ты на моём месте, флягу я однако у него взял. В знак примирения. А вот дальше случилось странное: ко рту поднести эту серебряную штуку с личным гербом рода Беловых (на острие меча взъерошенный снегирь с цветком кислицы в клюве) у меня не получилось. Руку сначала судорогой свело, а потом её любимую, рабочую, правую обожгло от кончиков пальцев до предплечья таким нестерпимым огнём, что захотелось благим матом заорать.

— Что с тобой? — озаботился Архипыч, приметив, что моё лицо исказила гримаса боли.

— Руку печёт. Похоже, Серёга, горю.

Простонал я эти бодрые слова, выронил в следующую секунду флягу и, поскольку мир вокруг предательски поплыл, стал оседать.

Рухнуть не успел. Вернее — не дали. Моментально среагировавший Архипыч подхватил меня с одной стороны, подбежавший Володя Щеглов — с другой. Аккуратно усадили на пол, быстро сорвали куртку, а потом вытряхнули и из свитера. Тот боец, который вёл мотоцикл, моментально развернул его и направил на меня луч фары.

— Ни фига ж себе картинка, — не сдержавшись, сказал Володя и даже присвистнул после этого от удивления.

Повернув и чуть наклонив голову, я увидел, что от запястья к плечу тянутся по пылающей моей руке похожие формой на побег плюща стигматы. Изрядные, надо сказать, стигматы. Таким бы, пожалуй, позавидовал сам Франциск Ассизский.

Внимательнейшим образом осмотрев эти уродливые кляксы и борозды, Архипыч спросил:

— Где это тебя, Егор, так угораздило?

— Горбун, сука, цапнул, — озвучил я первую пришедшую на уме версию. — Сдаётся, слюна у него ядовитая. — Потом ещё раз глянул на руку, на чёрно-кровавый «напульсник» вокруг запястья, и справедливости ради внёс уточнение: — А может, не хомм виноват, может, ведьма. Хватала вот здесь, дёргала… Вполне возможно, что это она посеяла проклятое семечко.

— А зачем это ей надо было? — полюбопытствовал Володя.

— Чёрт его знает, — ответил я. — Да мне теперь уже и без разницы, зачем. И кто это сделал, тоже, честно говоря, теперь без разницы. Одно скажу: кто бы это ни был, дело своё он знает. Боль адская. Как думаете, братцы, выживу?

— Не дрейф, дракон, — ободряюще похлопав меня по плечу, успокоил Архипыч: — Жить будешь. Если, конечно, ещё от жизни не устал.

И вновь стал рассматривать мои кровоточащие язвы с тем увлечённым видом, с каким студенты-биологи впервые препарируют лягушку.

— Командир, — предложил между тем Володя, — может, его в нашу больничку? Мы это мигом сейчас.

— Отставить больничку, — строго осадил подчинённого Архипыч. — Не нужно никакой больнички. Это не колдовская хворь, тут другое. Давай-ка, Нырок, отводи парней. Грузитесь и вперёд — на базу. А мы с драконом тут немного ещё пошепчемся. Всё понял?

— Есть, мой коннетабль, — взял под козырёк Володя.

— Объяви, что развод будет в девять, — добавил Архипыч уже ему в спину. — Пусть парни немного выспятся.

И вновь Володя ответил бодро:

— Есть, мой коннетабль.

Похоже, ему искренне нравилась эта мужская игра.

Как только бойцы оставили помещение, всё вокруг вновь погрузилось в кромешную тьму.

— Ну и на кой хрен сдался им этот мотоцикл, — покачал возмущённо головой Архипыч. — Как дети малые, ей богу. Траться теперь.

Поворчал, но завесил над нами копеечное солнце, после чего подобрал с пола и сунул мне флягу в здоровую руку:

— Ты всё-таки, Егор, хлебни давай. Оно, знаешь, не помешает.

Я сделал добрый глоток («коньячок», кстати, на деле оказался ядрёным дагестанским бренди), перевёл дух и посетовал:

— Банку с бальзамом одному человечку сегодня заслал, вот бы сейчас пригодилось.

— Без мазей твоих вонючих управимся, — пообещал Архипыч. Энергично потёр ладонь о ладонь и попросил: — Ты главное, дракон, расслабься и не мешай.

Я глазом не успел моргнуть, как он уже схватил меня огромной пятернёй за запястье больной руки, сжал до хруста, и какое-то время держал так, не ослабляя хватки.

Поначалу боль усилилась (я даже порывался вырваться), но мало-помалу стихла, потом совсем ушла, кровь, сочащаяся из ран, стала быстро сворачиваться, сами раны — покрываться рубцами. Вскоре я смог пошевелить пальцами, а там и вовсе отпустило. Архипыч это почувствовал и больше нужного держать не стал.

— Премного благодарен, — сказал я, когда всё закончилось. — Вот не знал, что ты, Серёга, знатный эскулап. В отставку выйдешь, сможешь практику открыть.

— Я уже решил, что буду звездочётом, — сказал Архипыч в ответ и даже не улыбнулся.

А я сделал ещё один глоток, вернул ему флягу и, потянувшись к свитеру спросил:

— Ты сказал, что это не хворь, а тогда что?

— Письмо, — пояснил он.

— В каком смысле письмо?

— В самом что ни наесть прямом. Это обыкновенное письмо, написанное на унгологосе. Впрочем, может и не письмо, а записка. Одним словом, какая-то эпистола.

— Шутишь? — не поверил я.

— С такими делами не шутят, — строго ответил кондотьер. — Страшно сказать, но грех утаить: кто-то из этих двух Тёмных оставил тебе послание. Вернее, конечно, не оставил, а передал, поскольку оба были высшими магами, а не великим, стало быть, унгологоса не ведали.

У меня не было оснований ни верить словам Архипыча. Даже напротив — имелось масса причин ему поверить. И я поверил. А как только поверил, так сразу, что вполне естественно, захотел узнать, какое такое послание мне оставили. Похлопал себя осторожно (конечно осторожно, ведь ещё помнил недавнюю боль) левой рукой по правой и спросил:

— Ну и что же тут, Серёга, написано?

— А хрен его знает, — пожал плечами кондотьер. — Я, Егор, позволь напомнить, тоже ни фига не великий. Вижу вязь унгологоса, а что конкретно означает — тут извини.

— Ну и на кой мне тогда, скажи, это письмо? — развёл я руками от досады. — Какой такой в нём практический толк, если я его прочесть не могу. И ты не можешь. И никто в Городе не может. Это не письмо, получается. Это издёвка какая-то.

— Подожди, не гоношись, дай подумать.

Я дал ему только несколько секунд, а затем полез в пекло вперёд батьки:

— Слушай, Серёга, а может, срисовать, да послать факсом тому, кто сможет прочесть.

— Не срисуешь, — сходу отверг идею кондотьер. — И не сфотографируешь. Это же унгологос. Он живой, он не дастся.

Тут я уже не выдержал и разразился трёхэтажными ненормативными конструкциями.

— А ну-ка не психуй, — одёрнул меня Архипыч. — Скажи лучше, ты Леху Боханского помнишь?

— Допустим, — резко оборвав поток отборнейшей брани, ответил я. — И что с того? И высшим был, и вышел весь. Разве не он во время Гражданской нырнул в Запредельное с концами? Сдаётся, он. Или я что-то по старости лет путаю?

Хорошенечко взболтнув суровый напиток, Архипыч сделал подряд три глотка, вытер губы плечом, завинтил пробку и, сунув флягу за пояс, сказал доверительно:

— Открою тебе, Егор, тайну. Маленькую такую. Малюсенькую. За полгода до того, как нырнуть в Запредельное, Лёха великим стал.

— Да иди ты.

— Ага, было дело. Стал наш Леха великим. А потому, насколько понимаешь, имеет возможность Оттуда возвращаться. Возможностью этой, доложу тебе, пользуется регулярно, каждый день приходит. На полчасика всего, но приходит. На рассвете.

— А зачем?

— Кто ж его эмигранта знает. Полагаю, родного воздуху хлебнуть. Чутка.

— А это точно?

— Уж поверь.

— И где выныривает?

— Да здесь недалеко, полтора часа езды. Если поторопимся, успеем.

В ту же секунду Архипыч схватил мою куртку и навис надо мной в угодливой позе швейцара.

А через десять минут мы уже наматывали тягучий предрассветный час на колёса «хаммера». За рулём сидел Боря, рядом дремал Архипыч, а мне позволили развалиться на заднем сиденье. Ехали мы молча, разговаривать было не о чём, да и незачем. Я всю дорогу пялился в окно. Пялился тупо, пялился так, как пялится беззаботный пассажир, которому нет надобности отслеживать и запоминать маршрут. А помимо того ещё пытался освежить в памяти всё то, что знал о Лёхе Боханском. Оказалось, что знал я о нём до обидного мало, да и то, что знал, знал с чужих слов, а потому очень приблизительно.

Появился Лёха на свет в одной из местных деревенек в семье самых обычных людей. Не смотря на столь незавидное происхождение, мальчиком он рос необыкновенным. Грамоте сызмальства без сторонней помощи обучился, слова всякие мудрёные употреблял, каких отродясь в округе никто слыхом не слыхивал, а ещё взглядом своим нездешним здорово пугал недалёких своих односельчан. Шло время, и к восьми годам созрел Лёха до глубокого и драматичного понимания, что он ни такой как все. Должно было случиться так, так оно и случилось. Ну а дальше уже по накатанной. Если уж почуял человек за собою великий Дар, судьба ему рано или поздно прибиться. И преград этому течению по большому счёту нет никаких.

Сам ритуал уже в Городе случился, куда Лёха, сбежав от родни неродной, подался в неполные свои двенадцать. До пятнадцати на подхвате у разных знатных магов был, затем обособился и разным промышлял, в основном — магическим целением душ человечьих. В деле этом тонком и непростом достиг он, надо признать, мастерства необычайного. От Восточных Саян до Урал-Камня молва о нём в народе шла и, оттолкнувшись от Камня, назад к Саянам бежала. Ну а когда восемнадцать ему стукнуло, гражданская война по местным степям разлилась, и подался наш Лёха в Когорту Железных. Прельстило его чем-то братство светлых чародеев, поддержавших советскую власть в её руководстве движением народа по прямой линии к общему благу. А пришло время, настал час, записался Лёха и в Красную Армию. Не из глупой ажитации, не из конъюнктурной выгоды, исключительно из горячего, искреннего и непреодолимого желания поспособствовать умением своим магическим утверждению на земле всеобщего царства братской любви.

Ну а потом уже довелось Лёхе, не без этого, и отряды Колчака громить, и белочехов на запад гнать, и архаровцев атамана Семёнова — до самого Китая. И гнать-громить, по правде говоря, преимущественно не волшебством-колдовством орудуя, а шашкою казачьей. Сколько Лёха народишка всякого-разного порубил, сколько кровушки людской пролил, о том ни в сказке сказать, ни пером описать, да и просто так представить весьма затруднительно. Одно известно доподлинно: за беспримерную отвагу и преданность делу революции орден Красного Знамени за двузначным номером Лёха получил от власти комиссарской, а помимо того — ещё и наган именной. Да только радости никакой ему такой почёт не доставил. Говорят, загрустил Лёха через зиму на лето. До того загрустил, что как-то раз над телом очередного беляка краснооколошного, который на поверку вовсе и не беляком никаким оказался, а совсем даже загулявшим инженером-геологом, заплакал от обиды герой наш доблестный. Горько-прегорько заплакал. Так горько, как только и могут плакать одни только герои доблестные. А потом растёр слёзы стыдные по плохо бритым щекам, и сказал, к товарищам боевым обращаясь: что же это за любовь такая братская, царство которой шашкою да пулей утверждать приходится? А как только произнёс он эти слова вслух, так сразу во всём и разуверился. Потому как жалость, сука буржуазная, она вере революционной как раз и есть самый лютый и наиглавнейший враг.

С тех самых пор не видел больше никто в здешних местах высшего мага Лёху Боханского. Бойцы-товарищи, обнаружив на утро приколотую шашкой к стене записку: «Братцы, не ищите меня, я в Эльдорадо», порешили про меж себя, что застрелился Лёха. А что тело не нашли, так Сибирь велика. Среди же посвящённых слух прошёл, что, мук совести не вынеся, навсегда подался он в Запредельное. И я вместе со всеми так думал до этих самых пор. Да вот, выходит, зря.

Мои воспоминания о невесёлой Лёхиной судьбе, вернее уже не сами воспоминания, а всякие путаные мысли по поводу этих воспоминаний, прервал голос Архипыча. Вот только ещё вроде спал кондотьер, а тут вдруг встрепенулся весь, повертел седой башкой туда-сюда и приказал громогласно:

— Всё, Боря, тормози. Кажись, приехали.

Мы в это время неслись чёрт знает где, но по просёлочной дороге, разделяющей две неравные части скошенного поля. Прямо по курсу смутно виднелась берёзовая роща, за ней — сопка, поросшая соснами. Макушки сосен касались низкого неба, которое лишь на востоке чуть-чуть порозовело, а так кругом было сплошь серым.

— Где это мы? — спросил я, когда машина встала.

— В нужном месте, — пригладив растрепавшуюся бороду, заверил Архипыч. И после того как сочно зевнул, начал меня инструктировать: — Дальше, Егор, пойдёшь пешком и пойдёшь один, поэтому запоминай. Топаешь по дороге до рощи, через рощу пройдёшь, там развилка будет, натуральная «курья ножка»: налево тропа, прямо и направо. Ты, Егор, налево не ходи. Налево западло ходить. Прямо тоже не ходи. Там снег башка попадёт. Ходи направо. И до тех пор ходи, пока ургу не увидишь.

— Ургу? — напрягся я. — Что такое есть урга?

— Шест высокий, к нему тряпка привязана. Знак такой. Знак этот на большой поляне стоит. Поляну напрямки перейдёшь, а там… Ну а там уже всё сам увидишь. Как с Лёхой переговоришь, тем же макаром скоренько топай назад. Мы будем ждать до упора. Усёк, дракон?

Я кивнул и, прихватив зелёный брезентовый сидр, за которым специально заезжали на Свердлова в штаб-квартиру Молотобойцев, вылез из машины.

Едва вступил на жнивьё, тотчас почувствовал, что мы на самом деле приехали туда, куда надо: понизовый ветер легко и порывисто пробежал, теребя стерню, от моих ног через всё поле к роще. Берёзы качнули голыми макушками, и с одной из них взлетела большая чёрная птица (не то ворон, не то ворона), каркнула обижено и, тяжело загребая крылами, потянулась на запад.

Как и было приказано, я бодро и скорым шагом перешёл поле, минул березняк и, очутившись на развилке, отверг по наущению кондотьера избитые да исхоженные левую и центральную тропы, решительно встал на заросшую правую. Ступая по ней, взобрался сначала на бугор и успешно спустился с него поросшей папоротником-орляком лощиной. Там, уже внизу, ненадолго попал в туман, а когда он остался за спиной, оказалось, что иду вдоль извилистой речушки, берега которой густо заросли ивой и багульником. Затем тропа взяла в сторону от реки, и я через некоторое время вошёл в сосновый бор. Солнце к тому времени уже начало восхождение к зениту, и, хотя небо по-прежнему было затянуто облаками, всё равно заметно посветлело. Стали видны бусины брусники на мху, а в траве — пёстрые грибные шляпки. Засверкала роса на паучьих сетках и смола на тёмно-жёлтых стволах. Оживились и заорали дурными голосами местные пичуги. Пробудившиеся дятлы начали дружный перестук. И даже непуганая белка один раз перебежала передо мной тропу.

Всё рано или поздно заканчивается, закончился и этот развесёлый лес, я благополучно вышел на край обещанной поляны. Поляна действительно оказалась немаленькой. Да и не поляна это вовсе была, а настоящая луговина, поскольку она только с трёх сторон была окружена лесом, а на юге терялась в просторе, который ограничивался только ничего не ограничивающем горизонтом.

Шест-ургу я увидел сразу: выцветшая, уже непонятно какого цвета тряпка приветственно реяла на его подрагивающей от ветра верхушке. Разгребая ногами и руками пожухлое, но ещё плотное разнотравье — страшную своими ожогами купину неопалимую, осоку, иван-чай, борщевик, душицу, прочие всякие травы-муравы, я пошёл на этот знак и, перейдя луг от леса к лесу, как яхта залив — от берега к берегу, обнаружил на той стороне что-то вроде туристической стоянки. Имелся там навес из почерневших от времени и непогод, но ещё крепких жердей, под ним грубо сколоченный стол и чурбаны-стулья, невдалеке — обложенное валунами кострище. Над мокрыми угольями стоял самопальный треног с обгорелым солдатским котелком. Котелок был до краёв наполнен дождевой водой. По воде плавали сосновые иглы.

Сообразив, что пришёл туда, куда послали, я кинул сидр на стол, уселся на чурбан и стал ждать. Делать это было нескучно и невесело. Мыслей не было. Вернее была одна грустная, но она застыла как река зимой, и не хотела думаться. И она сама не хотелась думаться, и я не хотел её думать. Такая у нас обоюдная лень с ней случилась к взаимному удовольствию. Если по уму, нужно было бы, конечно, не сидеть сиднем, а наломать дровишек, развести костёр и обсушиться, потому как ноги промокли по самое ни могу, а в ботинках откровенно хлюпало. Но я на эту неприятность забил. Когда же стал озноб колотить, просто достал сигареты и закурил. Две выкурил, третью не успел. Только огонёк высек и к кончику поднёс, раздался такой громкий хлопок, будто где-то рядом взорвали взрыв-пакет. Обратив взор в ту сторону, откуда пришёл звук, я увидел, что возле шеста возник даже не из воздуха, а просто из ничего всадник на резвом жеребце, масть которого можно было бы назвать вороной, если бы не имел он рыжих подпалин вокруг глаз и в районе крупа с правой стороны. На голове всадника сидела чёрная папаха с красной полосой. И бурка, что покрывала его плечи, тоже была чёрной. Ни винтовки за спиной, ни шашки в плечевой портупее я у него не увидел. Сама портупея была, а вот шашки в ней — нет. И вот именно отсутствие шашки, почему-то убедило меня в том, что я вижу перед собой Лёху Боханского, которого до этого видел всего несколько раз, да и то мельком.

Легко, что говорится по-молодецки, выпрыгнув из седла, коня Лёха привязывать к шесту не стал, хлопнул его ободряюще по холке, дескать, давай пасись, и сразу направился ко мне. Шёл небыстро, но и не медленно. На лице ни радости не промелькнуло, ни огорчения. А когда подошёл, не поздоровался, но и прогонять не стал. Присел напротив, предусмотрительно подложив под зад папаху, какое-то время глядел исподлобья, потом сказал:

— А ты, дракон, не изменился почти.

— Про тебя, Алексей Батькович, такого не скажешь, — подхватил я его запанибратский тон. — На первый взгляд — пацан пацаном, даже вон чубчик по-прежнему без единого седого волоса, а приглядишься…

— Старик?

— Угу, старик. Натурально. Не ведал бы, что это ты, не признал бы. Хотя ты же теперь великий. У великих, говорят, душа с телом так перемешены, что и не понять, где душа, а где тело. И когда смотришь на великого, не факт, что видишь именно то, что видишь. Ведь так? Или врут?

Видимо, мой интерес к этой теме показался ему несерьёзным, а может, и сама тема была для него столь мелкой, что не заслуживала слов. Как бы там ни было, он ничего мне не ответил. Покосился на мешок и сам спросил:

— Скажи, дракон, а Белов мне курева часом не передавал?

— Откуда знаешь, что это он меня сюда притащил? — спросил я, потянувшись к мешку с харчами.

— Кроме него про это место никто не знает. Теперь вот ещё ты.

— Не рад?

Он вновь промолчал.

Развязав тугой, связанный сильными ручищами Бори Харитонова, узел сидра, я выставил на стол гостинцы: медицинскую банку спирта, буханку «Бородинского», шмат сала, пачку чая со слоном на этикетке, коробку разноцветного рафинада, три упаковки сигаретного табака «Taste Mocca Mint» и не очень свежий номер «Коммерсанта». Потом кинул пустой мешок под стол и сделал приглашающий жест рукой:

— Прошу.

— Благодарю, — кивнул Лёха.

Первым делом он вырвал от газеты кусок, тем самым на веки вечные отделив хитро-мудрого госсекретаря Райс от мудро-хитрого министра Лаврова, разодрал пачку табаку, быстро скрутил «козью ножку» и закурил с видимым удовольствием. Я тоже закурил. Только свои фабричные, разумеется. Какое-то время мы курили молча. Я ничего не спрашивал, потому как толку спрашивать, если ничего не отвечают. А Лёха просто наслаждался кофейным ароматом дорогого, а главное настоящего, ни наколдованного, табака и, видимо, не хотел ломать кайф. Но когда от самокрутки осталась одна треть, пришелец из Запредельного всё-таки нарушил тишину. Вспомнив об этикете, спросил, не заинтересовано, но вежливо:

— Как оно, дракон?

— По-разному, — втерев бычок в каблук, ответил я. — Жизнь — как арбуз. штука полосатая. Но в целом — ничего. А у тебя как?

— Тоже ничего. Строю помаленьку в силу своего разумения и умения новый справедливый мир.

— И что, вытанцовывается?

— Слава Силе.

— Забавно, наверное, себя демиургом ощущать? — спросил я безо всякой иронии.

— Ответственно, — ответил он очень серьёзно. После чего показал самокруткой на банку: — Ну что, дракон, отметим встречу?

— Само собой, — отозвался я с готовностью.

Тут же сдвинул кружки, вырвал зубами из банки резиновую пробку и, сверяясь с выпуклыми рисками на стекле, разлил по сто. А Лёха тем временем, вытащив из-за голенища широкий черкесский кинжал, ловко порубал хлеб и сало. Затем взял одну кружку, понюхал и спросил:

— Шило, что ли?

— Шило, — подтвердил я.

Покачав обескуражено головой, он поднялся, дошёл до кострища, снял с крюка и принёс котелок. Плеснул воды в свою кружку, быстро накрыл её ладонью и передал котелок мне. Не имея привычки спирт разбавлять, я поставил котелок на стол.

— Даже запивать не будешь? — удивился Лёха.

— Занюхаю, — ответил я храбро. И поднял кружку: — Ну что, Алексей Батькович, будем здоровы?

— Будем, — пообещал великий.

Мы чокнулись и выпили.

Лёха закусил солидным бутербродом, а я быстро заткнул отдачу пахучею горбушкой. Затем мы какое-то время прислушивались к себе, ждали, когда расползётся жар по венам, а когда колокольчики зазвенели, пошёл и разговор.

— Что-то от тебя, дракон, Силой тёмной веет, — заметил Лёха. — Неужели в тёмный стан переметнулся?

Я обиженно фыркнул:

— За кого ты меня держишь, Алексей Батькович? Нет, конечно. Просто в кармашке артефакт чужой лежит. Вот и вся разгадка.

— Стало быть, по-прежнему с нечистью воюешь?

— Это обязательно. Кому-то ведь надо этот мир улучшать.

— Ты только шибко-то не старайся. А то оно ведь как: чем его бойчее улучшают, тем он гаже становится.

Сообразив, куда он клонит, я строго погрозил ему пальцем:

— Ты, Алексей Батькович, пончик-то с булочкой не путай.

— Что имеешь в виду? — прищурился великий.

— Не гоже с больной души на здоровую грех перекидывать.

— Это чья же больная-то? Моя?

— Ну а то чья же. Твоя, конечно. Даром, что ли, свалил отсюда так резко.

В такой неприкрытой дерзости был, конечно, определённый риск, но я посчитал его оправданным. И. надо сказать, не ошибся. Лёха ничуть не обиделся, воспринял мою откровенность как должное, и только одно спросил:

— Осуждаешь, дракон?

— Зачем? — пожал я плечами. — Каждый в своём праве. Да и кто я такой, чтоб великого осуждать? Нет, я не осуждаю твой поступок. Но я его и не одобряю. Уж извини.

То ли Лёха не так меня понял, то ли я выразился не совсем ловко, но великий зачем-то стал оправдываться.

— Я же, дракон, не просто так сбежал, — сказал он, отведя в сторону глаза. — Я мечту осуществил заветную, новый мир построил с нуля. Мир, в котором нет зла, хулы и горя. Понимаешь?

— Чего ж тут не понять. Понимаю, конечно. Только скажи, почему ты сюда постоянно возвращаешься, если у тебя там всё так замечательно?

— Почему? А потому что… Разливай.

В этот раз я налил по сто пятьдесят. Великий последовал моему передовому опыту, и свой спирт бадяжить не стал. Тосты мы друг другу простили, просо молча чокнулись и дёрнули. Поморщились, как положено, покрякали, а затем Лёха, мастеря себе ещё одну самокрутку, продолжил прерванный разговор:

— Такое дело дракон. Мир, что я там учудил, преотличный, доложу я тебе, мир. Ни печалей житейских его обитатели не знают, ни страданий душеных, ни болезней телесных. Ничего такого. И солнце там… — Он ткнул уже изготовленной «козьей ножкой» в тяжёлое небо. — Такого вот непотребства сроду у меня там не бывает. Не допускаю. Слежу.

— И трава там у тебя зеленее, — хмыкнул я. — И вода мокрее.

Лёха сунул сигарету в зубы, умело сдвинул её в угол рта и пьяно кивнул:

— Да, представь себе, мокрее. Всё у меня там вот так вот. — Он оттопырил и показал мне большой палец. После чего, внезапно помрачнев лицом, оторвал этот большой палец с характерным хрустом и отбросил в сторону. — А только счастья нет. И любви никакой нет. Пустота одна.

— Забавный ты, Алексей Батькович, всё-таки человек, даром что великий, — сказал я, с живым интересом наблюдая за тем, как быстро отрастает из его рваной раны новый палец. И с лёгкостью слегка опьяневшего существа стал выдавать на-гора прописные истины: — Откуда счастью взяться там, где горя нет? А любви как вырасти без ненависти? Ты сам-то рассуди. Идеал, он только в уме штука живая и тёплая, а на практике — мёртвецкий хлад. Отчего, скажи, предки ваши из райских кущ улизнули? Дураки, думаешь, были? Отнюдь. Счастья захотели, вместо сытости тупой. Да они и людьми-то только тогда по-настоящему стали, когда взяли на душу первородный грех. Да? Нет?

По лицу великого ничего не было видно (ни нам смертным читать лица великих), но я прекрасно понимал: произношу вслух то, что он и без меня прекрасно знает. Уже тысячу раз он всё это обдумал бессонными ночами. И понимает в тысячу раз всё лучше меня. Во всех нюансах и подробностях понимает. Только вот беда — понимать-то понимает, однако поделать уже ничего не может. Застрял в тупике. Увяз. И видя, какая жестянка корявая из мечты вышла, убегает от неё на время, дабы, как справедливо отметил высший маг Сергей Архипович Белов, грешного здешнего воздуха чутка хлебнуть.

Так я полагал ничтоже сумняшеся. А спустя несколько секунд Лёха и сам это подтвердил, сказав с печалью вселенской в голосе:

— Так и есть, дракон. Так и есть. Прав ты. И по существу прав, и по-всякому. А только что тут теперь поделать? Ничего не поделать. Что сделано, то уже сделано. Ни мерзости же туда здешней подпустить.

— Почему бы и нет? — воткнул я откровенно.

Лёха поморщился:

— А какая тогда разницы между этим миром и моим будет?

— Никакой. И пусть.

— Хм, пусть… Скажешь тоже. Выйдет тогда, что я напрасно столько лет…

— А так, что ли, не выходит?

Лёха вздрогнул и удручённо закачал головой:

— Под дых ты меня, дракон. Со всей дури под дых.

— Не убивайся, Лёха, не раскисай, — попытался я как-то сгладить свою хмельную дерзость. — Всякий опыт, он же не напрасен.

— Тебе, дракон, легко говорить. Ты-то вон…

— А что я? Думаешь, Алексей Батькович, у меня жизнь шоколад?

— Что шоколад, не думаю. Но ты хотя бы уверен в том, что пыхтишь не напрасно.

— Зря ты так думаешь, — сказал я. — Зря. Есть, конечно, ситуации, когда предельно понятно, что делать и чем это в итоге обернётся. Сам погибай, например, а товарища выручай. Раненых с поля боя обязательно выноси. Подонку руки не подавай, а если взбесится, к миру принуждай непропорциональной силой. Не стучи, не подставляй, не подстрекай. Стариков, детей, женщин в спасательные шлюпки сажай первыми. Ну и прочая, прочая. Здесь всё ясно. Предельно. Делай так, и молодец. — Я вытащил новую сигарету, прикурил от протянутой дрожащей самокрутки и продолжил: — Но бывают, Алексей Батькович…

— Петрович, — впервые за всё время беседы удосужился поправить меня Лёха.

Приняв его поправку к сведению, я кивнул и продолжил мысль:

— Но бывают, Алексей Петрович такие моменты, когда не понять ничего. Делаешь так — хорошо, делаешь противоположное — и тоже вроде неплохо. Или, бывает, не вмешаешься — подлец подлецом, а в другой раз в такой же ситуации вмешаешься — всё одно подлец. Вот тут и начинаешь чуять под ногами зыбь, а сердцем — бездну. А иной раз…

Тут я сообразил, что меня несёт куда-то не туда, потому что уже говорю не я, а спирт во мне, помотал головой и волевым решением подвёл черту:

— Ладно, проехали. Не буду ныть. И ты не ной. Перестань себе голову морочить несбыточным, закрывай лавчонку, и возвращайся. Нам в Городе порядочный великий позарез нужен.

— Давно бы вернулся, — уверил Лёха. — Но как подопечных бросить? Что с ними будет?

— Что будет, то и будет, — рубанул я с плеча. Потом похлопал ладонью по столешнице и сказал: — Этот вот мир давно бог покинул, ничего, крутится всё как-то само собой. И твои подопечные без няньки уж как-нибудь справятся. Вот посмотришь, они ещё там без тебя коллайдер андронный соорудят, чтоб доказать научно, что тебя не было никогда. Так что давай изживи тоску пастуха по овцам, доверься низовому действительному уму и возвращайся. Будешь здесь моральным примером смягчать нравы людские.

— С кондачка такое не решишь, — растягивая слова, сказал Леха, — тут подумать надо.

— А чего тут думать? Нечего тебе в Запредельном делать. Факт.

— Я дракон, вообще-то, не в Запредельном обитаю, — вдруг ошарашил меня великий.

— Да? — озадачился я. — А где? Подожди, дай сам догадаюсь. На другом лоскуте Пределов?

— Вот именно, что на другом. На совершенно другом.

— А мне говорили…

— Думают, что Запредельное на самом деле существует, вот и говорят.

Тут я окончательно впал в ступор и вышел из него не сразу. А когда вышел, спросил:

— А что, разве Его нет?

— Нет, — как отрезал Лёха. И помолчав значительно, стал разъяснять: — Тут ведь как. Профаны думают, что есть только Пределы. Посвящённые верят, что кроме Пределов есть ещё и Запредельное. Высшие маги уверены, что на самом деле есть только Запредельное, а никаких Пределов нет. А великие…

Я тормознул Лёху энергичным жестом гаишника, и сам закончил логический ряд:

— А великие знают, что никакого Запредельного нет, есть только Пределы. Так, что ли?

— Вот именно, — утвердил мою версию великий. — Умный ты дракон. Уважаю.

— Я, Алексей Петрович, не умный, я догадливый.

— Всё равно уважаю.

— Это сколько хочешь. Только скажи, а чем же в таком случае великие маги отличаются от профанов?

— Только одним, — сказал Лёха и показал мне указательный палец. — У них ещё есть выбор, а у нас его уже нет. Они-то Силы не знают.

— Та-а-ак, — протянул и хлопнул я себя по коленкам: — Без бутылки тут не разобраться. Разливаю?

— Погоди, — остановил меня Лёха. — Дай сначала скажу, что там у тебя на руке накарябано. А то вырублюсь, будешь потом скакать как лось подбитый.

Понятно дело, что от великого при встрече можно ожидать чего угодно, в том числе и разгадки твоих истинных намерений, и я к подобным фокусам был внутренне готов. Но всё равно его проницательность меня потрясла. Всегда потрясает. К такому ни привыкнуть, ни подготовиться нельзя.

— Выходит, ты в курсе, зачем я пришёл? — смущённо выговорил я.

— Обязательно, — кивнул Леха. — Как никак великий, а не кукла самоварная.

— Честно говоря, я боялся, что упрашивать тебя придётся.

— Это я уловил. И, как понимаю, подпоить решил, чтоб сподручнее было дело обстряпать?

Это было неправдой. Вернее — не совсем правдой. Поэтому я поводил пальцем перед его носом:

— Нет, друг разлюбезный, всё не так. Не подпоить я тебя решил, а расположить.

— Эх, плохо ты меня дракон знаешь, — легонько, по-дружески ткнул Леха меня кулаком в лоб.

— Я тебя вообще не знаю.

— Ну-у-у! Пошёл из лога в степь.

— Правда, не знаю.

— Ладно, узнаешь ещё, чай не последний день на свете живём.

Подёргав себя за лацкан куртки, я спросил:

— Ну и что, мне шкурку скидывать? Или как?

— Не нужно, — мотнул Лёха головой. — Ты ж не у лекаря на приёме, я и так всё вижу. То, что там написано, на здешний язык можно так перевести: «Жду тебя, дракон, в том самом месте». Всё.

— Это как понять?

— А чего тут не понять? Ясно же всё. Как божий день ясно. Ждут тебя где-то, дракон. Ожидают.

— Понимаю, что ждут. Не понимаю, где ждут. Что это за место такое — «то самое»?

— Ну, брат, это ты давай у себя спрашивай. Тебе написано, значит, адресок знаешь. Тут я тебе не помощник.

— А кто меня ждёт, там не написано? Подпись не стоит?

— Вот чего нет, дракон, там, того нет.

Затратив некоторое время на то, чтобы переварить полученную информацию, я задумался вслух:

— Где ждут — не понять. Кто ждёт — не известно. Когда ждут — тоже не сказано.

— Насчёт «когда» это ты, дракон, глупость порешь, — сказал Лёха. — В Запредельном нет понятия «когда». Там вообще времени нет. Но если так тебе легче будет, считай, что ждут тебя там всегда.

— Подожди, это место, оно что, в Запредельном находится?

— Очевидно.

В свете раннее изложенной Лёхой доктрины его убеждённость показалась мне подозрительной.

— Я чего-то тебя, Алексей Петрович, не пойму, — поймал я его на нестыковке в показаниях. — Ты же вот только что сказал, что Запредельного нет.

Он в ответ прищурился хитро:

— А ты что великий?

— Нет… пока.

— А раз нет, значит, для тебя Запредельное есть.

— А что ж ты тогда…

— Это я тебе для общего развития. Ты дракон, тебе можно.

— А был бы человеком?

— Тогда бы ничего не сказал.

— Почему?

— Почему? Хороший вопрос. А ты вот скажи, чем отличается ум дракона, от ума человека?

— Человек может понять то, чего не может вообразить. А дракон может вообразить то, чего не может понять.

— Во-о-от, — не совсем уже трезвым голосом протянул Лёха. — Вот ты сам и ответил на свой вопрос.

Взял банку, глянул сквозь неё на свет и разлил остатки спирта по кружкам. А когда чокнулись и выпили, он закусывать не стал и сказал на выдохе:

— Уважаю я тебя, дракон. Вот ты меня критиковал давеча, а я тебя всё равно уважаю. Ну а ты меня?

— И я тебя уважаю, — ответил я.

Леха ткнул сначала меня в грудь, потом себя и сказал:

— Мы с тобой уважаемые люди.

И я не человек, подумалось мне, и ты уже не совсем.

Вслух ничего не сказал. Похлопал Леху по плечу на прощание и пошёл, стараясь идти прямо, по направлению к шесту, который, как я понял, торчал сразу в двух лоскутах Пределов. Не успел я и трёх шагов сделать, как Лёха меня окликнул. Потом зачерпнул из коробки горсть сахара, подошёл, слегка шатаясь, и сунул мне словами:

— На дорожку.

— Зачем? — стал я отнекиваться.

Но он, упреждая все доводы, сунул сахар мне в карман куртки и полез обниматься. Обхватил меня крепко и прижал к груди, как брата родного. А когда я сумел от него оторваться, увидел, что стоит передо мной не великий маг и живой бог Лёха Боханский, а кондотьер Серёга Белов. Стоит весь такой удивлённый и косится на машину, из окна которой смотрит на нас не менее удивлённый Боря Харитонов.