И главное ведь ничего нового не будет, подумал я, когда вновь сумел открыть глаза. А будет всё как у Александра Блока. Умрёшь — начнёшь опять сначала. И повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь. Подумал так и простонал:

— Про аптеку — актуально. Очень. — После чего осторожно повернулся на бок и приказал себе: — Вставай, недобиток. Толку дохлым притворяться, когда вампиров за борт смыло.

Обидчиков моих и вправду ни слышно, ни видно не было.

Когда поднялся (далось с трудом, но далось), первым делом отодрал от спины доску. Не так-то просто это было сделать. Из горбыля, которым меня столь коварно огрели, торчал гвоздь, и ржавая эта «сотка» вошла в моё мясо минимум сантиметров на пять. Однако справился. Изловчился, вывернул руки не хуже какой-нибудь цирковой женщины-змеи и выбил из себя дурацкую деревяшку. Постоял немного, постанывая от боли и витиевато матерясь, после чего сунул руку под мышку. Кольт оказался на месте, в аккуратно застёгнутой на пуговку кобуре. Не сумел Гурон его вытащить.

Точнее — не успел.

Это я понял, когда обнаружил тело вампира в двух шагах слева от себя, а его бритую тыковку в двух шагах справа.

— Пальцы веером, очко пропеллером, — обронил я ошарашено и чисто на автомате выхватил пушку. Замер. Прислушался. Но — ничего. И никого. Только шум дождя, плеск воды, звон цепей.

Продолжая держать оружие на изготовке, я стал подниматься по тропе к дороге, и через десяток шагов, обогнув голый безобразный куст, наткнулся на второе тело. Вернее сначала на голову, а потом уже на тело. Разглядывать не стал, и без того было ясно, что эти мрачного вида комплектующие когда-то составляли единое целое по имени Адлер. Всё походило на то, что гадёныш спешно пытался покинуть место преступления, да ничего у него с этим делом не вышло. Догнал его таинственный зорро. Догал и почикал. В два счёта почикал. Причём, так ловко почикал, что вампир, будучи уже дохлым, успел сделать по инерции два-три шага, и только после этого рухнул. Это судя по тому, где лежала его голова и где всё остальное. А вообще-то он теперь походил на вратаря, пропустившего одиннадцатиметровый и рухнувшего на землю в отчаянном прыжке. На бесбашенного такого вратаря.

— Возмездие должно вершиться своевременно, — произнёс я назидательно и убрал пистолет в кобуру.

Нет, я не злорадствовал. Вот ещё. Просто радовался. За себя радовался. А помимо того чисто не по-человечески был благодарен тому, кто проучил мерзавцев. И мне даже повезло увидеть его, своего спасителя. Другое дело, что спасибо сказать ему не сумел. Так уж вышло. А вышло так. Выползаю, расставляя лапти «елочкой», на обочину, смотрю и вижу: неподалёку от моего болида в круге жалкого фонарного света тарахтит кровавого (сразу уточню — не чёрного драконьего, а человечьего красного) цвета «ямаха». В седле в позе форейтора сидит человек во всём чёрном. Боты на нём чёрные, штаны-куртка чёрные, шлем и тот чёрный — всё чёрное. И всё стильное. Любо дорого поглядеть. Красавчик с рекламного постера. Не то что некоторые. Под некоторыми я в первую очередь себя имею в виду. Одетого в будничное шмотьё, с ног до головы перемазанного глиной, да ещё и вампирами отчебуреченного.

Разглядеть лицо незнакомца я не смог, расстояние не позволило, но каким-то шестьсот шестьдесят седьмым чувством понял, что именно этот таинственный мотоциклист вытащил меня из передряги. Само собой, приветственно махнул ему рукой. Дескать, привет, мужик. Жди, уже иду выразить признательность и всё такое. Но, как оказалось, встреча со мной в планы человека в чёрном не входила. Убедившись, что я жив-здоров, он опустил на лицо зеркальное забрало и выжал газ. «Ямаха» взревела диким зверем, встала на заднее колёсо, и в следующую секунду сорвалась с места. И всё. Только грязные брызги из-под колёс в разные стороны.

Истребитель вампиров? — озадаченно подумал я, провожая незнакомца взглядом. — Или нет? А если нет, то тогда кто?

Думал я над этим до тех пор, пока красно-чёрное пятно окончательно не растворилось в промокшей темноте. И даже после этого ещё какое-то время думал. До тех пор думал, пока в кармане перепачканного плаща не зазвучал твист, под который в «Криминальном чтиве» так ярко зажигали Ума с Джоном. Этот рингтон в шутку, смысл которой я давно уже позабыл, закреплён у меня за мобильником Ашгарра. Тщательно потерев руку о джинсы, потом ещё и о свитер, я вытащил трубу и приложил к уху:

— Говори.

— Тут два трупа, — взволнованным голосом сказал поэт.

Я его поправил:

— Не тут, а здесь.

— Где здесь? — не понял он.

Несколько запутавшись, я по-собачьи встряхнул головой:

— Ты, вообще-то, про что сейчас говоришь?

Ашгарр прокашлялся и хрипловатым шёпотом поведал:

— Пять минут назад звонок в дверь. Подхожу, гляжу в глазок, там двое. Спрашиваю, кто, какого. Привет, говорят, дракон, мы правильные перцы, мы бабло Егору за Зёрна подкатили. Должок хотим задуть, проценты отслюнявить и всё такое. Ну ладно, думаю, должок так должок. Пошёл халат накинул, возвращаюсь, открываю, а там… Короче эти двое уже не стоят ни фига, а лежат в затейливых позах. И у них, знаешь, это…

Ашгарр замялся.

— Ну выкладывай давай, не томи, — поторопил я. — Чего там у них?

— Головы у них отрезаны, — выдохнул поэт.

Час от часу не легче, подумал я. Быстро прикинул хвост к носу и распорядился:

— Шухер не поднимай, срочно затащи тела в квартиру.

— Уже.

— Молодец. Видел кто?

— Вроде нет. Тихо в подъезде, спит народ.

— Черепушки подобрал?

— Само собой.

— Вот и хорошо, вот и отлично. Дальше так: никому не открывай, жди меня, буду через полчаса. И это ещё…

— Что?

— Не нервничай.

— А я и не нервничаю.

— Вот и умница.

Сложив трубу, я прыгнул за руль и сразу вжал педаль газа в асфальт. Час был поздний, светофоры мигали жёлтым, и я катил без остановок на предельно возможной скорости. Через двадцать восемь минут подъехал к дому и, оставив болид у подъезда, рванул к себе на третий.

Ашгарр уже открывал.

— Смотрю, крови нет, — сказал я, оглядев лестничную площадку. — Затёр?

— Её и не было, — ответил Ашгарр, пропуская меня в квартиру. А когда увидел, в каком виде я припёрся, ахнул: — Ёпсель-мопсель! Ты чего такой уделанный?

— Работа такая у нас, шахтёров, — коротко ответил я. Но затем, пока скидывал плащ и боты, всё-таки рассказал (за не имением времени, не вдаваясь в подробности) о том, что со мной произошло у моста через Ухашовку. После чего спросил: — Ну а где твои?

— В комнате Вуанга, — ответил Ашгарр и зачем-то показал рукой, будто я не знал, где это.

Поэт уложил тела посреди вечно пустующей комнаты воина с какой-то немыслимой аккуратностью — ножки вытянуты, ручки прижаты к бёдрам. И даже головы приставил.

— Ты уверен, что котелки не перепутал? — спросил я, разглядывая эту мрачную инсталляцию.

— Этот вот поплотнее, — показал Ашгарр на левого, — значит, и помордатее.

Я согласился:

— Логично.

Парням было лет по тридцать, плюс-минус год-два. Парни как парни — стильные стрижки, модные шмотки, не гопники по виду, но и не метросексуалы. Плотный (тот, что был в плаще) походил на менеджера среднего звена, второй (тот, что был в куртке) — на бандита средней руки. У того, что походил на менеджера, лицо было спокойное (не до безмятежности спокойное, а сосредоточено-спокойное), лицо же «бандита» перекосило от ужаса, и теперь само навевало ужас.

— Карманы обшманал? — спросил я.

Ашгарр покачал головой:

— Нет.

— Чего так?

— Ну… как сказать…

— Понятно. Побрезговал. Тогда учись, студент, пока я жив.

Документов у мертвяков при себе не оказалось, зато у одного нашлась заточка, а у второго — финский нож с красивой, до умопомрачения красивой, наборной ручкой. Это всё. Ни лопатников, ни банковских карт, ни мобильников, ни ключей. Знали ребята, куда и на что идут.

Я передал оружие Ашгарру:

— Кинь куда-нибудь.

Сам вновь склонился над трупами и засунул палец в пасть сначала одному, потом и другому.

Мои худшие предположения подтвердились.

— Что там? — заглядывая мне через плечо, поинтересовался Ашгарр.

— Вампиры, — доложил я и вытер руку о штанину «бандита». После чего расстегнул на нём куртку и разорвал рубаху на груди. Над левым его соском синела татуировка в виде коронованной жабы. Точно такую же лупоглазую царевну я нашёл и на загорелой груди «менеджера». Чертыхнувшись, я обернулся к Ашгарру: — Видишь?

— Вижу, — сказал он. — Только не совсем понимаю, что эти тату означают.

— А то и означают, что парни из стаи Дикого Урмана.

— Это плохо или очень плохо?

— Это никак. Но если Урман решит, что мы его парней уделали, то…

— Что?

— Вспотеем.

Ашгарр нахмурился и, сложив по своему обыкновению руки на груди (чисто Наполеон Бонапарт), спросил:

— Ну, и что мы, Хонгль, будем со всем этим делать?

Я не ответил, не до того мне было. Ухватив голову «бандита» за волосы, обследовал поверхность среза.

Не дождавшись ответа, Ашгарр присел рядом:

— Чего такого интересного узрел?

— Смотри, — показал я. — Видишь, как мясо спеклось и все сосуды опалены. Потому и крови не было.

— Огненный луч?

— Так точно.

— Полагаешь, инхип?

— Не-а, Молотобойцы не причём.

— Думаешь?

— Тут и думать нечего. Случись официальная ликвидация, Архипыч нас обязательно бы предупредил. А если тайная… На тайную они бы со штатными мечами не пошли. Факт. Не дети подставляться.

— Тогда кто, если не они? — нахмурил лоб Ашгарр. — Истребители?

— Вопрос, — заметил я. — Большой вопрос. Вдогон другому: какого беса дикие вампиры решили напасть на старого дракона?

— Версий нет?

— Честно?

— Честно.

— Сплошной туман и ни одного просвета.

Ашгарр вздохнул и вновь озаботился:

— Ну, так и всё же, Хонгль, что будем делать?

— Будем разбираться, — ответил я. — Но прежде избавимся от трупов.

— Сейчас?

— А когда? Когда вонять начнут? — Я глянул на часы. — Два двадцать. Времени вагон.

— До чего? — уточнил Ашгарр.

— До рассвета, — пояснил я и, уже покидая комнату, распорядился: — Я в душ, а ты пока найди какие-нибудь старые простыни, пододеяльники… Короче, сам сообрази. Сообразишь?

— Уж как-нибудь, — обиженно хмыкнул Ашгарр.

Прежде чем зайти в ванную, я поинтересовался:

— Слушай, а пожрать есть что-нибудь? Жрать хочу, как медведь бороться.

— Суп на плите, — ответил Ашгарр, выглянув из гостиной.

— Суп? Суп это хорошо. А какой?

— Грибной. Дядя Миша Колун целое ведро боровиков притащил, я и наварил.

— Из целого ведра?

— Зачем. Часть на зиму заморозил.

— Ну ты, блин, и хозяйственный.

— Это похвала или упрёк?

Я стянул с себя насквозь промокший свитер и уверил брата-нагона:

— Похвала, чувак, похвала.

— Тогда живи, — разрешил Ашгарр. Хотел ещё что-то сказать, но заметил свежую рану на моей спине и осёкся.

Пока он ковырялся в шкафах и антресолях, я успел постоять под душем, смазать рану бальзамом собственного изготовления (аль мы не маги-чародеи), натянуть свежие шмотки и приступить к супу, который был чудо как хорош.

Я уже заканчивал, когда Ашгарр появился на кухне.

— Всё, — доложил он.

— Упаковал? — спросил я.

— Упаковал. В простыни. А потом ещё и в целлофан.

— Целлофан-то откуда?

— Холодильник когда купили, помнишь, упаковку на балкон кинули, так и валялась до сих пор.

— Говорил же, пригодится. А ты — давай вынесем, давай вынесем.

Ничего Ашгарр мне на это не сказал. Некоторое время наблюдал за тем, как я энергично работаю ложкой, после чего спросил язвительно:

— Слушай, Хонгль, а тебя не выворачивает?

Я оторвался от тарелки.

— Ты это о чём?

— В квартире два трупа, а ты наяриваешь, как ни в чём не бывало.

— Вот ты про что, — ухмыльнулся я. — Не-а, не выворачивает. — Зачерпнул со дна гущи погуще и, прежде чем закинуть в рот, в свой черёд спросил: — Смотрю, потянуло на труды знатоков инфернального.

И кивнул в сторону лежащей на разделочном столе книги Томаса Манна.

— Потянуло, — признал Ашгарр.

— Чего это вдруг?

— Да так… Даже не знаю, почему. Как-то само собой получилось. Подумалось, что самоубийство вещь заразительная, и вот…

— Стоп машина.

— Что?

— Говоришь, подумалось? Тебе?

— А что?

— Да ничего, просто точно знаю, что эта мысль сегодня приходила мне.

— А разница?

Тут Ашгарр был прав, на самом деле так получается, что разница нет никакой. Абсолютно никакой. Такая вот загадка природы.

— Ладно, проехали, — примирительно сказал я. И отложив на край тарелки лавровый лист, поинтересовался: — Ну и с какого боку в этой теме Томас Манн?

— С нужного, — ответил Ашгарр. — Ты в курсе, что целая толпа его родственников покончила жизнь самоубийством?

— Так уж и толпа?

— Сам посуди: отец, сестра, ещё одна сестра, жена брата, сын. Сын вообще уникум, четырежды пытался убить себя. Представляешь?

— Кто хочет, тот своего добьётся, — напомнил я расхожую истину.

Ашгарр кивнул:

— Спору нет. Во всяком случае, этот точно добился.

— Застрелился?

— Нет, снотворным закинулся.

— Бабский способ, ни фига не офицерский.

Поэт тему — офицерский, не офицерский — развивать не стал, резюмировал:

— Если тезис о заразительности суицида верен, то история этой странноватой семьи является наглядной тому иллюстрацией.

— Даже сомневаться не стоит, — заметил я. — Зараза эта заразительна. Даже больше скажу — заразна. Чума эта бубонная. Натурально.

Отодвинув от себя пустую тарелку, я с довольным видом откинулся на спинку стула и спросил:

— Ну и как на твой вкус товарищ пишет?

— Да ничего так, бодро, — ответил Ашгарр. — Нобелевскую премию, согласись, абы кому не дают.

— Не соглашусь. Бывает всяко.

Ашгарр спорить со мной не стал, раскрыл книгу там, где было заложено стариной почтовой карточкой с изображением химеры, охраняющей Собор Парижской Богоматери, и зачитал:

Во время сборов Григорс сказал своему помощнику:

— Не падайте духом и не качайте головой! Так уж написано мне на роду — потягаться с этим злодеем. Я одолею его или погибну. Если я погибну — что за беда? Моя жизнь — не ахти какая потеря. Этот сильный город будет и впредь сопротивляться Козлиной Бороде ничуть не хуже, чем до моего прибытия. Если же я одержу верх, страна будет освобождена от дракона.

Закончив чтение отрывка, Ашгарр положил закладку на место и захлопнул книгу, а я так прокомментировал услышанное:

— И будуть люды на Земли.

— Какие Люды? — не понял Ашгарр.

Я выбрался из-за стола, дошёл до мойки, сунул тарелку под горячую струю и только тогда объяснил:

— Це мрия, яку поэт Тарас Шевченко уявыв в видомий поезии: «Врага не будэ — супостата, а будэ сын, и будэ маты, и будуть люды на Земли».

— Это ты к чему? — не понял Ашгарр.

— К тому, что драконов, если верить поэту, в будущем не будет. А если помимо Охотников, ещё и вампиры на нас начнут с финками-заточками кидаться, столь грустная будущность наступит весьма скоро.

— Судя по всему, с этим согласны не все. Кто-то ведь нас сегодня выручил.

— Тут ты прав, — согласился я. Впихнул тарелку в сушилку и, вытирая руки хрустким, расшитым легкомысленными васильками, полотенцем, добавил: — Знать бы ещё, кто этот «кто-то».

Подступив, Ашгарр похлопал меня по плечу:

— Что, господин маг, не любите быть объектом в чужой игре?

— Нет, господин поэт, — подхватив его иронический тон, ответил я, — не люблю. Люблю быть субъектом. И только в своей. — Глянул на часы (было уже два сорок восемь) и спросил: — Не знаешь, случайно, где «косуха» Вуанга?

— В коридоре на вешалке, — ответил Ашгарр.

Показав знаменитым ленинским жестом на выход, я произнёс картаво:

— Впегёд, товагищи. Пгамедление смегти подобно.

И подтолкнул грустно вздохнувшего поэта к двери.

Поначалу мы хотели управиться за одну ходку, но затем решили богатырей из себя не корчить, и спустили сначала одно тело (затолкали в багажник), потом второе (кинули на заднее сиденье).

— Куда? — поинтересовался Ашгарр, когда отъехали от дома.

— На Кудыкины горы, воровать помидоры, — брякнул я, потом снизошёл: — Скоро сам увидишь.

Пока неслись по опустевшему, погрязшему в бесконечном дожде, ночному городу не произнесли ни единого слова. Молчали и тогда, когда выехали с подтопленных центральных улиц на затопленные улицы окраин. И только когда вырвались на Александровский тракт, мокрая полоса которого скакала по сопкам вдоль стен угрюмого, жутковатого, непроходимого леса, Ашгарр осторожно поинтересовался:

— Так что там у тебя было в Запредельном?

— Летал, — просто ответил я.

— Летал?

— Угу, летал. Летал-летал и долетался. В смысле долетел. До города счастья долетел.

Тема поэта заинтересовала и весьма.

— Что это за город такой? — спросил он.

Я ничего ему не ответил. Просто врубил магнитолу, выбрал нужный диск и сделал так, чтобы всё за меня в лучшем виде объяснил Ашгарру солист группы «Ай-Да»:

Когда стихли последние аккорды, Ашгарр уточнил:

— Насколько я понимаю, ты, счастливец, побывал в городе своей мечты?

— В точку, — сказал я, дал протяжный сигнал и лихо обогнал перед носом встречного микроавтобуса груженный трубами УРАЛ.

— То-то поначалу так было хорошо, — расплылся в мечтательной улыбке Ашгарр. Лицо его при этом стало походить на морду дельфина.

Я кивнул:

— Поначалу — да, хорошо. А потом я вспомнил, что мечта не может стать явью. По определению не может. И чего-то так, знаешь, затосковал.

— То-то потом стало так грустно, — проглотил улыбку Ашгарр. Потряс головой, стряхивая дурные воспоминания, и поинтересовался: — Ну а что дальше приключилось?

— Дальше… — Тут дорога резко пошла на подъём, я кинул взгляд на высвеченный фарами плакат «Внимание, опасный участок трассы» и на всякий случай напрягся. — А дальше всё в один миг куда-то делось. Та высоченная золотая башня, вокруг которой я так гордо парил, вывернулась, словно шутовской колпак, наизнанку, и превратилась в глубокий колодец.

Нарисовав в голове картинку, Ашгарр хмыкнул и с умным видом стал рассуждать:

— Фаллический символ накрылся мохнатой дырой. Если бы это был сон, то с точки зрения психоанализа…

— Это был не сон, — резко оборвал я его.

Он обиделся, и километров восемь мы ехали, не обронив ни единого слова. Но едва проскочили поворот на посёлок с забавным названием Урик, Ашгарр не выдержал и, глядя на замелькавшие вдали огоньки, стал допытываться:

— Слушай, праведник, а как ты умудрился выбраться из Запредельного?

— Почему вдруг «праведник»? — насторожился я.

— А по аналогии. Слышал про Китеж? Про град невидимый, который покоится на дне озера и всплывёт перед вторым пришествием?

— Слышал.

— Люди говорят, что увидеть его могут только праведники. И всё же — как?

— Что «как»?

— Как из Запредельного выбрался?

— Чудом.

— Я так понимаю, отвечать не хочешь?

— Давай об этом как-нибудь потом, — отмахнулся я. Ужас как не хотелось мне рассказывать про кошку-спасительницу. Стрёмно было.

А поэт всё не унимался:

— Ладно, не хочешь рассказывать, как Оттуда выбрался, не рассказывай. Расскажи тогда, как Туда попал.

— Во, банный лист.

— Имею право знать. В целях безопасности.

— Ну, коль имеешь, — сдался я, — тогда знай. Стишок я один волшебный прочитал, а как прочитал, так тут же Туда и провалился. При этом ещё и всю Силу потерял.

— Правда, что ли?

— Угу. Причём, всю. Под чистую.

Ашгарр удивлённо покачал головой:

— Ничего себе прибаутки-шуточки. Что ж это за хитрый стишок такой?

— Возьми в бардачке пакет, — распорядился я. — Там журнал. Раскрой на сто десятой странице и найди одностишье, что начинается словами «Шорох за дверью». — Выдернул из паза зеркальце заднего вида и протянул настырному поэту. — Только читай, пожалуйста, через зеркало, держи пальцы в отвращающем знаке и постоянно дави сознание скороговоркой. Иначе повторишь мой вчерашний подвиг.

— Какой именно скороговоркой? — деловито уточнил Ашгарр.

— В данном случае, всё равно какой, — ответил я. И заметив, что поэт всерьёз загрузился, пришёл на помощь: — Например, такой: «Стоит стопочка на окошечке, не подъявлена, не выявлена. Пришёл хват подъявить, подъявил и выявил». Сможешь повторить?

— Легко.

— Вот и давай наяривай.

Не прошло и минуты, как Ашгарр произнёс по слогам:

— За-па-те-ра.

Будто пробовал слово на вкус.

— Думаю, что это какое-то крутое заклятие, — поделился я своим предположением. — Мне оно не знакомо, но отчётливо слышу слова «zap» и «patera». Соответственно — «жизненная сила» и «жертвенная чаша».

— На каком таком наречии?

— На новоанглийском, на каком же ещё.

— Разве «патера» английское слово?

— Теперь уже и английское. А ещё и русское, и албанское, и румынское, и какое угодно, а поначалу — латынь, разумеется.

Ашгарр ещё раз заглянул в глубь зеркала.

— Может, ты, Хонгль, и прав, конечно, но только мне почему-то кажется, что это транскрипция с испанского. Послушай: «zapatera». Нет?

Стараясь выдержать произношение, я повторил вслед за Ашгарром:

— Zapatera. — А когда до сознания дошёл смысл слова, удивился: — Башмачница, что ли?

— Ну да, — кивнул Ашгарр. — Она самая.

— При чём тут какая-то башмачница?

Как-то не очень верилось мне, что столь обыденное слово легло в основу страшного проклятия. Поэту же так не казалось, он кое-что мудрёного про это словечко знал и поспешил своим знанием поделиться:

— При чём тут, бес его знает. А вот в испанской культуре «Башмачница» — это архетип, воплощающий миф о заветной и несбыточной мечте.

— Точно?

— Уж поверь. То и дело всплывает в различных канонических и не только тестах. Кстати, у почитаемого тобою Горсиа Лорки есть пьеса с названием «La zapatera prodigiosa».

— Волшебная башмачница, — перевёл я. — Что-то не припомню.

— Есть, есть. Жёстокий такой фарс в стиле фламенко. Там про одну стервозную сеньору, которая своими выходками доводит окружающих до белого каления. То одного она хочет, то другого, то сама не знает, чего. Сюжет зациклен, всё в итоге возвращается на круги своя, к первоначальной ситуации.

— И что за ситуация?

— Знамо дело: столкновение иллюзорных надежд с суровой действительностью.

Осторожно-осторожно, жалея подвески, я свернул в знакомом месте с трассы на грунтовку, после чего пробормотал:

— Ну, башмачница, так башмачница. По большому счёту это ничего не меняет: и так ничего неясно, и этак.

Ашгарр посмотрел по сторонам и, судя по всему, хотел спросить, куда это мы повернули, но в последний момент почему-то передумал. Похлопав по журналу, что по-прежнему лежал у него на коленях, спросил о другом:

— И что, как только ты прочитал этот стишок, сразу попал в Запредельное?

— Сказал же, сразу, — ответил я. — Что и как, пока не пойму, нужна помощь зала. Буду советоваться с кем-нибудь из местных экспертов.

— Слушай, а как к тебе эти «Сибирские зори» попали?

— Дело одно расследую о смертоубийствах, это вроде как вещдок.

Ашгарр запихнул журнал в бардачок, воткнул зеркало в паз и пробормотал что-то невнятное.

— Что говоришь? — напрягся я, сообразив по интонации, что прозвучал упрёк.

— Говорю, бросил бы ты, Хонгль, свои тёмные дела.

Поскольку эта гнилая тема всплыла не впервые, я скривился:

— У-у-у, завёл пластинку.

— Я серьёзно. — Ашгарр снял очки, потёр глаза. — Из-за этих мутных дел ты всё больше становишься похожим на человека.

— Ерунда. При любых раскладах мне из себя дракона не вытравить. Так что брось чушь городить.

— Это, Хонгль, не чушь. Это суровая правда. Ты сам за собой не замечаешь, а со стороны оно всё видно.

— Видно? Что тебе видно?

— Что ты опускаешься всё ниже и ниже.

Обвинение было серьёзным, прозвучало конкретно, поэтому я потребовал:

— Аргументируй.

Поэт многозначительно хмыкнул, мол, держись тогда, сложил руки на груди и начал предъявлять прокурорским тоном:

— Киряешь как какой-нибудь эстонец Янсон, на баб человечьих всё время пялишься, Силой раскидываешься бездумно, в День Победы флагом красным машешь на балконе, в какие-то сомнительные дела постоянно впрягаешься, чреватую опасностями торговлю Зёрнами Света развернул, якшаешься с кем попало, а случай с прошлогодней Охотницей — это, вообще, что-то с чем-то.

В этом месте его обвинительной речи я не выдержал и грязно выругался, после чего напомнил:

— Мы тогда ребетёнка, между прочим, от смерти спасли.

Это было чистейшей правдой. Одолев Эльгу, отважную Охотницу из клана Стефана «Носорога» Хирша, мы по моему требованию исполнили её предсмертную просьбу, передали с оказией барнаульскому знахарю Шилику коготь дракона. Естественно, за неимением другого, свой собственный коготь. Шилик из того когтя целебное зелье сварил, и тридцать три дня потчевал им смертельно больную девочку. Славе Силе поправилась хворая, встала на ноги.

Но Ашгарр будто не слышал меня, талдычил своё:

— С каждым годом всё больше и больше от тебя разит человеком. Чую, Хонгль, настанет такой час, когда ты всех нас так круто подставишь, что выбраться не сумеем. Ладно мы, чёрт с нами, пришли-ушли, но Вещь Без Названия останется без присмотра. Здорово будет?

— Не каркай, — потребовал я.

— Я не каркаю, я предостеречь пытаюсь. Слушай, а может, ты мечтаешь стать человеком? Может, спишь и видишь себя бескрылым?

— Дурак ты, Ашгарр.

— Сам дурак.

— Слушай, никак не пойму, в чём смысл этой твоей уксусной эскапады? Чего ты, собственно, хочешь? Чего пустыми этими разговорами добиваешься? А?

— Честно?

— Честно.

И тут он, выдержав паузу, выпалил:

— Хочу, чтобы ты закрыл агентство.

— Новое дело, — изумился я. — А кто будет деньги зарабатывать?

— Есть другие способы.

— Ничего другого не умею, как только людей вытаскивать из передряг.

— Тогда позволь напомнить, что помимо тебя у дракона Вуанга-Ашгарра-Хонгля есть ещё два нагона, и они тоже кое-чего стоят. Не дармоеды, смогут устроиться и работать. Легко.

Я промолчал, однако всем своим видом показал, что говорит он сущий вздор. Поэт же, не обращая на меня никакого внимания, продолжал разворачивать тему:

— Воин — ладно, он на охране подземелья, во фронтмены его, пожалуй, нельзя, но я-то свободен. Полагаешь, не сумею?

— Полагаю, нет, — сказал я с предельной откровенностью.

— Почему это? — нахмурился Ашгарр.

— Потому что ты поэт.

— И что с того? Тютчев вон, например, служил председателем комитета иностранной цензуры. Томас Элиот — клерком в банке. Артур Рембо — торговым агентом в этой… как её там… в Эфиопии. Тебе ещё примеры нужны?

Я похлопал Ашгарра по коленке.

— Знаешь, что я тебе, чувак, скажу.

— Что? — с вызовом спросил он.

— Прожил последние сто с лишним лет в башне из слоновой кости, вот и дальше живи в этой обители поэта. Живи и не высовывайся. Ведь ни черта же не понимаешь в современном житье-бытье. Ни черта. А тут столько всяких подводных камней, ловушек, измен лютых и рогатин с вензелями, что без опыта не обойтись. Без богатого такого житейского опыта. У тебя такого опыта нет и приобретать его уже поздно. Раньше надо было, когда мир безумствовал не таких скоростях.

— Глупости, Хонгль, говоришь.

— Правду говорю истинную.

Не знаю, до чего бы мы доспорились, но тут — оба-на! — сели в лужу и по те самые обещанные помидоры. Хотел я эту яму проскочить сходу, да не вышло. Оказалось глубока до безобразия. А так не скажешь.

— Вылезай, толкнёшь, — сказал я тоном, не предполагающим возражений.

Ашгарр возмущённо мотнул головой, поиграл желваками, но перечить не стал, смело прыгнул в грязную жижу. Надо же ему было показать, что он парень хоть куда, а моя песня о башне из слоновой кости — грязная инсинуация.

Провозились минут пять, но выбрались. А как иначе. И я водитель не плохой, и Ашгарр старался.

— Осторожно, салон не запачкай, — не удержался я от издевательского замечания, когда изгваздавшийся и промокший поэт вновь плюхнулся в кресло пассажира.

— Да иди ты лесом, — огрызнулся он и так хлопнул дверцей, что болид едва не развалился на составные части.

А уже через десять минут скоростной езды юзом на пересечённой местности мы — о, будь благословен ты во веки вечные, привод на все четыре колеса! — прибыли к конечному пункту нашего ночного марш-броска, к затопленному песчаному карьеру.

Работали быстро, работали споро: подтащили одно тело к обрыву, набили каменьями и на раз-два-три сбросили вниз, потом благополучно утопили и второе. Сразу не ушли, постояли немного над тёмной, мутной, покрытой дождевыми пузырями водой. Ради приличия постояли. Не столько из уважения к ним, сколько из уважения к себе. Когда настало время уходить, Ашгарр вдруг сказал:

— Надо слово какое-нибудь произнести.

Я изумился:

— Кого смеяться? Зачем?

— Страдали ведь. По-своему, конечно, но страдали. Короче — надо. Надо, Хонгль. Надо.

— Плохого говорить не хочется, а хорошего… Разве, Ашгарр, об этих диких можно сказать хоть что-нибудь хорошее?

— А ты подумай, — призвал поэт. — Постарайся.

Делать нечего, я напряг все мышцы мозга, и через несколько секунд обратился к упокоенным вампирам с такими вот словами:

— Некоторые творят добро для того исключительно, чтобы творить зло без угрызений совести. Вы, парни, в этом плане никогда не были лицемерами. А больше ничего доброго сказать про вас не могу. Аминь.

И посмотрел на небо. Неба отсутствовало. На его месте висело сплошноё тёмное месиво без единого просвета. Такое сплошное и такое тёмное, что мысль о том, что где-то там, за всем за этим, блещут звёзды и светит луна, казалось до невозможности глупой.

Продолжая пялиться в тьму кромешную, я стёр капли дождя с лица и тихо произнёс:

— Хорошо, что сегодня звёзд нет.

— Чего ж хорошего? — хмыкнул Ашгарр.

— Поверь, чувак, звёзды и луна при таких делах это чересчур, это перебор. И с эстетической точки зрения, и с этической.

Поэт недоумённо пожал плечами, развернулся и пошёл к болиду аккурат между лучом правой фары и лучом левой. Не дошёл нескольких метров, поскользнулся и шлёпнулся в похабную жижу. Смешно так шлёпнулся, как Чарли Чаплин — бах, и аж ноги кверху. Я не выдержал и прыснул. Но потом усилием воли убрал с лица улыбку, подошёл и протянул руку:

— Давай помогу.

Рассерженный Ашгарр руку мою отпихнул, вскочил неуклюже и, пытаясь стряхнуть налипшие комья грязи, начал распаляться:

— Бред какой-то. Бред. Ночь, темень, дождь, грязища неимоверная, какие-то дохлые вампиры. С ума сойти. Где я? Зачем я здесь? Что со мной?

— Спроси ещё: я ли это? — ухмыляясь, посоветовал я.

— А всё из-за тебя! — проорал Ашгарр и ткнул меня кулаком в грудь. — Всё из-за твоих мерзотных дел.

Я отступил на шаг, но предупредил:

— Э-э, поосторожней, а то…

— Что «а то»? — взъярился поэт.

— Что-что, — проворчал я и тоже наступательно. — Сам знаешь, что. Врежу. Вот что.

Тут он совсем распетушился:

— Ну давай врежь! Давай-давай!

И встал в стойку.

Дважды меня просить не надо, одного раза вполне достаточно. Сделав ложное движение правой, я свалил Ашгарра ударом левой. Снизу, без замаха и мимо блока в челюсть — на. Раз, и готово. А чтоб истерик впредь не закатывал.

Но Ашгарр молодец. Даром, что поэт, рафинированная душа, а тоже не сплоховал. Уже лёжа на спине, умудрился садануть мне каблуком по коленке. Причём, со всей дури. По взрослому. Без дураков. Я охнул от боли и рухнул рядом.

И сцепились в партере.

Мутузили друг друга, вбивали в грязную размазню, душили-грызли, пока не выдохлись, а потом обессиленные повалились рядышком. Плечо к плечу. Ухо к уху.

— Смешно, когда дракон сам с собой дерётся, ибо абсурдно, — тяжело дыша, заметил через время Ашгарр.

Сплюнув тягучую, горьковатую от крови слюну, я продолжил его мысль:

— Ещё смешнее, когда сам собой дерётся человек, ибо неописуемо.

— Твоя правда, — согласился поэт и безо всякого перехода спросил: — Курить есть?

Я нашарил пачку, вытащил сигарету для себя, сигарету для него, полез за жигалкой и не нашёл её.

Говорили в старину: не спавши, да беду наспал.

Это был тот случай.