1

Добравшись до офиса, я примостился на дежурном диванчике и благополучно проспал без задних ног до самого утра. Обошлось без сновидений. Проснулся в семь сорок от дикого голода. Помирать не хотелось (чем больше живу, тем больше хочется жить), поэтому пустился на поиски жиров, белков и углеводов. Обшарил все шкафы, заглянул во все нычки, но ничего съестного не нашёл. Тогда вытащил бутылку с остатками виски, потряс — грамм двести ещё имелось. Подумал, сейчас выпью и заморю червяка к чёртовой матери. А не заморю, так утоплю.

Не тут-то было.

Червяк ни только не захлебнулся, но и потребовал закуски, причём потребовал весьма настойчиво. Пришлось оставить сантименты и провести продразвёрстку во владениях Леры. И вот здесь-то нам с червяком повезло, просто несказанно повезло: обнаружил в её столе треть шоколадной плитки и приличный ломоть пиццы с маслинами.

Шоколад не тронул (баловство), а вот пиццу кинул на зуб. Сдул с неё пыль и кинул. Чёрствая была, как подошва старого ботинка, но это меня не смутило. Жевал за милую душу, запивая шотландским самогоном, и нахваливал.

Пока чавкал, разглядывал содержимое выдвижного шкафчика. Говорят, содержимое багажника может многое сказать о владельце автомобиля. Думаю, что это применимо и к содержимому рабочих столов. У Леры в ящике стола имелось: номер «Компьютерры» за январь, баночка с кремом от загара, книжка «Синие чудеса» некой Ильдико фон Кюрти, фотография артиста Куценко с проколотым левым глазом, сломанные наушники, баллончик с перцовым газом, диск «Ночных снайперов», янтарные бусики, плоскогубцы, рулон скотча, почерневшая шкурка банана, дискета со странной надписью «Нереальный хак», визитка маникюрши, упаковка от картофельных чипсов, открытка-валентинка в виде розового сердечка, флайер ночного клуба «Объект 01» и несколько разноцветных чехлов для мобильного телефона.

Что можно сказать о владельце всего этого богатства?

Не знаю.

Разве только то, что он не мальчик и что наверняка любит окрошку.

Набив желудок непонятным, мысленно поблагодарил Леру за то, что не дала помереть раньше срока. Теперь я мог думать о вещах более высоких. Например, о туфлях. Отсырели они в давешнюю пургу и до сих пор не высохли. Однозначно требовалась замена.

Вернувшись в кабинет, я сунулся в платяной шкаф, где к своей радости нашёл сандалии и кроссовки. Остановил свой выбор на кроссовках. А когда стал натягивать, обнаружил, что внутри напиханы шары из старых газет. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить — Ашгарр учудил. Пару раз в год заглядывает в офис, наводит шмон. Чистюля.

В один кроссовок домовитый поэт засунул три страницы газеты «Жизнь». Это ладно, так себе газета — букв много, жизни нет. Но вот того, что во второй он затолкал номер «Губернских Ведомостей» за январь 1903 года, никогда ему не прощу. Это надо же было додуматься!

Осторожно развернув пожелтевшие от времени листы, я выложил их на столе и любовно разгладил. Убедился, что все целы, успокоился и невольно забегал глазами по строчкам. Притягивали к себе «яры» и «яти». Ох, как притягивали. Читал и вздыхал. Как будто всё вчера было.

«15 января, по указанию начальника департамента полиции, задержана была богомолка крестьянка Екатерина Кузькина, которая принадлежала к числу сектантов и являлась пророчицей Саломеей. Она же замешана в истории продажи венков от имени отца Иоанна Кронштадтского».

«16 января в доме Мазина, что в Знаменском переулке, во время поминок задержали одну из «поминальщиц», крестьянку Квочкину, которая, выходя из-за стола похитила семь десертных и три чайных ложки, три салфетки и три пробки с металлическими украшениями. Квочкина заявила, что она, поминая покойника, опьянела, и что с ней было — не помнит. «Поминальщицу» отправили в участок».

«18 января мещанин Евсеев, проходя по Екатерининскому парку, был остановлен двумя женщинами. Одна из них спросила, как пройти на Солдатскую улицу, а другая попросила указать дорогу к Воздвиженскому монастырю. Евсеев указал им путь, после чего обнаружил, что у него из кармана пропали серебряный портсигар, также часы и кошелёк со ста семьюдесятью рублями ассигнациями и медной монетой. В тот же день мошенницы были задержаны помощником следственного пристава господином Тугариным. Ведётся дознание».

Из-за этой последней заметки собственно и храню газету. Имеет тут место, конечно, не достойное дракона тщеславие, но выкинуть рука не поднимается. И никогда не поднимется.

Аккуратно сложив газету, я вздохнул: «Да, случались дни весёлые» и собрался удариться в воспоминания о былых подвигах, но меня — вот так всегда! — остановил телефонный звонок.

— Вспоминал меня? — спросил Ашгарр сонным голосом.

— Вспоминал, — подтвердил я и тут же пошёл в наступление: — Недобрым словом вспоминал, а слово то — «шаромыжник». Ты какого хрена в моём архиве копался?

— Ты о чём?

— О том. Зачем газету в лапоть засунул?

— В какой лапоть? Какую газету?

Я передразнил его, подражая голосом утёнку Дональду Даку:

— В такой лапоть, такую газету. — Но потом всё-таки перешёл на человеческий язык: — Зачем старые «Губернские ведомости» в кроссовок засунул?

— Я помню, что ли? — стал вяло отбиваться Ашгарр. — Что попалось под руку, то и взял. А на кой ты эту труху хранишь?

— Надо. Перечитываю.

— У Лао Шаня моду взял?

— Да. То есть, нет… Не в этом дело… — Я сбился, но, энергично почесав затылок, красиво выкрутился: — Просто интересно отслеживать, как меняются людские нравы.

— А они что, меняются? — после короткой паузы, спросил Ашгарр и громко зевнул.

Тут он меня, конечно, припёр. Понятное дело, не меняются. Природа есть природа, супротив не попрёшь. Не зная, что сказать, я вызверился:

— Ещё раз сунешься в архив, убью.

— И давно у тебя это? — усмехнулся Ашгарр.

— Что «это»?

— Склонность к суициду.

Я смутился, Ашгарр воспользовался моим молчанием и процитировал Пастернака:

— Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь. Не стоит заводить архивы, над рукописями трястись. — После чего резко сменил тему: — Скажи, как всё прошло?

— В лучшем виде прошло, — взяв себя в руки, ответил я. — Демон оказался мудрой тёткой.

— Значит, все пули мимо пролетели?

— Слава Силе — обошлось.

— Это хорошо. Не хотел бы я закончить свой век онгхтоном.

— Вот ты, стало быть, как! — возмутился я. — О себе в первую очередь… Ну-ну.

— Что значит «о себе»? — спросил Ашгарр не без ехидства. — Разве «о себе» у нас не значит «о тебе».

И вновь хохотнул.

— Ах, ты… — хотел сказать я ему всё, что о нём думаю.

Но он меня опередил:

— Успокойся. Тебя бы тоже жалко было. Тебя даже в первую очередь. Себя — в третью. Если бы, конечно, от горя не запутался в этих «ты», «я» и «он».

Тут он был прав — запутаться легко.

— Ладно, замяли это дело, — примирительным тоном сказал я.

С трудом сдерживая очередной зевок, Ашгарр спросил:

— Домой собираешься?

— Вообще-то планирую, а там — как выйдет.

— Если что, дай знать. Всё, пока-пока.

И тут же отключился, пошёл досыпать. Ашгарр у нас «сова», ведёт богемный образ жизни — до пяти ночи колобродит, до полудня даёт храпака. Я бы так не смог. «Жаворонок».

После звонка Ашгарра около часа чистил пистолет. Надо сказать, очень мыслеродительное занятие. Наподобие чистки картошки или лепки пельменей. Счищаешь ёршиком пороховую гарь со стенок стволового канала, а сам в это время думаешь о чём-нибудь отвлечённом. Красота!

На этот раз, то и дело бросая взгляды на бронзового пеликана, я размышлял о том, можно ли считать магию искусством?

У меня выходило, что можно.

И вот почему.

В первую очередь, всякое магическое действо, как и всякое настоящее произведение искусства, уникально. Это штучный продукт. Конечно, есть некие стандартные заклинания, но они отнюдь не гарантируют результат — в конечном итоге всё зависит от таланта мага. И это роднит его с художником, музыкантом или, допустим, с писателем. Те тоже знают всякие типовые приёмы ремесла — то, что называется «школой», но каждый реализует их в соответствии со своим индивидуальным даром, идёт своим путём. Разумеется, у любого мага в загашнике имеются артефакты (разного рода кольца, браслеты и прочие волшебные прибамбасы), которые облегчают колдовство, но и они, в свою очередь, есть результат предыдущих магических деяний. Это то же самое, что заготовленные художником эскизы, наброски композитора или черновики писателя.

Теперь дальше. Никакой единой системы сотворения шедевра не существует. Никто творцу не указ. Художник вымазывает краской полотно сообразно своему представлению о прекрасном, и писатель чиркает бумагу по велению собственной души. Каждый пишет, как он дышит. И ни иначе. То же и с чародейством. Магия никогда не являлась, не является, и не будет являться единой, унифицированной и вменённой в обязательное употребление системой знаний. Каждый настоящий маг сам себе система. И если ему что-то не надо, значит, не дано. Значит, не судьба. Значит, так тому и быть Обидно, досадно, но ладно. Чудодействуй в меру своего таланта и не журись. Тем более что наличие больших собак ни в коей мере не должно смущать желание маленьких гавкать. Так утверждал ни кто-нибудь, а сам Антон Павлович Чехов.

Наконец, «быть творцом» — не просто работа, но, прежде всего, образ жизни. Настоящие живописцы, музыканты и писатели не похожи на других людей, они живут иначе. Не потому, что выпендриваются (хотя иногда бывает, причём, чем таланта меньше, тем больше выпендрёжа), но в первую очередь потому, что для них нет разницы между служебными обязанностями и частной жизнью. В полной мере это относится и к магам. Маг всегда маг, а не с девяти до семи с перерывом на часовой обед.

Когда я добрался до этого самого места в своих сравнениях искусства и магии по формальным признакам, часы пробили «бом» и безмозглая механическая кукушка отмерила мне ещё девять лет жизни. «Хорошо когда бы так», — подумал я. Передёрнул затвор, вогнал в паз обойму, поставил пистолет на предохранитель и объявил себе выходной. Но в одну минуту десятого зазвонил телефон. Тот, который мобильный.

Да, как ни планируй свою жизнь, всегда найдётся кто-нибудь, кто подвернется под руку в самый последний момент, — и все твои планы идут прахом.

Звонил Михей Процентщик.

Кого угодно ожидал услышать, только не его.

— Егор, у меня к тебе дело, — пробасил он после приветствия.

— Выкладывай, — разрешил я.

— Нет, по телефону не могу. Надо лично.

— Тогда подъезжай.

— Ты где сейчас?

— В конторе.

— Через десять минут буду.

Пошли гудки отбоя, и я стал теряться в догадках.

Михей Процентщик (в мире людей — Михаил Петрович Лымарь) — один из самых сильных магов города, если не самый сильный. И при всём том наименее уважаемый.

Белые маги — тратят Силу на то, чтобы дать другим радость и утешение, и из этого черпают новую Силу. Чёрные маги — используют Силу во вред другим, и снимают пенки с людского горя. А есть такие странноватые маги, которые свою природную Силу совсем не тратят. Ни на лютые дела не тратят, ни на добрые. Им Сила нужна ради Силы. Копят они Её. Тупо копят. И копят, и копят, и копят. Вреда от таких накопителей никакого, но и пользы никакой. Что есть они, что нет их — всё едино. Так вот Михей из числа подобных пустоцветов.

Правда, в отличие от прочих «скупых рыцарей», Михей не просто Силу копит, он Её ещё и в рост пускает. Любой нуждающийся маг Города может перехватить у него Силы в долг. Запросто. Приходи и бери. Но не за «так», конечно, а под шесть процентов в месяц. Ссудит тебе Михей тысячу, к примеру, кроулей, а через месяц возвращай ему эту тысячу да сверх того шестьдесят. А за просрочку пеня — полпроцента за сутки. Говорят, что это по-божески. Не знаю. Как по мне, так есть в этом что-то неправильное. Уж больно трудно такой бизнес принять золотому дракону, который Силу берёт от лиходеев и безвозмездно возвращает Её страждущим. Может, поэтому никогда я к услугам Михея не обращался. Хотя наперёд не зарекаюсь — жизнь длинная, а случаи бывает разные.

Зачем я понадобился Михею Процентщику, ума не мог приложить. Вообще-то, маг его уровня любые личные вопросы решает сам — между делом и мановением руки. Слышал я от компетентных людей, что Михей Процентщик Силы накопил видимо-невидимо. Столько у него Её, что все шесть турбин Городской ГЭС может при желании остановить на сутки. Оттого и недоумевал: «Чем такому помочь могу? Рокфеллеры к сидящим на паперти за помощью не ходят».

Впрочем, долго гадать не пришлось, Михей подъехал на минуту раньше обещанного — в девять десять. Подъехал и ввалился. Пузатый, грузный, неповоротливый. Потряс в знак приветствия тремя подбородками, рухнул в предложенное кресло, поправил на лысине две мокрых прядки и, с трудом справляясь с отдышкой, прогудел в три приёма голосом оперного баса:

— Артефакт. Спёрли. Егор.

— Что именно? — не моргнув глазом (давно живу, всяко видел), уточнил я.

Вместо ответа он полез во внутренний карман своего безразмерного пиджака. Долго ковырялся, никак не мог вытащить. Как назло ещё и рука у него там застряла, стал нервно дёргать, чуть карман по швам не разорвал. Наконец, пыхтя и чертыхаясь, вытянул фотоснимок «девять на двенадцать» и швырнул на стол.

Я глянул.

И увидел чашу.

Ничего особенного на первый взгляд она собой не представляла. Средние века. Западная или Центральная Европа. Кажется, серебряная. Возможно, ритуальная. Даже очень возможно, поскольку изображены на ней жрецы, бредущие с дарами к алтарю. В остальном, чаша как чаша. Подобных в любом музее западного искусства вагон и маленькая тележка. Это тебе не капала ламаистов — церемониальная чаша из затылочной части человеческого черепа. Вот то, действительно: держишь в руках, понимаешь — вещь.

Зная, что Михаил Петрович Лымарь владеет антикварной лавкой, я ткнул пальцем в снимок и спросил:

— Артефакт дохлый?

— В том всё и дело, что активный, — на четвёртом выдохе ответил ростовщик.

— Уж не Грааль ли?

Спросил в шутку, но он этого не уловил. Смахнул с похожего на баклажан носа каплю пота и вполне серьёзно ответил:

— Нет, не Грааль. Эта чаша когда-то принадлежала одному из членов «Братства кипячёной росы». Слышал о таком?

Я кивнул:

— Слышал. Как не слышать? У меня об этом братстве имеется две неслабых книжки.

Чтобы не быть голословным, я встал из-за стола и подошёл к книжному шкафу. Нашёл глазами нужную книгу (стояла между «Историей герметической философии» Ленгле и «Жизнью некромантов» Годвина), встал на носки, вытащил, стёр рукавом пыль и прочёл полное название:

— «Ужасные соглашения, заключённые между дьяволом и братьями росы. Содержащиеся в них отвратительные инструкции. Разорение тех, кто им следует, и их жалкий конец».

— Подлинник? — поинтересовался Михей, у которого при виде старинного фолианта алчно загорелись глаза.

— Что ни наесть подлинник, — похвастался я и махнул в сторону шкафа. — А ещё тут где-то стоит «Исследование новой неизвестной кабалы братьев кипячённой росы, поселившихся в Париже». Тоже подлинник. Издание 1623-го, кажется, года.

Михей завистливо причмокнул толстыми губами, но в следующую секунду взял себя в руки, спросил:

— И ту, и ту читал?

— Угу, обе, — ответил я. — Когда-то. Много лет назад.

— Тогда в курсе, кто такие эти братья и чем промышляли.

— Более-менее. — Я пролистнул страницы книги, словно кассир пачку банкнот. — Насколько помню, тридцать шесть членов братства отреклись от крещения и перестали уповать на воскрешение к Судному дню. Якобы за это дьявол даровал им способность переноситься из одного конца света в другой со скоростью мысли, говорить на всех языках, всегда иметь полные кошельки, быть невидимками и проникать в самые потаённые места, невзирая на засовы. Ну и так далее, и тому подобное. Если отбросить характерные для средневековья страсти-мордасти, можно предположить, что братья кипячёной росы являлись вполне успешными магами.

— Твоя правда, — согласился с моим выводом Михей.

Я поставил книгу на место, вернулся к столу и постучал пальцем по снимку.

— А точно, что эта чаша…

Ростовщик не дал мне закончить вопрос.

— Точно, — пробасил он и стал рассказывать, замолкая всякий раз, когда нужно было справиться с одышкой. — На снимке не видно, но на ножке имеется гравировка. Там три латинских буквы «FRC». Аббревиатура читается как «Fratres Roris Cocti», что в переводе, как ты понимаешь, и означает «Братство кипячённой росы». В такие чаши, как ты знаешь, братья собирали росу, потом выпаривали и получали особый ингредиент для чудотворных препаратов. Отсюда и пошло название братства. А всего таких чаш было тридцать шесть.

— По числу братьев, — догадался я.

— Да. У каждого брата была персональная.

— Удобно, а главное гигиенично. К тебе-то как попала? Насколько я помню, братья восточнее Франш-Конте никогда не забирались. Или что-то путаю?

Михей несколько секунд молчал, соображая, отвечать или нет, но потом всё-таки решился.

— История давняя, а суть в следующем. Чашу эту я бог знает сколько лет назад купил у внука человечка, который служил конюхом у сосланного декабриста Петра Вениаминовича Рябова. Предполагаю, что Рябов её лично вывез из Парижа.

— Выходит, трофей, — сказал я.

Михей подтвердил:

— Вроде того.

— Что — Рябов из фронтовиков будет?

— Так и есть. Ветеран 12-года. До Парижа дошёл с черниговским полком, где служил вольнонаёмным доктором.

Тут я — и что только откуда берётся? — показал свои недюжинные познания в отечественной истории:

— А не тот ли это полк, которым во время декабрьских событий Муравьёва-Апостол командовал?

Кивком подтвердив правоту моих слов, Михей добавил:

— Только Рябова ещё до восстания взяли по доносу унтер-офицера Шервуда. Повезло, не казнили. Поначалу в Читинский острог определили, а через десять лет отправили на поселение в Усть-Култук. Там и похоронен.

— И чем же тебя эта чаша прельстила?

— Как чем? — Михей пожал плечами. — Во-первых, представляет огромную историческую ценность. Во-вторых, — Сила в ней.

Я уточнил:

— И это всё?

— И всё, — ответил Михей.

Ответил и уставился на меня своими глазками-бусинками, надеясь, что скушаю его враньё.

— Мне-то зачем врать?! — возмутился я. — Пришёл за помощью, изволь правду говорить.

Михей, заметно смутившись, стыдливо опустил глаза.

— Не хочешь говорить, не надо. — Я поднялся из кресла и протянул руку для прощания. — До свидания, дружище. Искренне сочувствую твоему горю, но ничем помочь не могу. Извини.

— Она свойством обладает, — сообразив, что я не шучу, поторопился сказать ростовщик. — Бессмертие даёт.

«Будто воздух из проколотого шарика вышел», — подумалось мне, но тут до сознания дошёл смысл его ответа.

— Бессмертие?! — удивился я. — Что, без балды?

— Во всяком случае, долголетие — точно, — поправился Михей. — Сам прикинь. Рябов умер, когда ему уже сто три было. Да и умер-то глупо — утонул. А его сердечный друг конюх Селуян Замятин, коему чаша перешла по завещанию, тот девяносто четыре протянул. Причём, до самой смерти болезней не знал. И помер не в кровати, а на охоте — медведь-подранок поломал.

— А на себе свойство проверял?

— А как ты думаешь?

— Думаю, да.

— Правильно думаешь.

— Какао по утрам из неё потягивал?

— Сок апельсиновый.

— И как?

— Как видишь, жив до сих пор.

Я оглядел его с ног до головы и с головы до ног.

— А сколько тебе, Михей?

— Может, тебе ещё и своё настоящее имя сказать? — недовольно пробурчал ростовщик.

— Ладно, забудь. — Я ещё раз глянул на фото чаши. — Значит, говоришь, бессмертие даёт?

— Сама по себе — бессмертие, в сочетании с другими артефактами свойств — не знаю. В комбинации артефакты свойств иной раз такое могут выдать, что закачаешься.

— Это точно, — согласился я и, не желая переливать из пустого в порожнее, стал переводить разговор в практическую плоскость: — Значит, спёрли?

— Спёрли, гады, — удручённо вздохнул Михей.

— Хочешь, чтобы разыскал?

— Хочу.

— Почему я? Почему не сам?

— Ты профи.

— Полно, барин, все мазурки давно написал Шопен.

— Что?

— Да так, ничего. Ладно, пусть я профи, но ведь ты же… — Я запнулся и, не сумев подобрать уместного определения, выпалил: — Процентщик.

— И что с того? — пожал он плечами.

— Ходят слухи, что могуч ты, Михей. Захочешь, одним щелчком весь Город наизнанку вывернешь. Щёлк, и родное снова у тебя.

— Ну, зачем же так… Гром-молния, трах-тарарах — к чему весь этот шум? Лучше уж ты. Тихо, хватко, точечно.

Уловив в его словах фальшь, я вскинул бровь:

— Точечно, говоришь?

И саркастически хмыкнул.

Всё я про него понял, понял, что жаба его давит, что не хочет он ни одного лишнего кроуля накопленной Силы тратить, а хочет дело провернуть задёшево. Подумал: «Похоже, таких жадюг мир ещё не видел». И чисто из вредности стал набивать цену:

— Сдаётся, дело хлопотным будет. Чую, придётся попотеть.

Говорил так, а сам в это время отодвинул кольт в сторону, покопался в верхнем шкафчике и высыпал на стол пригоршню браслетов и колец. Пустых, конечно.

— А сколько ты хочешь за работу? — изумлённо глядя на эту кучу лома, спросил Михей.

— Семьсот пятьдесят кроулей, — сказал я как отрезал.

У Михея в зобу дыханье спёрло, только и смог охнуть:

— Ну, ты хватил!

— А чего? Нормально. За три дня не найду, значит, совсем не найду, а двести пятьдесят за день — красная цена.

— Много.

— Тогда до свидания. — Я сделал ему ручкой. — Иди к ментам, они бесплатно найдут. Не сразу, но найдут. Правда, потом Чаша в отделе года три до суда простоит в качестве вещдока. Ну и что? Зато бесплатно. Иди-иди. Здесь по пятницам не подают.

Торговаться я не собирался, ни в моих обычаях. Михей это понял, и его брыла раздулись, как наполненные ветром паруса.

— Согласен.

— Вот и отлично.

— Только давай так, — тут же добавил он, — двести пятьдесят сейчас, пятьсот — потом.

«Нет, он непробиваем!», — мысленно возмутился я, покачал головой и принял его условие:

— Чёрт с тобой.

Оставив на столе боевой браслет и три кольца (одно из которых было Альбининым), указал на них Михею:

— Вот эти зарядишь.

Ростовщик кивнул, и я тут же вышел, дав ему возможность закачать Силу в оставленные предметы. Закачка Силы — дело интимное, чужих глаз не терпит. Поэтому.

Когда дело было сделано (а сделано оно было достаточно быстро, и двух минут не прошло), Михей окликнул, и я без лишних формальностей, уже с порога, перешёл к выяснению деталей:

— Ну и когда беда приключилась?

— Сегодня ночью.

— Мысли есть, кто мог позариться?

— Ума не приложу.

— Рассказывал кому-нибудь о свойстве?

— Никогда и никому.

— Может, по пьяной лавочке? Или на ушко прелестнице, дабы впечатление произвести?

Спросив, я по-свойски подмигнул, мол, колись, Михей, здесь все свои. Но он замахал руками.

— Нет-нет, это не про меня.

— Где хранил? Дома?

— Нет, в лавке. У меня там… что-то вроде кабинета.

— Показывал кому-нибудь?

— Нет, — не задумываясь ответил он, но потом вдруг наморщил лоб. — Хотя…

— Что — «хотя»? — ухватился я за его обмолвку.

— Не знаю, имеет ли отношение…

— Рассказывай, а там посмотрим — имеет или не имеет.

— Выставка была в прошлом декабре, посвященная 180-летию восстания, — хмурясь, сообщил он. — «Времен связующая нить» — так, кажется, называлась. Или что-то вроде того. Так вот я чашу… Как бы… В общем, предоставил я чашу организаторам на день.

— Зачем? — изумился я.

— Чёрт попутал.

— А серьёзно?

— А серьёзно… — Мне показалось, что Михей несколько смутился. Во всяком случае, долго молчал, подбирая нужные слова. Наконец сказал: — Дело в том, что тогда Потапов выставил театральный веер, принадлежащий якобы самой княгине Волконской. Ну и я подтянулся.

— Кто такой Потапов? — поинтересовался я.

— Да есть тут один коллекционер. Считает себя, круче всех.

Михей сказал это с такой язвительностью, что сам себя выдал. Но я всё-таки уточнил:

— Для тебя это было в некотором роде вызовом?

— А то! Конечно.

— И ты повёлся?

— Повёлся. Решил ему нос утереть. Глупо, да?

— Да уж, не умно. Это и называется «по секрету всему свету».

— Но ведь только восемь часов простояла.

— Как видишь, хватило. Кто-то оценил вещицу по достоинству и при случае слямзил.

Я задумался и пока думал машинально насадил по одному заряженному кольцу на безымянные пальцы. Альбинино кольцо сунул в карман, а браслет стал вертеть в руках. Потом натянул его на правую руку и спросил:

— Не этот ли самый Потапов навёл?

— Не исключаю, — ответил Михей.

— А Потапов этот — он посвящённый?

— Нет. Он так… — Михей сделал такое движение рукой, будто вкручивает лампочку. — Собиратель.

— А может, он и спёр?

— Вряд ли. Это маг сделал.

Сказано было с убеждённостью, которая ни могла меня не заинтересовать.

— Почему ты так решил? — спросил я.

— В лавку приедем, сам увидишь, — ответил Михей.

Тут он был прав, любое разбирательство нужно начинать с осмотра места преступления. И чем раньше к нему приступить, тем лучше, ибо работа по горячим следам зачастую приносит неплохие плоды. Вот почему я быстро сунул кольт в кобуру (сыщик без «машинки» всё равно что кот с презервативом) и потянул незадачливого ростовщика на выход.

 

2

Лабаз Михея Процентщика со времён первых кооперативов занимает цокольный этаж (а проще говоря — подвал) солидного дома дореволюционной постройки, что стоит на углу Российской и Марата. Дом нежилой, на первом этаже магазины, на втором и третьем — конторы-офисы. Вход в лавку вырублен с торца и оборудован вполне современными механическими жалюзи.

— Видишь? — сказал Михей, когда мы выбрались из машин. — Всё чин-чинарём, всё как у людей.

Потом ещё и постучал ногой по стальной кольчуге, показывая насколько прочна.

— Лавку сам открывал с утра? — уточнил я.

— Сам, — ответил Михей.

— И жалюзи…

— Были опущены.

— Ещё вход есть?

— Нет, этот единственный.

— А окна?

— Нет тут никаких окон. Глухой подвал.

— А вечером лавку кто запирал — ты или продавец?

— Естественно, я. Всегда последним ухожу и сам всё запираю.

Михей щёлкнул пультом, жалюзи радостно заскрипели и пошли собираться в кучу.

Когда ростовщик сунул ключ в замок двери, я спросил:

— Сигнализация есть?

— Имеется. Утром с пульта снял.

— Неужели выведена на пульт вневедомственной охраны? — подивился я.

— Нет, — ответил Михей и не без гордости пояснил: — Мы тут в складчину своих гавриков держим.

«На всём экономит, — подумал я. — Если человек жаден, то он жаден во всём. За рубль белку в лесу насмерть загоняет, за кроуль — сам удавится».

— А свою защиту накладываешь? — спросил я для порядка, уже догадываясь, каким будет ответ.

И угадал.

— Нет, — ответил Михей и даже не смутился.

Слов не было, оставалось только головой покачать: оказывается, даже для личной безопасности Процентщику Силы жалко.

«Это уже шиза какая-то, — мысленно поставил я ему диагноз. — Тут хороший доктор нужен. Лучше — профессор. А ещё лучше — академик Академии медицинский наук».

В лавке пахло по-особенному, именно так пахнет сгустившееся время — сандалом, пылью и прелой стружкой. Михей повёл меня через зал прямо в кабинет, но я задержался у стенда с банковскими кредитными билетами. Сразу (наверное, потому что желтоватая) кинулась в глаза «сотка» 1989 года с Екатериной Второй в овале. Улыбка императрицы и самодержицы всероссийской ничем не уступала улыбке Джоконды. Была такой же милой и загадочной. Я засмотрелся.

— Ты идёшь? — поторопил меня Михей и, не дожидаясь ответа, вышел из зала через служебную дверь.

— Иду-иду, — крикнул я и, неловко развернувшись, задел локтём стоящую на постаменте огромную китайскую вазу.

Ваза, в росписи которой присутствовала пара священных драконов, покачнулась и стала падать. Я едва-едва успел принять её горло на подъём ноги.

Бережно водрузив фарфоровую реликвию на место, с облегчением подумал: «Пронесло. И Михей бы не простил, и сам себя три года ел бы страшным поедом».

И то.

Быть может, именно эту самую вазу преподнёс Конфуций архивариусу Лао-цзы при личной встрече. Говорят, была такая встреча. А ещё говорят, что перед тем, как попрощаться, Конфуций сказал: «Птицы летают, рыбы плавают, животные бегают. Бегущее животное можно заманить в западню, плавающее — в сеть, а летящее — настигнуть стрелой. Но как быть с драконом?» По легенде Лао-цзы ответил таким образом, что Конфуций долго не мог придти в себя и потом ещё два года шептал по ночам на ухо наложнице: «Я видел Лао-цзы, я видел дракона».

Когда я вошёл в логово отчаянного скупердяя, мне было сразу указано на метровый мраморный пьедестал, имитирующий формой дорическую колонну. На нём всеми цветами радуги сверкал хрустальный колпак с набалдашником.

— Тут, что ли, чаша стояла? — спросил я, подошёл и приподнял прозрачную крышку.

— Да, там, — подтвердил ростовщик и тяжело вздохнул. — Стояла. Теперь не стоит.

— А чего, раз так дорога, сейф для неё не завёл?

— Не видел смысла.

— А теперь видишь?

— И теперь не вижу. Тут маг поработал, а маг и из сейфа бы…

Я его перебил:

— Да с чего ты взял, что это дело рук мага?

— Разве это не очевидно? — удивился моей бестолковости Михей. — Сам посуди: жалюзи не тронуты, все замки и двери в порядке, в полу, потолке, стенах пробоин нет, а чаша пропала. Кто мог так всё аккуратно провернуть? Только маг.

Я оглядел кабинет. Он был не таким уж и маленьким (квадратов, наверное, двадцать полезной площади в нём имелось, а то и больше), но казался очень тесным. А всё из-за многочисленных стеллажей и шкафов, полки которых заполнял всяческий магический хлам. Чего там только не было: выводок божков-бродяг из нефрита, фарфоровые фигурки крокоттов, левкрокоттов и прочих мантихор, эмали с рельефными изображениями различных гадов, кубки, клинки, фрагменты рыцарских доспехов и манускрипты разных времён и народов. А помимо того: веера, опахала, алхимические приборы, чьи-то сердца в банках с формалином, глаза в спирту и засушенные лапы птиц. А ещё: затёртые тысячами прикосновений чётки, пентакли, талисманы, подвески, бусы, кольца, серьги и браслеты в ларцах, шкатулках и россыпью. И ещё: рога и копыта, мумии змей, чучела летучих мышей, лакированные хвосты ящериц и ожерелья из волчьих (и не только) клыков. И прочее, прочее, прочее.

Весь этот колдовской брикабрак излучал Силу, много Силы, очень много Силы, поэтому определить, была ли использована вором магия, не представлялось возможным. Разве реально определить, плевал ли кто-то в лужу, если после плевка прошли часы? Вообще-то, наверное, реально, но только на такой химический анализ уйдут века. Овчинка выделки не стоит.

— Больше ничего не пропало? — ещё раз окинув взглядом всё это несметное богатство, спросил я.

— Нет, больше ничего, — ответил Михей. — Я бы почувствовал.

«Не знаю, как ты сам, а вот жаба твоя точно бы почувствовала, стала бы душить», — подумал я, вслух комментировать не стал, пошёл в коридор. Решил посмотреть, что там и как.

Левое крыло освещалась светом, проникающим через открытую дверь из торгового зала, а правое уходило в темноту.

— Где тут свет включается? — обернулся я к Михею, который в это время хлестал минералку.

— Пошарь справа, — оторвавшись от бутылки, ответил он. И снова приложился.

Щёлкнув включателем, я увидел, что справа, от кабинета и дальше, коридор заставлен ящиками разных форм и габаритов. Вначале между ними ещё имелся какой-никакой проход, но чем дальше, тем он становился уже, а метров через шесть и вовсе упирался в полуметровую баррикаду.

Открыв один из ящиков, я увидел банальную стружку.

— Тара, — пояснил вышедший из кабинета Михей.

— Вижу, — кивнул я и решительно направился к завалу.

Минут пять у меня ушло на то, чтобы его разгрести. Но потел я не зря — обнаружил, что коридор не кончается тупиком, что перегорожен двустворчатой решёткой. Куда коридор ведёт после неё, было не видно, через три метра он делал поворот.

— На четвёртые сутки Зоркий Сокол увидел, что в камере нет четвёртой стены, — невесело пробормотал я, подошёл, схватился за чугунные прутья и со всей силы потряс конструкцию. Держалась крепко, даже не шелохнулась. Такую бы в 17-ом вместо ворот Зимнего дворца, глядишь, и переворота не случилось бы.

В грубо приваренных «ушках» висел амбарный замок и — что меня особо умилило — деревянная «гитарка» с пластилиновым оттиском. Подёргав замок, я убедился, что висит не для вида, действительно замкнут.

— А чего ты говорил, что вход один? — повернулся я к запыхтевшему в затылок Михею.

— Ну это… — Он смущённо пожал плечами. — Это же внутрь здания ход. Через бойлерную к центральной лестнице.

— Печать твоя?

— Моя. Там по кругу — «Складские помещения Городского хлебоприёмного предприятия N2».

— Ключ у кого?

— У меня… И ещё на вахте запасной. На случай пожара.

— Ну ты, Михей, даёшь!

— А что? — пожал он плечами после секундного замешательства. — Ты что, думаешь, что вор отсюда зашёл? — И не веря в такую возможность, по-собачьи замотал головой. — Нет-нет, быть того не может. Печать-то цела.

— Дай Силы! — рявкнул я, крепко ухватив его за руку.

Михей такой наглости от нанятого дракона не ожидал, раскрылся, и меня окатила мощная волна.

Не дожидаясь, когда ростовщик придёт в себя, я быстро ткнул указательным пальцем в пластилиновый слепок и энергично воззвал:

В тот же миг пластилин замёрз, стал твёрдым, словно камень. Я подцепил кружок ногтем и протянул ошарашенному Михею.

— Вот так это делается.

— Ага, значит, всё-таки маг украл! — с негодованием прокудахтал ростовщик.

В очередной раз я убедился, что правильнее говорить не: «Маги-люди не доверяют друг другу», а: «Маги-люди не доверяют друг другу со страшной силой».

— Не усложняй, — охладил я пыл ростовщика. — Баллончик с охлаждающим газом — вот и вся магия.

— Полагаешь?

— Запросто. О криохирургии слышал?

Михей мотнул головой, нет, мол, не слышал. Пришлось объяснить:

— Это удаление бородавок, рубцов, родимых пятен и прочих бяк посредством местного охлаждения. Сейчас, чтоб ты знал, есть такие переносные системы, которые выплёвывают закись азота, охлаждённой до минус 180. Тьфу — и на тебе три Антарктиды.

— И что, ты думаешь…

— Стой, опасная зона. Работа мозга.

— Что?

— Ничего. Ничего я, Михей, пока не думаю. Я пока факты собираю. Кстати, о девочках, что тебе сказала служба?

— Какая служба?.. А, в смысле охранник. Ничего он мне не сказал.

— Совсем, что ли, ничего?

— Сказал, сигнализация не срабатывала, ночь прошла спокойно.

— Я так понимаю, в сознании ты его не копался?

— Знаешь… — Михей насупился. — Давай это уж ты сам.

Меня зло взяло.

— Слушай, Михей, — спросил я, снимая с его плеча невидимую пылинку, — а зачем тебе Сила нужна? Можешь сказать? Нет?

Он промолчал.

— Копишь ты Её, копишь, — проворчал я, — скоро столько накопишь, что взорвёшься.

— Не взорвусь, — с вызовом сказал он и собрался объяснить: — Ведь я же Силу…

— Понимаю, — опередил я его, — на артефакты сбрасываешь. Но почему немного на защиту не потратить? Объясни мне, дураку неумному, почему?

Он пожал плечами.

— А смысл? Ну потратил бы. Думаешь, это остановило бы того, кто решил чашу украсть? Если кто-то что-то решил украсть, он найдёт способ защиту обойти. Согласен?

— Согласен.

— Так зачем тогда Силу на защиту тратить?

У меня было что на это ему ответить, и я ответил:

— А затем, Михей, чтобы не вводить в искушение того, кто не собирался ничего воровать.

И ещё я хотел добавить на посошок, что скупой богач беднее нищего, но сдержался. В конце концов, всякий маг сам вправе решать, как ему свою Силу использовать. Или как Её не использовать.

Короче, не стал я его грузить, вместо этого рассказал о своих ближайших планах:

— Пойду, охрану за грудки трясти.

— Тот, что ночью дежурил, уже сменился, — предупредил Михей.

— Разберусь.

— Может, с тобой пойти?

— Сам справлюсь. Ты давай сокровища свои стереги. Молотобойцы узнают, как у тебя тут дело незатейливо поставлено, голову оторвут. Помнишь пункт восемьдесят восемь Уложения?

— О нераспространении «живых» артефактов среди непосвящённых?

— Именно.

— Помню.

И тут я всё-таки не удержался, поучил его немного уму разуму:

— Помнить мало, соблюдать нужно.

Михей не обиделся, лишь попросил:

— Держи меня в курсе.

— Обязательно, — крикнул я, уже выходя из зала.

Чутьё мне подсказывало, что без охраны в этом деле не обошлось. Интуитивное чувство подкреплялась знанием статистики, согласно которой, в семидесяти процентах краж виноваты сами сторожа. Или не оказывают сопротивления (кому охота под пули лезть за двадцать рублей в час), или принимают участие (кто что охраняет, тот то и имеет). Мало нынче среди сторожей истинных самураев, всё больше пофигистов и «оборотней с берданкой».

На вахте за подобием стойки зевал от скуки помятый тип в помятой же униформе. При своих сорока выглядел он на все пятьдесят. И немудрено. Попей её родимую. От него и в ту минуту за версту несло самой незамысловатой сивухой. Никаких сомнений не было, что бодун — это его естественное состояние.

Будучи весьма чувствительным к резким запахам, я попробовал подойти к нему не с подветренной стороны, но он нажал на педаль и мой живот уткнулся в заблокированную «вертушку».

— Куда? — спросил страж невидимой границы.

— Собственно, к вам, — бодро ответил я.

Мужик напрягся.

— Ко мне?

Вместо ответа я улыбнулся ему как родному.

Он напрягся ещё больше.

— Чего надо?

— Родное забрать, — сказал я, вставая на носки в попытке заглянуть за стойку. — Вечером товарищу, что до вас дежурил, пакет оставлял.

— Какой пакет?

— Такой белый с… А он что, не передавал?

Мужик поиграл бровями, вспоминая, как оно всё во время смены было, после чего уверенно мотнул головой:

— Ни хрена. — И ещё раз головой туда-сюда. — Ни хрена мне Лёха не передавал.

— Точно?

— Точно.

— Как же так. Я же… Там же… Вот же чёрт какая непруха. Точно не оставлял?

— Да ни хрена он мне не оставлял.

— Ё-ка-лэ-мэ-нэ! — схватился я за голову. — Ё-ка-лэ-мэ-нэ! — Играл я так вдохновенно, что даже сам чуть было не поверил в наличие мифического белого пакета. — Ё-ка-лэ… А как мне Лёху теперь найти?

— В понедельник подходи, — посчитав на пальцах, посоветовал мужик. — У нас через два дня на третий.

Я замахал руками:

— Не-не-не, не пойдёт, мне этот пакет сегодня… А где Лёха живёт? Скажи, я смотаюсь.

Охранник подтянул к себе замызганный гроссбух и открыл на одной из последних страниц. Стал водить пальцем в поисках адреса. Водил-водил, водил-водил, а потом вдруг поднял голову и посмотрел на меня изучающим взглядом. Этот его взгляд с прищуром не предвещал ничего хорошего. Через секунду-другую он озвучил своё подозрение:

— А ты не гонишь?

Я нарисовал на лице недоумение.

— В смысле?

— Сдаётся, гонишь. Не мог Лёха пакет у постороннего взять. Особливо у такого. Уж больно морда лица у тебя хитрая.

Не знаю, действительно ли он проявил бдительность, или просто переключился на любимую игру маленьких человечков «Я с кокардой, ты — дурак». Выяснять не стал. Используя остаток Силы, которую стянул у Михея при заморозке пластилина, поджёг мусор в урне. Стояла переполненная возле стены, попалась на глаза, я и шваркнул. Гори, гори ясно, чтобы не погасло.

Дальше закрутилось.

Заметив огонь (не заметить его было невозможно — полыхнуло будь здоров), мужик по-детски ойкнул, подскочил, опрокинув табурет, и с прытью, которой я от него не ждал, метнулся к огнетушителю. Решительно сорвал аппарат с крюка, но задействовать не смог. Не знал, как. Вместо того чтобы просто вырвать чеку, навести раструб и дёрнуть вниз рычаг, зачем-то перевернул баллон вверх дном и несколько раз шваркнул об пол. Получив нулевой результат, ещё раз ойкнул, отшвырнул бесполезный баллон в сторону и побежал к стойке. На миг исчез за ней и появился уже с электрочайником. Залив огонь кипятком, подхватил урну и, оставляя за собой чадящий шлейф, побежал на улицу.

Пока он героически боролся с очагом возгорания, я спокойно изучал список сотрудников. На мою удачу среди них числился лишь один человек с именем Лёха — Белобородов Алексей Вадимович. Согласно записи, проживал он по адресу: улица Бабушкина, дом 56, квартира 42.

— В жизни всегда есть место подвигу, товарищ, — сказал я охраннику, столкнувшись с ним на выходе.

— Да иди ты! — посоветовал мужик в ответ.

Я воспользовался его бескорыстным советом и направился к заждавшемуся меня болиду.

На часах было уже половина двенадцатого, солнце подползало к зениту, чувствовалось, что день вновь будет жарким. В такие дни хорошо на берегу речки лежать в тени раскидистого кедра, а не носиться по пыльным улицам в поисках невесть чего.

Но если надо, то надо.

Запрыгнув в машину, я сразу запустил кондиционер. Этого показалось мало и, помня о вчерашнем нестерпимом пекле, я врубил ещё и одну из самых «холодных» песен Цоя. Ту, что называется «Город». Приятно слушать про лютый февраль знойным августом.

Проезжая перекрёсток за перекрёстком, я подпевал Цою и думал о том, что тоже питаю добрые чувства к своему городу. Нет, никогда Город не станет мне родным (не здесь родился и не здесь хочу упокоиться), но я благодарен ему за то, что дал он мне стол и кров, а главное — возможность исполнить своё предназначение.

А ещё я думал о Цое. О Викторе Робертовиче. Когда впервые побывал на его концерте (приезжал он в Городе за год до гибели), решил, что он дракон. Ошибся. Трудно было не ошибиться: слов песен не различал, но видел свет между словами. Потом выяснил, что — увы, увы, увы — не дракон. Честно говоря, очень жаль — был бы драконом, пел бы до сих пор.

Дом N56 по улице Бабушкина оказался ничем не примечательной пятиэтажной «хрущёвкой». В подъезде всё было задушевно: кошачьи запахи, бодрые надписи на обшарпанных стенах и трупики спичек, присобаченные к потолку. А ещё была впечатляющая музыка: из-за оббитой рваным дерматином двери в квартиру N42 доносились готические навороты.

Звонка я не обнаружил, поэтому постучал. Сначала вежливо, потом настойчивей, а когда не помогло, двинул несколько раз ногой. Любитель тяжёлого рока по имени Алексей по фамилии Белобородов даже и после этого подойти не соизволил. Зато открылась дверь напротив. В щель просунула свои бигуди разбитная тётка с сигаретой в углу рта.

— Чего, козёл, гремишь? — быстро переместив сигарету в другой угол, спросила она.

— Добрый день, сударыня, — учтивым голосом произнёс я. — Будьте так любезны, подскажите, не здесь ли проживает Алексей Вадимович Белобородов?

Она поначалу опешила от такого подлого к себе обращения, но быстро пришла в себя.

— Лёха-то? Тута. Где ж ему ещё, козлу-то вонючему. А на кой тебе?

— Повестку ему принёс из военкомата. На двухнедельные сборы вызывают.

— Ты, что ли, военкомовский? — не поверила она.

— Да, нет, меня тоже хотят забрить, — поделился я доверительным полушёпотом и, перейдя на полный шёпот, признался: — Но обещали — у пятерых подписи возьму, освободят от повинности.

— Хитрозадый, значит, — понимающе кивнула тётка. — Тогда ладно, тогда колоти. Дома он. Видела, как со смены припёрся. Дрыхнет, поди. Он всегда так — придёт, накатит и как мёртвый. Колоти, не бзди. Колоти, колоти. Пусть забирают. Достал уже своей фрицовской хренотенью.

Сказала, вернула сигарету на прежнее место и хлопнула дверью. С силой. Аж штукатурка посыпалась.

Тем временем музыка в квартире N42 стихла, и я, воодушевленный этим обстоятельством, стал вновь набиваться в гости.

Минут пять стучал, но никто мне так и не открыл. Разозлившись, я вытащил из заветного кармашка Ключ От Всех Замков и — врёшь, не уйдёшь! — осторожно вскрыл квартиру. Прислушался — не идёт ли кто по подъезду? Никого не было. Я потянул дверь на себя и, шикнув на предательски заскрипевшие петли, быстро вошёл внутрь.

Белобородов Алексей Вадимович находился дома. Тут тётка не ошиблась. Ошиблась она в другом: он не спал как мёртвый, он и был мёртвым.

 

3

Хозяин квартиры лежал посреди кухни с проломленным черепом. Лежал он на правом боку с поджатыми ногами, в руке мёртвой (вот уж точно мёртвой, мертвее не бывает) хваткой сжимал гранёный стакан. Видимо, конец наступил мгновенно — как сидел паренёк на стуле, так и упал замертво. Поварской топорик, которым был нанесён столь точный и мощный удар, валялся рядом.

В том, что убитый является Алексеем Белобородовым, сомневаться не приходилось — на клапане кармана форменной куртки красовался бейдж с фамилией. И в том, что совершенно именно убийство, у меня сомнений тоже не было. Мысль, что кто-то может свести счёты с жизнью, врезав себя по виску кухонным топориком, разумеется, имела право на существование, но я решил над здравым смыслом не глумиться.

Беглый осмотр места происшествия показал, что Белобородов знал своего убийцу. За это говорило и то, что дверь не взломана, и то, что следы борьбы отсутствуют, и то, что кухонный стол сервирован всем необходимым для душевного междусобойчика. Для чего же ещё всё это могло понадобиться: початая бутылка водки, стакан (родной брат того, что сжимал в руке покойный), пачка сигарет, вскрытая банка со шпротами, разорванная упаковка мясной нарезки, порубленный огурец и раздраконенный пучок петрушки? Только для этого. Коньяк, икра, омары, фуа-гра — для кидания понтов и крутых разводок. Цветы, шампанское, конфеты в коробке — чтоб подругу в кровать затащить. А это — для этого.

Выглядело всё так, будто произошло тривиальное убийство на бытовой почве: сидели двое дружков не-разлей-вода, выпивали-закусывали под приятную музыку, разговоры разговаривали, затем повздорили из пустяковины, и один другого в пылу спора укокошил на почве, как пишут в милицейских протоколах, личных неприязненных отношений. Словом, на первый взгляд — история из серии: «Отрезал Ваське голову, сунул в тумбочку для смеху. Думаю, Васька проснётся, увидит, обхохочется».

Было ясно, что официальное следствие пойдёт именно по этому пути. Путь очевидный, напрашивается сам собой. Доблестные опера из местного убойного отдела не волшебники, не дано им видеть то, что вижу (вернее сказать, испытываю) я. А я, будучи (пусть и не в самой активной фазе, но всё же) магом, всем своим нутром чувствовал, что совсем недавно на стареньком холодильнике «Бирюса», дверка которого обклеена переводными красотками, стоял некий объект Силы. Зная всю подоплёку, я понимал, что этим объектом являлась чаша одного из братьев древнего магического ордена. Она и только она. Допустить, что стояло тут нечто другое, значило бы признать, что бывают на свете чудесные совпадения. Но по этому вопросу я полностью согласен с поэтом Маяковским, который как-то сказал однажды: «Нету чудес и мечтать о них нечего». Вывод: стояла Чаша. Для непосвящённых — реликвия и романтический символ устремлений к духовной пище, для посвящённых — реальный предмет с полезными магическим свойством.

Таким образом, моё предположение о причастности к краже тамошней охраны подтверждалась. Интуиция не подвела меня и на этот раз. Именно ночной сторож (или, как для важности было обозначено всё на том же бейдже, — «оперативный дежурный») Алексей Белобородов выкрал у сильнейшего мага Города Чашу Долголетия. Выкрал явно под заказ и, плохо понимая, что именно украл, приволок — наглость на грани глупости — к себе домой. Даже «поляну» на радостях накрыл, дурашка. Видимо, собирался на пару с заказчиком отметить успех. Что было дальше, тоже яснее ясного. Заказчик оказался коварнейшим злодеем, вместо того чтобы отслюнявить положенное, махнул топориком, что тот Родион Раскольников. Может, денег пожалел. Может, убрав лишнего свидетеля, концы обрубил. А, скорее всего — и то, и другое вместе: порешив наивного воришку, порешил гад всё разом.

«Встреча непосвящённого с обратной стороной вещей никогда не доводит до добра», — такую сентенцию приписывают Высшему Неизвестному. Множество раз за свою жизнь убеждался я в истинности этих слов. И вновь убедился.

«А мог бы жить», — подумал я, разглядывая труп.

На вид Белобородову было лет двадцать пять, может, чуть больше. Совсем молодой. Ещё жить и жить.

Не вышло.

Продолжая осмотр, я перешёл из кухни в комнату.

Складывалась впечатление, что совсем ещё недавно уют в этом скромном жилище поддерживала зрелая женщина, но случилось нечто, после чего эта однокомнатная квартира стала стремительно превращаться в настоящую холостяцкую берлогу. Заметно это было по многим мелочам. К примеру, скатерть на столе лежала хоть и стиранная, но плохо глаженная, да и дырочку от случайного прикосновения сигареты никто заштопать не удосужился. Рама окна подкрашена, но стёкло заляпано грязными дождями. Цветов в квартире полно, но все эти фикусы, драцены и прочие фиалки-кактусы поливаются, похоже, крайне нерегулярно, земля в горшках уже совсем потрескалась. Посуда в старой, ещё советских времен, «стенке» расставлена аккуратно, но слой пыли на полках с палец. Обратно же, постельное бельё на тахте собрано в рулет, но не спрятано. Характерная, кстати, деталь. Стало быть, убирать-то за собой парень был приучен, но спросить-поругать теперь некому. Собрать собрал, а потом плюнул — некогда! — и побежал по делам.

Глядя на все эти несообразности, я предположил, что ещё совсем недавно жил Алексей Белобородов вместе с мамой.

Сперва предположил, а только потом обнаружил среди фужеров и салатниц фотографию женщины в скорбной рамке.

«Хорошо, что не дожила мамаша до такого чёрного дня, — подумалось мне, когда я разглядывал этот нечёткий, увеличенный с паспортного, снимок. — Хотя, если бы была жива, может, и уберегла бы непутёвого сына. Тут не угадаешь».

В углу на тумбе рядом с тахтой стоял музыкальный центр. Я подошёл, нажал на кнопку «eject», принял выползший диск и ознакомился с лейбом: группа «Lacrimoza», альбом 2005 года «Lichtgestalt». Белобородов оказался поклонником тонких готических экзерсисов. Пришла мысль поискать коробку от диска, название которого перевёл на русский как «Светоносный Образ». Разыскав коробку (лежала в развале среди прочих), я заценил положение вещей и выяснил: восемь композиций, общее время звучания — час и три минуты. Глянул на часы, прикинул хвост к носу, и вышло у меня, что в одиннадцать тридцать Алексей Белобородов был ещё жив. Следовало всерьёз обдумать эту информацию, но тут завякал мобильник.

Звонила Лера.

Что-то быстро дожевав и быстренько проглотив, она бодро поприветствовала:

— Приветик, шеф.

— Здравствуй, детка, — отозвался я.

— Шеф, мне надоело дома сидеть.

— Верю.

— А когда мне можно будет выйти из клетки?

— Как только, так сразу.

— Я серьёзно, шеф.

— И я серьёзно.

В этот миг в голове появилась и застряла мысль, что я нечто важное пропустил при осмотре кухни. Продолжая разговор, направился туда.

— Шеф, а что там с последним делом? — тем временем спросила Лера.

— Отработано и сдано в архив, — доложил я.

— А вы помните, что мне обещали?

— Ты насчёт похода в ресторан?

— Ага, шеф.

Голос Леры стал игривым.

— Мужик обещал, мужик сделает, — весомо сказал я и осмотрел кухню с порога: «Что пропустил?»

— Шеф, а чем вы сейчас занимаетесь?

— Миросозерцанием.

— В смысле… А-а-а! — Лера хихикнула. — Поняла. Расслабляетесь после окончания дела. Да?

— Типа того, — шаря взглядом по кухне, сказал я.

Думал, что на том моя непоседливая помощница и закончит своё ля-ля, но не тут-то было. Похмыкав на все лады, сказала:

— Шеф, вы просили при случае напомнить об одной штуке.

— Я? Просил? Напомнить?

— Просили-просили.

— Ну, тогда напоминай.

И тут я понял, куда нос ещё не совал. В пепельницу. Стояла на столе такая. Тяжёлая, хрустальная, сделанная на манер тополиного листа.

— Вы, шеф, просили напомнить, — сказала Лера, — что Зло не всегда Зло, а Добро не всегда Добро.

— Спасибо за напоминание, — без тени иронии поблагодарил я, перешагивая через труп.

— Шеф, у меня вопрос в тему, — не унималась Лера.

— Задавай, — разрешил я, вытащил из ящика стола вилку и стал ковыряться в пепельнице.

— Как это Зло может не быть Злом? Оно же Зло.

Все окурки (а было их с десяток), оказались одной марки. То ли убийца был некурящим, то ли предусмотрительным — свои забрал. А может, курил хозяйские. В любом случае требуется экспертиза слюны, что мне недоступно.

— Сейчас объясню, — продолжая ковырять в пепельнице, пообещал я Лере. — Но прежде скажи, что является мерилом Добра и Зла?

— Не знаю, — помолчав, призналась девушка.

Раскидав окурки по бортам пепельницы, я обнаружил попку огурца, колбасную шкурку и — к своей вящей радости — обгоревшую полоску бумаги размером с трамвайный билет. Подцепив, вытащил. И при этом не забывал про девушку, втолковывал ей:

— Человек, незамутнённая моя подруга, является мерилом Добра и Зла. Че-ло-век. А что это означает?

— Что?

— А это означает, Лера, что ты и только ты решаешь, что есть Добро, а что есть Зло. Смотрела фильм «От рассвета до заката»?

— Конечно, — фыркнула Лера. — Ужастик Родригеса.

На откопанной бумажке читалась выведенная чёрной шариковой ручкой цифра «3» (или недогоревшая «8»), а чуть ниже аббревиатура «ДЧХ».

— Помнишь, братьев-убивцев, которых Клуни и Тарантино играют? — разглядывая любопытную находку, спросил я.

— Помню, конечно.

— А теперь вспомни, какое у тебя к ним отношение было. Думаю, в начале фильма ты считала их конченными отморозками. Воплощённым Злом. Я прав?

— Точно, шеф.

«Наверное, был записан чей-то телефон и, чтобы не забыл, чей, инициалы проставлены», — подумал я, а вслух произнёс:

— Но когда персонал салуна «Большие сиськи» превратился в монстров, твоё отношение к братишкам резко изменилось. Не так ли?

— Точно, — вновь согласилась Лера. — Они же там биться стали с оборотнями. Клуни вообще оказался милашкой. И девчонка в него втюрилась.

— О чём и толкую, — прикидывая, как можно расшифровать инициалы, сказал я. — Когда на сцену вышло Абсолютное Зло, тогда то, что ты до этого считала Злом, перестало быть таковым. Получается, Зло не всегда Зло. Что и требовалось доказать. Понятно?

— Понятно, шеф, — вздохнула Лера. — Только…

— Что ещё?

— Скажите, шеф, но ведь Добро всё равно победит Зло? Да? Ведь да?

Я не понимал, шутит она или говорит всерьёз. Выяснять не стал и сказал, не меняя назидательной интонации:

— Лера, реальный мир — не голливудский блокбастер с обязательным хэппи-эндом. Окончательная победа Добра, как и победа Зла, невозможна в принципе.

— Но почему, шеф?

— Как абсолютный хаос, так и абсолютный порядок не допускают существования разумной жизни. А это, значит, что в результате победы любого их этих двух начал, тебя, Лера, не станет. А если не станет мерила, кто определит — Добро победило или Зло? Врубаешься, о чём я?

— Шеф, вы Морфиус, — помолчав, сказала девушка.

— В смысле? — не понял я.

— Зачем толкнули ребёнка в пустыню реальности?

— Кто-то ведь должен был это сделать.

— Лучше бы вы меня… — начал была Лера и вдруг замокла.

— Что «лучше бы вы меня»? — вкрадчивым голосом уточнил я.

Она смущённо промямлила:

— Ладно, шеф, проехали. Решайте все вопросы побыстрее, я долго в клетке не выдержу. Пока-пока.

И сразу отключилась, я даже попрощаться не успел.

Вернув найденную бумажку на место (улика как ни как), я — чтобы не отнимать хлеб у оперов — придал композиции в пепельнице прежний живописный вид. Протёр вилку полотенцем, закинул в ящик и пошёл на выход. Делать мне в квартире Белобородова было больше нечего.

Пока спускался, раздумывал над этими «ДЧХ». Думал: «Фамилия-имя-отчество или имя-отчество-фамилия?» В любом случае смущала буква «Ч». Какое русское имя начинается с этой буквы? Чук? Чехонте? Чебурашка? Сходу вспомнить не смог. Но, выйдя из подъезда, вспомнил — Чеслав.

Во дворе вокруг детской площадки, огороженной крашенными шинами, по прежнему гонял на велике стриженный под «ноль» пацан. Заходил, он гонял. Выхожу, всё гоняет. Класс шестой-седьмой. Или пятый откормленный.

— Эй, пацан! — окликнул я его, усаживаясь на вкопанную в землю шину.

Он подъехал.

— Чего, дядь?

— Лысина не мёрзнет?

— Не-а.

— А пацаны не дразнят?

— Так-то нет.

В это время ожил мобильник, на связь вышел Ашгарр.

— Занят, перезвоню, — оборвал я его на полуслове и снова обратился к пацану: — Давно тут катаешься?

— Так-то да. Давно.

— Слушай, я тут товарища ищу. Скажи, не выходил из третьего подъезда такой маленький и толстый?

— Не-а, не видел.

— Точно?

— Так-то, да. Лёшки Решетникова мамка выходила, потом бабка с пятого, сантехник ещё, который не сантехник.

Я зацепился:

— Как это «сантехник, который не сантехник»?

— Это я сначала подумал, что сантехник, — пояснил пацан. — Но у нас же сантехником батя Вовки Труфанова, и я подумал — нет, не сантехник.

— А с чего ты взял, что он сантехник?

Пацан посмотрел на меня, как на дитя малое.

— Так чемодан же с инструментом.

— А! Тогда понятно. Раз чемодан, тогда — да. А он не толстым был?

— Кто? Чемодан?

— Да нет, сантехник, который не сантехник.

— Не-а, не толстый. Худой. И высокий такой. Не как вы, но высокий.

Хотелось, конечно, вонзиться в сознание пацана Взглядом, вживую посмотреть на этого сантехника, который не сантехник, но — табу. Однажды сам себе строго-настрого запретил ковыряться в сознании детей. Ковырнул как-то раз сознание вот такого же мальца, а он вырос и стал серийным убийцей. Взаимосвязь не очевидна, вопрос не изучен, но я зарёкся. Чур меня, чур.

— Ну, ладно, спасибо тебе, — сказал я, вставая. — Смотри, быстро не гоняй, а то лысину застудишь.

— Не-а, не застужу, — улыбнулся пацан и покатил на новый круг.

Уже направляясь к машине, набрал домашний номер.

— Хорошо, что перезвонил, — сказал Ашгарр.

— Чего случилось? — поторопил я.

— Тут перед домом тип какой-то часов с десяти трётся, не нравится он мне.

— Думаешь, Охотник?

— Чёрт его знает, на лбу не написано.

— Сейчас подъеду, ты только сам не высовывайся, — попросил я, отключился и выругался: — Вот же, тенехрень!

Последний мой возглас относился не к новости Ашгарра, просто на фонарном столбу, под которым стоял мой болид, сидел ворон Охотника.

— Обложил, гад! — обронил я ещё в сердцах и прошёл мимо тачки, будто и не моя вовсе.

Я решил разобраться с вороном немедленно, что говорится, «здесь и сейчас». Шляпу Птицелова не вернуть, а жить с ощущением, что за тобой постоянно следят, это всё равно, что танцевать с занозой в пятке. Можно, конечно, но ну его нафиг.

Выбравшись со двора на улицу, я прошагал квартал, повернул к небольшому скверу, разбитому возле школы, пересёк площадку для выгула собак и добрался до цели своего манёвра — огороженному горбылём долгострою. Выбил ногой две доски и проник внутрь, где увидел то, что и должен был увидеть — глубокий котлован, в дно которого там и сям было вбито с десяток железобетонных свай. Некоторые из них уже осыпались от времени и непогод, и пугали небо пиками голой арматуры. Я прошёл краем к сгоревшему строительному вагончику, плюхнулся на чудом уцелевшую скамейку и в ожидании ворона закурил.

Шпион не заставил себя долго ждать — через полминуты заявился, покружил, лениво меся крыльями разгорячённый воздух, и уселся на ближайшую сваю.

Сел и больше ничего.

Какое-то время мы играли с ним в игру «Кто первым моргнёт». Первым моргнул я. Не от тяжести взгляда его жёлтых остекленевших глаз, нет, — от дыма после очередной затяжки. Хотя и от дыма, а всё равно стало обидно. Плюнул от досады и крикнул обнаглевшей птице:

— Чего вылупился?!

— Ничего, — ответил ворон.

— Зовут тебя как, тварь пернатая?

— Никак.

— Ну а когда шпионить прекратишь?

— Никогда.

Стряхнув пепел, упавший на коленку, я усмехнулся и со знанием дела желчно заметил:

— А летаешь ты как курица беременная.

— Что?! — возмущённо вскрикнул шпион.

— Точно — как курица, — повторил я и выхватил кольт.

Вроде быстро достал — раз и уже в руке, но когда навёл ствол, ворона на свае уже не было. Уже кружил над моей головой.

— Что ж ты вьёшься? — задал я ему риторический вопрос, пытаясь прицелиться.

Не получалось у меня прицелиться. Заколдованный ворон то взвевался к облакам, то камнем падал вниз. И всё время, нарушая все мыслимые и немыслимые законы аэродинамики, шарахался из стороны в сторону. Попробуй тут прицелься. В конце концов, прекратил я заниматься ерундой и сунул пистолет в кобуру. Только спрятал, ворон тут же вернулся на своё место. Выждав какое-то время, я предпринял ещё одну попытку. Увы, результат оказался тем же: только я, а он — уже.

Жалея, что сейчас не Ночь Полёта, что не могу пуститься в погоню за гостем неназванным, я решил применить магию. Отбросил окурок в сторону и, освобождая Силу одного из заряженных Михеем колец, тихо, чтобы не вспугнуть соглядатая, прошептал:

Не успел я закончить заклинание, как на почерневшую от пожара крышу вагончика выползла Лютая Арахна — огромный, размером с раскормленного бульдога, волосатый паук, челюсть которого угрожала всему и вся отогнутыми вниз ядовитыми когтями, а две клешни, вооруженные острыми зубами, беспрестанно щёлкали.

Я не знаю, кто и когда назвал это жутковатого вида демоническое существо Лютой Арахной, но догадываюсь, почему.

Согласно одной из древнегреческих легенд известная своим мастерством лидийская вышивальщица и ткачиха Арахна дерзнула вызвать на состязание саму Афину-Палладу. Могущественная богиня, приняв образ старухи, пыталась отговорить возгордившуюся смертную от дурацкой затеи, но Арахна пошла на принцип. После того как оба полотна были готовы, олимпийские боги признали победительницей Афину. Арахна же, не вынеся позора, повесилась. Разгневанная Афина вынула гордячку из петли, оживила и, окропив соком волшебной травы, превратила в злобного паука.

Вот отчего Лютую Арахну назвали Лютой Арахной.

Явившийся из Запредельного монстр делал вид, что не обращает на птицу никакого внимания. Ворон тоже не суетился и никакой тревоги не выказывал. Похоже, видел подобного зверя о восьми ногах впервые и не знал, насколько коварен. К тому же расстояние между ними было приличное, метров шесть. Ворон чувствовал себя в безопасности.

Только что для Лютой Арахны шесть метров? Тьфу, а не расстояние. Раз плюнуть. Она и плюнула.

Ворон свалился с насеста, кувыркнулся, но на дно котлована не упал — умудрился встать на крыло и попробовал рвануться ввысь. Тщетно. Блестящая нить, что натянулась между ним и Лютой Арахной, не позволила ему это сделать. Тогда он стал кружить, пытаясь порвать нить. Со стороны это походило на то, будто Лютая Арахна запустила воздушного змея и с макабрическим изяществом гоняет его туда-сюда по воздушным потокам. А потом она стала подтягивать ворона к себе. Ворон, естественно, сопротивлялся. Она его сюда, он от неё — туда. Она — сюда, он — туда. Теперь их борьба стала походить на игру в «йо-йо».

Когда ворон сообразил, что ему не вырваться, он пошёл в атаку — свалился в боевое пике, намереваясь пробить панцирь паука клювом. Быть может, у него бы вышло, но в последний миг Лютая Арахна с проворностью степного зайца отскочила в сторону, избежав тарана, и ворон, не успев затормозить, шмякнулся оземь.

Но нет, не разбился, встрепенулся и попытался взлететь, чтобы пойти на новый заход. Не тут-то было. Лютая Арахна прижала его к земле клешнёй и быстро-быстро стала оплетать паутиной. Ворон трепыхался, но участь его была предрешена. И тогда на помощь ему Охотник прислал крыс. Выскочили две из-под вагончика. Одна прыгнула Лютой Арахне на спину, другая стала рвать когтями и зубами паутину.

Тут уже пришла моя очередь, и я немедленно приступил к дератизации.

Одну крысу снял первым же выстрелом, за второй, самой крупной (я этих лидеров выводка называю «царицами»), пришлось погоняться. Но и её прикончил — загнал к забору, прицелился и всадил порцию серебра. Крыса прощально взвизгнула и, оказавшись, естественно, фантомом (все «царицы» гости из Запредельного), обратилась в огненный фиолетовый куст. Секунды две куст пылал, а потом угас и осыпался на щебень бледнеющими искрами. И остался от «царицы» только длинный лысый хвост.

Тем временем Лютая Арахна окончательно запеленала ворона, и тот превратился в подрагивающий белый кокон. Желания смотреть, что произойдёт дальше, у меня не было. Видел как-то раз подобное зрелище, признаться, не слишком аппетитное.

Возвращаясь к машине, раздумывал о том, что всё-таки лучшая защита это нападение. И поскольку дух мой находился в боевом настрое, в голову пришла мысль немедленно позвонить генеральному директору «Фарта» Тюрину И. В. и закрыть тему продажи офиса раз и навсегда.

Решил и сделал.

Сначала позвонил в справочную, потом и в приёмную доморощенного Большого Босса.

— Инспектор Дорохов, федеральное казначейство, — не дрогнув голосом, представился я. — Соедините-ка меня, барышня, с Тюриным.

— Прошу прощения, но Иосифа Викторовича нет на месте, — вежливо сообщила секретарша.

— Что за ерунда? Мы же договаривались.

— Возможно. Но… Дело в том, что Иосиф Викторович повёз жену в клинику.

— Вот как. Что-нибудь серьёзное?

— Нет, напротив. Пришло время, лечь на сохранение.

— Вот оно даже как. — Я задумчиво похмыкал. — Что ж, это святое, перезвоню попозже.

— Да, позвоните к концу дня, — поддержала моё суетное намерение секретарша. — А ещё лучше — завтра утром.

Короче говоря, не получилось у меня решить вопрос кавалерийским наскоком. «Судьба даёт мне возможность собраться с силами и решить вопрос танковым наездом», — решил я. А потом и думать про это забыл, потому что увидел такое, от чего в зобу дыханье спёрло.

Я уже подходил к болиду, когда из толпы, как Европа из мутной пены, вышла умопомрачительной красоты женщина: волосы — огонь, фигурка — нет слов, походка — от бедра, и вся в белом. И платье на ней было белое-белое, и туфли на высоченном гвоздике тоже белые, и шляпка, и сумочка, и шарфик газовый — всё, всё белое. Нереальное зрелище. Нечто чистое и свежее среди раскалённого смрада улицы. Идёт и — о, мать моя Змея! — улыбается. Да такой открытой улыбкой, что невольно самому улыбнуться хочется. Сначала подумал, что это она мне, потом (не дурак) врубился — каким-то своим, очень светлым, мыслям.

Когда проплыла мимо, обдавая духами и туманами, я стал провожать её взглядом — так подсолнух выглядывает солнце, замирая от страха, что вот-вот нырнёт за тучи. Смотрю, подошла к бровке, стала ручкой делать. В голову пришла лихорадочная мысль предложить свои услуги, но пока собирался с духом, уже подкатило такси и — ох, ах — унесло мою красотку в очарованную даль.

Но чем хороши золушки всех времён и народов, так это своей привычкой что-нибудь обронить впопыхах.

Вот и эта.

Когда садилась, неловко махнула сумочкой, и из неё выпало на газон нечто блестящее.

Я, конечно, подбежал и подобрал.

Не преминул.

Это был ключ от гостиничного номера. На массивном брелоке читалось «Элит Холл» и «404».

«Может, это знак того, что Пределы готовы принять новую красотку-ведьму», — подумал я, упрятывая ключ в карман.

Решил, как только отработаю по информации Ашгарра, сразу помчусь в «Элит Холл».

Сначала — главное, только потом — основное.

Ничего тут не поделаешь, так уж заведено у нас, невольников собственного долга: первым делом самолёты, а девушки — потом.

Но обязательно.

 

4

Ашгарр меня не разыгрывал. Во дворе на скамейке возле перекладины для выбивания ковров действительно сидел незнакомец. Я притормозил на углу дома и, не вылезая из машины, рассмотрел этого непрошенного гостя.

На вид дал бы я ему лет шестьдесят. Был он поджар, высок, а лицом — типичный интеллигент в третьем поколении: переходящий в лысину мощный лоб, впалые щёки, цепкие глаза, старомодные бакенбарды, нос крючком, бородка — как у железного Феликса — клином. Одет был просто, в плебейские джинсы с «сединой» на коленях и бежевую рубашку с коротким рукавом. В руках — газета. Причём, свёрнутая в трубку.

«Похоже, давно сидит, — подумал я. — Прочёл всё, начиная с передовицы и заканчивая кроссвордом, теперь страдает от безделья. Или делает вид, что страдает, а на самом деле находится в полной боевой готовности к атаке».

Но вообще-то не очень походил этот гражданин с впалой грудью на Охотника. Охотник — мастер не только магии, но и меча, а представить меч в руках этого тщедушного, похожего на пожилого профессора, типа мог только великий фантазёр. У меня же на это фантазии не хватало. Ну, никак дядя не тянул на мастера фехтования. Так — мухомор присушенный. Из тех, что в межсезонье носят галоши, самопальные джемпера и немаркого цвета береты. Причём береты называют «бэрэтами».

Впрочем, особо с выводами я не спешил, поскольку «профессор» мог оказаться такого уровня магом, которому меч не нужен. Меч мог оказаться для него факультативом. Или даже обузой.

С другой стороны не помнил я такого случая, чтобы Охотники вели себя вот так вот нагло. Что за гоньба такая вычурная? Если кому-то из них удавалось меня выследить, объявлялись исключительно в Ночь Полёта. И тогда уже — сеча без берегов. А чтобы вот так — выследить и сразу об этом заявить, такого ещё не было, это была какая-то новая тактика.

«Быть может, вы решили, господин Охотник, демонстративным «иду на вы» вывести меня из равновесия? — мысленно обратился я к незнакомцу. — Так это вы зря, господин Охотник. Если вы, конечно, Охотник».

А вот это ещё предстояло выяснить.

Немедленно.

Я выбрался из машины и, неспешным шагом пройдя мимо незнакомца, направился в сторону гаражного кооператива. И спиной почувствовал, что «профессор» увязался следом. Сразу увязался, ни секунды не стал выжидать, даже ради приличия не стал.

«Похоже, нетерпёж на дядю напал», — так оценил я его торопливость. Только не понимал пока, чего же ему так не терпится — махач устроить или всё-таки перетереть.

Всё это выглядело, по меньшей мере, странно. Обычно ведь как: заболел кто-нибудь из людей-человеков неизлечимой какой-то болезнью, идёт к колдуну-знахарю, тот осматривает, цокает языком и говорит — для изготовления снадобья нужен, допустим, зуб дракона. Или шип. Или кусок хвоста. Болезный, будучи непосвящённым, конечно, думает, что врёт знахарь, что цену набивает. Думает так, однако же — куда деваться? — платит.

А знахарь и не врёт вовсе, ему на самом деле нужно что-нибудь эдакое согласно древнему рецепту. Поэтому, получив названную цену, обращается к знакомому драконоборцу. И только тогда драконоборец сиречь Охотник отправляется добывать дракона. Из собственной прихоти — ни-ни. Не может. Не положено. Такой уж статут у них изощрённый, если не сказать извращенный: так — не моги, а по заказу — ради бога. Иди, выслеживай, убивай. Повезёт, искупаешься в чёрной крови, станешь на семь лет неуязвимым. Не повезёт — извините. Такая вот система, такая вот традиция. А здесь, получается, шиворот всё навыворот.

«Может, маньяк какой? — пришло мне вдруг на ум. — Наплевал на обычаи и пустился во все тяжкие. Выслеживает нагонов, режет их в безумном припадке и тащится. И теперь меня почикать хочет. Нашёл, какое-то время оттягивал удовольствие, но после того как я его ворона Лютой Арахне скормил, а «царицу» собственноручно развоплотил, слетел с катушек. А что? — вполне себе такая логичная версия».

Миновав домик сторожа, я ускорился, чуть ли на бег перешёл, и пошёл петлять по закоулкам гаражного городка. А прижал преследователя там, где крайняя стрит переходит в последнюю авеню. Выскочил из-за угла бокса за номером 156 и поймал на встречном ходу.

— Мир не для драконов, — сведя глаза на дырке дула, спокойным голосом произнёс он пароль.

— Но драконы для мира, — произнёс я отзыв (естественн, тоже на дарсе) и опустил пистолет.

«Профессор» оказался не Охотником, «профессор» оказался Инспектором.

Меня поразил тот факт, что я не почувствовал в нём дракона. Так не бывает. То, что дракон за версту чует другого дракона (тем более того, кто забрёл на его территорию), — это чистая физиология. Тут даже напрягаться не надо, само собой приходит. Поскольку Инспектор не может не быть драконом, я собрался потребовать объяснений. Но едва глянул в его честные глаза, нажал на тормоза. Понял, что передо мной не человек, что передо мной онгхтон — ипостась дракона, лишившегося способности к трансформации.

В последнее время (уже лет пятьдесят как) принято считать онгхтонов драконами. Вернее говоря — «драконами, обретшими иные таланты». Мало того, теперь на них распространяются те же правила, что и на нормальных драконов. Политкорректность, однако. Даже в круг Мудрецов допущено два онгхтона, не удивительно, что появились они и среди Инспекторов. И поскольку, как пел известный бард, нынче в нашей фауне равны все поголовно, вполне возможно, что лишившихся Взгляда скоро и в Стражи сватать будут.

Я в принципе не против. Глупо быть против, когда в любой миг сам можешь стать онгхтоном. Люди не зарекаются от тюрьмы и сумы, а мы, драконы, — от потери сердца и развоплощения других своих «я».

— Тнельх, в мире людей — Кондрат Васильевич Рудаков, — переходя на русский, представился Инспектор, потянул цепь на шее и показал мне бронзовую бляху Допуска. — А ты кто будешь из вас троих, брат?

— Меня зовут Хонгль, — тоже переходя на русский, ответил я. — В миру — Тугарин. Егор Владимирович Тугарин.

— Всё сходится, — кивнул Тнельх. — Приветствую тебя дракон-Хранитель. — И уже пряча бляху, добавил: — А фамилия у тебя, Хонгль, забавная.

«Кто бы говорил, — подумал я. — У самого имя не без вызова — анаграмма от «дракон Т»».

Вслух же сказал положенное:

— Я рад твоему приезду, брат, готов принять тебя и показать то, что обязан показать. — Помедлил секунду и спросил: — Но скажи, отчего ты прибыл в неурочное время?

Искренне не понимал. Со времён Раздела заведено, что инспекция Вещи Без Названия происходит по чёткому графику: проверяющий прибывает в начале каждого времени года или, как мы, драконы, говорим, — «течения». Год по календарю, составленному для нас Высшим Неизвестным, делится на четыре течения. Течение разрушения наступает 23 декабря, течение посева — 21 марта, течение жатвы — 21 июня, течение намерений — 23 сентября. На дворе август. Так какого чёрта?

— Сейчас объясню, — сказал Тнельх и, увлекая меня из гаражных рядов, стал рассказывать: — Два дня тому случился внеплановый Слёт вирмов, на котором Мудрецы обсуждали тревожную весть от Хмонга-Зойкуца-Эрля, нашего наблюдателя при Большом совете.

— Что-нибудь серьёзное? — насторожился я.

Он не ответил, он спросил:

— Ты, Хонгль, Поля Неудачника знаешь?

Я кивнул.

— Слышал о таком. Чёрный маг, родной брат Жана Калишера, председателя Великого круга пятиконечного трона.

— Всё верно, — кивнул Тнельх. — Так вот, тут такое дело с этим самым, будь он неладен, Полем.

На этих словах Тнельх прервался, поскольку наступил на гнилую картошку, и какое-то время обтирал подошву сандалий о гравий. Когда управился, продолжил:

— Началось всё два года назад. Тогда ещё этот подлый чёрный маг начал распространять всякие небылицы о нас, драконах.

Я заметил, что перед тем, как сказать «о нас, драконах» Тнельх замялся, а после того, как сказал, скосился на меня. Я отреагировал правильно — никак не отреагировал. Лишь уточнил с каменным выражением лица:

— И что за бочку гнал на нас Неудачник?

Инспектор сначала, обронив пару негромких слов, показал газету вылетевшему из будки «кавказцу», отчего тот заскулил и, увлекая за собой тяжёлую гремящую цепь, спрятался за сторожку, только потом ответил:

— Утверждал что появление Вещи Без Названия — дело рук драконов.

Я крякнул от удивления:

— Во как! — И, возмущённо похмыкав, спросил: — А он не говорил, зачем мы Вещь сделали?

— Говорил. Якобы для того, чтобы в последствии отыграть тему её охраны в свою пользу.

— Час от часу нелегче. Ему что, спать не дают полученные нами преференции?

— Дело не только в этом. И не столько.

— А какого рожна тогда? — не понимал я.

— Тут просто, — сказал Тнельх. — Знаешь, почему его называют Неудачником?

— Мимо меня прошло. — Я развёл руками, дескать, извините. — К нам в провинцию новости три года идут. А иные и вовсе по пути теряются.

— Дело в том, что он старше и сильнее брата, но никогда и ни в чём не мог превзойти его. Поэтому — Неудачник.

— И видимо завистник?

— Угадал. Завидует и, всячески интригуя, стремится занять место брата.

— Ага, начинаю врубаться. — Почесав затылок, я выстроил логическую цепочку: — Если драконы в тайне от всех сами сотворили Вещь, а Жан отдал им охрану Вещи на откуп, согласившись, при этом, на их условия, то тогда: Жан — либо дурак, либо предатель. Следовательно: долой Жана с трона, даёшь на трон Поля. Так?

— Вот именно, — подтвердил мою версию Тнельх. — Только ничего у него тогда не вышло. Создали Чёрные и Белые совместную комиссию для проверки, год проверяли-заседали, но никаких доказательств, что мы причастны к сотворению Вещи, не нашли. Неудачник целый год ниже травы, тише воды себя вёл. Казалось, навсегда заткнулся. Ан нет. Недавно очухался и новую, как ты говоришь, бочку погнал. Теперь заявляет, что драконы собираются все части Вещи собрать воедино. Якобы, есть у него такие сведения. И, дескать, сведения на этот раз точны.

— А для чего это нам нужно — Вещь в кучу собрать?

— Он утверждает, что драконы планируют установить свою власть над миром людей.

— Вот урод! — выругался я.

— Не то слово, — поддержал меня Тнельх. — Мудрецы, как узнали, сразу шушукаться собрались. Ночь кумекали, к утру разработали экстренный план мероприятий по противодействию посягательствам на доброе имя драконов. Один из пунктов — внеплановая проверка всех тайников. Сказано — сделано, и вот я здесь. Ещё вопросы есть?

Я мотнул головой — нет. Не было у меня вопросов. Всё мне стало теперь предельно ясно.

За разговором мы дошли до машины, а когда благополучно загрузились, я первым делом позвонил Ашгарру и сказал ему, чтобы не дёргался, после чего завёл двигатель и уточнил у Инспектора:

— Сразу на То Самое Место или вначале пообедать?

— Делу — время, брат, потехе — час, — так ответил Тнельх.

— Как скажешь, брат. К Тайнику, так к Тайнику.

Какое-то время ехали молча: я обдумывал новость, Тнельх рассматривал город. Потом я вспомнил об обязанностях хозяина и, соблюдая декорум, спросил:

— Как доехал, брат?

— Нормально, — ответил Инспектор. — Долетел без происшествий.

Понятно, что он имел в виду самолёт, но всё же эта фраза немного напрягла. В устах онгхтона слово «долетел» прозвучало по особенному.

«Интересно одного потерял или двоих? — размышлял я, поглядывая на Тнельха через зеркало. — Если одного, то ещё ничего — есть, с кем разделить печаль».

Но затем, прикинув хвост к носу, решил: «Нет, наверное, лучше всё-таки одному остаться, так легче всё забыть, так проще смириться с потерей».

Мне доводилось несколько раз встречаться с онгхтонами, поэтому манера общения с ними у меня была выработана и заключалась в том, чтобы не делать никаких скидок, относится как к полноценным драконам и ни в коем случае не жалеть. Не нуждаются, по моему мнению, онгхтоны в жалости. Жалость унижает. Меня бы унизила.

— Ну как тебе Город? — спросил я, когда мы переезжали Реку по Новому мосту.

— Почти Европа, — улыбнулся он, приветственно махнув рукой смотрящий на нас сверху вниз кондукторше трамвая. — Почти такие же пробки.

Я посетовал:

— Парк автомобилей каждый год удваивается, а дорог больше не становится. Продыху нет.

— В столице хуже, — заметил Тнельх.

— Правда, что ли? У вас же что не год, то новое кольцо.

— Всё равно не хватает. Бывает, полдня стоим. У вас тут ещё раздолье. Красота у вас тут. Опять же воздух чище, трава зеленее, небо голубее и в булочную можно ходить без паспорта.

— Зачем в булочной паспорт? — с недоумением покосился я на него.

— А затем, — ответил он, — что у нас там то вихрь антитеррора, то перехват какой-нибудь. А проверка регистрации так та вообще перманентна.

— Переезжай, брат, из Москвы в Россию, чтобы не париться, — предложил я не без иронии и сразу же об этом пожалел.

— Каждому своё небо, — невесело заметил Тнельх и, отвернувшись к окну, замолчал. Видимо, что-то такое вспомнил грустное. И я даже догадывался, что именно. Тут и дурак бы догадался.

Тем временем мы уже въехали на набережную Реки, о чём, желая отвлечь гостя от неприятных мыслей, я и сообщил бодрым тоном заправского экскурсовода:

— Проезжаем набережную имени первого космонавта Земли Юрия Гагарина. Набережная является предметом особой гордости горожан. Её название — уникальный пример сочетания водной и космической стихий в городе, не имеющем абсолютно никакого отношения ни к морской, ни к космической славе державы. До революции, между прочим, называлась Александровским садом.

— В Москве тоже есть Александровский сад, — вставил Тнельх.

— В курсе, — сказал я и фальшиво напел: — В Александровском саду ветер клейкими листами и далёкими гудками шепчет нам, что на роду. — Затем показал рукой на Белый дом. — Вот там вон, впереди и слева, бывшая резиденции губернатора. Теперь там университетская библиотека. Напротив, — я махнул рукой вправо, — памятник императору Александру Третьему, в народе — «Никита Михалков» или «Саша Лобастый».

— Удивительно, что сохранился, — подивился Тнельх.

Я перестроился в левый рад и, повернув в переулок Ярослава Гашека, возразил:

— Не-а, не сохранился. Недавно восстановили. А после революции, как и положено — снесли к чёртовой матери, один постамент оставили. На нём потом шпиль здоровенный водрузили. Представляешь, вместо царя — палку каменную. Народ называл «мечтой импотента», университетская публика — «концом немецкой классической философии».

— Почему так?

— Честно говоря, уже не помню. Возможно, из-за того, что под шпилем шла бойкая торговля книгами. Самиздатом, тамиздатом, промежиздатом. Сейчас — нет, сейчас там продают воздушные шары и пиво. И это правильно.

Мы уже подъезжали к цели нашей поездки — пересечению переулка Гашека с улицей Марата. Остановив машину за полусотню метров до перекрёстка, я объявил:

— Приехали, брат.

— Как? — не поверил Тнельх. — То Самое Место находится в центре города?

Я кивнул — так и есть, а на словах добавил:

— Не я выбирал. Впрочем, места лучше не найти. Выйди, брат, и убедись — настоящий «глаз дракона».

Место действительно примечательное, редкое по своей лютости — два противоположно направленных потока Силы рвали здесь Пределы в лоскуты. Обычному человеку бежать хочется от этого проклятого места, и бежать без оглядки. Только очень крепкий человек может, найдись такой упрямец, простоять на этом перекрёстке минуту-другую. И тот бы потом упадёт с надорванным сердцем.

Выбравшись из драндулета, я первым делом выудил из багажника несколько брезентовых спецовок. Отобрал под гренадёрский рост Тнельха одну не слишком выгоревшую, выдал. И про себя не забыл, натянул родную — с надписью «СМУ-17».

Когда приоделись, я всучил Инспектору фонарь и каску, сам же, прихватив два раздвижных забора, а также монтировку пошёл к тому месту на перекрёстке, где был устроен водослив. Выставил на положенное расстояние заборы, после чего занялся чугунной решёткой. Отработанным движением поддел её монтировкой, сдвинул в сторону и объявил Тнельху:

— Добро пожаловать, брат. Путь к Тайнику свободен.

Пригласил и полез в дыру первым.

Озадаченный Тнельх несколько раз чертыхнулся, натянул на голову каску и последовал за мной. А куда ему было деваться? Добровольно возложил на себя такой долг — таскаться с проверками по драконьим нычкам. Никто не принуждал.

Пока он кряхтел и сетовал на свою неуклюжесть, я, упираясь ногами в края сливного жёлоба, открывал крышку люка, вырубленного в бетонной стене.

— Тут спортсменом нужно быть, — произнёс Тхельм, когда смог наконец встать рядом.

— Спортсменом не спортсменом, но зарядка, брат, по утрам не помешает, — заметил я. После чего схватился за вбитую на уровне головы скобу, лихо подтянулся и сунул ноги в люк. Нащупав ступень металлической лестницы, ловко развернулся и, уже имея опору под ногами, принял у качающего от удивлении головой Тнельха фонарь. После чего спросил не без подначки:

— Ну что, брат, сумеешь трюк повторить?

— Попробую, — вздохнув и выдохнув, ответил Инспектор.

У него получилось.

Коряво, но получилось.

Дальше наш путь лежал по узкому технологическому лазу, к стенам которого крепились мощные телекоммуникационные и силовые кабели.

— Не Версаль, — оценил Тхельм увиденное.

— Радуйся, брат, что не через канализацию идём, — заметил я.

Через тридцать три шага луч фонаря нашёл ориентир — муфту на коаксиальном кабеле связи в оплётке оранжевого цвета. Я посветил под ноги. Квадратная крышка лаза, ведущего в подземелье Тайника, лежала на месте. Передав фонарь Тнельху, я нащупал кольцо, ухватился двумя руками и со всей силы дёрнул. Петли неохотно скрипнули, массивная плита поддалась, пошла, пошла-пошла-пошла и с грохотом опрокинулась на бетон.

Двадцать восемь скоб-ступеней вниз, и мы с Тнельхом очутились в небольшом зале с арочным сводом.

— И куда теперь, брат? — спросил Инспектор, обнаружив в кладке противоположный стены аж целых три проёма.

— Туда, — показал я на левый. — Клаустрофобией не страдаешь?

— Вроде нет.

— Тогда вперёд.

Топоча каблуками по настилам из лиственницы, которая за долгие годы стала прочнее камня, мы прошли примерно метров сто и вновь вышли на тройную развилку.

Теперь я выбрал правый тоннель.

— И сколько ещё таких разветвлений? — поинтересовался Тнельх и, будто желая убедиться в прочности, постучал кулаком по балке перекрытия.

— Ещё пять, — с опаской глядя на балку, посчитал я.

— Много.

— Если учесть важность того, что храним, — в самый раз.

Когда мы, пригибаясь, вошли в тоннель Тнельх зачем-то (скорее всего из досужего любопытства) поинтересовался:

— Вход в Тайник один?

— Один-единственный, — не оборачиваясь, соврал я.

На самом деле мне было известно ещё два.

Дело в том, что подземелье Тайника в двух местах пересекается с подземельями людей. Не могло не пересечься: город по площади невелик, а нарыли люди в старину катакомб немало. Дыра на дыре и дырой подгоняет.

Одна крупная система подземных галерей, с которой сталкивается подземелье Тайника, находится в районе площади Кирова. В середине девятнадцатого века вокруг неё (тогда она называлась Тихвинской) располагались хоромы тороватых купчин, а неподалёку находился двухэтажный Гостиный двор. Это торговое заведение, выстроенное по проекту архитектора Кварнеги, состояло из множества лавок, и купцы доставляли туда товары по подземным ходам. Это было удобно: и подальше от чужих глаз, и меньше суматохи при приёмке товара.

Когда Гостиный двор благополучно сгорел в пожаре, устроенным колдуном Лао Шанем, Тихвинская площадь перестала быть торговым центром Города, а на месте купеческих домов появились казённые здания. Люди о существовании подземелья со временем забыли, а я — нет. Иногда пользуюсь, поскольку есть в нём один очень удобный выход на поверхность в районе Знаменского монастыря.

Центр ещё одного крупного подземелья находится в районе площади перед Торговым комплексом. Раньше там находился арсенал. Этот возведенный при губернаторе Бриле военный объект представлял собой мощную постройку с кирпичными стенами метровой толщины. Тамошние подвалы служили естественно пороховыми хранилищами. Сохранились они и поныне, и как когда-то соединены между собой многочисленными коридорами. От них к берегу Реки идут два тоннеля, настолько широкие, что по ним можно ехать на телеге. Делалось так: порох доставляли от железнодорожного вокзала к причалу баржами, перегружали на подводы и тайком везли к арсеналу по подземному ходу. Сейчас один их этих тоннелей затоплен грунтовыми водами, но второй, хотя местами и забит песчаными наносами, вполне пригоден для использования. В него ведёт ахово замурованный лаз, к которому подводит одна из ложных веток подземелья Тайника. Этот выход я держу за аварийный.

Таким вот образом на самом деле обстоят дела. Только всё это — информация для служебного пользования. Инспектор — не Страж, и правды он от меня не услышит. Ничего личного. Бизнес.

Минут сорок прошло, прежде чем мы добрались до зала, который я называю Предбанником. Зал этот точно такой же, как и все предыдущие, за исключением одного — напротив входа глухая стена.

— Сбились? — заволновался Тнельх. — Тупик?

Я успокоил его:

— Обижаешь, брат. Всё тип-топ. Как говорит колдун Лао Шань, мы уже поймали своего ци-линя.

— Что это значит? — сняв каску и вытирая пот с лысины, спросил подуставший Инспектор.

— «Поймать ци-линя» значит «успешно окончить долгий путь», — пояснил я. — Старая китайская пословица.

— И где же Тайник?

Вместо ответа я решительно направился к противоположной от входа стене, начертал лучом колючий стебель, пририсовал нему два листа, а сверху — бутон. Вырубив фонарь, отошёл на два шага, склонил голову набок и полюбовался на своё художество.

Всё было как надо: нарисованный на стене бутон розы горел в темноте бордовым светом.

Настала пора произнести заветное, я не стал канителиться и произнёс:

Если обычный, рациональный человек пытается исполнить магическую церемонию, он всё время думает: «Это абсурд, этого не может быть». И поэтому ни черта у него не выходит. А мы, маги, уверены в себе до самоуверенности, и поэтому нам всё и всегда удается. Точнее говоря, почти всегда и почти всё. Впрочем, в случае с данным колдовством оговорка «почти» не очень уместна. Ещё бы оно мне не удалось: и весь лабиринт, и защитную стену возводили маги, которые мне не чета, — великие.

Едва я произнёс свою тарабарщину, светящийся бутон стал набухать, а когда лопнул, на стене расцвела огненная роза.

Не успел Тнельх восхититься её чарующей красотой, как огонь пошёл расползаться во все стороны. Аленький цветочек на глазах превратился в ненасытного осьминога, и вскоре вся стена из каменой превратилась в огненную.

— Прошу в пещеру дракона, — сказал я Инспектору, склонившись в шутливом поклоне, после чего прорычал мимо нот кусок баллады из репертуара группы «Ария»:

Тнельх глядел во все глаза на бушующее пламя и ничего не понимал.

— В огонь, что ли, идти?

— Ага, сквозь огонь и прямо, — подтвердил я, указав путь рукой.

Инспектор медлил.

— Ты что, брат, в первый раз с инспекцией? — спросил я.

— Во второй, — сознался он и, припоминая свою прошлую командировку, забормотал: — Тогда как-то всё проще было. Вышли на окраину Эдо, миновали мост Сорока Семи Воинов и поднялись к башне Котсуке-но-Скуе, а там колодец и…

Тут он осёкся, сообразив, что я всё слышу.

— Я ничего не слышал, брат, — быстро сказал я, закрыв уши ладонями, и направился к пылающей стене. — Иди за мной, и ничего не бойся — этот огонь дракону, что птице — ветер.

— Но я же… — неуверенно начал Тнельх.

Я хлопнул себя по лбу:

— Ах, да!

Подошёл к озадаченному онгхтону и, схватив сначала за руку, потом за ногу, рывком закинул его на плечи. По-молодецки ухнул и сказал:

— Это хорошо, брат, что ты такой худой. — И два раза подпрыгнув, добавил: — Закрой, брат, глаза, не рыпайся и думай о хорошем.

Он заволновался пуще прежнего:

— Ты уверен, что обойдётся?

— Как говорил Калашников, который купец, а не папа автомата: чему быть суждено, то и сбудется.

Ответил я так фаталистически, а уже в следующий миг нырнул в полымя.

Как обычно при прохождении Огненной Стены, власть над моим сознанием захватили пёстрые картины из прошлого, и поплыли перед внутреннем взором: шафранные круги уличного фонаря сквозь вуаль первого снега; бордовый закат в сползающей по стеклу капле дождя; сиреневые тучи над желтком сентябрьской луны; похожие на светляков огни ночного города; пивные подтёки на дешёвом пластике перекошенного стола; перламутр мокрых яблок, подобранных после грозы; сверкающие шарики на фольге «секрета» в ямке под цветной стекляшкой; радужные разводы придорожной лужи; лунная дорожка, зовущая в камыши того берега; блеск горлышка разбитой бутылки, ну и, конечно, — как без неё? — чёрная тень от мельничного колеса.

Через пять шагов и один полушаг огонь — такой страшный на вид, и нежный, словно бархат, на ощупь — остался позади. Я скинул Инспектора с плеч и, заботливо оправив его спецовку, спросил:

— Жив-здоров?

— Вроде бы, — кивнул он, всё ещё с опаской глядя на огонь.

Впрочем, огонь быстро начал угасать, и через несколько секунд стена вновь стала неинтересно-каменной.

— Вуанг! — крикнул я в темноту.

Глухое эхо была мне ответом.

— Может, спит? — спросил Тнельх.

— Нет, это не про него, — заверил я и врубил фонарь.

В ту же секунду мелькнула тень и воин, не произнеся не звука, схватил железной хваткой Инспектора за горло.

 

5

Лицо Тнельха превратилось в маску, бедняга слова не мог сказать, только хрипел.

— Вуанг, отпусти его, — приказал я.

Воин меня услышал, но не послушал. Работал чётко по инструкции: человек не должен подходить к Тайнику, всякая попытка проникновения должна быть немедленно пресечена, точка.

Понимая, что через две-три секунды мы будем иметь труп и бледный вид, я поспешил объяснить:

— Вуанг, это Инспектор. Он онгхтон.

Воин хватку не ослабил, но задумался.

Я воспользовался его замешательством для того, чтобы нащупать на груди Тнельха медальона, вытянуть и предъявить.

— Видишь — Допуск. Отпусти брата.

Вот это вот помогло.

— Ну и работка у тебя, Вуанг-Ашгарр-Хонгль, — произнёс Инспектор, когда откашлялся и смог дышать. — Сам себе не веришь.

— По-другому нельзя мне, — с притворным сожалением сказал я. — Себе начнёшь верить, другим поверить захочется. Какой Страж из того, кто всем верит? Никакой. Верящий всем подряд Страж — не Страж, а облако в штанах.

— Крепкий чёртяка, — кивнул Тнельх в сторону Вуанга, который, не чувствуя за собой никакой вины, уже зажигал один за другим настенные факелы. — Так придавил, что все заклятия-проклятия из головы напрочь вылетели.

— Что умеем, то умеем, — без лишней скромности сказал я, с любовью разглядывая тренированное тело Вуанга.

На воине были лишь чёрные хлопчатобумажные штаны свободного фасона и больше ничего: голый торс, босые ноги, и блики огня на бритой башке. И дело не в том, что мы застали его врасплох, он всегда под землёй ходит в таком виде. Таков уж стиль — минимум тряпок, максимум мускулов. Всё, как и обещано в песне: стальные нервы, стальная плоть, стальная хватка когтей.

Когда Вуанг зажёг последний факел, я торжественно объявил:

— Вот он, наш бункер.

И жестом пригласил гостя оценить незатейливое убранство помещения, в котором находится Тайник.

То, что я называю бункером, Ашгарр — бомжатником, а Вуанг никак не называет, представляет собой круглый зал с куполообразным сводом. Сам зал пуст как выеденное яйцо (если, конечно, не брать в расчёт трофейное оружие на стенах), но имеет ходы в пять келий. В одной из них находится Тайник с фрагментом Вещи Без Названия, три предназначены для Хранителей, ещё одна — кухня с очагом. Что находится в последней, в пятой, никто не знает. Заходить туда запрещено.

В келье, предназначенной для меня, я соорудил химическую лабораторию. Размерами она невелика, но в ней есть всё, что нужно для спагирических операций, родственных алхимическим, но производимых не над минералами, а над растениями и растительными экстрактами. Есть там и классический атанор — печь с мехами и ретортой, и колбы разных форм, и змеевики разных калибров, и в неограниченном количестве препараты-химикаты всякие, и ингредиенты-компоненты — какие только душа ни пожелает.

Когда приходит мой черёд сменить Вуанга, я коротаю время, пронося дары Флоры через двенадцать врат, ведущих к открытию эликсира жизни. Врата эти: разделение, размягчение, расщепление, растворение, разложение, соединение, перегонка, возгонка, брожение, усиление, разбавление и волнение. Эликсир пока не получил (да он мне и без надобности), но в качестве того, что называется «побочным эффектом», создал немало полезного. В том числе Зёрна Света и Бальзам Золотого Дракона.

Келья Ашгарра похожа на склад музыкального магазина. Всеми этими духовыми, ударными и щипковыми инструментами, которыми завалил свою келью поэт, можно оснастись сводный оркестр Сибирского военного округа. Единственно чего у Ашгарра нет так это рояля. И ещё — арфы. Вообще-то, он хотел притащить и эти крупногабаритные балалайки, но мы с Вуангом запретили. Согласись мы на рояль с арфой, он бы не успокоился и стал бы требовать орган.

У Вуанга в келье с десяток тренажёров, циновка и широкий поддон с речным песком. Тренажёры — понятно для чего, циновка — для отдыха и медитаций, песок — для того, чтобы записывать сочинённые хокку. Хокку — это обязательно. Ведь Вуанг не только воин, но и поэт. Немного. А помимо того — маг. Чуть-чуть. Также как и я — немного воин и чуть-чуть поэт, а Ашгарр — немного маг и чуть-чуть воин.

Когда я в прошлый вторник пополнял провиант, на песке ореховым прутиком было выведено: лапа дракона раскрытого веера тень на белой стене.

В чём сакральный смысл, не совсем понял, но образ зацепил и не отпускал до среды. Потом всё завертелось и стало не до того.

Тнельх, осмотрев бункер, сразу вычислил келью, где находится Тайник.

— Здесь? — указал он на обитую кованым железом дверь.

Я кивнул:

— Здесь.

Вуанг ничего не сказал, лишь испытующе посмотрел на гостя — сумеешь ли открыть?

Он сумел.

Знал древнее заклинание и, произнося его, ни разу не ошибся.

В Тайник, как это в таких случаях и полагается, мы вошли втроём. Первым — Инспектор. За ним, освещая помещение факелом, вошёл Вуанг. И уже следом за воином шагнул я.

Без лишней суеты мы окружили стоящий посреди кельи щербатый каменный куб, в специальное углубление которого намертво вставлен бронзовый котёл. Эта древняя посудина — такая огромная, что в ней за раз можно наварить кулеш для сотни оглодавших за долгий переход всадников — была до краёв наполнена водой.

Какое-то время мы молча глядели на воду. Холодная неподвижная гладь отражала вертлявые отблески пламени, и в этом причудливом единении таких разных стихий было нечто торжественное. Не знаю, как остальные, а я проникся. Как и всегда.

Что делать дальше, Инспектор знал на ять, подсказывать не пришлось. Сняв медальон Допуска, он шепнул ему просьбу и бросил в воду. Я досчитал до пяти, прежде чем круг с изречениями Великого Неизвестного стукнулся о дно. Когда волны улеглись, мы увидели в воде небо по-летнему солнечного дня: куда-то плыли облака, сновали птицы, а размазанный след самолёта походил на замысловатый иероглиф.

Заглядывая в воду, Инспектор стал шарить рукой по небу.

Он разогнал облака, распугал птиц и стёр рукавом спецовки инверсионный след самолёта, но фрагмента Вещи Без Названия не нашёл.

Попробовал ещё раз и вновь безрезультатно.

И ещё раз.

Втуне.

Теоретически Инспектор был подкован неплохо, но практические навыки, увы и ах, у него пока отсутствовали. Оно и понятно — новичок он и есть новичок. Даже опытному Инспектору всякий раз нелегко — тайники по своему устройству уникальны, двух одинаковых нет, пойди приспособься. Что уж о новичке говорить.

Переглянувшись, мы с Вуангом поняли друг друга без слов — нечего выпендриваться, надо брату помочь.

И не замедлили.

Воин передал мне факел, мельком глянул в котёл и одним молниеносным движением, словно жаба стрекозу, ухватил фрагмент Вещи возле правого уха растерявшегося Тнельха.

Это была покрытая патиной медная штуковина, похожая с одной стороны на приплюснутый скрипичный ключ, а с другой — на букву «айн» древне-еврейского алфавита.

Инспектор вытащил из заднего кармана джинсов мятый листок из тетрадки в клеточку и стал сверять нанесённый на него чертёж, очень похожий на детские каляки-маляки, с представленной деталью.

Минуты три прошло, прежде чем он сказал:

— Похоже.

А мы и не сомневались.

Инспекция закончилась тем, что Вуанг закинул фрагмент на место, а я сжёг протянутый чертёж в огне факела.

Прежде чем, отправиться с Тнельхом в обратный путь, я заглянул к себе в лабораторию и сунул в карман спецовки несколько упаковок с Зёрнами Света. А потом затянул Вуанга в его келью.

— Охотник в городе, — предупредил я воина.

Хотел, чтобы прозвучало более-менее торжественно, но вышло так, будто бригадир на стройке объявляет, что подвезли цемент. В ответ Вуанг сдержанно улыбнулся и несколько раз ударил кулаком по ладони. Я даже и не сомневался, что последует такая реакция: для воина хорошая драка, что для второклассницы мармелад.

Сказав всё, что хотел сказать, я направился к выходу, но воин ухватил меня за рукав. При этом, как всегда, ничего не сказал, лишь бровью повёл. Впрочем, этого было достаточно.

— Не волнуйся, — сказал я, — со Списком всё в порядке. — Подумал и уточнил: — Почти в порядке. Не закрыт один пункт, но к Ночи Полёта, всё улажу. Может, уже даже завтра улажу.

Вуанг одобрительно кивнул и отпустил рукав. Я направился к выходу, но на пороге задержался и повернулся к поддону с песком. Последний опус воина был таким: и после всего всё же вертятся они крутые яйца.

«Ни прибавить, ни убавить», — подумал я и вышел из берлоги, пропахшей потом, ржавеющим железом и сыромятью.

Выбрались мы Тнельхом на поверхность в начале седьмого. Такого пекла, как днём, уже не было, но жара ещё не ушла, поэтому я предложил поужинать загородам, в каком-нибудь ресторанчике на берегу Озера. Упрашивать не пришлось, Инспектор согласился сразу. И правильно сделал. Глупо не воспользоваться оказией и не побывать там, где вода бездонна, небо бескрайне, а воздух чист и прозрачен без «б».

Столь легко согласившись на моё предложение, Тнельх тем не менее вежливо поинтересовался:

— А я тебя не напрягу, брат?

Я вспомнил мертвеца с улицы Бабушкина, подумал о шастающем по городу Охотнике, послал мысленный привет находящейся под домашним арестом Лере, нащупал в кармане ключ от номера 404 гостиницы «Элит Холл» и ответил:

— Нисколько.

Когда мы отъехали от Того Самого Места Тнельх заметил:

— Не разговорчив ваш вояка. Слова за всё время не сказал.

— Это у него с детства, — посетовал я. — Услышал от кого-то, что иное слово убивает — теперь лишнего слова из него не вытянешь. Впрочем, не лишнего тоже.

— Это что-то новенькое — воин-пацифист.

— Не-а, не пацифист. Просто любит самостоятельно выбирать цель для удара.

Тнельх удивлённо вскинул брови.

— Сейчас поясню, — сказал я и, осилив запруженный машинами поворот с Маркса на Ленина, рассказал: — Дело в том, что после того, как узнал, что слово иногда убивает узнал ещё и другое. Что однажды произнесённое слово живёт во вселенной вечно.

— Так утверждали философы-стоики, — вспомнил Инспектор.

— Они родимые. Вот у Вуанга и сложилась в голове такая картинка: убийственное слово беспрерывно летает по вселенной и разит всех подряд. И правых, и неправых. Всех. Без разбора. Понимаешь, брат, о чём я? Или я слишком путано?

— Отчего же, понимаю. Слово для него что-то вроде безумной стрелы, которая не только указанную цель разит, но и кучу неуказанных.

— Вот-вот. Знать не может, как слово отзовётся, вот и не произносит.

Инспектор покачал головой.

— Да-а-а, затейливый подход.

— Бред, конечно, — резюмировал я. — Но кто здоров?

Тнельх на это ничего не сказал. Отвлёкся. Мы как раз проезжали недавно открытую гостинцу «Европа», и Инспектор, провожая взглядом эту игрушку со стилизованными под дорические колонами, одобрительно поохал:

— Нет-нет, точно Европа.

— Ай, будет тебе, брат, изгаляться-то, — проворчал я. — Сам же понимаешь, что никогда здешние места не будут Европой.

— Ну, отчего же?

— А оттого что русские люди не европейцы.

— А кто же они?

— Русские это… — Я отвлёкся, дабы шугануть сигналом полезшую под колёса тётку, только потом озвучил выстраданное: — Русские — это русские.

— Вопрос спорный, — заметил Тнельх. — Я так скажу: если русские посчитают себя европейцами, они и будут европейцами.

— Не уверен, что они этого когда-нибудь захотят. А потом, надо ещё чтобы и европейцы посчитали русских европейцами. Нельзя назначить себя братом в одностороннем порядке.

— Вопрос времени, — уверенно сказал Тнельх.

Я и тут не согласился:

— Не-а, никогда этого не будет.

— Почему?

— Потому что европейцы никогда не простят русским спасения от взбесившегося ефрейтора.

— Думаешь, брат?

— Тут и думать нечего. Что я людей, что ли, не знаю? Знаю.

После этих слов, я на какое-то время замолчал, прикидывая: рассказать или не стоит? В тему? Не в тему? Решил, что в тему, и поведал следующее:

— Есть у меня знакомый дворник, зовут дядей Мишей, погоняло — Колун. С ним вот какая история приключилась по молодости. В первую свою ходку спас он одного весьма авторитетного человека: на того в час бессмысленного и беспощадного угара урки кодлой навалилась на хоздворе, а дядя Миша вступился, разогнал придурков колуном. Одного так и вообще насмерть ухайдокал, за что получил от выездной сессии пятачок на сдачу. А дальше так: спасённый на словах дядя Мише шибко был благодарен, но в душе — возненавидел. Просто люто возненавидел. Согласись, брат, непросто авторитетному человеку принять, что его такого крутого и конкретного от смерти уберёг какой-то левый мужичок в потном ватнике.

Притормозив на красный свет, я глянул на Тнельха — согласен со мной? Нет? Но лицо Инспектора не выразило никаких эмоций, и я был вынужден продолжить без поддержки:

— Короче, не простил. Погубить не погубил, но всё для того сделал, чтобы дядю Мишу на другую зону перекинули. Повыше от Полярного круга, подальше от Уральских гор. Вот такая вот поучительная история с психологическим подтекстом. Так что, брат, уверен я: не простят европейцы русским спасения, ни за какие коврижки не простят. И хотя, конечно, не справедливо всё это, ничего тут не попишешь.

Тут загорелся зелёный, я тронулся и сказал:

— Но знаешь, брат, что самое забавное?

— Что, брат? — вяло поддержал мой затянувшийся монолог Тнельх.

— Если европейцам вновь будет угрожать какое-нибудь очередное Дикое Поле, русские опять заслонят их. Я уверен в этом на все сто: встанут стеной и заслонят. Глупое в этом плане племя.

— Глупое, но великое, — веско заметил Тнельх.

— Тоже верно, — согласился я с такой поправкой и, помолчав, добавил: — И про других думают, что великие. Помнишь, как с конца 1943-го на полном серьёзе стали готовиться к отражению действий немецких партизан?

— Помню. Смешно.

— Смешно.

Дальше какое-то время мы ехали молча, Инспектор стал клевать носом, а затем и вовсе заснул. Замаялся бедолага. Ещё бы тут не замаяться: долгий перелёт, бессонная ночь, резкая смена часовых поясов и непростая прогулка по подземному лабиринту — всё это бодрости не прибавляет. Меня и самого ко сну клонило. Тоже набегался. Да ещё и дорога от города до Озера убаюкивающая: полосы широкие, полотно ухоженное, а пейзаж по обочинам однообразен до жути — сосны, берёзы, берёзы, сосны и не одной финиковый пальмы. Того и гляди, упадёшь лицом на руль и съедешь в придорожную канаву.

Чтобы избежать того, что Лера называет «аццким фигаком», я включил магнитолу. Но музыка не взбодрила, даже ненавистный дыц-дыц-дыц и тот не помог. Тогда применил испытанный способ: стал вслух вспоминать один из эпизодов бесконечной легенды о золотом драконе, которую поведал мне в своё время достопочтенный вирм Акхт-Зуянц-Гожд.

— Проведя край, дракон долго спал, — громко рассказывал я сам себе. — Со стороны казалось, что он мёртв. Но это было не так. Просто его сознание укрылось в тесную каморку, где не было света, а были мрак и смертный холод. И ещё кошмары. Кошмары грызли сознание дракона. И днём грызли, и ночью. И не было никакого другого спасения, как только проснуться. Дракон был обязан проснуться, чтобы снова вступить в бой за всё, что когда-то любил.

— И он проснулся, — сказал очнувшийся Тнельх. — И увидел, что стал золотым.

Похоже, он тоже когда-то слышал эту легенду.

А уже через полчаса мы сидели на террасе уютного ресторанчика, глядели на вершины в сизой дымке и хлебали под крики чаек омулёвую уху. Хлебали и нахваливали. Уха, действительно, была чудо как хороша. А другой тут и не бывает. Потом пили испанское вино, вслушиваясь в говор набегающей волны. А когда слегка осоловели, пошла у нас неспешная беседа. О чём мы только с Тнельхом не переговорили. О погодах. О ценах на бензин. О достоинствах накачки шин азотом. О политике партии и правительства. О нравах, царящих в институте, где Тнельх который уже год служит проректором. И ещё говорили о нанотехнологии, в которой я не бельмеса. А ещё: об изящных материях, о различных аспектах бытия, о неисчерпаемости природы в её различных проявлениях.

Говорили-говорили, а я у меня на уме вертелось: «Каким образом Тнельх стал онгхтоном, как пережил напасть, как теперь живёт и что при этом испытывает?» Вот что мне хотелось узнать. Не из праздного любопытства, нет, а на тот подлый случай, который, как известно, всякий. Не видел я ничего плохого в том, чтобы узнать, как это оно — не быть драконом. К тому же полагал: пусть даже и не пригодится в будущем этот чужой горький опыт, зато он может придать ощущение дополнительной ценности каждому мгновению моей жизни в качестве истинного дракона. Что само по себе уже неплохо.

Короче говоря, хотелось мне его расспросить, да не знал, как подступить. Ходил вокруг да около, а напрямую задать вопрос не решался. Мялся, как красна девица. Сам себя не узнавал.

Но Тнельх (всё-таки маг как никак) моё желание уловил, и разговор о своём горе завёл первым. Прервав на полуслове рассказ о недавних театральных премьерах, неожиданно сказал:

— Когда-то я был нефритовым драконом и звали меня Руанмг-Тнельх-Солращ. Знаешь, что собой представляет нефритовый дракон?

Я кивнул.

— Как не знать. Триединство лекаря, мага и учёного мужа.

— Вот-вот — учёного, чёрт его дери, мужа. — Тнельх недобро ухмыльнулся и, с трудом сдерживая охватившие его эмоции, нервно побарабанив пальцами по столу. — Из-за того, что наш умник Солращ, хотел знать всё обо всём, и погиб двадцать восемь лет назад доблестный дракон Руанмг-Тнельх-Солращ.

— Как это произошло? — тихо спросил я.

Тнельх поднял бокал, отхлебнул вина и, прежде чем ответить, сам задал вопрос:

— О зеркалах сагасов Фессалии слышал?

Я кивнул:

— Конечно. Пишешь на таком зеркале кровью, и надпись проявляется на лунном круге.

— У тебя такое есть?

— Нет.

— А вот у меня было.

— И что?

— Да ничего. — Тнельх вновь пригубил вино, потом какое-то время молчал, что-то припоминая, и после небольшой паузы спросил: — Вот скажи мне, брат, как маг магу, что такое магия?

Вопрос был неожиданным. Я удивлённо хмыкнул, почесал затылок и ответил так:

— Ну, грубо говоря, магия — это совокупность нетехнических приёмов воздействия на природу и живых существ.

— И точка?

— И точка.

— И ведь нас с тобой, брат, не особо волнует, как оно всё устроено? Ведь так?

— В принципе — так. Необъяснимо и хрен с ним. Лишь бы работало.

— Всё правильно, нас, магов, не волнует. А вот кое-кого волнует. Кое у кого мозг чересчур пытливый, а ручки шаловливые.

— Это ты об учёных? — спросил я, сообразив, куда он клонит.

— О них, — подтвердил он. — Хлебом их не корми, с бабой не ложи, но дай ковырнуть потаённые пружины. Вот и вышло: стащил у меня Солращ зеркало сагасов, стал с ним экспериментировать и до того доэкспериментировался, что однажды отразился в нём. Причём, полностью. С концами.

— А что помешало вернуться?

— В лаборатории крыса белая жила.

— Что — хвостиком вильнула? — спросил я.

— Вильнула тварь лабораторная, — горько усмехнулся Тнельх.

— Вдребезги?

— Вдребезги.

— А склеить не пробовали?

— Шутишь или издеваешься?

Я не нашёл, что ответить, и на какое-то время наш разговор умолк.

Пока длилась пауза, я потягивал вино, а Тнельх наблюдал за полётом дельтаплана, сумасшедший пилот которого закладывал такие виражи, что казалось — вот-вот свалиться в штопор и рухнет в воду. Но не свалился. И не рухнул. А всё кружил и кружил на честном слове и одном крыле. Сокол сталинский.

Я первым нарушил тишину, спросив:

— Слушай, брат, скажи, а как это оно — не быть драконом?

— Хреново, — признался Тнельх и жестом попросил подлить вина. Я налил до краёв, он выпил махом, поставил бокал на скатерть и, промокнув губы салфеткой, сказал: — Первые три года — не веришь, ещё три — тоскуешь, а потом какое-то время живёшь на автопилоте, чисто зомби. Ну а дальше, когда уже кровь станет совсем красной, — либо смиряешься, либо… — Он резко провёл ребром ладони по горлу. — Я, к примеру, смирился, а Руанмг не смог. Ушёл за край. У тебя курить есть?

Я перекинул ему пачку сигарет и зажигалку, после чего поинтересовался:

— Летать тянет?

— Всё меньше и меньше, — закурив, ответил он.

— А читать Книгу Завета?

— Нет. Книга сразу отпустила. Небо вот не сразу, а Книга — сразу. — Тнельх затянулся, выпустил дым и уточнил: — А почему ты Книгу называешь Книгой Завета?

— А как её называть?

— Вообще-то, Книгой Исповеди.

— Первый раз слышу.

— Поди молодой ыщо. Сколько тебе?

— Четыре с половиной.

— Да нет, взрослый уже мальчик, должен был догадаться… А ты, вообще-то, чувствуешь, что с Книгой что-то не так?

— Очень даже чувствую, — сознался я. — Читаю-читаю, а ничего из прочитанного запомнить не могу.

— А потому что не несёт Книга никакого завета. — Тнельх вдавил выкуренную только до половины сигарету в дно пепельницы и, не делая перерыва, прикурил новую. Затянулся, выпустил дым и сказал: — Она исповедь принимает.

Для меня это прозвучало откровением.

— Это как понять? — пытаясь осмыслить услышанное, спросил я.

— А это так понять, что не ты читаешь Книгу, а Книга — тебя, — сбив пепел с кончика сигареты, ответил Тнельх.

— То есть?

— А то и есть. Приходишь ты, брат, в Храм Книги с одной-единственной целью — рассказать, что случилось с тобой за время, что прошло с Ночи Знаний до Ночи Знаний. Только для этого. Такова была задумка Высшего Неизвестного.

— А смысл?

— Тут целых два смысла — физиологический и высший.

Становилось всё интересней и интересней, я слёзно попросил:

— Просвети, брат.

— Запросто, — легко согласился Тнельх и тотчас стал объяснять. — Что касается физиологического, тут просто: всякому дракону требуется время от времени сбросить лишнюю информацию. Наблюдательность у нас нечеловеческая, но тела-то человеческие. Для нагона чревато помнить всё, что когда-то увидел и услышал. Уже на третьей сотне лет мозг бы переполнился и крякнул. Вот ты помнишь, например, сколько в берковце пудов, а в лоте золотников?

— Нет.

— А и не надо. А сколько в унции драхм?

— Это помню. Восемь.

— Надо тебе для химических твоих опытов, поэтому помнишь. А не надо было бы — забыл бы давно. Врубаешься, о чём я?

— Врубаюсь. Другого не понимаю — почему раньше я этого про Книгу не знал?

Тнельх отогнал от лица дым, после чего произнёс менторским тоном:

— Всякому овощу своё время.

Спорить с этой «глубокомысленной» сентенцией было глупо, я и не стал спорить, спросил:

— Ну а второй?

— Что «второй»? — не понял Тнельх.

— Ты сказал, что есть в этом нашем сакральном действе ещё и некий высший смысл.

— А-а. Ну, да. Тут чистая космогония. Считается, что события этого мира однажды исчерпают себя, станут повторяться, драконом нечего будет поведать Книге нового и тогда свершиться Великое Деланье, результатом которого будет наступление новейшей эры.

— Надо полагать, что это будет эра драконов?

— Надежда — наша религия и Высший Неизвестный пророк её.

Закрепляя в сознание всё только что услышанное, я произнёс вслух:

— Получается, что в радостные Ночи Знаний мы все вместе, дружно галлюцинируя, пишем в Запредельном Книгу, которая однажды изменит всё. Так?

— Так и есть, — отозвался Тнельх. — Уводят драконы понемногу череду событий из этого плана бытия в тот, подталкивая историю к концу и освобождая место для новой истории.

— Где-то я это уже слышал. Борхес, кажется, писал где-то, что мир существует, чтобы однажды стать книгой.

— Это он Малларме цитировал. Но, вообще-то, это ещё до Малларме было сказано. Люди ведь тоже давно пишут свою книгу. Точнее — текст. Ещё точнее — мега-текст. Пишут без передыха. В последнее время — особо рьяно. Заметил, сколько кругом писателей развелось?

Трудно было не согласиться.

— Это да, — кивнул я. — И политики пишут, и спортсмены, и жёны мужей, и папины дочки — все пишут. Писателей — как собак нерезаных. Всё, как в старом анекдоте: «Сейчас в Тульской писательской организации двести членов, а до революции был один. Толстой».

Не меняя сумрачного выражения лица, онгхтон обронил:

— Смешно.

И потянулся к бокалу.

— Им-то, брат, для чего всё это? — смутившись оттого, что шутка не прошла, спросил я. — Про нас я понял, им — зачем?

— У людей свои проблемы. Решают.

Видя, что мне этого ответа недостаточно, что я жду объяснений, Тнельх справился:

— Слышал байку про обезьяну за печатной машинкой?

Я, разумеется, помнил, но уточнил:

— Это ты о той, где говорится, что если обезьяну не останавливать, то по теории вероятности она однажды напечатает «Я помню чудное мгновенье»?

— О той, о той, — закивал Тнельх. — Так вот. Насчёт чудного мгновения. Существует воззрение, которому лично я склонен верить, что все пишущие люди — это такая коллективная обезьяна, которая должна написать нечто такое, через что людям будет даровано Спасение. Быть может, это даже будет всего лишь одно слово, но такое, что все ахнут. Ахнут, опомнятся и вырвутся в едином порыве из бездны страданий. А кто именно напишет это слово — великий мастер или начинающий графоман, никому неведомо. Да, по сути, это всё равно. Но очевидно — чем больше пишущих, тем больше вероятность, что чудо свершится.

— В начале было Слово и в конце будет слово, — рассудил я. — Хотя и не верю я в чудеса, но пусть тогда пишут.

— Пусть. Они в своём праве.

Вновь наполнив бокалы, мы чокнулись и выпили за успех всех этих тщетных потуг. Почувствовав, что наступил момент, когда можно спросить о главном, я сказал:

— Ещё хотел об одном спросить, брат.

— Спрашивай, — разрешил Тнельх.

— Как у вас, у онг…

Что-то помешало мне произнести слово «онгхтон», я начал заново и политкорректно:

— Как у вас, обретших иные таланты…

Захмелевший Тнельх возмутился:

— Чего, брат, выделываешься? Онгхтон я. Онгхтоном и называй.

— Хорошо, — согласился я, — онгхтон так онгхтон. Скажи, онгхтон, как у вас, онгхтонов, обстоит дело с любовью?

— В принятом у людей смысле? — уточнил Тнельх, откинувшись на спинку стула.

— Ну да.

— Вот чего навалом, так уж этого. Хоть лопатой греби. Каждую весну — любовь-морковь и свист в ушах. Так уж наш мир устроен — всё компенсируется. Иногда с лихвой. Только ну его всё нафиг. Я все эти свои охи-вздохи готов отдать за одну Ночь Любви. А за Ночь Полёта ещё бы и приплатил.

— А какая она — любовь?

— Тебе химическую формулу или как?

— Или как.

— Смесь обожания, тоски и жалости в термоядерных пропорциях. Хочется разорвать грудь, спрятать любимого человечка себе под рёбра и никому не отдавать. И ещё — постоянно тянет смеяться и плакать. Одновременно — и смеяться, и плакать. Болезнь, короче. Порою, кстати, приводящая к летальному исходу. Вот такая она, любовь.

После этих его слов мы долго молчали, потом некоторое время обменивались какими-то незначительными фразами, перемежая их долгими паузами, которые становились всё длиннее и длиннее. Вскоре они стали длинными до неприличия. Не зная, чем таким ещё развеселить гостя, я стал поглядывать на часы, что не прошло мимо его внимания.

— Ты поезжай, брат, — сказал он. — У тебя дела, а мне торопиться некуда — рейс завтра в полдень. Посижу немного. Когда ещё доведётся такое увидеть.

И показал на запад, где солнце уже сползало за кардиограмму вершин, перемазав её во все оттенки красного.

— Ты уверен, брат, что хочешь остаться? — переспросил я. Подумал, вдруг не так понял. Пойдут потом слухи, что Инспекторов ни во что не ставим. Будет неудобно.

Но Тхельм замахал руками:

— Езжай-езжай, я на такси доберусь. Не ребёнок.

Было видно, что онгхтон действительно хочет остаться, хочет побыть на берегу великого Озера.

«Видимо на самом деле собрался тихо погрустить, топя прошлое в вине, а будущее — в закате, — подумалось мне. — В таком случае мешать не стоит».

Закинув в рот прощальную маслину, я положил под солонку деньги, встал из-за стола, крепко пожал протянутую руку и, не оглядываясь, направился к машине.

 

6

Мутузя за щекой оливковую косточку, я гнал сквозь навалившиеся сумерки на запах города и мучился вопросом, как теперь называть Ночь Знаний.

Исходя из того, что рассказал Тнельх, её теперь следовало называть как-то иначе. Старое моё представление о сути базового драконьего таинства оказалось ложным, а я не из тех, кому по барабану, что на клетке, по которой бродит африканский лев, висит табличка «буйвол».

Ничего оригинального на ум не приходило, решил остановиться на промежуточном варианте «Ночь Избавления от Знаний», а потом на свежую голову сочинить что-нибудь эдакое.

Пока же в голове была Хиросима.

Поведанное заезжим онгхтоном меня не то чтобы ошеломило (наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд научил меня, что всё самое главное буду узнавать постепенно и походя), но, скажем так, основательно взбудоражило.

Больше прочего смутил заложенный в ритуал физиологический аспект. Всегда считал: посещение Храма Книги — это есть инициированный грамотной медитацией полёт духа. Оказалось — не только. Оказалось, всё как у людей. У них ведь тоже многое завязано на организм. К примеру: с одной стороны Великий пост есть испытание духа, с другой — самоочищение от шлаков. Такое вот совмещение высоко с низменным.

Было-было отчего цокать языком и причитать: «Всё и вся в этом мире стремится казаться не тем, чем является на самом деле. Все и вся: и мысли, и ритуалы, и совы, и люди, и драконы. Неправильный мир. Ох, неправильный».

И почему-то в качестве иллюстрации столь безрадостного положения дел вспомнился мне, заядлому киноману, тот эпизод из фильма «Матрица», где хакер Нео вынимает дискету с программой взлома полицейского автомобильного блокиратора из тайника, устроенного в книге «Симулякры и симуляция».

Промелькнули в голове кадры культового фильма и после паузы недоумения побежали вслед за ними тугие мысли: «Через то, что книга рассказывающая об обмане, сама оказалась обманкой, показана суть. И фильма. И — бери выше — мироустройства. Сильный ход. С учётом того, что всё показанное в эпизоде, суть иллюзия подключённого к Матрице мозга — очень сильный. А если вспомнить, что и сама эта иллюзия является экранизированной придумкой братьев Вачовски, — вообще улёт».

Не знаю, до чего — до Первого слова или до Последнего — дошёл бы я в этом праздном перебирании насаженных друг на друга иллюзий, но меня отвлекли.

Случилось вот что.

В ту минуту я проезжал мимо Музея этнографии и зодчества, что устроен под открытым небом на правом берегу Реки. Трасса на этом участке идёт на подъём, да ещё и с поворотом. Не самое простое, надо признать, место. А между тем сзади пристроился синий спортивный «нисан», которого явно не устраивала моя низкая крейсерская скорость. Он несколько раз порывался нарушить двойную сплошную, но встречный поток был настолько плотным (горожане дружно потянулись на дачи), что у него ничего не выходило. Тогда он решил обогнать меня справа.

И пошёл.

Но тут на обочину по дороге, ведущей к смотровой площадке, неожиданно съехал велосипедист. Скатился такой бодрый с горки и, повернув в сторону города, закрутил педалями. И вижу я — мать моя, Змея! — миг-другой и будет трах-бабах. Я — бибикать, я — фарами мигать, я — задницей по креслу елозить, но яснее ясно — без вариантов. Тем более что водитель «нисана» и не думал тормозить. Да хотя бы и думал — толку на второй-то космической?

И как зачастую бывает в минуту наивысшего напряжения, сделалось мне спокойно-спокойно. «Жизнь — сумма мелких движений», — меланхолично подумал я, выплюнул в окошко оливковую косточку и, разрядив кольцо на правом безымянном, отдал короткий приказ:

— Косточка, под откос. Точка.

На всё, что случилось потом, ушли доли секунды, но для меня это было замедленное кино.

Луч освобождённой Силы подхватил мокрую косточку и по замысловатой траектории понёс её с огромной скоростью куда надо: она шаркнула по крыше «нисана», ушла вниз и влево, а затем, пролетев по дуге, ударилась в переднее колесо велосипеда. Двухколёсная таратайка резко дёрнулась вправо, прокатила ещё два метра и воткнулась в кучу отсыпного щебня.

А дальше так.

Велик отскочил назад и погиб под колёсами «нисана», а физкультурник, вылетев из седла и перемахнув через кучу, благополучно приземлился в придорожные кусты.

«Где-то в городе тревожно ёкнуло женское сердечко, — подумалось мне. — Быть может, даже не одно». А следом: «Через несколько лет среди сосен вырастит оливковое древо, вот люди удивятся».

Водитель «нисана» и не подумал остановиться, напротив — набавил. И тут меня зло разобрало. «Ну, — думаю, — держись теперь, гад!»

И дал по газам.

Нагнал я его километра через четыре и, не снижая скорости, саданул так, что его левый задний фонарь вылетел из гнезда, как яйцо из перепуганной курицы.

Второго удара не понадобилось, гадёныш стал притормаживать.

Я тоже.

Хлопнули дверьми одновременно.

Подбежав, он замахнулся бейсбольной битой, но я отработал раньше — кастетом по рёбрам. Выронив биту, паразит осел на асфальт.

Тут я пригляделся и к своему удивлению узнал в этом амбале с рыхлой рожей голема по имени Семён Мастак.

Вот чего до сих пор не пойму, так это того, зачем чернокнижники создают столь мутных существ. Пользы от них ноль, головной боли — дофигища. Однако создают. Глупый ли это вызов Творцу или тщеславное желание обзавестись приметой могущества, но как только входит чернокнижник в силу и достигает уровня, на котором позволено применять формулу Элиезера из Вормса, тут же шлёп-шлёп, тяп-ляп — создаёт себе бездушного помощника из всякого подручного хлама. Хорошо, когда при себе держит, это ещё ладно, это ещё для окружающих терпимо. Худо, когда голем без хозяина остаётся. Вот это вот — настоящая беда для всей округи. Брошенный хозяином голем, что пуля со смещённым центром тяжести: не известно, куда влетит, что натворит и откуда вылетит.

Семён Мастак — как раз такое бесхозное чучелко.

Сотворил его лет тридцать назад старик Самуилов Аль Самуил Ибн Самуилович — главный колдун 2-го посёлка энергетиков. Сотворил, а сам куда-то сгинул. Говорят, вышел как-то раз на балкон поутру зарядку сделать, а жена через пять минут выглянула — что за ересь? — нету старого горбуна. Только тапочки, подтяжки и гантели лежат. Что, куда? — неизвестно. И с той поры, как ушёл Аль Самуил Ибн Самуилович, управы найти на Сеню нет никакой возможности. Даже у молотобойцев и у тех руки опускаются. Поймают другой раз, по голове примерно настучат, а он назавтра вновь грабит и насильничает. Пробовали магией усмирить, но что магия тому, у кого души нет? Щекотка. Остаётся только убить. Это в принципе возможно, но прежде нужно дождаться, когда он сам кого-нибудь убьёт. Только тогда можно будет стереть букву «Е» в магическом слове ЕМЕТ, начертанного у него на макушке. А до этого — нельзя. Глупый, конечно, закон. Однако, как говорится, закон глуп, но он закон. К тому же, надо принимать во внимание, что голем не просился в этот мир из небытия. Насильно притащили. И опять же забывать нельзя: зло творит он не со зла. Какое может быть зло-добро у того, у кого души нет? Не со зла буянит, от бездушия. Сомнительное, конечно, смягчающее обстоятельство, но всё же.

Неожиданно быстро очухавшийся Мастак тоже меня опознал.

— Ах, ты, гадьё патлатое! — заорал он и вновь попытался огреть меня битой.

Увернувшись, я — ндыщ! — врезал ему ногой по челюсти. От души врезал. Было за что.

Подобрал отлетевшую биту (и откуда они только берутся в нашей неритмичной стране?), дождался, когда соберёт мутные гляделки в кучу, и поинтересовался:

— Как? Успокоился?

— Ах ты… — рванулся он было снова, но увидел, что я замахнулся его же оружием, и сдержал порыв.

— Ты чего, гопата ушастая, творишь? — спросил я.

— А ты, тля, чего? — задал он встречный вопрос и показал на покорёженный зад своей тачки.

— А нефиг, — огрызнулся я.

Голем подскочил машине, провёл рукой по вмятине, взвыл от обиды и, обернувшись ко мне, заверещал:

— Ну ты, дракон, попал! Ну, тля, ты попал!

Я включил дурака:

— Куда попал?

— На бабки ты, дракон клёпанный, попал.

— Ты что же, гопата ушастая, думаешь, ремонт оплачу?

— А то, тля.

— А ху-ху не хо-хо?

— Заплатишь, тля.

— Скорее ты мне.

— Ты, тля.

— Гаишников вызовем?

Голем, вспомнив велосипедиста, подавился заготовленной фразой, но уже через секунду гордо заявил:

— Грязь танков не боится.

Однако настаивать не стал.

А мне между тем в голову пришла забавная идея.

— Слышь, Сеня, — предложил я, — а давай как реальные пацаны: встанем в линию, два свистка в зенит и по газам. Я тебя «сделаю» — ты платишь. Ты меня «сделаешь» — я плачу. Слабо?

— Где, тля? — сразу загорелся голем. — Здесь?

Я покрутил пальцев у виска.

— Дурак, что ли?

— А тогда где, тля?

— Поворот на Бургазай знаешь?

— А то, тля.

— Вот от него и до упора. Кто шлагбаум первым поцелует, тот и король. Ага?

— Не вопрос, тля.

Через пятнадцать минут мы уже стояли на старте.

Он показал мне правую руку от сгиба и выше, я ему — ему средний палец в полный рост, и погнали.

Дорога к Бургазаю меня приятно удивила свежеуложенным асфальтом. Видимо, новые богатые, массово скупающие участки в посёлке, озаботились и скинулись на благое дело. Правда, дорожные работы были ещё не завершены, оттого-то и вышло у нас с Мастаком всё так забавно.

Там, где заканчивался асфальт и начинался грунт, с одной стороны стоял на дороге грейдер, а с другой — бульдозер, и щель между ними была такая, что принять могла только одного. Шансы имели оба, шли буквально нос в нос (я по правильной полосе, он — по встречной), но, увидев эти брошенные на ночь машины, мой соперник прибавил, и стал уходить. Сначала на полкорпуса, потом на две трети. Как ни крути, тачка у него была порезвее. Зато моя — ха! — тяжелее. И я, не долго думая, забил его, как мамонт тузика. Выжал до упора, нагнал, тупо бортанул и проскользнул между Сциллой и Харибдой первым.

Остановившись метров через сорок, я первым делом закурил, и только затем потянулся к мобильнику, который звонил, не переставая, уже минуты две.

— У тебя чего там? — спросил Ашгарр.

— У меня тут лес кругом, луна как юбилейный рубль и кабыздохи заходятся.

— Какие ещё кабыздохи?

— Дачные, какие ещё.

— Ты что — загородом?

— Ага.

— А что Инспектор? Как там наша штучка?

— Штучка на месте. Инспектор отработал, отдыхает. Просил передать тебе, что Ночь Знаний не Ночь Знаний, а Книга — не Книга, а трамвай.

— Чего городишь? Какой трамвай?

— Помнишь, ты на днях мне Замятина читал. Про трамвай, который вёз дракона вон из человеческого мира.

— Ну. Помню.

— Оказывается, Книга — это и есть тот самый трамвай, на котором мы однажды укатим домой.

— Не понял ни черта.

— Приеду, объясню. Ещё вопрос есть?

— Есть. Подскажи рифму на слово «имён».

— Семён.

— Какой ещё Семён?

— Какой хочешь. Например, Семён Мастак. Гопник глиняный.

— Я же серьёзно спрашиваю.

— Ну если серьёзно, то… Ну, например, «времён».

Ашгарр выругался:

— Блин, точно! Вертелось же на языке… — Помолчал секунду, и забормотал: — В заповедье, богами забытом, где природа не знает имён, та-та-та-та та-та-та та-та-та та та-та-та та та-та времён.

А потом, не попрощавшись, отключился.

Я хмыкнул, недоумённо пожал плечами, выбросил в кусты бычок и стал разворачиваться.

Сенин «нисан» лежал на дороге колёсами вверх, отчего походил на пьяного жука-мутанта. Видимо, когда ткнулся под углом в край экскаваторного ножа, его развернуло и всем корпусом протянуло вверх по стальному изгибу, после чего случилась акробатика — отрыв от земли и переворот на сто восемьдесят градусов.

Лежал он таким образом, что мешал проезду, пришлось боднуть.

Мастак, зажатый между сиденьем и надувшееся подушкой безопасности, кряхтел и постанывал. А когда услышал, что я подхожу, прохрипел:

— Вылезу, убью. Тля буду, убью.

— Умоешься, — сказал я, присев рядом на корточки.

— Не жилец, ты дракон. Копец тебе. Ты меня, тля, понял?

— Ты меня, гопник оборзевший, на «понял» не бери. Понял?!

Голем, осознав, что гнилые базары не прокатят, заныл:

— Какого ты не по правилам? А, дракон? Какого, спрашивается?

— Мне приз за fair-play не нужен, — признался я.

— Но, тля, ни буя не честно же.

— Зато справедливо.

— Сука ты дракон.

— Всё, я обиделся. Хотел вытащить, теперь передумал. Прощай, чмо глиняное.

Я поднялся и направился к своей колымаге.

— Э-э-э, эй, куда ты?! — закричал голем. — Драко-о-о-он!

— В мире ещё так много несправедливости, — кинул я через плечо. — Мне нужно спешить.

— А я?

— А тебя работяги с утра вытащат. Если, конечно, волшебное слово вспомнишь и ящик пива выкатишь.

Только я отъехал, вновь позвонил Ашгарр.

— Чего я звонил-то, — сказал он.

Я усмехнулся:

— Тебе лучше знать.

— А вот чего: тебя вампир прокурорский искал. Не смог на твою тыкалку дозвониться, на меня вышел.

— И чего хотел?

— Сказал, тема есть. Ждёт тебя завтра полпервого.

— Где?

— Как и всегда — у Жонглёра.

— Ну и отлично. Это всё?

— Всё. Нет, подожди. Я тут зачин с твоей рифмой сочинил, послушай, что вышло.

И он продекламировал:

— Как? Нормально? — закончив, поинтересовался Ашгарр.

— Потянет, — сказал я. — Только последние строчки — плагиат.

— И у кого, по-твоему, я эти строчки тиснул?

— У меня. Я тут на днях одной девице сказал то же самое и теми же словами.

— Это не в счёт.

— Почему?

— Потому что ты — это я. А у себя украсть невозможно.

— Логично. А это ты для кого взялся сочинять?

— Не для кого. Для себя.

— Если для себя, то в свете того, что я сегодня узнал, нужно последнюю строчку закончить так: «Разрушаем разнузданным бытом обветшалые связи времён». Не укрепляем — разрушаем. Потому что мы драконы, а не люди. Якши?

— Художника всякий обидеть может, — пробурчал оскорблённый Ашгарр и отключился.

А мне уже было не до него, я спешил на свидание с незнакомкой.

И вскоре уже стоял у номера 404 с букетом белых хризантем, который нашёл на заднем сидении болида. Цветы чуток повяли, но других у меня не было.

Дверь оказалась незапертой, однако я не стал торопить события, вежливо постучал.

Никто не ответил.

Я ещё раз постучал.

Вновь никто ответил.

Прежде чем войти без спросу, я попробовал повторить заготовленную по дороге фразу. Оказалось, что от волнения забыл её. Помнил только конец, там было что-то насчёт того, что свободный человек, каковым я, дескать, являюсь, «выше всех этих глупых условностей». Враньё. Напыщенное враньё. И насчёт «человека» враньё. И насчёт того, что выше условностей. И вообще — всё враньё.

Решил, глупостей не говорить, только поздороваться. А дальше — как пойдёт.

Досчитав до трёх, ввалился и открыл рот, чтобы сказать «добрый вечер». Да так и застыл на пороге с открытым ртом.

Она спала.

Как читала, лёжа на диване, так и уснула. Только от холода подтянула ноги к животу и свернулась калачиком.

Подкравшись на цыпочках, я накинул на неё край покрывала, потом нашёл пульт и вырубил кондиционер. Сел в кресло, замер. Смотрел на неё и не мог наглядеться. Венера Милосская. Ей-ей, Венера. Только не обнажённая, а в голубых джинсах и мужской рубахе в клетку.

Женщина в мужской рубахе — это всегда трогательно.

Меня тронуло.

Сидел и умилялся весь такой тронутый.

Сидел-сидел, а потом зачем-то решил поднять лежащую на ковре книжку. Поднять-то поднял, да тут же выронил.

Бах!

Незнакомка вздрогнула и открыла глаза.

Она не испугалась, она удивилась.

— Кто вы?

Я показал ключ.

— Вот принёс. Вы потеряли. Там, на улице.

И положил на столик.

А рядом — букет.

Он очень по-детски потёрла кулачком глаза и кивнула:

— Спасибо. А то ресепшн… Спасибо большое. Как вас зовут?

— Егор, конечно.

— Егор, Егор, — попробовала она имя на вкус. — Хорошее имя.

— Мне тоже нравится.

— А меня зовут Ольгой.

— Очень приятно, Оля.

— Кажется, я вас где-то видела.

— На улице.

— Нет-нет, не на улице, — замотала она головой. Выдержала паузу и улыбнулась. — Наверное, во сне.

— Во сне?

— Ну да, во сне.

А потом какое-то время мы молчали.

В комнате царил полумрак, за шторой окна подрагивала неоновый свет рекламы, из соседнего номера доносилась мелодия венского вальса. Атмосфера располагала к…

Не знаю, к чему.

К чему-то хорошему.

— Егор, вам часто снятся сны? — вдруг спросила Оля.

— Случается.

— А у вас так бывает: просыпаешься, и кажется, что на самом деле уснул и всё вокруг — сон. А реальность была там, во сне. Бывает?

— Нет, — честно сказал я и в следующий миг проклял глупую свою честность.

Ольга мигом потеряла к нашему разговору всякий интерес, зажгла светильник и, скользнув по мне равнодушным взглядом, сказала:

— Спасибо вам, Егор, за ключ. И всего доброго.

Я шёл к двери и ругал себя последними словами. Был бы в Силе, точно бы превратился в ишака вислоухого или козла безрогого. А так обошлось.

Уже взявшись за дверную ручку, подумал: «Что я делаю? Зачем ухожу? Или я не кузнец своего счастья? К чёрту! Надо всё переиграть».

И переиграл.

Освобождая Силу браслета, произнёс:

Сдвиг Пределов во времени — дело затратное. Силы браслета хватило, чтобы сдвинуть крошечный лоскут лишь на два десятка секунд назад. Но мне глубже и не требовалось.

Свет погас, я вновь оказался в кресле, Ольга спросила:

— Егор, вам часто снятся сны?

— Часто, — ответил я.

— А с вами случается такое: просыпаетесь, и кажется, всё вокруг — сон. А тот сон, который вам только что снился, — то была реальность. Бывает?

Я, наученный горьким опытом, на голубом глазу соврал:

— Чуть ли ни ежедневно.

— Правда?

— Правда.

Тест был успешно пройден, Оля улыбнулась и, глядя куда-то мимо меня, стала рассказывать:

— Однажды — было мне тогда лет семь, наверное, — я проснулась с ощущением, что жизнь — это некая волшебная мистерия, в которой мне отведена своя, особая роль. Потрясенная, я кинулась в мамину спальню: «Мамочка, мамочка, тебе не кажется, что мир вокруг не такой, каким мы его видим?» Мама потрогала мой лоб, заглянула в глаза и с тревогой сказала: «Не думай об этом девочка, береги себя». Отправила меня умываться, а сама ушла на кухню варить кашу. В то утро я решила, что постараюсь не становиться взрослой до тех пор, пока не пойму, какую роль мне суждено сыграть.

— И как, поняла? — спросил я.

— Долго, очень долго, не понимала. Но год… да, год назад, случилось.

— И что же за роль вам выпала?

Она погрозила мне пальцем.

— А это, Егор, тайна.

«Какая загадочная и удивительная женщина, — подумал я. — Она должна стать ведьмой».

Подумал так и пересел на диван. Она поняла всё неправильно и, отстраняясь, попросила:

— Не надо, Егор.

Я не послушался, потянулся с поцелуем и в тот же миг слетел на ковер.

Что удивительно — Ольга меня даже пальцем не коснулась. Силой шваркнула. Самой настоящей Силой — самородной и необузданной.

Я поначалу даже и не понял ничего, до того обалдел от такого яростного отпора.

И наличием Силы она меня ошеломила, и тем, что ударила, можно сказать, ни за что. Только поцеловать же хотел, и мысли не было вот так вот сразу вести её по адовым кругам инициации.

Только поцеловать.

А она.

— Ты что — колдунья? — спросил я, поднимая кресло, которое зацепил при падении.

Ольга так звонко засмеялась, что стало понятно, какую глупость сморозил. Никакая не колдунья. Просто молодая красивая женщина, которая про свою Силу знает, но не понимает Её природы и толком не знает, как Ею пользоваться. Потому что непосвящённая. Быть может, оттого и столько в ней романтики, что непосвящённая. Позволено было бы заглянуть за пыльные кулисы реальности, не светились бы у неё так жизнерадостно глаза.

— Просто я не такая, как все, — отсмеявшись, сказала она.

«Да, ты особенная, — подумалось мне. — Силу таить умеешь, а сдерживать — нет».

Вслух же спросил:

— Я тебя обидел?

— Ничуть.

— Знаешь, Оля, — помолчав, сказал я, — мне нужно тебе кое-что про тебя рассказать. — Подумал и исправился: — Неправильно сказал. Не кое-что, а многое.

— Мне про меня? — удивилась девушка.

Я кивнул.

— Да, тебе про тебя. Нужно. Только пока не определился, в праве ли.

— А ты, Егор, не торопись, — улыбнувшись, посоветовала она.

«Правда, чего торопиться? — подумал я, соглашаясь с её по-женски мудрым советом. — Никуда она теперь от меня не денется. Никуда. Забудет, напомню. Убежит, догоню. Спрячут за забором, выкраду вместе с забором».

Ушёл я не сразу, развлекал её ещё где-то час. И был в ударе. Сыпал анекдотами, показывал фокусы, читал стихи и даже демонстрировал стойку на голове. Это было что-то с чем-то. Как пишут на афишах: «Весь вечер на манеже ковёрный Егор Тугарин».

А потом Оля вспомнила про свой доклад на научно-практической конференции, из-за которой, собственно, и приехала в наш город. Извинилась и сказала, что, к сожалению, ей завтра рано вставать.

Два раза мне намекать не надо, врубаюсь сходу. Мы обменялись телефонами, и я свалил.

Пока ехал домой, душа пела.

Я, как умел, подпевал.

 

7

Кабак «У жонглёра», расположенный в одном ничем не примечательном дворике по улице Чехова, принадлежит старому (настолько старому, что уже и не понять, чёрную магию практикует или белую) чародею Руслану «Жонглёру» Непейвода и с незапамятных времён является излюбленном местом отдыха городских посвящённых.

Виктор Цой пел: «Мы в месте, только не все знают, в каком». Я знаю, в каком. В кабаке «У жонглёра».

Хитрюга Непейвода намеренно устроил своё заведение в такой точке Пределов, где невозможно — если бы даже какой-нибудь проныра этого и очень захотел — использовать чары во вред другим. Неудивительно, что на этом свободном от насилия пяточке можно встретить кого угодно: чудодеев всех мастей и категорий, лярв, эгрегоров, вампиров, истребителей вампиров, пожирателей теней, дюжих из Дюжины, оборотней в законе, странников неприкаянных, полукровок, молотобойцев и даже одного дракона — меня.

Именно в этом заколдованном подвале, порядки в котором схожи с теми, что царят на зверином водопое во время великой засухи, и назначил мне встречу через Ашгарра Афанасий Воронцов, по жизни — вампир, в миру — следователь городской прокуратуры.

Когда я, не выспавшийся и оттого злой, подъехал на место, было уже двенадцать тридцать шесть. Не люблю опаздывать (дракон я и всё человеческое мне чуждо), поэтому в кабак не вошёл, ворвался.

Но спешил напрасно, моего вампира не было и в помине. Посетителей вообще было мало, в тусклом свете, исходящим от нескольких электрических канделябров, я насчитал троих. За столиком у входа щебетали о чём-то своём девичьем две недавно инициированные и чертовски симпатичные ведьмы, а в дальнем углу топил в вине какой-то очередной свой облом угрюмого вида бабр-оборотень по прозвищу Битый.

Сбежав в зал по крутым и стёртым ступеням, я первым делом направился к стойке. Хлопнул, не отходя, одну «Окровавленную Машку» (отличается от «Кровавой Мэри» обратной пропорцией основных ингредиентов), прихватил с собой ещё одну порцию и, заказав бармену Кеше Крепышу отбивную в две его неслабых ладони, направился за столик, что стоит у стены под гравюрой, где весьма искусно изображена обезьяна, жонглирующая стеклянными шарами.

Вторую порцию фирменного коктейля я уничтожил столь же быстро, как и предыдущую, после чего закурил первую за день сигарету и, выудив из кармана телефон, позвонил Кике.

— Внимательно, — своеобычно отозвался эгрегор.

— Привет, дружище, — сказал я.

— Егор-Егорище?

— Он самый.

— Здорово, старичок. Что на этот раз нужно гордому дракону от продажного представителя жёлтой прессы?

— Хочу должок вернуть. Можешь подкатить?

— Прямо сейчас?

— Угу.

— А где ты?

— У Жонглёра.

— Так-с, так-с, так-с… — начал прикидывать эгрегор вслух. — А ещё долго там будешь?

— Не знаю, — ответил я. — Но если соберёшься, дождусь. Не люблю быть должником.

— Лады, старичок. Сейчас закончу кое-что кое-как для кое-кого и сразу прискочу.

— Жду.

Едва я отключился, произошло два приятных события: мне принесли отбивную — это раз, в зал вошёл Архипыч — это два.

Сергей Архипович Белов, который никогда не был против, чтобы его называли просто Архипычем, служит заместителем по оперативной работе главы Городского Поста кондотьеров Предельного съезда сыновей седьмого сына. Проще говоря, возглавляет оперативную службу местного отделения тайной службы безопасности Большого совета. А говоря ещё проще, он — главный опер здешних молотобойцев.

Молотобойцами называют себя те суровые и отважные парни, которые следят за выполнением обетов, что во избежание крупных междоусобиц добровольно-принудительно наложили на себя люди-маги. Помимо того блюстителя магического порядка противодействуют бесконтрольному распространению сакральных знаний среди непосвящённых, а также занимаются регистрацией всякой нежити и нейтрализуют пагубные последствия эксцессов, связанных с необоснованным или чрезмерным применением Силы. Короче говоря, молотобойцы — администраторы широкого профиля. Что говорится, мастера на все руки. В которых, когда это нужно, появляются мечи.

Серёгу Белова, этого бородатого здоровяка, на чьём лице можно насчитать с два десятка старых шрамов и всегда несколько свежих, я знаю с тех пор, как прибыл на охрану Вещи. А после того, как довелось мне его из беды выручить, мы с ним вообще в больших приятелях.

Случилось наше братание в прошлом веке, через год и пять недель после того, как городские власти разбили на месте старинного кладбища парк культуры и отдыха. К слову сказать, власти людские это умеют и любят — вершить благие дела со звероподобным усердием. Вместо того чтобы организовать достойное перезахоронение погоста, обошлись по-свойски: кресты — на дрова и в переплавку, мраморные плиты — на укрепление погребов и гаражей, могилы — под экскаваторный нож. А ровно через год (аккурат перед майскими праздниками) прорвалась на то место (где тонко, там и рвётся) жуть потусторонняя. Заполонили бывшее кладбище демоны воздаяния. Изверглись изверги. Впрочем, чего ещё можно было ожидать после акта воинствующего забвения собственной истории? Благодати? Так не бывает. Бывает: дурака свалял — отгреби.

Ну и пошло-поехало.

Ночи не проходило, чтобы демоны ни брали в хоровод какого-нибудь запоздавшего прохожего. Каждое утро работники парка находили изуродованный труп где-нибудь под кустом, за лавкой или на карусельной лошадке.

Вот такая вот культура.

Вот такой вот отдых.

Как ни скрывали отцы города печальные новости от широких масс, уже через неделю по городу поползли слухи, что в парке орудует маньяк. Да не просто маньяк, а такой маньяк, который несчастной жертве сердце из груди вырывает, тут же жарит его на костре и съедает.

Доблестная милиция с ног сбилась в поисках злодея, опергруппы несколько раз засады устраивали в разных местах парка, а то и сразу в нескольких. И нашли. Двух каких-то неумытых ханыг. Навесили на них всех собак, бодро начальству отрапортовали, грамоты-благодарности получили, а только гибнуть люди в парке после этого так и не перестали. Не так уже часто, но всё же.

Ну, а когда счёт погибших перевалил за второй десяток, в дело вступили местные молотобойцы. Три по семь — серьёзная цифра, цифра запредельная, глаза уже не закроешь и не отведёшь. Взялись.

Драка вышла нешуточная, не драка — месиво. Рубили огненные мечи по стылым, а стылые по огненным, пощады никто не просил и сам никого не щадил. Те и другие в ратном деле оказались одинаково искусны, только воинов Запредельного оказалось раза в два больше, чем воинов Пределов. Сила Силу, как известно, ломит, в итоге потерял Архипыч той ночью всех своих лучших бойцов — перетащили их демоны в гиблые наделы Запредельного. Сам Архипыч спасся случайно. Яростно отбиваясь, отступил к «чёртовому» колесу, а когда окружили его, полез — куда деваться? — на самую верхатурину. Демоны уже почти добрались до обессиленного кондотьера, когда я подцепил его и уволок подальше от проклятого места.

Повезло Архипычу, что та ночь была для меня Ночью Полёта. Крупно повезло. Несказанно.

А зрелище, думаю, было впечатляющим: глубокая майская ночь, всполохи молний первой грозы, а по небу, разрывая тучи, плывёт дракон с орущим человеком в лапах.

Хотел бы я посмотреть на эту картину со стороны.

Полцарства бы отдал.

Вот, собственно, и вся история.

А, да: Молотобойцы всё равно демонов одолели. Собрали добровольцев со всей Сибири и одолели. Всегда в итоге побеждают. Вопрос времени и цены.

Архипыч заметил меня сразу, как только вошёл, обрадовался и показал растопыренную правую ладонь, согнув при этом мизинец.

Некоторые называют этот приветственный жест «короной», кто-то — «крокодилом», я — «вилами», но сами молотобойцы утверждают, что это римская литера VII в зеркальном отображении. Вроде бы поначалу таким вот образом молотобойцы напоминали друг другу об Иннокентии VII, который в 1484 году издал папскую буллу, где осуждал колдовство, обвинив его в ужасной чуме, пронесшейся по Европе.

Признаться, сколько ни пробовал я, не получается у меня мизинец вот так вот хитро скрутить. Как это удаётся самим молотобойцем, ума не приложу. Особенные люди.

Проходя мимо стойки, Архипыч сделав заказ, после чего с грациозной развязностью стареющего вояки прошагал к моему столику, сел напротив и пробасил:

— Здорово, дракон.

И тут же слямзил с моей тарелки ломоть хлеба.

— Здоровее видали, — шутейно отозвался я, не переставая рубить отбивную. — Пообедать зарулил?

Архипыч сначала густо намазал хлеб горчицей, сунул в рот, зачавкал, ни разу не поморщась, только тогда ответил:

— Позавтракать.

— Такая же фигня, — кивнул я. — В пять лёг, проспал всё на свете, пришлось завтрак себе простить.

Сразу после этих слов я насадил на вилку кусок мяса, сунул в рот и закрыл глаза от удовольствия — телятина была свежая, сочная и вкусная до остервенения. Когда глаза открыл, увидел, что Архипыч смотрит на меня с откровенной завистью. Впрочем, ждать ему пришлось не слишком долго, вскоре Крепыш притащил цыплёнка гриль, два мочёных яблока и запотевший графин с водкой. Выставил всё это и дело на стол и, забирая пустой стакан, обратился ко мне хриплым, вечно простуженным, голосом:

— Ещё налить, Егор?

— Спасибо, Кеша, пас, — отказался я. — Поработать собираюсь.

Услышав эти мои несерьёзные слова, кондотьер саркастически хмыкнул и, огладив красиво седеющую бороду, попросил:

— А принеси-ка ты нам, друг Иннокентий, на всякий случай ещё одну чарку.

Сказал и тут же стал рвать принесённого цыплёнка на части. Причем, так яростно, как будто это был его личный кровный враг. Как будто пращур цыплёнка когда-то больно клюнул его в темя и та давняя обида до сих пор бьётся в сердце, требуя отмщения.

Шумно поедая несчастную птицу, Молотобоец нашёл момент, чтобы спросить:

— Как дела, дракон?

— Лучше чем у белочки, — ответил я, тоже не прекращая жевать.

— У какой белочки? — не понял Архипыч.

Я объяснил:

— У той, которую Александр Сергеевич изумруды грызть заставил.

— А-а. — Молотобоец ухмыльнулся уголком рта, но в следующую секунду лицо его вновь стало серьёзным. — А я слышал, будто проблемы у тебя, дракон.

— Ложь наглая.

— Ложь, говоришь? Ну-ну. А вот…

В этот момент Кеша принёс запрошенный стопку и Архипыч замолчал, но когда бармен вернулся к стойке, продолжил:

— А вот намедни человечек один здесь неподалёку паука здоровенного и преужасного видел. Тот паук, размером с лошадь, среди дня белого птицей чёрной закусывал. Что на это скажешь?

Я пожал плечами.

— А что тут сказать? Пить надо меньше.

— Золотые слова, — согласился со мной Архипыч, после чего разлил водку по рюмкам и предложил: — Употребим?

— Ну, если не зло, то давай, — согласился я.

Он поднял рюмку.

— За Силу!

— За справедливую Силу! — поднял и я.

Мы звонко чокнулись и выпили.

— Значит, нет проблем? — закусив горькое кислым, продолжил пытать меня Архипыч.

— Нет, — артачился я, уже сообразив, что кондотьер заявился в кабак не просто так, а по мою душу. — Никаких, Серёга, проблем. Всё как обычно: на небо поглядываю, по земле пошариваю.

— Это хорошо, когда проблем нет.

Сказал вроде беспечно, а сам до того напрягся, что на лбу стала заметна глубокая вертикальная морщина.

Я не выдержал, бросил вилку на стол, откинулся на спинку стула и сказал с обидой:

— Ну чего ты, Серёга, мне аппетит портишь? Чего меня мучишь? Зачем допрос устроил? Знаешь же, что не положено вам вмешиваться в ход Охоты.

— Это да, не положено, — был вынужден согласиться кондотьер. — Что не положено, то не положено.

— Так чего тогда?

— Не положено-то, не положено, да только иногда на неположенное и положить можно. Бывают случаи.

Несколько опешив от этих его крамольных слов, я поинтересовался:

— Это что же за случаи такие?

— Есть, Егор, такие вещи, ради которых можно дышло повернуть. Не много их, но они есть. Дружба, к примеру.

Я замахал руками.

— Нафиг-нафиг! Не, надо мне таких жертв. Сам справлюсь. Раньше справлялся, и сейчас справлюсь.

Архипыч одобрительно крякнул (другого, мол, от тебя, паря, и не ждал), но тут же попытался навязать мне услуги по другой линии:

— Может, тогда помочь с «Фартом»? В лёгкую ситуацию разрулим. А, дракон?

— И про это уже знаешь?

— Работа такая, — развёл он руками.

Я проследил взглядом за матово блеснувшим перстнем с каплеобразным солитером и сказал:

— Завидная работа.

— Завидная, но геморройная. Ну так что? Помочь?

— Не надо.

Архипыч где-то с минуту, наверное, молчал, а потом сказал, делая вид, что внимательно рассматривает гравюру с обезьяной:

— Адвоката Ащеулова вчера в нашу профильную лечебницу пристраивал. Жалкое зрелище. Ты, дракон, немало в нём дырок понаделал.

— Всего одну, — ткнул я в потолок указательным пальцем.

Оказалось, Архипыч имел в виду совсем другое.

— Я про дырки в его представлениях о реальности, — пояснил он. — Видел бы ты его, когда мы его на коррекцию везли. Глаза на выкате, рот перекошен, слюни до колен, бормочет про какие-то оживающие предметы и исчезающих людей.

«Вот он чем озаботился, — подумалось мне. — Тем, что слухи по городу пойдут, и что слухи эти достигнут критической массы. А то — «дружба, положено, не положено, ля-ля, фа-фа». Зачем так издалека?»

Вытащив из пачки сигарету, я прикурил и через пару затяжек сказал:

— Понимаю, Серёга, что вам работёнки подкинул, но я этих придурков к себе не приглашал, сами пришли. С них и спрос.

— А кто спорит? С них. Но ты, Егор, того… Переборщил малость. — И тут Архипыч, наконец, сказал то, ради чего пришёл и ради чего затеял весь этот разговор: — Знаю, что вам, драконом, закон не писан, но ты уж постарайся в следующий раз как-нибудь поделикатнее, что ли.

— И кто же мне это говорит?! — возмутился я. — Мать Тереза?

— Нет, не мать Тереза. — Он поднял на меня свой тяжёлый, полный многих знаний и многих печалей взгляд. — Не мать Тереза, но старый, тёртый, видавший виды кондотьер.

Я недовольно покачал головой и, вдавив сигарету в пепельницу, с твёрдостью в голосе произнёс:

— С придурками я, Серёга, цацкаться не нанимался. С полудурками ещё куда ни шло, а с придурками — уволь.

После этого моего категоричного заявления Архипыч вздохнул. Видно было, что эта тема ему неприятна и что чувствует он себя неловко. Но он должен был сказать мне всё, что должен был сказать. И он сказал.

— Егор, ты пойми, я на тебя не наезжаю, твои дела — это твои дела. Просто я хочу, чтобы на вверенной мне территории всё было тип-топ. Это наш город, нет спору, но кроме нас тут живут и непосвящённые. Хотя и грешные, но люди. Люди, а не манекены. Давай это учитывать. Давай не будем превращать город в филиал преисподней.

Не люблю, когда на меня пытаются намордник нацепить. Сидел бы передо мной какой-нибудь незнакомый бугор, послал бы я его куда подальше. Но это был Архипыч, с которым мы полпуда соли вместе съели и ещё полпуда съедим, поэтому не стал я строить козью морду, взял себя в кулак и, помятуя шестьдесят четвёртое правило дракона: «Когда дуют северные ветры, строй не щиты, а мельницы», пообещал:

— Ладно, Серёга, я всё понял. Постараюсь быть белым и пушистым. Не думаю, что будет просто, но постараюсь.

— Вот и ладушки, — обрадовался Архипыч, вытер руки салфеткой, разлил водку и, поднимая свою рюмку, предложил: — А давай как-нибудь, Егор, смотаемся вместе на рыбалку. — Он мечтательно закатил глаза. — Я такие места на Тёплых озёрах знаю — закачаешься. Таймень там — во!

И раскинул руки в завиральном рыбацком жесте, расплескав водку из рюмки.

— Поживём, увидим, — расплывчато сказал я, стукнул своей рюмкой о его и быстро выпил под случившийся звон.

Архипыч тоже выпил и, потянувшись за яблоком, посетовал:

— Не вытянешь тебя из города, Егор, будто на привязи…

И осёкся.

Оставил яблоко там, где лежало, и заткнул себе рот куриной ногой.

Мне иногда кажется, что Архипыч догадывается о том, что на самом деле делаю я в этом городе. У него и раньше случались двусмысленные оговорки и красноречивые умолчания, из них я и сделал вывод: что-то знает. Возможно, некоторым молотобойцам по статусу положено знать о Тайниках. Не всем, конечно, и не всё, а только начальникам, и в части касающейся. Но так это на самом деле или нет, я никогда у Архипыча не уточнял. Впрочем, и он меня ни о чём, что имело бы отношение к Тайнику, никогда не расспрашивал.

Я не уточняю, он не расспрашивает — и это правильно, поскольку при таком раскладе, никто никого случайно не подставит.

О том, что один из нас подставит другого преднамеренно, даже и думать не хочется.

Расставив все точки над «ё», мы какое-то время молча и сосредоточенно ели, потом Архипыч, заговорщически подмигнув, разлил по третьей. Только выпить на этот раз не пришлось: едва подняли рюмки, чей-то густой баритон энергично пропел из кармана его тёртой кожанки: «Вы нам только шепните, мы на помощь придём». Кондотьер, отреагировав на этот забавный рингтон, быстро извлёк телефон, выслушал чей-то короткий доклад, чертыхнулся и стал выбираться из-за стола.

— Что — труба зовёт? — догадался я.

Он хмуро обронил:

— Зомби какой-то левый в Медоварихе объявился. — Кинул на стол несколько купюр, сказал: — Если что, Егор, знаешь, как найти.

И тут же исчез.

Так быстро ушёл через Запредельное, что я даже попрощаться не успел, лишь успел запоздало подумать: «Зомби нужно вешать на верёвке от колокола, — по-другому фиг угомонишь».

А через пять минут после того, как ушёл кондотьер, в кабаке появился Воронцов.

— Наконец-то, — сказал я, когда он сел на ещё неостывший стул.

Вампир прижал руку к груди.

— Извини, Егор, на службе запарка.

— У вас всегда запарка.

— Твоя правда.

У него действительно был весьма озабоченный вид. Впрочем, у него всегда такой вид. И взгляд у него всегда один и тот же — взгляд, в котором присутствует немыслимая смесь тоски, вызова, настороженности и вины. Типичный вампирский взгляд.

Взгляд-то типичный, только, справедливости ради надо сказать, Воронцов не совсем обычный вампир. Вот уж что нет, то нет. Афанасий Воронцов — вампир, обладающий незаурядной степенью самоконтроля.

Надо знать вампиров, чтобы понять, какая воля нужна, что бы ни разу (с ума сойти — ни разу!) не выпить своего «донора» до дна. Я знаю природу вампиров, и понимаю — Воронцов очень волевой парень. Очень. Не представляю, но догадываюсь, насколько ему трудно. Ведь почему вурдалаки убивают? Не от большого голода, как думают некоторые. И не от свирепого нрава, как показывают в кино. Всё гораздо сложнее. Дело в том, в результате «контакта» между кровососом и его жертвой устанавливается крепчайшая ментальная связь, поддерживать которую невероятно тяжело. Нормальный вампир, облегчая себе дальнейшее существование, поступает просто — рубит это кровное родство на корню. А вот Воронцов из тех редких упырей, которые поступают иначе. Не прерывая связи, он до упора несёт всю тяжесть человеческого бытия и тем самым берёт часть чужих страданий на себя. За что ему мои пять и уважуха.

Отчего он так поступает, чем мотивирован на подобное благородство, не знаю, и знать не хочу. Мне, честно говоря, всё равно, как устроен «чёрный ящик» его сознания. Я догадываюсь, что на входе, я вижу, что на выходе, и мне этого достаточно. В одном уверен: Афанасий Воронцов — реальное доказательство истинности правила «Кем бы ты ни пришёл в этот мир, у тебя всегда есть возможность вести себя порядочно». Некоторые ставят это правило под сомнение, я и сам иногда, давая слабину, оправдываюсь: «Не виновен я, среда заела», но тут же вспоминаю великодушного упыря Воронцова и говорю себе: «Тпру, зверюга. Выбор есть всегда. И это выбор за тобой».

— Водки выпьешь? — постучав вилкой по графину, спросил я на правах хозяина столика. Потом, вспомнив, что вампиры — эстеты, мать их! — предпочитают портвейн, предложил: — Или «три семёрки» заказать?

Но Воронцов категорически отказался и от того, и от другого:

— Нет, Егор, я на секунду. Времени нет нифига.

— Что такого стряслось ужасного? — полюбопытствовал я, отлично понимая, что не просто так спешит. — Или секрет?

Вампир пожал плечами и, страшно фальшивя, пропел:

— Кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет. Вот и весь секрет.

— А серьёзно?

— Интересуешься?

— А то.

— В Подпругино попа вчера зверски убили, храм ограбили, пытались поджечь.

— Чего творят! — поразился я. Покачал возмущённо головой и прикинул: — Какого это уже по счёту батюшку?

— В этом году — четвёртого, — после короткой паузы ответил Воронцов.

— Покатила волна.

— Покатила. Сам понимаешь, дела громкие, каждое на особом контроле, начальство нервничает, вот и носимся словно угорелые.

— А как убили?

— Три выстрела: сюда, сюда и сюда. — Воронцов коснулся живота, груди и лба. — Результатов экспертизы ещё нет, но я пули видел — из «макарова» шмаляли.

— Много унесли?

— То-то и бесит, что немного — с десяток копеечных икон, половина из которых так и вообще бумажные. Крест, правда, обрядный ещё взяли, вот он старый. И золотой.

— Переплавят, придурки.

— Возможно… Ладно, давай о делах наших скорбных покалякаем. — Он постучал по часам. — Со временем у меня действительно вилы.

Я кивнул — давай, коль так. И тихо спросил:

— Кого-нибудь вычислил?

Вампир решительно вжикнул молнией нагрудного кармана кожанки, извлёк цветную фотографию и протянул со словами:

— Имеется одна кандидатура.

Я рассмотрел снимок не без интереса.

Дама лет тридцати — тридцати пяти, брюнетка, отнюдь не худая, не то чтобы красива (черты лица грубоваты), но ухожена: дорогой макияж, замысловатая причёска, серёжки с дорогими камушками. На обороте снимка корявым почерком Воронцова были написаны ФИО и адрес. Женщину звали Купреяновой А. В., а проживала она в микрорайоне Солнечный.

Положив снимок на скатерть, я вопрошающе глянул на Воронцова — мол, давай, выкладывай подробности.

И тот начал:

— Тема, Егор, такая. На днях случилось разбойное нападение на ювелирный. Слышал, наверное? Тут, на Киевской.

— Слышал, — кивнул я. — Кажется, один охранник погиб?

— Да, парнишке двадцать три было, только что из армии… Но я не об этом. Стали разбираться, оказалось, налётчики брали не всё подряд, а только самое ценное. Естественно возникло подозрение, что навёл их кто-то из работников магазина, стали крутить всех подряд. Мне вот эта вот бухгалтерша досталась. — Воронцов кивнул на фото и брезгливо поморщился. — Алла Викторовна Купреянова. Отдали мне как наиболее перспективный вариант. Дело в том, что у неё сожитель срок мотает по сто шестьдесят второй часть два, вот мы и подумали: возможно, через него всё срослось. Мне дали, я взял. Стал колоть. Сначала по УПК чин-чинарём, под протокол, а потом… Ну, ты в курсе как я это делаю.

Да, это мне известно: глубокий гипноз, укус, установление полного контакта, и через секунду всё, что знает «донор», знает и вампир.

Воронцов этой своей способностью не злоупотребляет, но когда «мокрое» дело грозит перейти в разряд «висяков», использует. Зачастую это его тайное умение здорово помогает расследованию, во всяком случае, в прокуратуре за ним закрепилось прозвище «Щелкунчик». Что говорит само за себя.

— К нападению она оказалась непричастна, — продолжал вампир, — Но когда я её… Короче, выяснилось другое. Жуткое. Эта… Эта тварь, по-другому и не скажешь, в феврале ребёночка тайком от всех родила. Родила, удушила и в мусорный бак выбросила.

Я ахнул:

— Чего это она такой грех-то на душу?!

— Сожитель её в ноябре «откинуться» должен, а она, пока он на шконке парился… В общем, испугалась тварь.

— Официально прижать никак нельзя?

— Я отработал — не получается. Сводки поднял, выяснил, что труп никто не находил. Свидетелей нет. Никаких заявлений. Глухо, как в танке.

— Как это она беременность от всех скрыла?

— Это ей несложно было при её фигуре. Полная она. Балахоны там, всё такое. Ерунда.

— А чего аборт не сделала? Католичка?

— Сволочь она порядочная, а не католичка. Вычитала где-то, что беременность благоприятно на женский организм… — Воронцов рубанул рукой воздух. — Короче, Егор, чего там разговоры разговаривать, тварь она и её надо «сделать». Поверь мне — надо. Не должны такие нелюди спокойно жить и дышать одним с нами воздухом.

Если нежить говорит про кого-то «нелюди», это говорит о многом.

Я с интересом посмотрел на Воронцова, бледное лицо которого от негодования стало ещё бледней, кивнул и пообещал:

— Хорошо, Афанасий, я постараюсь. — После чего уточнил вопрос оплаты: — Возьмёшь как обычно?

Вампир стал отнекиваться:

— Не надо, Егор. Сегодня не надо, сегодня за просто так. Особый случай и всё такое.

Но я уже вытащил упаковку с «Каплями света».

— Твой порыв мне, Афанасий, понятен, но у меня есть свои правила и торг здесь неуместен.

Вампир, горько усмехнувшись, процитировал Агнию Барто:

После чего, кинув настороженный взгляд в угол, где сидел оборотень, быстро спрятал протянутую упаковку во внутренний карман.

Ну, а я спрятал в карман фотографию детоубийцы, тем самым, занеся её в актуальный Список золотого дракона. Последний пункт был закрыт. Всё шло по плану.

«Жизнь никакого смысла не имеет, смысл ей придаём мы», — подумал я, когда сутулый вампир с ускользающей внешностью исчез в темноте дверного проёма.

Действительно придаём.

Вопрос — какой?

 

8

Оставшись в одиночестве, я какое-то время думал об убиенном младенце. У меня в голове такие вещи плохо укладываются. Много гадостей видел в своей жизни, у самого руки по локоть в крови, но всякий раз, когда слышу о подобном, мозг кипит, а душа холодеет. Почему она ребёнка кому-нибудь не подбросила? Что ей это стоило? Зачем же вот так-то вот? Или тупо: и сама не ам (в смысле воспитывать не буду), и другому не дам?

Искал оправдания её преступлению и не находил.

Зато слышал треск.

Это трещали по швам мои представления о базовых категориях человеческого космоса.

А потом перемкнуло что-то в голове и вспомнилось, как два года назад в подъезд подбросили выводок щенков. Помню, выхожу в то утро, слышу, пищит кто-то. Ё-ка-лэ-мэ-нэ, думаю, неужто крысы-следопыты. Ствол выхватываю, поднимаюсь на пролёт выше, смотрю — копошатся. Восемь пищащих комков в корзине. Ствол в кобуру, сам мерекаю: и какая же зараза такое сотворила? Выругался, покачал возмущённо головой, одного, который из корзины выпал, сунул назад, ещё раз выругался и пошёл по своим делам. Дела же, они не ждут. Они торопят.

Уже даже в машину сел, движок завёл, а потом представил, как эти кутята там орут, потому как жрать-пить хотят, а мамки нету, вернулся в подъезд и устроил всё, как надо: отнёс корзину дяде Мише Колуну, дал денег и наказал всю банду на рынок свезти, да бабкам, что животинами торгуют, всучить на попечение. Дядя Миша взял под козырёк и в тот же день до обеда всех пристроил. Одного, правда, себе оставил — того, самого бойкого, с пятном на морде. Назвали Кипешем, носится теперь по двору, ко всем ластится, за колбасу родину продаст, за доброе слово насмерть обслюнявит.

Хотел я поначалу найти того, кто это сделал, но потом подумал — зачем? Не поднялась у человека рука щенков утопить и на том спасибо. Знать, не совсем ещё потерян, знать, ещё что-то там у него внутри теплится. Не светится, но теплится.

Такие вот пироги мне вспомнились с котятами, вернее со щенятами.

А Кика всё не появлялся.

Не зная чем себя занять, я решил сделать два звонка, один приятный и один неприятный. Начал, как водится, с неприятного — набрал номер центрального офиса фирмы «Фарт». Как это ни странно, но на этот раз секретарша Большого Босса трубку не взяла, с автоответчиком мне говорить было не о чем, я сбросил вызов. И сразу позвонил Ольге. Тут тоже случился облом, робот приятным женским голоском сообщил гадость: «Телефон абонента отключен или находился вне зоны доступа сети». Предположив, что моя рыжеволосая подружка именно в эту самую минуту выступает с докладом на своей дурацкой научно-практической конференции, решил перезвонить чуть позже.

Обычно, когда никуда дозвониться не можешь, дозваниваются до тебя. Правда, совсем другие люди. И на этот раз так случилось. Минуты не прошло, как на связь вышел Михей Процентщик. Пропыхтев приветствие, поинтересовался, как там продвигается расследование. В ответ я бодро доложил, что волноваться ему не следует, что расследование продвигается хотя и медленно, но в нужном направлении. В подробности вдаваться не стал — какая ему от них польза? Да и не было у меня, честно говоря, особых подробностей, я пока ещё чувствовал себя стоящим на краю непаханого поля. В активе было всего ничего: труп похитителя Чаши, смутные приметы заказчика-убийцы плюс непонятная аббревиатура «ДЧХ».

Михей, разочарованный моей немногословностью, стребовал обещание позвонить сразу, как только что-то проясниться, пробасил «пока» и отключился.

Разговор с клиентом меня несколько взбодрил. Подумал: «Действительно, чего тут сижу, как король на именинах. Хочешь, не хочешь, аванс нужно отрабатывать».

А как только так подумал, тут же вытащил из кармана новёхонькую ручку, начиркал на салфетке три загадочные буквы и стал морщить лоб в попытке расшифровать их.

Логика настойчиво подсказывала, что плясать нужно от буквы Ч. Если буквы — инициалы, то Ч — либо имя хозяина инициалов, либо имя его отца. Причём очень редкое имя. Сергеев-Андреев-Алексеев у нас в городе полным-полно, и Федоров немало, и Володь, пожалуй, а вот Чеславов, наверное, раз-два и обчёлся. Собственно из славянских имён на букву Ч я знал только одно имя — Чеслав. Других не знал, но полагал, что, если таковые есть, их не очень много.

«За день через справочную найду», — загорелся было я. Но в следующую секунду погасил себя справедливым вопросом: «А кто тебе сказал, что это инициалы славянина?»

И действительно — буква Ч могла означать имя человека, допустим, бурятской национальности. У бурят же на Ч имён немало: Чимбе, Чимит, Чимитдоржи, Чимитцырен, Чингис и иже с ними. А ведь в городе кроме русских и бурят проживают ещё и татары, и башкиры, и таджики, и казахи, и китайцы, наконец. Да кто у нас тут только не проживает. Никого местные не гонят, всех привечают. До того дошло, что на одном канале о капризах сибирской погоды негр рассказывает.

«Пожалуй, надо Лере задание выдать, пусть пороется в Сети и составит список имён на эту букву, — подумал я, озадаченно почёсывая затылок. — Не царское это дело — по Сети елозить».

Но сразу позвонить своей бесстрашной помощнице не успел — в зале появился Кика.

Как и всегда эгрегор излучал оптимизм. Проходя мимо ведьм, сказал им что-то такое, отчего те покатились со смеху, крикнул Кеше Крепышу: «Как обычно», поприветствовал взмахом руки оборотня, плюхнулся на стул и сказал:

— Делай что хочешь.

— Что? — не понял я.

Он постучал тщательно отполированным и залакированным ногтем по салфетке.

— ДЧХ. Делай что хочешь. Правило Краули.

— Во блин! — ахнул я. — Неужели?

— Оно-оно, — подтвердил Кика. — Динамическое правило, символизирующее бесконечное ментальное движение, в конце которого сознание становится не таким, каким оно было в начале. Знаком, старичок, с такой доктриной?

Ну, конечно, я знал эту программную формулу известнейшего английского мага Элстера Краули. Как не знать? Знал. А помимо того знал, что эта формула не приемлема для нормального дракона, поскольку вступает в противоречие с требованием Великого Неизвестного «Будь тем, кто ты есть». Слава Силе, не стыкуется одно с другим в сознании дракона.

— Как догадался? — спросил я у эгрегора, преодолев первое оцепенение.

— Как, как, — пожал плечами Кика. — Да никак. Увидел и вспомнил одну давнюю историю.

Я тут же вцепился:

— Что за история?

Кика задумался, прищурив при этом один глаз, потом подёргал себя за серьгу и начал вспоминать:

— Было это в начале девяностых. Тогда я ещё в «Молодёжке» работал штатным корреспондентом, рыскал без сна и отдыха по городу в поисках сенсационных материала, пытался имя себе сделать. И вот довелось мне как-то раз разбираться в деталях одного дурно пахнущего уголовного дела.

Тут Кеша Крепыш доставил заказанный борщ, Кика забыл обо всём на свете и сразу закинул в себя несколько ложек горячего варева. Потом вознёс блаженно глаза долу и сказал:

— Оно.

— Жду, — спустил я его с небес на землю.

— А-а, ну да. Так вот. Россия. Сибирь. Начало диких девяностых. Некто Женя Антонов по кличке Демон, начитавшись книжек Элстера Краули, учреждает тайную оккультную секту.

Начав так интригующе, Кика не удержался и вновь припал к борщу.

— Чтение людей до добра никогда не доводило, — вставил я, глядя на то, как мелькает туда-сюда тяжёлая мельхиоровая ложка. — Читают не то, понимают не так.

Эгрегор, не прекращая наяривать, ответил:

— В целом спорно, но в данном конкретном случае верно.

Продолжения истории я дождался только тогда, когда с борщом было покончено. Отставив пустую тарелку, Кика вытер губы салфеткой, откинулся с довольным видом на спинку стула и вернулся к прерванному рассказу.

— Ну так вот. Организовал Женя Антонов секту из любителей тяжёло-готическо-металлической музыки и назвал её «Чёрная роза». Цель у него была известная — собирался использовать соединенную энергию единомышленников для вызова тёмной силы природы, которая именуется сатаной.

Тут эгрегор вновь прервался — с вожделением уставился на принесённое Крепышом блюдо с поджаренной малороссийской колбаской.

Мне уже порядком надоело слушать историю в режиме «в час по чайной ложке», и я Кику подстегнул:

— Ну-ну? Что там дальше с этой самой «Чёрной розой»?

— А дальше, старичок, как обычно, — сказал эгрегор, щедро заливая колбасу горчицей. — Стали мальчонки с девчонками похабничать: сатане челом бить, кошек резать, магические знаки в храмах рисовать, алтари осквернять. И, что примечательно, всюду, где пакостили, оставляли эту вот надпись — ДЧХ. Кровью или красной краской — ДЧХ.

Я сделал вывод:

— Сатанисты, получается.

Но Кика сходу отверг это предположение:

— В современном смысле этого слова — нет. Сатанисты нынче — это просто эпатажные атеисты. «Каждый сам себе бог», религия — для слабых, магия — фуфло, ни в кого не верь, рассчитывай на свои силы, всего добивайся сам, бла-бла-бла — вот что такое сейчас сатанисты. Ницшеанствующие раскольниковы, скрещённые с подсевшими на Заратустру базаровыми.

У меня невольно вырвалось:

— Признаться, не люблю Ницше.

— Чего так? — удивился Кика.

— Да так как-то… Знаешь, у него есть работа «Сумерки идолов, или как философствуют молотом»?

— Листал.

— Там есть такое раздумье: «У злых людей нет песен. Отчего же у русских есть песни?» Вот за это я его и не люблю.

— Обиделся?

— Обиделся.

— А ты что, Егор, — считаешь себя русским?

— Считаю.

— Но ты ведь не человек, ты — дракон?

— Точно, дракон. Но я русский дракон.

— Так бывает?

Я развёл руками.

— Как видишь. — И после небольшой паузы сказал: — Ладно, Кика, давай вернёмся к нашим баранам.

— Давай, — согласился Кика.

— Если члены «Чёрной розы» не были сатанистами, значит, тогда они были дьяволопоклонниками. Да? Нет?

— Это теплее. Но с поправкой на то, что были адептами учения Краули. Хотя… Хотя идеи Краули всё же ближе к идеям воинствующих индивидуалистов, которые никому — ни Богу, ни дьяволу — не поклоняются. Н-да… — Озадаченный Кика подёргал себя за серёжку. — Не знаю, как это вся эта мешанина укладывалась у ребятишек в головах, однако так.

— Дикий замес.

— Дикий. Оттого и случилось, что случилось.

— А что случилось? — ухватился я.

— А случился, старичок, конкретный снос крыши, — ответил Кика и, не дожидаясь моего уточняющего вопроса, пояснил, что имеет в виду: — Пареньку одному тошно стало от всего этого безобразия, решил из секты выйти. Фамилия у него ещё какая-то смешная… Как же… А-а, Лакрицын. Да, точно — Петя Лакрицын. Так вот не смог простить Демон такой измены, приговорил слабонервного Петю Лакрицына к смерти и лично приговор привёл в исполнение. Расправился жестоко и показательно.

— Зарезал?

— Не-а, застрелил. Но потом ножом на груди это самое фирменное «ДЧХ» вырезал.

— И сколько ему тогда было?

— Убитому?

— Нет, тому зверьку, которого Демоном погоняли.

— Шестнадцать, кажется. Или даже семнадцать. Ну, что-то около того.

— Получается, уже подсудным был. Сел?

— Присел.

— Как это?

— Так это. Был наш Женя Демон мальчиком из правильной семьи, дядя у него оказался прокурором района. Мать Пети Лакрицына, убитую горем каким-то образом уговорили, и повернули дело так, что её сын случайно в себя пальнул. А Демону три года условно дали за незаконное хранение оружия. И всё шито-крыто.

— А, может, на самом деле всё случайно вышло? — спросил я.

— Смеёшься? — хмыкнул Кика. — Три дырки случайно не буравят.

— Сколько?

— Три. — Кика, в точности повторяя недавний жест Воронцова, ткнул в живот, в грудь и в лоб, после чего чертыхнулся и стал бить себя по рукам. — Ай, нехорошо, сделал. Нельзя на себе показывать.

— Интересные вещи ты, Кика, рассказываешь, — сказал я, уткнувшись взглядом в чёрную надпись «Matrix has You» на его оранжевой футболке. — Очень интересные.

Сказал и задумался.

Было над чем.

В голове моментально сложилась связь между двумя столь сходными по исполнению убийствами. А несложная цепочка последующих рассуждений привела через пункт «ДЧХ» к третьему убийству — к убийству на улице Бабушкина.

«А не один ли это и тот же уродец убил и попа в Подпругино, и охранника Белобородова?» — подумал я.

Вполне могло быть, тем более что и там, и там пропал старинный артефакт. Из храма в Подпругино — некий старинный крест. Из квартиры на Бабушкина — Чаша долголетия, которая тоже, между прочим, не является заводской штамповкой.

Размышляя, я не прекращал слушать и Кику. Тот, хотя уже и приступил к истреблению колбасы, но продолжал вспоминать ту давнюю историю.

— Я когда всю правду узнал, — умудрялся говорить он с набитым ртом, — большую статью накатал, только вот главный редактор её завернул. Разругались мы тогда с этим перестраховщиком вдрызг, чуть ли не до мордобоя у нас с ним дело дошло. Народ набежал, расцепили. Я вскоре после этого случая из бывшего рупора комсомола ушёл к чёртовой матери. — Кика на секунду замер, что-то припоминая, затем уточнил: — Это сначала — к чёртовой матери, а потом — к Мише Дронову. Он тогда первую в городе частную буржуазную газету начал издавать, «Восток-Запад» называлась. Только жаль, что статья про «Чёрную розу» к тому времени уже неактуальной стала. А ведь, без лишней скромности говоря, та статья у меня получилась. Писал вдохновенно. Была бы душа, сказал бы — от души. Сильно вышло. Что и говорить — сильно. Без соплей, но с психологическими вывертами. Я ведь, старичок, даже дома у этого Антонова-Демона побывал. Его самого на время к дальним родственникам от греха подальше отправили, но с родителями удалось побеседовать.

— И что родители? — поинтересовался я.

— Нормальные советские люди. Отец — главный инженер на заводе, мать — кем-то там в ОблОНО. В сыне души не чаяли, всё имел, что хотел — шмотки, мотоцикл, аппаратуру. Впрочем, парень отрабатывал. С первого класса отличником был. На английском — как на родном. В музыкальной школе три года учился, потом — в художественной студии. Я у него в комнате, кстати говоря, несколько альбомов для рисования нашёл. Полистал. Шикарные, надо сказать, работы. Шикарные. Что касается исполнения, конечно. Что же касается содержания, то… Хм… Как бы это, тебе старичок, помягче-то сказать? — Кика, не донеся очередной кусок до рта, на две секунды замер, потом ухмыльнулся и сказал: — Его разум, похоже, спал крепким сном.

— И во сне рождал чудовищ? — высказал я догадку.

Кика подтвердил:

— Да, и во сне рождал чудовищ.

После чего стал подробно описывать кошмарные сюжеты живописных работ кисти Жени Демона — дьяволопоклоника и хладнокровного убийцы. До тех пор описывал, пока самому тошно не стало. А когда стало, прекратил трепаться и закурил. Попыхивая, вспомнил, что все работы Демон подписывал не своими инициалами, а всё теми же тремя буквами — ДЧХ.

Больше, чем рассказанная история, меня удивляло то обстоятельство, что эгрегор рассказал её мне так вовремя. Видимо, это удивление читалось у меня на лице, поскольку Кика, дымя своей пижонской сигаркой королевского размера, спросил:

— Чего с тобой, старичок?

— А что такое? — не понял я.

— У тебя сейчас вид как у пассажира трамвая, которому на колени села голая Ума Турман.

Я признался:

— Как-то странно всё это, Кика.

— Что именно? — уточнил он.

— Сижу, пытаюсь разгадать, что значат эти три буквы ДЧХ, и в глубине души понимаю, что не фига разгадать не получится, потому что один нужный смысл тонет в бездне смыслов. Тут появляешься ты и оказывается, что никакой бездны и нет. Как это понять? Совпадение? Но в совпадения не верю. Тогда что?

Кика заговорщицки подмигнул и, начертав сигаретой в воздухе замысловатую фигуру, объяснил:

— Место заколдованное.

— Что? — не понял я.

— Место, говорю, заколдованное. Не замечал?

— Знаю то, что все знают, — драться не моги, умоешься.

— Это само собой. Я про другое. Давно заметил: в этом кабаке сами собой решаются неразрешимые ситуации. А помимо: легко складывается то, что в другом месте годами не может сложиться, находятся нужные слова, вспоминается забытое. А уж совпадения тут сплошь и рядом случаются. Хочешь эксперимент?

Я пожал плечами — почему бы, дескать, и нет. Кика тут же вытащил из стаканчика салфетку и протянул мне со словами:

— Напиши какое-нибудь число.

— Большое?

— Какое хочешь, такое и напиши, без разницы, только мне не показывай. — Эгрегор вытащил ещё одну салфетку и нашарил в кармане ручку. — Я сейчас тоже напишу. Потом сравним.

Я быстро вывел на своей салфетке: «1548».

Как через секунду выяснилось, он на своей написал точно такое же число.

— Видишь! — радуясь словно дитя, тыкал Кика то в одну салфетку, то в другую.

— Однако, — озадаченно почёсывая затылок, поражался я. — И в чём фокус? Сознание моё капнул?

— Обижаешь, старичок, — фыркнул Кика и постучал по циферблату наручных часов. — Без двенадцати четыре. Пятнадцать сорок восемь. Поэтому. А вот, интересно, почему ты написал именно это число. От балды?

— Отнюдь. Просто вылупился из яйца на свет божий в 1548 году.

Кика восхитился:

— Нифига себе, какой ты старый, старичок. А выглядишь как огурчик.

— У китайцев есть мудрая пословица: «Нужно умереть молодым и постараться сделать это как можно позже», — сказал я. — Этому и следую. Впрочем, не так уж мне и много. В один год со мной, между прочим, родился актуальный и по сей день Великий Ноланец.

— Тот, что раскрутил Землю? Астроном?

— Он. Только я, когда сказал об актуальности, имел в виду не его открытия в области небесной механики. Лично для меня Джордано Бруно актуален вовсе не этим. Вертится, не вертится — большая ли разница? Как по мне, так никакой. Счастья оттого, что стала вертеться, поверь, никому не прибавилось. Но вот однажды он сказал, что если бы изначально было известно различие между Светом и Мраком, то прекратилась бы древняя борьба воззрений, в которой целый ряд поколений стремился истребить друг друга. Это вот действительно жизненная проблема. Где Свет? Где Мрак? Как одно отличить от другого? Эта тема покруче будет, чем вульгарное «вертится или не вертится». — Тут я покосился на гравюру с обезьяной, усмехнулся и сказал: — Кстати, а ты знаешь что студенты, слушавшие лекции Бруно в Оксфорде, называли его Жонглёром.

— Правда, что ли? — удивился эгрегор.

— Ага, — кивнул я. — И не просто Жонглёром, а Жонглёром с кружащейся головой и неспокойными мозгами.

Кика обрадовано щёлкнул пальцами.

— Видишь, и тут совпадения: вспомнил о Жонглёре, сидя у Жонглёра. Забавно, да?

— Так забавно, что даже страшно.

После этих слов я вытащил упаковку с «Каплями света» и молча протянул Кике. Тот взял и, взвесил на ладони, спросил:

— Не многовато?

— В самый раз, — ответил я, вставая. — И спасибо тебе, Кика.

— За что, старичок?

— Дело одно тёмное помог мне с места сдвинуть.

— Я не причём, — поскромничал эгрегор. — Говорю же — место заколдованное.

— Это я уже понял, но тебе всё равно спасибо. — Я встал из-за стола и сделал ручкой. — Пока-пока.

— Подожди, — остановил меня эгрегор.

— Что ещё?

— Загадай какое-нибудь желание?

— Зачем?

— Если, находясь в этом кабаке, загадаешь что-нибудь заветное, обязательно исполнится.

— Ещё один эксперимент?

— Ну. Хочу убедиться, что не только на меня действует. Чисто из интереса.

Я пожал плечами.

— Не знаю даже, что и загадать.

Действительно не знал. Точнее не мог сходу сообразить, что выбрать. Да и как тут выбрать что-то определённое, когда и целого мира мало. Кика, видя моё замешательство, пришёл на помощь:

— Ну, чего ты на данную секунду больше всего хочешь?

— Честно?

— Честно.

— Встретиться с одной рыжеволосой.

— Ну, так именно это и загадай.

Я сдался и — «Хочу!» — загадал.

На том и расстались.

Пока добирался до машины, на ум пришла толковая мысль. Чтобы отработать её, позвонил своей мужественной помощнице.

— Шеф, вы?! — обрадовалась Лера.

— Вроде я.

— Шеф, ну что?

— Что «ну, что»?

— Я уже свободна?

— Конечно, свободна. Если свободу понимать, как осознанную необходимость сидеть и не рыпаться.

— Шеф, вы изверг!

— Есть немного.

— Шеф, я к людям хочу, — дрогнувшим голосом сказала Лера.

Я хмыкнул:

— Сомнительное желание.

— Когда шеф? Когда? Когда-когда-когда?

— На рассвете.

— Завтра?

— Может, и завтра. Может, послезавтра. Может, через месяц. Но обязательно на рассвете. Помнишь как у Киплинга? Начинал брезжить рассвет, когда Маугли спустился с холма в долину, навстречу тем таинственным существам, которые зовутся людьми. Конец цитаты.

— Шеф, я буду плакать.

— Не надо плакать, надо работать.

— Я бы и рада, шеф, да вот только…

— Лови задачу, — прекратив ёрничать, сказал я.

Девушка, почувствовав, что мой голос изменился, тут же подобралась:

— Да, шеф?

«Вот то-то же», — подумал я и выдал задачу:

— Врубаешь компьютер, входишь в Сеть, копаешься в городских новостных лентах и гребёшь все подряд, что касается исчезновения антикварных вещей из музеев, частных коллекций и тому подобного. Это всё. Суть уловила?

— Да, шеф. А за какой период?

— За год… Нет, за полгода.

— Всё, поняла.

— Раз поняла, чего тогда болтаешь? Иди работать. Через два часа, чтоб всё было готово. Не успеешь, уволю к чёртовой матери. Причём без выходного пособия.

— Ну, шеф, вы и… Ну, вы и… Ну…

Задохнувшаяся от возмущения Лера так и не сказала, кто же я, по её мнению. Связь прервалась. То ли девушка сама прервала соединение в порыве гнева, то ли трубка в её руке расплавилась.

Я тем временем уже дошёл до тачки, и как только сел за руль, сразу включил кондиционер. А потому что пекло стояло вокруг, как любит говорить Лера, аццкое. Казалось, город всем своим видом вопрошает: «Где вы призрачные тени вечерней прохлады?» Но время теней ещё не пришло. Воздух превратился в кисель, асфальт — в тягучую кашу, пыльные листья дерев — чёрт знает во что.

Городская толпа-змея ползла исключительно по той стороне, что скрыта домами от солнца. Измученные жарой воробьи тюкали обронённое кем-то мороженое. Кот, лежащий под бочкой с квасом, нахалов видел, но разгонять не хотел, ему было лениво.

Мне тоже было лениво, а также сыто-пьяно, откровенно хотелось спать. Но мой наставник учил меня: «Дракон не должен быть рабом желаний». Поэтому я подхватил песню, льющуюся из магнитолы, подумал с нежностью о рыжеволосой крале, отжал ручник и — «Never let you go» — двинул в офис.

 

9

Добравшись до кабинета, я первым делом выдул прикупленную в ларьке бутылку минералки, затем, тупо глядя в окно, неспешно выкурил сигарету, после чего взял в руки шпагу и, расхаживая с ней по кабинету, какое-то время размышлял о человеке, который не чурался называть себя Зверем 666, подписывал эпистолы именем «Антихрист» и знал имя Бога. Об Элстере Краули.

Многие посвящённые считают, что Краули был самым грозным магом первой половины прошлого века. Возможно, что так. Возможно. Лично не встречался (откуда, если с семнадцатого века сижу на привязи), поэтому точно сказать не могу. Со слов людей более-менее осведомленных знаю, что поначалу Краули состоял в Ордене Золотого Рассвета, но когда за попытку свергнуть Мастера с помощью отряда из сорока девяти демонов его оттуда на пинках вынесли, основал собственное общество — «Ргентинум Аструм», а ещё через время стал главой английского отделения германской оккультной группы «Орден тамплиеров Востока».

Также мне известно, что Краули являлся личностью весьма харизматичной. Это, впрочем, не удивительно: люди души не чают в том, кто безо всякой оглядки пренебрегает нормами общественной морали. Уж что-что, а общественную мораль Элстер Краули не жаловал. В грош, говорят, не ставил. «Стой обеими ногами на земле, — проповедовал он. — Живи обыденными страстями, гони прочь сомнения, меньше думай, больше желай, и тогда судьба дарует тебе счастье». Тьма этих низких истин весьма притягательна, оттого-то у Краули, которого современники, между прочим, называли «здравомыслящим безумцем», и по сей день так много последователей. Некоторые, судя по всему, проживают в нашем городе, и один из них — тот самый парень, который слишком буквально понял завет учителя «Делай что хочешь». Хочет убивать и убивает.

«Крут паренёк, — прикидывал я, размахивая шпагой. — Очень крут. Круче просто не бывает. Только одного не учёл. Того, что его собственное «делай что хочешь» однажды может натолкнуться на чужое «делай что хочешь». И не факт, что это чужое окажется слабее».

Рассудив так, я сделал шпагой обводящий финт и, перейдя в атаку на воображаемого противника (на самом деле — на книжный шкаф), проткнул в глубоком выпаде корешок тонкого фолианта с длинным названием «Ключ от кабинета благородного рыцаря Джузеппе Франческо Бори, в котором заперто множество принадлежащих его перу любопытных записок по химии и другим наукам, а также его жизнеописанию».

«Нарочно захочешь, не попадёшь», — хмыкнул я, ощупывая место укола. А когда прочитал название книги, вспомнил Остапа Бендера с его легендарным: «Может тебе ещё ключ от квартиры, где деньги лежат?» А следом — по очевидной ассоциации — про отложенный звонок в контору Большого мать его Босса.

Отложив шпагу, решительно взялся за телефон.

На этот раз в конторе Тюрина нашёлся способный держать трубку в руках.

— Ну? — недружелюбно произнёс какой-то гражданин.

По интонации чувствовалось, что неприветливый мой собеседник трубку поднял случайно, что чем-то крайне он озабочен и что ему сейчас не до меня.

Тем не менее, я от своих намерений не отступил и представился согласно ранее придуманной «легенде»:

— Инспектор Дорохов, федеральное казначейство. Могу ли я сейчас поговорить с Иосифом Викторовичем?

Ответ был краток и груб:

— Нет.

Объяснить причину отказа господин торопыга не удосужился — сказал и бросил трубку.

«Чего это у них там такое произошло? — озадачился я, вслушиваясь в короткие гудки. — Может, случился бунт на корабле?»

Бунт это, безусловно, хорошо. Но вообще-то я предпочёл бы, чтобы на этой пиратской шхуне произошло что-нибудь посущественнее, чем просто бунт. Например, чтобы села она на мель. А лучше — получив пробоину, затонула, а его экипаж попал на необитаемый остров.

Придумать, какие бедствия должны свалиться на голову пиратов, попавших на пустынный брег, я не успел — голодным зверем заурчал мобильный.

— Егор, ты звонил мне? — раздался из трубки голос Ольги.

Я расплылся в улыбке:

— Привет. Я вспоминал тебя вот только. В обед.

Усмехнувшись этой моей нечаянной цитате из старой песни, Ольга призналась:

— Я тебя тоже вспоминала.

— Надеюсь, добрым словом?

— Надейся.

— Как конференция? — не зная, о чём спросить, ляпнул я первое, что пришло на ум.

— Слова, слова, слова, — пропела Ольга мученическим голосом.

Несколько секунд мы молчали. Так иногда бывает после первой встречи: не понять, то ли уже хорошо знакомы, то ли ещё нет, и поэтому трудно сходу подобрать верные слова. Наконец я спросил:

— Мы увидимся?

— Обязательно, — пообещала девушка.

— Сегодня?

— Сегодня — нет, сразу после пленарного будем заседать по секциям, затем фуршет, а после везут на экскурсию в какую-то замечательную долину, где цветут волшебные травы, из-под земли бьют целебные источники и носятся от предгорья до предгорья табуны диких мустангов. Я так поняла, что это с ночёвкой.

— Жаль. А отказаться нельзя?

— Егор, ты собираешься сегодня умереть?

— Вообще-то нет.

— Я тоже не собираюсь.

— Значит, увидимся? — спросил я с надеждой.

— Конечно, Егор, — ответила Ольга. — Прости, мне пора, приглашают в зал. Я позвоню, Егор. Обязательно позвоню.

— Буду ждать.

— Всё, пока-пока. Зовут.

И меня тоже звали: из приёмной раздавались крики «Ау!» и «Есть кто-нибудь дома?!»

— Чего орём? — спросил я, выходя из кабинета.

— Смотрю, открыто, вошёл, а тут нет никого, — промямлил долговязый юнец, косясь на шпагу в моей руке.

— Ты кто?

Он поправил форменную бейсболку и похлопал по пухлой кожаной сумке, висящей на плече.

— Курьер я. Городская служба доставки «Меркурий».

— И чего надо?

— Ничего не надо. Вы будете Тугарин Егор Владимирович?

— Буду. Ещё какое-то время.

— Отлично. Я вам тут вот бандероль принёс, в смысле — доставил.

— Бандероль? — не поверил я.

Парень кивнул.

— Ну да, бандероль. — Затем вытащил и поставил на стол Леры небольшой куб в блестящей упаковочной бумаге, после чего протянул ручку и бланк. — Распишитесь, пожалуйста, Егор Владимирович. Вот тут, где галочка.

Я нарисовал закорючку, подошёл к столу, взял бандероль и понянчил на ладони. На вес оказалось не тяжелее коробки с видеодиском.

— А от кого это? — обернулся я к курьеру.

Но того уже и след простыл.

«Волка ноги кормят», — подумал я и, теряясь в догадках, стал рвать упаковку.

Внутри оказалась ярко-жёлтая коробка, перевязанная синей лентой. Прежде чем потянуть на легкомысленного вида бант, я поднатужился и — бережённого Сила бережёт — проверил коробку на наличие магических воздействий.

Ничего подозрительного не почувствовал.

«Не маг бандероль собирал, — решил я. — Либо работа мага была тщательно заштукатурена каким-то мудрёным и сильным заклятием».

Вообще-то, если по уму, то коробку не стоило вскрывать. Это если по уму. Но что ум против любопытства? Любопытство — демон, с которым тяжело справиться. Даже дракону. Дракону, пожалуй, особенно тяжело. А дракону-магу — невозможно.

Я дёрнул бант, сковырнул крышку и отскочил от стола.

Ожидаемого взрыва не случилось, и саблезубое чудище из коробки не выскочило, зато вылетела из неё и метнулась к потолку бабочка приличного размера и тревожной расцветки. Покружив недолго по комнате, она уселась на загогулину микрофона, стоящего возле монитора. Сложила крылья и замерла.

«Что за ерунда? — давался я диву. — Подарок? Намёк? Предупреждение?» И наклонился, чтобы рассмотреть пархатую тварь во всех чёрно-оранжевых подробностях. Вот тут-то и раздался хлопок одной ладонью: бабочка разок взмахнула крыльями, покрылась фиолетовым свечением и в следующую секунду превратилась в облако серой трухи, подобной той, что вылетает, когда наступишь на старый гриб-дождевик.

Среагировал я мгновенно — отстранился назад и перестал дышать, но всё равно какая-то часть этого неприятного на вид, пахнущего сухим укропом порошка попала в нос и обожгла слизистую. Скривившись от нетерпежа, я свёл глаза на переносице, какое-то время крепился, но не выдержал, закрыл глаза и громко чихнул.

Когда глаза открыл, обнаружил, что по чьей-то чужой и замысловато реализованной воле провалился в Запредельное, которое предстало передо мной бескрайным океаном степного ковыля. Ничего вокруг меня больше не было, седой ковыль заменил собою все известные мне по прошлому опыту предметы и явления мира. Гулял ковыль волнами, бил по ногам, качался над головой. И была непостижима природа его приливов и отливов. Нет, не ветер был тому причиной — ветер невозможен там, где воздуха нет. Волновался ковыль сам по себе. И это пугало.

Прошла вечность (всё вечно, что не мгновенно) прежде чем увидел я в убаюкивающей белизне тёмную точку, которая мгновенно (всё мгновенно, что не вечно) обратилась в монаха-хэшана, седого, словно птица лунь.

Я сразу же (откуда что?) узнал его и, повинуясь, то ли чьей-то сторонней установке, то ли своему собственному разумению, склонился в уважительном поклоне:

— Здравствуй, почтенный Сагаан Толгой.

— И ты живи, воин-странник Хурэн Хун, — вернул мне старик приветствие.

Вот так вот запросто и сразу узнал я, кем являюсь в этом странном мире и как меня на самом деле зовут. Не сказать, что обрадовался, но принял со смирением, как не обсуждаемую данность.

Тем временем старик обернулся вокруг себя три раза (комично задирая при этом ноги) и стал причитать:

— Долго ждал я тебя, Хурэн Хун. Поднимался в Верхнюю Замбию, опускался в Нижнюю, Книгу Судеб прочёл, ожидая тебя. Наконец ты пришёл. Пришёл из страны людей — тех птиц, что утолили голод падалью и теперь не могут взлететь. Пришёл, чтобы дальше идти.

После этих слов старик какое-то время молчал, потом взял меня за руку и сказал:

— Знаю мысли твои: за кровь кровью хочешь ответить, за смерть — смертью. Знаю, зачем ты пришёл: задай-шулуум нужен тебе для битвы с врагом. Всё знаю. Слишком долго живу.

Тут старик отпустил мою руку, вновь трижды обернулся волчком, правда, теперь в другую сторону, и продолжил:

— Ну, что же, батыр, укажу тебе Путь, в конце которого сможешь найти ты волшебный будал — камень, упавший с небес. Если найдёшь его, равных тебе не будет.

— Спасибо, почтенный Сагаан Толгой, — поблагодарил я доброго старика.

И поклонился в пояс.

— Не спеши благодарность ронять, — ответствовал монах, — будет труден твой Путь и полон опасностей.

— Знаю. Но что поделать? Судьба.

— Помогу я тебе, Хурэн Хун. Чем могу, помогу. Дам кувшин с водой, уголёк из костра, осколок зеркала и хабао — прут шерстобитный. Всё остальное, что нужно для завершения Пути, ищи Хурэн Хун в себе самом.

И не замедлив, одарил меня старик всем обещанным, а напоследок спросил:

— Готов ли ты, Хурэн Хун? Полон ли сил и решимости сделать первый свой шаг по пути, что длиннее всех дорог на свете?

Я кивнул.

— Да, Сагаан Толгой, я готов. Только — вот незадача — не знаю, в какую сторону шагать.

Старик протянул невесть откуда взявшуюся пиалу.

— Выпей, Хурэн Хун, архи из этой старой чашки. Выпьешь до дна — увидишь звезду, следуй за ней. Надеюсь, Хурэн Хун, что в пути растеряешь, жгущее тебя изнутри, желание мести. И прощай. Всё, что хотел сказать, сказал.

После этих слов подпрыгнул старик на месте и куда-то исчез. Вот так вот: прыг-скок — и будто и не было его.

Ну а я досчитал до девяти, собираясь с духом, потом ещё до пяти, вздохнул, задержал дыхание и выпил залпом горько-тягучее варево.

Не успел отбросить чашку в сторону, а та белая мохнатая муть, что до сих пор окружала меня, начала медленно (вот и появилось, наконец, ощущение времени) растворяться сама в себе. Новая реальность проявлялась, словно изображение на фотобумаге, опущенной в посудину с проявителем, а когда всё закончилось, я увидел, что стою в долине, окруженной горами с заснеженными вершинами. Над одной из вершин сияла путеводная звезда.

«Делать нечего, — подумал я чужими словами, — нужно идти».

Подумал так и пошёл.

Долго шёл. Так долго, что стал выбиваться из сил. И после этого ещё долго шёл. И ещё столько же. А когда почувствовал, что вот-вот упаду, нежданно-негаданно вышел к бронзовой юрте.

В юрту вошёл, полог откинув, и увидел внутри юную девушку красоты несказанной.

— Не Агуу Ногон ли ты, милая, — спросил у неё.

— Может быть, — смутившись, ответила девушка. — А я знаю, кто ты. — Она коснулась рукой моей родинки на правой щеке. — Говорили мне про это тамгу. Ты — Хашхи Бухэ.

— Пусть для тебя я буду Хашхи Бухэ, — легко согласился я.

— Вижу, как сильно устал ты, батыр, — сказала девушка и протянула мне большую пиалу. — Выпей молоко звёздной моей кобылицы, и силы вернуться к тебе.

Чуя сердцем подвох, кинул я тлеющий уголёк в очаг, а когда затрещал-разгорелся сухой хворост, плеснул в пламя молоко из поданной пиалы. И вспыхнуло молоко ярко-ярко, будто не молоко то было, а высокооктановый бензин марки АИ-98.

— Ай, как нехорошо! — стал укорять я девушку. — Живёшь на дороге тридцати ханов, а мне молоко подаёшь червивое.

Высказал обиду и коснулся её плеча шерстобитным прутиком. В тот же миг исчезла девушка, а вместе с ней исчезла и бронзовая юрта.

«Удивляться некогда, — подумал я чужими словами, — нужно дальше идти».

Подумал так и пошёл.

Долго шёл. Так долго, что стал выбиваться из сил. И после этого ещё долго шёл. И ещё столько же. А когда почувствовал, что вот-вот упаду и уже не встану, нежданно-негаданно вышел к серебряной юрте.

Полог откинув, вошёл и увидел внутри прекрасную женщину.

— Не Анма Мэргэн ли ты, хозяюшка? — спросил у неё.

— Может быть, — уклончиво ответила женщина. — А я знаю кто ты. Я видела эту тамгу. — Она ласково коснулась моей родинки на правой щеке. — Ты Гаагай Мэргэн.

Я не стал спорить:

— Пусть для тебя я буду Гаагай Мэргэн.

— Вижу, отдых нужен тебе, батыр после трудной и долгой дороги. — Женщина махнула рукой на манящее ложе. — Приляг на постель мою, усни сном, возвращающим силы.

Сердцем чуя недоброе, вылил я всю воду из кувшина старика на мягкие тёплые шкуры, и — оба-на! — в то же миг взлетело вверх облако пара.

— Ай, нехорошо, хозяйка! — возмутился я. — Живёшь под тропой семи аргамаков, а меня в пекло толкаешь. Изжарить заживо хочешь.

Сказал и коснулся её плеча шерстобитным прутиком. В тот же миг исчезла женщина и серебряная юрта вместе с ней.

«Сокрушаться некогда, — подумал я чужими словами, — нужно дальше идти».

Подумал так и пошёл.

Долго шёл. Так долго, что стал выбиваться из сил. И после этого ещё долго шёл. И ещё столько же. А когда почувствовал, что вот-вот упаду и умру, нежданно-негаданно вышел к золотой юрте.

Вошёл внутрь, решительно откинув полог, и увидел древнюю-предревнюю старуху.

— Не Манзан Гурмэй ли ты, бабушка? — спросил у неё.

— Может быть, — загадочно прошепелявила старуха. — А я знаю кто ты. — Она грубо ткнула сухим корявым пальцем в мою родинку на правом щеке. — Я помню эту тамгу. Ты — Шобоол Бухэ.

Я не стал возражать:

— Пусть для вас, бабушка, я буду Шобоол Бухэ.

— Вижу, батыр, что боишься чего-то, что-то пугает тебя. Ну, так знай: то, чего ты боишься, стоит у тебя за спиной.

Сказала и ткнула пальцем во что-то за моим плечом. А как только я развернулся, дабы встретить врага лицом к лицу, врезала мне по затылку хэдэрггэ-кожемялкой.

«Game over», — догадался я и потерял сознание.

Очнулся, почувствовав лёгкий аромат жасмина, и первым делом подумал: «Что украли?»

Даже не сомневался, что весь этот магический улёт был устроен ради одной цели — проникнуть в офис и что-нибудь спереть. Только таким способом — лишив меня сознания — и можно это учудить. Если меня в офисе нет, проникнуть в него невозможно без последствий для здоровья. Если я есть — такая же ерунда. Значит нужно сделать так, чтобы одновременно и был, и не был. Сделали.

Поднявшись с ковра, отряхнулся и пошёл в кабинет подсчитать потери.

Как это ни странно, все вещи — книги, оружие, артефакты — оказались на своих местах. Во всяком случае, на первый взгляд.

«Тогда какого чёрта? — подумал я, приложив пеликана к шишке на затылке. — Что за дурацкие шутки?» Но уже через секунду пришла грамотная мысль: «Если ничего не взяли, значит, что-то подкинули». Подумав так, обеспокоился. Порою лучше потерять что-то родное, чем приобрести что-то чужое. Особенно, если это чужое — «кот в мешке».

Минут десять я искал «подарок», но ничего не нашёл, собирался предпринять ещё одну попытку, но тут позвонила Лера.

— Шеф, задание выполнено, — доложила она.

— Много набралось?

— Децул.

— Ну, выкладывай что есть.

И Лера начала:

— Так… Пункт раз. 11 марта сего года. Квартирная кража. Вынесли кучу барахла, помимо прочего фарфоровую вазу середины 19-го века, изготовленную предположительно на Севрской мануфактуре, а ещё — мраморные каминные часы. Кража раскрыта. Похищенные вещи возвращены владельцам.

Меня эта информация не заинтересовала, и я приказал:

— Дальше.

— Дальше у нас, разумеется, пункт два. 30 марта при таможенном досмотре задержан предприниматель из Китая, пытавшейся вывезти три полотна…

— Дальше.

— Между прочим, шеф, первая половины 20-го века, супрематизм и всё такое.

— Дальше, Лера, дальше.

— Ну дальше, так дальше. Дальше вот что. Не знаю, надо, не надо. Тут не кража, тут находка.

— Кто-где-что?

— Дайверы из клуба «Баргузин» в начале мая на дне Озера золотую статуэтку Будды. — Помолчав секунду, Лера прокомментировала: — Думаю, шеф, это пиар.

— Пиар, конечно, — согласился я. — Пропускаем.

— Это пропускаем, а дальше — пункт четыре. Середина июня. А точнее — семнадцатое число. А ещё точнее — ночь с семнадцатого на восемнадцатое. При пожаре в синагоге сгорели древние книги. Останки фолиантов захоронены на старом еврейском кладбище. Хм… Верите, шеф, так и написано: «Захоронены на старом еврейском кладбище».

— Почему не верить? Верю.

— Что, шеф, у них так принято: книги, как людей, хоронить? — не могла поверить Лера.

— Принято, если книги священные, — сказал я. — Есть ещё что-нибудь?

— Есть. Пункт пять. В ночь с 28-го на 29-го июня два наркомана ограбили ломбард на Софьи Перовской. Взяли золотых украшений на большую сумму. Одно колье, как пишет в своей заметке журналист Илья Комаров, было семейной реликвией, из тех что от бабушке внучке передаётся, — старинным и жутко дорогим. Наркош взяли, когда пытались сбыть краденное таксистам.

— С этим ясно, крути дальше.

— А дальше, шеф, ничего нет.

— Совсем-совсем? — удивился я.

— Совсем… — начала было Лера, но перебила сама себя. — А-а, нет, шеф, вру. Тут на одном форуме вот ещё что промелькнуло. В середине июля у одного навороченного коллекционера украли редкий нож. Он сам в командировке был, а в это время…

— Как фамилия коллекционера?

— Сейчас… Э-э-э… А фамилия его, шеф, Нигматулин.

— Эдуард Николаевич?

— Сейчас… Ага, шеф, Эдуард Нигматулин. Знаете такого?

— Встречался, — сказал я. — Слышала выражение: весь Город спит под одним одеялом?

Лера усмехнулась:

— Слышала, шеф.

— То-то же. А что за нож украли?

— Я толком не поняла. Бронзовый. Древний. Тут народ больше спорил о том, где должны храниться столь ценные предметы: в частных коллекциях или в музеях. О самом ноже — мало. Хотя ссылка на фотографию имеется. Выслать, шеф?

— Выслать, Лера. Обязательно выслать.

— Тогда ловите.

Я услышал, как её пальцы забегали по клавиатуре. Очень скоро щёлканье прекратилось, и Лера объявила:

— Всё, шеф, отправила.

— Пошёл врубать компьютер.

— Шеф, я молодец?

— Молодец.

— А как насчёт премии?

— А может благодарность в личное дело?

— Благодарность — это хорошо, но премия — лучше.

— Лучшая рыба — это колбаса?

— Да, шеф, да.

— Я подумаю, — пообещал я.

— Ага, шеф, подумайте, обязательно подумайте, — сказала на прощание моя исполнительная помощница и отключилась.

Пока я заводил компьютер, письмо уже пришло. На присланном снимке я увидел скифский ритуальный нож. Его щербатое лезвие напоминало индейский томагавк, рукоятка — петлю, перекладина — опрокинутую восьмёрку. Все формы были просты и совершенны: ничего лишнего, вылито целиком, сделано на века.

Я легко мог представить, как этим орудием во времена оны резали жертвенных баранов. И не только баранов, а ещё и пленённых чужеземцев. А по великим праздникам — своих сородичей, возведённых в ранг избранных. Своих, разумеется, — не для того, чтобы чужие боялись, а всё для того же — чтобы цари небесные были благосклоннее.

«Много-много на этом ноже кровушки», — вырубая компьютер, подумал я и потянулся пятернёй к затылку. Хотел почесать, но едва коснулся, вскрикнул от боли — шишка вздулась и горела огнём. Морщась от боли, я потянулся к телефону. Стал набирать номер Архипыча, но вспомнил, что ему сейчас не до меня, поскольку ловит нежить, призванную в Пределы каким-то ушлым некромантом. Скинул набор и вызвал из записной книжки номер Альбины.

— Слушаю тебя, дракон, — ответила ведьма. — Что, опять секретаршу потерял?

— Секретарш не держу, — напомнил я.

— Ну помощницу. Какая разница?

— Принципиальная.

— Дурак ты, дракон.

— Спорить не буду, со стороны видней. А что там у тебя гудит?

— Чайник. Зубы не заговаривай, говори, чего звонишь? Или опять будешь врать, что соскучился?

— Это само собой.

— Да иди ты знаешь куда.

Уточнять направление я не стал, поспешил сообщить:

— Вообще-то, проконсультироваться хотел.

— Нашёл справочную.

— Слушай задачу, — не обращая внимания на её фырканье, начал я. — Исходные данные следующие: мистер Ху обзавёлся ритуальным ножом и ритуальной же чашей, а помимо того — церковным крестом. Вопрос: для чего он всем этим обзавёлся?

— Крест испачкан в крови?

— Да.

— А ты сам как думаешь?

— Думаю, что проведения чёрной мессы, — ответил я.

Ведьма похвалила:

— Правильно думаешь.

— А что ещё нужно для её качественного проведения?

— Грамотно выбранное место Силы, толковое заклинание, ну и человек, которого в жертву… Подожди, а ты об этом из теоретического интереса или…

— Или.

— Неужели кто-то из местных уже собрал все артефакты для мессы?

— Полагаю, что да.

И тут ведьма разразилась такими отборными ругательствами, что моё ухо покраснело от стыда.

— Ты чего это, Альбина, так вскипела? — стал пытать я, когда она умолкла.

Она не ответила, она приказала:

— Егор, хватай ноги в руки и немедленно лети ко мне.

В её голосе слышались панические нотки.

— Что, всё так плохо? — спросил я.

— Плохо, Егор, — простонала Альбина. — Ох, как плохо. Ты даже не представляешь, насколько всё плохо. Но это не телефонный разговор. Лети. Я жду.

Перед тем, как выйти, я ещё раз окинул взглядом кабинет — что же всё-таки подкинули? И вновь ничего чужого не увидел. Решил, что найду потом. Хотя и понимал, что это «потом» может и не наступить.

 

10

Уже стоял перед Альбининой дверью, когда услышал, что кто-то, стоящий пролётом выше, тихо сказал:

— Жить не хочется.

Я не поленился, поднялся глянуть, кого это так мощно скрутило.

У окна, понуро опустив белобрысую голову, стоял и хныкал мальчишка лет девяти. Не слыша, что я подхожу (впрочем, может, ему это было всё равно), он повторил:

— Жить не хочется.

Фразу мальчишка перебил плаксивым шмыганьем, и получилось так, будто он сам у себя спросил, стоит ли ему жить, и сам же себе ответил, что, дескать, нет, не хочется.

— Пацан, слышишь, пацан, — сказал я, тронув его за плечо. — А ну-ка послушай меня, пацан.

Малец поднял на меня наполненные недетской печалью глаза:

— Чего, дядь?

— Пацан, ты того… этого… Как бы тебе… В общем, пацан, ты это брось. Жизнь даётся только раз, и прожить её надо. Понимаешь? Надо и точка.

— Не факт, — ответил мальчик, размазав слезу по щеке.

— Ты так считаешь? — удивился я такой недетской отповеди.

Пацан вновь всхлипнул, но уже не с такой безнадёгой, вздохнул-выдохнул и озадачил меня по самые помидоры:

— Я, дядь, никак не считаю, а вот вы считайте: в машине ехали Джон, Эрн и Мэри. Полисмен остановил машину и нашёл в ней пистолет. Джон сказал: «Он мой». Эрн сказала: «Он её». Мэри сказала: «Он его». Чей был пистолет, если все полисмену соврали?

Я опешил:

— Мальчик, ты меня пугаешь. Это что — буддийский коан?

— Нет, что вы, дядь, — замотал малец головой, — вовсе это никакой не коэн. Марь Васильевна говорит, что коан — это когда нужно понять, почему так: если есть я, то есть и Вечность, но если есть Вечность, то меня нет. Вот то коэн. А это так, задачка на логику.

Окончательно припухнув, я замямлил:

— Марь Васильевна? Задачка? На логику?

— Угу, на логику, — кивнул пацан, после чего широко улыбнулся и, прошмыгнув у меня под рукой, поскакал вниз. При этом расставил руки на манер крыльев и загудел, словно пикирующий бомбардировщик.

— Весь мир — дурдом, а люди — его пациенты, — невольно вырвалось у меня.

Произнёс я эту фразу хотя и вслух, но так (ума хватило), чтобы малец ничего не услышал: человек с подвижной психикой, что та глубинная бомба — задел и слезай-приехали. С такими нужно быть поаккуратней.

Когда Альбина открыла дверь, я вместо положенного «здравствуй» доверительно сообщил ей:

— Гадом буду, пистолет принадлежал девушке по имени Эрн.

— Я очень рада за неё, — невозмутимо сказала ведьма, потянув меня за рукав. — Проходи быстрей, не разувайся и пока топай на кухню.

— Чего так?

— У меня клиент, так что подожди чуток. Я быстро. Пять минут, не больше.

Пройдя на кухню, я повёл себя по-хозяйски: быстро сварганил чашку двойного кофе, надыбал плюху и от нечего делать включил стоящий на холодильнике телек.

Ящик, как всегда, зажигал: шла передача с участием некой Маши Швондер — ленинградской школьницы, подавшей в суд на Министерство образования за то, что учителя-гестаповцы неволят постигать учение Дарвина. Девочка на полном серьёзе утверждала, что теория о происхождении биологических видов оскорбляет её религиозные чувства. Именно так: «оскорбляет» и «чувства». Пойти и застрелиться.

«Дура или прикидывается? — удивлялся я. — Как это чья-то научная теория может оскорбить то, что ты сам для себя держишь за истину? Наука есть наука, вера есть вера, и эти две вселенные не пересекаются».

Между тем гости в студии довели девочку-путаницу до слёз, и она завыла белугой. Но почему-то жалко её не было. Странно, но так. А когда вся такая на измене выбежала из студии, я вспомнил в тему ироничное послание графа Алексея Николаевича Толстого к начальнику Главного управления по делам печати Михаилу Лонгинову: «Полно, Миша! Ты не сетуй! Без хвоста твоя ведь попа! Так тебе обиды нету в том, что было до Потопа».

Неужели так трудно понять, что «способ, как творил Создатель, что считал он боле кстати, знать не может председатель Комитета о печати»? Ни председатель Комитета Миша не может. Ни школьница Маша. Ни её сумасбродный папа. Ни — даже — Папа римский. Ибо сия тайна велика есть.

Ну, да, в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог и он посредством этого Слово создал Пределы и Запредельное. Хочешь в это верить, верь. Только так уж повелось в проявленном мире Пределов (о Запредельном помолчим), что, к примеру, математика базируется не на принципах неподвластному человеческому уму Божественного Логоса, а на понятных аксиомах и леммах. Биология в этом смысле ничем не отличается от математики, там тоже есть свои аксиомы. И в химии есть. И в физике. Можно верить, к примеру, что свет создал Бог в первый день Творения, но разве знание о том, как свет преломляется в различных средах, оскорбляет веру в его изначальную божественность? Любой трезвый ум скажет — нет.

«Знание не должно поглощать веры и, наоборот, вера не должна предписывать знанию», — говорил по этому поводу умнейший из драконов — Великий Неизвестный.

Умри, лучше не скажешь.

Когда участники передачи окончательно разругались и дело пошло к рукопашной, я вырубил ящик и порадовался за себя: «А всё-таки хорошо быть драконом».

Действительно — хорошо.

Расщеплённое сознание позволяет дракону одновременно и безболезненно исповедовать разные подходы к базовым понятиям бытия. Что есть огромный, просто огромный-преогромный ништяк.

Взять, к примеру, дракона по имени Вуанг-Ашгарр-Хонгль. Нагон Ашгарр думает, что наших прародителей слепил Господь из гончарной глины высшего сорта, Вуанг — что мы произошли от динозавров замысловатым путём эволюции, а я, Хонгль, то так думаю, то этак, а чаще всего никак не думаю.

Некогда мне думать о собственном истоке.

Работаю я.

Допив свой кофе, собрался закурить, но не успел. Альбина закончила сеанс и уже выпроваживала гостя, вернее гостью. Из прихожей донеслось:

— А ещё, Альбина Сергеевна, я иногда слышу голоса.

Говорила густым начальственным басом какая-то незнакомая дама. Я её не видел, но отчётливо представлял: бюст четвёртого размера, усики над верхней губой и Эйфелева башня на голове.

— О голосах, дорогая моя Надежда Львовна, мы с вами в следующий раз поговорим, — пообещала Альбина, щёлкая замками.

Наконец распрощались, дверь хлопнула, и хозяйка позвала меня в комнату.

Я сразу устроился на своём привычном месте — в углу дивана. Альбина, одетая не по-домашнему в строгий чёрный костюм, сначала распахнула шторы, открыла форточку, постояла какое-то время у окна, только потом села в кресло под пальмой.

Минуты две мы молча глядели друг на друга: ведьма не спешила начать разговор, а я не торопил.

Наконец она сказала:

— Тебе нужно сменить очки, дракон. Такие давно не носят.

— Поактуальнее темы нет? — хмыкнул я.

— Есть. Только не знаю, как подступиться.

— Говори, не бойся. Выслушаю и отпущу грехи.

— Про грехи, дракон, это ты в точку.

Ведьма вынула из кармана серебренный, украшенный рубинам портсигар, выбрала сигарету, прикурила от молнии, сотворив её между большим и указательным пальцами, сладко затянулась, выпустила дым и начала без обиняков:

— В мае, где-то между первым и девятым, пришла ко мне за помощью одна девица. Представилась Верой, на самом деле зовут Тоней. Разговоры начали разговаривать, выясняется: ребёночка родить хочет, да никак не может забрюхатеть. Вот такая вот, представляешь, проблема: хочет, а не может. К врачам уже вдоволь находилась, разуверилась, решила к ведьме обратиться. Знакомые знакомых ко мне прислали.

— Ну и как? — поинтересовался я, пока Альбина затягивалась. — Помогла?

— Пыталась, но… — Альбина развела руками, при этом пепел с её быстро тлеющей сигареты упал на ковёр. — Даже мне оказалось не по силам. Три сеанса провела по полной программе, а только никакого толку. Когда в четвёртый раз пришла, я не поленилась, глубже копнула. Тут-то вся правда-то и всплыла: дело, оказывается, не в ней самой (с ней как раз всё нормально), а в её мужике. Взялась я тогда через неё на него воздействовать. Научила всему, пантакль сунула, зелья проверенного отлила, но и тут… — Альбина горько усмехнулась. — Ладила, как говорится, баба в Ладогу, а попала в Тихвин. То ли она чего не так сделала, то ли мужик совсем никудышным оказался, а только не выгорело дело.

Альбина поискала глазами пепельницу, нашла на журнальном столике и поднялась из кресла. Расставшись с окурком, в кресло не вернулась, сложила руки на груди, поёжилась так, будто озябла, и стала ходить туда-сюда по комнате.

«Эка проняло тётку прожжённую, — удивился я. — Давно её такой не видел».

Только подумал, Альбина замерла и повернулась в мою сторону:

— Что?

Словно услышала мои мысли, да не разобрала.

— Ничего, — поторопился сказать я. — Просто не пойму пока, зачем ты мне всё это рассказываешь. К чему собственно клонишь.

— Слушай-слушай, дракон, сейчас поймёшь, — уверила она. Вновь заходила из угла в угол, рассказывая при этом: — Когда Вера-Антонина в очередной раз плакаться пришла, я ей и говорю: бери-ка ты, сердечная, мужика своего за хобот, да поскорее ко мне веди, сама его на месте поправлю. По-другому никак.

После этих слов Альбина остановилась около пальмы и замолчала. Будто вспомнила какую-то очень важную деталь и стала её осмысливать. Я немного подождал, но когда пауза затянулась, полюбопытствовал:

— И как? Привела Вера-Антонина к тебе своего мужика?

Альбина очнулась, посмотрела на меня так, словно видит меня впервые, потом некоторое время врубалась в суть вопроса, наконец ответила:

— Да. То есть, нет. Нет, не привела, а потом и сама куда-то пропала.

И дальше уже слова потекли из уст ведьмы, как вода сквозь дыру в плотине:

— Три месяца прошло, я уже и думать про неё, откровенно говоря, забыла, как вдруг вчера вечером явилась. Явилась, забодай её комар, не запылилась. Пришла вся такая всклоченная, начала плести что-то бессвязное, ересь какую-то, а потом вдруг бух — в обморок хлопнулась. Я её так, я её сяк, я её по мордасам, а она ни в какую. Не хочет в себя приходить и всё тут. Хоть тресни. Я бегом на кухню, воды набрала, нашатырь разыскала, возвращаюсь, смотрю — что за чёрт! — нет девахи моей. Смылась. Вот, думаю, актриса театра погорелого. Чего думаю, приходила? Что хотела? Ну, а вечером того же дня обнаружила, за чем она приходила, ради чего весь этот спектакль устроила.

Тут ведьма глубоко вздохнула, опустила взгляд долу и стала тереть ладонь о ладонь.

«Нашкодившая семиклассница в кабинете директора школы», — подумал я и подбодрил:

— Не бойся, Альбина, никому я твою тайну не выдам. Честное драконье.

Альбина кивнула — верю.

Потом сказала сама себе:

— Ладно. Будь что будет. А как иначе?

И удалилась в кабинет.

Пробыла там от силы секунды две и тут же вернулась.

Вернулась не с пустыми руками, с личным гримуаром — с толстенной и донельзя истрёпанной тетрадкой в обложке из грубо выделанной свиной кожи, куда всю свою сознательную жизнь записывает тексты приворотов, заклятий, призывов, анафем, а также колдовские рецепты, имена духов и порядок магических церемоний.

Старательно избегая моего взгляда, ведьма протянула заветный гроссбух и при этом сказала:

— Открой на странице шестьсот шестесят пять.

Всучив мне тетрадь, отошла к окну, и вновь закурила. По всему было видать, что сильно нервничает. «Хоть и баба-яга, а не железная», — сочувственно подумал я, разложил гримуар на коленях и раскрыл, где сказала.

— Видишь? — не оборачиваясь, спросила ведьма.

— Вижу, — ответил я.

Конечно, видел. Трудно было не увидеть, что сразу после шестьсот шестьдесят четвёртой идёт страница шестьсот шестьдесят семь. Лист с шестьсот шестьдесят пятой и шестьсот шестьдесят шестой отсутствовал, его вырвали, причём самым варварским образом.

На шестьсот шестьдесят четвёртой я обнаружил несколько полезных заговоров, в том числе и «Заговор для предотвращения случайного выстрела, когда вы заглядываете в ствол оружия», оказался прост, состоял всего из трёх слов — Пакс, Сакс и Саракс. Я на всякий случай запомнил, пробормотав несколько раз под нос: «Пакс, Сакс, Саракс», «Пакс, Сакс, Саракс», «Пакс, Сакс, Саракс».

И ещё один заговор меня заинтересовал — от зубной боли. Утверждалось, что зубы не будут болеть, если произнести в ночь убывающей луны «Аргидем, Маргидем, Стургидем». Лучше в ночь со вторника на среду или с четверга на пятницу.

Шестьсот же шестьдесят седьмую страницу занимала диаграмма соотношений двадцати двух Путей Таро. Знаю её наизусть, поэтому не стал рассматривать, так — скользнул взглядом. Есть и есть.

А вот какая информация хранилась на страницах вырванного листа, особенно на той, что нумеровалась Числом Зверя, — это был вопрос. Большой вопрос. И этот вопрос следовало задать.

Потрогав неровный край обрывка, я для порядка поцокал языком, пробормотал нечто вроде «Н-да» и обратился к Альбине:

— На шестьсот шестьдесят шестой было то, о чём я думаю?

— Да, — тихо-тихо ответила ведьма, помолчала и, будто злясь на саму себя за своё смущение, громко повторила: — Да. — А потом ещё и добавила: — И на старуху, дракон, бывает проруха.

Мне не хотелось верить в худшее. Но был вынужден. Поэтому и детализировал, что говорится, «для протокола»:

— Вера-Антонина украла перечень предметов Силы, описание ритуала и текст заклинания для вызова Князя Тишины? Так?

— Да! — не выдержав напряжения, воскликнула ведьма. — Да, дракон! Да, чёрт тебя дери!

— Жертвоприношение этим сценарием предусмотрено? — хладнокровно, не обращая внимания на её крики, уточнил я.

— То-то и оно, — ответила Альбина каким-то не своим убитым голосом. Словно и не заходилась только что в крике.

Я потянулся почесать затылок, но, вспомнив о шишке, руку опустил и похлопал по развороту тетради.

— Как думаешь, зачем это ей?

— Ребёнка хочет.

— И?

— Не понимаешь, что ли?

— Ты полагаешь, что…

— Тут, дракон, и полагать нечего. Собралась вместе со своим мужиком отслужить оборотную мессу, чтобы призвать на помощь Князя. — Альбина резко развернулась и умоляющим взглядом посмотрела на меня. — Найди, их дракон. Заклинаю тебя — найди.

— Ты давай-ка, подруга, поосторожней с заклинаниями, — на всякий случай предупредил я. А когда непонимающе вскинула бровь, погрозил ещё и пальцем: — Не шали, говорю, с заклинаниями.

— Да я же так, без злого умысла, — стушевалась она.

— Всё равно не надо.

— Хорошо. Не буду.

— Слушай, Альбина, а чего ты вдруг так разнервничалась? — помолчав, спросил я. — С чего это такие вдруг переживания?

— А как тут не переживать, — пожала она плечами. И вдруг вновь сорвалась на крик. — Будешь тут переживать! Если душегубство учинят, к кому ниточка потянется?! Ко мне ниточка потянется! До личного гримуара непосвящённого допустила — каково!

— Не визжи, — осадил я её. — Истерикой делу не поможешь.

Альбина возмущённо фыркнула, но, сделав несколько быстрых затяжек, сказала уже более-менее спокойным тоном:

— Сам подумай, дракон, что Архипыч со мной сделает, если, не дай Сила, всё это дело вскроется. Убьёт он меня. Точно — убьёт.

— Не убьёт, — возразил я. Подумал и добавил: — Но накажет. В пипу суринамскую какую-нибудь превратит лет на триста. Будешь по аквариуму прыгать в живом уголке у юннатов. Не завидная судьба, конечно, но судьба.

— Уж лучше тогда сразу пусть убьёт, — выдохнула ведьма. Похоронила окурок в цветочном горшке, подошла к шкафу, вытащила графин с чем-то ядовито-зелёным и предложила:

— Будешь?

— Нет, — отказался я.

— Как хочешь. А я — да.

Щедро плеснула в стакан, залпом выпила и скривилась.

Я поморщился с ней за компанию, а когда вновь задышала, спросил:

— Ты уверена, что она ребёнка хочет? Может, другое что? Может, владычицей хочет стать морской?

— Без вариантов, — ответила ведьма, покачав головой. — Она хочет ребёнка. Очень хочет. А мужик её и того пуще. Найди их, дракон. Найди, ради Силы.

В её голосе было столько мольбы, что я поспешил сказать:

— Постараюсь, Альбина.

Ведьма вымученно улыбнулась, села рядом, обняла, ткнулась носом в плечо и заскулила:

— Постарайся, Егорушка, очень прошу — постарайся. А за мной не заржавеет. Отслужу.

«Просто одинокая беззащитная женщина, даром что ведьма», — подумал я и, поглаживая её недавно ещё рубиновые, а теперь ультрамариновые волосы, спросил:

— Скажи, её точно Антониной зовут?

— Точно.

— А фамилию помнишь?

— Не помню, потому что не знала. Не копала, не интересно было.

— Это плохо.

— А кто её к тебе прислал?

— Да не спрашивала я. Зачем? Пришла и пришла.

— Ну, а хоть как выглядит?

— Выглядит?.. Ну, где-то так двадцать пять — двадцать восемь. Выше меня на две головы. Но не худая, нормальная такая, фигуристая. Что ещё?.. — Альбина на секунду задумалась. — Брюнетка жгучая-прежгучая. Причёска… Стрижка под мальчика. Мордашка приятная, глаза зелёные, а взгляд… такой, знаешь, испуганно-потерянный. Мужики такой взгляд любят. Те мужики, конечно, которые мужики.

Мне этих общих сведений было недостаточно, и я спросил:

— Какие-нибудь особых примет не заметила? Родимое пятно там, косоглазие, ещё что-нибудь типа того? Может хромая?

— Есть! — Обрадовано воскликнула Альбина и возбуждённо хлопнула меня по плечу. — Есть-есть у неё особая примета! Татуировка на правой лопатке. Такая, знаешь, с претензией на крутость: валькирия, скачущая на лошади. Очень качественно сделано. Глаз не оторвать. И что интересно: местами не просто наколото, а как-то так… Не знаю как. Но не плоский рисунок, а выпуклый. Мышцы у лошади — ну просто, как настоящие, рельефные такие. Я один раз даже не выдержала, пощупала — вроде как шрамы.

— Молодец, что вспомнила, — похвалил я. — Это суперная примета. Это зачёт.

— А ещё запястья у неё все изрезаны, — вспомнила Альбина. — Видно, вены себя вскрывала. И не раз-два.

Лыко было в строку — я сразу вспомнил, что Элстер Краули рекомендовал своим ученикам чикать бритвой по руке всякий раз, когда произносят слово «я». Он утверждал, что таким образом можно постепенно избавится от ощущения своей индивидуальности и, слившись с Единым, стать богом. «В этот всё дело, — решил я, — а не в банальных попытках самоубийства».

— И вот ещё, — продолжала Альбина. — Она танцовщица.

— Точно?

— Точно-точно. В каком ночном клубе танцует. Сама сказала, когда знакомились.

— Не врала?

— Нет, тут не врала. Точно — танцует в клубе.

— А в каком?

— Про это ничего не говорила.

— Жаль.

— Жаль, конечно, но, Егор, если бы я всё про неё знала, сама бы нашла и…

Альбина осеклась.

— И что бы ты с ней сделала? — шёпотом спросил я, наклонившись к её уху.

— Сам знаешь, что, — тоже шёпотом ответила она.

Не знал, но догадывался.

— Как думаешь, — спросил я уже в полный голос, — когда будут проводить чёрную мессу? Имеются ли на этот счёт какие-нибудь специальные указания?

— Никаких, — мотнула головой Альбина. — Но я так тебе скажу: как только ребёнка украдут, так и в ту же ночь всё и устроят.

— Ты думаешь, они ребёнка в жертву принесут?

— Не думаю, знаю. — Альбина хлопнула по лежащему у меня на коленях гримуару. — Там так и было указано: новорождённого ребёнка мужского пола ровно в полночь зарезать, кровь его невинную в чашу сцедить и… Далее по тексту. А когда Князь явится, за верное служение любую просьбу исполнит. Надо полагать, в ту же ночь и зачнут ребятёнка.

— Сильный ход — чужого погубить, чтобы своего зачать, — возмущённо заметил я.

На что Альбина сказала:

— Это только так говорится, Егор, что на чужом горе, своего счастья не построишь, а в жизни только так все и делают. Так уж устроен этот мир. — Подумала и добавила: — К сожалению.

— Но не на крови же счастье своё строить, — заметил я.

— На крови — можно, а вот на невинной крови — нельзя. На невинной — это сущий беспредел.

— Ладно, — сказал я, освобождаясь от объятий ведьмы, — полетел я.

И направился к выходу.

— Лети дракон, лети, — поддержала она мой порыв. — Лети и спаси меня.

— И тебя тоже спасу.

— А кого ещё?

— Как кого? Ребёнка.

— А-а, ну да, — хлопнула себя по лбу Альбина. — Ребёнка. — Помолчала секунду и тихо добавила: — Одного спасёшь, чтоб другой не родился.

Я замер в дверях и обернулся.

— Ну, ты, Альбина, и ведьма! Ну, ты и…

— Так уж устроен этот мир, дракон, — оборвала она меня. — Спасая одного, лишаешь жизни другого. Ничего с этим не поделать, так что не рви душу на части.

— Если бы кое-кто свои тетрадки взрывоопасные не бросал где ни попадя, — заметил я, — глядишь, и дракону не пришлось бы душу на части рвать.

Альбина смутилась (или — пойди, разберись — сделала вид, что смутилась), потупила очи и сказала:

— Прости, ради Силы.

— Ради Силы прощаю, — великодушно ответил я и направился в прихожую.

Альбина увязалась за мной.

Уже у двери я вытащил кольцо Танушо и отдал его хозяке.

— На, забирай.

Она зажала кольцо в руке и удивилась:

— Не использовал?

— Использовал, — признался я. — Но потом зарядил.

Альбина сняла с полки Шляпу Птицелова, а с крючка какую-то изогнутую шпагу и протянула всё это со словами:

— Тогда и ты забирай своё.

Шляпу я взял, а шпагу отпихнул:

— Не моя.

— Разве ты без шпаги пришёл? — удивилась Альбина.

Шутку юмора я понял (Михаила Афанасьевича почитываем), но ничего я в ответ не сказал, лишь оглядел с ног до головы молодое тело старухи, крадущей годы у своих клиенток, нахлобучил шляпу, лихо отсалютовал и вышел вон.

Когда дверь захлопнулась, я вздрогнул, словно от выстрела, и почему-то подумал в этот миг о ребёнке, рождение которого не должен был допустить.

Подумал и прошептал:

— Жить не хочется.

А потом проорал на весь подъезд:

— Не хочется, но надо!

Раскинул руки крыльям и, загудев на манер пикирующего бомбардировщика, понёсся вниз.

 

11

Добравшись до машины, я поставил диск Стинга с песнями из лабиринта и стал под сентиментальные мелодии бог знает какого века фильтровать полученные из разных источников сведения.

Картина складывалась следующая.

У дьволопоклонника со стажем Евгения Антонова есть боевая подруга Антонина (в том, что вороватая клиентка Альбины является подругой Демона, я не сомневался). Это раз. Сладкая парочка хочет завести ребёнка. Это два. Поскольку здоровья им Бог не дал, решили за помощью обратиться к Хозяину, то бишь — к Князю Тишину, а проще говоря — к той тёмной силе из Запредельного, что в народе зовётся Сатаной. Это три. Обратиться к Сатане, конечно, не просто (эсэмэской не вызовешь — факт), но возможно. Способов несколько, один из них — чёрная месса. Её и выбрали. И это четыре.

А дальше так.

Чтобы провести обряд чёрной мессы и получить всякие колдовские бонусы, в своём распоряжении, как известно, нужно иметь следующее: переклинившие мозги, надлежащие артефакты (ритуальную чашу, жертвенный нож, окровавленный церковный крест), а помимо — верное заклинание. Ну и новорождённого пацанёнка ещё нужно где-то найти для заклания.

С мозгами у них всё в порядке (в том смысле, что мозги у них давно уже набок съехали), артефакты собрали, заклятие у ведьмы своровали, осталось ещё ребёнка где-то утянуть.

«Впрочем, — соображал я, — вполне возможно, что уже утянули. А если это так, то жди в эту полночь беды».

В том, что они торопятся совершить своё тёмное дело, я был уверен — два трупа на них. Два трупа — это не шутка. С мозгами у ребят, конечно, не всё в порядке, но не совсем же дураки, должны понимать, что их уже ищут. Если даже не брать в расчёт (вряд ли труп уже обнаружен) убийство на улице Бабушкина, расстрелянного священника вполне достаточно. Это, как говорит упырь Воронцов, «общественно-резонансное преступление». Любому ясно: менты землю роют.

«Торопятся они, торопятся, — прикидывал я, барабаня пальцами по рулю в такт музыки. — Ещё как торопятся, просто дико торопятся. А раз они торопятся, значит, и мне медлить нельзя».

Теперь я был в курсе, кого искать. Понимал, что искать нужно срочно. Одного не знал — где искать.

Можно было бы, конечно, к тому же Воронцову обратиться, он бы организовал запрос, пробил бы по милицейским базам адрес ранее судимого Евгения Батьковича Антонова, но на это — с учётом чиновничьей волокиты — день, а то и все два уйдёт. Это меня не устраивало, ибо время — я это чуял копчиком — уже на часы пошло, а не на сутки.

К Архипычу я тоже обратиться не мог. Призвать в этом деле на помощь молотобойцев, автоматически означало подставить Альбину. Но я ведь ей слово дал. Поэтому: нет, нет и ещё раз нет.

Оставалось действовать в одиночку.

И я начал.

Вырубил музыку и позвонил своей неустрашимой помощнице.

— Да, — сонно пробормотала Лера.

— Разбудил?

— Да.

— Извини.

— Да.

— Помнишь, ты говорила, что кольцо тебе в пупок вставляли в каком-то крутом тату-салоне?

— Да.

— Что за салон?

— Да.

— Что — «да»? Я спрашиваю, что это был за салон?

Лера долго сопела в трубку, не понимая спросонья, чего я от неё хочу. Наконец очухалась.

— Вообще-то, пирсинг мне сам Доктор Пеппер делал, — сказала она не без гордости. — Лично. А зачем это вам, шеф?

— Хочу кольцо в нос вставить.

— Шутите?

— Отчасти. А кто он, этот самый Пеппер?

— Художник, приколист, друг Дюши.

— А кто такой Дюша?

Лера съязвила:

— Вы, шеф, как туполобый ламер, впервые попавший в Сеть. Бестолково кликаете по всем подряд ссылкам. Так нельзя.

— Это ты меня, своего шефа и работодателя, критикуешь, что ли? — изумился я.

— Типа да.

— Хана твоей квартальной премии. Та-та та-та! — штука баксов уходит в фонд развития.

— Ой! — вырвалось у Леры.

— Вот тебе и «ой», — рыкнул я. Но уже через секунду сжалился: — Даю возможность исправиться.

Тут Лера окончательно проснулась:

— Что, что, шеф? Что нужно сделать?

— Вопрос: как найти салон доктора твоего тела? На ответ у тебя три секунды. Время пошло. Ра-а-аз, ды-ва…

— Где наша визовая служба находится, знаете? — успела она.

— Знаю. На Франка Каменецкого. Напротив завода Куйбышева.

— Ага-ага, шеф, напротив. Так вот там во дворе двухэтажка. Как зайдёте, сразу вывеску увидите «Тату-студия Доктора Пеппера».

— Ясно. А как этого твоего доктора зовут?

— Доктор Пеппер его и зовут, можно просто — Док. Откликается.

— Спасибо тебе большое, подруга моя, за ценную информацию, — поблагодарил я.

— Не надо благодарностей, шеф, — чётко, как бравый ефрейтор на строевом смотре, произнесла Лера. — Помогать вам — это моя работа.

— Опять ёрничаешь?

— Как можно, шеф!

— Тогда живи, — разрешил я.

И только тогда она заискивающим голосом поинтересовалась:

— А что там с моей премией?

— Будет тебе премия, Лера, — пообещал я. — Будет. И премия тебе будет, и отпуск тебе будет, и полный пряников социальный пакет.

— А когда?

— Если верить Гарику Сукачёву, а оснований ему не верить, у меня лично нет, всё это будет тогда, когда закончится последняя война.

— А она, шеф, закончится?

— Все войны когда-нибудь заканчиваются.

— Хочется, чтобы побыстрее, — вздохнула Лера.

— Сам этого желаю всеми фибрами и жабрами, — признался я. Выдержал многозначительную паузу, сказал: — Жди, Лера, новостей.

И, сложив аппарат, дал по газам.

Было уже семь вечера, а я хотел застать Доктора Пеперра на рабочем месте, поэтому гнал, как угорелый.

И, слава Силе, успел.

Отрекомендованной мне мастер тату сидел в процедурном кабинете на подоконнике, болтал ногами и вёл деловые переговоры по телефону.

Это был субтильный молодой человек с оттопыренными ушами и улыбкой до этих самых великолепных ушей. Выглядел он стильно: трёхдневная щетина, рванные джинсы с «сединой» на коленках, майка невнятного цвета с надписью «Такі, як ми, взагалі нікому не треба» и копеечные кеды с концептуально не завязанными шнурками. Но особенно мне понравилась его причёска — сразу и не понять: то ли он отдал за неё две сотни баксов, то ли просто неделю не расчёсывался. Короче, тот ещё тип.

Когда я вошёл, он кивнул на кресло, подозрительно похожее на кресло гинеколога, и показал мимикой: подожди, приятель, сейчас закончу, и потолкуем.

Пока он обговаривал со своим собеседником цену на партию неведомых мне клип-кордов, я листал альбом с образцами. Там было на что посмотреть, в очень реалистичной манере были изображены: мужественные архангелы, сексуальные ангелы, соблазнительные наяды, сирены и амазонки, а ещё саламандры, ягуары, хищные птицы, драконы всевозможных видов, стальные монстры, античные воины, средневековые рыцари, насекомые какие-то фантастические, заморские цветы и прочее, прочее, прочее.

— Ну, как тебе? — закончив разговор, спросил у меня Доктор. — Нравится?

— Красиво, — ответил я, легко и без напряга приняв его «тыканье». — Мне очень нравится.

Услышав столь незамысловатую оценку своим работам, он спрыгнул с подоконника, фамильярно хлопнул меня по плечу и расхохотался в голос.

Смеялся он долго, от души. Пришлось унять:

— Ты чего это, дружище, так зашёлся?

— Хорошо, чувак, сказал, — вытирая слёзы, ответил Доктор. — Красиво — и писец. Красиво — и отцепись. И не цепляйся. Уважаю, когда так. А то знаешь, иные пыжатся, что-нибудь этакое загнуть. Чтобы, типа, умно вышло. Знатоков, мать его, из себя корчат. Искусствоведов. — Он поморщился и потряс головой. — Бр-р-р, не люблю искусствоведов.

— Я тоже их не люблю, — признался я. — Особенно тех, что трутся при галереях.

Правда, не люблю. Уж больно ужимками своими они похожи на тех, чьё ремесло заключается в наглой разводке ближнего своего: на привокзальных таксистов, лохотронщиков, политтехнологов, певцов под «фанеру» и строителей финансовых пирамид. На устах у них мёд, в глазах — жесть, на уме — желание впарить и нагреть.

Как таких любить?

Особенно меня бесит их высокомерное отношение к ясной бинарной оппозиции «красиво — не красиво». К этой паре немудрёных понятий, с помощью которой проявляет свои художественные предпочтения всякий нормальный человек.

Лично я так думаю: понятия эти хоть и немудреные, но отнюдь не примитивные. Ведь человек эту естественную систему эстетических координат взращивает в своей душе не год, не два, а с самого детства. Взращивает и лелеет. И усердно питает её сокровенность мимолётными впечатлениями. Какой только ерундовины, какого только пустяшного пустячка в том удобрении нет. Много там чего. Всё-всё, что однажды ненароком торкнуло. Поэтому когда человек тихо и без придыхания говорит «красиво», это не значит, что у него в душе ничего не происходит. Возможно, у него там в это время буря бушует. Даже очень возможно.

А знатоки искусства на зарплате корчат из себя фиг знает кого и над нормальными людьми потешаются. Если и не пальцем тычут, то многозначительно переглядываются, да в сторонку хихикают. А у самих-то взамен что предъявить? Что? Пустота одна. Пусть и обёрнутая в блестящие фантики, но пустота. Зато в простоте слова не скажут. Нарисует шут гороховый какой-нибудь там чёрный квадрат, а эти уже всякую ересь несут. Рады стараться. Типа: «Если исходить из того, что всеобщей категорией, обозначающей какое угодно содержание картины, есть категория Бытия, то чёрный квадрат можно истолковать как символ Ничто или Инобытия. Автор через отрицание исторического Бытия идёт к Ничто, и от него к Инобытию нового мира, в котором уже нет раздражающей органики».

Зачем пурги-то столько? Нет, чтоб по-честному сказать, вот, мол, граждане покупатели, предлагается вам пятно. И ничего в нём, в этом пятне хорошего нет, помимо того, что стоит оно тысячу тонн американских денег.

Хотя бы так.

На самом деле не пятно, конечно, стоит тысячу тонн американских денег, а его пафосное истолкование.

Но всё же.

Только нет, не хотят по-честному. Да и зачем это им? Мальчик-то, который мог сказать, что король голый, вырос, написал бестселлер «Моими устами», разбогател, обуржуазился и стал вести кулинарное шоу на телевидении. И некому теперь сказать, что чёрное квадратное пятно это всего лишь чёрное квадратное пятно. Лишь пятно. Всё остальное — трещинки на холсте, в которую проваливаются смыслы.

— Полагаю, тату хочешь, — отсмеявшись, сказал Доктор.

И не успел я возразить, как его уже понесло:

— Раз хочешь, значит зафигачу. Нет проблем. Всё на высшем уровне сделаю. — Он ещё раз похлопал меня по плечу. — Ты, чувак в правильное место пришёл. Машинка у меня не какая-то там чухня тайваньская, а «Кельтские псы». Все расходные — Европа. Качество гарантирую. — Тут он показал на стену, где к белому кафелю был присобачен диплом международного учебного центра медицинской косметологии и эстетической терапии. — Видишь? Фирма веников не вяжет.

— Вижу, — кивнул я. — Только, Док, я не хочу тату.

— Чего так? — опешил он, но тут же нашёлся: — А-а, я понял. Образцы не подходят. Так мы этот вопрос в миг решим. Штуку накинешь, получишь эксклюзив. Тебя как, вообще-то, зовут?

— Егор.

— Слушай, Егор, у меня тут тема одна назрела, давно хотел какому-нибудь серьёзному челу предложить. Там, значит, так…

— Ты меня не понял, Док, — остановил я его порыв. — Мне не нужна обычная наколка.

— А что тебе нужно?

— Я хочу шрам в виде листа клевера.

— Рельефный шрам?

— Да, рельефный шрам.

После этих моих слов Доктор Пеппер сразу поскучнел лицом.

— Извини, чувак, но скарификаций не занимаюсь. Ни клеймением, ни каттингом.

— Чем-чем ты не занимаешься?

— Клеймением и вырезанием не занимаюсь. Понимаешь, чувак, не люблю я живого человека паяльником жечь, и скальпелем чикать не люблю. Не люблю и не занимаюсь.

— А кто у нас этим занимается? — полюбопытствовал я. — Имею в виду, на профессиональной основе.

— Кто-кто… — Доктор вновь запрыгнул на подоконник, посмотрел на меня оценивающе и стал вспоминать. — Лёха Махач занимался, но он надысь во Владик укатил и, кажется, с концами. Кеша Зотов ещё. Неплохой в общем-то мастер, но того… Совсем плохой стал, шыряется через час, руки ходуном ходят. Сразу отпадает. Кто ещё?.. Даже не знаю… Разве только Жека Демон остаётся, но к нему я, честно говоря, идти не советую.

Чтобы не спугнуть удачу, я осторожно-осторожно, стараясь не выдать себя голосом, уточнил:

— А не тот ли это Жека Демон, который Антонов?

— Ну да, фамилия у Демона действительно Антонов. Что, знаешь такого?

— Я отца этого юноши со сложной судьбой знавал, — соврал я. — Когда-то давно работали вместе.

— Бывает, — понимающе кивнул Доктор. — Только всё равно не советую.

— Почему? Криворукий?

— Нет, мастер он что надо, но… Псих он.

— Псих?

— Ага, псих. Натуральный псих. Я когда открылся, он одно время у меня работал, через неделю пришлось выгнать к таким-то пням. Нафиг-нафиг таких работничков.

— А что натворил?

— Клиента чуть не ухайдокал. Тому что-то не понравилось, слово за слово, и Демон его так уделал, что скорую пришлось вызывать. Еле отмазались. Так что — не советую.

— И всё же — как его найти?

— Такой нетерпёж?

— Ага, сильно хочется.

— Понимаю. Тогда что ж, тогда валяй. Работает Демон на дому. Это на Декабрьских Событий. Где магазин «Орбита» был, помнишь?

— Конечно.

— Вот в этом самом доме. Номер квартиры не знаю, но помню, что второй подъезд от дороги, третий этаж, дверь направо.

— Второй, третий, направо, — повторил я вслед за Доктором и прижал руку к груди: — Спасибо.

— Было бы за что, — отмахнулся он моей благодарности. — А может, передумаешь? Я тебе такую бульбеню забульбеню, что все обзавидуются. А? Как? Да? Нет?

— Я подумаю. Обязательно.

— Подумай, чувак, подумай.

На пороге я обернулся:

— Слышь, Док, а если ты мне татуировку сделаешь, а она мне потом разонравится, свести можно?

— Можно, если осторожно. Но лично я предпочитаю на старую новую наложить.

— Как это?

— Анджелину Джоли знаешь?

— Знаю, конечно. Как не знать.

— Наглядный пример. Когда она за Билли Боба Торнтона замуж выскочила, сделала на руке надпись «Billy Bob», а после развода поверх старой новую татуировку наложила цифры долготы и широты Камбоджи и Эфиопии.

— Чего так затейливо?

— Там родились её приёмные дети, — объяснил Доктор.

— Во как, — покачал я головой. — Ясно. Ну а совсем-совсем убрать можно?

— Можно. У Джонни Деппа, например, одно время была татуировка «Winona Forever».

— В честь Вайноны Райдер?

— Ну да. А когда расстались, Джонни стёр в слове Winona последние две буквы.

— Получилось «Wino Forever»? — прикинул я.

Доктор кивнул:

— Точно.

— «Пьяница Навсегда»? Или «Вечный Пьяница»?

— Да хоть так, хоть так, а лучше всего — «Беспробудный».

— Круто.

— Ага, весело.

— А каким образом это дело сводят?

— Кто как. Разные способы есть. Я, к примеру, шлифую под местной анестезией. Кто-то кремами сводит, кто-то — лазером. Ну а кто-то делает пересадку кожи, но это уже чистая хирургия, это уже в клинике.

— А я вот слышал, заморозкой сводят.

— Есть такое дело, криохирургией называется.

— Ты применяешь?

— Нет. У меня аппарата нет.

— Дорогой?

— Не в этом дело. Просто необходимости в нём до сих пор не было. Вот если бы скарификацией занимался, завёл бы, наверное, что-нибудь продвинутое, дабы неудачные келоиды сводить. А так — зачем?

— Ясно, — кивнул я. — Ну спасибо за консультацию.

— Да не за что. — Он спрыгнул с подоконника, подошёл и протянул руку. — Давай, чувак, бывай. А насчёт эксклюзива ты подумай.

— Обязательно, Док, подумаю, — пообещал я, пожимая его узкую холодную ладонь.

Когда я уже был в конце коридора, Доктор выглянул из кабинета и громко сказал, снимая с себя всякую ответственность:

— По поводу Демона сам, чувак, смотри. Я тебя предупредил.

В ответ я лишь махнул, дескать, не ребёнок — уже всё понял, повторять не надо.

 

12

Вышел я на улицу без двадцати восемь. И вышел окрылённым. Ещё бы. Хотел ведь чего? Хотел разыскать того, кто сделал Антонине шрамирование, через него выйти на саму Антонину, через неё — на её дружка. А получилось что? Получилось ещё лучше — сразу нашёл адресок Антонова-Демона. Это ли не удача?

Впору было плясать от радости.

Но когда я прибыл по адресу (ехать там было от силы — пять минут со всеми красными светофорами), радость моя поубавилась — убивца на месте не оказалось.

Я несколько раз проиграл звонком трель футбольных болельщиков — та-та, та-та-та, та-та-та-та та-та, но никто к двери не подошёл.

Ну нет, так нет.

Не долго сомневаясь, я открыл оба замка Ключом От Всех Замков и, продолжая держать пистолет на изготовке, проник в квартиру.

Меня ничуть не смутило, что я тем самым совершаю проступок, подпадающий под действие первого пункта статьи 139 Уголовного Кодекса РФ. Ерунда. Поступал так не впервые, за долгую сыщицкую карьеру доводилось проворачивать подобное не раз и не два, поэтому давно забыл, как это — смущаться.

И наказания не боялся. Максимальная кара по данному пункту — исправительные работы на срок до одного года. Разве это кара? Вот если бы был я, к примеру, вампиром, то за проникновение в чужое жильё без приглашения мне светило бы (не по Уголовному Кодексу РФ, разумеется, а по Уложению Посвящённых) полное развоплощение. Но не вампир я, слава Силе, а дракон.

Однокомнатная квартира Евгения Антонова по прозвищу Демон не походила на человеческое жильё, скорее — на мастерскую художника. Мебели было очень мало — стол, кресло, два стула. Это всё. Зато имелись: мольберты с неоконченными работами, сваленные в кучу холсты, рамы разных размеров, листы с эскизами, на столе — кисти, тюбики, банки с красками, бутыли с какой-то химией, прочая дребедень из той же песни. А на стенах — плакаты разных времён и народов, графические работы и картины, написанные маслом. В воздухе присутствовал дурманящий запах ацетона. И ещё скипидара. Жильём же не пахло. И в переносном смысле и в прямом. Правда, в углу стоял холодильник, но ничего съестного в нём не было. Абсолютно.

«Тут не живут, тут работают, — окончательно решил я, шаря взглядом по пустым лоткам и полкам. — А в последнее время даже и не работают».

Заглянув в морозильную камеру, я обнаружил две неаппетитного вида картонных коробки. Сначала подумал, что лекарство, но потом прочитал на упаковке: «CRYOLASER. Картриджи хладагента оксид азота».

«Я был прав, — подумалось мне, — У него всё-таки есть портативный криохирургический аппарат».

Прав-то я был прав, только что толку?

Побродив ещё какое-то время по квартире, я понял, что ничего мне здесь не светит. Надеяться на то, что Антонов-Демон вдруг заявится, было глупо.

«Что ему тут делать? — рассуждал я. — Ему сейчас не до своей мазни. Он сейчас в иных эмпириях витает. У него на уме встреча с Хозяином. Хочет силой потусторонней разжиться и все свои проблемы — житейские и ментальные — на раз решить».

Проклиная свою нерасторопность, я пошёл на выход, но едва взялся за ручку двери, вдруг почувствовал: что-то не так.

Какие-то магические флюиды тянули меня назад, в комнату.

Тянули настойчиво.

Я не стал сопротивляться родному бессознательному и вернулся. Встал посреди комнаты и, полностью раскрывшись, прислушался к своим ощущениям.

Сила исходила от одной из картин, висящих на стене.

Это было мрачное по сюжету полотно: воин-легионер вспарывал коротким мечом живот привязанного к столбу пленника. Рваную плоть, море крови и выпадающий на зрители ливер автор выписал с фотографической точностью. Подписана была картина фирменной аббревиатурой «ДЧХ».

Известно, что картины великих мастеров по Силе не уступают иным волшебным артефактам. Лично я знаю несколько таких картин, одна из них — «Жалость» Уильяма Блейка. Могу закрыть глаза, и сходу представить: на земле неподвижно лежит безучастная ко всему женщина, а две другие несутся по тёмно-синему небу на слепых конях. И ночь, и ветер, и звёзд ночных полёт. И ещё развивающиеся волосы наездниц. У одной из них в руках крошечный ребёнок, и она, склоняясь, показывает его той, что лежит на земле. Будто хвалится.

Эта картина — иллюстрация к «Макбету» Шекспира. Если точнее, то к тому эпизоду, где герой размышляет о последствиях убийства Дункана:

Даже репродукции этого полотна имеют заряд не меньше пятидесяти кроулей. А подлинник, говорят, так и вообще — атомная бомба. Силён Блейк. Нет спору, силён. Я потому Блейка знаю, что стихи его люблю. Ведь он же ещё и поэт. Кто «Мертвеца» Джармуша смотрел, тот в курсе. Поэт. И поэт отличный. Большой мастер.

А вот Евгений Антонов по прозвищу Демон ни коим образом не тянул на звание мастера. Неплохой ремесленник и только. Даже судя по этой его картине: за натурализм исполнения можно поставить оценку «отлично», но, как говорит в подобных случаях моя грамотная помощница Лера, тема не раскрыта. Мученика, к примеру, жалко не было. Ничуть. Выражение лица у него такое, будто он получает наслаждение от всего происходящего. Чего такого мазохиста жалеть? А палач выглядел каким-то бесстрастным, ни ожесточения не было в его лице, ни сострадания — так, мясник на рынке, равнодушно разделывающий замороженную тушу. В общем, картина не вызывала никаких эмоций, помимо понятного физиологического омерзения. Нормальная реакция на это полотно — закрыть глаза и отвернуться. И я искренне не понимал, почему от него веет Силой.

До тех пор не понимал, пока, ведомый интуитивным порывом, не снял картину с гвоздя.

Тут-то секрет и открылся.

За картиной прятался вмонтированный в стену сейф. Стало ясно, что магические флюиды излучает вовсе не картина, а некий предмет, сокрытый в тайнике.

«Вот она где, Чаша долголетия, — смекнул я, постучав рукояткой пистолета по дверке сейфа. — А может и не только Чаша, но и все остальные артефакты».

Сейф был из дорогих, с кодовым замком, такой Ключом Лао Шаня не вскроешь. Был бы я при Силе, снял бы комбинацию заклинанием и произвёл изъятие украденных вещей без шума и понятых. Изъял бы, и на том бы вся эта безобразная история, пожалуй, и закончилось. Но только Силы у меня на данную минуту было по-прежнему ноль целых кроулей и ноль десятых. Даже полученную от Михея Процентщика в качестве аванса и ту истратил. До последней капли.

Оставалось одно — набраться терпения, затаиться и ждать, когда Антонов-Демон явится за артефактами. В том, что должен придти, теперь не сомневался — без этих предметов Силы провести чёрную службу невозможно.

Я глянул на часы (была уже четверть девятого), скинул с кресла свёрнутый в рулон матрас, расположился и начал ждать.

Чтобы ненароком не уснуть, разглядывал плакаты. Вернее один плакат. Это был креатив времён студенческой революции 1968 года, и там так: по красному полю бредёт в пустоту стадо понурых баранов и надпись на французском «Retour a la normale».

«Возвращение к норме», — перевёл я и усмехнулся.

На самом деле стало смешно. Лидеры «революции троечников» считали обывателей пустоголовыми баранами, но когда повзрослели, благополучно встроились в ненавистную систему, заняли приличные государственные посты и возглавили стадо. Теперь уже сами посылают войска в депрессивные кварталы разгонять буйных алжирских парней. Разве не смешно?

Смешно и навевает на определённые мысли.

Только не суждено мне развить эти мысли, поскольку Антонов-Демон пришёл уже через семь минуть. В восемь двадцать две. Я, честно говоря, не ожидал, что всё случится так скоро.

Пока он щёлкал замками, я успел снять пистолет с предохранителя и отойти к зашторенному окну.

Когда его я увидел, вначале не понял, отчего у него такое прозвище — Демон. В его внешности не было ничего демонического. Среднего роста тридцатилетний мужчина с ранней плешью и невыразительными чертами лица. Лицо, пожалуй, даже какое-то простоватое, не породистое ничуть. Из толпы такое не выделишь, а второй раз встретишь, не узнаешь.

В одежде я тоже никаких претензий на исключительность не заметил: потёртые джинсы, серая майка и болотного цвета ветровка.

Человек как человек, ничего особенного.

— Ты кто? — спокойно, ничем не выдав своего удивления, спросил он.

— Тот, кто тебя остановит, — ответил я, поднимая пистолет.

После секундного замешательства он меня поправил:

— Ты труп.

Произнёс так, что стало понятно — дай волю, убьёт.

Иные буйные носятся с воплями «Поубиваю всех, порешу», и эти вопли истошные только смех вызывают и ничего кроме. А этот вроде тихо сказал, но у меня сразу мурашки по коже пошли. Голос его никак не сочетался с ординарной внешностью, был убедительным и властным. Ладно голос — в глазах, до этого тусклых, будто молния сверкнула. Парень был не так прост. Совсем не прост.

«Нет, не зря у него у него такое прозвище, — рассудил я. — Ох, не зря. Псих в натуре. Маньяк. Такой на самом деле может проникнуться, войти в транс и отбарабанить заклинание на «ять». А уж про то, что потом вытворит, и подумать страшно».

Чтобы скрыть свою озабоченность, я скептически улыбнулся:

— Убьёшь, говоришь? Ну-ну. — Затем стёр с лица ухмылку и спросил вполне серьёзно: — Что, Женя-мальчик, понравилось убивать? Во вкус вошёл?

За ним не заржавело.

— Не твое собачье дело, — отмерил он мне.

Вот так вот грубо.

Впрочем, его раздражение можно было понять. Заявилось какое-то чудо незваное, пушкой размахивает, странное говорит. Будешь тут раздражаться. Но только мне его недовольство было до одного места.

— Слушай ты, несуразное дитя перестройки, а чего ты всех так ненавидишь? — спросил я. — Ты же человек. Тебе дано любить. Почему вместо того, чтобы любить, убиваешь?

Помолчав, он произнёс:

— Слабаки и неудачники должны уйти, — Даже скорее не произнёс — изрёк. И добавил в том же высокомерно-назидательном тоне: — Вот первая заповедь любви.

Я хлопнул себя свободной рукой по лбу.

— А-а, ну да, ну да. Как же это я мог забыть. Ведь Gott ist tot. Бог умер. Теперь ты, Женя-мальчик, будешь у нас вместо Бога. Теперь ты будешь подталкивать падающих, раздавать испытания и снисходительно взирать на простёртые к тебе руки. Нравится взирать на простёртые руки? Тащишься от этого? А, Женя-мальчик?

— Да пошёл ты! — вызверился он. Задело, видать, за живое.

А я, продолжая гнуть своё, запричитал по-стариковски:

— О-хо-хо-хо хо-хо. Ещё один зверь, желающий проредить больное стадо, нарисовался. Сколько таких зверюг-сверхчеловеков было на моей памяти, сколько ещё будет, не счесть.

— Я первый и последний, — заносчиво и на полном серьёзе заявил он.

«Совсем-совсем больной», — подумал я, а вслух сказал:

— Ага, первый и последний, исключительный. — Потом поправил стволом очки и спросил: — А хочешь, я тебе одну умную вещь скажу?

Он ответил лаконично и зло:

— Обойдусь.

— Всё равно скажу. И вот что скажу: пришёл в этот мир человеком, ну так и будь человеком. И вот что ещё скажу: усилия надо прилагать не для того чтобы стать сверхчеловеком, а для того чтобы быть человеком. Понимаешь? Повторяю ещё раз для тех, кто в танке: усилия надо прилагать, чтобы оставаться человеком. Хотя бы.

Не знаю, Женя-мальчик, трудно или не трудно быть богом, но знаю точно — человеком быть трудно. Постоянный напряг, ежесекундный выбор, вечно больное тело — всё это, надо признать, выдерживать непросто. Прямо скажем — тяжко. Нужно мужество, чтобы сохранить в себе человека. И ещё усердие. Не будешь стараться — всё, пошёл в откат: обратился в недочеловека, в зверушку, каковых и так кругом — не протолкнуться.

После этих слов я сделал паузу и задал себе справедливый вопрос: «Какого беса я его лечу?» Разумного ответа не нашёл. Решил: «Значит так надо». Переложил пистолет из правой руки в левую и продолжил:

— Такая вот фигня, Женя-мальчик: сверхчеловеком человеку стать не дано, не было таких никогда, нет и не будет, а недочеловеком — запросто. На один миг дал слабину, и готово. Но это ещё ладно. Каждый второй человечек до звания «человек» не дотягивает. Другое страшно. Страшно, когда свою слабость, своё неумение сохранить себя, человек обращает в пагубную страсть возвышения над себе подобными. Это вот действительно страшно. Кстати, Женя-мальчик, твой случай.

Молча выслушав мою тираду, Антонов-Демон снисходительно ухмыльнулся. Дескать, мели-мели Емеля, пока твоя неделя, но только фуршет в итоге всё равно будет на мой улице.

— Думаешь, погубив одного-другого-третьего, станешь сверхчеловеком? — не обращая внимания на его глупую реакцию, спросил я. И резко ударил пистолетом по сгибу правой руки. — А вот тебе, Женя-мальчик. Безжалостным человекоподобным роботом ты станешь, а не сверхчеловеком.

Он не сдержался и выкрикнул:

— Посмотрим!

— Лечиться тебе нужно, Женя-мальчик, — констатировал я. — Найти хорошего психиатра и лечится.

Эти слова его явно обидели, кривая улыбка вмиг сползла с лица, а правая щека несколько раз дёрнулась в нервном тике.

— Вот тут ты не прав, козёл, — глуховато сказал он. — Ох, как же ты не прав.

— За «козла» ответишь, а насчёт того, прав или нет… По любому прав.

— Это почему же?

— А потому, что у меня пистолет.

Он сложил руки на груди и, впервые посмотрев на меня не исподлобья, а в упор, сказал:

— Плевать.

И повторил:

— Плевать.

— Ни бывать тебе, Женя-мальчик, сверхчеловеком, — заверил я его тоном эксперта. — Нет, ни бывать. Никогда.

— Посмотрим.

— На тёмные силы надеешься? Зря.

— Это почему же?

— Я же уже говорил: потому что у меня пистолет. А что касается тёмных сил в целом и в частности… Мой тебе совет, Женя-мальчик: прежде чем взорвать адскую машинку, убедись, что она не у тебя в заднице.

— Ах, ты тварь! — угрожающе воскликнул он и сделал шаг в мою сторону.

— Стой, где стоишь, — предупредил я, передёрнув затвор.

Он будто в стеклянную стенку упёрся — замер. На рожон не полез. Надо отдать ему должное, в этом плане оказался адекватным. Умирать за так не хотел.

— Будем считать, что официальная часть саммита закончена, — сказал я, опуская пистолет. — Переходим к неофициальной. Сейчас ты, Женя-мальчик, подойдёшь на цыпочках к сейфу, откроешь и вытряхнешь всё содержимое. Понял?

— А если нет? — спросил он с вызовом.

— Тогда мне придётся продырявить один из твоих жизненно-важных органов. Какой именно, я решу по ходу дела.

Он поднял голову, внимательно посмотрел на меня, убедился, что не шучу, и сказал:

— Допустим, открою. Что дальше?

— Я заберу то, что должен забрать.

— И это всё?

— Всё.

— А что будет со мной?

— С тобой пусть менты разбираются. Или врачи. Лично мне ты неинтересен.

Он где-то с полминуты, наверное, молчал, просчитывая варианты, а потом через силу выдавил:

— Хорошо, я открою.

— Вот и отлично, — похвалил я и показал пистолетом на сейф. — Прошу.

Недолго поколдовав над кнопками замка, он добился от механизма звонкого щелчка, провернул ручку-штурвал против часовой и потянул на себя стальную дверку.

— Вот, что хотел спросить, — подходя ближе, обратился я к супостату. — Вы ребёнка уже похитили?

— Конечно, — ответил он и сунул руку в сейф.

— И у кого?

А вот на этот вопрос Антонов-Демон ничего не ответил, резко развернулся и выстрелил мне в живот.

Пуф! — и вся недолга.

После этого выстрела я ещё сумел устоять на ногах и даже попытался поднять руку с пистолетом. Но вторая пуля, угодившая в грудь, сбила меня с ног, и я грохнулся на спину.

Странно, но боли не испытывал, только было до жути стыдно за свою свинскую беспечность.

А потом Антонов-Демон контрольным выстрелом продырявил мне башку, и стыд ушёл.

Всё ушло.

Нагон Тнельх, нарушивший второе правило дракона «Никогда и ни при каких обстоятельствах не верь людям», благополучно помер.

 

13

Первое, что услышал, когда душа вернулась в тело, был фрагмент старой легенды. Откуда-то из далёкого далёка донесся неспешный говор наставника. Он рассказывал: «Проведя край, дракон уснул, и всем показалось, что он умер, а он просто устал от раздвоенной жизни и хотел отдохнуть от безумного мира людей».

Постепенно голос вирма Акхта-Зуянца-Гожда затих и превратился в жужжание мухи, бьющейся о стекло.

Потом послышался лёгкий стук.

А вслед за тем я услышал, как Архипыч (его голос ни с чьим не спутаешь) по-военному чётко произнёс:

— Стрит. Партия. Считаем.

И как Ашгарр в ответ озадаченно крякнул:

— Опять повезло тебе, чертяка.

Заставив себя открыть глаза, я повернул голову.

Эти двое сидели за столом и азартно резались в кости. Сам я лежал в углу на матрасе. Свет в комнате был включен. За окном темнело.

Я сунул пистолет в кобуру (Антонов-Демон, похоже, не сумел его вырвать, а быть может, не захотел), сел и, прислонившись к стене, спросил:

— Который час?

Голос дал петуха, и мужики в пылу спора меня не услышали. Тогда я прокашлялся и крикнул:

— Мужчины, алло! Который час?!

— О-о-о! — повернулся ко мне молотобоец. — Ожил, слава яйцам.

— Двадцать пять десятого, — сказал Ашгарр, кинув взгляд на часы.

Я вяло возмутился:

— Чего так долго канителился?

Возмутился больше для порядка, чем по делу, но Ашгарр стал оправдываться.

— Так это, блин, — начал он, помогая мне подняться на ноги. — Когда тебя кокнули, меня самого скрутило будь здоров. Минут пятнадцать корчился, встать не мог. Когда оклемался, сразу стал ниточку отматывать. По пути сообразил, что Силы нет, пришлось крюк дать, чтобы из Десятинного Котла черпнуть. Полез, а мне… — Ашгарр скрутил дулю и сунул себе под нос. — Пришлось Сергея Свет Архиповича на подмогу вызывать. Пока то, пока сё — вот и считай. Слушай, а ты когда Десятинным успел попользовался?

— Когда от Ворона уходил. Я же тебе рассказывал.

— Не помню.

Я в ответ только плечами пожал и стал сковыривать с очков бляшки застывшей крови. От этого «увлекательнейшего» занятия меня отвлёк молотобоец. Подошёл и протянул нечто, зажатое в кулаке:

— На, смертью смерть поправший, держи на память. — И высыпал на мою ладонь три тупоконечных свинцовых пули. — Девять миллиметров. У него что — «макаров» был?

— «Макаров», — кивнул я.

— А кто это тебя так? — спросил Ашгарр.

Я ответил уклончиво:

— Хмырь один чокнутый.

А про себя подумал: «Хмырь-то он хмырь, но в отличие от меня не болтает, а делает».

Тут в разговор вновь вступил Архипыч. Смерив меня пристальным взглядом, он задал вопрос, который я и сам бы задал ему в подобной ситуации:

— Ты ничего не хочешь рассказать, Егор?

— Хочу, — честно ответил я. — Но не могу.

— Какая-нибудь помощь нужна? — помолчав, спросил он. — Огневая поддержка? Силовое прикрытие?

Я мотнул головой:

— Нет.

— Уверен?

— Да. Только это…

— Что?

— Выпить есть?

Архипыч выдернул из-за пояса флягу, протянул, и я сделал три добрых глотка.

Это был коньяк. Это был отличный коньяк. Это был коньяк что надо — мне снова захотелось жить.

Вернув флягу, я закурил и после нескольких жадных затяжек обратился к Ашгарру:

— Сколько занял?

Он не успел ответить, его опередил молотобоец.

— А вот на счёт этого не парься, Егор. Свои люди, сочтёмся.

— Мы не люди, — напомнил я.

— Какая разница?

— Большая. — И вновь повернулся к Ашгарру. — Сколько?

— Полторы штуки, — ответил он.

— Кроулей?

— Ну не баллов же.

— По шкале Ливси это будет сорок шесть с копейками, — прикинул навскидку Архипыч. — Но говорю, дракон, не парься. Забей. Отдашь, когда разживёшься. Мне не к спеху. Хочешь, совсем не возвращай.

— А те двести, которые я тебе в кости… — начал было Ашгарр.

Молотобоец сходу завернул его наглый прогон:

— Отставить! — И наставительно ткнул пальцем в потолок. — Долг чести. Умри, но верни.

— Верну, — слегка смутившись, уверил Ашгарр, помолчал и добавил: — Или отыграюсь.

— А у тебя есть, что на кон поставить? — насмешливо прищурив глаз, спросил Архипыч.

Ашгарр вздохнул, поправил неуверенным движением очки и развел руками:

— Нет нифига. В пух проигрался.

Мне стало обидно за невезучего нагона как за себя самого (а как иначе?), и я протянул ему пули, только что извлеченные из моего тела.

— На, держи. Перепачканные в крови дракона уже не дуры. Если до ума довести, каждая на сотню потянет.

Ашгарр вопрошающе посмотрел на молотобойца и тот кивнул:

— Действительно потянет.

— Ладно, мужики, — сказал я, ловко пульнув окурок в раскрытую пасть опустевшего сейфа, — играйте-отыгрывайтесь, а мне пора. У меня своя игра. Пора её закончить.

— Чувствуешь себя как? — озаботился Ашгарр.

Я попрыгал на месте, словно десантник перед открытым люком.

— Уже женихом.

Затем переступил через лужу крови, которая, загустев, стала походить на гудрон, и направился к двери.

— А ты, вообще-то, куда сейчас? — спросил Ашгарр.

— Лучше не спрашивай.

— Завтра Ночь Полёта.

— Помню.

— Успеешь?

Не останавливаясь, я поднял руку и посмотрел на часы.

— Не волнуйся, всё решится через два с половиной часа.

Уже был в прихожей, когда Архипыч крикнул:

— Если что, Егор, знаешь, как вызвать. И да хранит тебя Сила.

Сдвинув в сторону дверь, выбитую крепким плечом молотобойца, я вышел на тёмную лестничную площадку. В этот миг кто-то этажом выше произнёс «Да будет свет» и в треснутом, забитом дохлыми комарами плафоне зажглась лампочка, а в следующую секунду у меня в мозгу вспыхнул тревожный транспарант: «Время!»

Внутри всё оборвалось.

Я окончательно вышел из оцепенения, сорвался с места и поскакал вниз через две ступени.

Вылетая из подъезда, чуть не сбил с ног толстую бабку. Та взвизгнула и прытко, словно курица о петуха, отскочила в сторону. Замахнулась клюкой и взвыла: «Сталина на тебя нет, сволочь такая!» Спорить я с ней не стал. Против правды-то не попрёшь. Да и не до того было — уже несся семимильными к тачке.

Впрыгнул, завёл, вдавил педаль газа чуть ли не в асфальт и рванул с места в карьер.

А в голове стучало: «Время! Время! Время!»

Иной раз время тянется как жёванная-пережёванная жвачка, а бывает, летит стрелой. И что интересно: тянется тогда, когда тебе хочется, чтобы летело, а летит… А летит, понятно, когда. Капризное оно, время. Оно само по себе, а мы сами по себе. Фиг повлияешь. По этому поводу Вуанг хорошо сказал в одной своей хайку:

Такое оно, время; противостоять ему может только Сила.

«Было бы у меня Силы столько, сколько её у Михея Процентщика, — мечтал я, скользя из ряда в ряд, — всю бы, не задумываясь, потратил, чтобы время в Городе замерло до тех пор, пока не решу проблему».

Только не было у меня такой Силы, чтобы приказать «Замри, мгновенье!» И всё что я мог себе позволить, так это мечтать и проскакивать на красный свет.

Как ни торопился, а в офис всё-таки заехал — требовалось сменить продырявленную рубаху и залитый кровью пиджачок. Спешка спешкой, но первое правило дракона надо выполнять. Вряд ли, конечно, кто-то додумается, что чёрное на голубом — это застывшая кровь дракона, но зачем вообще давать повод задумываться?

Поэтому так.

Порывшись в шкафу, откапал свежую футболку с символикой итальянского клуба «Реал» и натянул. А поверх — дабы не пугать мирного обывателя пропахшей гарью кобурой — чёрную джинсовую куртку.

Переоделся, пригладил раздраконенные патлы, приказал себе «Вперёд!» и двинул.

Но на выходе — гоп-стоп! — путь мне преградили два амбала.

— Привет, дядя, — прокрякал тот, что нарисовался справа.

И бесцеремонно положил мне руку на плечо.

Разборки с ребятами Большого Босса не входили в мои сиюминутные планы, поэтому я спокойно-спокойно и вежливо-вежливо сказал:

— Будьте так добры, свалите.

И попытался протиснуться.

Но они дружно, как по команде, сдвинули плечи.

— Поедешь с нами, — ткнув мне в бок стволом, тявкнул тот, что стоял слева.

«Не тот проулок вы выбрали сегодня, парни, для прогулок, — подумал я. — Нынче прогулка по моему проулку — не самый полезный для здоровья моцион».

Мериться статусами с шестёрками-шестерёнками не имело смысла, и я их разметал. Просто разметал. Ушло у меня на это ровно три секунды. Тому, что навалился справа, разбил трахею, тому, что справа, сломал нос. Причём, рукояткой его же пистолета. А пистолет в кусты. Вот так.

Не надо ко мне цепляться, когда я на взводе. Когда я на взводе, во мне просыпается воин — свирепый и безжалостный. Даже Вуанг меня боится, когда я на взводе. Я и сам себя такого боюсь. В нашем случае, правда, это одно и то же. Но всё равно.

Потом я снова гнал так, будто пытался обогнать самого себя. И пока гнал, думал о том, что почувствовал Антонов-Демон, когда увидел мою чёрную кровь. Как он себе это дело объяснил? Что он себе нафантазировал? Что обо мне подумал? Или не обратил внимания? Мог и не обратить по такой запарке. Запросто.

«Но как бы там ни было, — решил я в итоге, — нужно будет обязательно зачистить его память. Найти и зачистить».

Потом мысль вильнула хвостом, и мне вспомнился один наш давнишний разговор с Ашгарром.

Как-то раз захожу к нему в комнату по какому-то делу, а он смотрит новости по CNN. Шёл репортаж о последствия американской бомбардировки Багдада, и как раз показывали мальчугана, потерявшего обе руки при взрыве. Я, отвыкший от телевизора, тотчас забыл, зачем пришёл, смотрел во все глаза на перевязанные культи, на измученное лицо ребёнка и не мог оторваться.

А потом вдруг Ашгарр спросил: «Как думаешь, причина действительно в мессианстве или всё же в банальном желании овладеть нефтяными полями?» С трудом протолкнув подступивший к горлу комок, я ответил, что не знаю, что не думал об этом. После чего выразился в том смысле, что если причина в первом, то это глупо — на слезах ребёнка светлое царство демократии не построить. А если во втором, то подло. Подло и до ужаса несправедливо.

Ашгарр после моих слов долго молчал, а потом вдруг спросил: «Помнишь легенду, в которой говорится, что нефть — это кровь ушедших драконов?» Такую сказку я почему-то не помнил, но центровая метафора мне показалась занятной. Было в ней нечто символическое. Мир людей, созданный на руинах мира драконов, существует за счёт пролитой драконьей крови — разве это не символично? Я поделился этим соображением с Ашгарром, а он меня ещё больше озадачил, сказав: «А что если это никакая не выдумка? Что если на самом деле нефть — это кровь драконов?» Я лишь недоумённо пожал плечами. Это сразу. А затем долго на эту тему думал. Зацепила она меня, честно говоря. Оно и понятно. Никто не знает, что такое нефть, выдвигаются разные гипотезы, ведутся ожесточённые споры, а истина, быть может, рядом. Быть может, вот она.

Впрочем, если это так, то лучше людям об этом не знать. Так жить спокойней. И самим людям, и нам — драконам. Если бы нефть вдруг объявили драконьей кровью, кто бы запретил нам заявить на неё права? Никто. Представляю, какой случился бы переполох. Сначала переполох, а потом единение. Люди всех стран, рас и религий встали бы плечом к плечу против наглого драконьего отродья. Ничто так не сплачивает людей, как общий враг и совместная борьба.

Но не будет этого. По той причине не будет, что никогда мы не нарушим правила номер один. Люди нам не враги, и мы не хотим стать для людей реальными врагами. Пусть продолжают думать, что драконы — персонажи сказок, а драконья кровь — коктейль, в котором смешаны три унции русской водки с четырьмя унциями рижского бальзама. И только.

Под эти думы свои праздные и не слишком толковые я благополучно пролетел всю Озёрную, пересёк платину и уже подъезжал к месту. А когда подъехал, врубился, что рулил чисто на автопилоте, не очень соображая, куда несусь. Включил мозги и глянул за борт. Оказалось, что подсознание и сыщицкое чутьё привели меня к ночному клубу «Шпроты».

Выходя из машины, уже вполне осознавал, к кому прикатил, и что, собственно, от него хочу.

Но поначалу вновь вышел затык — на фэйс-контроле меня остановил доблестного вида страж.

— Будьте добры, ваш пригласительный, — попросил он.

Любезно так попросил. Как учили. Но за этой напускной любезностью слышался скрип шлагбаума.

Заранее предчувствуя, что получу от ворот поворот, я сознался:

— Нет у меня, мил человек, никакого пригласительного. Я не по приглашению явился, а по зову сердца.

— Простите, но сегодня корпоративная вечеринка, — сообщил охранник, что, по сути, означало: «Пошёл вон, лопушок, тебя тут не ждали и не ждут».

«Что за день-то сегодня такой? — подумалось мне. — Всякий встречный норовит сунуть палку в колёса».

Пытаясь сдержаться, честно досчитал до пяти, потом — до семи, а потом ещё и до одиннадцати. Вздохнул-выдохнул и бодро произнёс:

— Уважаемый, ты разве не узнаешь меня? Хоу! Это же я — Андрей Шевченко. Специально приглашённый гость.

— Да хоть бы и Дэвид Бэкхам, — иронично заметил охранник и в следующий миг улетел на аккуратно постриженный газон.

То, что у меня не осталось магической силы, вовсе не означает, что у меня отсутствует физическая. Присутствует. Ещё как присутствует. Не то, что одного, пятерых одолею без напряга.

Арт-директора клуба я разыскал в баре, где было людно, и где никто никого не слышал, поскольку по ушам долбило то, что язык не поворачивается назвать музыкой.

— Миша, разговор есть, — проорал я, хлопнув своего «крестника» по плечу.

Ерошкин напрягся, пытаясь вспомнить, кто я такой. А когда вспомнил, обрадовано улыбнулся и крикнул в ответ:

— Ага, пойдём, Егор, выйдем.

Спихнув с колен полуодетую малолетку (которая ничуть не обиделась, а наоборот обрадовалась и тут же упорхнула в сторону танцпола), Ерошкин ухватил меня за рукав и повёл служебными коридорами туда, где было более-менее тихо — в свой кабинет.

Кабинет, вопреки моим ожиданиям, оказался не пафосным. Единственно, что меня поразило, так это здоровенный-здоровенный кактус в огромной керамическом горшке. Сроду таких не видел: мясистый, причудливо корявый и высокий — до потолка сантиметров двадцати всего не хватало. Великолепный экземпляр. И что особо прикололо — на здоровых, размером с мой указательный палец, шипах висели блестящие ёлочные шары.

«Вечно-зелёное Рождественская дерево, — прикинул я. — Иголки не осыпаются, выносить на свалку не нужно, раз украсил и на всю жизнь. И с поливом можно не частить. Удобно».

Решительно отказавшись от выпивки, я расположился в предложенном кресле и, особо не вдаваясь в подробности, обрисовал в двух словах, зачем пришёл. Сказал, что позарез и срочно нужен адресок танцовщицы, которую зовут Антониной.

— Антонин много, — справедливо заметил Ерошкин. — Только я троих знаю.

— Прекрасно понимаю, что танцовщиц с таким именем в Городе может быть полным-полно, — согласился я. — Но у той, которую ищу, тату на плече в виде скачущей на коне дикой бабы. А ещё у неё бой-френд художник.

К моему удовольствию Миша Ерошкин подошёл к делу ответственно, дурацких вопросов насчёт того, зачем мне нужна эта девушка, задавать не стал, сразу начал вызванивать. И, видимо, точно знал, к кому именно нужно обратиться, поскольку не успел я выкурить сигарету, как он уже, прижимая трубку плечом, записывал нужные сведения. Когда закончил, протянул исчёрканный флаер.

— Фамилия у неё Лихонина. Адрес вот.

— Толково дело у вас поставлено, — похвалил я и, поднявшись из кресла, протянул руку. — Спасибо.

— Да не за что, — пожимая мою ладонь, поскромничал Ерошкин.

Тут я ему возразил:

— Зря, Миша, так говоришь. К сожалению, не могу раскрыть существо дела, но поверь — мне есть, за что тебя благодарить. Очень даже есть. Поэтому если что, буду рад выступить с ответным словом.

Он поблагодарил, но по лицу было видно, что очень надеется на то, что никогда-никогда больше не придётся ему обращаться в сыскное бюро «Золотой дракон». «Кто знает, кто знает», — подумал я и прежде чем уйти подошёл к кактусу. Не верилось, что настоящий. Потыкал пальцем — настоящий. Без дураков.

Было бы время, непременно выбрал и оторвал бы шишку-другую на развод. Но времени не было. Стрелки на часах показывали одну минуту одиннадцатого. Время таяло, словно порция эскимо в жаркий июльский полдень. До часа икс осталось меньше двух часов. Надо было спешить.

Я и поспешил.

Но всё равно опоздал.

На чуть-чуть (электрочайник на кухне ещё не совсем остыл), но опоздал.

Самое обидное заключалось в том, что Антонов-Демон насчёт ребёнка не врал. Действительно украли. Мне хватило одной минуты, чтобы это понять. Во-первых, в квартире невыносимо воняло подгоревшим молоком. Во-вторых, мусорное ведро было забито уделанными памперсами. В-третьих (что снимало все возможные сомнения), на ковре возле дивана валялась бирка, какую вешают на младенцев в роддомах. На этой жёлтой клеёнчатой полоске были указаны вес, дата и время рождения, а также фамилия матери. Судя по аккуратно сделанным надписям, детёныш весом три восемьсот появился на свет прошлой ночью в три сорок, и родила его Мария Леонидовна Тюрина.

Когда я прочитал фамилию роженицы, признаться, оторопел. А в следующую секунду задался вопросом: «О чём они думали, когда воровали ребёнка Большого Босса?» И решил, что о чём угодно, только не о последствиях.

Впрочем, я допускал, что всё могло выйти случайно. Возможно, это был единственный пацан на всю палату. Могло такое быть? Запросто. В то же время, такой выбор мог быть и зловеще концептуальным. Имя-то у отца ребёнка — Иосиф, у матери — Мария, такие имена — подарок для того, кто собрался сотворить чёрную мессу.

Затем я подумал: «Специально или не специально — какая разница? Ведь, по сути, это ничего не меняет» и, зажав бирку в руке, поторопился на выход. Решил, что нужно срочно ехать к Альбине. В сложившейся ситуации только она одна могла мне помочь. Ну и себе, конечно, тоже. Не без этого.

Дело вот в чём.

Определить, где находится человек по его вещи, не просто, это не изюм из булочек выковыривать — и Силы нужно много потратить, и талантом нужно обладать особым. Альбина обладает. Мастер она по этому делу. В прошлом августе, к примеру, по кепке нашла студента-туриста, заблудившегося в тайге. Спасатели неделю искали, а ведьма по просьбе родителей пять минут поколдовала и сузила район поиска до одного квадрата. Так что да, умеет. Правда, уверенности в том, что и на этот раз так удачно сложится, у меня не было. Но и других вариантов не имелось. А попытка, как говорится, не пытка.

Только сходу попасть к ведьме не удалось.

Когда до машины оставалось пять шагов, кто-то хорошо поставленным ударом врезали мне по затылку то ли битой, то ли обрезком трубы. Хорошо так врезал. От души.

Прежде чем упасть, я подумал: «Только-только шишка зажила».

А потом уже ни о чём не думал.

Не мог.

 

14

Очнувшись, я к большему своему удивлению обнаружил, что люди в том мире, куда меня откомандировал удар по голове, ходят по потолку. Просто не люди, а мухи какие-то. Но уже через секунду до меня дошло, что это наш мир и что с ним всё в порядке, просто я его почему-то вижу в перевёрнутом виде. Это не с ним, а со мной было что-то не так.

Сразу пришла, и на секунду задержалось мысль: «Так новорождённый видит окружающую действительность в первые часы своего появления на свет, всё у него вверх тормашками».

Откуда я это знал, не знаю.

Но знал.

Едва подумал о новорождённом, тут же вспомнил о ребёнке, которого подписался спасти, и сразу проверил, что с биркой. Оказалось, с биркой всё нормально. Не выронил. Продолжал сжимать в кулаке.

«Так и должно быть, — загордился я сам собой. — Всё в голове дракона может встать с ног наголову, но своё праведное дело он всё равно сделает».

Потом стал разбираться, почему мне так неуютно.

Повертел туда-сюда головой и выяснил, что, во-первых, нахожусь в помещении, очень похожем на автомастерскую, а во-вторых, вишу вниз головой, чисто Буратино, пойманный лисой Алисой и котом Базилио. Мало того, что руки мои были связаны вервьём, так ещё и ноги стягивала петля автомобильного троса. Второй конец троса враги вражеские накинули на крюк крана, каким обычно мастера по ремонту тачек тягают движки. Поскольку пасли меня не мастера по ремонту тачек, а мастера заплечных дел, потому и было оборудование применено столь затейливо.

А «мастеров» было двое.

В одном я сразу признал Пашу-борца из свиты господина Ащеулова, и не сказать, чтобы сильно этому обстоятельству обрадовался. Второго, низкорослого и ужас до чего толстого, я не знал. И, если честно, знать не хотел.

Перестав претворяться дохлым, я подтянул связанные руки к лицу и глянул на часы. Было уже без десяти одиннадцать. Дело обретало скверный оборот: до полуночи оставалось чуть больше часа, а я находился чёрт знает где и чёрт знает в каком состоянии.

Между тем моё энергичное барахтанье заметили.

— Оба-на, а клиент-то очухался, — предал меня толстяк.

Услышав добрую весть, Паша, которого я на днях так жестоко и цинично обидел, встрепенулся, что тот бойцовский петух, и тут же пошёл ко мне.

Подходил он с ухмылкой, которая ничего хорошего не предвещала.

«Будет бить, — подумал я с тоской. — И возможно ногами».

Предчувствия меня не обманули: вложив в удар всю свою ненависть, борец сходу воткнул свой кулак в мой ничем не защищённый живот. Как говорится, у товарища наболело. Решил, чтобы и у меня поболело чуток.

«Чуток» вышел на славу.

Был бы я человеком сразу бы сдох, а так ничего — напряг пресс и сдюжил. И даже подумал смиренно: «Есть время разбрасывать камни, и есть время их собирать». А вслед за тем делово: «Хорошо, что это Павел, а не дружок его Савва. Всё же греко-римский борец — это не профессиональный боксёр. Удар его хотя и могуч, но не так мастерски поставлен».

Но одним ударом Паша, конечно, не обошёлся.

— Где ребёнок? — спросил он, резко дёрнув меня за волосы.

— Не знаю, — честно ответил я.

— Не знаешь?! — Паша замахнулся, но не ударил и повернулся к подручному. — А ну-ка, Толян, подними его чуть выше.

Толян с проворностью, которую трудно было ожидать от такого жиртреста, быстро поднял с пола блок управления и, удерживая нужный тумблер, вознёс меня ещё где-то на полметра.

Придерживая, чтобы не так раскачивало, Паша врезал на этот раз по рёбрам. После чего опять спросил:

— Куда, сука, ребёнка дел?

— Мне нужно срочно переговорить с Боссом, — морщась и постанывая от боли, сказал я. — А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу.

— Босса тебе? — рыкнул Паша, сорвал с меня очки и ударил без замаха по лицу. — Тут я сейчас за Босса. Говори, сука, куда ребёнка дел?!

Я, успев зажмуриться, проорал:

— Никуда я его не девал! На кой он мне?!

— Как на кой? — на секунду опешил Паша и тут же объяснил: — На той. За девку свою отомстить. Мы у тебя девку хапнули, ты у нас — пацана. Типа так.

Явив железную, но не подвластную уму дракона логику, он вновь ударил меня по рёбрам.

— Говори, сука, где пацан?

— Чего ж вы, чудилы одноклеточные, по себе-то всех меряете? — превозмогая боль, прохрипел я.

И тут же за «чудил» за «одноклеточных» поплатился. Паша, обидевшись ни на шутку, откладывать в долгий ящик сатисфакцию не стал и провёл серию энергичных ударов — слева, справа, слева, справа и ещё раз слева. А когда он запыхался, до тех пор стоящий в стороне Толян сменил его и надбавил, чтобы мне мало не показалось.

Не показалось.

— Пока вы, пассионарии, меня тут в свой кайф рихтуете, там ребёнку кровь пускают, — простонал я, когда вновь смог дышать. — Отпустите, и я его спасу. Иначе локти потом искусаете. Только уже поздно будет.

Паша понял меня превратно:

— Значит, сука, всё-таки знаешь, где пацан! — И приказал напарнику: — А ну-ка, Толян, давай тащи сюда паяльную. Сейчас он нам всё расскажет.

Жирный колобок будто ждал этого приказа, одобрительно хрюкнул и куда-то подорвался.

— Дурак ты, Паша, — стараясь не потерять сознание, сказал я.

В конец разъярившийся борец хотел отвесить мне очередную плюху, уже даже замахнулся, но тут у него в кармане зазвонил телефон.

— Слушаю, — ответил Паша, выудив из кармана трубку. — Да… Нет… Его Толян Фуфлыжник от офиса вёл. Что?.. Нет, пока молчит. А?.. Нет-нет. Знает. Гадом буду, знает. А?.. Ага… Понял. Жду.

Спрятав телефон, Паша доверительно и не без злорадства сообщил:

— Хана тебе, фокусник. Через полчаса Босс подкатит, будет твои кишки себе на кулак наматывать.

Слова «кишки» он произнёс с ударением на первый слог. Вышло смешно. При иных обстоятельствах я бы, наверное, рассмеялся, но сейчас мне было не до смеха.

— Полчаса — это слишком много, — прикинул я вслух. — Так не пойдёт.

Паша повернул ко мне своё поломанное ухо:

— Чего-чего ты там, сука, шепчешь?

— Ничего, — ответил я, а потом приказал: — Посмотри мне в глаза.

Паша, конечно же, посмотрел (все всегда смотрят), отгрёб порцию свечения, и в тот же миг превратился в соляной столб. Мою же грудь пронзила боль, какую и врагу не пожелаешь. Так скрутило, что не дай Сила. Даже вырвало.

Такая уж особенность у взгляда дракона — за его применение нагон расплачивается собственным здоровьем. Без очков ходили бы, сгорали бы за сутки.

Тем временем, сжимая паяльную лампу, в мастерскую вкатился Толян Фуфлыжник. Увидел Пашу и озадачился его не совсем естественной позой:

— Что за фигня?

После чего перевёл взгляд с Паши на меня, увидел вместо глаз расплавленное золото в глазницах, и на три-четыре ближайших часа тоже стал манекеном.

Когда вторая — не такая сильная, но более длительная — волна обжигающего огня схлынула, я приступил к многоходовой операции по собственному спасению. И тут, надо сказать, мне пришлось проявить чудеса цирковой акробатики. Дэвид Копперфильд увидел бы эти мои выкрутасы, сдох бы от зависти. А все остальные — со смеху.

Для начала я разорвал верёвки на руках (далось легко, такой фокус для нагона — пустяк), потом раскачался и, добившись нужной амплитуды, схватил швабру, оставленную каким-то добрым человеком у станка балансировки колёс. На швабру намотал провод блока управления краном. Потянул к себе. С третьего раза нашёл нужный тумблер и аккуратно — майна, майна, майна — опустил себя на бетонный пол. Освободил ноги от пут, после чего сразу — хотя и не без труда, но всё-таки — поднялся.

Какое-то время просто стоял, привыкая к нормальному положению тела, потом, разминая затёкшие мышцы, сделал несколько осторожных наклонов. Присел. Встал. Прислушался к себе.

В общем и целом всё было в порядке, только частности подводили: голова гудела и при каждом резком движении возникала боль в груди. Однако на такие пустяки мужественные нагоны (а других не бывает) внимания не обращают. Высморкаются, вытрут нос и топают туда, куда наметили.

Я и потопал.

Тщательно обыскав Пашу, нашёл за поясом свой кольт, а во внутреннем кармане пиджака — родной мобильный. Понимая, что мой болид так и стоит у дома Антонины Лихониной, я стал искать ключи от их тачки, не такси же было вызывать. У Паши в карманах никаких ключей не оказалось. А вот у Толяна нашлись и были незамедлительно изъяты. Больше мне от господ бандитов ничего нужно не было. Всё, что нужно, взял. Мелькнула, правда, шальная мыслишка снять и с того, и с другого портки и отходить древком швабры, но была тут же отброшена за неимением времени. Хотя, конечно, руки чесались. Еле-еле сдержался. Бросил им на прощание: «Не скучайте, пассионарии» и, прихрамывая на обе ноги, поковылял на выход.

Уже в дверях вспомнил про очки. Пришлось вернуться и потратить на их поиск ещё полминуты. Такая вот незадача.

Зато экспроприированный «мерседес» летел ласточкой и уже в двадцать три часа двадцать три минуты я был у Альбины.

— Что с тобой? — спросила ведьма, когда я ворвался в квартиру.

— Ничего, — ответил я. — Один раз, правда, убили, два раза каким-то дубьём по голове съездили, ребро ещё сломали. А так ничего.

— Нашёл гадов?

— Гадов — пока нет. А вот это вот — да.

Я протянул ей бирку и, решив, что такое объяснение будет самым скорым, процитировал Николая Гумилёва:

Альбина всё поняла, никаких вопросов задавать не стала, выхватила лоскуток и устремилась в комнату.

Ведьма прекрасно знала, что нужно делать, и умела это делать. Моя помощь не требовалась. Единственное, о чём я её попросил, так это чтобы отработала как можно быстрее.

— Не дура, соображаю, — сказала она, а сама уже поджигала лоскуток. Опустив его в хрустальный кубок, попросила: — Ты бы пока вышел, дракон.

— Меня уже нет, — сказал я и поплёлся на кухню.

Но несколько слов всё-таки услышал:

— Аскар, Шалим, Тангир, Вени, Вени, Вени, Трамп…

Произнося заклинание и вдыхая дым тлеющей клеёнки, Альбина начала вводить себя в транс.

Пока ведьма искала ребёнка, я стоял в кухне у открытого окна и курил. Свои сигареты у меня давно закончились, курил хозяйские. Оказались с ментолом. Противно, но что поделать.

Пепел я стряхивал за окно, он падал вниз и таял в матовом свете подрагивающего фонаря.

«Вот так и мы, — меланхолично думал я. — Летим-летим куда-то вниз, а потом исчезаем».

На дворе стояла непутёвая городская ночь, дневная жара ушла, но было так душно, как бывает душно перед хорошим дождём. Воздух пах бензином, жжёной резиной и скошенной травой. На душе было муторно.

Выкурив до фильтра две сигареты, я потянулся за третьей, но тут меня позвала Альбина, и я пошёл в комнату.

Ведьма стояла у зашторенного окна спиной к двери.

— Они на кладбище, — сказала она, не оборачиваясь.

— На каком? — уточнил я.

— На том, что в Предместье.

Кинув взгляд на часы (было уже двадцать три двадцать восемь), я дал себе отмашку:

— Первый, пошёл!

И устремился в коридор.

— Успеешь? — спросила Альбина, проследовав за мной.

— Должен.

Ответил и обернулся, желая подбодрить. Альбина этого явно не ожидала. Закрыв лицо руками, она рухнула на корточки и взмолилась:

— Не смотри на меня, дракон! Ради Силы, не смотри!

Но было поздно.

Я уже увидел, в какую уродливую и седую старуху она превратилась. Моё сердце, лежащее на улице Марата, сжалось от сострадания, а холодный ум выдал сияние: «Дороговато нам порой обходятся собственные ошибки».

Вышел я, не прощаясь, а через полминуты уже выруливал со двора.

Выехав из колдобистых переулков на площадь Декабристов, я решился и позвонил в офис Тюрина. Не думал, что там кто-то есть, звонил чисто на удачу. Удача не подвела.

— Да, — ответил мужской голос.

— Я насчёт похищенного ребёнка, — упредил я все возможные вопросы. — Моя фамилия Тугарин.

Мужик на том конце провода здорово напрягся.

— Слушаю.

— Определитель есть?

— Да.

— Пусть Большой Босс выйдет на этот номер. Только срочно.

Тюрин перезвонили через несколько минут (я к тому моменту проносился мимо в Дома офицеров). По своему обыкновению Большой Босс попытался перехватить контроль над ситуацией.

— Твои условия? — сказал он спокойным, чуть глуховатым голосом.

— Угомонись, Иосиф Викторович, — охладил я его порыв. — Я твоего ребёнка не трогал.

— А кто?

— Есть один псих. Только сейчас вопрос «кто» не актуален. Сейчас актуален вопрос «где».

— И где?

— На кладбище в Предместье.

— Какого… — начал было он.

Но я его оборвал:

— Спокойно, Иосиф Викторович. Ребёнок жив. Если поторопимся, и дальше будет жить. Я уже лечу. Обещаю сделать всё, что в моих силах, но и ты уж давай постарайся.

Сообщив всё, что хотел сообщить, я сразу отключился, сосредоточился на дороге, сжал крепче руль и набавил скорости.

Выжимал я из движка всё, что можно, и даже больше, но когда подъехал к воротам кладбища, было уже без семи двенадцать.

И ворота, и калитка были заперты, я посигналил, но никто не подошёл. Пришлось — старость, не радость, — перебираться через забор. Куда деваться, перевалил. И даже штаны не порвал.

Пробегая мимо сторожки, понял, почему охранник не вышёл. Он не мог. Его расстреляли. Просто-напросто расстреляли. Видимо, среагировал бедняга на лай собаки, выглянул и, слова не успев сказать, получил три раза по девять. Так и остался лежать у крыльца с неестественно подогнутой ногой.

И дворнягу его тоже убили. Она лежала в конце кровавой полосы дальше по главной аллее. Похоже, ползла за ворогом до тех пор, пока окончательно не истекла кровью.

«Хорошая смерть, — подумал я, оббегая доблестную псину. — Если, конечно, прилагательное «хорошая» вообще можно приставить к существительному «смерть»».

Вокруг было тихо, как и должно быть ночью в таком месте. Даже птицы не трещали. Только местные тополя, корявые и неухоженные, дружно шумели на ветру. А ветер усиливался. Небо затягивало тучами, и луна все реже высвечивала своим неверным светом скорбные холмы погоста. В воздухе всё явственней пахло грозой.

Я бежал по главной аллее, вертел головой и пытался высмотреть среди деревьев, оград и крестов тех, кого должен был остановить. Добрался до самого конца — до заваленного мусором забора, но так никого и не обнаружил. Глянул на часы. До полуночи оставалось четыре минуты. Впору было отчаяться.

Кому угодно, только не дракону.

Понимая, что бессистемно тыкаться по боковым аллеям не имеет смысла, я развернулся и побежал назад. Добравшись до центральной развилки, остановился, замер и превратился в слух.

И, слава Силе, услышал.

Откуда-то с юга-востока доносился тихий, ни на что не похожий звук. И я пошёл на него, как жертва вампира на Зов. Точнее — побежал.

Прошло не меньше минуты, прежде чем звук перестал быть единым и рассыпался на составляющие. Послышались жутковатое подвывание, уханье и скрежет. Я не сразу, но всё-таки догадался, что это магнитофонная запись. А потом — и что это за запись. Антонов-Демон подошёл к организации действа не без изуверской выдумки: записал органную мессу задом наперёд.

Когда я их увидел, до полуночи оставалось меньше минуты.

Они расположились на одной из старых могил, украсив её зажжёнными свечами. Свечей было много, не меньше двух десятков. Даже тогда, когда луна скрывалась в тучах, дрожащие на ветру огни позволяли видеть сцену жутковатого действа.

Обнажённая Антонина лежала на гранитной плите, прижимая к себе правой рукой мирно спящего ребёнка. В левой её руке сверкала серебряная чаша. Та самая Чаша, которую я подвязался найти. Чаша братьев кипячённой росы.

Антонов-Демон, обряжённый в балахон из какой-то чёрный материи с отливом, стоял в ногах у подруги. В правой руке он держал ритуальный нож, а в левой (ну, конечно же, в левой, в какой же ещё) — перевёрнутый крест.

Чёрная месса подходило к своему завершению. Магнитофонная какофония умерла на невообразимо-высокой ноте, и порыв ветра донёс до меня голос. Демон громко, чётко и монотонно выговаривал последние перед жертвоприношением словеса:

— …Ахадон, Вай, Воо, Эйе…

Ни Антонина, ни сам Демон не услышали, как я приближаюсь: то ли были настолько увлечены процессом, то ли шум начавшегося дождя надёжно скрыл звук моих шагов. Я встал за три ограды от них возле куста багульника и вырвал кольт из кобуры.

А тот, кто собирался стать иным столь диким образом, уже заканчивал своё воззвание:

— …Эксе, Ам, Эль, Ши, Хау…

В какой-то миг небо озарила вспышка молнии. «Может, Небеса с ним разберутся сами?» — подумал я с надеждой.

Но у Небес были более насущные дела.

Убрав с лица пряди слипшихся от пота волос, я поднял пистолет и прицелился. А когда Демон, откинув в сторону крест, занёс нож над ребёнком, снизил пафос мероприятия громким возгласом:

— Даже не думай, придурок!

Антонина вскрикнула, а Демон обернулся. Узнав меня, на мгновение оцепенел, а затем полез свободной рукой под балахон.

Я не дал ему ни единого шанса. Я не позволил ему выхватить пистолет. Я выстрелил раньше.

Крикнул:

— Делай что хочешь, только не здесь!

И плавно нажал на спусковой крючок.

Раскат грома заглушил звук выстрела, но это меня не огорчило. Достаточно было того, что увидел: моя пуля снесла Демону кусок черепа, и несостоявшийся иной, повалившись спиной на острые прутья ограды, ответил за «козла».

Наступила полночь. Ожидаемого прорыва инферно не случилось. Всё было кончено.

Но не совсем.

Обезумевшая Антонина, перестав изображать из себя сатанинский алтарь, вскочила и отбежала к ограде. Ребёнка, который от шума проснулся и теперь истошно орал, она продолжала прижимать к груди. Я испугался, что уронит. Хорошо если на землю, но если на штыри ограды — крышка.

Картинно, так, чтобы видела, я отшвырнул пистолет в сторону. Показал ей пустые ладони и, стараясь не делать резких движений, стал медленно приближаться. При этом говорил-приговаривал:

— Тихо, детка, тихо. Слушай, чего расскажу. Пошёл я как-то раз на лыко гору драть, увидал, что на утках озеро плавает. Срубил тогда три палки: одну еловую, другую берёзовую, третью рябиновую. Бросил еловую — не добросил, бросил березовую — перебросил, бросил рябиновую — угодил. Озеро вспорхнуло, полетело, а утки остались. Такая вот ерундовина. Такая вот дребедень.

В конец отупевшая, она позволила мне подойти, и я осторожно, как самую драгоценную в свой жизни ношу, принял из её дрожащих рук голого, лысого и мокрого наследника большого бизнеса.

Маленькое морщинистое чудовище, попав в мои руки, отчего-то сразу затихло, вытаращилось на меня своими глупенькими гляделками и, задорно гугукнув, протянуло мокрую ручонку к очкам. Видать гены дали о себе знать, потянуло парня на чужое. А быть может, просто в стёклах отразилась молния, и он так живо отреагировал. Кто его знает, как у него там и что.

Строго-настрого предупредив, чтобы не вздумал уделать, я спрятал шалопая под полу куртки от греха подальше. И от греха подальше, и от дождя. Дождь зарядил будь здоров, не дождь — ливень. Настоящий летний ливень. Из тех, которые надолго.

А безутешная в своём горе Антонина постояла, раскачиваясь из стороны в сторону и заламывая руки, затем рухнула на мёртвого своего дружка, да завыла в голос. Слушать её причитания мне было без надобности. Я подобрал Михееву чашу, нашёл свой верный безотказный кольт и стал выбираться на главную аллею.

По кладбищу уже сновали люди. Много людей. Они, громко перекрикиваясь и шинкуя темноту лучами фонарей, метались взад-вперёд между крестов и надгробий. Метались, конечно, бестолково. Но всё-таки метались.

«Люди, они почти как драконы, — думал я. — Тоже переживают за детёнышей. Детёныш и для них важнее взрослого».

Как это часто бывает при большой суматохе, никто на меня внимания не обращал. Шёл себе и шёл. Один раз даже кто-то чего-то спросил. Я в ответ пожал плечами, человек выругался и побежал дальше.

И только когда я выбрался к темнеющему на развилке памятнику воинам-интернационалистам, во мне наконец признали чужака. Набежали со всех сторон, окружили, наставили стволы и фонари.

Заметно было, что парни, взявшие меня в плотное кольцо, здорово волнуются. Хотя и старались казаться крутыми, но напряжённые позы, немигающие глаза и тревожное молчание выдавали их с потрохами.

Впрочем, странно было бы ожидать чего-то иного — уж больно время, место и суть операции располагали к волнению. При таких обстоятельствах каменным нужно быть, чтобы оставаться спокойным.

Упреждая глупую случайность, я сразу предупредил:

— Ребёнок у меня за пазухой. Опустите пушки и зовите Босса.

Минуты не прошло, как он предстал передо мной — невысокого роста крепыш с осунувшимся лицом.

Для своих парней он был главным, самым главным, почти богом. Для меня же — просто несчастным маленьким человеком, промокшим под проливным дождём. Я пожалел его, и без лишних слов вернул ему сына.

Сил радоваться у Большого Босса, похоже, не было, но поблагодарить поблагодарил.

— Спасибо, — тихо сказал он. И спрятав мальца под плащ, добавил: — Не забуду.

Изобразив на лице подобие улыбки, я козырнул и отчеканил:

— На моём месте так поступил бы каждый.

Хотел добавить «дракон», но удержался.

— Где подонок? — поинтересовался Большой Босс.

— Его больше нет, — ответил я.

Большой Босс кивнул, потом что-то коротко сказал, и всё вновь пришло в движение: откуда-то появились зонты, тёмные тени собрались в единую массу, и дружно, чуть ли не в ногу, двинули на выход. Но через пять-шесть шагов сбились, затоптались на месте и дружно повернулись ко мне.

— Тугарин! — позвал меня Большой Босс.

Я отозвался:

— Да?

— По офису вопрос снимаю.

— Я рад.

— Что-нибудь ещё?

— Нет… Да. Оставь «мерина» домой доехать. На трамвае как-то…

— Забирай совсем.

И вновь они развернулись, как по команде.

— Нет, гражданин-товарищ, чужого нам не надо! — сумел крикнуть я и в следующий миг повалился на мокрый гравий.

Тугие струи хлестали меня по лицу, но мне уже было всё равно. Я устал. Я чертовски устал. Мне хотелось спать. Спать. Спать. Спать…

 

15

Как добрался домой, не знаю. Как-то добрался. Помню только: жижа под колёсами, грязь на стекле, пелена дождя и мигающие жёлтым светофоры.

Есть-мыться не стал, сразу завалился спать и добросовестно прохрючил аж до полдвенадцатого. Дрых бы и дальше, но стал сниться кошмарный ужас, точнее — ужасный кошмар, и я усилием воли переполз из одной реальности в другую.

А привиделось действительно неприятное.

Будто у меня уже есть взрослая дочь, и я по случаю какого-то торжества (не то свадьбы, не то совершеннолетия) дарю ей Ожерелье Дракона. И вот уже протягиваю ей старинный артефакт, а нить возьми да и порвись. Все сто семь жемчужин — тук, тук, тук, — посыпались на пол. Я на карачки, дальше — на колени, давай собирать. А жемчужины как живые, не даются в руки, пищат, разбегаются. Я туда за ними, я сюда за ними. За одной сдуру в щель полез пальцем, застрял палец. Стал выдёргивать, не получается. Смотрю, а это уже вовсе и не палец человеческий, а коготь драконий. Дёрг я его дёрг, а вытащить никак. Намертво застрял. И всё к тому идёт, что нужно отрубать. Жуть короче. Проснулся в поту.

Ашгарра нашёл на кухне, поэт сидел за столом и пялился в экран ноутбука. Увидел меня, спросил:

— Выспался?

— Не-а, — после громкого зевка признался я. Ещё раз зевнул и спросил: — Мне звонили?

— Михей. Часов в девять.

— Обрадовал его?

— Обрадовал. Кстати, прикольная штуковина. — Ашгарр кивнул на Чашу долголетия, что стояла на разделочном столе. — Посмотри, как булькает.

Булькал гранатовый сок, которым Ашгарр наполнил старинный сосуд до краёв. Сок исходил на пузыри и плевался так, будто кипел. Но при этом (я не преминул попробовать) оставался холодном. На вкус — сок как сок, ничего особенного, но через несколько секунд я почувствовал, что бодрит конкретно.

Ополоснув Чашу под струёй тёплой воды, я тщательно протёр её сухим полотенцем и закинул в целлофановый пакет.

— Да, забыл совсем, — не отрываясь от экрана, вдруг сказал Ашгарр. — Альбина же ещё звонила.

— Чего хотела?

— Не знаю. Сказала, потом перезвонит.

— Ясно. А больше никого не забыл?

Ашагрр понимающе хмыкнул, после чего сказал:

— Если ты про Ольгу, то нет, не звонила.

Я резко обернулся.

— Уже знаешь?

— Знаю.

— И когда это я так раскрылся?

— Позавчера вечером.

— Осуждаешь?

— Не-а. Всё, что хорошо для тебя, хорошо и для меня. — Ашгарр встал, заложил руки за голову и потянулся до хруста в костях. — Будешь завтракать или сначала в душ?

— Сначала в душ.

Пока я мылся, поэт наделал целую гору бутербродов. Пришлось здорово потрудиться, чтобы её уничтожить. Но, впрочем, справился.

Позавтракав, раскурил первую за день сигарету и поинтересовался для поддержания разговора:

— Как у нас поэма продвигается?

— Какая? — не понял Ашгарр.

— Как какая? Та, где мы «разрушаем разнузданным бытом обветшалые связи времён».

— А-а, эта. Забросил нафиг.

— Чего так?

— Решил, что не буду больше этим заниматься.

— Чем «этим»?

— Стихи сочинять не буду. Всё, баста. Надоело. Не буду больше.

Эта новость меня настолько удивила, что я не донёс сигарету для очередной затяжки. Отогнав дым от лица, спросил:

— Почему не будешь?

— Потому что поэты нынче не в цене, — с предельной искренностью ответил Ашгарр.

— Ты, наверное, хотел сказать «не в чести»?

— И это тоже.

— Понятно. — Я потушил окурок о ладонь и сунул в коробку из-под монпансье. — Похоже, идея себя действительно изжила, поэт надумал переквалифицироваться в управдома. Или у тебя другие планы?

— Именно что другие, — загадочным тоном произнёс Ашгарр и после театральной паузу объявил: — Отныне я буду играть на рынке «Форекс». — Натолкнувшись на мой недоумённый взгляд, пожал плечами. — А что? Интересное дело. — Развернул ко мне ноутбук, на экране которого светились диаграммы и графики, и начал с непонятным мне воодушевлением продвигать идею в массы: — Вот смотри. Это программа-платформа, с помощью которой можно совершать сделки, не выходя из дома. Чтобы было понятно, объясню сразу на примере. Предположим, у меня депозит 3000 долларов, а банковское кредитное плечо 1 к 100. Получается, могу оперировать суммой в 300 штук зелёных. — Тут он оторвался от экрана и заглянул мне в лицо. — Представляешь масштаб дела?

— Представляю, — сказал я и постучал пальцем по экрану. — Чего тут? Как?

— Тут просто, — заверил бывший поэт. — Допустим, чую попой, что американские деньги вот-вот пойдут в рост. Что делаю? Правильно. Принимаю решение продать, к примеру, 23-го числа фунт против доллара. Но работать всей суммой рискованно, поэтому…

Тут зазвонил мой сотовый, и я был вынужден отвлечься от «увлекательной» вводной лекции. Не сказать, что меня это слишком огорчило. Скорее, наоборот.

Звонила Альбина.

— Привет, дракон, — сказала она.

— Привет, — ответил я и сразу её успокоил: — Всё обошлось.

— Спасибо.

— Не за что. Рад был помочь.

Мы помолчали.

— Теперь ты, наверное, будешь совсем меня избегать? — первой нарушив тишину, спросила Альбина.

— Почему? — не понял я.

— Теперь ты знаешь, какая я на самом деле. Поэтому.

Я рассмеялся:

— Увидела бы ты, подруга, какой на самом деле я, глупостей не говорила бы.

— Значит…

— Значит.

Она облегчённо вздохнула и отключилась.

Я не стал убирать телефон, позвонил Ольге. Но дозвониться не вышло, мое желание ткнулось в колючую проволоку зоны доступа.

«Всё ещё пьёт живую воду, вглядывается в дымку гольцов и фотографирует мустангов», — решил я.

Только спрятал телефон, Ашгарр вновь взялся за своё — продолжил соблазнять примером лёгкой наживы. Потом ещё одним. И ещё. Выходило так, что скоро деньги будем грести лопатой.

Слушал я его, слушал, слушал-слушал, а потом взял и обломил весь кайф:

— Скажи-ка мне, поэт-песенник финансист-трезвенник, ты вчера отыгрался?

Он замолчал на полуслове и смущённо замотал головой.

— И сколько мы теперь Архипычу должны? — поинтересовался я.

— Помимо тех полутора штук, ещё четыреста с копейками, — спрятавшись за ноутбук, ответил он.

— А точнее?

— Четыреста восемьдесят.

— Хороши копейки, — усмехнулся я, после чего приказал: — Ладно, сиди дома, изображай из себя будущего Сороса, жди, когда вернусь.

Ашгарр выглянул из-за монитора.

— А ты куда?

— Смотаюсь к Михею, потом к Архипычу. Верну хотя бы твой долг.

— Горит, что ли?

— Горит. Вдруг сегодня отлетаемся. Будут потом говорить, что драконы долги не возвращают.

— Архипыч не скажет, — возразил Ашгарр.

Я рубанул:

— Всё равно.

И пошёл собираться.

А потом аж до пяти часов вечера как заведённый мотался по городу, решая насущные и нетерпящие отлагательства вопросы.

Сначала, разумеется, пересел с чужого «мерина» на свой болид. Дождался, когда ребята Большого Босса заберут тачку, и повёз Михею Процентщику отбитую с боями Чашу долголетия. Ростовщик, тронутый до слёз успешным завершением дела, полез на радостях целоваться, но поцелуями не отделался и, скрепя сердце, всё же зарядил принесённый мной боевой браслет до оговоренной величины.

От Михея я поехал в штаб-квартиру молотобойцев и отдал только что заряженный браслет Архипычу. Вернув долг Ашгарра, потащился в офис и ещё раз тщательно его обыскал. И вновь ничего чужого не нашёл. Сильно на это дело заморачиваться не стал, рванул к знакомому адвокату и, на всякий случай, отписал весь бизнес своей незаменимой, доблестной и терпеливой помощнице.

После адвоката нанёс краткосрочный визит самой Лере. Торжественно объявил, что отныне боятся ей нечего, вручил пачку денег толщиной в два пальца и вдобавок выдал годовую порцию комплементов. И уже «лапушкой», а так же «лучшим в мире начальником» поехал домой.

Во дворе разыскал дворника дядю Мишу, поговорил с ним минут десять о погодах, в сто первый раз выслушал историю про то, как явилась ему однажды в камеру ШИЗО дева Мария, и, наконец, справился, не сможет ли он выполнить по дружбе одно моё маленькое поручение.

— Запросто, — согласился дядя Миша. — В чём твоя проблема, Егор Владимирович?

Я начал издалека:

— Понимаешь, Михаил Кузьмич, нас с братанами на ночную рыбалку пригласили, а я завтра в обед с одним человечком должен встретиться. Боюсь не успеть. Ты вот что. — Я протянул ему блокнотный лист с цифрами. — Если завтра в полдень не объявлюсь, позвони по этому телефону. Хорошо?

— Позвоню, конечно, чего ж не позвонить.

— Вот и ладушки.

— А что сказать-то?

— Скажи, что Егор уехал по срочному делу, и придти не сможет.

— И больше ничего?

— И больше ничего.

Колун бодро взял под козырёк, сложил листок вчетверо и спрятал в левый карман парусиновых брюк. А из правого тут же вытащил боевого вида носовой платок и завязал один его угол в тугой узел.

Я не сомневался, что дворник сделает всё как надо. Человек надёжный, не подведёт. И если уж будет суждено дракону Вуангу-Ашгарру-Хонглю погибнуть от руки Охотника, печальная весть быстро дойдёт по цепочке до Куратора, и об оставшейся без присмотра Вещи Без Названия позаботятся.

Переделав все эти важные дела, я поднялся домой и вновь завалился спать. Понимал, что этот день может стать последним днём в моей жизни, что тратить его на сон глупо, но ничего не мог с собой поделать. Есть у меня такой психический бзик: если точно знаю, что ночь будет бессонная, уже с обеда клонит в сон.

Поднял меня Ашгарр ровно в десять вечера.

Собирались не долго. Пока я одевался, Ашгарр перекрыл всё, что можно закрыть, и выключил всё, что можно выключить. Посидев на дорожку, двинули за Вуангом.

По дороге Ашгарр рассказывал, историю про зомби, на усмирение которого давеча выезжал Архипыч с отрядом. Я слушал плохо (думал об Ольге), но суть уловил. История случилась банальная. Один заслуженный дед приковылял на днях в свой райсобес по важному вопросу (это ему казалось, что по важному, тётям в кабинетах так не казалось), его там какое-то время пинали туда-сюда, что тот волейбольный мячик, а потом и вовсе послали… Звенеть орденами в каком-нибудь другом, более достойном для этого месте. Не знали тёти и знать не могли, что этот дед — некромант со стажем. От тёмных дел, правда, давно отошёл (молотобойцы с учёта его сняли лет ещё при Горбачёве), но тут настолько сильно обиделся, что решил тряхнуть стариной. Решил и сделал. Поднял ночью мертвяка, топорик выдал и направил собес крушить. Когда бы не молотобойцы, туго пришлось бы тётям в кабинетах. Ой, туго. Повезло ещё, что старик мёртвого поднял. Позвал бы не родившегося, не известно, чем бы всё закончились.

— И как его упокоили? — поинтересовался я. — Верёвкой от колокола?

Ашгарр мотнул головой.

— Нет, верёвки под рукой не оказалось, просто взяли в кольцо и заново отпели.

— И получилось?

— Архипыч сказал, что да.

— Архипыч врать не будет.

Ашгарр хотел ещё что-то сказать, но не успел — мы уже подъехали к Тому Самому Месту.

Вуанг заранее поднялся на поверхность и поджидал нас в дворике стоматологического центра. Выглядел шикарно: чёрный костюм, белая сорочка, лакированные туфли и защитная оптика фирмы «Marc O'Polo». По сравнению с ним, мы с Ашгарром в своей тёртой и не отглаженной джинсе выглядели крайне убого. Как горожане в толпе деревенских, приехавших в цирк.

Никогда не понимал и до сих пор не понимаю, каким образом Вуанг умудряется пройти лабиринт, и не запачкаться. То ли ловкий такой, то ли секрет какой-то знает, то ли ещё что. Спрашивал — не говорит.

Заметив нас, воин стремительно пересёк проезжую, закинул в багажник контейнер-морозильник и запрыгнул на заднее сиденье. Я не стал дожидаться, когда хлопнет дверка, нажал на газ так, что взвизгнули шины. Через три секунды То Самое Место осталось далеко позади. Вещь без Названия временно осталась на попечении заклятий.

Ночи превращений нагонов в дракона — это, наверное, единственное слабое звено в сложной системе охраны архи-артефакта. Тот, кто однажды узнает, где находится лабиринт, когда мы его покидаем и каким образом снимаются заклятия, может, если, конечно, этого захочет, выкрасть фрагмент Вещи Без Названия. Впрочем, легче пятьдесят раз подряд джек-пот выиграть в «Русское лото», чем всё это узнать.

У дома N37 по улице Марата мы задержались недолго. На вскрытие тайника и перегрузку сердца в контейнер у нас ушло от силы пять минут.

— Почему не сразу на Александровский? — спросил Ашгарр, когда я покатил не в сторону набережной, а, развернув машину, направился к центру.

— Немного покружим по городу, — ответил я.

— Думаешь, Охотник на хвосте?

— Возможно.

Заметив в зеркале, как напряглось лицо Вуанга, я в двух словах, не вдаваясь в ненужные подробности, рассказал парням про то, что произошло со мной в офисе. Про бандероль. Про бабочку. Про чужой лоскут Пределов, в котором я был воином-странником Хурэн Хуном и шёл за неким камнем, упавший с небес.

Парни какое-то время молчали, соображая, что бы это всё могло значить. Потом Ашгарр предположил:

— Может, он метку на тебя поставил?

— Исключено, — возразил я. — Офис под защитой.

— А, может, он настолько сильный маг, что ему твоя защита до одного места?

— Возможно, что сильный. Но только он в первую очередь Охотник.

— И что с того?

Тут Вуанг выразительно хмыкнул, и я перевёл Ашгарру то, что хотел этим сказать воин:

— Всякий знает, что Охотнику до схватки запрещёно использовать против дракона Силу непосредственно. За нарушение такого запрета можно запросто вылететь из клана. Забыл?

— А быть может, он какой-то неправильный рыцарь?

Я не нашёл, что на это ответить, лишь пожал плечами. И затем минут двадцать молча катал парней вокруг Главного телеграфа, заезжая то в одну подворотню, то в другую. Убедившись, что никакой слежки нет, я покатил на набережную. За «Городом Мастеров» повернул к заводу «Кедр», выехал на Рабочего штаба, миновал очистные сооружения и благополучно проскочил пост ГАИ на выезде из города. Дальше — через виадук на Александровский тракт. И там уже на большаке припустил.

А дело тем временем шло к закату. Солнце, утомлённое призором за всем, походило на оранжевый воздухоплавательный шар, газ в котором давным-давно остыл. Пока мы мчались вдоль лесов, пролесков, полей и деревенек, оно то ныряло за сопки, то вновь появлялось. Но когда добрались до двадцать первого километра, оно окончательно зацепилось за кривую линию горизонта, и попыток взлететь уже не предпринимало.

На двадцать первом мы, оставив машину на специальной площадке, перешли на другую сторону дороги и спустились по хлипким шатким ступеням в тёмный овраг, где среди высоких зонтов борщевика и кустов черёмухи пробивается сквозь камни мощный родник. Собственно, он-то и был конечной точкой нашего пути. Согласно ритуалу нагоны перед трансформацией обязаны омыть себя чистой водой из открытого источника. Много лет тому назад мы облюбовали именно этот.

Мы быстро разделись догола и, пугая криками уже засевших на ночёвку пичуг, стали обливать друг друга ледяной водой.

Летом это делать приятно. Другое дело — зимой. В морозы эта часть древнего ритуала проходит быстро, управляемся за каких-то пять-десять минут. Точнее так: Ашгарр — за пять, я — за десять, а Вуанга и зимой нужно оттаскивать от воды за уши.

Чистые, мокрые и бодрые мы вернулись за сердцем к машине. Теперь нам предстояло подняться с контейнером на усыпанный земляникой холм у дороги. На этом холме, вершину которого украшает покосившийся и почерневший от времени геодезический знак, мы чаще всего и превращаемся в дракона. Дождёмся, когда угаснут последние лучи, и — к звёздам!

Я уже передал контейнер Вуангу и запер машину, когда зазвонил мой мобильный.

Ашгарр хмыкнул. Я напрягся. Вуанг нахмурился.

Что-то мне подсказало, что нужно ответить, и я ответил.

Звонила Ольга.

— Егор, — тихо сказала она.

— Оля! — обрадовано воскликнул я.

— У меня беда.

Когда я услышал эти слова, меня окатила волна неведомого мне доселе чувства: захотелось разорвать грудь, спрятать любимого человечка себе под рёбра и никому не отдавать. С трудом овладев собой, я лживо-спокойным голосом спросил:

— Что случилось?

— Меня похитили.

— Кто?!

— Он называет себя Охотником.

У меня потемнело в глазах.

— Чего он хочет?

— Чтобы ты… прилетел. Я не понимаю, что это значит, но он так сказал.

— Где вы?

— Он сказал, что это у станции «Дачная». Здесь, Егор, на самом деле за лесом железная дорога. И ещё: мы на поляне у реки, он разжёг большой костёр и…

На этом связь оборвалась, я шандарахнул телефоном об асфальт и заорал:

— Какой идиот сказал, что снаряд не падает дважды в одно и то же место?!

Вуанг укоризненно покачал головой, а Ашгарр спросил:

— Что произошло, Хонгль?

Я, нервно постукивая кулаком по крыше болида, рассказал парням, какая беда у меня стряслась.

— Она тебе так дорога? — выслушав меня, спросил Ашгарр.

— Да.

— Ты хочешь её спасти?

— Хочу.

И тут — поскольку тема касалась жизни и смерти — заговорил воин.

— Список, — весомо произнёс Вуанг.

Я мотнул головой.

— К чёрту Список.

— Хонгль, мы не протянем без Силы до следующей Ночи, — заметил Ашгарр.

— Пусть.

Вуанг напомнил:

— Правило шесть. Лучший способ победить Охотника — избежать встречи с ним.

— К чёрту правила, — заявил я.

Повисла напряжённая пауза.

Первым нарушил её Ашгарр.

— Давай так, — предложил он, — сначала Список, потом — девушка.

— Ты хочешь, чтобы она увидела дракона? — изумился я.

— Мы будем в Силе, мы сделаем так, что она забудет дракона.

— А если этот псих что-то с ней сделает, пока дракон будет возиться со Списком?

— Не сделает, — вставил своё веское слово Вуанг.

— Ты так уверен?

— Охотнику нужен дракон, а не девушка. Пока не прилетит дракон, она будет жить.

— А когда прилетит, умрёт?

— Нет, не умрёт. Дракон её спасёт.

Они меня убедили.

— Чего стоим?! — проорал я. — Солнце уже зашло. Пора!

И три голых озадаченных нагона рванули к потемневшему холму.

 

16

Когда добрались до вершины, Вуанг распечатал контейнер и осторожно вынул из колбы ледяную пирамиду, от которой исходило мерцающее зелёноватое сияние. Это светилось наше сердце. Оно неистово колотилось, заходилось в крике, просилось на волю.

Обхватив пирамиду со всех сторон, мы принялись растапливать лёд, и уже совсем скоро наши мокрые ладони ощутили живое тепло золотого кристалла.

— Хонгль, начинай, — приказал Вуанг.

— Начинай Хонгль, — попросил Ашгарр.

Я кивнул сперва одному, потом другому, закрыл глаза и размерено произнёс то немудреное заклинание, какое всегда произношу в подобном случае. Сначала изрёк:

А затем сделал паузу и попросил:

Сердце меня услышало и исполнило мольбу.

Кристалл завибрировал, набух, его лучи стали расти, вытягиваться и обвивать наши руки. Сначала руки, потом плечи, заскользили по спинам, опустились к бёдрам, потянулись вниз. Они обвивали нас, словно лианы деревья, — настойчиво, плотно, навсегда. И очень скоро мы, — прижатые друг к другу настолько, что никакого продуху не было, — оказались внутри золотого сияющего кокона, верхний слой которого вскоре так уплотнился, что стал походить на скорлупу яйца.

А дальше, без каких либо заминок, свершилось то, что должно было свершиться.

Отдав все свои соки, сердце мелко задрожало, лопнуло и стало светом, мощным золотым потоком хлынувшим наружу. Он ударил в тёмный купол неба и взбил там, наверху, огненный вихрь. Вихрь, увлекая в круговое движение всё окрест, разорвал Пределы, и тотчас между небом и землёй образовалась чёрная воронка, которая, словно гигантский насос, стало втягивать всё сущее. Втянула и золотое яйцо, внутри которого мы находились. Миг — и мы уже там.

Непонятно где.

И как бывало раньше, всё моё зачарованное великим действом естество пронзила боль. Такая, что впору умереть. Но я прекрасно знал, что боль уйдёт. Необходимо потерпеть. Перетерпеть. Не смерть нас ждала, нет. Рождение. Хотя, быть может, в данном случае это суть одно и то же.

От боли я не мог дышать и думать, но мог видеть. И я видел сквозь окружавшую нас золотистую оболочку, что мы, вращаясь и переворачиваясь, несёмся по змеистому туннелю, наполненному сиянием всевозможных и невозможных цветов.

Неслись мы целую вечность и с нарастающей скоростью.

А когда вечность уткнулась в миг, а скорость выросла настолько, что все цвета слились в один — белый, яйцо вылетело куда-то туда, где благополучно разорвалось.

От нестерпимой боли я закричал, увидел вспышку и ослеп.

А когда вновь смог видеть, осознал, что всё кончено.

Мышка бежала, хвостиком вильнула, яйцо упало и разбилось, удушье закончилось, боль ушла, жалкую телесность заменила небывалая лёгкость, пришло ощущение счастья. На миг почудилось, что я по какой-то дивной случайности попал в тот прекрасный мир, где меня встретят ликующим рёвом крылатые сородичи, свободно парящие в небе.

Но этот миг прошёл — был, и нет его.

Эйфория съела сама себя, всё встало на свои места.

Мир вокруг был всё тем же постылым миром людей. Об этом говорили и скудные огни ближайшей деревушки, и тёмная полоса шоссе, и мутное серебро извилистой реки, и еле слышное тарахтение чахоточного дизеля, и — да, да, да — геодезический триангулятор, над которым я завис.

Мир остался прежним, а вот я сам изменился: нагонов Вуанга, Ашгарра и Хонгля не стало, зато появился ангел справедливости, демон воздаяния — золотой дракон по имени Вуанг-Ашгарр-Хонгль. О чём я троекратно и оповестил Пределы громким клокочущим криком «Осоколодонг!»

Покружив над холмом, я убедился, что небо меня по-прежнему любит, что оно меня по-прежнему держит, и поспешил, выписывая крылами строгие восьмёрки, в сторону спящего города.

Известно, что японский иероглиф, означающий «полёт дракона», имеет сорок восемь черт, и его написание из-за сложности не входит в перечень обязательных навыков курса японской каллиграфии. Ничего удивительного в этом нет — описать полёт дракона, все эти замысловатые фигуры, которые он может выделывать в воздухе, практически невозможно. Это столь же трудно, как и описать те чувства, которые испытывает дракон во время полёта.

Я летел над облаками, поглощённый трепетным восторгом свободы. Летел расковано, лихо, в своё удовольствие. Делал несколько мощных взмахов, поднимался вверх и ложился, расправив крылья, на поток. Затем вновь месил воздух крыльями, чтобы подняться выше. И выше. И выше, и выше, и выше. И вновь опускался, отдаваясь на волю воздушным течениям. Несколько раз нырял к земле — складывал крылья и с радостным возгласом «Осзгагэла!» камнем падал вниз. В последнюю секунду расправлял крылья, гася скорость падения, и плавно выходил из пике.

Потом Вуанг взял во мне верх над Ашгарром, я перестал резвиться и, памятуя, что впереди много серьёзных дел, набрал крейсерскую скорость.

Подо мной клубились облака, надо мной светились звёзды. Отсюда, с заоблачной высоты, мерцающие мёртвым светом звёзды казались ещё притягательней, ещё загадочней. Я люблю разглядывать звёзды. Звёздное небо над головой — одна из двух непостижимых для меня тайн мироздания. Воистину так. Вот чего не постичь, того не постичь. Начинаешь задумываться, сколько их там, и крышу сносит. Все три крыши. Лучше не задумываться.

К слову говоря, вторая тайна бытия, которая не даёт мне покоя, — непонятная укладка шпал на железных дорогах. Никак не могу взять в толк, отчего шпалы укладывают таким диковинным образом, что, шагая с одной на другую, приходится семенить. Шагать же через одну, тоже невозможно — приходится прыгать. Почему так? Нет ответа. Тайна.

Между тем я мало-помалу приближался к городу. Сквозь облачную муть, стали видные переливы его ночных огней. Я спустился чуть ниже и взял курс на восток.

Не случайно.

Первым делом мне предстояло разобраться с бандой Кости Хохолка, с отморозками, которых мой информатор назвал «грабителями с большой дороги». Действительно — грабители, действительно — с дороги. Всё так. Но если б только так. Ладно бы только грабили пеших да конных, так ведь взяли моду убивать почём зря. Если говорить всерьёз и конкретно, то в актуальный Список я этих уродов занёс за то, что в начале июня расстреляли группу местных «челноков». Пилили-пылили люди себе в Китай за товаром, планы строили на будущее, мечтали о чём-то, а тут эти. Трах-бабах — и нет никаких планов и нет никакого будущего. А есть пять трупов, включая труп водителя микроавтобуса, который и вовсе был не при делах. И за что, спрашивается? За пятнадцать тысяч зелённых денег. Цена жизни человека — три тоны зелёных денег? Так получается? Впрочем, времена нынче такие, что и за алтын зарезать могут. Удивляться не приходится.

Хохолка с его подручными я собирался найти между восьмым и пятнадцатым километром Лачугского тракта. Неделю назад закинул гадам дезинформацию про фермера, который, де, повезёт из Города обналиченный банковский кредит. Надеялся, что ребята наживку схватят, и заодно крючок проглотят.

Они, слава Силе, клюнули.

Правда, нашёл я уродов не сразу: шёл на бреющим чуть в стороне от трассы, и, не заметив (складки местности подвели) их тёмно-зелёного джипа, пролетел мимо. Но, услышав протяжный сигнал, оглянулся. Это водитель белых «жигулей» обругал их за то, что стоят с выключенными фарами. Правильно сделал. Спасибо ему.

Я сделал поворот на «горке», подтянулся, жёстко спикировал на крышу джипа и провёл по лакированной жести всеми восемью когтями передних лап.

Первым на раздавшийся скрежет выскочил водитель. Он даже испугаться не успел, я маханул хвостом и срубил его голову оточенным ребром нароста. Обезглавленное тело рухнуло наземь и стало обильно поливать чёрное красным, а голова, прокатившись по капоту, свалилась на другую сторону машины.

Меня же окатила — оршегланг! — горячая волна отобранной Силы.

Впрочем, долго упиваться возрождением своего магического могущества мне не пришлось. Хлопнула задняя дверка, и с криком «Что за дела?!» из машины выскочил ещё один выродок. Оказалось — сам Костя Хохолок. Увидев меня, захлебнулся собственным криком, побледнел лицом и обмочился. Потом вновь заорал (уже иначе — не истошно, визгливо), сорвался и побежал через поле к кромке леса.

Я нагнал его в три взмаха, повалил на землю и…

И — оршегланг! — вновь возбуждённо вскипела чёрная кровь.

Между тем, оставшиеся в джипе, сообразив, что на их глазах разверзся ад, решили спасти себя банальным бегством. Двигатель заурчал, фары вспыхнули и машина, набирая скорость, покатила в сторону города.

Азарта от погони я не испытывал, нет. Какой тут, к чертям, азарт? Ничего личного. Я просто делал то, что должен. Просто делал. И даже две пули, которые выбили несколько чешуек из золотого панциря груди, не разозлили меня. Пустое.

Нагнав машину, я разбил заднее стекло, после чего, вогнав когти в жесть, уселся на крыше. Ответил угрожающим рёвом на крики отчаянья и накрыл крылом переднее стекло. Убрал только тогда, когда джип, пометавшись по дороге испуганным зверем, собрал несколько бетонных столбиков на правой обочине и на всей скорости вылетел с полотна. На то, как он перелетал кювет, как заваливался в полёте на правый бок и как приземлился на крышу, я наблюдал уже со стороны.

Подлетев, почувствовал острый запах разлившегося бензина и, не долго думая, пыхнул огнём.

Оршегланг! — одна волна Силы обдала меня сразу. А вторая — оршегланг! — настигла, когда был уже метрах в пятидесяти от пылающего джипа.

Теперь мой путь лежал в посёлок Новый.

Направился туда не через город, а напрямки, но на всякий случай всё же облетел стороной залитый сигнальными огнями аэродром.

Крюк вышел небольшим, и уже совсем скоро я благополучно приземлился у коттеджа инспектора Федерального казначейства Дорохова Р. Д.

Тишина вокруг стояла необыкновенная, только где-то в ухоженной траве газона неумело воспевал луну глупыш-сверчок, да поскрипывала старая сосна. Нарушать ночное благолепие мне не хотелась, поэтому ломиться в дом не стал и просто поджёг беседку.

Роберт Дмитриевич Дорохов, примерный семьянин и дисциплинированный работник, который месяц назад изнасиловал в своём гараже, а после задушил заочницу сельскохозяйственной академии, выбежал из дома полуголым. Но меня это не смутило. Я вогнал ему когти задних лап в плечи, издал победный рёв и поволок под облака.

Он был тяжёл, но не настолько, чтобы мне это мешало летать. И то, что он орал и извивался, словно червяк на крючке, мне тоже не особо беспокоило. Я мог бы легко долететь с ним до столицы. Или до Владивостока. Но смысл? Долетел до ближайшей рощи и отпустил на волю. Упал Роберт Дмитриевич с моей точки зрения удачно. Животом на острою верхушку сосны.

Оршегланг!

Затем я совершил перелёт на другой край города, к особняку оптового торговца героином Романа Зуева по кличке Злат. Этот сукин сын, загубивший немало юных душ, оказался не из трусливого десятка. Пьяно орал, матерился и отстреливался из «Бекаса», полагая, видимо, что я фантом, рождённый белой горячкой. Шмалял будь здоров. Но, правда, не долго. Я слишком торопился, чтобы позволить этому человеку с лицом утопленника перезарядить ружьишко. Не позволил. Подлетел и — оршегланг! — вырвал пустое сердце из его груди.

А легче всех отделалась Алла Викторовна Купреянова. Вряд ли детоубийца поняла, кто подцепил её за шиворот и — оршегланг! — кинул вниз, когда она, услышав непонятный стук, вышла на балкон.

«Раньше бы похоронили за оградой», — подумал я, сделав траурный круг над распластавшимся телом.

«Больше родить не сможет», — справедливо заметил Ашгарр.

«Убить тоже», — вторил ему Вуанг.

Исчерпав все пункты актуального Списка, я ощущал в себе такую Силу, что мог бы свернуть горы. Какие угодно. Любые.

Но только мне было не до гор в тот час: где-то загородом в тёмной лесу ждала своего избавителя рыжеволосая девушка Ольга.

Летел я над городом невысоко, под облаками, и того, что кто-нибудь увидит, не боялся. Увидит, и увидит. Фантазия у людей не богатая, решат — очередное НЛО. Уже бывали случаи. К примеру, когда в 1990-м году увязался из любопытства за колонной ракетного комплекса «Тополь», стратегические воины рассудили просто — тарелка инопланетян. Тарелка и баста.

Каждый третий скажет, что летающие тарелки есть.

Это драконов — ха-ха — не бывает.

Добравшись до телевышки, я поддался просьбе Ашгарра и коснулся лапой антенны, за что получил от Вуага презрительное: «Детский сад». Осознал неуместность поступка, сконфузился и дальше хлопал крыльями с удвоенным старанием.

Потом перелетал Реку недалеко от плотины.

Ночью и с высоты река похожа на нож, а город — на утыканный свечами праздничный торт, разрезанный на две равных части. Оставив правую часть, я за три минуты перемахнул на левую, и устремился к вокзалу, чтобы уже до станции «Дачная» добираться, держа за ориентир железную дорогу. Так захочешь, не собьёшься.

Впрочем, я и не хотел.

Уже через полчаса я подлетел к шестой по счёту станции и пошёл на снижение: шестая, по моим раскладам, и должна была быть той, которая нужна. Спустившись к подобию вокзала, я прочитал буквы на фасаде и убедился, что это действительно так. Хвалить себя за сообразительность не стал, стал разыскивать реку, про которую говорила девушка.

Поднялся выше и огляделся.

Справа от железнодорожного полотна угадывался дачный посёлок. Там светились огни в окнах, пахло печным дымом, лаяли псы.

Слева тянулась нитка федеральной трассы, за которой темнел лес.

Я пошёл влево, к лесу.

И угадал.

Как только перемахнул шоссе, сразу увидел реку. Точнее — не реку, речку. Весной, видимо, буйная, а сейчас жалкая, обмелевшая, не имеющая силы пробить себе свой собственный путь, она петляла между заросшими холмами-косогорами, иногда теряясь в густых зарослях низин. Я полетел против её течения и уже после пятого изгиба увидел костёр. Он горел на большой поляне, с одной стороны окружённой лесом, с другой — излучиной реки. Всё говорило о том, что это и есть то самое место, где меня ждёт Охотник. И, прежде всего, говорило об этом моё чутьё.

Сразу приземляться я не стал (слишком стар, чтобы в Ночь Полёта делать что-то сломя голову), решил вначале осмотреться. Сделал несколько кругов над поляной: прежде, как водится, по часовой стрелке, затем — против. Ни Олю, ни Охотника не увидел. Река имелась — воняла тиной. Костёр был — горел, потрескивал. А ещё наблюдался пустой чёрный внедорожник, он стоял у леса в тени деревьев. Людей же не было.

Ничего не понимая, я пошёл по спирали на снижение и опустился на траву возле костра.

«Прячется в лесу?», — предположил я.

«Похоже», — согласился со мной Ашгарр.

А Вуанг возразил: «Уже нет».

Он был прав — из леса на освещённую луной поляну, непринуждённо жонглируя мечом, выходил человек в серебристом накидке с капюшоном. Лица его видно не было, но сомневаться не приходилось, что это и есть Охотник.

— Где девушка? — прохрипел я, пытаясь хоть как-то сымитировать человеческую речь.

Видимо, у меня это неплохо получилось, поскольку Охотник замер, уверенным движением потянул тесёмку, скинул накидку и, тряхнув рыжими кудрями, ответил:

— Я здесь, Егор!

И вновь стал…

Стала приближаться.

На Ольге было обыкновенное боевое облачение: лёгкая кольчуга, широкий ремень, ножны и налокотники, только шлема почему-то не было.

То, что Ольга оказалась Охотником, меня настолько поразило, что я впал в ступор. Всё, что угодно мог предположить, но такого — нет. Не ожидал подобного коварства. Нет, нет и ещё раз нет.

«Выследила, изучила повадки, узнала, на что поведусь, — сокрушался я. — Как жить после этого? Верить во что?»

Из оцепенения меня вывел Вуанг, он грозным рыком поприветствовал Охотницу. Ашгарр поддержал его искусным рёвом. А мне, признаться, было не до приветствий. Мне хотелось уйти. Плюнуть на всё и уйти. Сражаться с Ольгой я не хотел.

Но уйти не успел.

— Охотница Эльга из клана Стефана «Носорога» Хирша! — объявила она своё настоящее имя и подняла меч в воинственном жесте.

По клинку скользнул зайчик лунного света, я проводил его взглядом, устало вздохнул и с сожалением подумал: «Вот и всё».

«Она объявила себя», — сказал Ашагрр.

«Давай!», — поторопил меня Вуанг.

Ничего не оставалось, как раскинуть крылья парусами и прохрипеть ответное слово:

— Вуанг-Ашгарр-Хонгль, золотой дракон из славного рода Огло.

Сказал и сложил крылья.

Эльга-Ольга, на сосредоточенном лице которой не было ни грамма давешней милой рассеянности, кивнула и опустила меч.

Теперь один из нас должен был умереть.

Иного не дано.

Стояния на реке Калке не случилось, Охотница сразу перешла в атаку: пока я раздумывал, какую тактику применить, она уже запустила серп. Слава Силе, Вуанг успел отреагировать, и ужасного вида боевой снаряд, не задев кость, порвал перепонку правого крыла и полетел дальше, срубая ветки с деревьев и кустов.

Я рассержено рыкнул, взлетел и в следующую секунду оказался у неё за спиной.

Но от нападения пока воздержался.

Зато Охотница торопилась: крутнулась волчком, разбежалась, взлетела и понеслась на меня, выставив меч.

«Способна к левитации!», — ахнул Ашгарр.

«Сильный маг», — прокомментировал я.

А Вуанг ничего не сказал, он взял инициативу на себя: подпустил Охотницу поближе и, прервал её изящный полёт, хлёстким ударом хвоста.

Эльга-Ольга кувыркнулась в воздухе, на секунду потеряла ориентацию в пространстве и, ударившись спиной об ствол выступающей из леса сосны, неловко шлёпнулось на траву.

Я вспомнил слова Гайто Газданова: «Жизнь нам дана с непременным условием защищать её до последнего дыхания» и не стал больше сдерживать в себе Вуанга. Подлетел и, опустившись на все четыре лапы, окатил Эльгу-Ольгу огнём.

Для многих Охотников это стало бы концом, но не для неё. Девчонка оказалась не промах: хоть и лежала в неловкой позе, успела соорудить защиту. Струя огня скользнула по гладкой поверхности Ледяного Щита и ушла наверх. Сосновая хвоя вспыхнула, словно порох, а Эльга-Ольга осталась цела и невредима. Приняла холодный душ и только.

Недовольно зашипев, я мотнул головой и собрался набавить жару. Но тут Охотница решила перевести дух, соорудила Сферу Тени и исчезла с глаз долой. Я шлёпнул хвостом по тому месту, где она только что лежала, но поздно. Не было её там. Ушла.

Пока она пряталась, я подобрал её меч и, отлетев к реке, забросил боевой трофей в воду. Решил, потом найду, если останусь в живых. А не останусь, будет подарок туристам-рыбакам.

Затем я рыскал какое-то время туда-сюда по поляне в поисках Охотницы. Но её нигде не было, она будто в воду канула. Дошло до того, что я подумал:

«Может, сознание потеряла?»

«Запросто, баба же», — подхватил Ашгарр.

А вот Вуанг имел на этот счёт особое мнение: «Это вряд ли. Бой-баба. Что-то задумала. Надо делать Факел, надо выгонять из Тени».

Тратить Силу на Факел было жалко. Этот приём боевой магии Её жрёт немереное количество, минута — и пяти тысяч кроулей как ни бывало. Но и схватку нужно было заканчивать — рассвет уже близился.

И я решился.

Начал заклинать на дарсе:

Но не успел закончить.

Охотница накинула на меня Нескучную Сеть, нити которой, хотя и гибки, но прочнее прутьев Решётки Зигмунда. Спеленав меня таким образом, Эльга-Ольга вышла из Сферы Тени с коротким копьём в руках. Зычно и озорно гикнула и понеслась на меня так прытко, будто и не лежала недавно на земле, словно поломанная кукла.

Я рычал, метался и тужился порвать нить, но у меня не получалось. Нужно было успокоиться и сотворить что-нибудь из магического арсенала, и я, пожалуй, соорудил бы, если было бы у меня несколько лишних секунд. У меня их не было. Эльга-Ольга приближалась стремительно, а когда подбежала, сразу воткнула копьё мне в бок. Вообще-то, целилась в сердце, но Вуанг угадал направление удара, и я успел подпрыгнуть.

Прилетел бы я на эту поляну до обнуления Списка, пришлось бы не сладко. Охотница меня бы, пожалуй, добила — со второй ли, третьей ли попытки, поразила бы моё сердце. Но теперь я был в Силе. А когда я в Силе, заживо здорово меня не возьмёшь.

Взлететь с помощью крыльев я не мог, но мог использовать магическую левитацию, и использовал её на полную катушку. Попридержал эмоции, прошептал нужное заклинание и стал взлетать — вместе с Сеткой, вместе с копьём и вместе с Эльгой-Ольгой, которая пыталась копьё выдернуть. Это поначалу она его выдёргивала, потом просто держалась. Почему она его не отпускала, я не знаю. Быть может, Силы у неё на левитацию уже не было. А может, просто испугалась, поскольку я за какие-то секунды вознёс её на такую высоту, где нормального человека жуть берёт. Не знаю почему, но держалась. Отпустила копьё только тогда, когда задохнулась и потеряла сознание. После чего, разумеется, полетела вниз.

Она падала, а я, желая помочь ей, стал расправляться с Нескучной Сеткой. Начал орать заклинание, сбился, начал заново, снова сбился, но наконец соорудил Огненное Облако и ракетой влетел в него. Нити Сетки мгновенно вспыхнули, а когда облака осталось позади, они осыпались с меня чёрным пеплом. Я расправил крылья, пару раз взмахнул, затем сложил и нырнул вниз.

Нёсся без тормозов, и Эльгу-Ольгу поймал метрах в пяти от земли.

Её лицо было белее мела, из носа к губам стекала струйка алой крови, казалось, жизни в Охотнице осталось на два вздоха и один выдох.

«Надо добить», — предложил Вуанг.

«Нет», — возразил я.

«Смотрите сами», — умыл руки Ашгарр.

Стараясь не поранить девушку шипами, я отнес её к машине и положил на капот.

«Это не по правилам!», — возмутился Вуанг.

Я отмахнулся от него:

«К чёрту правила!»

«Смотрите сами», — вновь самоустранился Ашгарр.

Взвесив все «за» и «против», я решил убраться восвояси.

Но Охотница не пустила.

Окликнула меня, когда, выписав прощальный круг над поляной, я уже взял курс на юг.

Выгнув шею, я обернулся на призыв: «Егор!»

Охотница стояла с арбалетом в руках на крыше машины. Она не целилась — три заговорённых болта уже летели. Впрочем, она и до выстрела не целилась: эти болты, что надо болты — сами находят цель.

«По одной на брата», — прикинул я.

«Наш путь стрелой татарской древней воли пронзил нам грудь», — ляпнул очумелый Ашгарр.

И только Вуанг знал, что делать.

«Уходим», — спокойно объявил он и повёл меня на хитрый манёвр.

Я мощно заработал крыльями, набрал скорость, и, когда стрелы были уже около хвоста, круто взял вверх, расправил крылья и ушёл на петлю.

Стрелы просвистели мимо.

Но, впрочем, вскоре развернулись, один в один повторив траекторию моего пилотажного приёма.

Выйдя из пика, я устремился к Охотнице, которая по-прежнему стояла на машине.

А стрелы…

А стрелы неслись следом.

Когда до Охотницы осталось столько, что можно было рассмотреть её ошеломлённое лицо, я резко взмыл и ушёл на «свечу».

Стрелы, прежде чем повторить моё движение, пролетели по инерции какие-то метры и сразили Охотницу.

Когда я подлетел, она ещё дышала. Услышав моё горячее клокотание, тихо позвала:

— Егор.

— Слушаю тебя… Эльга, — тяжело прохрипел я, коснувшись лапами земли.

— Прости меня, Егор.

— Прощаю… Дракон не простит.

— Пусть так.

Охотница попыталась улыбнуться, но у неё вышла гримаса. Тихо простонав, она закрыла глаза. Я подумал, что это конец, но спустя несколько секунд она вновь позвала меня:

— Егор, ты ещё… здесь?

— Я здесь Эльга.

— Спаси её.

— Кого?

— Спаси… Девочку… Она…

— Я понял. Что ей нужно?

— Коготь… Всего один… коготь. Твой… Ты…

— Обещаю. Как её найти?

— Мор… сая… ра… ина.

— Морская раковина?

Ответить она не сумела, протянула руку и коснулась моей бугристой лапы.

А в следующий миг умерла.

Я трижды нырял в реку, чтобы найти меч, а когда нашёл, положил правую лапу на мокрый прибрежный камень, размахнулся и отрубил один коготь. И вновь закинул меч в воду — такие трофеи мне ни к чему.

На обратном пути Вуанг спал или делал вид, что спит.

Я всю дорогу молчал — мне было больно, противно и тоскливо. Так тоскливо, как никогда раньше. Хотелось умереть. И я бы умер, если бы моя смерть не умерла раньше. Хотя… Не знаю. Ведь жизнь даётся нам только раз, и прожить её надо. Надо и точка.

Но — мать моя Змея! — до чего же мне было тяжко.

И только Ашагрр был в порядке, он поначалу насвистывал что-то легкомысленное, а потом стал на все лады повторять одну и ту же фразу. Фраза была очень странной и звучала так: «На лебедином крыле южного ветра дракон увидел тень кипариса, и угадал в ней пронзительный, отчаянный крик одинокой души — звук забытого мгновения, вплетённый светом зари в канву одичавшего пространства». Ашгарр менял в этой фразе слова местами, а некоторые заменял на другие, но от этого фраза не становилась понятней.

Чтобы Ашгарр себе там ни выдумывал, он остался поэтом, он был им и будет. Так же, как и Вуанг — воином, а я — магом. И это правильно. Каждый должен быть тем, кто он есть. Поэт — поэтом. Пёс — псом. Птица — птицей. Человек — человеком. А дракон — драконом.

Видит Сила, если ты пришёл в этот мир драконом, ты и должен быть драконом.

А как иначе?

И главное — зачем?