1

— Ведьма, — услышал Харднетт громкий шепот и невольно повернул голову.

Толстый коротышка, сидящий в кресле через проход, вновь взялся чихвостить жену — высокую тощую блондинку. И та опять не пожелала оставаться в долгу.

— Козел! — взвизгнула она пронзительно. Как кошка, которой наступили на хвост.

— Да пошла ты!

— Сам пошел, импотент!

Толстяк задохнулся:

— Да я!.. Да ты!..

Блондинка ехидно хохотнула, скорчила гримасу и показала язык. Толстяк дернулся, хотел вскочить, но сразу у него не вышло — не позволило крайнее положение спинки кресла. С трудом дотянувшись короткими пухлыми пальчиками до рычага фиксатора, он поставил спинку вертикально и только тогда выбрался. Оправил полы сюртука, комичным винтовым движением подтянул брюки и, не оглядываясь на покатывающуюся со смеху супругу, просеменил в сторону кают-компании.

Лайнер «Махаон», успешно стартовав с НП-узла Апарау, уверенно и без какого-либо надсада шел по разгонной дуге к зеву сто тридцать восьмого канала. До Перехода в Над-Пространство оставалось что-то около двух часов — пассажирам еще не возбранялось покидать свои места и свободно перемещаться по «зеленой» зоне.

Проводив равнодушным взглядом толстяка, Харднетт подумал, что не помешало бы размяться — бог знает сколько времени придется сиднем сидеть. Нужно пользоваться случаем. Да и в клюв чего-нибудь забросить было бы неплохо. Впрок.

Сосчитав до одиннадцати, полковник встал. Потянулся. Скинул плащ, бросил его на соседнее (пустующее по известной причине) кресло № 13 и собрался проследовать к выходу. Но его задержали.

— Эй, красавчик! — позвала жена толстяка. Харднетт обернулся.

Пьяная жердь сложила губки бантиком и манерно похлопала накладными ресницами.

— Вы меня? — удивленно спросил Харднетт.

Она не ответила, но, закинув ногу на ногу, приветственно поиграла красной лакированной туфелькой. Харднетт, скрывая отвращение, натянул на лицо маску учтивости и поинтересовался:

— Что миссис угодно?

Она поерзала тощим задом по искусственной коже сиденья и придумала:

— Миссис угодно, чтобы вы пригласили к ней стюарда.

Харднетт наклонился и, окунувшись в облако (на его вкус, чрезмерно желтого) парфюма, еле слышно произнес:

— Знаешь что, детка…

— Что? — заинтригованно потянулась она к нему всем телом.

— Кнопка вызова в правом подлокотнике.

Сказал, развернулся и пошел по дорожке между рядами.

Молодой, красивый и свободный.

Мегера обиженно фыркнула и, по-женски коряво замахнувшись, с силой швырнула в него пустую банку из-под замзам-колы.

Вращающаяся жестянка должна была попасть в то место, откуда у ангелов растут крылья, а у федеральных агентов Чрезвычайной Комиссии — расходятся ремни кобуры. Но не попала. Резко повернувшись, Харднетт поймал банку на лету. Сжав в руке, выпустил из нее дух и, практически не целясь, закинул в мусорный бак, что стоял на выходе из салона.

Кают-компания находилась на предпоследнем ярусе и представляла собой огромный зал с куполообразным сводом. Специальные перегородки разделяли ее на двадцать четыре сектора — от сектора «А1» до сектора «Б12». И хотя каждый сектор специализировался на чем-то особенном, пассажир, занявший столик в одном из них, мог получить весь набор предлагаемых услуг. По принципу «все включено» и не сходя с места. От чашечки кофе до консультации космопсихолога. Правда, для того чтобы понырять в бассейне, спустить в рулетку кровное или уединиться с девочкой заведения, пассажиры все равно вынуждены перебираться в специальные, отведенные именно для этого, залы и кабинеты. Но тут уж ничего не попишешь — такова специфика исполнения подобного рода желаний.

Харднетт выбрал ресторанный сектор «А4». Выбрал не случайно. Во-первых, рядом с выходом. Во-вторых, и в главных, именно оттуда доносились звуки рояля. Полковник повелся на них, как крыса на звук известной дудочки. Впрочем, в отличие от крыс, о своем выборе ничуть не пожалел.

В салоне, декорированном в имперском стиле рококо, все было обустроено как надо: монументально, статично, без каких-либо утомляющих новомодных выкрутасов. И атмосфера стояла несуетная, и публика подобралась на редкость спокойная, а вылощенные официанты скользили меж шикарно убранных столов тихими тенями.

Электрический свет отсутствовал. Вместо него горели свечи. Горели они всюду — и на столах, и на обитых бордовыми гобеленами стенах. Висящие подсвечники казались настолько массивными, что приходилось удивляться, как их выдерживают элементы крепежа.

И пахло в салоне изумительно. Церковный дух расплавленного стеарина вытеснялся сложной смесью ароматов: дорогого табака, подсушенного ягеля, бергамота и чего-то еще — знакомого, но не поддающегося с ходу определению.

В глубине, на небольшом подиуме, блестел перламутровой инкрустацией рояль «Мюльбах» — его приподнятая крышка напоминала крыло на взмахе, отчего весь инструмент походил на подстреленную черную птицу. Тапер, длинноволосый юноша в темно-зеленом фраке, не халтурил, играл виртуозно и — что особо трогало — с упоением. Даже глаза от удовольствия прикрыл. Длинные его пальцы скользили по клавишам, словно пальцы незрячего по выпуклым буквам Луи Брайля.

Очарованный музыкой Харднетт взял пример с исполнителя — закрыл глаза, а сам открылся.

И в ту же секунду обнаружил себя в комнате старой усадьбы, где сияла за окном высокая луна, шумела на перекатах река и тянулся с берега на берег горбатый деревянный мост.

Образ нарисовался столь реалистичный, что всерьез показалось — сейчас в комнату войдет лакей и скажет: «Сэр, лошадь подана».

Так мощно пробрало и подхватило.

Не без усилия стряхнув наваждение, Харднетт подумал, что компания «Сквозные Космические Линии» этого талантливого паренька явно не в подземном переходе подобрала. На каком-нибудь неслабом конкурсе имярек. Никаких сомнений.

Трудно сказать, как другие пассажиры, но полковник такой подход к сервису оценил. И в целом все здесь, в секторе «А4», пришлось ему по нраву. За исключением сущего пустяка — свободных столиков не наблюдалось. Пришлось решать, к кому из посетителей присоседиться.

Осматривая зал, он наткнулся взглядом на седовласого мужчину в годах, который сидел возле самой дальней от сцены колонны. Внешний вид этого попивающего кофе господина не раздражал. Строгий крой костюма, скованная поза, отсутствие улыбки на лице — все говорило о нем, как о человеке солидном. Такой с задушевными разговорами приставать не будет. Не должен. К тому же занят — в руках книга.

Харднетт пересек зал по начищенному до блеска дубовому паркету и, взявшись за тяжеленный стул с бронзовыми ножками в виде львиных лап, учтиво поинтересовался у того, кого для себя уже нарек «Седым»:

— Не будете против?

— Сделайте одолжение, — кивнул тот, не отрываясь от книги. Устроившись, Харднетт изучил меню. Ничего знакомого в этом путаном документе не нашел и по-свойски устроил для себя лукуллов пир: заказал вне шаблонов морское соте, овощной салат из ингредиентов на усмотрение шеф-повара, но без томатов, и «албийского» — одну бутылку винтажа 2198 года. Через полминуты бойкий паренек в расшитой золотом ливрее принес вино. Откупорил и накапал на дно бокала. Харднетт взболтнул, понюхал, пригубил, для проформы закатил глаза и дал добро.

Наполнив бокал и оставив на столе бутылку, официант удалился так же тихо, как и появился. Не человек — привидение.

В ожидании заказа Харднетт небольшими глотками, смакуя, катал на языке терпкие клубки, тянул вино и от нечего делать разглядывал публику. К своему удивлению за одним из столиков (через один впереди и справа) увидел Проводника. Самого что ни на есть настоящего Проводника. И, судя по форме, из актуального экипажа. Этот Проводник поедал ком розоватого крем-брюле. Огромными кусками и с чудовищной сосредоточенностью.

— Все же забавные они люди, — неожиданно произнес сосед. Оказалось, что, заложив страницу салфеткой, он проследил за взглядом Харднетта.

— Кто? — не понял полковник.

— Проводники.

— Вы считаете их людьми?

Седой удивленно вскинул брови:

— А вы, уважаемый, считаете иначе?

Да, Харднетт считал иначе. Он был убежден, что Проводники не люди. Что они нечто другое. Не лучше людей, не хуже — другое. И скрывать это свое мнение полковник не видел смысла.

— Есть всякие животные, — сказал он. — Есть мы и тморпы. И есть Проводники.

— Вы, уважаемый, придерживаетесь той гипотезы, что Проводники не принадлежат к роду людскому? — все еще не верил сосед. Его, похоже, поражала сама мысль, что кто-то может всерьез придерживаться столь дикой гипотезы.

— У человека сорок шесть хромосом, а у Проводника… У Проводника — сами знаете.

— Знаю. Сорок семь. Но разве дело в этом?

Харднетт промолчал. Он не собирался вступать в дискуссию. Для него в этом вопросе все было давно и предельно ясно. Мнение свое менять он не собирался. Навязывать его кому-то другому — тем более.

Где-то, наверное, к четвертому курсу учебы в медицинском у Харднетта сложилось глубокое убеждение, что у эволюции Вселенной, как это ни парадоксально звучит, два венца. Во-первых, человек, а во-вторых, то самое существо, в кариотипе которого присутствуют три хромосомы двадцать первой пары — Проводник.

В это трудно поверить, но еще сотню лет назад врачи считали Проводников просто нездоровыми людьми. И только. Полагали, что их болезнь неизлечима, и называли ее — по имени открывшего явление английского врача Лэнгдона Дауна — синдромом Дауна. Так и говорили, что синдром Дауна — это заболевание. Хромосомное заболевание. Наследственная патология.

В политкорректных обществах этих похожих друг на друга милых существ с «марсианскими» глазами, маленькими ушами, вдавленными переносицами и интеллектом, редко превышающим семьдесят пунктов, называли «альтернативно-одаренными» и пытались адаптировать к жизни в социуме. В менее продвинутых — давали обидные прозвища, всячески измывались и загоняли в специальные учреждения. Но и там и тут редко кто задавался вопросом — а из тех, кто все же задавался, никто не мог дать на него ответ, — почему с упорным постоянством рождаются от людей эти удивительные создания?

А они рождались.

Рождались на всем протяжении человеческой истории и с одной и той же частотой — на тысячу человек один «альтернативно-одаренный». Рождались абсолютно у всех народов обитаемых планет. Почему? Зачем? Никто не знал.

Подсказка пришла оттуда, откуда его точно никто не ждал — из космоса.

И это уже История.

Как известно, первые каналы в Над-Пространство земляне обнаружили еще в конце двадцать первого века. А к началу двадцать второго построили первые НП-корабли. Почти сразу начались испытательные НП-проникновения в пределах Солнечной системы. Первую экспедицию отправили в феврале 2102 года. Под звуки оркестров, брызги шампанского и огни фейерверков.

Но она не вернулась.

Надежда на то, что более удачными окажутся Проникновения по другим каналам, которых в Солнечной системе отыскалось семь, не оправдалась. И вторая и третья экспедиции тоже навсегда остались в Над-Пространстве. А за ними — и четвертая. И пятая. И все последующие.

НП-корабли один за другим растворялись в Неведомом, но руководство Всемирного Космического Агентства программу «Большой Прыжок» сворачивать и не подумало — бюджетное финансирование шло, а число стремящихся к звездам добровольцев, как это ни странно, постоянно росло. Попытки покорить Над-Пространство продолжились. В общей сложности оттуда не вернулось восемнадцать кораблей. Сто девяносто восемь человек — сто семь мужчин и девяносто одна женщина.

Вечная слава героическим покорителям космоса!

Минута молчания.

А потом случилось то, что случилось.

В девятнадцатый экипаж по специальному проекту «Эмансипация Жизни» был включен «альтернативно-одаренный» — космонавт-исследователь Федя Чайка. Федечка. Федюня. 27 апреля 2123 года в 18 часов 46 минут по единому времяисчислению пилотируемый им НП-корабль «Сохо-19» вынырнул из Над-Пространства по четвертому каналу у маяка в районе Фобоса. Других членов экипажа на борту не оказалось.

Так Федор Иванович Чайка стал вторым Гагариным. И так окольными путями нашло свое подтверждение одно тонкое положение квантовой физики, в котором утверждается, что без наблюдателя не может происходить туннелирование в пространство-время возникшей в результате флуктуации первичного вакуума частицы, которая создает Вселенную. Проще говоря, подтвердилась мысль, что континуум проявляется и существует только благодаря тому, что существует тот, кто способен его воспринять.

Доказательство было налицо — для того чтобы проявилось Над-Пространство, потребовался наблюдатель. Наблюдатель нашелся — Над-Пространство проявилось.

Положение сочли универсальным и приняли к массовому усвоению.

Не будучи специалистом, Харднетт это смутное дело иллюстрировал для себя так. Чтобы, к примеру, ожил мир мушкетера д'Артаньяна, обязательно должен найтись тот, кто способен прочитать книгу «Три мушкетера». Прочитает — мир оживет, соберутся мушкетеры в кучу и помчатся на всех парах за подвесками для королевы Анны Австрийской. А нет — так нет. С континуумом дело обстоит так же, как и с книгой. Кто-то его должен «прочитать».

К сожалению, люди с их врожденной трехмерностью и привязанностью ума к стреле времени на роль наблюдателей Над-Пространства не подошли. Абсолютно. Физиологический и ментальный потолок людей — быть наблюдателями Пространства, своей собственной Вселенной, этого от начала времен раздувающегося шара с текущим радиусом в тринадцать с половиной миллиардов световых лет. И не более того. А вот парни с сорока семью хромосомами справились с наблюдением Над-Пространства легко. Почему это так, никто не знает. Нет ответа. Или лучше сказать — ответ на этот вопрос у каждого свой.

Сам Харднетт считал, что сознание человека, попавшего в пятимерное пространство (или как его теперь называют — Над-Пространство), сливается с бесконечным количеством своих вариаций, совокупность которых можно назвать первоначальным «Я». Или окончательным. Что, по сути, все равно. Человек в Над-Пространстве перестает быть частью и сливается с целым. Сливается с концами. Так, если бы д'Артаньян вдруг смог каким-то чудесным образом выйти из мира «Трех мушкетеров» в реальный мир, оказалось бы, что и сам шевалье д'Артаньян, и его друзья — Арамис, Атос, Портос, и его возлюбленная — Констанция Бонасье, и все остальные-прочие персонажи знаменитой книги на самом деле являются проекциями разума одного-единственного человека — писателя Дюма. Правда, сам бы д'Артаньян в таком случае ничего такого, конечно, не осознал. Ведь он, надо полагать, исчез бы как личность.

Что же касается «альтернативно-одаренных», то для того и наделены они альтернативным сознанием — попадая в Над-Пространство, самость свою не теряют. Этот факт больше чем медицинский. Дар у них такой. Божий. Никто механизм этого дара разъяснить не может, но используется он теперь на полную катушку: люди, подключенные через нейрокомпьютер к сознанию «альтернативно-одаренного», безопасно проходят через Над-Пространство. Тысячу человек может провести за собой по Неведомому дитя божье с синдромом Дауна. Оттого этих ребят и нарекли в свое время Проводниками. Это благодаря Проводникам земляне открыли обитаемые планеты. Их, Проводников, заслуга в том, что человечество, разбросанное по всей Вселенной рукой неведомого Сеятеля, начало воссоединяться. А еще Проводники служат операторами связи на НП-трансляторах. Больше некому, а без связи нельзя. Никак нельзя…

И все же полковник ошибся, выбирая столик. Зря счел, что столь солидно выглядящий господин не будет приставать с разговорами. Еще как пристал. Видать, зацепила его за живое случайно возникшая тема. А может, дело в свечах? Свечи располагают к беседам. Даже, пожалуй, провоцируют.

— Простите мне великодушно мою навязчивость, — обратился Седой, так и не дождавшись от Харднетта каких-либо пояснений, — но я все же хотел бы кое-что уточнить.

Сообразив, что просто так теперь не отмолчаться, полковник отозвался с приторной вежливостью:

— Что именно вы, друг любезный, желаете уточнить?

Седой, которого явно распирало недоумение, вкрадчиво, чуть ли не шепотом, спросил:

— Ну как же так может быть, что Проводники не люди, когда они от людей рождаются?

— Не все так просто, — ответил Харднетт.

— Не понимаю. Их же наши женщины в любви зачинают и в муках рожают?

— На первый взгляд — да, так и есть. Но на самом деле…

— Не так?

— Не совсем так. Физиология процесса мне не совсем понятна — тут ничего не скажу, но уверен, процесс запущен извне.

— Кем?

— Думаю, Предтечами.

— Простите? — не понял Седой.

— Я сказал — Предтечами, — повторил Харднетт. — Это термин из моей персональной космогонии.

— Ах вот оно что! А то я уже было подумал… А нельзя ли, уважаемый, полюбопытствовать, кого вы так называете?

— Можно. Предтечи — те существа высшего порядка, от которых все и пошло: Вселенная наша со всеми ее подробностями, мы с вами. Все.

— Надо понимать, вы не верите в единого Бога-Творца. Не так ли, уважаемый?

Харднетт ожидал подобного вопроса и ответил домашней заготовкой:

— Бог в моей космогонии недосягаем для классификации и изучения. Бог для меня непостижим. До такой степени, что глубокая вера в Его существование спокойно уживается во мне с очевидной мыслью, что Его, конечно, нет и быть не может.

Седой понимающе покивал: мол, бывает. И стал рассуждать:

— А Предтечи, выходит, у вас это что-то вроде младших богов?

— Называйте, как хотите, — разрешил Харднетт. — Младшие боги, аспекты, херувимы или лаборанты. Лично для меня это не принципиально.

— Хорошо. Так, значит, вы утверждаете, что это некие Предтечи создали нашу Вселенную, а потом…

— Погодите. Одно маленькое, но принципиальное уточнение. Предтечи Вселенную не создавали, они позволили ей создаться.

— Вы хотите сказать, уважаемый, что Предтечи обеспечили физические условия для создания Вселенной?

— Верно, обеспечили условия. Причем условия эти были предопределены некими основополагающими принципами. Один из них — непременное появление разумной жизни. Нас с вами.

— Ну, хорошо, — согласился Седой. — Теория, что появление человека разумного не случайно, известна. Причем давно. Это теория пресловутого антропного принципа. Но — Проводники? По-вашему, их возникновение тоже не случайно? По-вашему, их появление вызвано не мутациями и сбоями в биологической программе человека, а загодя спланировано теми, кого вы, уважаемый, называете Предтечами?

— Да, именно так, — кивнул Харднетт. — Это работа Предтеч.

— А человечество тогда — что-то вроде суррогатной матери?

— Получается, что так.

Седой, швырнув книгу на стол, восхищенно всплеснул руками. Мол, ну, господин хороший, вы и даете! Горазды выдумывать и турусы городить. И, не удержавшись, воскликнул:

— Необычная, уважаемый, у вас концепция!

— Нормальная концепция, — невозмутимо отпарировал полковник и пояснил: — Понимаете, Предтечи позволили нам создать для себя клетку, но заранее предусмотрели механизм нашего выхода из нее. И теперь, достигнув определенного технического уровня, мы свободно из нее выходим. Выходим с помощью Проводников — этих счастливых существ, которым не ведомо, что такое зло.

— Ненадолго, между прочим, выходим, — напомнил Седой. — И только для того, чтобы тут же в нее вернуться. Вне клетки существовать-то самостоятельно не можем.

— Пока, — уточнил Харднетт. — Пока не можем.

— Вы думаете, что только пока?

— Я оптимист.

— Завидую, завидую, завидую, — пропел Седой таким тоном, что стало понятно — ничего подобного, не завидует. Предпочитает быть реалистом. Помолчав какое-то время, он вдруг улыбнулся и сказал: — А знаете, по одной старинной мистической легенде, все альтернативно-одаренные в прошлой жизни страдали грехом гордыни, за что, собственно, и дан им в этой жизни такой странный облик. Не слышали такую легенду?

Харднетт ничего подобного не слышал, покачал головой — нет. А по сути заметил:

— Чушь это все. Я же говорю, появление этих парней закономерно. За-ко-но-мер-но. Понимаете? Так же, как закономерна была подверженность евреев-ашкенази наследственным генетическим изменениям, известным под названием «болезнь Тея-Сакса». Наверное, слышали о такой?

Седой задумался, поиграл бровями и удрученно покачал головой:

— К сожалению, не в теме.

— Эта болезнь приводила к увеличению количества дендритов, — пояснил полковник. — Хотя лично я вовсе не склонен считать эти генетические изменения болезнью. Глупо считать подобные изменения болезнью. Ей-богу, глупо. Как и синдром Дауна считать…

— Извините, — прервал его Седой, — я не расслышал, к увеличению чего это болезнь, которая не болезнь, приводила?

— К увеличению дендритов, — повторил Харднетт. — Это такие древообразно разветвленные отростки нервных клеток. Их увеличение приводит к значительному повышению интеллектуальных способностей.

— Вы это серьезно? — не поверил Седой.

— Более чем. Вы знаете, что абсолютно все открытия, положенные в основу теории Над-Пространства, сделали ашкенази, страдающие синдромом Тея-Сакса?

— Не может быть?!

— Точно, — кивнул Харднетт.

— Так уж и все?

— Абсолютно.

— А откуда, уважаемый, вы это знаете? — все еще не верил Седой.

— Откуда? — Полковник задумался. — Ну, скажем так, обобщил и проанализировал некоторые данные.

— Закрытые?

— Почему закрытые? Все эти сведения свободно публиковались в различных монографиях. А что, вас что-то смущает?

— Нет-нет. Просто… Просто ничего подобного слышать не доводилось.

— Не удивительно. За всем не уследишь и все не переваришь. Никакой памяти не хватит. — Харднетт постучал по голове в районе Д-зоны. — Даже этой.

— Согласен, — кивнул Седой.

— Так вот, послушайте. Когда все необходимые открытия по Над-Пространству были сделаны, ашкенази перестали… В общем, болезнь Тея-Сакса больше не наблюдается. Восемьдесят лет уже как не наблюдается. Думаете, все это случайно?

— По-вашему, Предтечи так задумали?

— Именно. Функция полностью реализована — функция отключена. Вот и Проводники тоже заточены под определенную функцию. И, слава Богу, что настали такие времена, когда они могут исполнить свое предназначение.

— Вы это с таким придыханием говорите, будто завидуете им, — улыбнулся Седой.

— Да, завидую, — признался Харднетт. — А как тут не позавидовать?

— Чему именно вы, уважаемый, завидуете?

Полковник не стал спешить с ответом. Сначала подлил вина в бокал, пригубил и дал возможность горячему жирному осьминогу расползтись по нутру. Только потом, видя, что неугомонный сосед все еще ждет ответа, сказал:

— У меня вызывает зависть то обстоятельство, что они теперь знают, зачем существуют.

— Даже так?! — удивленно воскликнул Седой. — А зачем они, на ваш взгляд, существуют?

Харднетт пожал плечами:

— Разве не понятно?

— Если честно — как-то не очень.

— Полагаю, смысл их существования именно в том, чтобы дать возможность разбросанному по Вселенной человечеству собраться в кучу. Утилитарная, конечно, задачка, но все же привносящая в их жизни хоть какой-то смысл.

— Да уж, есть чему завидовать, — разочарованно протянул Седой и спросил: — А мы, люди, надо понимать, не знаем, зачем существуем?

— Думаю, что нет, — посетовал Харднетт. — Я, например, не знаю. По большому счету, конечно. Вы знаете?

Седой не ответил, и полковник продолжил:

— Не считать же, ей-богу, смыслом существования человека две эти наши извечные забавы — инфантильное созерцание звездного неба над головой и бесперспективное деление всего подряд на Добро и Зло. Чушь! Тогда уж лучше думать, что человек рождается единственно для того, чтобы выпить энное количество замзам-колы, потом энное ее количество, извините, отлить и тут же помереть. Так честнее… Мускус.

— Что «мускус»? — не понял Седой.

Харднетт шумно втянул ноздрями воздух:

— Никак не мог вспомнить запах. Чувствуете — мускус?

Седой поводил носом:

— Нет.

Повисла пауза.

Первым ее нарушил Седой. Постукивая пальцами по обложке книги, он вдруг заявил:

— А я, пожалуй, скажу вам, уважаемый, зачем мы существуем.

— С интересом выслушаю, — откликнулся полковник, вновь потянувшись к бокалу.

— Если исходить из вашей же логики, то существуем мы единственно для того, чтобы дать жизнь Проводникам.

— Занятно… — Харднетт поднял бокал и поднес к свече. — Они для нас, а мы для них. Правда, занятно. Я с такой стороны никогда на это дело не смотрел. Только…

Полковник замер: пламя, которое он наблюдал сквозь гранатовый фильтр, завораживало.

— Что вас, уважаемый, в этом смущает? — не выдержал его молчания Седой.

Харднетт вздрогнул, поставил бокал на скатерть и, не без усилия вспомнив, в чем состоит суть их философской беседы, включился:

— Если мы для них, а они для нас, то тогда напрашивается и встает в полный рост новый вопрос.

— Какой же?

— Очевидный. Зачем существует этот симбиоз — мы и они? Ведь зачем-то он существует.

Седой пожал плечами и вдобавок развел руками: мол, тут надо подумать и подумать основательно.

— Быть может, просто для экспансии? — предположил Харднетт. — Чем не цель?

— Возможно, что и для экспансии, — поддержал было версию Седой, но тут же ее и опроверг: — Только экспансия — это все же, согласитесь, инструмент достижения цели, а никакая не цель. И уж тем более не Цель с большой буквы.

— Ну да, наверное, — лениво признал полковник очевидное. — Тогда где ответ?

— Я так скажу. — Седой зачем-то переложил книгу с места на место. — Вопрос этот — болото. И лучше туда не лезть. Попадете в омут темы Спасения и сгинете.

Харднетт, повертев бокал по часовой стрелке, согласился:

— Это точно. Та еще топь.

Потом крутанул против часовой и добавил:

— Но все же этот наш симбиоз не случаен. Хоть убейте — не случаен. В нем есть какой-то высший смысл. Я уверен. Ничего случайного в мире не бывает, и в любом явлении больше смысла, чем нам кажется. Мир просто-напросто наполнен смыслами. Он ими наполнен, как бочка сельдью. Плотно. Беда наша в том, что мы не умеем их распознать… Пока.

— Пока? — иронически прищурился Седой.

— Ну да, — подтвердил Харднетт. — Пока.

— Нет, вы, уважаемый, все же большой оптимист!

— Тем и живу. Когда бы не эти, милые моему сердцу заблуждения, сам бы себя сгрыз давно.

В эту минуту официант, наконец, принес заказ и отточенными, почти акробатическими движениями выставил блюда с подноса на стол. Полковник поблагодарил кивком и взялся за приборы. Сосед же вновь раскрыл книгу.

И каждый занялся своим делом.

Но через некоторое время обнаружилось, что Седому после случившегося разговора отчего-то не читается, а Харднетту под вычурные импровизации юного пианиста кусок в горло не лезет.

Видя, как лениво он елозит вилкой по расписанному лилиями фарфору, сосед спросил:

— Простите, уважаемый, а вы, если не секрет, куда следуете?

— Я-то? — Полковник задумался, чего бы такого непринужденно соврать навскидку, и, нарисовав вилкой в воздухе кривой знак бесконечности, решил так: — На Прохту.

— Неужели, собрались провести отпуск в такой дыре?! — ахнул сосед.

Полковник пожал плечами и ничего не ответил.

— Нет, не спорю, — продолжил удивляться Седой, — климат на тамошних курортах что надо. Что да, то да. Особенно на побережье моря… моря… Тьфу ты! Как его там?

Харднетт, мгновенно вспомнив вереницы изумрудных дюн, подсказал:

— Моря Предчувствий.

— Да-да, Предчувствий, — кивком поблагодарил Седой. — Бывал я как-то раз там по молодости и без надобности. Маяк Последней Надежды, бухта Огненных Медуз, гора Единорог — чудесные места! Вернее, были таковыми. Когда-то. Но сейчас?! Повстанцы эти, взрывы-нападения, перестрелки и все такое… Не боитесь?

— Боюсь, — признался Харднетт в рамках роли. Взглянул на соседа исподлобья, выждал несколько секунд и вдруг пустился в совсем необязательные рассуждения: — Конечно, боюсь. Но… Как сказать-то? Преодолеваю я свой страх. Во всяком случае, стараюсь. Ведь им, ублюдкам, только того и подавай, чтоб мы все тряслись. Они питаются нашим страхом. Они просто жрут его!

— Ублюдки, говорите?

Судя по всему, Седой не являлся большим сторонником столь резких и однозначных определений. Скорее — наоборот.

— А вы считаете, что не ублюдки? — спросил Харднетт голосом опытного провокатора, выделив слово «ублюдки».

Над тем, отвечать или нет, сосед размышлял долго, чуть ли не минуту. И все же решился.

— Знаете, — сказал он, — а я, пожалуй, скажу вам, уважаемый, что на этот счет думаю. Все же скажу. Вы, кажется, порядочный человек. Думаю, не донесете.

— Не донесу, — уверил его полковник. — Не бойтесь, говорите.

Ему действительно было интересно. Не по службе — так, для общего представления о том, чем «дышит» репрезентативный представитель объединенного народа Большой Земли. Вот этот вот конкретный умник, не расстающийся с книжкой даже за обеденным столом.

— Мне кажется, что с этим вопросом не все так просто, — начал Седой издалека. — Я думаю, что зачастую мы сами плодим террористов. Ведь очевидно, террористами не рождаются, ими становятся. Под воздействием конкретных событий, личного опыта, представлений, фобий, национальных мифов, исторической памяти, религиозного фанатизма…

— А также сознательного промывания мозгов и зомбирования, — сумел вставить Харднетт.

— И это тоже имеет место быть, — не стал спорить Седой. — Но, согласитесь, основной фактор срабатывания спускового механизма ненависти — это негодование, охватывающее аборигенов, когда они видят, что вооруженные до зубов чужеземцы грубо попирают достоинство соплеменников. Им кажется, что это несправедливо.

— Все сказали?

— Ну… В принципе — да.

— А теперь я скажу. — Полковник откинулся на спинку стула. — И скажу вот что. Мне очень понравилось это ваше «им кажется». Это ключевые слова вашего бодрого спича. В том-то все и дело, что — «им кажется». Но нам-то с вами так не кажется. Ведь так?

Седой хотел было что-то на это сказать, возможно, даже собирался возразить, но передумал и благоразумно промолчал. Харднетт этим воспользовался.

— Никакими целями нельзя оправдать терроризм, — сказал он, не повышая голоса, но четко, с убеждением проговаривая каждое слово. — Никакими. Тем более надуманными. Скажете, банально звучит? Соглашусь — банально. Но оттого не менее верно. И вот что я еще скажу. На мой взгляд, вопрос с экстремистами необходимо решать жестче.

— Куда уж жестче?! — ахнул Седой.

— Есть куда. Вырывать нужно крамолу с корнем, ибо до нас сказано: «Сорная трава растет быстро». С корнем — и только так! А что касаемо Прохты, правильнее было очистить ее от ублюдков еще до принятия в Федерацию.

— Кардинально и масштабно? — спросил Седой мертвым голосом.

— Только так, — ответил Харднетт.

— В соответствии с тактикой выжженной земли? И, надо полагать, с применением Особой Бригады Возмездия?

Харднетт кивнул дважды — да и да. Потом пожал плечами, дескать, а как же еще?

Тут ему показалось, что с губ Седого вот-вот сорвется какой-нибудь дурацкий рецепт установления социального мира. Вроде того, что нужно срочно переходить от политики принуждения к убеждению, от подавления — к сотрудничеству, от жесткой иерархии — к системе гибких горизонтальных связей. И уже приготовился объяснить, почему реализация такого и ему подобных сволочных рецептов ни к какому миру не приведет, а только вызовет еще большее кровопролитие.

Но только Седой так глубоко копать не стал.

— Боюсь, что после рейда Особой Бригады Возмездия там бы и курортов никаких не осталось, — хмурясь, сказал он. — Да и самой Прохты, возможно, тоже. И не летели бы вы, уважаемый, туда греться на песочке, вдыхать йод и слушать крики чаек.

— А я туда вовсе не на отдых, — ляпнул вдруг полковник. Не от большого ума ляпнул, скорее по инерции — противоречить, так во всем.

— Да? — удивился Седой. — А что еще там, на Прохте, делать?

— Что делать? — Харднетт задумался, мысленно ругая себя за несдержанность, но через секунду нашелся: — Я туда работать лечу. В миссии «Красного Кристалла».

— Вот как?! — еще больше поразился Седой. — Так вы, оказывается, врач?

— Ну да… Друг и слуга больных. Хирург я. Психохирург. Специализация — прямые вмешательства в мозг с целью регулирования психических отклонений. В курсе, насколько это сейчас актуально на Прохте?

— Ну как же! Представляю себе масштаб проблемы. — Седой сокрушенно покивал. — Увы, увы, увы… Печальные последствия длительной войны.

— Вот и направляюсь туда несчастных пользовать, — сказал Харднетт и, чуть помолчав, добавил: — Знаете, есть нечто воодушевляющее в том, чтобы постучать в дом больного и на вопрос «Кто там?», ответить: «Откройте, доктор пришел».

— Благородная у вас профессия.

— «В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного», — процитировал Харднетт клятву Гиппократа, приложив руку к сердцу. — Впрочем, профессия как профессия. Ничем не лучше иных. Но и не хуже. Н-да… А вы, если не секрет, куда?

— Никаких секретов! С Саулкгаста прямиком на Вахаду. Я, уважаемый, тоже не на отдых. Я, видите ли, физик.

— А что забыл ученый-физик в тамошних песках? — поинтересовался полковник.

Седой оживился, глаза его заблестели. Он по-петушиному встрепенулся и воскликнул, удивляясь неумному вопросу:

— Как это — «что нужно»?! Вообще-то, собираюсь на практике проверить кое-какие собственные теоретические наработки. Дело, видите ли, в том, что моя специализация — механика сыпучих тел, а там, на Вахаде, как вы понимаете, этого добра навалом. Вся планета — сплошной стенд для экспериментов.

— Что есть, то есть, — согласился Харднетт.

— Вы не поверите, три года добивался включения в состав постоянной научной экспедиции, — пожаловался Седой. — Ноги по колена стер, обходя по кругу кабинеты. Но вот, видите, своего добился.

— Поздравляю. Искренне.

— Спасибо.

— Теперь, видимо, развернетесь?

— О да! Возьму в оборот «поющие ловушки». Слышали о таких?

— Еще бы.

— Замечательные объекты!

— Вы находите?

— Уверяю вас.

— Но эти, как вы выражаетесь, замечательные объекты людей кушают почем зря, — напомнил Харднетт. — Читал, человек по сорок в месяц пропадает. А иной раз и все шестьдесят.

Седой смешался и дал задний ход.

— Виноват, виноват, виноват, — забормотал он и показал открытые ладони. — Подобрал неудачный эпитет. Проскользнуло, понимаете ли, сугубо профессиональное восприятие предмета. Видимо, прозвучало цинично? Да?

— Немного.

— На самом деле я, конечно же, согласен, «поющая ловушка» — весьма опасная штуковина. Весьма! Шутки с ней шутить нельзя. Чревато.

— Трудно не согласиться…

— Да, да, да и еще раз — да! — воскликнул физик. — Но, замечу, как раз потому-то и важно досконально изучить механизм ее действия. А механизм этот, доложу я вам, фантастичен.

В его голосе вновь послышались ноты неподдельного энтузиазма. Он уже видел себя на Вахаде.

— Вот прилечу и сразу выдвинусь на Точку! Приближусь на «матрасе» к границе зыбучих песков и зависну. Осмотрюсь… Потом достану шарик. Вот этот вот. — Седой вынул из кармана и продемонстрировал Харднетту оранжевый шарик для пинг-понга. — Достану, значит, и брошу. И как только упадет он на песок, так в ту же секунду… Знаете, что произойдет?

По интонации собеседника, да и по приглашающему жесту полковник понял, что ему предлагается ответить, поэтому из учтивости сказал:

— В общих чертах — да, знаю.

Зря старался. Физик не услышал его реплики. И не собирался слышать. Он уже сам отвечал на собственный вопрос:

— А произойдет следующее. В тот же миг нарушится существовавшее до того равновесие. То самое, которое мы называем хрупким. Едва шарик коснется песка, миллиарды песчинок вдруг сорвутся с места и одновременно устремятся куда-то вниз. При этом вокруг шарика создастся огромная тяга. И эта тяга будет в миллионы раз превышать силу, которая ее породила. Можете себе такое представить?

Харднетт мог. Но не хотел. Вместо того чтобы по призыву ученого включить фантазию, налил бокал до краев и осушил его по-плебейски — залпом.

А физик остановиться уже был не в состоянии.

— Равновесие песчинок нарушается всего на один процент, — рассказывал он. — А мощь, которая порождается этим слабым возмущением, огромна. Она просто чудовищна! Я когда долго смотрю на запись работы такой воронки, мне начинает казаться, что она готова всосать в себя всю Вселенную. Я не знаю, с чем это еще можно сравнить. — Он на секунду задумался, после чего допустил: — Разве только с термоядерной реакцией. Или лавинообразным испарением массы черной дыры.

— Или с распространением ложных слухов, — вяло вставил Харднетт.

— Или с У-лучом, — продолжил физик смысловой ряд. Услышав знакомый термин, полковник оживился:

— Вы сказали — с У-лучом?

— Ну да, — кивнул физик. — Видимо, слышали?

— Кое-что и краем уха.

— Тоже удивительная вещица. Сейчас, кстати, увлекательные процессы наблюдаются с одной мембраной Гагича, в которую ткнулся недавний У-луч.

— Интересно, — заметил Харднетт, надеясь на то, что разболтавшийся сосед продолжит тему.

Но тот вдруг, бросив взгляд на часы, засобирался.

— Да-да, все это интересно, — сказал он, вставая. — Очень даже интересно. И я бы, пожалуй, рассказал вам, уважаемый, об этом увлекательнейшем феномене, но…

— Не расскажете?

— К сожалению, я вынужден покинуть вас по причинам, о которых, в виду их сугубой интимности, вынужден умолчать.

«Ну вы, господин ученый, и загнули, — усмехнулся про себя полковник. — Нет, чтобы просто и по-человечески сказать: так, мол, и так, извини, дружище, но мне нужно перед Проникновением облегчиться». А вслух, приподняв пустой бокал, пожелал:

— Всего вам доброго. И удачного Проникновения.

— Вам того же, — сказал Седой и откланялся. Причем откланялся настолько стремительно, что в спешке забыл свой фолиант. Книга так и осталась лежать на столе.

Оказавшись в одиночестве, полковник осушил еще один бокал. К еде не притронулся, аппетита по-прежнему не было. С завистью покосился на Проводника. Тот, судя по пустым розеткам, уплетал уже четвертую порцию мороженого.

Харднетт, мысли которого пока еще крутились вокруг разговора с физиком, вдруг подумал, а что, если целью существования симбиоза человек — Проводник является Воскрешение через реальное объединение человечества?

Почему бы и нет?

Когда-то давно умнейшие из живших на Земле полагали, что Творец создал расы белых, черных и желтых в соответствии с тремя свойствами человеческой психики — рациональность, интуиция и эмоции. Эти свойства вообще-то присущи всем трем расам, но в каждой расе преимущественно выражено одно. Белые особо рациональны, черные — эмоциональны, а желтые славятся интуицией. А все в совокупности благодаря развитию этих качеств обеспечивают оптимальное воплощение Божественного Замысла.

Почему бы не пойти дальше и не представить, что Творец при создании видимого Мира разделили Самое Себя на огромное множество кусков. И куски эти вложил в людей. Никого не обошел. В каждого — по куску. По бессмертной душе.

Что, если так?

Нет, не в метафизическом плане, а в самом что ни на есть практическом.

Быть может, когда человечество, разбросанное по закоулкам космоса, соберется вместе, Создатель воссоединит части своей сущности и станет Самим Собой. Только уже обновленным, познавшим страдание, а потому — мудрым. И добрым. Обязательно — добрым. Все муки людские потонут тогда в милосердии, которое наполнит собою весь мир. И жизнь станет сладкой, как… Как крем-брюле. И будет людям… Будет тогда всем счастье. И никто не уйдет обиженным.

«А кто не хочет воссоединения человечества под эгидой Большой Земли, тот Создателю есть первый враг, — сделал Харднетт политически грамотный вывод из своих соборных размышлений. — И мы их будем гасить. Без колебаний. Где поймаем, там и будем».

В этот миг Проводник, будто услышал мысли Харднетта. Вздрогнул, оторвался от лакомства и посмотрел на офицера тайной службы рассеянным взглядом.

Полковник быстро отвернулся и потянулся к забытой физиком книге.

Книга как книга. Небольшой том в черном кожаном переплете с закованными в металл углами. По всему, побывал во многих руках. Автор не указан. Название — тоже. И никаких выходных данных. Только на обложке вытиснен странный знак — голова хищной птицы в обрамлении переплетающихся колец.

Полистав книгу с придирчивостью криминального эксперта, полковник отметил, что страницы изрядно потрепанны, печать бледная, а текст набран на дореформенном английском. Бросался в глаза и небольшой дефект переплета — хотя все страницы держались крепко, но создавалось ощущение, что некоторые из них вклеены позже. Будто кто-то вынул из книги родные и вставил другие. И, что характерно, бумага, шрифт — все подобрано один в один, и текст нигде не обрывался, все сходилось до последней запятой, знаки переноса тоже совпадали, смысл предложений нигде не терялся, но только некоторые страницы у основания были приклеены к соседним и не образовывали единого целого с переплетом.

«И книги имеют свою судьбу», — припомнил Харднетт древнюю мудрость и закрыл том.

Некоторое время полковник сидел, задумчиво глядя на вялое дрожание пламени свечи. Потом, почувствовав привычный интерес к незнакомым строкам, вновь раскрыл книгу там, где раскрылась, отложил в сторону салфетку и начал читать. С того места, куда упал взгляд:

«…пещеры оказался колодец, в темноту его пропасти шла лестница. Я спустился по ней.

Пройдя путаницей грязных переходов, очутился в сводчатом помещении. В потемках стены были едва различимы, но я увидел двенадцать дверей. Одиннадцать из них являлись ложными. Они вели в лабиринт и обманно возвращали в то же самое подземелье. Двенадцатая через другой лабиринт выводила в другое подземелье, такой же округлой формы, как и первое.

И там тоже оказалось двенадцать дверей.

И одна из них вела в третий склеп с двенадцатью дверями.

Не знаю, сколько всего их было, этих склепов. Возможно мне, пребывающему в страхе, казалось, что их больше, чем на самом деле.

Стояла враждебная и почти полная тишина. Ни один звук не проникал в эту путаницу глубоких каменных коридоров. Слышался только шорох непонятно откуда взявшегося подземного ветра и журчание сбегающей по расщелинам мутной воды.

К ужасу своему, я начал свыкаться с этим странным миром. Я уже не верил, что может существовать на свете что-нибудь, кроме склепов и бесконечных разветвляющихся ходов.

Не знаю, как долго я блуждал под землей, помню только, что наступило мгновение, когда, запутавшись в подземных тупиках, я в отчаянии уже не помнил, о чем тоскую — о городе ли, где родился, или об отвратительном поселении дикарей.

Но вот в потолке одного коридора неожиданно открылся ход, и сверху на меня упал луч далекого света. Я поднял уставшие от темноты глаза и в головокружительной выси увидел кружочек неба. Невыносимо синего неба.

По стене уходили вверх железные ступени. От усталости я совсем ослаб, но принялся карабкаться по ним, останавливаясь лишь иногда, чтобы глупо всхлипнуть от счастья. Поднимаясь, я видел капители и астрагалы, треугольные и округлые фронтоны, неясное великолепие из гранита и мрамора. И оказался вознесенным из слепого владычества черных лабиринтов в ослепительное сияние…»

Дочитав до этого места, Харднетт подумал: «Все на свете когда-нибудь заканчивается».

И захлопнул книгу.

Забавно, но именно в этот миг пианист, отыграв свою программу, сделал перерыв. Он осторожно закрыл крышку рояля, встал, неловко, как-то боком и не поднимая глаз, поклонился публике и быстро вышел.

Едва умолкла музыка, стал слышен гул кондиционера, рокот застольных разговоров и звон посуды. Особенная атмосфера места куда-то улетучилась. Стало до боли ясно, что на самом деле все вокруг поддельное. Захотелось немедленно уйти.

Харднетт сделал последний глоток, потушил пальцами огоньки на всех пяти свечах и встал из-за стола.

Вернувшись в пассажирский салон, Харднетт упал в свое кресло под номером четырнадцать и от нечего делать включил терминал. А включив, невольно усмехнулся: по первому федеральному каналу передавали еженедельное обращение Верховного Комиссара к народам Большой Земли.

В силу своего должностного положения полковник прекрасно знал, что такие сорокаминутные выступления Старика обладают двумя хитрыми свойствами. Во-первых, в каждом обращении содержится огромный объем информации. Во-вторых, выдает Верховный Комиссар эту информацию на рассчитанной по специальным методикам скорости. В результате сознание отдельно взятого гражданина переварить получаемые установки не может, поэтому они сразу проникают в подсознание, облегчая гражданину дальнейшую жизнь в общественно-политическом пространстве.

А еще Харднетт знал, к каким двум незамысловатым выводам сводится всякое обращение. Прежде всего, к тому, что Большая Земля, будучи родиной идеи и практики «гражданской нации», никогда не отступит от принципа: «Один народ, один язык, одна нация». А второе заключение: Большая Земля является лидером по продвижению свободы, демократии и замзам-колы в темные глубины космоса и впредь будет оставаться таким лидером.

«Привет, шеф, — мысленно поздоровался Харднетт с проповедующим Стариком и, помахав ему рукой, процитировал любимого классика: — Старик научил мальчика рыбачить, и мальчик его любил».

На этот раз мастера графической крипто-визуализации представили Верховного Комиссара в виде Стока Ганта. Служил еще совсем недавно такой федеральный агент в Особом отделе. Числился под номером 0876. Погиб года два назад при исполнении. Погиб глупо. Был внедрен в низовую группу религиозно-экстремистской организации «Такхт», да не слишком удачно. Все у него с ходу наперекосяк пошло. Как говорится, гладко было на бумаге. Вычислили его ублюдки за двое суток. Точнее — за сорок семь часов. А как вычислили, так сразу — аутодафе. Казнили. Предали неверного очистительному огню. Проще говоря, облили бензином и поджарили. Суки! Это у них быстро. Жаль. Неплохим парнем был покойник. И забавным. Всё пробки от пивных бутылок собирал…

Потом уже, при разборе полетов, выявились грубые ошибки, которые привели к провалу. Стало очевидно, что всю комбинацию надо было по-другому выстраивать. А главное — проверить и перепроверить сведения, полученные из агентурных источников, доверие к которым, мягко говоря…

Впрочем, дело прошлое, нет никакого смысла крутить-перекручивать. Дорога ложка к обеду, и всякой псине — свой день.

И потом, раз существует соблазн поставлять «верхам» сведения для подтверждения официальных ложных посылок об обстановке, значит, кто-то все равно соблазнится. Кто-то соблазнится, и кто-то из-за этого…

Резко оборвав неприятные воспоминания, полковник вслушался в то, что говорил Старик.

А тот оседлал своего любимого конька и пришпоривал:

— Теперь я хочу обратиться к тем, кто задается вопросом, нужна ли нам, землянам, империя? Так вот. Отбросьте сомнения. Землянам империя нужна! И нужна совсем не потому, что нам требуется некое «полиэтническое окружение», не потому, что нам непременно необходимо взваливать на себя «имперское бремя» и просвещать инородцев, наслаждаясь «культурным смешением» с ними. И вовсе не потому нужна нам империя, что настораживает нас существование и укрепление империи тморпов. И даже не потому нужна она нам, что вопрос расширения земных владений — вопрос физического выживания. Все значительно проще — «imperium» (имею в виду «имперскую власть», а не «бремя») является важной составной частью идентичности землян. Этот мотив является одной из определяющих ее черт. Задайтесь вопросом: могли бы римляне остаться римлянами, если бы их насильственно заперли в пределах…

Харднетт не успел ни задаться этим бессмысленным вопросом, ни услышать на него духоподъемный ответ. Вино на пустой желудок, удобное кресло и усыпляющее бормотание сделали свое дело — он уснул.

2

И видел сон.

Сновидение походило на поделку модного режиссера Люка Гаврла, в интерактивных лентах которого количество монтажных склеек в минуту в два раза превышает количество ударов здорового сердца, а серая мирская логика покоряется высшей правде актуального искусства.

Началось это сумбурное, жестокое и насыщенное очевидными символами «кино» с того, что Харднетт увидел себя подходящим к кассе супермаркета.

И было так.

Он подошел к терминалу, пристроился в очередь за столетним, совершенно дряхлым, да к тому же одноруким дедом и стал ждать.

И вот он ждет, а дед, никуда не торопясь (куда ему торопиться?), выкладывает из тележки на транспортер нехитрые приобретения: два блока сигарет, бутылку дорогого коньяка, XXХ-таблоид, упаковку туалетной бумаги, золотую одноразовую зажигалку и пачку стимуляторов. Освободив тележку, дед прикладывает костлявый палец к устройству оплаты. Читает высвеченные цифры и недовольно качает головой. Выказав таким образом недовольство, все же покорно акцептирует сумму, начинает укладывать покупки в пакет и суетится. Слишком суетится. В результате рвет углом сигаретного блока целлофан, вскрикивает и роняет бутылку на бетонный пол.

Осколки стекла и брызги маслянистой жидкости разлетаются во все стороны. Что-то попадает на брюки Харднетта. Незадачливый дед охает-ахает и просит прощения, но Харднетт, что для него вовсе не характерно, извинений не принимает и называет деда старым козлом. А потом и импотентом.

И тут начинается.

Вздорный старикашка молниеносным движением выхватывает из кармана куртки духовую трубку «сумпитана» и с криком: «Смерть палачам!» выплевывает в Харднетта целую стаю отравленных игл.

Харднетт уклоняется, падает на пол и отползает к стеллажам с головоломками для альтернативно-одаренных детей. Переворачивается на спину. Выдергивает из-за пазухи «Глоззган-112». Снимает с предохранителя. Передергивает затвор…

И в этот миг краем глаза видит, как стоящий у эскалатора менеджер зала — коротышка в желтой, чем-то похожей на хаори, фирменной тужурке — совершает рондад, три фляка и высокое двойное сальто назад с поворотом на сто восемьдесят градусов. В полете ловкач умудряется выдернуть из потайных ножен катану и, приземляясь, устремляется к поднимающемуся на ноги Харднетту.

Харднетт успевает выстрелить. Не целясь.

Пуля сама находит цель и отбрасывает акробата назад. Он неуклюже валится на эскалатор и в нелепой позе уезжает на второй этаж.

Густая кровь обильно заливает подвижные ступеньки.

В зале тихо, слышно только, как где-то урчит трудяга кондиционер.

Время тянется как прилипшая к подошве жвачка.

Палец на спусковом крючке подрагивает от нетерпения.

Харднетт крадучись отступает за стеллаж и, раздвигая разноцветные упаковки с мюсли, осторожно осматривает зал. Деда нигде нет. Но когда Харднетт осторожно высовывается из-за угла, игла впивается в стойку стеллажа перед носом и вибрирует пестрым оперением. Харднетт отдергивает голову и стреляет в ответ.

Звенит разбитое стекло.

Харднетт разворачивается и бежит. Пропускает четыре прохода и поворачивает в пятый. С разбега падает на колени и катится по отполированному бетону до морозильной камеры. Прячется за ней. Несколько секунд выжидает.

Все тихо.

Харднетт осторожно приподнимает крышку и вытаскивает порцию мороженого. Разворачивает, надкусывает и отшвыривает — ваниль! Потом дотягивается и хватает с ближайшей полки журнал с комиксами. Раскрывает на середине и видит, что это история о новых похождениях Сверхчеловека. Харднетт перелистывает журнал до последней страницы — окончилось хорошо. Сверхчеловек спас всех тех, кого не убил.

Красавец!..

Слышны шаркающие шаги — старикан не выдержал и перешел в наступление.

Харднетт резко вскакивает и, выставив журнал на уровне лица, с криком: «Каждому свое!» бросается вперед.

Иглы втыкаются в глянцевую грудь Сверхчеловека.

Харднетт приседает, отбрасывает в сторону отравленный журнал и, стоя на одном колене, несколько раз жмет на спусковой крючок. Деда откидывает на витрину.

Раскуроченное тело сползает на пол.

Бронебойное стекло покрыто паутиной трещин.

Харднетт поднимается с колена, отряхивает брючину и подходит к однорукому. Контрольным выстрелом вскрывает третий глаз.

Осколки черепа и брызги мозгового вещества летят на брюки, окончательно портя дорогостоящую шмотку.

Пустая обойма «Глоззгана-112» с благородным звоном падает на пол.

Харднетт вынимает запасную и вставляет в паз рукояти. До щелчка.

Входные двери разъезжаются. Харднетт оборачивается. На пороге супермаркета стоит самодовольного вида толстяк с пошлыми усиками. Увидев картину побоища, он перестает вертеть связку ключей на пальце, мечтательная улыбка сползает с его вмиг побледневшего лица. Он мгновенно понял, что здорово влип.

Харднетт с удрученным видом разводит руками — извини, мол, дружище, но ты ведь в курсе, что оставлять свидетелей нельзя. Поднимает пистолет, наводит мушку на искаженное страхом лицо, опускает ствол чуть ниже и…

Пол под ногами вдруг перестает быть бетонным. Он становится песчаным. Слышится звук, похожий на горловое пение, и Харднетт проваливается в бездну. Его всасывает песчаная дыра. Он кричит от ужаса и…

Открыв глаза, Харднетт увидел, что его трясет за плечо огромный чернокожий стюард. Трясет настойчиво, но вместе с тем как-то очень и очень вежливо.

Добившись своего, стюард не то напомнил, не то спросил:

— Мистер Харднетт?

— Тут мой сон исчезает, как вода в воде, — предупредил сам себя полковник и окончательно проснулся. — В чем дело, брат?

— Простите за беспокойство, сэр. Вы мистер Харднетт?

— Допустим. С вероятностью девяносто девять и девяносто девять.

— Вас, сэр, просят пройти в командную рубку.

— Кто?

— Мистер Донг, сэр.

— Кто такой мистер Донг и с чем его едят?

— Капитан, сэр.

— Капитан «Махаона»?

— Да, сэр. Он приглашает вас, сэр.

— Что, прямо сейчас? — уточнил Харднетт.

Стюард кивнул:

— Это срочно, сэр. Я провожу вас.

Полковник, не имея ни малейшего представления, зачем он мог понадобиться капитану, но, понимая, что по пустякам тот не стал бы беспокоить, согласился:

— Почему бы, собственно, и нет. Куда идти, брат? Где Магомед?

— Не Магомед, сэр, — поправил его стюард. — Капитана зовут Донг.

— Ну хорошо, пусть будет Донг. Где он?

— Следуйте за мной, сэр.

Стюард провел его по запутанным служебным галереям закрытой для пассажиров «красной» зоны, помог преодолеть три контрольных шлюза и оставил на пороге в святая святых — командную рубку.

Центр управления кораблем представлял собой полусферу выгнутые стены которой служат одновременно и экранами. Большинство из них были заполнены различными блок-схемами, колонками справочных данных и быстро сменяющими друг друга строками технологических донесений. Некоторые экраны пустовали, но светились матовым светом в готовности в любую секунду приступить к работе. Центральный же, самый большой (надо думать — обзорный) накрывало металлопластиковое жалюзи.

«И действительно, — подумал Харднетт, — чего там, за бортом, обозревать-то на запредельной скорости? Очевидную избыточность Пространства? Перетекание времени из пустого в порожнее? Бесформенные пятна и полосы? Лишнее все это…»

За пультами, раскиданными по рубке на первый взгляд в хаотическом порядке (на самом деле, конечно, в строго выверенном с точки зрения эргономики), дежурила вахтенная команда: пилот с помощником, баллистик, бригада навигаторов, два администратора бортового вычислительного комплекса, а также техники-операторы систем — энергетической, биометрической, связи, телеметрии и жизнеобеспечения.

«Особенные люди», — с уважением подумал полковник о вахтенных.

Лично его все эти многочисленные кнопки, тумблеры и приборы никак не вдохновляли. Калачом его не заманишь ни за один из этих пультов. Ни-ни! Оттого и поражали до восхищения люди, которым за счастье быть звеньями сложных систем с обратной связью.

«Железные парни! — восторгался Харднетт. — Включаются и пашут, пашут, пашут на этом бесперебойном конвейере».

Из всех кресел рубки пустовало лишь одно. Кресло Проводника. Но, как полковник понимал, это только до поры до времени. До начала подготовки к Проникновению.

Пульт капитана лайнера располагался в центре и возвышался над всеми прочими. Мистер Донг, высокий, но сутулый падманец с надменным и неподвижным лицом, не сидел — стоял. Будто морской капитан на мостике фрегата. Сложив руки на груди, он громко и чеканно выдавал многочисленные распоряжения, а в ответ на бодрые донесения подчиненных нарочито бесстрастно произносил одно и то же слово: «Принял».

Харднетт усмехнулся: «Похоже, когда стакашек за столом опрокидывает, тоже сообщает во всеуслышание, что принял. Хлоп, и с кислой рожей — „Принял!“».

Заметив вошедшего, капитан поприветствовал его вежливым, но не более того, полупоклоном. Как официальное лицо равное по рангу официальному лицу. И сделал он это, не сходя с подиума. Харднетт, который на самом деле титульным рангом был выше на три ступени, тоже не бросился капитану на грудь — сдержанно кивнул.

Напускать туману Донг не стал, сразу перешел к делу. Глядя на Харднетта сверху вниз, сначала сообщил:

— Господин полковник, вас вызвали на связь по закрытому каналу. — После чего решил показать, кто в доме хозяин, и начал с гонором: — Вообще-то во время рейса у нас не принято…

— Кто? — оборвал его блеяние Харднетт.

Донг понял, что номер не пройдет, стушевался и выдал через губу:

— Верховный Комиссар Чрезвычайной Комиссии. Он на линии.

— Куда пройти?

Капитан молча указал на дверь отсека специальной связи.

Отсек располагался между узлом управления гидроблоками и одной из аппаратных бортового нейрокомпьютера. Вопреки драконовским инструкциям, дверь оказалась незаблокированной — на информационной табличке приглашающе горел зеленый светодиод. Харднетт вошел без стука и застал оператора спецсвязи за странным занятием. Связист стоял к входу спиной и, подложив под одну ногу стопку толстенных инструкций, а под другую — каркас фальшблока, крепил изрезанный на полоски бумажный лист к решетке воздуховода.

«Хорошо еще, что не онанирует», — подумал Харднетт и спросил:

— Зачем это?

Спросил тихо, чуть ли не шепотом, тем не менее, оператор испуганно дернулся и едва не упал. Но, продемонстрировав чудеса циркового эквилибра, все же удержался, обернулся и смущенно ответил:

— Напоминает шум листвы, сэр.

Парень оказался молод и ушаст.

— А почему дверь не заперта? — напуская строгости, спросил полковник и тут же предъявил медальон лицензии.

Оператор мигом спрыгнул на пол, развернулся и, швырнув на пульт рулон скотча, встал навытяжку. Что ответить в свое оправдание, он не знал. Только хлопал огромными ресницами. Потом и вовсе зарделся по-девичьи.

Харднетт терпеливо ждал ответа на свой вопрос.

— Виноват, — наконец промямлил связист.

Харднетт сдвинул брови:

— Виноватых, между прочим, бьют. И больно. Иногда — ногами. Бывает, что и по лицу.

Оператор насупился и опустил голову в готовности получить по самые помидоры. Только Харднетт не стал продолжать выволочку. Все тем же начальственным тоном приказал:

— Закройте, юноша, дверь. — И уточнил: — С той стороны, конечно.

Обиженный связист пулей вылетел из отсека. Настолько быстро ретировался, что впопыхах забыл закрыть сейф с шифровальными матрицами. Связка ключей с металлической печатью так и осталась болтаться в приоткрытой дверке. Полковник осуждающе покачал головой — беспечная глупая молодость! — и дверку прикрыл. Замок запер, опечатал, сунул связку в карман. После чего уселся в оказавшееся немного узковатым для него кресло, нацепил гарнитуру и осмотрелся.

Интерфейс оказался интуитивно понятным, поэтому сообразить, что здесь к чему, особого труда не составило. Полковник быстро нашел и утопил кнопку отмены паузы. Машина отреагировала бодрым миганием индикаторов, но, прежде чем исполнить команду, запросила имя и личный код допуска к линии правительственной связи.

Харднетт ввел данные, машина отрапортовала:

ПОЛНЫЙ ДОСТУП.

После чего раздалось несколько мерзких звуковых сигналов, и на экране коммуникатора загорелось:

ЗАС КАНАЛ 0001

ПРИОРИТЕТНАЯ, ДВУСТОРОННЯЯ, НП-РЕТРАНСЛЯТОР

657, ОПЕРАТОР «СЛАЙТ»

ШТАБ-КВАРТИРА ЧКПП ВЫЗЫВАЕТ «МАХАОН» ВРЕМЯ ОЖИДАНИЯ 0623

Затем, сменяя друг друга, промелькнули в красном круге цифры: «5», «4», «3», «2», «1» и «0».

Когда «зеро» исчезло, экран еще какое-то время оставался пустым, а потом Харднетт увидел хорошо знакомое лицо. Лицо Гомера Симпсона.

— Ну здравствуй, Вилли, — поприветствовал Старик голосом с детства знакомого мультяшного персонажа.

— Приветствую вас, шеф, — ответил Харднетт, подивившись тому, как точно совпадала артикуляция мультяшки со словами, которые произносил Верховный Комиссар.

— Удивлен?

— Немного. Но не вашим видом. Дело в том, что я только что вас… Впрочем, неважно. Что-нибудь случилось, шеф?

— Нет, Вилли. Все по плану. Просто несколько уточнений в связи с вновь вскрывшимися обстоятельствами.

— Понятно. Новые вводные. Видимо, шеф, это что-нибудь связанное со вчерашним покушением? Кстати, вам передали мой рапорт?

— Читал и плакал.

— Что-то не так?

— Да нет, отчего же, все так. Просто восхитился. Как тут не восхититься? Сначала ты ее… А потом ты ее… Хм. Силен!

Харднетт несколько смутился, но спросил:

— А вы бы, шеф, предпочли, чтобы я ее сначала… А потом… Да? Нет, шеф, я не извращенец.

— Спасибо, Вилли, успокоил.

— Шеф, расследование что-нибудь дало?

— А как же! — воскликнул Старик, — Конечно же, дало. Контора сухари не сушит.

— И что там?

— Интересует?..

— Еще бы!

— Девчонка была подвязана на сеть «Возмездие». Причем напрямую.

— На «Возмездие»?! — не поверил Харднетт.

— Ну да, — сказал Старик. — Официально говоря, она была связана с объединенной единой идеологией, единой целью, единым руководством, иерархически построенной экстремистско-террористической сетью, известной под самоназванием «Возмездие».

Харднетт пропустил мимо ушей процитированное из преамбулы Антитеррористической доктрины определение. Он думал о девушке.

— Даппайка, выходит. Я, честно признаться, думал, что из каких-нибудь повстанцев.

— Даппайка, — подтвердил Старик. — Сомнений нет. Самая что ни на есть настоящая даппайка.

— Вот же!.. — Харднетт с трудом сдержал возмущение. — И чего ей спокойно-то не жилось? Молодая, умная, красивая… Очевидно, что на Даппайе во время Известного Инцидента не проживала, значит, попала под амнистию Райдера — Чуева. Чего, спрашивается, еще надо? Живи и радуйся. Цвети и пахни. Зачем нарываться?

Терпеливо выслушав его пламенную тираду, Старик поинтересовался:

— А тебе знакомо такое понятие — «вендетта»?

Харднетт стушевался.

— Думаю, знакомо, — сделал вывод из его молчания Старик. Но полковник на больную тему разговаривать не желал принципиально. И Верховный это понял.

— Не думай о ней больше, — сказал он. — Сам знаешь, собирание империи — дело кровавое, грязное и подлое, но…

Старик замолчал, предлагая Харднетту закончить мысль. И тот закончил:

— Безальтернативное.

— Верно, Вилли.

— Шеф, скажите, а…

— Выяснили ли мы, как она на тебя вышла?

— Ну да.

— Обязательно.

— Крот?

— Не совсем. Но что-то вроде того. Сдали тебя.

— И кто эта гнида?

— Вообще-то я…

Харднетт поперхнулся:

— Не понял, шеф?

— А чего тут, Вилли, не понять? — вздохнул Старик. — Это я тебя сдал.

— В смысле?

— Догадайся с трех раз.

— Плановый контроль эффективности агента? — предположил полковник.

— Именно, — подтвердил Верховный. — Ты уж извини, Вилли, старого дурня. План этих мероприятий на полугодие я подписал еще в декабре, ну и тут же выкинул это дело из головы. Забыл начисто. Знаешь, как оно всегда бывает?

— Знаю. Очень хорошо знаю. Сам иногда… того-самого. Подписал и обнулил.

— Если бы помнил, конечно же, прервал бы проверку. В свете текущего мероприятия. Еще раз извини, что так вышло.

Харднетту показалось, что Старик сокрушается вполне искренне, поэтому принялся успокаивать:

— Да что вы, шеф! Ерунда. Зато я в тонус себя привел. Взбодрился. После года кабинетной работы — самое оно.

— Это-то да… Но если бы она тебя завалила, не простил бы я себе… срыва операции по Тиберрии. Но, как говорится, хорошо все то, что хорошо кончается. Да, Вилли?

— Это точно, шеф.

— А теперь вот что… Связался я с тобой, Вилли, не из-за вчерашнего покушения. Там-то все как раз ясно: объект ликвидирован, квалификация твоя подтверждена, акты подписаны и сданы в архив — можно дальше плыть. Дело совсем в другом.

— А в чем тогда, шеф? — поторопил Харднетт.

— Не терпится узнать? Копытом бьешь? Ну, хорошо. Скажи, Вилли, ты, наверно, уже измучил себя вопросом: «Зачем Старик именно меня отправил на эту чертову Тиберрию?» Да? Есть такое дело?

Полковник опешил и начал было юлить:

— Ну что вы…

— Не лги мне, Вилли! — резко оборвал его Верховный.

— Ну, хорошо, шеф. Не буду врать — задумывался.

— Еще бы ты не задумывался. Голова-то не без мозгов. Ну так вот, Вилли, настало время объяснить, почему мой выбор пал на тебя.

— Я весь — внимание.

— Дело, Вилли, вот в чем. Несколько дней тому вышел со мной на связь наш человечек на Тиберрии — Элан Грин. Знаешь такого?

— Элан Грин?! — удивился Харднетт. — Тот самый капитан из Отдела обеспечения специальных операций?

— Он уже майор.

— Как это?! Но разве, шеф, вы его не вышвырнули после того случая?

— Ты имеешь в виду провал группы Воробьева?

— Ну да. Ведь парни провалились из-за этого малахольного.

— Это не доказано, Вилли.

— Шеф, а чего там доказывать? — Полковник недоуменно покачал головой. — Грин допустил непозволительное малодушие. Он всех подставил… Я не узнаю вас, шеф.

— Остынь, Вилли. Грин просто не смог поступиться принципами. Бывает. К тому же никто не погиб.

— Спасибо Воробьеву. Этот парень, светлая ему память, всегда просчитывал каждую операцию на сто шагов вперед и всегда готовил тридцать три пути отхода. Это он тогда всех своих людей вытащил. А что касается Грина, то я бы на вашем месте…

Старик громко хмыкнул:

— Спишь и видишь себя на моем месте?

— Шеф, не ловите меня на слове, — возмутился Харднетт. — Просто этот ваш Грин…

— Он не мой, Вилли, — оборвал подчиненного Верховный Комиссар. И после секундного молчания спросил: — Хочешь начистоту?

— Хочу.

— Этот парень хотя и слабое звено, но я не мог его вышвырнуть.

— Как это?! — не поверил Харднетт. — Он что, какой-то особенный?

— Нет, — сказал Старик. — Но его прислали по квоте конторы Райдера.

— Комитета по гуманизации?

— Да.

— Вот дерьмо-то!..

— Все, что я смог сделать, это перевести его в Отдел внешнего мониторинга.

— Нет слов, — задохнулся от негодования Харднетт.

Оставив без внимания его реплику, Верховный продолжил:

— Его имя по текущей легенде — Андре Глюксман. Сейчас служит в Киарройоке на должности атташе по культурным связям в консульстве Большой Земли.

— Завидная позиция, — хмыкнул полковник.

— Вилли, оставь, ради бога, в стороне личную неприязнь и послушай, что скажу!

— Не обращайте внимания, — взял себя в руки Харднетт. — Я слушаю вас, шеф. Внимательно.

— Отлично. Так вот. У Грина на днях состоялась занимательная встреча с неким Боррломом Анвейрромом Зоке. Это известный тамошний историк. Впрочем, не только историк. Он еще и археолог, антрополог и бог его знает кто он там еще такой. Но вообще-то считается личностью весьма одиозной. Держат его местные за чудака, фантазера и мистификатора. В связи с этим все его научные разработки и гипотезы объявлены бредом. Настоящие — по факту, будущие — загодя.

— Кто его так прессует?

— Академия наук Схомии по заказу тамошней администрации.

— Дружные на Схомии живут ребята.

— А как ты думал? Но не суть. Это их собственные туземные разборки. Я не об этом. Я о том, что этот самый Боррлом Анвейрром Зоке, отчаявшись добиться аудиенции у собственных боссов, обратился за помощью в наше консульство.

— Зачем?

— А затем… Подожди. Тут меня срочно по внутренней гаврики из Департамента урегулирования отношений. Не отключайся. Побудь на связи…

Несколько секунд спустя Харднетт услышал, как Верховный уже отвечает невидимому собеседнику:

— Да… Да… Хорошо… И непременно внесите в шестой пункт ссылку на причину. Да… Нет-нет, лучше так отпишите: «С целью открыть дорогу для возобновления переговоров о всеобъемлющем политическом урегулировании конфликта, путем отказа от попыток навязывания сторонам неработающих Формул…» Думаю, вот так будет нормально… Да… Все. Спасибо.

Отключившись от внутренней линии, Старик вернулся к Разговору с Харднеттом:

— Вилли, друг мой, я вновь с тобой. На чем остановились?

— На том, что к Элану Грину явился…

— Да-да, я вспомнил: Боррлом Анвейрром Зоке. Явился и объявил без обиняков, что древнее Пророчество сбывается и что Мироздание в опасности. Вот так — бах и бах.

Харднетт скептически поморщился:

— Душевнобольные — не по нашей части.

— Не торопись, Вилли, с выводами, — придержал его Старик. — Сначала выслушай, а потом давай оценку. Этот Боррлом Анвейрром Зоке вот что рассказал. Согласно Пророчеству, каждые двадцать четыре…

Старик прервался на полуслове. Харднетт решил, что шеф запнулся. Но нет. Бездыханная линия на эквалайзере подсказала, что случилась какая-то неполадка в канале связи. Картинка на экране замерла. Гомер Симпсон застыл в момент почесывания четырехпалой ладонью пивного пуза и слегка развалился на цветные квадраты. Но не совсем. «Глупость завела меня сюда, глупость отсюда и выведет» — сумел прочитать Харднетт надпись на майке главы самого знаменитого мультяшного семейства и несколько раз нажал на кнопку вызова. Связь не восстановилась, зато на экране поверх картинки засветилось:

ЗАС КАНАЛ 0001

ПРИОРИТЕТНАЯ, ДВУСТОРОННЯЯ, НП-РЕТРАНСЛЯТОР 657, ОПЕРАТОР «СЛАЙТ»

«МАХАОН» НА СВЯЗИ СО ШТАБ-КВАРТИРОЙ ЧКПП ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ ПАУЗА 0009

Некоторое время полковник озадаченно смотрел на экран. Потом сообразил, что без специалиста не обойтись, и вышел из отсека. Внимательно оглядел рубку, но дежурного оператора спецсвязи не обнаружил. Парень куда-то делся.

«Обиделся и прыгнул за борт?» — подумал Харднетт, недовольно покачал головой и решительно подошел к пульту капитана. Встал рядом, прислонившись к невысокой стойке, к которой подходили пучки мощных силовых и худосочных коаксиальных кабелей. Постоял, ожидая, когда мистер Донг соизволит обратить на него внимание. Но тот, то ли не замечая, то ли делая вид, что не замечает, продолжал заниматься текучкой — отдавал распоряжения пилоту. А закончив, наклонился над консолью и стал вводить какой-то запрос. Харднетту ничего не оставалось, как обратить на себя внимание. Не мальчик же, в конце концов, чтоб в приемной переминаться.

— Мистер Донг, можно на секунду, — позвал он. Капитан оторвался от пульта и медленно, будто нехотя, обернулся. Весь его вид в это миг выказывал крайнюю степень недовольства. Внутри него явно все клокотало. Но, являясь тертым калачом, Донг волю эмоциям, конечно, давать не стал. Поиграл желваками и сказал подчеркнуто спокойно:

— Слушаю вас, господин полковник.

— У нас проблема со связью, — объяснил Харднетт причину своего появления. Заметив, что капитан поморщился, добавил в голос недовольства и уточнил: — У вас проблема со связью, мистер Донг.

Капитан скосился на экран, проверил текущие параметры и, снисходительно ухмыльнувшись, покачал головой:

— Никаких проблем, господин полковник. Связь есть. Будьте так добры, вернитесь на место и дождитесь окончания коррекции положения ретранслятора.

Выдал и тут же отвернулся. Мол, некогда мне с вами тут лясы точить, своих дел по горло. И еще: ну вас к чертям собачьим с вашими государственными тайнами.

— Все как всегда, — пробурчал Харднетт в спину капитану. — Связь есть, только она не работает.

Качать права не стал — смысла не было. Этот нарывающийся на грубость капитан явно ни при чем, а его техники — тем более. Железяки чего-то там мудрят? Ну пусть мудрят. Подождем.

Но все же подумал про капитана, что та еще штучка.

Впрочем, чему тут было удивляться: капитан — уроженец планеты Падмания. Все падманцы отличаются болезненным честолюбием, переходящим в излишнее самомнение. Из них выходят первоклассные капитаны и никакие старпомы. И бог с ними.

Полковник вернулся в отсек и, снова втиснувшись в кресло, стал ждать.

Коротая минуты вынужденного безделья, он раскрыл вахтенный журнал и сделал короткую запись:

«Проверил несение дежурства постом специальной связи. Замечаний нет. Начальник Особого отдела полковник В. Харднетт. Дата. Подпись».

Чтобы было.

После этого еще минуты три прошло, прежде чем на экране появился красный круг, и в нем замелькали цифры обратного отсчета. Все те же веселые — «5», «4», «3», «2», «1» и «0». Когда растаяло «зеро», круг исчез, а Гомер Симпсон, человек который научил несколько поколений простых землян принимать на себя бремя отцовства и нести его с честью, дернулся, собрался в кучу и ожил.

Харднетт тут же проверил связь:

— Алло, шеф! Вы меня слышите?

— И даже вижу, — ответил Старик. — Знаешь, чем я занимался во время паузы?

— Посвятите.

— Бумажку одну интересную изучал. Не поверишь — письмо от Иосипа Крайца.

— Исполнительного директора «Замзам Корпорации»?

— Ну да. Слезно просит рассмотреть возможность размещения логотипа фирмы на щитах бойцов дивизионов усмирения.

— Во ребята дают! — изумился Харднетт. — Сам циник, но чтоб такое… Ну и как — разрешите?

— Что хорошо для «Замзам Корпорации», то хорошо для Большой Земли, — помедлив с ответом, сказал Верховный. — Будем думать. Ладно, оставим это. На чем нас, Вилли, прервали?

— Некий Боррлом Анвейрром Зоке, — напомнил полковник, — довел до нашего человека на Тиберрии, что сбывается некое Пророчество, и мир на грани краха.

— Ну да, Пророчество, — вспомнил Старик. — Пророчество муллватов. Муллваты — это…

— Я в курсе.

— Молодец, что в курсе. Значит, знаешь и то, что аррагейцы с муллватами испокон веков на ножах.

— Знаю.

— Вот поэтому правительство Схомии, которое на сто процентов сформировано из аррагейцев, на всякие там муллватские Пророчества… Ну, сам понимаешь.

— Понимаю — игнорируют. А что за Пророчество-то?

— С муллватскими верованиями знаком?

— Немного. Демиург — Аган. Он создал Мир, а теперь крутит Колесо Времени. В результате этого беспрерывного вращения то плохое время наступает, то хорошее. Вера учит — с этим ничего не поделать, таково незыблемое положение вещей. Надо смириться. Хорошему времени радоваться, а плохое пережидать. С достоинством.

— Вот-вот-вот. Все так. А о сакральном круге Охотников за Зверем знаешь?

— Нет. Не добрался до этого. Я же по вершкам. Кто такие?

— Не то воины, не то жрецы, а быть может, и одновременно — и воины и жрецы. В Пророчестве говорится: когда наступает «плохое» время, на Тиберрию приходит Зверь. А Охотники…

— Откуда приходит?

— Кто?

— Зверь.

— Ну как откуда? Как и во всяких прочих религиях — из потустороннего мира, конечно. Через дырку в небе. И когда он появляется, Охотники начинают за ним гоняться. Такова их миссия — убить Зверя.

— Ну и замечательно. Нам-то что с этой сказки, шеф?

— Да подожди ты! — возмутился Старик. — Чего ты меня, Вилли, все время гонишь-подгоняешь?

— Простите, шеф, — смешался Харднетт.

— Прощаю. Так вот, Вилли. Дальше. В Пророчестве говорится, что Зверь силен, хитер и способен принимать облик жертвы. И еще — Зверь хочет выгрызть Сердце Мира. И идет на его стук.

— Ну шеф, ну… Нет слов. Сказка сказкой!

— Не торопись смеяться. Сейчас тебе будет не до смеха. Боррлом Анвейрром Зоке утверждает, что Сердце Мира действительно существует. И биение его время от времени слышно. Находится Сердце Мира в колодце. А колодец — в храме. А храм… Знаешь где?

— Откуда мне знать.

Старик выдержал паузу и сообщил:

— В Айверройоке.

— Не может быть?! — поразился полковник.

— Это тебе первый факт для осмысления.

— Не может…

— И это еще не все. Ты вряд ли знаешь, а я уже в курсе. Объект ГРС 1915, в который уперся известный тебе У-луч, инвертировал. Мне вчера приносили одну хитрую справку.

— Объект ГРС 1915 — это…

— Мембрана Гагича. Диаметр 36 тысяч световых лет. Находится внутри галактического кластера Абель 4597.

— Я не понял, что с ней там случилось?

— Говорю же — инвертировала.

— Вывернулась наизнанку?

— Точно. Была черной, стала белой. При этом случился выброс энергии. Причем энергии темной.

— И куда этот обратный поток хлынул?

— Луч падения равен…

— На Тиберрию?

— Именно туда, Вилли. Это тебе второй факт. Начинает картинка в голове складываться?

Харднетт задумался, потом принялся размышлять вслух:

— Сердце Мира — источник энергии, удар Сердца — У-луч, дырка в небе — мембрана Гагича. Так?

— Что-то вроде того, — согласился Старик. — А про Зверя что скажешь?

— Ну, Зверь — это… это… Неужели, думаете, шеф, что Чужие?

— Не думаю — надеюсь.

— Интуиция говорит «горячо»?

— Скорее — «тепло».

Дав Харднетту время осмыслить услышанное, Верховный спросил:

— Знаешь, Вилли, почему Большая Земля не объявляет войну империи тморпов?

Полковник пожал плечами, дескать, что за вопрос — яснее ясного.

— Мы мирные люди, шеф.

— Правильно. А почему империя тморпов не идет войной на земную юдоль?

— У них такой же боевой потенциал, как и у нас. Видимо, боятся. Заварушка-то неслабая выйдет. Им достанется.

— Правильно. Так все и есть. Силы Большой Земли и империи тморпов равны. Втихую повстанцев спонсируют, конечно. Сам знаешь — гадят нам многопалые исподтишка. Не без этого. Но в открытую воевать пока опасаются. Ну а теперь скажи, Вилли, что будет, если они первыми выйдут на Чужих?

— Это смотря что из себя представляют Чужие…

— Допустим, что Чужой «силен, хитер и способен принимать облик жертвы». И предположим, тморпы овладеют такой технологией. Что тогда?

— Тогда равновесие нарушится.

— И что из этого выйдет?

— Шеф, я не дурак. Тогда они попытаются задать нам трепку.

— Обязательно! — воскликнул Верховный. — Всенепременно! Никаких сомнений! Поэтому в чем состоит наша задача?

Харднетт никогда не подавал вида, что его раздражает манера Старика проговаривать уже тысячу раз проговоренное и обсасывать со всех сторон очевидное. И в этот раз не подал. Четко сформулировал:

— Наша задача состоит в том, чтобы добраться до Чужих первыми. Если они появятся.

— Верно. Чужие должны стать нашим оружием. Нашим. И только нашим! Теперь понимаешь, почему я послал на Тиберрию тебя?

— Не совсем, — признался Харднетт.

— Неужели непонятно? — поразился его недогадливости Старик. — Ты — единственный, кому я доверяю как себе. Это во-первых. Во-вторых, по образованию ты биолог.

— Врач…

— Неважно. А в-третьих… Как понимаешь, это дело касается особого аспекта национальной безопасности. Рядового агента я не мог послать.

— Я, конечно, польщен вашим доверием, шеф, и высокой оценкой моих функциональных способностей, но…

— Что?

— Почему вы сразу не сказали?

— На это есть причина.

— Не доверяете стенам?

— И это тоже.

Верховный замолчал. Харднетт не стал ничего выпытывать. Хотел бы Старик открыть все карты, открыл бы. Значит, не хочет.

И полковник просто уточнил задачу:

— Итак, шеф, основная моя миссия на Тиберрии: выяснить, является ли Зверь из Пророчества Чужим. Я правильно понял?

— Да, Вилли. Будь уж добр.

— А дальше?

— А дальше действуй по обстановке.

— Как быть с делами по вертолету и раймондию?

— Не отменяется, — предупредил Старик.

Харднетт удивленно вскинул бровь:

— Однако.

— А как ты думал?

— Я думал… Я все понял, шеф.

— Вот и хорошо, что понял, — удовлетворенно сказал Верховный. — И вот еще что, Вилли…

— Слушаю, шеф.

— Не откажи в любезности, держи меня в курсе. Будет срочная необходимость, не стесняйся, используй дипломатический канал.

— Хорошо, шеф. Тогда передайте нашему человеку на Тиберрии пароль.

— Какой?

— «Глаза и уши».

— «Глаза и уши»? Забавно. Передам. Если не забуду.

— Шеф, но…

— Шучу. Передам, конечно. Ну все, работай, Вилли. И помни, у Большой Земли нет друзей…

Старик прервался в своей манере, и Харднетт закончил фразу за него:

— …потому что они ей не нужны.

— Верно. Все, Вилли. Конец связи. И — удачи.

— Единое из многого!

Попрощавшись, Харднетт отключил связь. Гомер Симпсон, не самый примерный работник атомной станции города Спрингфилд, исчез. На экране повисло стандартное меню.

Выглянув из отсека, полковник обнаружил, что искать оператора спецсвязи не нужно. Тот стоял у двери.

— Заходи, — приказал ему Харднетт.

Связист зашел. Он был хмур и озабочен. Полковник отдал ему ключи от сейфа, ободряюще похлопал по плечу и с наигранной веселостью доложил:

— Пост сдал.

— Пост принял, — без особого энтузиазма отозвался парень и брезгливым движением скинул его руку с плеча.

— Что — обиделся? — прищурился Харднетт.

Связист, скривившись, мотнул головой:

— Нет, сэр.

— А чего тогда бычишься? В твоем положении не стоит бычиться. Глупо.

— Я, сэр, не бычусь.

Харднетт включил интуицию:

— Видать, кто-то уже шепнул, откуда я?

Парень не ответил, лишь хмыкнул. Но потому, как старательно избегал встречи глазами, стало понятно — шепнули. И тут уже не трудно было догадаться, что к чему. Случай был в некотором смысле типовой.

— Все с вами ясно, мой юный друг, — устало протянул полковник.

— Что вам ясно, сэр? — сквозь зубы спросил связист. Он перестал скрывать неприязнь. Пошел в открытую.

— А то и ясно, — ответил Харднетт, — что у тебя в башке идеалы светлые колобродят. Свобода, равенство и братство. Крэкс, фэкс и пэкс… Я угадал?

Парень промолчал.

— Ну, ничего, — по-отечески подбодрил его Харднетт, — по молодости оно даже полезно переболеть стремлением разрушить строй и победить отцов и дедов. Сам в свое время… Н-да!.. Крэкс, фэкс и пэкс. Мальчишеская идеалистическая дурь.

Парень слушал-слушал и не вытерпел:

— Вы, сэр, хотите сказать, что я молод и глуп?

— Я не хочу. Я говорю. Ты молод и глуп. А поэтому невдомек тебе, что братство отменяет равенство, а свобода — и то и другое. Ты глуп и молод.

Парень вспылил:

— А вы, сэр, тогда! А вы…

Он не находил нужного слова. Харднетт помог:

— Ты, наверное, хочешь сказать, что я палач?

Парень зыркнул, но промолчал.

— Хочешь — скажи, — разрешил полковник. — Чего уж там. Раз уж случилось обострение свободомыслия. Давай-давай. Стерплю.

Парень сжал зубы и поиграл желваками.

— Ну да, я — палач, — признал Харднетт. — Это очевидно. А что поделать? Кому-то, мой юный друг, нужно делать эту работу. Черную и неблагодарную. Ты ведь не хочешь. Или хочешь? Вижу, не хочешь. Приходится мне. И не думай, что мне это в радость. Я, между прочим, всегда мечтал врачом быть. Чтоб ты знал. Веришь?

Парень опять промолчал, а Харднетт продолжил мечтательным тоном:

— Можешь не верить, но я хотел бы быть врачом. Это такой кайф — больных пользовать. Днем больных пользовать, а по ночам… А по ночам, к примеру, возвышенные стихи писать о всяком разном. О всяком высоком. Причем по старинке писать — пером. Вот. Хочу.

— А для чего тогда в Чрезвычайную подались? — спросил парень, глядя на него исподлобья.

— Для того, мой юный друг, что кто-то должен защищать наше и наших.

Парень осуждающе покачал головой и спросил с вызовом:

— А кто это — «наши»?

— Для меня «наши» — земляне, — спокойно ответил Харднетт. — Земляне, а также те люди, которые стремятся стать землянами. Те, кто собрался плыть в нашем кильватере.

— А те, кто не хочет? Кто они?

— Никто. Для меня — никто.

— Отвратительно все это. Просто отвратительно…

— Что именно?

— Все! — Парень начал заводиться. — Абсолютно все, что вы творите. Ну, взять, допустим, ту же Прохту…

— Ну-ну, — усмехнулся полковник. — Возьми. Только не надорвись.

— Чего вы туда лезете?

Харднетт пожал плечами:

— Тут просто. Помогаем тем, кто объявил себя землянами.

— Но это же жалкая кучка! Большинство-то не хотят.

— И что?

— Пусть они между собой сначала разберутся.

— Это как?

— Ну как… Демократически. Как еще?

— Тот есть — голосованием? В смысле — массовым и свободным волеизъявлением?

Парень кивнул:

— Им самым.

— Забавные слова говоришь, — усмехнулся Харднетт. Посмотрел на паренька внимательней и вдруг спросил: — Сколько тебе?

— Зачем это вам? — напрягся связист.

— Сколько?

— Ну, двадцать четыре.

— Большой уже мальчик. Подружка есть?

— Нет.

— Нет?! — удивился Харднетт. Покачал изумленно головой и подмигнул: — Если у тебя нет подружки, значит, у кого-то их две… Ладно, не тушуйся. Будет когда-нибудь у тебя подружка. Обязательно будет. Или гей?

Парень вздрогнул и, отметая подобные подозрения, быстро сказал:

— Ну, допустим, будет у меня подружка. И что с того? При чем тут все это?

— При чем? А вот при чем. Будет у тебя подружка. И будешь ты ее любить. И она тебя будет любить. И дело до того дойдет, что однажды ты сделаешь ей предложение. А она возьмет и даст тебе свое согласие. Почему бы не дать? Такому-то красавцу да не дать? Глупо не дать. Да?

Парень по-прежнему недоумевал:

— Не пойму, сэр, к чему это вы?

— А к тому, — вздохнул Харднетт, — что однажды вы решите пожениться. Вы-то решите, а ее родители возьмут и скажут — нет. Скажут, что не пара ты ей. Скажут, рылом не вышел. Может такое случиться? Легко. Сплошь и рядом такое происходит. Подруга твоя, конечно, взбрыкнет — не без этого. Завизжит, что у вас-де любовь. Мать в ответ наорет на нее последними словами. Потом отцу: «Да она у нас под кого попало ложится!» Отец с дивана сползет и кулаком дочурке по лицу, чтоб не дурила. Вот так вот — кулаком и по лицу. И еще раз по лицу. И еще раз. Реализуя волю демократичного большинства — по лицу, по лицу, по лицу. В мясню! В кровь!.. Вот такая, понимаешь, любовь. Как говорится, нет повести печальнее на свете. Сечешь, о чем толкую?

— Вы… Вы…

— Ну?

— Вы, сэр, казуист!

— Возможно. Казуист и путаник. Только знаешь что?

— Что?

— Сейчас сформулирую. — Харднетт сделал вид, что напряженно думает. — Все, сформулировал. Записывай.

Парень хмыкнул:

— Так запомню.

— Ладно, запоминай. Так вот. Демократия — это не диктат большинства. Демократия — это охрана прав меньшинства. Вот так. Хорошо сказал?

Парень не ответил, какое-то время молчал, потом, уставившись в угол, устало сказал:

— Все у вас, сэр, как-то… Шиворот-навыворот. Я, признаться, уже запутался.

Воинственный пыл его угас, он заметно успокоился и выглядел растерянным. Видимо, какая-то озвученная полковником мысль подействовала на молодого связиста, как укол сульфазина с аминазином на буйнопомешанного.

— Я и сам, когда в этом тумане маяк теряю, путаюсь, — признался Харднетт. — Потому стараюсь об этих делах лишний раз не думать. И тебе не советую. Искренне… Нейрокомпьютер и тот не лишен внутреннего конфликта. А ведь искусственный. Что уж там о нас-то говорить…

— Вы, сэр, какой-то странный.

— В смысле?

— Вроде из Чрезвычайной, а какой-то…

— Какой?

— На злодея не очень похожи.

— Это потому что зла вокруг столько, что на него у меня зла не хватает. Кстати, знаешь, где мы в ловушку попадаем?

— Где?

— А вот послушай. Мы все знаем, что делать, когда ударят по левой щеке. Все. Абсолютно. Ты ведь знаешь?

— Ну знаю. Простить и подставить правую… Вроде так.

— Во-от! И тебя научили. А тому, что делать, когда по щеке бьют не тебя, а другого — этому научили? — Харднетт снял с рукава прилипший обрывок бумаги. Поиграл его наэлектризованностью, бросил на пол и спросил: — Что делать, когда по щеке бьют твою любимую?.. Ну или не любимую, а, допустим, матушку? Или ребенка? Твоего ли, чужого ли — неважно. Что тогда делать? Знаешь?

Парень пожал плечами.

— Не знаешь, — заключил полковник. — И я не знаю. Никто не знает. А когда не знаешь, как поступить, лучше поступать по закону. Согласен?

— Законы люди пишут, и применяют их тоже люди, — упавшим голосом произнес парень. — Людям свойственно ошибаться.

— Не спорю. Бывает. Допустимые издержки.

Сказав это, Харднетт посмотрел на бумажные лоскуты, прикрепленные к воздуховоду, и прикрыл глаза. Лоскуты действительно шелестели. Тревожно. Словно листва перед грозой. И во второй раз за последний час воображение перенесло полковника в даль дальнюю. И вновь он оказался у открытого окна в комнате старой усадьбы. Тусклый огонь камина отбрасывал смутные тени. За окном сияла тяжелая луна. Где-то у реки шумел рогоз и поскрипывал под копытами настил деревянного моста. Но кто именно к нему спешит посреди ночи, Харднетт так и не узнал — связист безжалостно вернул его на борт НП-лайнера.

— Для кого-то, может быть, и издержки, — сказал он. — А для кого-то — поломанные судьбы.

— Что поделать, такова жизнь, — стряхнув наваждение, заметил Харднетт. — В обычаях человеческих много разнообразия и много нелепостей. И ты вот что… Давай-ка без этого всего, без глубокого погружения. А то наговоришь лишнего и…

— Что? Скрутите и сдадите на коррекцию?

Полковник не удостоил его ответом. Пропустил вопрос мимо ушей. Не хватало еще отвечать на дурацкие вопросы запутавшегося мальчишки. Но сам спросил:

— Ты, похоже, техническую «вышку» заканчивал?

— Допустим. Заметно?

— А как же! Реальность усложняешь. Умник.

— А что — реальность, по-вашему, элементарна?

— Не то чтобы элементарна. Просто… требует верного истолкования. — Харднетт направил указательный палец в потолок и произнес назидательно: — Верное и вовремя сделанное толкование позволяет добропорядочному гражданину с легкостью выбрать путь безупречного поведения.

Парень попытался возразить:

— Позвольте, сэр, а кто будет…

— Хватит! — резко оборвал его Харднетт. — Утомил ты меня. Помолчи… И я помолчу. Вместе давай помолчим.

Парень прикусил язык, и они действительно помолчали. Душевно. Правда, недолго. Нарушая тишину, полковник ни с того ни с сего, оттолкнувшись от случайной, мимолетной и незафиксированной мысли, задумчиво произнес:

— Знаешь, дружище, как иной раз бывает? — Он выдержал театральную паузу. — Бывает так, что человек бросит камень в море, а сам возьмет да и умрет. И получается ерунда: человека уже нет, а камень, им брошенный, все еще летит. На дно. Летит и летит. И летит, и летит, и летит… А человека нет. Странно, правда?

— Я не понял, это вы к чему, сэр?

— К слову.

— К какому?

— Непроизнесенному.

— Намекаете, что времена такие, что лучше помалкивать?

— Да не намекаю я! Что ты, ей-богу? Не намекаю, прямо говорю. Как римлянин римлянину говорю: иногда молчание — раймондий. И понимай как хочешь. А времена… Что — «времена»? У тебя есть свое мнение, ты вправе его иметь. В любые времена. Только знай, на самом деле это не ты имеешь мнение. Пока еще мнение имеет тебя. К тому же оно не твое. Чье-то чужое. Подумай об этом на досуге. А я все сказал.

Харднетт подошел к двери, но, взявшись за ручку, остановился.

— Кстати, — обратился он к связисту через плечо, — кто это тебе шепнул, что я из Чрезвычайной?

— Никто, — ответил парень.

Харднетт нахмурился:

— Геройствуешь?

— Честно, сэр, никто, — поклялся тот и напомнил: — Вы же мне сами показали лицензию, когда вошли.

— Совсем плохим стал! — хлопнул себя по лбу Харднетт и, уже закрывая дверь, добавил: — А хорошим никогда и не был.

3

В ожидании черного стюарда полковник задержался в командной рубке. Самому вернуться в пассажирский салон представлялось делом непростым. И даже опасным. Ничего не стоило заблудиться в бесконечных закоулках корабля и сгинуть навеки. Рисковать не стал — перспектива превратиться в местного призрака не грела. Нагло занял пустующий ложемент у пульта Проводника и, отхлебывая замзам-колу, которую принесла ему гостеприимная девчушка в форме стажера, попытался осмыслить полученную информацию.

«Итак, что у нас имеется», — начал он свой анализ.

А имелось следующее.

Прежде всего, один из тех странных объектов в пространстве-времени, которые носят гордое название «мембрана Гагича». «Гагича» — это потому что подобный объект первым обнаружил астрофизик Гагич. В 1123-м далеком году. Только он, Иосиф Гагич, решил тогда, что обнаружил белую дыру. И ошибся.

И немудрено.

Свойства объекта один в один совпадали со свойствами белой дыры. А главное — гравитационное притяжение объекта оказалось предельно малым. Никакая материя или энергия (включая свет) не могла попасть внутрь обнаруженного объекта. Покинуть — пожалуйста, внутрь попасть — нет.

Словом, натуральная белая дыра.

Белее не бывает.

Только вот вышла с этой белой дырой форменная незадача. Спустя двенадцать лет вдруг обнаружилось, что на ее месте зияет черная. Глянули на нее как-то в очередной раз по графику, и — вот те на! Была дыра белая, стала черная. Проверяли, перепроверяли — черная. Удивились и ничего не поняли. Мало того, через какое-то время чудо повторилось — черная дыра вновь стала белой.

Вот так и пошло с тех пор: то черная она, то белая. То наоборот. Такой вот неустойчивый объект. Объект, особенные свойства которого едва не свели наблюдателей с ума, назвали почему-то «мембраной». А целиком получилось — «мембрана Гагича». Так и в учебниках.

В настоящее время обнаружено полтора десятка подобных объектов. Но до сих пор механизм их непостоянства плохо изучен. И вообще малопонятно, что они из себя представляют. В ходу много теорий. Самая модная: мембраны Гагича являются точками соприкосновения нашей Вселенной с другими вселенными.

Там так.

Якобы в Над-Пространстве существует множество вселенных, и некоторые из них расположены друг от друга настолько близко, что даже соприкасаются. Как яблоки в корзине. Вполне вероятно, через эти точки вселенные взаимодействуют друг с другом. Обмениваются материей-энергией-информацией, перенося проблему внутренней энтропии на иной уровень и, возможно даже, таким образом снимая ее с актуальной повестки.

Некоторые сторонники данной теории уверены, что человек способен проникнуть через мембрану Гагича из нашей замкнутой гравитационным полем Вселенной в другую. Без выхода в Над-Пространство. Напрямую. Но на практике никто не проверял — далеко еще до этого.

«Вот, значит, такую штуку мы в этом деле и имеем, — продолжал соображать Харднетт. — Что, конечно, удивительно».

Еще бы не удивительно!

Толком пока не известно, что это такое — мембрана Гагича. И механизм ее работы не изучен. Даже близко к нему не подобрались. А со слов Старика получается, что кто-то мембраной может управлять. Тыкает этот «кто-то» в нее У-лучом и «открывает». А чуть погодя таким же хитрым способом умудряется «закрыть». И получается, что для этого «кого-то» вывернуть мембрану Гагича наизнанку так же легко и просто, как, к примеру, ребенку окно открыть, мячик бросить во двор и захлопнуть.

«Это какими же технологиями нужно обладать, чтобы подобным объектом заворачивать?» — невольно восхитился полковник.

У людей таких технологий нет. Даже в проектах не предвидится — это точно. Нет таких технологий ни у одного человеческого сообщества. Если у самых продвинутых, у землян и тморпов, нет, — значит, и у других цивилизаций нет.

Но если люди такими силами управлять не могут, то кто тогда ими управляет?

Вопрос.

Старик решил — Чужие.

Верховный Комиссар всегда верил в их существование. Крепко верил. Вера эта питалась надеждой получить на взаимовыгодной основе некие знания, которые послужат толчком для ускоренного развития империи Большая Земля. Дополнительной мощи жаждет Старик для Федерации. Абсолютного оружия. Или нерушимой защиты. Или того и другого вместе. Вместе даже лучше. И единственное чего он боится, так это того, что первыми с Чужими столкнутся разумные существа, которые зовут себя тморпами. Ничего другого не боится Верховный, а вот этого — да. И, пожалуй, не перенес бы, случись подобное.

Неужели дождался Старик? Возможно. Если кто-то во что-то сильно верит, это, в конце концов, происходит. Сказано же было: «Веруйте, и дастся по вере вам». Сказано, правда, по поводу духовных сфер. Но не суть. Думается, утверждение универсально.

«Так неужто на самом деле объявились Чужие? — сам у себя спрашивал Харднетт и сам себе отвечал: — Будем проверять…»

А куда деваться?

Хотя легко сказать — «проверять». А как? Как, скажите на милость, найти то, неизвестно что? Методик-то идентификации и классифицирования нет. Отсутствуют. Не разработаны. Всяких сверхсекретных директив Старик по данному вопросу кучу наплодил, а до грамотно разработанных методов дело не дошло. Не озаботился. Группу экспертную не создал, специалистов не привлек, а теперь — «держи гранату».

Впрочем, если подумать — если хорошо подумать, — какие, к черту, тут методики могут быть, а равно группы экспертные, когда о Чужих если и говорят серьезные люди вслух, то как о чем-то нереальном, несерьезном. Даже — сказочном.

Определения официального — и того нет. Только понятно, что не люди. И понятно еще, чисто по логике вещей, что разумные и живые.

Должны быть разумными.

И живыми…

«А что мы про жизнь знаем? — задался вопросом полковник. И ответил честно: — Мало».

Договорились когда-то между собой, что жизнь есть самоподдержание, самовоспроизведение и саморазвитие больших систем, элементарно состоящих из сложных органических молекул. И что все эти многочисленные «само» происходят в результате обмена веществ внутри молекул, между ними и с внешней средой. И все это — на основе затрат получаемой извне энергии и информации. А разумная жизнь — все то же самое плюс способность к осознанию своей личности.

Так когда-то договорились для закрытия юридических дыр.

Было дело.

Неорганику предусмотрительно из определения исключили. Напрочь. Это чтобы самоорганизующиеся информационные системы живыми не считать, дабы не распространять на них известные права. Такой вот хитрый человеческий шовинизм в худшем изводе. Но не ошиблись ли? А вдруг Чужие как раз и есть неорганические существа? Что тогда? Тогда они — по этому общепринятому определению — «неживые».

А может, оно к лучшему, если «неживые»? Можно тогда с ними разбираться по-свойски, без оглядки на ужимки и кривляния Уполномоченного По Правам Человека. Какие права? Какой человек? Ведь — «неживые»! Нет человека — нет и прав. Отвалите. Не мешайте препарировать!

Живые или неживые? — вот в чем вопрос.

А еще вопрос — откуда взялись?

И еще — зачем?

Ну взялись, положим, из какой-то другой вселенной. Через ту же мембрану Гагича просочились. А вот зачем — неизвестно. Хотя вариантов немного. В сущности — два. Либо с миром пришли, либо с войной. С чем конкретно, надо смотреть. Надо разбираться.

Харднетт отхлебнул зеленоватый напиток, из которого уже вышла вся углекислота, и попытался вообразить, какими могут быть Чужие по виду. Закрыл глаза, наморщил лоб. Старательно наморщил. Но оригинального ничего увидеть не смог. В голову тотчас полезли морды разнообразных слюнявых и шипастых чудищ из кинофильмов.

Можно было бы выбрать что-нибудь конкретное из этого парада уродов. Или не конкретное, а сборное. Взять от каждого понемногу да и перемешать все эти жвала, клыки, рога и когти. Можно и так. Но толку-то: загляни в матовые глаза этого сконструированного монстра, а там будет все то же — плотоядная скука.

«Нет, — с сожалением подумал Харднетт, — представить разумного Чужого, отличного от тупых чудовищ, знакомых по известным сказкам, невозможно. Слишком много уже их придумано и представлено на всеобщее обозрение. Целый зоопарк».

И решил тогда полковник пойти не от формы, а от содержания. От сути. И на этот счет имелись у него кое-какие соображения.

Дело вот в чем.

Не мог он поверить, что не распространяется на Чужих информационно-волновая природа Мира. Пусть эта природа и каким-то иным способом в них реализована, но все равно должны в их организмах происходить информационно-волновые процессы, этапы которых наука называет рождением, развитием и смертью. Как по-другому? Никак. Только так. Каким бы организм Чужих там ни был.

Без волновых процессов и человек — не человек, и животное — не животное, и растение — не растение. И наверняка Чужой — не Чужой. Если он все-таки живой.

Можно, конечно, упереться, что кроме волновых в организмах протекает множество других процессов. Например, биохимические реакции. Ведь остановка их тоже равносильна смерти. Можно ли обойтись без них, пытаясь дать определение жизни?

Вполне.

Потому что вся соль как раз в информации и волнах. Информация она и есть информация. Не обойдешься без нее. Без волн тоже никуда. Это они переносят основную массу информации внутри организма. Если прекращается прохождение волн, обрываются информационные связи, организм как целостное образование гибнет. После этого в теле еще протекает множество тех самых биохимических реакций, но без управляющих информационных потоков, без реализации всеми процессами единой стратегии они оказываются уже вовсе не теми процессами и реакциями, что превращают тело в живой организм, а ерундой всякой.

Гниением и вонью.

Нет, не зря полковник учился в медицинском. Конечно, многое подзабыл основательно, а еще большее — напрочь. Но кое-что помнил. В общих чертах, но помнил. Как на поверку оказалось, помнил и теорию расширяющегося использования организмами в процессе эволюции волновых процессов. Застряла отчего-то в голове.

А из этой теории следовало, что если не считать некоторых рыб, использующих электрические разряды в качестве оружия, то в остальных случаях генерируемые организмами волны выполняют исключительно информационную функцию. Из этого, конечно, не следует, что существуют препятствия для более широкого использования организмами мощных волновых полей. Но все же в ходе эволюции четко прослеживается рост именно информационного использования. Четко.

В ходе эволюции последовательно возникли: органелла, клетка, мозг. И все эти чудесные биомашины специализированы на использовании волновых полей. Факт.

Продлевая эту очевидную линию развития, можно предположить, что на следующем этапе природа создаст не отдельный орган, а целый организм, специализированный на использовании волнового поля. Сомнений нет — создаст. Рано или поздно. Или уже создала? Не здесь, так где-то.

Харднетт аккуратно поставил пустой стакан на панель пульта возле лежащей там книги. Стакан поставил, а книгу прихватил. И, откинувшись на спинку, ознакомился. Называлась «Добывайчики». Принадлежала перу некой Мэри Нортон.

«Наверное, что-то давнишнее, — подумал Харднетт. — И, судя по рисункам, детское».

Из книги выглядывала открытка. Он чисто машинально потянул эту своеобразную закладку. Рассмотрел. Ничего особенного. Обыкновенная поздравительная открытка. Голографический рисунок — рыжий щенок с пурпурным бантом. На оборотной стороне нескладная надпись курсивным кеглем:

Тебе, Лелик, подарок мы вручаем и с днем рождения поздравляем! Девушки экипажа НП-лайнера «Махаон».

В голове мгновенно выстроилась цепочка: открытка — день рождения Проводника по имени Лелик — книга как лучший подарок — мороженое в честь праздника за счет Сквозных Линий.

Аккуратно положив открытку на место, Харднетт кинул книгу на столешницу, растер виски и вернулся к прерванным размышлениям.

«Итак, подытожим», — подумал он и подчеркнул воображаемым красным маркером следующие тезисы:

Создав клеточное ядро, природа обеспечила появление крупных, многоклеточных организмов.

Придумав нейрон, она дала возможность таким организмам адекватно реагировать на быстро меняющиеся условия внешней среды.

Сотворив мозг, открыла возможность преобразований окружающего мира разумными существами, как говорится, «под себя».

Путем создания нового типа организмов — специализированных на использовании волновых полей, — природа сможет решать еще более грандиозные задачи.

Вот каким видел Харднетт магистральный путь появления принципиально более могущественных существ, обладающих такими свойствами, какие людям-человекам и не снились.

В общем, получалось, что если и есть Чужие, то они стоят на принципиально более высокой ступени развития волновой природы, чем та, на которой находится человек разумный. По-другому Харднетт помыслить не мог. Не допускал, что экономная природа станет множить сложные сущности одного уровня. Зачем других человечков конструировать, если одни уже есть? Глупо. Тморпы не в счет. Это брак.

«Впрочем, как Чужие устроены, это вопрос второй, если не третий, а вот о чем они думают, это будет вопрос посущественней, — подумал полковник и засыпал вопросами в себе то, что умнее его самого: — Мудрее ли они нас? Добрее ли? Тоньше ли чувствуют гармонию сущего? Не смешно ли им будет наше настырное „дважды два четыре“? Согласятся ли с тезисом, что красота сильней огня и стали? Поймут ли, зачем раньше остальных спасаем стариков, детей и женщин? Восхитятся? Засмеют? А может, как узнают про нас все это, заплачут от разочарования горькими слезами, сгонят в кучу, обмотают ржавой колючкой и выжгут напалмом?..»

То в нем, что умнее его самого, ни на один из этих вопросов не ответило. Промолчало. Всегда отмалчивалось. А вот то, что отвечало в нем за исполнение приказа, подсказало: «Если Чужой — суть проявление волновой природы, пусть высшее, но все же, тогда Чужого можно замочить. Уконтрапупить. Когда прижмет».

Это был важный вывод. Насущный. Но промежуточный. Посему требующий развития.

Но тут размышления Харднетта прервала команда, раздавшаяся из динамиков: «Внимание! Всем пассажирам и членам экипажа занять места подключения! Корабль прошел рубеж невозвращения! Объявляется пятнадцатиминутная готовность к Проникновению в Над-Пространство!»

И два повтора.

Харднетт озаботился — чичероне его черный так и не объявился. Какой-либо другой — тоже. В суете подготовки к Проникновению про него, похоже, просто-напросто забыли.

«Бывает», — беззлобно подумал Харднетт.

Однако перспектива войти в Над-Пространство неподключенным к сознанию Проводника не радовала. Никоим образом не радовала. Разумеется, рано или поздно обнаружат, что одного пассажира в салоне нет. Сомневаться не приходится. Если даже стюарды прошляпят, антропометрические датчики кресла номер четырнадцать салона первого класса все равно сработают. И сигнал на пульт пройдет. Это обязательно. Автоматика есть автоматика. Все сработает, и все пройдет. Но только не будет ли это все слишком поздно?

Кто знает. Лучше побеспокоится.

И решил полковник девочку из себя не строить, не кочевряжиться, а напрямую обратиться за помощью к капитану. Не хотелось, конечно, лишний раз пересекаться с чудилой, но куда деваться? Чувство самосохранения требовало пренебречь условностями.

Но не успел.

Вокруг случилось какое-то непонятное волнение — народ подхватился со своих рабочих мест, по рубке пронеслось: «Проводник! Проводник! Проводник!..». По цепочке от человека к человеку: «Проводник! Вы слышали — Проводник!». Члены вахтенной команды отчего-то не на шутку забеспокоились и, дружно повернувшись к капитану, стали пожирать последнего глазами.

Полковника посетила неприятная догадка, что в то время пока он насиловал мозги, на борту стряслась какая-то напасть. На многих лицах читалась неприкрытая тревога. А на некоторых — даже так! — предчувствие катастрофы.

И Харднетт развернул кресло к пульту капитана.

Мистер Донг, как и положено должностному лицу его ранга при исполнении, был само спокойствие. А вот стоящий возле него маршал полета был мрачнее тучи и яростно жестикулировал — что-то объяснял. Или оправдывался.

То, что этот высоченный (за два метра) бугай с трехтонным подбородком и бульдожьими брылями является маршалом полета, Харднетт знал наверняка. Довелось познакомиться при посадке, когда решал проблему пребывания на борту своего напарника — Глоззгана Сто Двенадцатого. Все вопросы снял показом лицензии. А спеца, головой отвечающего за безопасность на борту, запомнил. И в лицо и по имени. Зовут его Марджори Холлидей.

Капитан слушал Холлидея с каменным лицом. Выслушав, бровью не повел. И, ничего никому не объясняя, стал рублеными фразами отдавать команды:

— Отставить панику! Всем — по местам! Режим — штатный! Жду подтверждения о готовности систем!

Вахтенные ожили и кинулись к рабочим местам, а Харднетт, наоборот, встал. И, в три шага преодолев расстояние до капитанского мостика, приказал:

— Докладывайте.

Капитан и маршал переглянулись.

— Я, господа, не ради любопытства спрашиваю, — сказал полковник и на всякий случай повысил голос: — Капитан Донг, вам напомнить, кто я?

Падманец поиграл желваками, но распорядился:

— Говорите, Холлидей.

— На борту кризис, сэр, — прохрипел маршал. — В заложники захвачен Проводник.

Харднетт не удивился — догадывался, что случилось нечто подобное. Стал вытягивать подробности:

— Кто его?

— Мужчина, сэр, — стал по-военному четко докладывать маршал. — Генетический землянин. Сорока — сорока пяти лет.

— Пассажир? Член экипажа?

— Пассажир, сэр. Место номер восемьсот три. Салон первого класса.

— Подноготную пробили?

— Пробиваем, сэр. Но на вид — пустышка. Похоже, просто слетел с катушек.

— Ой ли?

— Ну… Не знаю, сэр.

— Чем вооружен?

— Ножом для колки льда. Отобрал, гад, у бармена.

— Что предприняли?

— Гражданские эвакуированы. Участники инцидента блокированы. Переговорщик работает.

— Требования политические?

— Никак нет, сэр.

— А чего хочет?

— Шестьсот пятьдесят миллиардов наличными, место в первой десятке на дополнительный биоресурс от Фонда Мафусаила и спасательный бот.

Харднетт хмыкнул и покачал головой:

— Нереально.

— Абсолютно нереально, сэр, — согласился Холлидей. Закончив с маршалом, Харднетт обратился к капитану:

— Проводник в экипаже один?

— Один, — подтвердил Донг. — Во избежание эффекта Сиффоя.

Харднетт не знал, что такое «эффект Сиффоя». Выяснять не стал. Понял — такой существует, опасен, требования по недопущению его возникновения прописаны в инструкции. И — точка.

— Повернуть можем?

Ответ капитана был честен и безжалостен:

— Нет, рубеж возвращения пройден.

— Эвакуация?

— Боты размажет по корпусу.

Полковник на секунду представил, как спасательные боты один за другим бьются о поверхность корабля, как вспучивается и идет уродливыми буграми их внешняя обшивка, как разносит их беззвучными взрывами, как разлетаются во все стороны куски мяса, облака крови и металлические обломки. Картинка рисовалась мрачная. Стер ее. Но на всякий случай спросил:

— А если притормозить?

Капитан покачал головой:

— Плавно не успеем. Резко — чревато.

— Понимаю — сопромат, — опять кивнул Харднетт. — Сколько у нас времени?

Капитан покосился на экран:

— Тринадцать минут. Плюс плавающая дельта прохождения горизонта событий.

— Дельта — это сколько?

— От сорока до ста пятидесяти секунд. В зависимости от текущей стабильности принимающего канала.

— Хорошо, — сказал Харднетт, хотя ничего, конечно, хорошего в сложившейся ситуации не видел.

Лихорадочно соображая, как поступить, он закрыл глаза ладонями, большими пальцами помял виски и монотонным голосом, словно буддийский монах мантру, стал цитировать строки промелькнувшего недавно среди прочих официальных бумаг отчета:

— На пассажирских НП-кораблях реализованы дополнительные организационные и технические меры по повышению безопасности полета. В том числе и применительно к возможным…

— Реально, — вдруг вклинился маршал. — Тотальное сканирование.

— …террористическим угрозам мирного времени, — закончил Харднетт фразу, опустил руки и посмотрел на Холлидея оценивающе: иронизирует, что ли? Маршал не иронизировал. Ничуть. Похоже, и не умел. На вид — незамысловат и прямолинеен. В глазах — простодушие и почтительная настороженность.

— Тотальное, говорите, сканирование? — переспросил полковник.

— Так точно, сэр, тотальное, — боднул головой маршал.

— А на поверку — все те же совершают все то же и все там же.

Этот огорчительный вывод не прошел мимо ушей капитана.

— Камень в наш огород? — угрюмо спросил он.

— Вы-то тут при чем? — отмахнулся Харднетт. — Тело отсканировать можем, душу — не научились. Потемки. — И, уже решив, как поступить, объявил маршалу: — С этой секунды непосредственное руководство операцией по освобождению заложника принимаю на себя. Вопросы есть?

— Но… — собрался возмутиться капитан.

— Холлидей, я вас спрашиваю, вопросы есть? — не глядя на капитана, повторил Харднетт.

— Никак нет, сэр! — вытянулся маршал в струнку перед высоким чином из Чрезвычайной, но при этом виновато покосился на капитана.

Донг в ту секунду выглядел страшно. На его скуластом лице выступили бледно-розовые пятна, а в глазах пылала адовым пламенем ненависть. Если бы дано было ему Всевышним убивать взглядом, убил бы полковника, не сходя с места.

— Это просто отлично, что нет вопросов, — не обращая внимания на реакцию капитана, сказал Харднетт и заторопился: — Времени в обрез. Начинаем действовать. Выдвигаемся на место. Детали — по пути.

Уже заходя в тамбур, развернулся на пороге и, придерживая плиту двери, все же снизил общий градус кипения:

— Кэп, готовьте корабль к проникновению. И не злитесь. Бесспорно — за все здесь отвечаете вы. Но, сами знаете, спросят с меня.

Хотел добавить: «Если останемся живы». Но не стал. И без того все присутствующие нервничали. Мелодраматические жесты были ни к чему.

Капитан на замечание главного особиста Большой Земли ничего не ответил. Злиться злился, но все же счел за лучшее промолчать. И в рубке воцарилась тишина. Лишь мерное гудение многочисленных аппаратов мешало назвать ее «мертвой».

В тамбуре Харднетт и маршал задержались на несколько томительных секунд — ждали, когда револьверный порт подгонит нужный лаз. А потом стремительно, сначала быстрым шагом, а вскоре и сорвавшись на бег, рванули с высокого старта по узкому монтажному туннелю.

Бежали, грохоча ботинками по рифленому металлическому полу, мимо логических стоек, силовых щитов, мультисистемных блоков и узкофункциональных датчиков.

Бежали, то и дело, ударяясь головами о плафоны освещения, вдоль кабельных стволов, вентиляционных каналов и причудливо изогнутых дренажных труб.

Бежали туда — за поворот. К грузовому подъемнику.

Ворвались в клеть и на максимально возможной скорости покатили вниз по технологической транспортной линии А23-Е114.

Спуск на семь уровней занял две минуты. За это время Харднетт успел выяснить кое-какие подробности.

Оказалось, инцидент произошел в игровом зале. По докладу старшего дилера, фигурант появился в зале два с половиной часа назад. Был навеселе. С первого захода сорвал банк: три апельсина, картинка к картинке. Обрадовался и сделал новую попытку. Причем на том же самом «инвалиде». Проиграл. Еще раз проиграл. И еще. Вошел в раж и профукал весь выигрыш. После чего вновь начал ставить на свои. Просадил какую-то сумму. Метнулся в бар. Через некоторое время возвратился совсем теплым и пошел на новый круг. За час успешно спустил все наличные и средства на текущем счету. Затем без остановки выбрал допустимые кредитные лимиты. Психанул. Стал кидаться на персонал. И, естественно, был выпровожен.

— С позором? — уточнил Харднетт.

Холлидей смущенно признался:

— Вынесли его мои парни на пинках.

— А в коридоре уродец поймал выходящего из сектора «А4» Проводника и приставил к его горлу нож?

— Так все и было, господин полковник. Откуда знаете?

— Обедал в том секторе, видел Проводника… Послушайте, Холлидей, почему он ходит без охраны?

— Не знаю. Прикажут, будем охранять.

— Надо понимать, вопрос мимо денег?

— Так точно, не по окладу.

— Где они сейчас? Все еще в кают-компании?

— Нет, сэр. Вышли через запасной. Сейчас в аварийно-спасательном.

— Какого черта?!

— Этот псих на самом деле мыслит сорвать куш и вырваться.

В эту секунду лифт остановился, и они вышли на темную технологическую площадку. Едва ступили, сработали сенсоры, и лампы дежурного освещения загорелись в экономичном режиме. Полковник, оглядываясь по сторонам, спросил:

— Далеко еще?

— Нет, сэр, — ответил маршал и показал рукой влево: — До конца коридора.

— А почему не повязали ублюдка сразу как начал бузить? — спросил Харднетт и, не дожидаясь ответа, побежал.

— Клиент всегда прав, — ответил маршал, пустившись вдогон.

— Даже если не тянет на римлянина?

— Сэр, я не понял вопроса.

— Забудьте.

Маршал сравнялся с Харднеттом. Скосился, хотел что-то спросить, но тут раздался сигнал вызова — сработал прикрепленный к комбинезону коммуникатор.

— Слушаю, — ответил Холлидей и, чтобы Харднетт все слышал, включил функцию «селектор».

— Сэр, это Кент.

— Слушаю тебя, Кент.

— Пробили сводки.

— И?

— Он чист, сэр. Не проходил, не числился, не замечен.

— А что-кто?

— Джо Минд-младший, идентификационный номер…

— К черту номер!

— Есть к черту номер! Так… Дальше. Родился на Ганзае в девяносто шестом в семье колонистов, этнический землянин, гражданин Большой Земли.

— Профессия? — задыхаясь, выкрикнул Харднетт.

— Кто говорит? — не понял Кент.

— Свои, — успокоил его маршал и продублировал вопрос: — Чем этот уродец по жизни промышляет?

— Он артист, сэр.

— Артист?! — не поверил маршал.

— Так здесь сказано, — подтвердил Кент. — Пишут, снимается в рекламе. Три года тому назад номинировался на «Оскар» за роль второго плана в ролике майонеза.

— Точно, — вспомнил маршал. — А я все думал, где морду этого гада видел. Вот, оказывается, где. — И, скривив лицо в уморительной гримасе, пропел дурашливым голосом: — Майонез «Полонез» — минорная заправка! Помните, господин полковник?

— Не смешите меня… Холлидей, — попросил Харднетт. — Не могу смеяться. Задыхаюсь.

— Не буду, господин полковник.

— Что со временем?

Маршал вскинул руку:

— Семь минут… Даже уже шесть. Еще минуты три, и все.

— Что значит «и все»?

— Не успеем рассосаться по «точкам».

— Успеем.

Харднетт резко ускорился, обогнал метров на пять маршала и первым добежал до конца коридора. С ходу повернул направо.

— Не туда! — крикнул ему Холлидей. — Там компрессорная. Нам налево.

Чтобы затормозить, полковник ухватился обеими руками за прикрученный к стене баллон системы огнетушения. Перед глазами промелькнул трафарет: «Заправлен 12 апреля 2231 года». Оттолкнувшись от красной железяки, Харднетт крутанулся волчком и припустил назад.

Аварийно-спасательный отсек представлял собой овальное помещение с одним входом и дюжиной заблокированных выходов. Функционально это был накопитель, из которого при эвакуации пассажиры и члены экипажа могли через специальные шлюзы попасть на стартовые площадки спасательных ботов.

У одного из закрытых броней выходов и глумился цинично над здравым смыслом Джо Минд — вертлявый брюнет с порочным лицом записного покорителя женских сердец. Левой рукой он обхватил шею Проводника и, удерживая его таким грубым образом, правой рукой тыкал несчастному острием ножа в район сонной артерии.

Проводник, росту в котором было от силы метра полтора, чтобы не задохнуться, стоял на цыпочках. Было видно, что ему неудобно, страшно и больно — на шее бедняги уже имелось несколько кровоточащих порезов.

Шесть бойцов службы маршала держали Минда под прицелом, но применить парализаторы не рисковали — опасались конвульсивного движения. Тут парни были молодцами. Сдерживались. Хотя, очевидно, и давалась им эта сдержанность с большим трудом — в такие команды обычно сбиваются адепты резких движений.

Отряженный на переговоры боец стоял к захватчику ближе остальных, в трех-четырех шагах, и честно тянул резину.

— Джо, а может, хватит триста? — предлагал он. — Это все, что есть в корабельной кассе. А, Джо? Не выворачивать же нам карманы пассажиров?

Минд наглел:

— Почему бы и нет? Пусть потрясут мошной. Если жить хотят. Короче — шестьсот наличными. Пятьдесят скидываю. И это последнее мое слово.

— А может, организуем трансферт? Какая тебе…

— Нет! Наличными.

— Собираешься свалить к тморпам? — поинтересовался переговорщик. И, похоже, попал в точку. Минд дернулся, будто его щелкнули по носу, и закричал:

— А это не твое собачье дело! Гони хрусты!

— Я же говорю, Джо, есть только триста, — не меняя каменного выражения лица, продолжал переговорщик беседу, абсурдней которой свет не видел.

— Какого… вы так мало возите?!

— Не знаю. Так положено. Триста и не сантимом больше. Да и этими деньгами, честно говоря, капитан не вправе распоряжаться без утряски.

— По барабану! Пусть утрясает.

— Он как раз этим сейчас и занимается. Выходит на верхних людей. Поверь мне, Джо. Уже выходит. Просто у нас со связью проблема. Небольшая. Маленькая такая проблемка со связью…

— А мне по…

— Но мы, Джо, работаем. Ты не волнуйся. Небольшая техническая заминка. Не по нашей вине.

Харднетт понял, что, судя по всему, корабельный переговорщик не зря свой хлеб кушает. Хотя и не штатный, но работает по науке. Отработал первый этап переговоров — установление контакта с преступником, достиг максимально возможной стабилизации обстановки и перешел ко второму этапу — обсуждение приемлемости условий и нахождение вариантов взаимоприемлемых решений. Проще говоря, приступил к торгу и запудриванию мозгов. Все согласно «Указаниям переговорщику».

В принципе, затягивание переговоров всегда желательно. Естественно, в пределах разумного. Можно за это время необходимые силы и средства подтянуть, людей расставить, родственников преступника привлечь. Опять же — снизить затяжкой времени общую психологическую напряженность. Так что все правильно парень делает.

Правильно-то правильно, только, надо признать, в данном конкретном случае эта шаблонность малоэффективна. Поскольку времени нет — «линия смерти» вот она. А когда времени нет, то и смысла его тянуть тоже как-то…

Нет в этом никакого смысла.

И уговаривать — ни времени, ни смысла. На попятную явно не пойдет. Это более чем очевидно. Выпал из реальности. Потерял ощущение места и времени. Находится в истеричном состоянии. Слова не воспринимает. По виду — натуральный психопат: руки дрожат, левая щека дергается в нервном тике, глаза бегают и лихорадочно блестят. Ненормальный. И на появление новых людей отреагировал соответственно — ненормально. Врезал каблуком по стальному полотну двери и завопил:

— Отройте дверь! Слышите, уроды?!

Известно, артисту для игры нужна публика. Вот и тут. В зрительном зале случились свежие зрители, увидел и пошел куражиться:

— Я кому говорю?! Открывайте, гниды!

— Толку-то? — тяжело дыша и держась за грудь, вступил в игру Харднетт. — Все равно не сможешь… от корабля оторваться. — С трудом (один глубокий вдох, три резких выдоха) восстановил дыхание и объяснил: — У бота мощности ни хрена не хватит. Размажет тебя по борту корабля, как овсянку по тарелке.

— Ты кто? — спросил Минд. Каким-то шестьдесят шестым чувством он сообразил, что перед ним главный.

— Доктор, — хмыкнул Харднетт.

Он уже оценил сложившуюся обстановку, сориентировался и принял единственно возможное решение. Приступая к его реализации, приказал:

— Холлидей, обеспечьте мне прямую связь с капитаном и отводите людей.

— Но, сэр…

— Я все сказал! — гаркнул полковник. — Валите все отсюда!

Это подействовало. Маршал торопливо отцепил и сунул в руку Харднетта коммуникатор. После чего скомандовал:

— Смена! К персональным точкам подключения! Бегом! Марш! И да поможет вам, парни, Бог!

Долго бойцов упрашивать не пришлось. Они организованно, с военной четкостью, выполнили приказ — свернулись и рванули гуськом в коридор. Их кованые подошвы гулко и по-уставному вразнобой застучали по металлическим плитам. Маршал пристроился последним. Уже из коридора он крикнул:

— Сэр, у вас полторы минуты, чтобы взять у него автограф!

«Целая вечность», — подумал Харднетт.

Видя, как в секунду опустело помещение, и не понимая, что происходит, Минд истошно — будто дизентерийный страдалец у заколоченных дверей сортира — заорал:

— Куда, сволочи?! Бот мне! Немедленно!

— И деньги? — вытирая пот со лба, спросил Харднетт.

— Да, и деньги! — вспомнил Минд.

— И жизненный ресурс от Фонда Мафусаила?

— И ресурс!

— Майонез тебе по всей морде.

— Чего?

— И его же клизмой — в слив.

Не сразу, но сообразив, что над ним издеваются, причем в циничной форме, Минд, сорвался на фа-диез второй октавы:

— Я его пырну! Слышишь, ты?! Пырну!

— Давай, — спокойно разрешил Харднетт. — И сдохни.

Обнаружилось, что подыхать несостоявшийся «оскароносец» не желает. Напротив, он был не прочь, чтобы это шоу длилось вечно. Только шоу пошло не по его сценарию. Мало того, оно явно подходило к концу. И Минд это почувствовал. Всем своим подлым нутром.

— Ты что, не будешь меня уговаривать? — спросил он с тревогой.

Харднетт хмыкнул и покачал головой:

— Я?.. Нет. Я тебя не буду уговаривать. Пусть тебя «Глоззган» уговаривает. Он это дело любит.

— Кто такой Глоззган? — опрометчиво поинтересовался Минд.

— Коллега, ваш выход, — объявил Харднетт, выхватывая пистолет из кобуры. Вскинул, навел и с вылетевшей откуда-то из подсознания присказкой «не тварь я, лицензию имею» утопил спусковой крючок.

Звук выстрела в помещении, обшитом керамическими огнеупорными плитами, был подобен грому горного обвала.

Минда откинуло на бронированную дверь с такой силой, что внутри него что-то хрустнуло. Похоже, перебило позвоночник о штурвал ручного привода.

Мертвый артист вышел из образа и стек на пол как растопленный шмат пластилина.

Освобожденный от захвата Проводник крутанулся на полных триста шестьдесят и шлепнулся на задницу. Он был жив и невредим. Только слегка оглох. Хлопал испуганно глазами, собираясь заплакать. Полковник знал, что допустить этого нельзя. Никак нельзя. Мигом подбежал, присел рядом и стал, поглаживая ежик пепельных волос, уговаривать, крича прямо в ухо:

— Не плакать, Лелик! Все теперь будет хорошо. Только, братишка, не плакать. Нельзя тебе плакать. Никак нельзя. Не будешь? А, Лелик?

Даун разок только шмыгнул носом и кивнул: ладно, не буду.

— Вот и славно, Лелик, — похвалил его Харднетт. — Вот и молодчина! С днем рождения тебя, Лелик! И нас всех, идиотов, тоже. — Не переставая гладить парня по голове, полковник обратился к Донгу: — Кэп, Проводник готов к подключению. Где тут у вас дистанционный порт?

— Слева от входной двери, — бесстрастным голосом подсказал капитан. — Распределительный щит видите?

— Есть такое дело.

— Под ним блок…

— Небольшая серая коробка?

— Она.

— Отлично, — сказал Харднетт и распорядился: — Снимайте крышку с фиксаторов.

— Уже, — ответил капитан.

В ту же секунду хлопнули пиропатроны и крышка отлетела в сторону.

— Есть доступ! — крикнул Харднетт. — Работаю.

— Фидер Проводника красный, — подсказал Донг, после чего предупредил: — У вас двадцать пять секунд.

Полковник поднял и закинул Лелика на плечо. Подбежал к щиту и усадил Проводника на пол. Прислонил к стене. Размотал два из пяти имеющихся в наличии фидера. Красный в соответствии с указанием размотал для Лелика, зеленый — для себя. Зеленый — цвет что надо. Зеленый — цвет жизни. Цвет замзам-колы.

Лелика подключил с ходу, а вот в порт своей «сопелки» никак попасть не мог — отросшие волосы слиплись от пота и здорово мешали. Чертыхался-чертыхался, но никак. Ни в какую!

Зная, что время на пределе, он поторопился — сам сдохни, но гражданских спаси! — бодро доложить:

— Мы готовы, кэп. Врубайте программу.

Только после этого — видимо, от предельного отчаяния, — Успел воткнуть штырь и в себя. В ту же секунду пошел стандартный диагностический опрос, после которого мастер защиты перешел к специальной процедуре. Стал уточнять, кто подключен к порту — человек или компьютер. Важная проверка. Если человек — норма. Если кто-то умудрился пронести на борт и подключить компьютер — не норма. Какая может быть, к черту, норма при вероятности заражения вирусом или попытки программной атаки? Это никакая не норма. Это отбраковка контакта.

— Все ли то, что зримо мне или мнится, сон во сне? — спросил у Харднетта встроенный в программу мастера защиты генератор случайных вопросов.

Отвечать можно было что угодно. Суть ответа неважна. Тут важно не что отвечаешь, а как. Впрочем, о том как отвечать тоже не стоит задумываться. Все равно реакция на вопрос будет сугубо человеческой. Никакой нейрокомпьютер ее моделировать не умеет. Так же, как и человек не способен изобразить реакцию нейрокомпьютера. Компьютер есть компьютер. Человек есть человек. И никогда тот не станет этим, а этот — тем. Что бы они там о себе ни думали.

Для ответа Харднетт призвал на помощь библейского пророка Варуха и повторил вслед за ним:

— Завещал Бог, чтобы всякая гора высокая понизилась, а юдоль до земли поднялась, дабы шел человек твердо со славою Божьей.

— Норма, — определил анализатор.

После чего пошел для Харднетта персональный отсчет:

— Пять, четыре, три, два…

Уже на счете «три» полковник понял, что никакой он не Харднетт, что он — Лелик. Вернее, это уже Лелик понял про себя, что он Лелик. Еще вернее, ничего Лелик про Лелика не понимал. Он им был.

И он спускался по лестнице.

И он знал, что внизу, в холле стоят часы. Высокие напольные часы. Куранты. Очень старые. За последние восемьдесят лет часы ни разу не останавливались. Можно предположить, что и до этого они ни разу не останавливались. И не остановятся дальше. Главное — не сдвигать их с места.

Стена за курантами обшита дубовой панелью. А пол из плитняка так стерся от частого мытья, что кажется, будто куранты стоят на каменной платформе. А под ними, в самом низу дубовой панели, есть дырочка.

Эта дыра Лелика.

Ворота в его крепость.

Вход в его дом.

Нет, сам дом не рядом с часами. Вовсе нет. К нему ведут длинные, темные и пыльные переходы с деревянными дверцами между балками и металлическими воротцами.

Только Лелик знает дорогу к дыре под часами. Даже не дорогу, а настоящий лабиринт.

Только Лелик умеет открывать воротца. На них сложные задвижки-застежки, сделанные из заколок для волос и французских булавок, и только он знает их секрет.

А в кирпичной стене ниже уровня кухонного пола есть решетка. Сквозь нее виден сад — кусочек гравийной дорожки и клумба, где весной цветут крокусы и куда ветер приносит лепестки с цветущих деревьев.

Позднее там расцветет куст азалии, и однажды прилетят к нему огромные черные птицы. Они будут что-то клевать. Будут ухаживать друг за другом. И будут драться.

До тех пор будут драться, пока не вспугнет их проскакавший мимо забавный низкорослый конь…