Глава 1

Сказать, что не люблю работать по ночам, значит, ничего не сказать. Ненавижу. Мало того, если вдруг каким-то образом заранее разузнаю, что предстоят ночные хлопоты, в ту же самую секунду (вот такая вот странная особенность трансформированного драконьего организма) впадаю в дремотное состояние. Сплю на ходу, как птичка какаду. Глаза туманятся, рот кривится в зевоте и всякая, пусть даже самая пустяшная мысль, едва возникнув, моментально хиреет, становится путанной и теряется сама в себе безвозвратно. А уж с наступлением темноты я и вовсе никакой.

Нет, ненавижу я ночные авралы. Ненавижу, считаю противными естеству и всячески пытаюсь от них отбояриться. Чаще всего (о, каким же пройдохой становлюсь я в подобные моменты) мне это удаётся. Однако порой случаются такие дела, которые в силу их особой специфики возможно разрешить лишь после захода солнца. Дознание по поводу кражи у господина Гаевского его ночных сновидений было делом именно такого вот неприятного сорта.

Так получилось, что имя упомянутого клиента я хорошо знал задолго до нашего с ним официального знакомства. Собственно, в этом нет ничего странного: кто ж у нас в Городе, скажите, не знает Вадима Петровича Гаевского – владельца заводов, газет, пароходов, друга искусств и щедрого мецената. К тому же человека, не чурающегося различного рода светских мероприятий и гораздого на острые публичные высказывания. Все его знают, я – тоже. Даже видел несколько раз живьём, то есть не по телевизору. Правда, когда он тем солнечным днём позднего мая появился у меня в агентстве, узнал я его не сразу. Трудно было, честно говоря, узнать в этом ссутулившемся мямле с затравленным взглядом известного в городе плейбоя, гордо несущего крест своего превосходства над окружающим его быдлом. Только и остались от него прежнего удручающе безупречный костюм известной итальянской марки да знаменитая бородка клинышком, за которую он и получил в народе своё сомнительного достоинства прозвище "Мушкетёр недоделанный".

Помимо того, что выглядел господин Гаевский весьма плачевно, он ещё волновался до неприличия и, рассказывая о свалившемся на него лихе-несчастье, перескакивал с пятое на десятое. Главное, тем не менее, я сумел уловить. И вот ещё что выудил из крайне сумбурной невнятицы: те учёные профаны от медицины, что пользовали его до меня, отнеслись к жалобам странноватого пациента, как к полной ахинее. Вслух ничего такого, понятное дело, ляпнуть не посмели, но уверяли все как один настоятельно, что сны он, конечно же, видит, не может он их ни видеть, просто-напросто – такое-де бывает сплошь и рядом – всякий раз забывает после пробуждения. Ко мне, "специалисту по сверхъестественному", пришёл он по наводке одного сердобольного посвящённого, чей истинный статус остался ему, разумеется, неведом, уже от полного отчаянья.

И я так скажу: правильно сделал, что пришёл. Правильно и своевременно. Потому что по некоторым характерным симптомам (особенно меня насторожили помутнение роговицы левого глаза и едва заметная сетка гематом на левом же виске) я его интуитивную догадку, что ночные сны у него кто-то нагло тырит, счёл вполне убедительной, ничуть не фантастической и уж тем более не являющейся признаком умственного помешательства. Живу на белом свете чёрте знает уже сколько, видел всякое и со многим в своей детективно-магической практике сталкивался, с подобной напастью – в том числе. Пожалуй, раз тридцать я уже сталкивался с подобной напастью. А может, – чего не считал, того не считал, – и все пятьдесят.

Впрочем, тут и единственного, самого первого раза вполне достаточно, чтоб на всю оставшуюся жизнь запомнить то, про что все молчат да ветер носит. А носит он, побродяга, с одного предалёкого лютого месяца вот какую быль-небылицу: по трагической ошибке великого, но не слишком везучего чудодея Василя Билозира из славного городишка Конотоп обрела естество Непрошенному гостю на радость честным людям на погибель чрезвычайно опасная гнусь, кою в разных краях именуют по-разному, а как у нас на Руси так куньядью.

А теперь без прибауток и только самую суть. Прорываясь в недобрый час из Запредельного, споры перезревшей куньяди заражают первого подвернувшегося им ротозея, вследствие чего превращается он в одержимого – существо, чьё сознание гораздо шире, просто до невыносимой невыносимости шире наших, казалось бы, таких безразмерных Пределов. И насытить столь недужное сознание возможно лишь одним-единственным способом – безоглядно, тупо и постоянно воруя сновидения у ближнего своего.

Печальной участи того, чью душу поразила коварная куньядь, слов нет, не позавидуешь, но тот, у кого одержимый начинает ночные фантазии воровать, зависть вызывает в ещё меньшей степени. Ведь кто бы там что ни говорил, а без сновидений человек жить не может. Нет, не может. Без ноги-руки – это сколько угодно, без почки – с трудом, но вполне, без совести – легко, без царя в голове – запросто, а вот без сновидений – извините. Протянет без них, конечно, дольше, чем без еды, воды или воздуха, но всё одно рано или поздно скончается. Истощится умом, изживёт радость в себе, станет чуркой бесчувственной, откажется есть-пить, а там и дышать не захочет. И всё на том – слезайте, гражданин, конечная. Троллейбус дальше не идёт.

Уж так парадоксально этот мир устроен, что наяву источник чувств – реальность, а источник реальности во сне – чувства. Этот круговорот чувств и образов, этот вечный двигатель невесёлого человечьего космоса, удерживает рассудок от безумия, обеспечивает относительную независимость души от пут материальности и даёт людям хоть какую-то возможность достойно существовать в этом, чего уж тут срывать, не совсем пригодном для счастливого существования мире. Разорви этот спасательной круг превращений опасной реальности в безобидную фантазию и наоборот – пугающей фантазии в безопасную реальность, итог для подопытного окажется фатальным. И тут остаётся одно: караулом кричать да взывать к помощи знакомого, если есть таковой, чародея.

Положа руку на сердце, господин Гаевский мне никогда не нравился. За беспощадный практический ум не нравился, за бульдозерную жизненную стратегию, за высокомерие чрезмерное, за постоянное яканье, за стремление быть в каждой бочке затычкой, и ещё много за что, всего не перечислишь, а кое-что даже и не сформулируешь. Тем не менее, я взялся его спасать. Не из великого человеколюбия, нет. Просто у меня, нагона-мага, работа такая – вытаскивать людей из передряг, так или иначе связанных с проявлением Запредельного. "Человек – ничто, дело – всё", – так однажды выразился Густав Флобер в одном своём письме к Жорж Санд, и я под этими, быть может, чересчур резкими, но справедливыми словами готов подписаться не задумываясь. Будь я при выборе клиентов излишне щепетилен, сыскное агентство "Золотой дракон" давным-давно бы разорилось к хвостам поросячьим. Ей-ей. И чем бы я на хлеб насущный тогда зарабатывал? Ничего другого делать не умею, да, признаться, и не хочу.

Принимая дело к производству, я, как это в солидных конторах и полагается, предложил составить письменный договор на условиях частичной предоплаты. Однако господину Гаевскому в его разболтанном состоянии было явно не формальностей: не выказав ни малейшего смущения по поводу моих финансовых аппетитов, от письменной волокиты отказался он категорически. Упираться я не стал, вернул заготовленные бланки в ящик стола, и сразу, как только получил задаток (половину от оговорённой суммы), приступил к дознанию.

Начал с того, что расспросил потерпевшего о его ближайшем окружении. Расспросил подробно, даже с пристрастием. И вот почему. Практика показывает: за редким исключением похитителем сновидений у человека является кто-то из его близких. Из самых-самых близких. Дело в том, что обычному человеку, то есть человеку, не имеющему серьёзных магических навыков, на расстоянии кражу подобного рода учинить невозможно. Ему в приступе одержимости и лицезреть свою жертву необходимо, и иметь возможность рукой до неё прикоснуться. Обязательно, всенепременно ему нужен прямой доступ к телу. Только через тело он может добраться до души.

К моему великому удивлению близких у господина Гаевского оказалось не так уж и много. Всего двое. С тех пор, как шесть лет назад госпожа Гаевская сбежала в столицу с известным киноактёром Поперечниковым (об этой истории целый месяц трубили все городские таблоиды), в загородном коттедже, что расположен в элитном посёлке Речные Хутора, проживают вместе с потерпевшим лишь дочь-подросток да младшая сестра. Новую хозяйку он в дом не привёл. Почему не привёл, я не знаю. Расспрашивать не стал, тема интимная, к делу никакого отношения не имеющая. Не привёл, и не привёл. Бывает. Может, человек по складу душевному махровый однолюб.

Что касается красавиц из эскорта, секретаря, пресс-атташе, личного шофёра, мажордома и прочей челяди, тут выяснилось следующее: на ночь из них в Речных Хуторах никто не остаётся, даже – что по нынешним плюшевым временам не является чем-то экстраординарным – телохранитель. От заката до рассвета дом находится под надёжным присмотром навороченной системы наблюдения, а двор и парк охраняют два специальным образом натасканных чистых кровей "кавказца". Таким образом, расширять круг подозреваемых за счёт прислуги и людей из свиты не имело никакого смысла. Можно было смело, со стопроцентной уверенностью утверждать, что одержимостью страдает либо дочь господина Гаевского, либо его сестра. Кто конкретно, выяснить мне предстояло уже на месте.

Чтобы не нарушать древних правил и не подталкивать клиента к омуту сакральных премудростей, излишне вдаваться в детали открывшейся мне макобрической картины я не стал. Помолчал по окончании расспроса для солидности минуту-другую и с деловитым видом сообщил, что намерен срочно, незамедлительно, этой же ночью зачистить его дом от тёмных эманаций, источник и природу которых ему знать не только ни к чему, но и просто опасно. Запугал его вот так вот вусмерть без излишней деликатности, после чего, взяв обещание чётко следовать моим инструкциям, изложил план дальнейших совместных действий. На том мы с ним до вечера и расстались.

На приготовление к ночной операции ушло у меня от силы полчаса, до отъезда оставалась куча времени и я, с тем, чтоб не тратить его впустую, взялся перечитывать "Фрагменты" Новалиса, да так проникся, что на фразе "Что можно мыслить отдельно, есть содержание, что должно мыслить только в отношении к чему-либо, есть форма" благополучно задремал. Срок не пропустил лишь благодаря напольным курантам. Встрепенулся, когда стали отбивать восемь вечера, позвонил Вуангу, чтоб не ждал меня домой, схватил битком набитый всякой всячиной тревожный чемодан и – вперёд, труба зовёт.

К воротам особняка, скрытого от любопытных взоров массивным забором из бурого камня, подъехал я без пяти девять. Выходить из машины, чтоб нажать на кнопку переговорного устройства и показать трёхдневную щетину объективу камеры слежения, мне не пришлось: по щучьему велению, по моему хотению автоматические ворота отворились сами собой. Не медля ни секунды, я проехал под арку, увенчанную чугунными крендельками-завитушками, и покатил по аллее, что из-за плотно растущих по обеим сторонам берёз здорово напоминала дворцовую анфиладу. Доехав до трёхэтажного дома, в стиле которого присутствовали исковерканные буйной фантазией архитектора элементы позднего барокко, я притормозил, осмотрелся и, обогнув по часовой стрелке пока ещё неработающий фонтан с дебелой каменой танцовщицей в центре, оставил машину на площадке у гаража.

Хозяин, одетый по-домашнему – в джинсы и лёгкий, в пёстрый ромбик пуловер, ожидал меня на крыльце. Поскольку мы заранее условились, что домочадцам я буду представлен как приехавший в командировку старый институтский товарищ, нам пришлось разыграть маленький спектакль. Обменявшись нарочито-громкими приветствиями, мы с ним обнялись, словно братья родные, и даже полупили друг друга по спинам. Обнялись некрепко и полупили слегка, но тем не менее.

Надо сказать, великой радости моё появление ни у дочери Гаевского, ни у его сестры не вызвало, однако и – за этим в силу понятных причин я проследил особо – сильного беспокойства тоже. Правда, сестра, представленная мне без отчества просто Зоей, удивлённо и с некоторым подозрением покосилась на тревожный чемоданчик, но в этом как раз ничего странного и не было: чемоданчик-то деревянный, обшарпанный и непонятного назначения. Честно говоря, я и сам бы обратил на такой внимание. Да кто угодно бы обратил. Хотя нет, вру, не кто угодно. Киру, дочь Гаевского, этот мой нелепого вида старинный аксессуар никоим образом не заинтересовал. Впрочем, так же как и я сам. Не любопытной какой-то девчонка оказалось: мазнула равнодушным взглядом, выдавила после тёткиного напоминания неискреннее "здрасьте" и тут же куда-то подорвалась. Фьють – и уже тю-тю.

Во время ужина, что был дан в мою честь и накрыт в каминном зале, я имел возможность понаблюдать за дамами подольше. Зоя, скрывать не буду, в общем и целом мне приглянулась. Милая, не испорченная большими деньгами двадцатипятилетняя болтунья, она крайне и без какого-либо притворства была озабоченна развинченным состоянием старшего брата. Минут пять, к примеру, не могла успокоиться из-за пореза, который приметила на его адамовом яблоке. Всё причитала да охала. А потом жаловалось мне доверительно, что Вадика в последнее время будто подменили, и просила хоть немного растормошить его по-дружески. Словом, сестра у Гаевского была кампанейская. А вот дочь – совсем другое дело. Было в этой угловатой семикласснице что-то от маленького хищного зверька: взгляд исподлобья, постоянная настороженность, готовность в любую секунду огрызнуться или попросту дать стрекача. За всё время ужина она произнесла, точнее – пробурчала, от силы слов пять, и сбежала из-за стола ещё до того, как подали десерт. Вот такими разными показались мне эти барышни. Впрочем, делать какие-либо далеко идущие выводы, исходя из первоначальных, а стало быть, во многом ошибочных впечатлений, я не собирался. Что толку гадать на кофейной гуще? Пустое.

Можно было бы, конечно, воспользоваться Взглядом, он, как известно, даёт возможность магу приличного уровня видеть в Пределах следы Запредельного, но, поразмыслив недолго, я решил понапрасну Силу не тратить. Ну и в самом деле – зачем? Ведь в любом случае – Зоя явится в приступе одержимости за очередной дозой чужих фантазий или её племянница Кира – мои действия будут одинаковы: схвачу-скручу и выполню стандартный ритуал магического врачевания. Это, во-первых. А во-вторых, хотелось сохранить хоть какую-то интригу в этом не слишком мудрёном наискучнейшем деле. Деньги – это, конечно, хорошо, деньги – это здорово, но куда же в нашем деле без интереса-то. В нашем деле без интереса никуда.

Сразу после ужина мы с Гаевским выбрались на веранду, где, расположившись в плетёных креслах-качалках, раскурили недурственные сигары и вкупе со всем сущим стали медленно погружаться в вечернюю мгу. Делали мы это молча, без пустой болтовни. Правда, клиент, который с приближением ночи становился всё угрюмей и угрюмей, несколько раз порывался завязать разговор, но я бдительности не терял и на корню пресекал коварные происки. Взявшись спасать его душу, чесать ему при этом за ушком я не подписывался. И к чёрту сантименты. Ну да, да, да, охотно верю, что совместное созерцание того, как багровая гуща медленно, но неотвратимо гаснет в глухомани низкорослого осинника, сближает людей и весьма, да только вот беда – я не человек. Поэтому вот так вот. Молча.

Когда окончательно стемнело, и в чугунном литье фонарей вспыхнули электрические огни, мы возвратились в дом. Гаевский пошёл в спальню, расположенную в левом крыле, я – на второй этаж, в комнату для гостей. Там от нечего делать какое-то время наблюдал в окно, как носятся по двору устрашающего вида псины, а когда наскучило, устроился поудобней в кресле и, мужественно борясь с дремотой, стал ждать-выжидать.

Прошло не меньше часа, прежде чем прекратился бубнёж закадрового синхронного перевода где-то внизу. Потом кто-то куда-то промчался по коридору третьего этажа, через пять минут вернулся, уже степенным шагом, и на этом всё – в доме воцарилась тишина. Подождав для верности ещё немного, я подхватил винтажный свой чемоданчик и осторожно, стараясь не скрипнуть ни единой ступенькой и не задеть ни одного косяка, спустился на первый этаж. Постоял какое-то время в холле, удостоверился, что за мной не следят, и прошмыгнул в левое крыло.

Гаевский, разумеется, не спал, ждал меня. Покорно и как-то уж совсем механистически исполняя выданные предписания, накинул на плечи замшевую куртку, пожелал удачи и, оставляя поле битвы добра со злом в моём полном распоряжении, вышел из комнаты через застеклённую дверь, ведущую на веранду. Затворив за ним дверь на щеколду, я подождал, когда его сгорбленный силуэт сольётся с сизым пятном летнего павильона, и задёрнул портьеры. Задёрнул не до конца, а так, чтобы болезненно-жёлтый свет от висящего напротив фонаря проникал в комнату через узкую щель. Затем включил ночник, опустил чемоданчик на прикроватную тумбочку и, произнеся заклинание снятия защиты, щёлкнул замками.

Из всех тех многочисленных предметов, что в силу беспокойной сыщицкой судьбы постоянно таскаю с собой, на этот раз мне понадобились рулон обыкновенного бытового скотча, бутыль с раствором Зёрен Света, пузырёк с нашатырным спиртом, набор для инъекций и флакон с остатками духов египетской царицы Хатшепсут. Пузырёк с нашатырём я куском скотча надёжно примотал к тыльной стороне левой ладони, а флакон с духами – к тыльной стороне правой, после чего насадил иглу на шприц и загнал в него пять кубиков во всех смыслах волшебного раствора. Во избежание глупой ошибки ещё раз пересчитал, проводя пальцем, нанесённые на стекло риски, убедился, что всё верно, и сунул шприц обратно в стальную коробку, а коробку – под подушку. Туда же спрятал и скотч.

Завершив приготовления, без которых на благоприятный исход дела рассчитывать было бы, по меньшей мере, наивно, разобрал застеленную кровать, выключил ночник и, не раздеваясь, залез под одеяло.

Ждать пришлось долго, до четвёртого, самого подлого утреннего часа. За это время я несколько раз проваливался в беспокойный сон караульного офицера и столько же раз просыпался. Когда заскрипели, вернее не заскрипели, а едва пискнули хорошо смазанные петли, я в очередной раз был на границе сна и яви. То ли погружался в сон, то ли выныривал из него – точно не знаю. Собственно, это и не важно, главное, что меня не застали врасплох. Точнее – не застала. Зоя.

Полуодетая, босая и безумная, она, издавая убаюкивающее клокотание, вошла в комнату брата на цыпочках. Беззвучным, аккуратным движением прикрыла за собой дверь и осторожно (так осторожно, что создавалась иллюзия, что не по полу идёт, а по воздуху летит) стала приближаться к кровати.

Последние сомнения оставили меня, когда сквозь кошачий прищур я увидел, что в правой руке сжимает несчастная плохо обработанную деревянную рогатину размером с теннисную ракетку. Между двух узловатых веток подрагивала на сквозняке искусно сплетённая шёлковая паутина, а в ней отражённым светом уличного фонаря блестели бусинки, бисеринки, перламутровые пуговки, кусочки конфетной фольги и ещё какая-то сверкающая дрянь. Всё это напоминало кусок ночного неба с фрагментом неизвестного астрономам созвездия. Смотреть бы да любоваться.

Вот именно, смотреть бы да любоваться, когда бы наперёд не знать, что эта, забавная на первый взгляд, штуковина и есть пресловутая ловушка снов. Похожая на сепаратор, посредством которого алтайские шаманы отделяют скверные сны от добрых, она не имеет прорехи по центру, отсюда и шиворот, отсюда и выворот, отсюда и главная её опасность. Ничего она сквозь себя не пропускает и ничего не возвращает, всё удерживает. Абсолютно всё, что умудряется вытянуть из подсознания горемычной жертвы.

Честно признаться, всякий раз поражаюсь, каким это образом у одержимых выходит столь ловкое рукоделье. Ведь никто же их специально этому искусству не обучает, никаких курсов по макраме или чему-то типа того они не заканчивают, однако ж – поди-ка. Впрочем, пауки те тоже никаких курсов не заканчивают, плетут свои замысловатые паутины бессознательно. Только если паукам что да как делать генетическая память подсказывает, то одержимым – проникшая в душу куньядь.

Подойдя к кровати, Зоя присела на самый краешек и, не прекращая убаюкивать медовыми нотами, поднесла к моему наполовину прикрытому одеялом лицу своё погибельное орудие. Поскольку лежал я на правом боку лицом к двери, левому моему виску тотчас сделалось горячо. Не так чтоб прям непереносимо горячо, но достаточно ощутимо. Терпеть больше нужного я не стал: отбросив на счёт "три" в сторону одеяло, вскочил и точным сильным ударом выбил ловушку из протянутой ко мне руки.

В неосознанном, но решительном порыве Зоя кинулась было поднять родное с лежащего на полу персидского ковра, но я схватил её за плечи и резко повалил на кровать. Удерживая одной рукой, второй проворно нашарил и вытащил из-под подушки скотч. Несколько секунд, и – долго ли умеючи – тонкие девичьи запястья схвачены клейкой лентой. Ещё несколько секунд, и – это уже играючи – схвачены лодыжки. Хотел и рот ей залепить, но потом передумал. Не было смысла. Она не вопила, на помощь не звала, только сипела, рычала по-звериному да брызгала слюной. Это ничего.

Минуту-две Зоя боролась очень яростно: извивалась всем телом, колотила меня в грудь кулачишками и пыталась расписанными под хохлому коготками лицо расцарапать. Но затем потуги её несколько ослабли, а вскоре она совсем выбилась из сил, перестала вырываться и сделала передышку. Тут-то я и вытащил шприц. Выдавив из него скорее по привычке, чем по острой необходимости контрольный фонтанчик, задрал с фельдшерской беспардонностью кружева ночной рубашки и прицелился.

Первая попытка оказалась не слишком удачной: дёрнувшись всем телом так, будто кипятком её ошпарило, девушка изловчилась и попыталась выбить шприц коленкой. Ничего у неё, разумеется, не вышло. Шприц-то у меня – не нынешняя безделица одноразовая, а заговорённая от миллиона мыслимых и немыслимых недугов реальная машина с двумя медными кольцами на ободке трубы и ещё одним на стержне поршня. Пальцы в этих кольцах сидят плотно, как в пазах кастета, – просто так не выбьешь. Так что нет, не выбила, только помешала и тем раззадорила. И уже вторая попытка мне преотлично удалась. Нажав девушке на солнечное сплетение с такой силой, что стала задыхаться, я всё-таки воткнул иглу ей в бедро. Вдавил поршень до упора и со словами "А ты, глупая, боялась" тут же выдернул шприц. Было бы неплохо, конечно, в вену Зёрна Света ей засандалить, но тут уж не до жиру, быть бы живу. Тем более что разница во времени "прихода" некритичная – минуты две-три. Вполне можно и обождать.

Не люблю хвалиться, но Зёрна Света, препарат обязанный столь поэтическому названию стараниям Ашгарра, – плод моих собственных алхимических экзерсисов. Всякий раз когда приходит мой черед охранять Вещь Без Названия, дни и ночи напролёт провожу в лаборатории, устроенной в одной из келий Подземелья. Как и все прочие маги, что с той или иной степенью усердия практикуют алхимию, тщусь сотворить то, чего с точки зрения официальной науки в принципе нельзя сотворить. К сожалению, эликсира молодости равно как и философского камня пока не создал, зато, смешивая в пробирках всякое да старательно над тиглем колдуя, получил целую линейку всевозможных зелий, имеющих очевидную практическую пользу. Зёрна Света как раз из их числа.

Основное фармакологическое свойство препарата, формулу которого не столько из алчности, сколько из осторожности держу в большом секрете, заключается в том, что он эффективно сужает запредельно расширенное сознание до размеров сознания обыкновенного человека. Можно сказать, Зёрна Света – своеобразный наркотик наоборот. Для людей всё это неактуально, для Иных – весьма и очень. В поисках временного успокоения вампиры, лярвы, оборотни, прочие нелюди разного уровня экзотичности, готовы что угодно отдать, дабы получить хотя бы одно Зёрнышко, а вместе с ним – возможность пусть ненадолго, но побыть в шкуре обыкновенного человека. В меру своих сил и возможностей я предоставляю им такое сомнительное удовольствие. Не за бесплатно, конечно. Когда за деньги продаю, когда на Силу меняю, а иной раз принимаю оплату и услугами. Правда, снабжаю Зёрнами не всех подряд, а лишь приятелей и старых знакомых. На всех Иных нашего города даже при большом желании у меня продукта бы не хватило. Как ни крути, алхимическая лаборатория – это всего лишь алхимическая лаборатория, производительность у неё совсем не та, что у фармакологического комбината транснациональной корпорации. Нет-нет, совсем не та у неё, увы, производительность. Да и с ингредиентами не всё так просто, уж больно они редкие. Один затай-зилле чего стоит, не говоря уже о разрыв-траве и корне анабар.

До появления же Зёрен Света куньядь из одержимых вынимал я по жёсткому варианту. Поймаю, бывало, резвуна на месте преступления, спеленаю да тут же и зачитаю на ухо давно испытанное заклинание безо всякой там щадящей инъекции. И получалось это у меня, скромничать не буду, всегда неплохо. Нормально получалось. Другое дело, что в результате столь прямолинейной процедуры сознание одержимого лопалось, будто воздушный шарик. Вынимать-то я куньядь вынимал, но всякий раз одержимый становился дебилом в клиническом смысле этого многогранного слова: глаза в кучку и слюна по подбородку.

Прекрасно зная о столь досадном побочном эффекте традиционного метода врачевания, ничего по большому счёту поделать я не мог – выбора-то не было. Вернее был, конечно, но такой, которого лучше бы, пожалуй, и не было. Ну что это действительно за выбор: либо лишай ума одержимого, либо оставь ему возможность и дальше ближних своих со свету сживать? Это никакой на самом деле не выбор, это издевательство чистой воды. Впрочем, с появлением Зёрен Света моральная дилемма разрешилась. Осталась одна забота: с дозой не переборщить.

На этот раз признаки исступления стали уходить спустя две минуты сорок восемь секунд после введения амортизирующего препарата. На исходе третьей минуты лицо девушки перестало походить на посмертную маску с чёрными прорезями вместо глаз, меловая бледность отступила, во взгляде появилась осмысленность, а потом и удивление – что это со мной? где это я? И она уже больше не пыталась вырваться. А ещё через несколько секунд и вовсе сделалась пластилиновый, несколько раз сладко зевнула, сомлела, свернулась клубочком и стала засыпать.

Чтоб чего доброго не отключилась раньше времени, я срочно распечатал и сунул ей под нос пузырёк с бодрящей мерзостью. Когда же скривилась и замотала бедовой головушкой, прижал к груди крепко-крепко и, отдавая Силу волнами, произнёс вполголоса на ушко:

Едва отзвучало последнее слово заговора, Зоя забилась в страшных корчах-конвульсиях, а когда они утихли (случилось это по прошествии пяти томительных минут), стала кашлять так, будто рыбья кость у неё в горле застряла. Потом изо рта девушки пошёл пар, какой бывает, когда дышишь на морозном воздухе. Только этот пар был не белым, а зеленоватым и в свете фонаря казался бледно-голубым. Да и не пар это вовсе был никакой, куньядь это была. Самая настоящая ядовитая куньядь. Окончательно покинув девушку, она никуда не улетучилась, а зависла над нами густо-клубящимся облаком. Если бы кто-нибудь в ту минуту вошёл в комнату, наверняка бы подумал: вот же черти как накурили. Пахло, правда, не табачным дымом, а озёрными кувшинками, но всё одно было очень похоже.

Повисев недолго без движения, куньядь учуяла, что ловить ей тут больше нечего (у одной отныне полная невосприимчивость, а другой так и вовсе не человек), сорвалась с места и пошелестела по расслоившемуся воздуху к открытой настежь форточке. Только далеко уйти я подлой не дал. Сказал в резких выражениях всё, что про неё думаю, и раскупорил флакон с остатками духов той великой женщины, которой так часто и не сказать, чтобы по доброй воле приходилось наряжаться мужиком.

Слава Силе, давнишняя моя придумка сработала и на этот раз. Куньядь замерла на месте, будто что-то важное позабыла, а затем – ну же, ну, – потянулась на нежнейший лавандовый аромат, перемешанный с запахом пусть и царственного, но всё-таки человеческого тела. Как длиннохвостая мразь на звук волшебной дуды гаммельнского крысолова потянулась она – неспешно и в тоже время безропотно. Ну а как только вся без остатка оказалась внутри очень древней, однако ещё о-го-го какой надёжной склянки, мне осталось только пробку воткнуть поплотнее.

Покуда я так лукаво загонял джина в кувшин, Зоя, как того и следовало ожидать, уснула, и уснула сном крепким, беспробудным. Так засыпает лихорадочный больной, когда жар наконец-то отступает. Чтобы не утруждать себя впоследствии всякими ненужными объяснениями, а главное – не марать душу необязательным враньём, я живо (при этом с исключительной деликатностью) освободил спящую мою красавицу от липких пут, подхватил бережно на руки и вынес из комнаты. Поскольку не знал наверняка, где находится её спальня, пошёл прямиком в гостиную. И ничуть не ошибся. Там действительно имелся подходящий диванчик и даже не один. Нашёлся и плед. Тёплый клетчатый приятный на ощупь шотландской выделки плед.

Устроив девушку столь удачно, я вернулся в спальню Гаевского и первым делом расколошматил-разломал ловушку сновидений. Затем собрал чемодан и навёл на его замки магическую защиту. Всё. Теперь можно было и успокоиться. И даже расслабиться. "Командирские" показывали без двадцати восьми пять, до общего подъёма ещё оставалось время, и я – наяву ли всё? время ли разгуливать? – поспешил в комнату для гостей. Хотя и не привык спать на кровати, повалившись, уснул как младенец и проспал аж до восьми тридцати. Спал бы и дальше, да завтракать позвали.

Во время утренней трапезы господин Гаевский, настроение которого заметно улучшилось, а осанка вновь сделалась достойной индивидуума, сидящего на вершине пищевой пирамиды, долго и красочно описывал сон, что приснился ему давешней ночью. Вначале было ужас, просто ужас до чего приторно: цветы сакуры опадали с дрожащих на ветру ветвей и превращались в огромные, растущие со скоростью пять сантиметров в секунду сугробы. Потом – жалостливо: котёнок в час ночной грозы забрался под дырявую шаланду, где проплакал от тоски и страха до первых солнечных лучей. А под конец – заумно и в некотором роде символически: ржавый обруч бесконечно долго катился-летел вниз по заросшему земляникой косогору. Впрочем, может, и не вниз, а вверх. Или вниз, но не по косогору. Или по косогору, но не земляничному. Точно сказать не могу, слушал я спасённого, признаться, вполуха, а иногда так и вовсе отключался. Его радостное верещание меня, мягко говоря, увлекало не слишком. Во всяком случае, гораздо меньше, чем отбивная с кровью и картошка фри.

Вот Зое, той да, той было интересно. Она нарадоваться не могла тому обстоятельству, что брат наконец-то ожил. И сама пациентка моя нечаянная выглядела, если не брать в расчёт некоторой похмельной припухлости лица и тёмных кругов под глазами, совсем не плохо. Совсем-совсем неплохо. А о том, что приключилось с ней в глухой предрассветный час, она, лебёдушка наша подбитая, берёзка подрытая, конечно же, не помнила ничего. Да ни в коем случае и не должна была помнить: магическое воздействие, не только излечило ей душу, но и в качестве бонуса освободило память от всякого дурного. И это, право слово, очень хорошо. Хорошо для всех: для неё, для её близких, для моего самолюбия и для спокойствия колдовского мира.

Провожая меня после завтрака к машине, Гаевский не забыл вручить конверт с оставшейся суммой. И вот что интересно: вручил уже не с той суетливой почтительностью, какую явил накануне. На этот раз он, сволочь такая неблагодарная, будто великое одолжение сделал. Но я не обиделся, нет. Больно надо. Тридцать четвёртое правило драконов гласит: "Человек не виноват, что родился на свет человеком, будь к нему снисходительным", а я древние правила чту. Поэтому ничего, разумеется, этому надменному клоуну, чья жизнь давно и навсегда разошлась с его судьбой, не сказал, лишь усмехнулся горько про себя: эх, люди-люди, вы сами себе первые враги. После чего сунул, не пересчитывая, трудовые денежки в задний карман "ливайсов", упал за руль и, простившись с хозяевами протяжным сигналом клаксона, пошёл наматывать весеннее утро на летнюю резину.

А утро в тот день выдалось на редкость пасмурным. Небо набухло чисто мочало, и казалось, вот-вот прорвётся, вот-вот заморосит. Причём всерьёз заморосит, на несколько дней. Но когда, выехав на трассу, я вклинился в поток, солнце внезапно ударило в разрыв туч-облаков и вокруг мгновенно просветлело. На душе тоже сделалось солнечно, и я подумал, что по случаю успешного окончания разбирательства вполне можно и выходной себе объявить. Утвердил это дело по праву сам себе хозяина и тут же вытащил телефон.

Однако Лера меня опередила.

– Доброе утро, шеф, – позвонив на секунду раньше, чем я набрал номер, бодро отчеканила моя верная помощница.

– Привет, подруга, – ответил я.

– Вы где сейчас?

– Где? А в самом деле, где? – Я повертел головой по сторонам. – Знаешь, здесь сосны рвутся в небо, здесь быль живёт и небыль. Похоже, я в стране оленьей.

– Ну а если, шеф, серьёзно?

– А я серьёзно. Более чем.

Прекрасно зная мои дурные повадки, спорить Лера не стала, лишь хмыкнула снисходительно – ну что, мол, с этого сумасбродного возьмёшь, после чего спросила:

– Скоро будете? – И только я собрался объявить, что у неё после вчерашнего отгула сегодня будет выходной, добавила: – У нас клиент, шеф. Точнее клиентка.

Я поморщился от досады и, пытаясь не выдать голосом глубочайшего разочарования, спросил:

– А у дамочки этой сильно горит? Может…

– У неё полыхает, шеф, – на корню убила Лера мои робкие надежды. – Это, во-первых. А во-вторых, она моя хорошая подруга и я сама её к нам притащила. А в-третьих, помочь ей сможете только вы.

– Ой ли?

– Точно. У неё, шеф, мутная запара. По нашему профилю у неё запара.

Почти два года Лера работала на меня, не имея ни малейшего представления об истинном характере моих занятий. Но с некоторых пор всё изменилась. После того, как по чужой злой воле и моему преступному недогляду стала она непосредственной участницей событий, назвать которые обыкновенными не поворачивается язык, скрывать от неё кой-какие вещи стало, по меньшей мере, глупо.

Нет, в круг посвящённых она, разумеется, не вошла и о многом, слава Силе, по-прежнему знать не ведала. В том числе о том, к примеру, что являюсь я одним из хранителей Вещи Без Названия. И о том, что на самом деле не человек, а магическим образом перемещённая в человечье тело часть золотого дракона из славного рода Огло. И о том, что мои два брата никакие мне не братья, а ещё две равнозначные сущности (по-человечьи – "я", по-нашему – нагоны) всё того же дракона Ашгарра-Вуанга-Хонгля. Об этом я, конечно, ни гу-гу. Но на некоторые аспекты бытия глаза ей всё-таки раскрыл. Уступая настоятельным просьбам, поведал в самых общих чертах о борьбе и единстве Пределов и Запредельного, о существовании разумных, не совсем разумных и совсем неразумных тварей, чья природа не имеет ничего общего с человеческой, о воздействии мира колдовского на мир обыденный, о не тождественности Устава и Устоев, о наличии энергии, источник которой находится за гранью видимой реальности, ну и ещё кое о чём, что является предметом исключительно веры-неверия и не лежит в заповедной зоне практического знания.

Теперь, когда Лера стала приобщённой, работать мне с ней стало с одной стороны во сто крат проще, а с другой – гораздо беспокойнее. Приобщенный, он же в отличие от посвящённого полагает самонадеянно, что ему вполне по силам участвовать в подвигах античного размаха. И это обстоятельство, безусловно, не могло ни напрягать. Но – что случилось, то случилось. Ничего переиграть было невозможно. Оставалось и впредь уповать на Лерин инстинкт самосохранения да на собственную нечеловеческую предусмотрительность.

Не выдержав моего затянувшегося молчания (погрузившись в раздумья, я тупо пялился в подёрнутую дымкой дорожную даль), Лера воскликнула:

– Э-ге-ге, шеф! Опять глядите в никуда сквозь бессменные чёрные очки?

– Хм… – Я невольно улыбнулся. – Угадала.

– Тут и угадывать нечего, дело известное. Так мы вас ждём? Да? Или как?

– Вари, подруга, кофе, – обречённо вздохнув, ответил я и сложил трубу.

А затем прислушался к себе.

И прислушавшись, услышал то, что и предполагал услышать: внутри звенела самая тонкая душевная струна. Звенела она не радостно, звенела она тревожно. И я прекрасно знал почему. По какой-то уму непостижимой дьявольской закономерности всегда, абсолютно всегда после пустякового и проходного дела случалось у меня такое расследование, что мама не горюй.

И тут поневоле встревожишься.

 

Глава 2

Подругу Леры и, как выяснилось, её бывшую одноклассницу звали Вероникой. Темноволосая эта девушка была стройна, худощава и походила из-за примечательного разреза глаз лицом на лисицу. Только не на Лису Патрикеевну из русских народных сказок, не на эту хабалку, чья карма отягощена богатым криминальным прошлым, а на молоденькую лисичку, покуда ещё глядящую на мир наивно-удивлённым взглядом.

Одета она была аккуратно, но неброско: длинная шерстяная юбка в крупную чёрно-белую клетку, кремовая блузка, тёмно-серый жакет, на ногах – чёрные лакированные туфли на низком каблучке. Косметики – минимум. Из украшений только изящные золотые серёжки в виде тополиных листьев. В руках девушка держала две тонкие картонные папки самого неприглядного канцелярского вида. Она их крепко прижимала к животу.

Не без интереса рассмотрев посетительницу, я предположил, что служит она в сугубо женском коллективе, где начальницей старая жаба, культивирующая строгий корпоративный дресс-код. К примеру, в какой-нибудь конторе по восстановлению бухгалтерских отчётов. Или в архивном отделе публичной библиотеки. Или – почему бы, собственно, и нет – в департаменте экономического анализа одного из многочисленных региональных банков. Ну, или ещё где-то наподобие того.

Выпроводив резким жестом футбольного судьи Леру из кабинета, я усадил Веронику в кресло для гостей, сам обошёл стол и тоже неплохо устроился. Надел привычным движением шляпу на колпак настольной лампы, вытянул ноги между дубовых тумб и сделал приглашающее движение рукой: рассказывай, милая, я весь во внимании.

Вероника, державшая себя до этого крайне сковано, послушно кивнула, захлопала ресницами, стараясь сосредоточиться, и… И ничего не сказала. Попыталась ещё раз и вновь безуспешно. Больше пробовать не стала, прикусила от обиды губу и отвела взгляд. Но уже в следующую секунду решительно поднялась из кресла, положила на стол принесённые папки и выдохнула:

– Вот.

Ну что ж, подумалось мне, порой действительно лучше один раз показать, чем миллион раз рассказать.

Утянув папки к себе, я открыл верхнюю, и обнаружил в ней то, чего никак не ожидал обнаружить – альбомные листы формата А-3 с детскими рисунками. И с рисунками, надо сказать, презабавными.

На том, к примеру, что лежал сверху, юный последователь хромого беса Асмодея изобразил двухэтажный дом без фронтальной стены. Куда он эту стену дел бог весть, но теперь любой желающий может видеть, что творится внутри. Ну и я не удержался, поглазел. И увидел там вот что. Нижний этаж дома занимает бездетная кошачья пара: кот, он рыжий и мордатый, убивает вечер в кресле перед телевизором, а кошка, вся из себя такая изящная дамочка в разноцветном фартуке и с алым бантом на голове, хлопочет на кухне. Если можно каким-то образом изобразить настоящую мещанскую (а другой, на мой взгляд, и не бывает) идиллию, то, пожалуй, именно так. Второй этаж дома также не пустует, там живёт-поживает, добра наживает семейка зебр. И у них там тоже всё чики-пики и тип-топ. Мама-зебра, растянувшись на диване, читает книгу в яркой обложке, папаша с умным видом пялится в экран ноутбука, а их сыночек-коник в ванной перед зеркалом то ли гриву расчёсывает, то ли прыщики выдавливает. Всё это исполнено в очень сочных тонах (фломастеров автор явно не жалел) и подробно. Мелких деталей – элементов интерьера, мебели, утвари всякой, фотографий и картин на стенах, всего прочего – как на полотнах мастеров голландской школы, полным-полно. Разглядывать и разглядывать. Одних только люстр-светильников я восемь штук насчитал, и все разные по форме и раскраске.

А на следующем листе я обнаружил огромную, похожую на корову кошку, которая бредёт по широкому лугу, сплошь усыпанному цветущими маками. На правом боку у кошки тоже красуются маки. Возможно, это у неё такой лихой боди-арт. А может, опьянённая дурманящим ароматом, она слишком долго спала на этом боку, вот опиумные цветы и отпечатались навсегда.

Затем было то, что я сперва принял за изображение пёстрого лоскутного одеяла, но потом разобрал-увидел в углу голубую кофейную чашку и понял, что это кухонный стол с такой вот аляповатой скатертью.

Дальше я перебирал рисунки, подкладывая верхний под нижний, уже поживее. И пронеслись перед моим сосредоточенным взором один за другим, будто в слайд-шоу: розовый слон с воздушными шарами самых невероятных расцветок; упитанный боец-пехотинец в ядовито-зелёной каске с ярко-красной звездой; голубенькая неваляшка, похожая на поплывшего снеговика (хотя, возможно, это был снеговик, похожий на расплавленную неваляшку); мальчик с букетом для мамы (букет был в сто пятьдесят тысяч раз больше самого мальчика, вот такая огромная у мальчика к маме случилась любовь); трёхголовый Змей Горыныч с огненным как у жар-птицы хвостом; раскормленный Микки-Маус, постриженный под Иосифа Кобзона; наконец игрушечный медвежонок с такими бешеными глазами, будто у него в башке взорвался фейерверк гениальных мыслей, способных в одночасье спасти весь этот насквозь и до основания прогнивший мир.

Сложив после просмотра листы в аккуратную стопку, я сунул их в папку, посмотрел с интересом на посетительницу, которая, не зная, куда деть руки, теребила край жакета, и спросил для начала:

– Я так понял, вы, Вероника, с детьми работаете?

Девушка кивнула.

– В художественной студии? – уточнил я.

– Нет-нет, – замотала она головой. – Я в детском саду работаю воспитательницей. В сто девяносто седьмом. Это в переулке Восьмого марта.

– Вот оно как. Детский сад, значит. Ну что я могу сказать, замечательно ваши дети рисуют. Только не пойму, в чём проблема-то?

– А вы, Егор Викторович… – начала она.

Я сразу поправил:

– Владимирович.

– Ой, извините.

– Ничего.

– Вы, Егор Владимирович, в другой папке рисунки посмотрите… пожалуйста.

И я посмотрел.

После чего, признаюсь честно, сделал некоторое усилие над собой, чтоб скрыть удивление.

На всех двенадцати листах, лежавших во второй папке, где чёрным фломастером, где того же цвета гуашью, а на одном листе так и просто чёрным карандашом был нарисован пантакль солнца. Не тот пантакль солнца, что способствует величию и успеху в жизни и описание которого можно найти в рукописи "La clavicule de Salomon", находящейся в Арсенальной библиотеке города Парижа. А тот пантакль солнца, что способствует бегству и защите от заточения и описание которого можно найти в рукописи "The Key Salomon", находящейся в Британском музее. Перепутать этот с тем и тот с этим я не мог. В изречениях из Ветхого завета, нанесённых на древнееврейском языке между внешним и внутренним кругами, ещё мог, конечно, ошибиться, но чтоб квадрат, вписанный в квадрат, с вписанными в квадрат четырьмя полукругами перепутал – это вряд ли. Не идиот же.

Впрочем, если бы даже и перепутал, что с того? Тот или этот – какая, собственно, разница? При любом раскладе в полный рост поднимались одни и те же вопросы. Почему и с какой целью дошколята из провинциального сибирского города дружно и с разной степенью умелости намалевали один из таинственных знаков, которые используют чародеи, практикующие оккультизм? Что за этим стоит – глупый розыгрыш или чей-то чёрный умысел? Во что это выльется – в нечто такое, что выеденного яйца не стоит, или в реальную беду? Поиском ответов на эти вопросы мне, судя по всему, и предстояло заняться в самое ближайшее время.

Вернув листы на место, я выдержал паузу и произнёс, растягивая звуки:

– Да, любопытно. – После чего, постучав ладонью по папке, спросил: – А вы, Вероника, в курсе, что это такое?

– Ой, даже не знаю, – поведя худенькими плечиками, ответила девушка. – Но думаю, это как-то с магией связано. С чёрной. Ведь так?

Оставив вопрос девушки без ответа, я посмотрел на неё долгим изучающим взглядом и, включив на всю катушку свою прозорливость, поинтересовался:

– Надо полагать, Вероника, чадом церковной свечи вы помещение группы уже обкурили? Ведь так? Или ошибаюсь?

– Нет, свечой не обкуривала, – искренне, словно с родным человеком поделилась со мной лишённая какого-либо лукавства девушка.- Но иконку с матушкой заступницей к стенду с правилами гигиены прикрепила. А что, надо было со свечой обойти? Да?

– Честно говоря, не верю в пользу ни того, ни другого.

– Почему?

– Видите ли, я не верующий. В том смысле, конечно, который в это слово вкладываете вы.

Судя по реакции девушки, она была несколько обескуражена моим признанием. Опустила взгляд и задумалась. Я же, постукивая кончиками пальцев по серому картону, стал вслух рассуждать:

– Значит так, милая моя Вероника. Что мы с вами имеем? Имеем мы непонятное – детские рисунки на недетскую тему. Тема, честно говоря, действительно какая-то не очень-то детская. Надо полагать, не вы детишкам её подсказали?

– Да упаси господи, – вскинулась девушка и в доказательство своей искренности прижала руки к груди.

– Верю. Конечно же, верю. Будь иначе, вы бы в этом кресле сейчас не сидели. А часом не знаете, кто детишек мог надоумить?

– Ой, даже не знаю.

– Точно?

– Точно.

– А если хорошо подумать? – стал мягко, без нажима настаивать я. – А если вспомнить? Кто приходил? О чём говорил? Может, кто-то что-то произносил странное или вёл себя не совсем обычно? Или принёс что-то и позабыл забрать?

Я ещё договаривал, а Вероника уже отвечала:

– Нет-нет, Егор Владимирович. Я уже несколько раз прокручивала весь день в голове, час за часом прокручивала, минуту за минутой, только ничего из ряда вон выходящего не вспомнила. – Тут она запнулась на секунду и внезапно добавила: – И от этого, честно говоря, ещё страшнее.

– Сильно боитесь? – вовсе не из садистских побуждений, а исключительно из профессионального интереса полюбопытствовал я.

– Очень, – ответила девушка и посмотрела на меня в надежде увидеть сочувствие.

Напрасно. Исповедуя профессиональный к делу подход, я был до поры до времени холоден, словно бивень сидящего на льдине моржа. Ничем и никак не выразил своих эмоций, лишь покивал с умным видом: так-так, понимаю-понимаю. После чего спросил тоном участкового врача, отрабатывающего симптоматику гриппа:

– Чего-то конкретного боитесь? Или испытываете бессознательный страх?

– Ой, даже не знаю, – с трогательной непосредственностью приложив ладошку к щеке, покачала девушка головой. – Просто боюсь и всё. Больше всего за детей боюсь. Предчувствия какие-то у меня нехорошие. На сердце неспокойно. Понимаете?

– Понимаю. Очень даже понимаю. Поэтому и пришли?

– Поэтому и пришла… Хотя… На самом деле это Лера меня сюда привела. Я перепугалась, сильно перепугалась, не знала, что делать, с Лерой поделилась, а она говорит…

– Я лишь копия теней мною созданных, – оборвал я в верховье поток малополезной информации.

– Что? – растерялась Вероника.

– Да так, ничего. Скажите, а вы у детей-то спрашивали, чего это они вдруг?

– Конечно! Конечно, спрашивала. Как же было не спросить, когда тут такое. Спрашивала. Говорю, я вам что сказала рисовать, а вы что нарисовали. А они молчат. Только Павлик Ефимов, говорит, вы же нам, Вероника Алексеевна, сами сказали рисовать всё, что на ум придёт. Сами сказали, а сами теперь говорите.

После этих слов, девушка тяжело вздохнула и, забывшись, стала нервно покусывать ноготок мизинца.

Я же, вытаскивая суть из трясины с упорством дизельного тягача, задал новый вопрос:

– А такого не может быть, чтобы кто-нибудь один из них нарисовал, а другие собезьянничали? Дети всё-таки.

– Ой, даже не знаю, – пожала девушка плечами. – Может быть. А может, нет. Но если так, то странно как-то. Ведь уже второй день они вот это вот рисуют. Что-то уж больно сильно затянулась игра.

– Второй день, говорите? – удивился я.

– Ну да, второй. Разве я не сказала? Вон те, – Вероника показала на первую папку, – эти они позавчера, то есть в понедельник нарисовали. Тогда ещё всё нормально было. А эти, – махнула она в сторону второй папки, – эти они сегодня нарисовали. Но они ещё вчера такое начали рисовать. Только вчерашние рисунки Гертруда забрала… Гертруда Васильевна, заведующая наша. Я принесла ей показать, потому что действительно очень испугалась, а она забрала, спрятала в сейф и сказала родителям ни в коем случае не говорить. Я и не сказала. Только когда с Лерой созвонились вечером, не выдержала и поделилась. Лера сразу сказала, надо обязательно моему шефу обо всём рассказать, он разберётся. Но я чего-то как-то поначалу засомневалась. А сегодня они опять… Дети. Тут я совсем-совсем испугалась. Снова давай их расспрашивать, одного, другого, а они… Кто молчит, кто плакать сразу начинает, а Павлик Ефимов так тот вообще разозлился. Затопал ногами и говорит, да что ж вы к нам, Вероника Алексеевна, пристаёте с глупыми вопросами. К заведующей я больше не пошла, сразу Лере позвонила. Ну и вот.

Выслушав терпеливо все эти ахи-страхи и охи-вздохи, я с недоумением покачал головой:

– И как же это вас только угораздило-то?

– Вы о чём? – не поняла девушка. – Вы о рисунках?

– Да нет, я не о рисунках. Я не пойму, как это вас, милая моя Вероника, с детьми пойти работать угораздило.

– Мне вообще-то нравится, – как-то не очень уверенно призналась моя юная собеседница и опустила взгляд.

– Нравится? – провокационно переспросил я. – С детьми?

Она подняла глаза:

– А вы что, Егор Владимирович, детей не любите?

– Не то чтоб не люблю, просто… – Выдержав паузу, я стряхнул невидимые пылинки с полировки стола. – Боюсь я их.

– Боитесь?

– Конечно. А как их не бояться? Знаю две категории людей, которые не ведают разницы между злом и добром. Дети – первая. И по степени непредсказуемости самая опасная.

Целая гамма выражений сменилась на лице Вероники, прежде чем она спросила:

– Вы так считаете?

– Я так не считаю, милая моя Вероника, я в этом уверен. Не ведают они разницы. Собственно, понимание этой разницы и делает человека взрослым. Разве не так?

– Ой, что-то вы, Егор Владимирович, не то говорите, – тихо, но очень твёрдо сказала девушка после небольшого раздумья. – Они ведь плачут. Разве может плакать тот, кто не ведает зла?

Вопрос был задан, и это был такой вопрос, на который обязательно нужно отвечать.

– Звериная обида и физическая боль, – поведал я, – ещё не есть осознание зла. Дети, Вероника, они не злы и не добры, они стерильны. А если ребёнок начинает соотносить своё поведение с некими этическими нормами, то можно точно сказать: он больше не ребёнок, он уже маленький взрослый. Он уже изгнан из рая.

– Зря вы так, – возразила Вероника. – Дети они добрые, они часто за других переживают.

– Разумеется, переживают, – легко согласился я, но тут же сделал оговорку: – Только сознание в этом процессе не участвует. Это всего лишь инстинктивное подражание взрослым. Это имитация. Маугли подражал волкам, ваши дети – вам. И не убивают они друг друга украденными из отцовских столов вольтметрами лишь потому, что пока ещё срабатывает отфильтрованный эволюцией ген взаимного альтруизма. Без этого гена популяция просто не выжила бы.

В ответ на мою разоблачительную тираду, девушка качнула медленно головой из стороны в сторону и повторила с завидным упрямством:

– Нет, Егор Владимирович, что-то вы такое не то говорите.

– А вы, милая моя Вероника, подумайте как-нибудь об этом на досуге, – ничуть не смутившись, посоветовал я ей по-дружески. Но через секунду опомнился, назвал себя мысленно старым дурнем и начал отговаривать: – Впрочем, знаете что, вы лучше об этом не думайте. Никогда. Там, честно говоря, такая бездна, что просто жуть. Пропадёте чего доброго без опытного проводника.

Девушка посмотрела на меня так, как будто только что меня увидела, потом провела взглядом по старинным гравюрам, висящим на стенах кабинета, глянула на книжные шкафы, забитые переплетёнными в тиснёную кожу томами, вновь посмотрела на меня и задумчиво протянула:

– Да, Лера говорила мне, что вы философ.

Отреагировав на столь обидную диффамацию нервным ха-ха, я поспешил заявить:

– Уж не ведаю по какой причине она наговаривает на меня, но на самом деле я, Вероника, вовсе не философ. Философ – это учёный чудак, который настолько лишён понимания заурядных вещей, что заново изобретает их в своей голове. А я не таков. Я не мыслю с нуля, чтоб придти к очевидному. Нет-нет, никакой я на самом деле не философ, скорее уж – натуралист.

Пока я так вот красиво распинался-выделывался, бедная девушка смотрела на меня словно кролик на удава. И не знаю, о чём она в это время думала, но когда я замолчал, вдруг спросила ни к селу ни к городу:

– А кто, Егор Владимирович, входит во вторую категорию?

– Вы это о чём? – не сразу сообразил я.

Она напомнила:

– Вы сказали, что дети входят в первую категорий людей, которые не разбирают, где добро, а где зло. А кто входит во вторую?

Маги, ставшие великими, ответил я ей мысленно. Эти ребята уже настолько взрослые, что всякие там нравственные, а уж тем более моральные категории им до одного места. Вот почему так часто и кажутся стороннему наблюдателю чудаками, впавшими в детство. Крайности же, они, как известно, смыкаются.

Вслух ничего такого говорить, разумеется, не стал, хлопнул по столешнице ладонью:

– Что-то мы отвлеклись от главного. – После чего решительно заявил: – Значит так, Вероника. Дело меня ваше заинтересовало, и я, пожалуй, им займусь.

– Спасибо, – произнесла девушка с искренней благодарностью, после чего, скукожившись от невероятного смущения, спросила: – Егор Владимирович, а сколько я вам за это буду должна?

– Нисколько, – ответил я с той степенью категоричности, которая казалась бы, в зародыше должна убивать всяческие прекословия.

Однако на Веронику это почему-то не подействовало.

– Нет, я так не могу, – произнесла она с достоинством английской королевы – У меня вот тут есть колечко бабушкино, оно мне до…

– Прекратите, пожалуйста, – оборвал я её на полуслове. – Честно говоря, меня не волнует, можете вы там что-то, милая моя Вероника, или не можешь. Дело ведь не в вас, дело в детях, а они, как утверждают, чужими не бывают. – Выдал ей такое и, не давая возможности вставить ни единого словечка, стал переводить дело в практическое русло: – Когда мне лучше к вам на работу подъехать? Я хотел бы осмотреться на месте. Ну и с воспитанниками вашими было бы неплохо переговорить.

Наморщив лоб, Вероника стала прикидывать вслух:

– После обеда до полчетвертого у нас сон-час. Потом полдник. Потом на прогулку выйдем, если дождя не будет. На прогулке, пожалуй, будет удобнее всего.

– Ну вот и отлично, – отозвался я. – Значит, подъёду к пяти. Хорошо?

– Лучше чуть раньше, – посоветовала девушка. – А то с пяти родители уже начинают детей разбирать.

– Ладно, подъеду пораньше. Договорились?

– Договорились, только…

– Что?

Она не ответила и стала нервно покусывать нижнюю губу.

– Ну? – поторопил я.

– Не знаю, как сказать…

– Как есть, так говорите, не стесняйтесь, я понятливый.

– Дело в том, что… Понимаете, Гертруда Васильевна, она…

До меня моментом дошла вся тонкость ситуации.

– Можете не продолжать, Вероника, я всё понял. Не волнуйтесь, я вас не выдам. А если вдруг встречу эту вашу горгону, что-нибудь наплету ей такого этакого. Теперь всё?

– Теперь всё, – облегчённо вздохнув, кивнула девушка.

– Тогда вот ещё что хочу сказать, прежде чем вы уйдёте. Ничего, Вероника, не бойтесь, вы теперь не одна. И запомните: всё будет хорошо. Я обещаю.

На лице девушки впервые за всё время разговора появилась улыбка, и эта была дружеская улыбка.

Есть тысяча способов сделать кого-то своим врагом и только один способ превратить его в друга. Способ этот прост. Нужно заверить человека, что ты на его стороне, и сделать это таким образом, чтобы он тебе поверил. А поверит он тебе только в одном случае – если ты сделаешь это искренне.

Где-то минуты через три после того, как я проводил Веронику, в кабинет влетела Лера.

– Ну что, шеф? – спросила она сходу.

– Ты о чём? – вопросом на вопрос ответил я.

– Как о чём? Об этом деле. Ужас, правда? Или ужас-ужас?

– Ну, как тебе сказать. Пока не знаю. Я бы, подруга, с выводами не стал торопиться. Вполне может быть, что тревога ложная.

– Как так ложная? – удивилась Лера. – Рисунки же вон они. И в них явно таится зло.

– Уверена?

– А разве нет?

Я пожал плечами:

– Кто его знает. Может, детишки шутят. Может, розыгрыш чей-то глупый. Может, ещё что. Съезди, посмотрим, решим.

Лера осторожно-осторожно, словно ядовитую змею, вытащила один рисунок из папки и долго в него вглядывалась. Потом брезгливо кинула на стол и спросила:

– А что это за знак, шеф?

– Пантакль, – коротко ответил я.

– А что такое пантакль?

– Графическое выражение воли мага… ну или колдуна.

И всё, больше ничего я ей на этот счёт не сказал. Хотя, конечно, мог бы многое порассказать. Будучи давно практикующим магом, знаю о пантаклях если не всё, то почти всё.

Прежде всего, знаю, что бывает они двух типов. Первый представляет собой простую металлическую бляху с гравировкой, передающую в каббалистических символах и именах цель создания пантакля. При её изготовлении исходные параметры определяются по малой таблице планет и таблице часов. Общий принцип изготовления незамысловат, но строго последователен: в день и час планеты-покровительницы задуманного деяния из металла, подчинённого той же планете, вырезается идеальный круг, на который наносится освящённым резцом рисунок и стих сакрального текста. В последнюю очередь гравируются имена ангелов или демонов. По окончании пантакль окуривают в благовониях и заворачивают в ткань, изготовленную из какого-нибудь натурального материала, лучше из шёлка.

Помимо обычных пантаклей бывают ещё так называемые эрзац-пантакли. Эрзац-пантакль – это активированная копия изначального пантакля (протопантакля), нанесённая на произвольный, то есть выбранный магом по своему желанию, носитель. Часто так бывает, что у мага нет времени на розыск необходимого металла или нет возможности дождаться верного срока, а без этих вещей о создании пантакля и речи идти не может, вот зубры магических наук и придумали, как в таком случае выйти из положения с помощью суррогата. Чаще всего эрзац-пантакль исполняют в виде медальона, предназначенного для ношения на цепочке или шнурке. К эрзац-пантаклям также относятся перстни, кольца и браслеты с соответствующей гравировкой, настенное граффити, татуировки и тому подобное. Для того чтобы эрзац-пантакль обрёл силу пантакля, в стандартный рисунок помимо основных нужно обязательно добавить символы, выуженные магом из собственного подсознания в состоянии неистовства. Разумеется, тут помимо сноровки, необходим творческий подход, на который горазд далеко не всякий маг. Начинающие маги или маги-традиционалисты активный эрзац-пантакль создать не могут даже при большом желании.

Зная всё это, я понимал: если детские рисунки из второй папки имеют какое-либо отношение к практической магии, то они являются эрзац-пантаклями. Вернее, заготовками для эрзац-пантаклей, то есть полуфабрикатами, поскольку, в них при наличии всех стандартных элементов, отсутствовали какие-либо персональные. Да и Силой от этих рисунков не веяло, что означало только одно: ритуал пробуждения ещё не проводился.

Делиться с Лерой профессиональными секретами я, повторяюсь, не стал – спички детям не игрушка. Впрочем, она и сама на подробностях не настаивала. Ахнула, услышав про волю колдуна, и спросила озабочено:

– Значит, детей околдовали?

– Пока не знаю, – ответил я. – Говорю же, будем разбираться.

– Ой, а вдруг их, как и меня в прошлом году? – заволновалась Лера.

– Не каркай, – категорично потребовал я. И, чувствуя, что это необходимо, постарался успокоить: – Знаешь, хотя и не считаю нужным расслабляться, ничего зловещего пока не вижу. И давай, подруга, не будем зазря волноваться. Будет день, будет и пища. Скажи-ка лучше, чего это ты сегодня так вырядилась?

Лера сделала вид, что не понимает, о чём это я:

– Как "так"?

– Полгода косила под агента Скалли: брюки, пиджаки, белые сорочки с отложными воротниками. И друг – блузочка. И вдруг – юбочка.

Девушка покрутилась на месте, отчего голубая, обтягивающие её ладные бёдра, юбка превратилась в колокол чайной бабы, и спросила:

– А что, не нравится?

– Очень даже нравится. Скажу больше, ты безумна хороша в этом неожиданном наряде. Потому и спрашиваю: что случилось?

– Свиданка у меня сегодня намечается, – зардевшись от комплимента, поделилась Лера. Затем подумала и на всякий случай пояснила: – Свидание.

– Что, – заулыбался я, – у девушки случилось головокружение от весеннего томления?

– Ага, шеф, точно. Головокружение.

– И кто же он, наш счастливец?

– Вам что, шеф, и вправду это так интересно?

Откинувшись на спинку, я сложил руки на груди:

– Представь себе.

– Ладно, хорошо, – сдалась Лера. Уселась в кресло напротив и, уставившись на меня взором, полным прелестного озорства и юной бесшабашности, спросила: – Помните, позавчера рассказывала про парня, который меня в "Одноклассниках" сотым зафрендил?

Я напрягся:

– Что-что он с тобой сотым сделал?

– Ну, зафрендил, зафрендил, – усмехнулась Лера. – В друзья зачислил. Помните? Вам ещё его юзерпик смешным показался.

– Юзер… Смешным? И что же там было такого смешного?

– У него там мужик в косоворотке неистово в бубен лупит. Помните?

– Смутно, – признался я. – Ну да бог с ним, с юзерпиком. Докладывай, что там у вас?

– Как подружке?

– Как подружке.

– Да всё нормально у нас. Два дня плотно переписывались, сегодня всю ночь проболтали по телефону, а под утро решили, что созрели для реала.

Лера, видимо, ожидала каких-то слов одобрения, но я лишь обронил с кислый миной:

– Ну-ну.

– Осуждаете? – запальчиво спросила девушка.

– Я тебе не папа, чтобы осуждать.

– И не ревнуете?

– Я что тебе, любовник?

– Нет, не любовник, – вздохнула Лера и, одарив меня улыбкой того рода, когда улыбаются только губы, а глаза остаются грустными, тихо добавила: – Как это ни печально.

– Лера, Лера, – строго постучал я указательным пальцем по кромке стола. – Не начинай. Мы же с тобой, помнится, договорились в то Рождество раз и навсегда: служба, дружба и никаких "мы грабим банки". Забыла?

– А чего вы злитесь?

– Я злюсь? Где я злюсь? Ничего не злюсь.

– Я же вижу, злитесь. Злитесь-злитесь. Как только сказала про свидание, так сразу и начали злиться.

– Не выдумывай, а? Не злюсь я, просто волнуюсь немного. Ты ж мне не совсем чужой человек.

– И зря волнуетесь. Подумаешь, романтическое свидание. Чего тут опасного?

– Не просто романтическое свидание, – напомнил я, доставая сигареты из кармана, – а романтическое свидание с незнакомцем.

Лера всплеснула руками:

– И что?

– Да ничего. Просто не нравятся мне свидания вслепую посредством этих ваших интернетов.

– Почему же вслепую? Совсем не вслепую. Мы с ним фотографиями обменялись. Я ему в личку сбросила вчера. И он мне.

– Неужели? Ну и как он? Мачо?

– Нет, не мачо. Он… А я вам сейчас покажу.

Не успел я и глазом моргнуть, как Лера уже выскочила из кабинета в приёмную. Через несколько минут вернулась (за это время я скурил полсигареты) и протянула мне цветную распечатку:

– Вот он какой мой Никита.

На фото я увидел высокого плечистого парня, который изо всех сил постарался предстать перед своей избранницей конченым романтиком. Босой, в драных джинсах и грубой вязки свитере с толстым воротником а-ля старик Хемингуэй, он стоял в залитом светом проходе, прислонившись плечом к дверному косяку. В правой руке держал дымящуюся трубку, левую ладонь просунул за ковбойский, с огромной бляхой ремень. В уголках его губ пряталась улыбка уверенного в себе человека, но взгляд неестественно синих глаз решительно ничего не выражал. И вот из-за этого холодного, ничего не выражающего взгляда мне и показалось, что я где-то этого парня уже видел.

– Ну, и что скажите шеф? – поинтересовалась Лера, когда я положил распечатку на стол.

Ничего я ей не ответил. Но, сбросив пепел с кончика сигареты в раскрытый клюв бронзового пеликана, спросил:

– Ты уверена, что его на самом деле зовут Никитой?

– А почему я в этом должна сомневаться? – пожала девушка плечами.

– Мне кажется, что ему больше бы подошло имя Иннокентий.

Тут Лера не выдержала:

– Хватит, шеф, издеваться.

– Не издеваюсь ничуть, – спокойно сказал я. Повёл подбородком в сторону распечатки и поинтересовался: – А кто он по жизни?

– Художник и чуть-чуть литератор. И ещё путешественник. А что?

– Да ничего. Просто предпочёл бы, чтобы он был… Ну, не знаю… Допустим, мостостроителем.

– А чем вам художник не угодил?

– Ничего не имею против художников, просто мостостроители, они, понимаешь…

Лера не дала мне договорить, воскликнула:

– Прекратите уже! – И принялась отчитывать: – Вот вы, шеф, говорите, что не папа мне, но порою ведёте себя натурально, как папаша. Точно-точно. Так вроде по жизни нормальный мужчина, но иногда… Давно заметила. Ещё прошлой зимой заметила. Когда на полном серьёзе посоветовали надевать рейтузы с начёсом. Помните?

– Так холодрыга же какая…

– Папаша вы, шеф. Натуральный. Причём, сверх меры заботливый папаша. Вот и сейчас лезете со своими советами туда, куда…

– Да никуда я не лезу, – повысив голос, перебил я Леру. – И ничего не советую. Дружи – с кем хочешь. Люби – кого пожелаешь. Моё дело сторона.

Минуты две прошло, прежде чем Лера успокоилась. Побурчав ещё немного для порядка, она спросила примирительно:

– А вы его коммент прочитали? Тут же вот помимо фотографии ещё и коммент есть. Поди, не обратили внимания? – Не дожидаясь ответа, взяла лист со стола и в доказательство того, какой её Никита умный и тонкий человек, с выражением продекламировала: – Мимолётен был сон той ночи, что вместе с тобой я однажды провёл. Всё мечтаю вернуть виденье, но оно стремительно тает.

Выдержала паузу той длины, которая позволяет зрителям понять, что артист закончил и пора аплодировать, и спросила:

– Здорово, да?

– Угу, здорово, – хмыкнул я. – И круто. Выдать "Послание даме после ночного свидания" за своё собственное – это очень круто.

Отмерил вот так синеглазому Никите по перовое число и нервно затянулся.

– Что говорите? – рассеяно переспросила витающая в облаках Лера.

– Да так, ничего. Ворчу по-стариковски. Не обращай внимания.

А она и не обращала, она размышляла вслух:

– Что бы мне ответить ему в таком же духе? Чтоб не стыдно было. Не подскажите, шеф?

– Отчего ж не подсказать? Подскажу. Папа знает, папа пожил, стих на музыку положил. – Выпустив под потолок дым аккуратными кольцами, я дождался, когда они растают, и поведал такое вот: – Давным-давно, в ту пору, когда человеку ещё был интересен другой человек, некий господин Нарихира посетил край Исэ, где в тайне провел ночь с Девой храма. На следующее утро, когда он мучительно соображал, как передать ей послание, принесли письмо от неё. И знаешь, что там было написано?

– Ну-ну, – загорелась Лера.

– Бери лист, ручку, записывай, – велел я. И когда девушка приготовилась, продиктовал, манерно растягивая слова и дирижируя сигаретой: – Ты ко мне приходил иль сама я тебя посетила? Наяву иль во сне этой ночью увиделись мы? Я, увы, не в силах ответить.

Записав текст с усердием отличника на годовом диктанте, Лера уточнила:

– Это всё?

– Всё, – кивнул я.

– Класс! Нет, в самом деле. Ведь древний, похоже, креатив, а впечатление такое, что написан про разговор в Сети. Сейчас же отправлю. Вот удивится.

– Это навряд ли, – усмехнулся я.

Но она, коза, меня уже не слышала, поскакала к своему компьютеру. Однако на пороге притормозила, оглянулась и просительно запела:

– Шеф, а, шеф, мне уже в шесть тридцать нужно быть у памятника Ленину. Я смоюсь сегодня пораньше? Вы не против?

Ничего не ответив, я расплылся в улыбке.

– Чего это вы, вдруг? – удивилась девушка.

– Люблю наблюдать жизнь во всех её проявлениях, – признался я. – Одна девица перепугана до смерти, другой всё нипочём, она женихается.

Лера смутилась:

– Ну, шеф, ну чего вы ей богу. Мне что, всё отменить и с вами поехать?

– Без сопливых справлюсь. Шагай на своё свидание. Шагай-шагай. Только, ради бога, напрасных обещаний и клятв не давай, помни про саксонскую дуру.

– Про какую-какую дуру? – не поняла Лера.

– Про саксонскую, – повторил я. И поскольку вопросительное выражение не исчезло с лица девушки, рассказал в назидательном ключе: – Двести лет назад одна барышня поклялась, обручаясь с возлюбленным: "Если выйду за другого, пусть чёрт меня тогда в день свадьбы к себе заберёт". Поклясться-то поклялась, да потом взяла и действительно вышла за другого. За богатого.

– Обычное дело, – вставила Лера тоном многоопытной матроны.

– Дело-то обычное, – соглашаясь, продолжил я, – да кончилось необычно. В разгар свадебного пира во двор влетел на чёрном скакуне таинственный незнакомец. Оставив седло, вошёл в дом незваным гостем и сходу пригласил невесту на танец. Та не посмела отказать, и пошли они кружить по залу. А когда музыка стихла, незнакомец подхватил отступницу на руки, выбежал во двор, кинул её обомлевшую на коня и сам в седло. Жених было кинулся в погоню, да куда там – чёрный конь с околицы сразу за горизонт, а там и в облака. Только их и видели. Вот так-то, детка. Мотай на ус.

– Страшилка какая-то турпоходовская, – тряхнув головой, будто желая вытрясти из неё только что услышанное, сказала Лера и вышла из кабинета.

– Не страшилка ни разу, – запоздало возразил я. – Правда голимая.

После чего взял распечатку, ещё раз глянул на фото и попытался вспомнить, где же я этого паренька всё-таки раньше видел. Не вспомнил ничего, скомкал лист и собрался выбросить в корзину. Однако в последний миг передумал, разгладил, свернул вчетверо и сунул в карман. Почему? А потому что сыщик, и в этой своей ипостаси достиг изрядных высот

 

Глава 3

Мне известно, что некоторые посвящённые склонны приписывать драконам чисто человеческую неуверенность. По какой такой причине, ума не приложу, но за примером столь глубоко заблуждения далеко ходить не стоит, достаточно вспомнить знаменитую поэму "Беовульф", сочинённую в седьмом веке одним прекрасно информированным, но всей правды всё-таки не ведавшим пиитом. В этой мощнейшей по замыслу и крепкой по исполнению телеге есть забавный эпизод, где беглый раб прячется в пещере дракона и, улучив момент, крадёт у него, с устатку на секунду задремавшего, бесценный кубок. Пробудившись ото сна, страж пускается в погоню, но время от времени впадает в сомнения и возвращается в пещеру с целью проверить, не поставил ли сам по ошибке кубок куда-нибудь не на то место.

Бред. Чистой воды бред. Чтоб дракон вот так вот дёшево на измену высаживался? В жизнь не поверю. Ни за какие коврижки не поверю. Пудрой их сахарной присыпьте – всё одно не поддамся. На самом деле мы, драконы, достаточно уверенные в себе существа. Больше скажу: наша врожденная уверенность в себе по шкале от нуля до десяти находится где-то в районе семи с половиной. Если не выше. И я нагон Хонгль как самостоятельная, вменяемая и дееспособная часть личности золотого дракона Ашгарра-Вуанга-Хонгля ничем не хуже остальных. С чего мне хуже-то быть? Хоть и склонен к некоторой рефлексии, не горемыка какой-нибудь, загнавший сам себя под плинтус, в себе уверен не менее других.

Только сразу оговорюсь: уверен, однако вовсе не самоуверен. Вот чего нет, того нет. И если есть необходимость, а главное возможность проконсультироваться с узким специалистом по какому-либо сложному вопросу, я такой возможностью пользуюсь обязательно. Вот и на этот раз посчитал отнюдь для себя, приверженца оригинальных магических стратегий, незазорным кое-что уточнить у эксперта по традиционным школам практической магии. Имеется у меня среди знакомых один такой полезный мужичок. Зовут его Модестом Владимировичем Самохиным, и числится он добровольным помощником здешних молотобойцев. Ну, или, если официально, – внештатным сотрудником местного отделения тайной службы Большого совета. А если уж совсем-совсем официально, – бойцом первой линии резерва городского Поста Конвента кондотьеров Предельного съезда сыновей седьмого сына.

Именно вот так замысловато и, на мой вкус, излишне вычурно называется главная силовая структура колдовского мира людей. К слову говоря, одного только факта существования такой структуры достаточно, чтобы понять, до чего же наивна была слепая духовница Джейн Как-То-Там-Её-Ещё Лид, на полном серьёзе утверждавшая, что раз всякий кто обладает магической силой способен по своей воле направлять и обновлять царства минеральное, растительное и животное, то достаточно нескольким волшебникам сдружиться, чтоб Сотворённое неминуемо вернулось в состояние райского блаженства. Не знаю, как там у неё на самом деле обстояло дело с даром предвиденья, но фантазёркой была слепая тётушка о-го-го какой. Именно что фантазёркой. Потому что пойди-найди средь людей хотя бы двух (всего лишь двух!) чародеев, которые могли бы по-настоящему сдружиться. Днём с огнём таких чудиков не сыщешь. Ни среди Светлых, ни – тем более – среди Тёмных.

Это наше немногочисленное братство драконов-магов едино, неделимо и озарено лучами настоящего товарищества, а вот у людей-магов дела в этом плане обстоят, мягко говоря, неважно. А если называть вещи своими именами, паршиво обстоят у них в этом плане дела. Настолько паршиво, что без специальной репрессивной структуры урегулировать все те многочисленные латентные конфликты и открытые междоусобицы, то и дело сотрясающие основы их хрупкого мира, практически невозможно. И не будь право имеющих мечом и магией Устав поддерживать тёмных усмирителей да светлых примирителей, Сотворённое давным-давно бы опрокинулось в состояние адова хаоса. Никаких на этот счёт у меня нет сомнений, убеждён на все сто, если не двести. И очень здорово, что существует на свете молотобойцы. А ещё то здорово, что среди них есть у меня добрые… Нет, пожалуй, всё-таки правильнее будет сказать – хорошие знакомые.

Номер телефона Самохина я в своих записях почему-то не нашёл и с целью навести справки позвонил Серёге Белову, то есть Сергею Архиповичу Белову, главному оперу местных молотобойцев. Однако старый вояка, как это частенько с ним бывает, оказался вне зоны доступа. Тогда я сходу набрал номер штаб-квартиры Поста и, сообщив девушке на коммутаторе секретную фразу, попросил соединить с дежурным офицером, а уже его – с кабинетом начальника оперативно-розыскного департамента. Поверив, что звоню по срочному делу (я был весьма убедителен), дежурный учтиво-деловым тоном сообщил, что господин полковник находится в очередном отпуске, и, упреждая мою очевидную просьбу, предложил поговорить с его замом.

– Слушаю, говорите, – раздражённо, будто оторвали его от невероятно важного дела, произнёс подполковник Борис Харитонов, известный среди своих под прозвищем Улома.

– Тугарин беспокоит, – представился я. – Доброго тебе денёчка, Боря.

– О, ё-моё, Егор-братишка! – мгновенно сменив гнев на милость, забасил Улома. – Привет, дракон, привет. Что, как там у тебя?

– У меня? А что у меня? У меня, Боря, всё, как обычно. Всё, как всегда. То я их из последних сил, то они меня со всей дури. Сам-то как?

На том конце раздался тяжёлый вздох.

– В напряге я, братишка, в большом напряге. Архипыч в отпуске, я – на хозяйстве. Едва-едва тяну. Знаешь ведь, как люблю все эти совещания-заседания, докладные-закладные и прочую светотень.

– Сочувствую, – сказал я. Подумал и добавил: – Искренне.

– Ничего, прорвёмся, – подбодрил сам себя Улома. – Уже почти прорвались, три дня осталось продержаться. Уж как-нибудь. А чего звонишь-то? По делу или так, покалякать?

– По делу, Боря, – признался я. – Мне Самохин позарез нужен, помоги найти.

Молотобоец аж крякнул, до того я в жилу попал:

– А чего его искать-то? Подгребай и встретишься. Наш главковерх внештатникам семинар устроил, до пяти мариновать будут.

– Пропуск сделаешь?

– Запросто.

– Раз так, выкладывай пароль.

– Пароль? – Улома явно напрягся и, вспоминая пять секретных слов, забормотал: – Пароль, пароль, пароль… Дай Бог память… Пароль… Семя жены сотрёт главу змия. Да, вот так вот: семя жены сотрёт главу змия. Поймал, Егор? Или ещё раз повторить?

– Спасибо, Боря, я запомнил. И уже бегу. Ты только, ради Силы, не исчезай никуда.

– Уж постараюсь.

Собирался я быстро. Прежде всего сменил куртку на любимый клетчатый пиджак с кожаными налокотниками, после чего в левый внутренний карман сунул один лист с рисунком пантакля солнца, а в правый накладной – флакон с куньядью. Затем нахлобучил шляпу и вышел из кабинета. Проходя через приёмную, подмахнул подсунутые Лерой платёжки и, поскольку сомневался, что вернусь до её ухода, на всякий случай попрощался. И уже через три минуты выруливал со стоянки.

По принципу "Если хочешь спрятать, положи на виду" резиденция молотобойцев находится в самом центре города, на углу Марата и Горького, в старинном каменном доме с узкими готическими окнами. Этот серый дом, в суровом западноевропейском стиле которого отсутствуют какие либо архитектурные излишества, имеет три явных надземных этажа и четыре потайных подземных. Впрочем, может, подземных и больше, но лично я знаю только про четыре. Металлические, монументального вида таблички, намертво прикрученные к стене у парадного входа, утверждают, что в здании расположены две весьма солидные и уважаемые организации: некое муниципальное учреждение со столь длинным и бюрократически-замысловатым названием, что запоминать его нет никакой охоты, а также офис регионального представительства международной неправительственной организации "Процветание без границ". И то и другое к реальности не имеет никакого отношения. Враки всё это. Враки для профанов. Для тех самых профанов, которых на всякий случай отваживает от этого места мощное и регулярно обновляемое заклятие. Потешно иной раз наблюдать, как прохожие на подходе к невидимой границе вдруг резко меняют маршрут и перебираются на другую сторону улицы. Надо, не надо, – тпру, стоп машина и потопали вон туда вон, наискосок. Чисто муравьи, сворачивающие с протоптанной стези на кривую посахаренную дорожку.

Оставив машину на служебной парковке областного архива (ближе никак не получилось), я дошёл до штаб-квартиры пешком. Скучающий старичок-вахтёр, служебная обязанность которого заключается в том, чтобы изображать скучающего старичка-вахтёра, хотя и оторвался от наполовину заполненного скандинавского кроссворда, но препятствия мне чинить не стал, лишь проводил безразличным взглядом. Крутанув допотопного вида, да к тому же ещё и малость скособоченную вертушку, я вошёл в просторный, с высоченным потолком вестибюль и сопровождаемый гулким эхом собственных шагов направился к центральной лестнице.

Подниматься на второй этаж по красной затёртой ковровой дорожке не стал (никогда в жизни туда не поднимался, не знаю, что там находится, и знать не хочу), вместо этого, взяв чуть вправо, направился к глубокой нише между двумя декоративными полуколоннами. Оказавшись у массивной, обитой широкими металлическими полосами двери, взялся за кольцо, продетое сквозь морду бронзового льва, ударил по дубовому полотну три раза, а когда в глазах тупоносого зверя вспыхнули рубиновые огни, громко и внятно произнёс подсказанный Уломой текст знаменитого и давным-давно сбывшегося пророчества.

Уже через секунду где-то там внутри что-то щёлкнуло, секретный механизм заработал, и дверь хотя отворилась со скрипом, переходящим под конец в скрежет. Переступив высокий мраморный порог, я проследовал узким, мрачным, навевающим всякие нехорошие мысли коридором до портала – залитого светом проёма в украшенной мозаикой стене. А когда, не замедляя шага, прошёл сквозь этот своеобразный сияющий полог, очутился в небольшом тесном помещении с пуленепробиваемой стеклянной будкой, всё пространство за которой занимала полоса настоящего, живого, но волшебным образом замершего огня. Понятное дело, замершего лишь до момента незаконного вторжения. В том, что эта масса заполыхает с появлением нарушителя, сомневаться не приходилось.

Сидящий за стеклянной стеной кудрявый здоровяк в форменном чёрно-оранжевом комбинезоне молотобойца с моим приходом оживился, подобрался и вежливым, но твёрдым тоном вполне предсказуемо затребовал жетон допуска. Это может показаться странным, но такой жетон у меня, не состоящего ни в штате молотобойцев, ни числившегося в резерве, имелся. Много-много лет тому назад мне его выдал лично начальник оперативно-розыскного департамента. Выдал против всех инструкций и правил, но не по пьяной блажи, как мелят некоторые злые языки, а за особые, лишь очень узкому кругу известные заслуги перед городским Постом. Не в качестве официальной, разумеется, награды выдал, а в знак личной благодарности. И ещё, конечно, с надеждой на дальнейшее плодотворное сотрудничество.

Проверив на подлинность просунутый в специальную щель медный жетон с порядковым номером 0952371134, молотобоец отсалютовал мне уставным образом и потребовал сдать оружие, мобильный и все имеющиеся при себе заряженные амулеты. После того, как я опустил в выдвижной желоб два перстня, Ключ От Всех Замков, телефон, кольт и запасную обойму к нему, мне ещё пришлось подписать две официальные бумаги: заявление о неразглашении любого вида информации, будь таковая получена от сотрудников Поста, и обязательство не использовать навыки практической магии в служебных помещениях штаб-квартиры. И лишь только тогда я стал счастливым обладателем одноразового пропуска – ламинированной картонки с зелёной поперечной полосой. Поблагодарив дежурного полупоклоном, я с помощью металлического крокодильчика пришпандорил пропуск к нагрудному карману пиджака, подождал для порядка (хотя, будучи нагоном золотого дракона, мог бы пройти и так), когда погаснет огненная полоса, и проследовал, обойдя из глупого суеверия стеклянную будку слева, к одной из кабинок лифта.

Спускался недолго, вышел на минус втором этаже и, прекрасно ориентируясь в здешних лабиринтах (бывал тут не единожды и даже несколько раз ночевал), прямиком направился к кабинету номер семнадцать, находящемуся между залом кризисных ситуаций и процедурной. Так склонные к чёрному юмору здешние опера называют комнату крайних методов дознания.

Толкнув дверь кабинета, обнаружил, что она – вот тебе бабушка и Юрьев день! – надёжно заперта на замок. Само собой, постучал с вежливой настойчивостью, но ответа не дождался. Сунулся было за телефоном, но вспомнил, что сдал его дежурному. Чертыхнулся от досады, развернулся к кабинету двадцать два с намереньем узнать у его обитателей, не у них ли сосед, да на втором шаге додумался до очевидно: раз Улома замещает начальника, значит, наверняка перебрался в его апартаменты. Выругал сам себя за бестолковость, прошагал дальше по коридору до кабинет номер двадцать три и, кивком поприветствовав спешащего куда-то боевого мага Володю "Нырка" Щеглова, вломился без стука.

Улома, коротко стриженый богатырь с лицом невинного ребёнка, сидел за внушительного вида столом своего непосредственного начальника и, напряжённо глядя на монитор, беспрестанно щёлкал кнопкой мыши. Щёлкал с таким остервенением, будто отстреливался от стаи оголодавших волков. Среагировав на скрип двери, оторвался он от своего занятия не сразу, оторвался с трудом. Но когда всё-таки сумел, радостно воскликнул:

– А-а, Егор-братишка! – И уже выбираясь шумно из-за стола, спросил сущую ерунду: – Добрался?

Я развёл руками, дескать, как видишь, и протянул пятерню. Улома пожал её с такой силой, будто это был тугой экспандер, а после всенепременных "сколько лет, сколько зим" ещё и бока помял мне в крепких объятьях. Когда закончил тискать, махнул гостеприимно в сторону расставленных вдоль стены стульев и сказал:

– Проходи, братишка, падай. А я схожу, Самохина твоего вызову.

– Отпустят? – засомневался я.

– А куда они денутся.

Подмигнул заговорщицки, Улома одернул лацканы ладно сидящего на нём гражданского пиджака и с решительным видом вышел из кабинета.

Когда дверь за Борей захлопнулась, я, протиснувшись между стульями и столом, бесцеремонно уселся в нагретое хозяйское кресло и не преминул (а кто бы на моём месте поступил иначе?) глянуть на экран монитора с инвентарным номером сто семьдесят шесть дробь двадцать три. То, что я там увидел, ничуть меня не удивило: по широкому жидкокристаллическому полю сновала туда-сюда огромная мультяшная муха. Она была такого отвратно-помойного вида, что само собой возникло желание оживить мухобойку, оставленную Уломой в правом нижнем углу. Еле-еле я удержался, чтоб не ввязаться в бой.

Избегая искушения, развернул монитор от себя, откинулся на спинку кресла, крутанулся по часовой стрелке, потом против и, отъехав назад, оглядел небогатое убранство кабинета. Ничего необычного, а тем более волшебного не увидел. Всё было, как в заурядном служебном помещении самой рядовой конторы: два стола, поставленные буквой "т", стулья с одной стороны, стулья с другой, несгораемый шкаф в одном углу, рогатая вешалка в другом, на стенах тут и там какие-то самодельные графики, над дверью медная подкова из сувенирной лавки, на полотне двери – старый календарь за две тысячи пятый год с рыцарем-паладином. На календаре мой взгляд и задержался. Разумеется, не случайно. При всей внешней пасторали там присутствовала некая драматургическая напряжённость. Дело в том, что облачённый в сияющие доспехи истребитель нежити, заняв позицию на живописном холме, устремил немигающий взор на излучину реку, а там в предрассветном тумане мирно пасся небольшой табун. Складывалось такое впечатление, что любимец богов потерял в жаркой битве верного коня и теперь, не страшась прослыть в народе падшим, примеряет на себя роль конокрада. И я уже было собрался пофантазировать на счёт дальнейших перипетий непростой судьбы этого печальника, да только в этот момент дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет вошли сперва Улома, а вслед за ним тот, ради кого я пришёл, – Модест Владимирович Самохин, долговязый худощавый дядька со шкиперской бородкой.

Безропотно и поспешно уступив молотобойцу огневую точку истребителя мух, я подошёл к эксперту и протянул ладонь:

– Добрый день, Модест Владимирович.

После чего немного напрягся, пытаясь подобрать дежурные фразы, приличествующие моменту. Всё-таки мы с Самохиным не такие уж близкие приятели, чтобы я мог озадачить его вот так вот запросто и сходу. Не кореша мы с ним закадычные. Нет.

На моё счастье ничего такого выдумывать не пришлось.

– Чего там у тебя, дракон, выкладывай, – крепко пожав мне руку, призвал эксперт переходить к сути без лишних церемоний.

– Вот за что люблю спецов, – невольно улыбнувшись, признался я, – так это за их конкретный к любому делу подход. – После чего вытащил лист с изображением пантакля и протянул: – Оцени, Модест Владимирович, вот эти вот каляки-маляки.

Эксперт торопиться не стал. Сначала изобразил правой рукой замысловатый охраняющий жест, будто иероглиф цуань дважды нарисовал, затем вытащил из кармашка камуфляжной тужурки и насадил на левый глаз защитный монокль из бутылочного стекла, что, по слухам, собственноручно отшлифовал на Шаман-камне. Потом зажмурил правый глаз крепко-крепко и только тогда взял у меня протянутый лист. Держа на вытянутых руках, развернул его осторожно двумя пальцами и где-то, наверное, через минуту, не отрывая взгляда от рисунка, произнёс:

– Ну что могу тебе, дракон, сказать. Вероятнее всего, это заготовка для эрзац-пантакля, основанном на образе пантакля, то есть протопантакле защиты от преследования. Судя по всему, заготовка выполнена малолетним ребёнком. Естественно слегка замороченным. – Вынув монокль, вернул его в карман и задал естественный вопрос: – Откуда это у тебя, дракон?

– Места грибные знаю, – уклончиво ответил я. Покосился на молотобойца, который что было сил лупил по мухе и старательно делал вид, что нас не слушает, и продолжил: – Объявлять эти места не буду, только вот что скажу я тебе, Модест Владимирович: имеется у меня ещё дюжина подобных рисунков. Нарисованы разными детишками, но все на ту же очаровательную тему.

Удивлённо вскинул бровь, эксперт покачал головой:

– Это плохо, дракон, это очень плохо.

– Плохо, – поддакнул я. – Знаю, что плохо. Дети как ни как. – Выдержал недолгую паузу и уточнил: – А скажи, Модест Владимирович, зачем дети-то привлечены? Взрослых, что ли, вокруг мало?

– Ну это, дракон, как раз понятно. Чтоб детей заморочить, меньше Силы требуется. Это, во-первых. А во-вторых, у детей заготовки чище получаются. Меньше жизненного опыта, тоньше слой личного отношения, легче соскрести. Соображаешь, о чём я?

– Ну а как же. Тогда ещё один вопрос: а на кой чёрт так много-то заготовок? Разве, одного знака для исполнения воли не достаточно?

– Вполне. Если всё грамотно сделать, то больше одного и не требуется. Но тут, видимо, имеем дело с какой-то психологической травмой. Настолько гражданин кого-то или чего-то испугался, что уже берегов не видит. Слетел с катушек. Штампует чисто на автомате, и остановиться не может. Случай из разряда "заставь дурака богу молиться, он лоб расшибёт".

– А почему ты, Модест Владимирович, так уверен, что это гражданин? – зацепился я за эту деталь. – Разве гражданка не может такое учудить?

– В принципе, конечно, может, – ответил Самохин, – но в данном конкретном случае орудовал мужчина.

– И откуда же у тебя такая уверенность?

– Да просто вижу, дракон. Начертила эту штуку девочка, но, выводя надписи, старательно копировала почерк взрослого мужчины. – Самохин ткнул длинным узловатым пальцем в рисунок. – Видишь, как размашисто написано. И буквы корявые, и линии широкие, и углы острые, ну и так далее, и тому подобное. Я, конечно, не бог весть какой графолог, но ни на йоту не сомневаюсь, что образец выписал мужчина. Причём мужчина высокий, с узкой грудной клеткой и слабой мускулатурой. Суходрыщ, наподобие меня.

– Хочешь сказать, Модест Владимирович, что он астеник? – для порядка уточнил я.

Самохин кивнул:

– Вот именно. Астетик. Это, судя по тому, что буквы, хотя и выведены со старанием, всё равно ходят ходуном. – Он опять ткнул пальцем в рисунок. – Вот смотри тут буква "ламед" влево клонится, а здесь – вправо. С "гимел" здесь и здесь такая же беда. Здесь вот "цид" высокая, а здесь… Сам видишь. Точно говорю, астеник чудил. Типичный.

– Ну, Модест Владимирович, это уже кое-что, – забирая у него листок, сказал я обрадовано. – Это уже зацепочка. Спасибо тебе большое.

– Это тебе спасибо, дракон, – дружески похлопал меня по плечу Самохин.

– Мне-то за что?

– За то самое. Хоть и на полчаса, да вызволил из дурдома.

Спрятав листок поглубже в карман, я из вежливости поинтересовался:

– А чего там у вас такое, Модест Владимирович, происходит, что ты вот так вот сурово об этом отзываетесь?

– Мозги насилуют, вот и злюсь. – Самохин скривился, словно от зубной боли, а затем поделился: – Поначалу какой-то специально приглашённый заграничный лапотник четыре часа талдычил про двоедушников. Перемалывал перемолотое. Тьфу, да и только. А сейчас бабка Сворогина со светлой простотой и тёмным натиском речь толкает на тему: "Трамвайный хам как типичный представитель рода энергетических вампиров". Обучает методам противодействия и нейтрализации. Мне-то это, скажи, для чего? Во-первых, сам с усами, а во-вторых, в общественном транспорте уже полвека не ездил. Не ездил и не собираюсь. Вот. Да и вообще… Эй, служивый, не подскажешь, для чего мне это всё?

Последний вопрос был адресован, разумеется, не мне, а Уломе, он и ответил:

– Для общего развития. – После чего поднял взгляд от монитора и обратился ко мне: – Егор-братишка, ты поделиться информацией не желаешь? Дело, по всему видать, тебе прибыло не шутейное. А ну как вдруг это наша тема?

Значит, всё-таки подслушивал, подумал я. И так ему ответил:

– Может, Боря, тема и ваша. Вполне допускаю. А только ничего тебе не скажу. И не обижайся.

– Вот если не объяснишь, тогда обижусь, – пообещал молотобоец.

– А чего тут, Боря, объяснять? – Я пожал плечами. – Тут нечего объяснять, тут и так всё понятно. Вы же, дай вам отмашку, детишек начнёте спасать с таким ражем, что они у нас разом поседеют от страха. Вы же тонко делать ничего не умеете, вы же всё с размахом делаете. С привлечением всех возможных сил и с применением тяжёлой артиллерии. А затем последствия своих действий с таким же усердием неимоверным и устраняете. Так что – извини. Был бы кто другой, но дети… Нет уж, уволь. Сам трикстера отрою.

Выслушав меня внимательно (так внимательно, что даже ни разу не моргнул), Улома насупился и собрался было что-то возразить, даже позу соответствующую принял, но ничего сказать не успел. В кабинет, озарив всё вокруг сиянием бриллиантовой заколки умопомрачительно-широкого галстука, вошёл Марк Семёнович Ледовитов. Про этого неведомо какого возраста, но выглядящего на пятьдесят плотного человека среднего роста я знал немного и больше по слухам. Вот уже без малого два года он возглавляет городской Пост кондотьеров, то есть пост Конвента кондотьеров. Пока ещё не генерал, пока ещё полковник, но приказ о присвоении ему очередного звания вроде как уже на подписи. Является магом высшего уровня. Родом из Тёмных. Слывёт мутным. Постоянно торчит в Москве, но в отсутствии Архипыча вынужден руководить Постом непосредственно. Поскольку Город не знает и не любит, выходит это у него не очень.

– Господа офицеры! – по-уставному воскликнул Улома, поднимаясь из кресла и застёгивая пиджак.

Получалось, что приказ он отдал для самого себя, поскольку мы с Самохиным и без того стояли, да к тому же и никакими офицерами не являлись.

– Отставить, – рыкнул Ледовитов и сходу наехал: – Харитонов, мать моя Тьма, где план первоочередных мероприятий по краже из Рижского Хранилища? Я его ещё в девять должен был подписать.

– Последние пункты со службой мониторинга сейчас согласую, и сразу представлю, – не моргнув глазом, браво доложил Улома и небрежно махнул в сторону монитора. При этом даже не покраснел. Так легко врать Светлый может только Тёмному.

– Смотри, Харитонов, одиннадцать ноль-ноль – крайний срок, – неодобрительно покачав головой, строго-настрого наказал Ледовитов, после чего обвёл глазами присутствующих и, увидев знакомое лицо, остановил взгляд на Самохине: – Почему не на занятиях?

– Виноват, господин полковник, – поторопился сказать Улома. – Это я его вызвал,

– Чего это вдруг?

– Возникла острая оперативная необходимость.

Ледовитов недоверчиво хмыкнул, но вдаваться в подробности не стал, только уставился на подполковника долгим немигающим взглядом. И сам же первым не выдержал, отвёл глаза. Скрывая смущение, поправил нервным движением узел галстука и повёл гладко выбритым подбородком в мою сторону:

– А это ещё кто такой?

Лукавил Марк Семёнович. Ох, лукавил. Прекрасно видел, что перед ним дракон, просто-напросто не хотел показать, что это для него что-то значит. Типа, ну дракон, и что теперь? Что мы драконов не видали? Видали. Причём всяких.

После лишенного всякого смысла вопроса в кабинете на какое-то время повисла неловкая пауза. Нарушая её, Улома сконфуженно сказал:

– Это наш друг, господин полковник. Золотой дракон.

– Дракон? – криво ухмыльнулся Ледовитов. – Где тут дракон? Я только одного нагона вижу.

– А вы что, уважаемый, действительно видите разницу? – вступая в разговор, поинтересовался я с нескрываемым вызовом. Спросил и уставился на его сияющую залысину. Заглянул бы в светлы очи, да только они у него постоянно бегали.

Будучи ушлым бюрократом, на открытый конфликт Ледовитов не решился. Чай не дурак с неподвластным Уставу крылатым контры разводить. Но и показать, кто в доме хозяин, ему тоже было необходимо. Как же без этого? Поэтому и вызверился на Улому:

– Подполковник, мать моя Тьма, почему посторонний в штабе?

На Улому стало жутко смотреть. Его добродушное лицо преданного служаки вмиг превратилось в морду быка, уколотого пикой тореадора.

– Я… – хотел он что-то объяснить, подавив первую волну негодования.

Но Ледовитов, всё больше и больше распаляясь, резко оборвал его:

– Вижу, что ты! Почему, спрашиваю, посторонний в штабе?

– Он не посторонний, он…

И не нашёл Улома чего сказать. Только гневно сверкнул глазами и вытер испарину, выступившую от напряжения на лбу.

Эх, Борис Александрович, Борис Александрович, подумалось мне в ту напряженную секунду. Нет тебе равных в бою честном ратном, а вот кабинетных схватках слабак ты. Неприязнь прятать не умеешь, ответить изворотливо не научился. Буреть тебе ещё до уровня Архипыча и буреть.

Подумал я так и решил незамедлительно придти на выручку товарищу, который и сам меня не раз из переделок геройски выручал. Прокашлялся в кулак громко, чтоб обратить не себя внимание, и спокойным-преспокойным голосом сказал:

– Вообще-то, премудроковарный. я тут по делу.

– Это по какому же такому делу? – продолжая пялиться на Улому, спросил Ледовитов. Спросил развязно, чтобы скрыть замешательство. Давно его, видимо, по старинке-то не величали. Отвык.

А мне пришлось по нраву его тёмное эго подзуживать.

– Видите ли, премудроковарный, – пояснил я с той степенью иронии, которую не каждому дано осознать, но всякому позволено уловить, – мне сегодня приспичило сущность Запредельную сдать. – Не дожидаясь встречного вопроса, тут же вынул из кармана флакон царицы Хатшепсут и протянул в его сторону: – Вот эту вот.

– Что за хрень? – отпрянул Ледовитов.

– Куньядь вульгарная, она же хворь конотопского чудодея, – пояснил я. – Прошу принять. По акту, разумеется. Я изловил, а уж развоплощайте сами. У меня Сила в отличие от вас не казённая. Только тару потом, пожалуйста, верните, она дороже "Мазерати" стоит. И пробочку не забудьте. Притёртая.

Некоторое время Тёмный пытался понять, в чём подвох, где его дурят и как на это реагировать, не сообразил ничего и, пытаясь выдержать марку, велел Уломе:

– Оформить и доложить. – Потом махнул рукой в сторону Самохина, лицо которого за всё это время не выразило не единой эмоции. – С этим закончили?

Улома посмотрел через голову Ледовитова на меня и, когда я кивнул, процедил сквозь зубы:

– Так точно, господин полковник, закончили.

– Ступай в конференц-зал, – приказал Ледовитов эксперту. Причём сделал это в таком пренебрежительном тоне, будто это был его личный хомм.

Разумеется, Самохин, этот гордый, свободный и уважающий себя человек, не сдвинулся с места. Даже и не подумал. Мало того, с демонстративной неспешностью вытащил носовой платок, шумно в него высморкался и столь же неторопливо спрятал платок в карман. Затем, сложив руки на груди, уставился на график раскрываемости тяжких преступлений и стал всматриваться в него с таким напряжённым интересом, будто это был плакат с послом доброй воли Организации Объединённых Наций Анжелиной Джоли. Причём неглиже.

Ледовитов в ответ на откровенный демарш независимого во всех смыслах эксперта поиграл желваками, но грубить не стал, почувствовал, видать, что, перегнув палку, получит совет идти куда подальше уже открытым текстом. Снова потеребил узел ни в чём неповинного галстука, затем, как бы между прочим, глянул скользящим взглядом на свой японской кварцевый хронограф и стылым голосом произнёс:

– Сейчас по времени перерыв, но чтоб после перерыва… Я проверю. Понятно?

Самохин никак не отреагировал, и в кабинете вновь повисла гнетущая тишина. Чувствовалось, как с каждой секундой атмосфера делается напряжённей и напряжённей, как постепенно становиться она предгрозовой. И чем бы это всё кончилось, честно говоря, не знаю, вряд ли чем-нибудь хорошим, но когда напряжение достигло зенита, дверь в кабинет открылась без стука, и на пороге нарисовался запыхавшийся капитан Воскобойников, личный адъютант Ледовитова.

– Марк Семёнович, – заискивающе сказал этот белобрысый заморыш, – извините, что прерываю, но Москва срочно вызывает по ЗАС-каналу.

– Да, Фёдор, иду, – отозвался Ледовитов. Глянул в последний раз на Самохина нелицеприятным взглядом, покосился на меня, зыркнул на Улому и пошёл на выход с гордо поднятой головой.

Когда дверь за ним захлопнулась, я спросил:

– Люди-человеки, что это было?

Ничего люди-человеки дракону не ответили. Самохин лишь пожал плечами, а Улома махнул раздражённо рукой. И тогда я сам для себя прокомментировал ситуацию:

– Конь и труп дракона рядом на песке. В обмороке конный, дева в столбняке.

– Во-во, в столбняке, – согласился Улома, рухнув в кресло. – Сколько кондотьеров у нас сменилось за последнее время, страшно сказать, но такого урода ещё никогда не было.

– Правда твоя, – согласился с ним Самохин. – Не кондотьер он, а какая-то бледная тень кондотьера. Скорей бы уже Архипыч из отпуска вернулся. Вернётся, живчик этот опять в столице засядет на дистанционный командировочный режим. И будет нам счастье.

Вторя ему, Улома посетовал:

– Ей богу, не Пост у нас городской в последнее время, а какой-то подкидной мостик для дико летающих по должностям шустрил. – Выругался после этого замечания грязно и, саданув раздражённо кулаком по столу, задался вопросом: – И почему нынче всё не так как в старину?

Вопрос был без сомнения риторическим, однако Самохин счёл нужным на него ответить.

– Непривязанный медведь под дуду не пляшет, – мудро заметил он. Помолчал и добавил: – Одна радость – система гнёт и тех, кто за систему. Сколько бы я не фордыбачил, а этот высший даже и не подумает меня в паука превратить. Карьера пуще личных обид.

– Из обоймы вылетит, он тебе всё припомнит, – пообещал Улома. – Всё всем припомнит. Такие говнюки ничего не забывают.

– Такие говнюки из обоймы не вылетают, – возразил ему эксперт.

Хотя и не мог я по понятным причинам прочувствовать в полной мере ситуацию изнутри, прекрасно понимал, отчего эти ребята так кручинятся-печалятся. Был, что говорится, в теме. А тема та непростая и уходит корнями в глубь веков глубокую.

Изначально, когда система Постов только-только начала зарождаться, главных постовых в каждом городе посвящённые выбирали самостоятельно. Процедура была естественна, прозрачна и проста до безобразия: объявляли раз в несколько лет общий сход и выбирали кого хотели большинством голосов. Разумеется, в результате такого непосредственного волеизлияния чаще всего кондотьером (так по аналогии с итальянскими наёмниками сначала в шутку, а затем и официально стали со временем называть в разных краях этих бравых парней) становился наиболее авторитетный и энергичный боевой маг. Никто особо не смотрел, Светлый он там или Тёмный, после принятия нивелирующей присяги это уже не играло никакой роли, главное, чтобы человек опытный был и в известной степени справедливый. А команду он уже сам набирал. И сам же, исходя из местных традиций, нравов и условий, определял формы и методы защиты Устава. Коротко говоря, в оперативном плане имел шеф блюстителей колдовского порядка полную свободу в выборе манёвра. Но и ответственность за безопасность местного колдовского сообщества нёс также в полной мере. Что, как мне кажется, очень и очень справедливо.

До поры до времени такая система всех вполне устраивала, однако где-то с середины семнадцатого века стала она мало-помалу видоизменяться. В силу того, что с увеличением способов и скорости коммуникации стремительно нарастала необходимость во взаимодействии между различными Постами, возникла потребность в координации их действий. Где координация, там и централизация. В результате появились корневые региональные Посты, затем узловые, а потом и центральные. Дальше этот бюрократический ком уже было не остановить. К середине восемнадцатого века возник Конвент кондотьеров – мощная силовая структура безопасности с чёткой вертикальной системой управлением. В конце восемнадцатого века (вовремя, надо сказать, опомнились, ещё чуть-чуть и было бы поздно) эту структуру, взял под своё крыло (можно так сказать, а можно честнее – подмял) Предельный съезд сыновей седьмого сына. Взял, конечно же, не без некоторого со стороны кондотьеров борения. К слову говоря, это сопротивление в тёмные анналы колдовского мира вошло как "Февральские события", а в светлые – как "Путч семнадцати дерзких".

Вообще-то, если рассудить непредвзято и на трезвую голову, то всё это вполне логично: раз у Чёрного совета или Великого круга пятиконечного трона и у Белого совета или Большого собрания несущих Дар во благо есть свои секретные службы (соответственно – карагот ордена усмирителей и контрразведка, она же гильдия примирителей), то почему бы и самому главному совету всех посвящённых не иметь такую службу? Как по мне, так нет никаких причин не иметь. Даже напротив – есть очень много веских причин иметь. Баланс сил штука важная, тут лучше перебдеть, чем недобдеть. Хотя бы в принципе.

На самом же деле гладко оно, конечно, только на бумаге, в реальности – кругом овраги. Это я к тому, что в последнее время в Конвенте кондотьеров стали всё чаще верховодить Тёмные. Присяга присягой, а природу нутряную просто так не удавить. И в нынешние времена – времена, когда слово практически уже ничего не значит, когда девальвировалось оно окончательно, трудно придерживаться священного обязательства и соблюдать нейтралитет. Может, я, конечно, не прав, может, маниакально недоверчив, но как тогда объяснить то обстоятельство, что за последние полвека кондотьерами нашего, к примеру, городского Поста всего три раза становились Светлые и аж двенадцать раз Тёмные. Случайность? Может и случайность, но как-то слабо верится.

Однажды попытался я обсудить эту тему с Архипычем тет-а-тет да под рюмочку, но почётный кондотьер (имеет он такое утешительно звание) меня сходу отбрил. Сказал, цыц, крылатый. Молчать. И погнал пургу насчёт ставшей столь популярной в последнее время политкорректности. Дескать, молотобойца из Тёмных назвать Тёмным в присутственном ли месте, накоротке ли – это всё равно, что в Штатах североамериканских негра негром назвать. Нехорошо это. Нездорово. Начнут молотобойцы делить себя на тех и этих, дойдёт до того, что в бою перестанут друг другу доверять. А что может быть хуже этого? Только прямое противостояние. И вообще, сказал он к этим прописным, но отнюдь для меня не очевидным, истинам вдогон, заруби, крылатый себе на носу: главная сила любого Поста – опора на полярные принципы. Вот так он мне тогда сказал. Ну и ещё всякого вроде того наговорил. Крепко пропесочил меня. Что говорится, на место поставил. У самого же глаза при этом грустные-грустные были. А потому что лучше меня в глубине души этот цельный, неподкупный и геройский человек понимал, что перпендикулярному никогда не стать параллельным. И когда сам в кондотьерах ходил (а он им долгое время был в ту далёкую пору, когда ещё не безответственных варягов назначали, а своих проверенных избирали) приглашал в отряд преимущественно Светлых. Как ни крути, а каждый тать подбирает рать под свою стать. Простые слова, ничего в них особого нет, но на самом деле это приговор. Миру этому приговор.

 

Глава 4

Территорию детского сада по всему периметру огораживал невзрачный забор из сетки-рабицы, а вдоль забора с внешней и внутренней стороны росли аккуратно постриженные кусты акации. Понятно, что ответственные лица пытались хоть как-то облагородить этим элементом ландшафтного дизайна суровый внешний вид заграждения, но лично у меня острые колючки вызвали стойкую ассоциацию с колючей проволокой, и я никак не мог отделаться от мысли, что подхожу к режимному заведению. А тут ещё зацепился за слово "сад", намертво связанное в русском языке с глаголом "сажать", и что-то совсем на душе сделалось тоскливо. Дошло до того, что стал тихонько мурлыкать под нос про Владимирской централ, где гуляет ветер северный, да про этапы из Твери, где зла, как утверждают знающие люди, видимо-невидимо. И не знаю, в какие бы свирепые игры разума меня это всё в результате увело, но очень кстати вспомнил расхожую фразу "дети – цветы жизни", и с шансоном благополучно завязал. Люди ведь не только людей сажают, они ещё и цветы сажают. Люди, они такие противоречивые. Или, как любит приговорить Ашгарр: люди они такие люди. Что, впрочем, суть одно и тоже.

Серое, собранное из ребристых бетонных панелей, здание детского сада состояло из шести автономных двухэтажных блоков, присоединенных к одному центральному, и оттого немного походило на орбитальную космическую станцию. Каждый блок имел самостоятельный вход, и у каждого была разбита отдельная игровая площадка с полными до краёв песочницами, скрипучими качелями, аккуратно и пёстро выкрашенными лошадками, крокодилами, грузовиками и прочими образцами творчества виртуозов пилы и топора. На одной из таких площадок и возилась с подопечными девушка Вероника. Искал я её недолго, и прежде чем заметил, услышал, как она надрывно кричит:

– Павлик! Павлик Ефимов! А ну-ка слезай немедленно, кому говорю!

Покинув детей, собранных в кучу для какой-то весёлой и наверняка познавательной игры, моя клиентка спешила к беседке-вагону, прицепленному к несоразмерно маленькому паровозику. На крыше вагона, на самом её краю сидел вихрастый пацан в ярко-оранжевой ветровке и беспечно болтал ногами. Увещевания воспитательницы его, похоже, не слишком смутили. Призывая всем своим молодецким видом воздать должное его смелости, он имел наглость заявить:

– Вера Ника, ну чего вы шумите? В первый раз, что ли?

– Слезай немедленно! – строго (разве что только ногой не притопнула) потребовала запыхавшаяся девушка. – Ну что за беда. Ведь целый день себя прилично вёл.

– Сам удивляюсь, как так получилось, – недоумённо пожимая плечами, признался шустрый малый и при этом не сдвинулся с места.

Спокойно пройти мимо подобного безобразия я, конечно, не мог. Вспомнил справедливые слова поэта Даниила Хармса: "Травить детей – жестоко, но ведь что-нибудь надо же с ними делать", набавил шагу и сходу оказал Веронике посильную помощь.

– Что за дела? – возмутился пацан, после того, как я поставил его на землю. – Я вам что, кошка, что ли?

Отвесив ему в целях исключительно воспитательных отеческий подзатыльник, я поинтересовался:

– Чего выделываешься? Самый умный?

– Есть такое дело, – пробурчал пацан, гневно стрельнув глазами.

После чего воткнул руки в карманы, показал мне кончик языка и медленно, так медленно, словно в кандалы его ноги заковали, поплёлся к остальным ребятишкам.

– Вообще-то, он хороший, – зачем-то сказала Вероника.

– Даже не сомневаюсь, – провожая маленького индивидуалиста взглядом, отозвался я. – Просто жизнь у него, видимо, непростая.

Девушка смущёно улыбнулась, после чего, сложив у рта ладошки рупором, прокричала:

– Дети! Начинайте без меня, я сейчас подойду! – А затем перешла на драматический полушёпот: – Вы знаете, Егор Владимирович, а ведь у нас всё ещё хуже, чем я думала. Когда от вас пришла, с другими девочками поговорила, оказывается, у всех дети этот знак рисуют. Лида Базыкина, Зинаида Петровна, другие тоже к Гертруде Васильевне подходили, а она… Она… В общем, она и у них все рисунки забрала. И всё. И ничего. В смысле, не ответа, не привета. Вот. И ещё. Нина, напарница моя, призналась, что её и саму вчера тянуло рисовать. Представляете?

– Представляю, – сказал я спокойно и, расправив завернувшийся воротник её блузки, подумал: а почему бы, к примеру, не расспросить по интересующему меня делу вот этого пацана, Павлика Ефимова. Бойкий, не зажатый, за словом в карман не лезет – лучшего очевидца-свидетеля, пожалуй, и не сыскать. Показал Веронике жестом, чтоб помолчала чуток, и окликнул не успевшего отойти далеко мальчишку: – Павлик! Ефимов! – А когда затравленно оглянулся, поманил рукой: – Иди-ка сюда, разговор есть.

– Именно с ним побеседовать хотите? – спросила девушка. Судя по интонации, мой выбор её несколько озадачил. Кажется, она не особо верила, что этот записной хулиган захочет поделиться информацией с обидчиком.

Однако я свой выбор уже сделал.

– А чем он хуже других? Ребёнок как ребёнок. Вы, Вероника, пока идите к детям. Как закончу, я к вам сам подойду. Хорошо?

– Хорошо, – кивнула она. Замешкалась на секунду, как будто хотела что-то спросить, однако ничего не спросила, махнула ладошкой: а, ладно. И поспешила к расшумевшейся без присмотра детворе.

Для разговора с Павликом я выбрал большую беседку-веранду, расписанную сценками из культового мультика "Ну, погоди". Когда вошли, я присел на низкую лавку, а пацан запрыгнул на перила. Хотя наоборот было бы, наверное, удобнее.

– Вы ейный жених? – поёрзав попой, первым начал разговор пацан.

– Чей жених? – не понял я.

– Веры Ники.

– С чего ты взял?

– Да так.

Я покачал головой:

– Нет, не жених, просто знакомый

– Ясненько, – догадливо протянул Павлик, после чего, шмыгнув носом, поинтересовался: – Воспитывать будете?

– Обойдешься, – отрезал я и, достав сигареты, предложил: – Будешь?

Пацан сперва удивился, а потом решительно мотнул головой:

– Не-а, чего-то неохота.

– Тогда тоже не буду, – спрятал я пачку в карман. – В школу уже этой осенью?

– Ну.

– Хочешь?

– Не-а, походу такая же тоска.

Это кому как, подумал я. И уточнил, выдерживая всё тот же развязный стиль общения:

– Стало быть, забьёшь на школу?

– Куда я на фиг денусь, – ответил юный реалист и деланно-громко, явно кому-то подражая, вздохнул с оттяжкой. Однако печалился недолго, уже в следующий миг ухватился за поперечную балку и повис на ней, словно шимпанзе. Качнулся раз-другой и поинтересовался: – А чего это вы со мной, как с взрослым?

Пожав плечами, я подумал недолго и постарался честно объяснить:

– Ты только что плюху словил, но не захныкал и психовать не стал. Выходит, понял, что получил по заслугам. Осознание содеянного присуще взрослым, поэтому и разговариваю с тобой соответственно. Не хочу сюсюканьем унижать. Просекаешь?

– А фигли, – ответил пацан. Ловко спрыгнул на дощатый пол и. отряхивая руки, спросил делово: – Что у вас там за тема-то?

Вытянув из внутреннего кармана пиджака лист с заготовкой эрзац-пантакля, я разгладил его на коленке:

– Рисовал такое?

– Рисовал, – мельком глянув на рисунок, ответил пацан. А затем так же легко добавил: – Все рисовали.

– С чего-то срисовывали?

– Зачем? Так.

– "Так" – это как?

– Из головы.

Версия о кем-то наведённом на детей мороке стала проявляться всё отчетливее.

– Хорошо, – сказал я. – Из головы, так из головы. А ты, Паша, знаешь, что это такое?

Стрелял я наугад, без надежды на точное попадание, но пацан вдруг уверенно заявил:

– Знаю, конечно. – Выдержал многозначительною паузу и с важностью великой добавил: – Но это тайна.

– Понимаю, – сказал я уважительно. Огляделся по сторонам, будто проверяя, не подслушивает ли нас кто, и начал подкатывать: – А со мной не поделишься? Позарез нужно знать. Для дела одного важного. А?

– Ну-у-у… – замялся пацан поначалу. Но затем желание подержать реноме взрослого человека переселило в нём стремление соблюсти обет, и он решился: – Побожитесь, что никому не скажите.

Приложив руку к груди, я торжественно произнёс:

– Даю слово, что никому не раскрою того, что сейчас услышу. – Потом постучал кулаком по лавке. – А если нарушу своё слово, пусть засохнут мои руки-ноги, как засохло это дерево.

Поклялся вот такой вот страшной клятвой, причём вполне искренне, и превратился в одно большое ухо.

Мальчишку моя непритворность удовлетворила целиком и полностью.

– Это схема тарелки летательной, – выпалил он. – В смысле летающей.

Мне стоило немалых усилий сдержать улыбку.

– Тарелки?

– Тарелки.

Я посмотрел на лист, повертел его так и сяк.

– Думаешь?

– А вы приглядитесь, – посоветовал пацан. – Тарелка же. Пришельская тарелка. Пришельцы схему всем-всем детям в голову скидывают, чтоб потом тоже, когда вырастут, могли летать. По космосу. Как и они.

– Сам догадался?

– Не-а, Димка Зотов. Сказал, станет взрослым, разберётся. Оторвёмся тогда.

– Красиво, – не мог ни восхититься я.

– Что "красиво"? – не понял пацан.

– Красивая гипотеза, говорю.

– Думаете, гоню?

– Вот ещё. Зачем? Сам когда-то в Деда Мороза верил.

– Я в Деда Мороза не верю, – запальчиво сказал пацан. – А в пришельцев верю.

– А слабо прямо сейчас эту схему нарисовать? – подначил я.

– Не-а, не слабо.

Пока я лез в карман за блокнотом, Павлик уже нашёл какую-то щепу, перебрался через перила и стал выводить магический знак на притоптанной у фундамента земле.

– Всё, хорош, не надо дальше, – остановил я его, когда, нарисовав аккуратные круги и прочие фигуры, приступил он к крючковатым буквам. – Похоже, действительно у тебя эта схема пропечаталась в голове.

– Я ж говорю, – горделиво произнёс Павлик. Отбросил щепу в сторону, отряхнул руки, а потом прищурился лукаво: – А вы специальный агент? Да?

– Нет, не агент, в частном порядке интересуюсь всяким таким, – поспешил уверить я. Затем, не давая пацану развить тему, пожал ему на прощание руку и сказал: – Спасибо тебе, Паша, за помощь. Большое спасибо. Только ты воспитательницу впредь, пожалуйста, не обижай. Взрослый ведь. Хорошо?

Не дожидаясь ответа, выбрался из беседки и быстрым шагом направился к уже затеявшей игру в "ручеёк" Веронике. Павлик было увязался следом, но потом приметил огромного махаона на ухе фиолетового бегемота, воскликнул восхищённо:

– Ну ни фига ж себе зверюга!

И поскакал ловить.

Бросив на него взгляд через плечо, я подумал: вот же как странно порой бывает на белом свете. Необходимо срочно избавлять детей от тёмной мути, а у некоторых, особо одаренных из них, от этой мути праздник на душе. Нет, серьёзно, разве не является праздником ожидание удивительного события, что откроет тебе однажды дверь в загадочный нездешний мир? Как по мне, так является, конечно. Ну и как, спрашивается, лишать этих маленьких смышленых людей такой радости? Чёрт его знает. Видимо, как обычно. Сожалея умом, но не дрогнув сердцем.

Отозвав Веронику в сторону, я сообщил ей тихо, как сообщник сообщнику:

– С Павликом поговорил, и кое-что выведал. Теперь мне нужно внутри здания осмотреться. Скажите, где вход в помещение вашей группы?

– Вон там, – махнула девушка рукой в сторону лестницы, ведущей на второй этаж блока. – Только там заперто сейчас, а ключ у Нины. Она сейчас у методиста. Пойду найду.

– Не нужно, – удержал я её за руку. – Чем меньше людей вовлечено, тем оно проще.

– А как же вы тогда внутрь попадёте?

– За это, Вероника, не волнуйтесь. И вот ещё что. Если вдруг влипну, а такое вполне может случиться, ведите себя, как Родина-мать по отношению к запалившемуся сыну-разведчику.

– Это как?

– Делайте вид, что меня знать не знаете. Ясно?

Девушка промолчала.

– Ясно? – повторил я.

– Ясно, – кивнула Вероника.

И в следующую секунду я уже топал бодрым шагом в подсказанном направлении.

Открыть дверь никакого труда не составило, Ключ От Всех Замков, подаренный колдуном Лао Шанем, у меня всегда при себе. Две секунды, и уже внутри.

Через раздевалку, где вдоль стен стояло два десятка разноцветных шкафчиков, я попал в короткий коридор с несколькими застеклёнными дверьми. За первой из них оказалась игровая комната. Она выглядела настолько богато, что походила на игрушечный отдел "Детского мира": много мягких зверушек, с полдесятка конструкторов разных типов, целый парк автомобилей, куклы с кукольной мебелью и – о, чудо! – всамделишная детская железная дорога. Много чего в этой комнате было интересного, однако ничего такого, что было бы заряжено волей безответственного колдуна, мой Взгляд не обнаружил. Покружив немного по комнате, я вернулся в коридор и направился к следующей двери. Оказалось, что это дверь в спальню. И тут я колдовской гоги не нашёл. Потом осмотрел комнату для занятий и столовою. И ту и другую – безрезультатно.

Вернувшись в коридор, встал у короба с пожарным шлангом, раскрылся полностью и, в надежде на то, что трикстер в данную минуту находится в здании, попытался выявить хоть какие-нибудь магические токи. Очень старался, но никаких признаков живого колдовского воздействия не почуял. Чего нет, того нет. Зато почувствовал страх. Вернее не почувствовал, а уловил. Так будет правильнее, поскольку почувствовать можно и свой страх, а уловить только чужой. А это был чужой страх. Волны его были едва различимы, но они улавливались и, поскольку исходили от кого-то, кто обладает Силой, улавливались стабильно.

Ради эксперимента, я прошёл по коридору до спальни. С каждым шагом волны гасли на какую-то малость. Когда вернулся к коробу, они достигли прежнего уровня. А когда приблизился к служебному ходу во внутренние помещения, они заметно усилились. И тогда я решил сыграть в игру "горячо-холодно". Стараясь не сбиться с эмпатического ментального настроя, вышел на лестничную площадку, миновал зал для музыкальных занятий и, запрыгнув на перила, скатился против направления волн на первый этаж. А вот там, к великому сожалению, всё сразу пошло наперекосяк.

Сначала наткнулся на уборщицу – грузную, с неказистой фигурой женщину средних лет. С моим феерическим появлением, она перестала размахивать шваброй, и насторожено прищурила правый глаз. Обычно – уж мне ли пожившему об этом не знать – подобный прищур ничего хорошего не сулит. Упреждая возможный выпад, я изобразил улыбку рекламного идиота, открывшего для себя йогурт "Дониссимо", затем прижал палец к губам – тсс – и, покуда не опомнилась, быстро прошмыгнул в боковой проём. В результате столь резвого манёвра оказался в самом начале длинного, не менее тридцати метров, коридоре, где сильно пахло чем-то горьковатым. Втягивая воздух носом, я лишь через несколько шагов сообразил, что на здешней кухне, видимо, сбежало-подгорело молоко. И тут же сам попал из огня да в полымя: выйдя в коридор из двери по правой стороне, дорогу мне преградила солидная, ухоженная дама с высокой причёской, пышной грудью и волевым подбородком.

– Вы кто? – строго спросила она, когда я от неожиданности выпалил "здрасьте".

– Я? Секундочку. Сейчас.

Сунув руку за пазуху, я сделал вид, что собираюсь вытащить некий документ и раскрыть с его помощью своё инкогнито. На самом деле тянул время, чтобы выбраться из состояния открытости и сосредоточиться для отдачи Силы. А когда сумел (ушло у меня на это бесконечных три секунды), произнёс на развязный манер заклятие, передающее моё пожелание практически открытым текстом:

Сделал всё, как положено, и, проявляя постыдное самомнение, небрежно повёл рукой: отойди-ка, тётя, в сторону, не стой на пути у героя геройского. Да, вот так вот – кыш, кыш. Будто от назойливой мухи отмахнулся. Однако ж – вот тебе и на! – дама и не подумала подчиниться. Моё магическое воздействие никак, абсолютно никак на неё не подействовало. И уже в следующий миг, заглянув в зелёные с поволокой глаза, я сообразил почему. Объяснялось всё просто: меня опередили. Да-да, суровая эта дама уже была заморочена, причём капитально заморочена, а один из ключевых законов практической магии "Замороченного не заморочишь" пока ещё никто не отменял.

– Что вы мне тут цирк устраиваете?! – выпучив от негодования свои красивые глаза, воскликнула дама. – А ну прекратите немедленно! Кто вы, спрашиваю, такой?

На крик из какого-то подсобного помещения выплыла дородная повариха в накрахмаленном колпаке. Вынула изо рта огрызок моркови и сразу вмешалась:

– А что случилось, Гертруда Васильевна?

– Посторонний на территории, – сказала заведующая таким тоном, каким четырёхзвёздные генералы в американском кино роняют фразу, предшествующую объявлению общей тревоги.

Во избежание ненужной суеты, я поднял руки вверх:

– Всё-всё, уже ухожу.

Но, увы, спокойно ретироваться не получилось.

Попросту не дали.

– Нет уж, нет уж, давайте разберёмся, – грозно промолвила Гертруда свет Васильевна и попыталась ухватить меня за рукав.

Отступив на шаг, я оглянулся. Путь назад уже отрезала уборщица, и вид у неё был самый решительный. Во всяком случае, швабру она держала так, как обычно держат бейсбольную биту.

Если путь к отходу отрезан, подумал я, имеет смысл прорываться из окружения через линию фронта. Причём в данном конкретном случае прорываться деликатно, то есть без чрезмерного насилия. Как никак передо мною женщины, к тому же ни в чём неповинные женщины. С кулаками на безвинных женщин нельзя. Как-то не здорово это.

Подумал так, крякнул – эх, была не была, – и пошёл на прорыв.

Ухватил крепко-накрепко Гертруду Васильевну за протянутую ко мне руку и с лихостью перца, исполняющего элемент зажигательного танца ча-ча-ча, закружил партнёршу на месте. Сперва она поддалась моему напору и даже неожиданно легко поддалась, но через несколько оборотов опомнилась, охнула и очень противно завизжала. Оставив её на произвол сил инерции, я галантно шаркнул ножкой и, отвесив полупоклон, резко рванул вдоль по коридору.

В начале пробежки убрал обманным движением принявшую позу сумоиста толстуху-повариху вправо, а сам с криком "Лыжню!" благополучно проскочил слева. Увернулся от пущенного в спину морковного огрызка, добежал до конца коридора и, оттолкнувшись от стены, повернул направо. А через несколько метров – налево. Там малость заметался: навстречу, широко расставив локти, шёл мужик с лотком буханок. Затормозить я уже никак не мог и, казалось, неминуемо столкнёмся. Но, слава Силе, обошлось. Разминулись. Мужик вовремя поднял свою ношу, а я нагнулся. Дальше уже до самого выхода мне препятствий никто не чинил. Нёсся на всех парах, и чуть было не влетел с крыльца в раскрытое нараспашку чрево фургона с надписью "Хлеб".

Минут через пять, когда уже сидел в машине, ко мне подошёл помятого вида и непонятного возраста мужичок в пятнистых военных штанах и оранжевой спецовке.

– Это-то, – сказал он, сунув обветренное лицо в окошко. – Ты того бы. Отъехал бы отседова, земеля.

– Чего это вдруг? – изумился я.

Он махнул в сторону детского сада.

– Это-то, заведующая ругается шибко.

– А ты кто такой?

– Так это-то, дворник.

– Ну так передай своей заведующей, дворник, что нахожусь вне зоны её юрисдикции.

Дворник захлопал глазами.

– От оно как! Послал, стало быть, ты её?

– Ну, типа того, – кивнул я.

– Так это-то, земеля, она ж ментов того-самого.

– Думаешь?

Дворник убеждённо кивнул:

– А то как же. – И присовокупил по секрету: – Курва же.

Произнёс он последние слова с таким знанием вопроса, что я ему поверил и тут же завёл мотор.

Далеко, разумеется, не поехал, завернул за угол ближайшей пятиэтажки, припарковал машину возле первого подъезда и оттуда стал наблюдать за подступами к детскому саду. Ну а пока суд да дело привёл, дымя под джазовую FM-волну одной сигаретой за другой, мыслишки в порядок.

Выходило, что знаю на данную минуту уже прилично. И хотя известных по этому делу фактов было пока немного (чтобы сосчитать хватило бы пальцев одной руки), но зато какие это были факты. Некий человек, обладающий Силой, свил себе в гнездо в детском садике номер сто девяносто семь – это раз. Баловник сей беззастенчиво морочит маленьких детишек в своих личных целях – это два. Он мужчина примечательной внешности – это три. Ему покровительствует заколдованная им дама-заведующая – это четыре. Он чего-то или кого-то очень сильно боится – это пять. Разве всего этого мало? Как по мне, так достаточно. Вполне достаточно, чтоб сделать следующее умозаключение: судя по всему, предстоит мне потягаться с напуганным, явно загнанным в угол, а значит, донельзя озлобленным колдуном, который к тому же не особо стесняет себя в выборе средств. Такие вот дела. Особой радости по этому поводу я, конечно, не испытывал, но и мандража тоже. Скорее азарт.

Меж тем родители уже начали потихоньку полегоньку разбирать своих отпрысков из детсада по домам. Сначала одна гражданка сына забрала, потом другая – дочку, а где-то с семнадцати сорока уже повалили толпой. Казалось, вот-вот всё закончится, вот-вот схлынет, но нет, тянулись ещё долго, и Вероника вышла только в восемнадцать двадцать. К тому времени у меня уже все сигареты закончились.

Приметив девушку, я выехал на дорогу и покатил навстречу.

– Знатный вы переполох учинили, – сказала Вероника, когда я остановился и вышел из машины. – Надеюсь, не напрасно?

– Нет, представьте себе, не напрасно, – уверил я девушку. – Кое-что прояснилось. И в связи с этим один вопрос. Скажите, Вероника, а у вас в коллективе много мужчин?

Она удивлённо вскинула брови:

– Мужчин? – И, не задумываясь, выпалила: – Вообще-то, ни одного.

Я погрозил ей пальцем:

– Ох, не заливайте, Вероника.

– Я не заливаю, – заявила девушка сгоряча. Но затем подумала и исправилась: – А! Ну да, Ефим Ефимыч, дворник наш. Он же и сторож.

– А ещё?

– Всё, больше никого.

– А разве Ефим Ефимыч каждую-всякую ночь сторожит? Не верю. Так не бывает.

– Нет-нет, конечно, не один. Ещё его жена, Анна Семёновна. И ещё одна женщина. Как её зовут, я не знаю.

Поблагодарив девушку за ответ, больше ни о чём я её расспрашивать не стал, развёл руками и сказал:

– Ну что ж, Вероника, не смею больше задерживать. К сожалению, подвезти не могу, пока ещё не всё тут осмотрел. Дождусь, когда все уйдут, и вновь попробую.

– Ох и долго же вам ждать придётся, – посочувствовала она. – Гертруда Васильевна часто до девяти задерживается. А бывает что и до десяти.

– Вот как, – изумился я. Мигом внёс изменения в план и сделал приглашающий жест: – Тогда садитесь. Раз так, я сюда позже вернусь.

В ответ на моё предложение Вероника энергично замотала головой:

– Нет-нет, спасибо, я пешком. Мне тут рядом.

Я бы её, конечно, уговорил, но мысли мои, как раз в этот момент резко переключились на иное. Мимо прошёл паренёк с бутылкой пива "Миллер" и я, провожая его рассеянным взглядом, неожиданно озаботился: а как там, интересно, дела обстоят у моей влюбившейся в не понять кого помощницы? Вспомнил вот так вот невзначай о Лере, а затем сам себе удивился: чего это я вдруг? Но тут же и сообразил, какая именно цепочка ассоциаций сложилась в голове. Простая цепочка. Очень простая. Даже элементарная: пиво "Миллер" – Эрнест Миллер Хемингуэй – свитер грубой вязки – молодой человек с красивым именем Никита.

Какая-то тревожная неясность всё-таки изначально затаилась и свербела в моей душе на счёт этого художника, чуть-чуть литератора и вроде как путешественника. Сформулировать на вербальном уровне причину этого жу-жу-жу я не мог, но не мог просто так от него и отмахнуться. Более того, как раз невозможность выразить словами это мутно-смутное беспокойство больше всего меня, пожалуй, и напрягала.

Великий Неизвестный заметил однажды по какому-то известному только одному ему поводу: "Нет ничего глупее, чем обманывать самого себя". Точно. Так и есть. Глупо. Вот и решил я – хватит, сколько можно – больше себя не обманывать. Торопливо распрощавшись с Вероникой до встречи при лучших обстоятельствах, забрался быстренько в машину и на всех парусах полетел к месту свидания известной мне девушки-сироты и возникшего из виртуальной пустоты сказочного принца.

Тревожился, спешил, подгонял сам себя, но в глубине души всё-таки надеялся, что треволнения мои напрасны, что в основе их перевозбуждение нервной системы на почве давешних ночных бдений. Лишь это, исключительно это и ничего более.

Зря надеялся.

К восемнадцати тридцати, конечно же, не успел. Когда, оставив машину на стоянке у драмтеатра, подбежал к расположенному неподалёку от памятника Ленину газетному киоску, было уже без десяти. Ни Леры, ни её нового знакомого не увидел. Подумал: всё, опоздал. Но оказалось, нет, ничего подобного. Лера – вот же умница! – тоже припозднилась. Вышла летящей походкой на благоухающий сиренью сквер как раз в тот самый момент, когда я расстроенный уже решил оставить свой наблюдательный пост.

Правильно-правильно, обрадовался я за неё. Девушка должна опаздывать на свидание. Обязательно должна она опаздывать. И чтобы не попасть в дурацкое положение, если вдруг припозднится парень. и чтобы цену себе набить, скрыв нетерпёж, и… И вообще.

Поскольку я не мог с такого расстояние что-то слышать, а мог только видеть, дальше случилась для меня сценка из немого кино.

Едва Лера появилась, навстречу ей откуда-то из-за постамента скользнул тот самый парень, чьё фото лежало у меня в кармане. В жизни он оказался ещё выше и плечистее. И улыбался так, будто вся благость мира на него снизошла на него в одночасье. Сунув с дурашливым поклоном Лере алую розу, он что-то сказал, от чего моя помощница в ответ тоже заулыбалась.

Ишь ты, как развеселилась, ревниво подумал я, и поскольку так и не сумел вспомнить, где же этого Никиту видел раньше, воспользовался Взглядом. Воспользовался на всякий случай, исключительно для очистки совести, чтоб, если что, локти потом себе не кусать. А как только воспользовался, в тот же миг и ужаснулся. Настолько сильно ужаснулся, что холодный пот выступил в одних местах моего тела и горячий – в других. Ещё бы, ёлки-палки, он не выступил. Буддхический слой ауры у парня отсутствовал, эмоциональный был слабым, ментальный – тёмно-коричневым, каузальный – перламутровым. Всё это означало только то, что означало: парень – не человек, парень – Иной, парень – оборотень. Причём оборотень самого паршиво толка. Даже не вервольф, а генсельвольф. Симбиоз человека и вызванного им из мрачных глубин Запредельного духа волчьей злобы Ашмрагира.

Нет-нет, небо в тот момент не упало мне на голову, и земля не ушла из-под ног, но оторопь взяла. Всё-всё взяла, что посчитала своим. А потом её сменила злость. Хорошая такая злость. Праведная. И не та, что глаза кровью заливает, а расчётливая.

Поверить в то, что оборотень случайно и непредумышленно познакомился с Лерой, я, конечно, не мог, не дурачина ведь простофиля. Таких совпадений просто-напросто не бывает. В городе сотни тысяч девушек и только одна из них служит у дракона, вероятность того, что именно с ней случайно познакомится Иной, близка нулю. Знаю, конечно, что Лера обладает уникальной способностью притягивать беды-злосчастия, но также прекрасно знаю и то, что все постигшие её в последние время крупные неприятности так или иначе были связаны с работой у меня. Так что нет, никаких тут не могло быть случайностей. Ясно было как божий день: подкатывая к девушке, генсельвольф пытается наехать на нагона-мага, а может даже и на золотого дракона в целом. И вряд ли делал он это ради шутки или от нечего делать (слишком рискованное это занятие – оборотню с драконом тягаться), скорее – по чьему-то высшему наущению или хорошо оплаченному заказу. Обиженных на золотого дракона и среди посвящённых, и среди Иных в нашем городе хоть отбавляй. Кто угодно из них мог сподобиться.

Трудно сказать, на что этот заколдованный балбес рассчитывал, и как далеко собрался пойти (опозорить девушку? растерзать в ближайшее полнолуние? обратить через ритуал в себе подобную?), но, несомненно, сам по себе его поступок являлся наглым вызовом. Прощать таких вещей нельзя, никак нельзя. Один раз простишь – и пошло-поехало, только успевай огребать. Впрочем, я и не собирался прощать. Душу переполняла решимости, а обойму кольта – заколдованное серебро, готов был приступить к поимке и примерному наказанию оборотня уже в следующую секунду, немедленно, но…

Ох, уж эти проклятые "но".

Прежде, само собой разумеется, следовало расстроить свидание. На глазах у Леры истреблять оборотня было бы неправильно. Хотя рассудок, как жизнь показала, у неё здравый, а нервная система – крепкая, но всему же всему есть предел. Кто его знает, как отреагирует, если с бухты-барахты устрою пальбу по приглянувшемуся ей человеку. К тому же и помимо моей верной помощницы возле памятника лысому вождю вертелось полным-полно всякого народу: старички-шахматисты, детишки на роликах, стайки студентов и шайки-лейки неформально прикинутых ребят. Делать их всех свидетелями смертоубийства, никуда не годилось. Я, конечно, дракон, но не зверь же.

Безусловно, нужно было гнать генсельвольф куда-нибудь подальше, в какое-нибудь укромное место, и там уже с ним разбираться по-свойски. Только вот каким образом, соображал я лихорадочно, это сделать? Подойти просто так и оттащить за шкирку в сторону нельзя. Во-первых, Лере потом объяснять свой поступок замучусь, а во-вторых, кто там знает, вдруг у него оружие при себе. С этих мутных тварей станется. Приставит чего доброго с перепуга нож девушке к горлу и пойдёт свистопляска с захватом заложника. Нет уж, нет уж, тут нужно действовать изощреннее.

К счастью – мозг просто кипел и дымился от напряжения – уже скоро сообразил, как же именно извернутся. В эту минуту молодая красивая женщина, приобретя в киоске толстый глянцевый журнал, остановилась возле меня и стала прятать в сумочку кошелёк. Яркая брюнетка с большими глазами, с влекущим тонко очерченным ртом, она, казалось, была создана для романтического приключения. Но ничего романтического я ей в данный момент предложить, к сожалению, не мог, напротив – взял. Сознание взял. Ненадолго. В аренду.

Морок наводить не стал, учуяв в ней податливый материал, использовал тривиальный гипноз. Прежде всего осторожно коснулся ладонью плеча, а когда отстранилась машинально и подняла на меня удивлённый взгляд, улыбнулся ей во все свои тридцать четыре зуба и, будто похваляясь, показал кольцо-оберег на правом безымянном. Поводив блестящим гранёным камешком влево и вправо, приковал внимание, а затем, без зазрения совести эксплуатируя хорошо зарекомендовавшую себя формулу, стал вкрадчивым голосом опрокидывать в транс:

– Представьте, сударыня, что это звезда. Вообразите, что вы свет этой звезды. Вы невесомы. Вам легко, спокойно и безмятежно. Все страхи, все трудности и заботы остались там, позади, в темноте…

Ну и так далее, в том же духе, как по учебнику. А едва почувствовал, что уже готова исполнить всё, что прикажу, набрал номер и сунул ей в руку мобильный:

– Повторяйте за мной.

Затем выглянул из-за киоска, убедился, что отреагировавшая на звонок Лера, поправив кокетливым движением чёлку, поднесла трубку к уху, и, не испытывая ни малейшей неловкости, стал безбожно врать-заливать. А дама, ставшая вестником, послушно повторяла за мной своим бархатистым контральто:

– Добрый день, девушка. Извините, что беспокою, но я нашла ваш номер в записной книжке Никиты. Девушка, милая моя, я вас умоляю: оставьте моего мужа в покое. Возможно, у вас к нему чувство большое, но ради наших с Никитой двух девочек… Я прошу вас. Я вас умоляю.

Выдав всё это на одной ноте, я всхлипнул. Женщина всхлипнула вслед за мной. Вышло весьма правдоподобно.

Вырвав телефон из руки брюнетки, я легко коснулся её плеча, чем и вывел из транса. Она моргнула, потрясла недоумённо головой и огляделась, мучительно вспоминая, где и по какой причине находится. Вспомнила или не вспомнила, не знаю, но пошла неверным шагом к перекрёстку у нархоза.

– Прости, прости, прости, – пробормотал я ей вслед и вновь выглянул из-за киоска.

Реакция Леры на звонок была предсказуемой. Брезгливым жестом она возвратила цветок перевёртышу, кинула ему в лицо какую-то короткую фразу и, резко развернувшись, быстро, почти бегом пошла в сторону аллеи, ведущей от памятника к Дворцу спорта. Словом, повела себя моя верная помощница так, как я и предполагал. А вот оборотень удивил. Я надеялся, что, почуяв неладное, он тут же попытается исчезнуть. Но нет, подавил инстинкт самосохранения и увязался за Лерой. И даже попытался остановить, чтобы выяснить отношения. А когда она решительно скинула его руку с плеча, просто поплёлся следом.

Ничего не оставалось, как, оставив укрытие, поспешить за ними.

Шёл я за рассорившейся сладкой парочкой как привязанный, но на приличном расстоянии и нагнал лишь на площади у Дворца спорта. Именно там выдался удобный случай незаметно отсечь Леру от её преследователя.

Надумав, как я полагаю, сесть на свою маршрутку у консерватории, девушка направилась к переходу и на зелёный вышла вместе с другими пешеходами на "зебру". Оборотень тоже собрался перейти дорогу, но я крепко прихватил его за полу кожаного пиджака:

– Молодой человек, не подскажите…

– Что такое? – обернувшись, спросил он раздражённо.

– Не подскажите, говорю, место, где спят наши сердца? А может, вы знаете, когда они вернутся домой?

В следующий миг оборотень распознал во мне дракона (гримасы, исказившей в этот миг его лицо, мне вовек не забыть), саданул с разворота в грудь локтём и, поскольку уже вспыхнул красный глаз светофора и плотный автомобильный трафик запрудил переход, рванул сквозь толпу вверх по улице, в сторону камня, установленного в честь первопроходцев. Ну, а я рванул следом. Погнал зверя.

Молодой и выносливый, он нёсся как угорелый. Ничего не скажешь, бегать этот спортивного вида парнишка умел. Но я не отставал. Если его страх подгонял, то меня – злость. Злость и подгоняла меня, и придавала уверенности, что выдержу предложенный темп, а будет нужно, дождусь второго, третьего, седьмого, какого угодно дыхания. Уже даже предвкушал, как, загнав в какую-нибудь глухую подворотню, выхвачу кольт и – в подворотне подловил гомофоба гомофил – нашпигую гадёныша заговорёнными пулями. После того, разумеется, как вызнаю, кто послал его дракону гадить. Это обязательно.

В принципе, ничего не имею против оборотней (не молотобоец, чтоб ограничивать свободный выгул), но, на мой непросвещённый взгляд, есть предел падения, есть та черта, за которой – о, да! – ты уже не просто получеловек и наполовину зверь, но изверг рода человеческого. Нет, ну в самом деле. Хочешь навредить дракону, так вреди дракону, если кишка, конечно, не тонка. Но ради достижения столь благородной цели посягать на жизнь, здоровье и благополучие беззащитной девушки не моги. Это подло, это гнусно, это… Просто слов нет, как это.

В общем, сердце бы моё не дрогнуло, и рука бы не подвела, да ушёл от меня на этот раз оборотень. Уже почти нагнал я его, уже метров восемь до него осталось, уже места пошли более-менее безлюдные, но за квартал до бульвара Гагарина, возле административного корпуса мединститута он сделал то, что никак я от него не ожидал. Он применил магию. Остановился на миг, сделал достаточно умелые пассы руками, произнёс нужное и наслал на меня облако стрекоз.

Вообще-то, перевёртыши магическое искусство не особо жалуют, обычно как-то без него обходятся. Поэтому я и удивился. А помимо того ещё и тому удивился, что он знал каким именно способом меня смутить. Не каждый высший маг знает, что дракона, а равно нагона можно на какое-то время остановить тремя приёмами: ошарашив отражённым от множества прозрачных крыл солнечным светом, оглушив усиленным треском высоковольтных проводов и. наконец, набросив покрывало из органзы. А он, сволочуга, откуда-то про всё про это знал. Ну, может, не про всё, но про стрекоз – точно.

Ну и вот.

Пока я весь такой удивлённый и ошарашенный сжигал хищных меганевр огненной дугой, оборотень вынес из седла мотоциклиста, что пропускал неспешно бредущего с тротуара на тротуар пешехода. Врезал пареньку будь здоров, тот и через ограждение, и через кустарник придорожный перелетел. Сам же гад запрыгнул в седло ловко и сходу дал по газам. Я его, правда, кончиком дуги успел по правому плечу хорошенько садануть, однако он чертяка удержался.

Выругавшись трёхэтажно, крутанулся я от ярости на месте и вспомнил к месту слова старой притчи: "Чёрный конь с околицы сразу за горизонт, а там и в облака". Так там было. И тут так. Только на этот раз чёрный незнакомец убрался всё-таки не солоно хлебавши. К тому же, не дал я ему проследить за жертвой, не дал адрес узнать. Да и подранил чуток.

Фиг ему, а не Леру, подумал я, спалив последнюю стрекозу. И пусть теперь сам боится-дрожит. В какую бы глухую норку не спрятался, всё равно на божий свет вытащу. Я буду не я.

 

Глава 5

Есть в нашем городе один удивительный дворик по улице Чехова, где линии Силы сплетаются в столь причудливо-замысловатый узел, что здесь никто никому не может навредить ни с помощью волшебства какой-либо природы, ни с помощью грубой физической силы. Именно в этом месте и открыл питейное заведение через три лета после лета Большого пожара чародей неясной масти Руслан Непейвода по прозвищу Жонглер. Заведение своё он так и назвал – "У Жонглера". Нескромно, но в лучших традициях.

Благодаря исключительной безопасности выбранного места, а также тому обстоятельству, что с хозяином можно расплатиться не только деньгами, но и магической силой, уютный подвальчик тут же облюбовали, превратив его тем самым в подобие потопного ковчега с его чистыми и нечистыми, посвящённые всяческих рангов и мастей и всевозможных разновидностей Иные. Кого только в гостях у Жонглёра другой раз не встретишь. И маги-чудодеи всяких сортов к нему захаживают, и ведьмы-колдуньи, и состоящие с ними в вековечной вражде обояницы, и черносвисты, и пожиратели теней, и дюжие из Дюжины, и хоммы – слуги высших магов. Да и кровососы с перевёртышами – куда же без них? – торчат здесь часами. Причём торчат, ничуть не страшась – ибо страха тут никто не ведает – присутствия истребителей вампиров и лицензированных охотников на оборотней. А ещё некоторые молотобойцы городского Поста – как из высших чинов, так и из чинов низших – значатся в завсегдатаях. Ну а для бездушных и бесстыжих лярв заведение Жонглёра так и вовсе дом родной. Только живые мертвецы да големы обходят этот дворик стороной, отваживает во избежание всяческих недоразумений и тех и других строгое-престрогое заклятие. И что интересно, подпитывает его вовсе не хозяин заведения, а по негласному сговору – сами посетители.

В обычные будние дни я в кабачке у Жонглёра только обедаю, но когда поэтическая сущность золотого дракона принимает обязанность по охране Вещи Без Названия у боевой (проще говоря, когда ведущий наше общее домашнее хозяйство Ашгарр подменяет в Подземелье заскучавшего по белому свету Вуанга), ещё и ужинаю. Готовить дома не то чтобы ленюсь, просто не успеваю, а то, что готовит на побывке наш воин, могу, конечно, попробовать разок-другой, но не более того. Ну не лезет мне в глотку рисовая размазня с маринованными водорослями, да и от кисло-сладкого соуса из ферментированной сои душу, извините, воротит. Собственно, вот почему я вечером того суетного дня, прежде чем вернуться к поиску перепуганного трикстера, завернул на Чехова. Как говорится, война войной, а обед (в данном случае – ужин) по распорядку.

Хотя если разобраться, если глубже копнуть, не только и не столько голод потянул меня в кабачок Жонглёра. В большей мере – сыщицкий интерес. Ведь именно сюда, в этот небольшой подвальчик, где за триста лет практически никак не изменились ни интерьер, ни кухня, ни общая атмосфера благодушного разгула стекаются новости, волнующие умы и будоражащие души колдовской публики нашего никуда в отличие от столиц не торопящегося, но всё-таки по-современному суматошного города. И я надеялся – чем чёрт не шутит, вдруг кто-то что-то слышал краем уха – разжиться какой-нибудь полезной информацией по делу, связанному с хамским мороком в детском саду. Ну и заодно уж про молодого да прыткого волка-оборотня стоило людей и нелюдей порасспросить. Ведь кто-то же его знает. Пусть одиночка, пусть новообращённый, пусть не имеет колена восходящего, но не с Луны же в Город свалился.

Спустившись вниз по древним, с затёртыми углами ступенькам, я, прежде чем войти в зал, прошёл из тесного холла-предбанника в туалетную комнату. Нет, не по зову природы, пока ещё нет, а просто потому что умыться захотелось после случившихся развесёлых ретирад и погонь. Вообще-то, не плохо было бы, конечно, душ принять, а лучше – чтоб всерьёз взбодриться – окатить себя водой холодной родниковой, но тут уж хоть как-то.

В тот момент когда, обтерев лицо бумазейной промокашкой, расчёсывал пятернёй (гребенку в бардачке оставил) длинные перекрученные пряди, в огромном венецианском зеркале, обрамлённом благородно позеленевшей бронзой, возник старик в чёрном фраке и высоченном цилиндре. Возник как всегда беззвучно и настолько внезапно, что я, хотя и помнил-понимал умом, что в комнате один, рефлекторно оглянулся.

Старик, чьё сморщенное лицо напоминало компотную грушу, удовлетворёно и с подленькой ехидцей – ух, как же по нраву ему пришлось моё секундное замешательство – хихикнул, после чего оглядел меня критично с ног до головы и заметил в своей обычной нагловатой манере:

– Чего-то как-то не очень авантажно ты нынче выглядишь, дракон.

– А ну-ка сгинь, прескверный гость, – одолев невольное смущение, приказал я вредному старикашке.

Приказал вроде бы строго, категорично даже, однако приказом тот пренебрёг и никуда не исчез. Мало того, подбоченился и, скривившись в глумливой ухмылке, заметил:

– Это ещё глянуть надобно, кто тут у кого в гостях.

В определённом смысле он был, конечно же, прав: я-то сюда изредка по естественным нуждам забегаю, а он, обитатель зазеркалья, окрещённый местной бестией-братией отчего-то Сычом Внезапным, уже полгода в этой комнате на постоянной основе обретается. Правда, не для каждого – уж каковы критерии, бог его знает – отражается. Это сейчас. А первое время так и вообще никому не показывался. Кочевряжился. Обиженного изображал. Не понравилось ему, видите ли, что конфискованное молотобойцами у репрессированного чернокнижника Ходотаева-Якунчика и переданное Жонглёру для общего пользования старинное зеркало-заманиху повесили в столь непотребном месте. Оно ж, понимаете, когда-то украшало будуар – о-го-го го-го! – лучшей баядерки всех времён и народов прима-балерины Его Величества Императорского балета Элеоноры Игнатьевой, а тут вдруг людишки поганые его в клозет определили. Что за бесцеремонность такая! Но потом – ничего, отошёл Сыч мало-помалу, смирился с не слишком престижной пропиской. И даже на полном серьёзе взялся подвыпивших посетителей в зеркальные тенета затаскивать. Но это он, конечно, зазря старался. Понапрасну тужился. Чай не будуар здесь прелестницы егозливой, любовников которой можно в охотку туда, откуда возврата нет, безнаказанно заманивать. Нет, не будуар. И даже не альков. Здесь место особенное, миротворное. Все до единого посягательства на магическое душегубство нейтрализовало оно без особого труда. Так-то вот. Впрочем, по прошествии времени убивец потусторонний и сам успокоился, больше не горячится. И хотя всё ещё зазывает приглянувшихся посетителей на рюмку-другую чаю, но уже без былого азарта, больше по привычке. Вот и на сей раз вяло, безо всякой надежды на успех, предложил:

– Не заглянешь на огонёк, дорогуша? Посидим душевно. Глинтвейну горяченького хлебнём, книжицу вслух почитаем. Не желаешь ли? Ась?

В следующий миг по зеркальной глади пробежала стеклянно-серебристая рябь, и под мышкой у старика действительно появилась увесистая рукопись в сохранном переплёте с застёжками и следами от утерянных наугольников. И вот что забавно, её кофейного цвета с разводами, из хорошей кожи обложка показалась мне до боли знакомой: потёртая такая, под определённым углом на корешке вензель золотистый виден и ещё одно теснение – номер тома арабской цифрой "три". Именно эту самую книгу я читал накануне ночью во сне. Точно-точно. Содержание, разумеется, благополучно позабыл, помнил только, что текст весьма оптимистичный и что проснулся на самом интересном месте.

Ну и вот что ты на это скажешь? Удивительно, – то и скажешь. Хотя с другой стороны, чего тут, собственно, удивительного? Зеркало-заманиха гораздо на любые иллюзии. Хочешь, цветочек аленький, а хочешь, петушка на палочке для тебя изобразит. Что угодно, лишь бы ты рот раззявил и губу раскатал. Только я не раззявил и не раскатал. Не поддался соблазну. Ни-ни. И даже не ахнул. Как это у меня получилось? Да ни пойми как. Одно точно: без особого напряга и внутреннего борения.

А Сыч Внезапный меж тем ждал от меня ответа.

– Знаю-знаю, господин хороший, я эти твои книжицы, – сказал я ему с притворным равнодушием. – Поди, очередное жизнеописание какого-нибудь забулдыги-любомудра. Нет уж, нет уж, уволь.

– Тьфу на тебя, змеюка неблагодарная, – деланно взъярился старик. Отшвырнул книгу куда-то за пределы видимой области зеркала, после чего поднял на уровень лица невесть откуда появившуюся горящую свечу, повернулся демонстративно спиной и, нагоняя зыбь на усыпанную каплями поверхность, побрёл в тёмную глубь ртутной амальгамы.

– Постой, чудила обидчивый, – окликнул я его. Вытащил из кармана лист с фотографией оборотня и прижал к влажному стеклу: – Посмотри-ка сюда. Скажи, видел вот этого вот охламона?

Любопытство – грех и необоримая сила не только для нас, живых, но и – точно знаю – для нежити. Замер Внезапный Сыч на месте, задул шумно свечу, развернулся, сотворив вихрь в хрустально-расплывчатом тумане, и – ну кто бы сомневался – торопливо пошаркал назад. Приблизившись, прошёл с чудесной лёгкостью сквозь моё отражение, упёрся носом в стекло и, оттянув пальцем кожу у правого глаза, прищурился близоруко. Рассмотрел фото внимательнейшим образом, издал возглас узнавания:

– Ишь ты! – И, отпрянув, тотчас начал торговаться: – Скажу, чем отблагодаришь?

– А чего желаешь? – спросил я.

– Чего-чего. – Старик смущённо отвёл глаза. – Ты бы, дракон, того-этого-самого, дамочку какую-нибудь пригласил бы сюда посмазливее.

И тотчас глядь на меня – не засмею ли?

Нет, я не рассмеялся и даже не удивился, только (и впрямь стало интересно) полюбопытствовал:

– А смысл? В навь не заманишь, в явь не прокрадёшься, а с отражением миловаться – что за удовольствие?

– Твоё дело – пригласить, а как со скверной-милой слажу, то уже моё сугубо личное дело.

– Ладно, – пообещал я, – так и быть, пришлю. Говори теперь. Выкладывай.

– Видел-видел я, дорогуша, этого твоего волчонка приблудного, – заговорщицки подмигнув, поторопился доложить Внезапный Сыч. – Раза три, мало – четыре раза видел. Третьего дня, к примеру, видел. Шушукался он здесь с этим вашим бородатым. И что за манера, скажи на милость, в месте таком срамном…

– Подожди, не гони. Ты толком скажи: с каким таким бородатым?

– С каким, с каким, – проворчал старик, после чего рубанул ребром ладони себе по правой щеке. – А с тем, у которого вот тут вот шрам.

– Бабра, что ли, имеешь в виду?

– Во-во, тигра этого вашего тёртого.

– Вообще-то, ягуара, – машинально поправил я и уточнил: – И о чём они толковали?

Удивляясь моей тупости, Внезапный Сыч всплеснул руками.

– Говорю же – шушукались. Не разобрал ничего. Только одно уразумел: волк о чём-то просил, а тигр ему отказал. Наотрез отказал. Волк в залу засим умотал, а тигр, тот… – Старик показал на дверку с табличкой "И пусть весь мир подождёт". – Тигр, тот сперва оправиться сходил.

– И это всё? – на всякий случай уточнил я.

– А мало? – вопросом на вопрос ответил старик. После чего хлопнул по плечу моё отражение с такой силой, что оно бедное аж покачнулось, и стал выгонять-выпроваживать: – Теперь давай шагай, дракон, за обещанной мамзелью. Давай, давай. Надеюсь, не кинешь бывшего интенданта и кавалера?

– Сроду такого у меня в заводе не было, – уверил я его уже с порога. – Не уходи никуда, сейчас пришлю.

И впрямь, оказавшись в шумном, заполненном разгорячённым народом зале, первым делом подманил одну из снующих между столиков лярв – высокую яркогубую блондинку в чёрных сетчатых чулках. То ли Матильдой звать, то ли Изольдой. А быть может, и не так и не так. Быть может, ещё как-то. Не знаю точно, потому как, честно говоря, эти дочери магии и порока для меня все на одно лицо. А имена… Ну что имена? Как куклу Барби не назови, всё равно она будет куклой Барби.

Когда подошла, с преувеличенным усердием виляя и колыхая тем, чем положено вилять и колыхать, я сразу вытащил кошель. Потряс им зазывно и объяснил двумя короткими фразами и одним энергичным жестом, чего от неё душевно-бездушной хочу. Она сначала фыркнула возмущённо и даже хлопнула мне по щеке сложенным сандаловым веером, но лишь услыхала про "двойной, нет, тройной" тариф, вмиг сделалась покладистой. Вздохнула с наигранной жеманностью: ну, дракон, ну змей-искуситель, и – ой, мамочка, что творится – согласилась. Засунув выданные красненькие в глубь атласного лифчика, проворчала что-то насчёт чёртова экарте в третьей позиции (из чего я понял, что отдавать своё отражение на потеху нежити зазеркальной ей отнюдь не впервой) и, послав мне на прощанье воздушный поцелуй, поторопилась к выходу.

Напутствовав красавицу с норовом чудовища незлобивым тихим словом, я тут же про неё благополучно забыл. И уже в следующий секунду, развернувшись на сто восемьдесят, кинул взгляд в дальний угол зала: тут ли Битый? Именно так, за присказку его любимую "Не добудешь – битый будешь", зовут угрюмого вида бабра-оборотня, о котором упомянул Внезапный Сыч в своём геройском сливе.

Битый – молодчина, не подвёл. Как и всегда сидел в полном одиночестве на своём привычном месте – за столиком у истукана для расплаты с заведением Силой. Не просто так сидел, естественно. Пялясь в пустоту остекленевшим взглядом, исправно потягивал медовуху да закусывал её густую тягучую кислой таёжной ягодой. Пометив в голове жирной галочкой наличие его присутствия, сразу к нему я не пошёл (побоялся удачу поспешностью спугнуть), прежде направился к барной стойке. Там уже готовил для меня коктейль местный подавальщик (а помимо того ещё бармен, распорядитель и правая рука хозяина) Кеша Ишмуратов по прозвищу Крепыш.

Кивнув приветственно глазастому и расторопному малому, я не забыл его ещё и поздравить. Взбираясь на табурет, сказал с чувством, с толком, с расстановкой:

– С наступающим тебя, Кеша.

– С наступающим? – удивлённо вскинул брови Крепыш. – Ты это, Егор, о чём?

– Вот тебе и раз. Позабыл-закрутился, что ли? Завтра же День пограничника.

– Подожди, – оторопел Крепыш, – я-то тут каким боком?

– Здрасьте-мордасьте. Как это "каким боком"? – Я постучал по отполированной локтями, лбами и подбородками доске из морёного дуба и с напускной экзальтацией произнёс: – Скажи, разве это не ты стоишь дозором на границе внутреннего ада и внешнего? А, Кеша? Разве не ты, кидая загулявшему посетителю: "А не будет ли тебе на сегодня, мил человек", не даёшь этим двум кошмарам слиться в то жуткое и непереносимое, имя чему Висконсин? Скажи, Кеша, разве не ты?

– А-а, вот ты в каком смысле, – понимающе заулыбался Крепыш и протянул мне стакан с "Окровавленной Машкой".

– Да, Кеша, именно в смысле и именно в таком, – кивнул я и поднял стакан над головой.- Пью твоё здоровье, погранец.

Придержав очки за дужку, выдул напиток в три глотка и – хорошо пошло – велел повторить.

Пока Крепыш шинковал листик базилика, пока шаманил с прочими секретными ингредиентами, пока со знанием дела прижимал пятьдесят восемь грамм отменного узбекского томатного сока ста восьмьюдесятью двумя граммами не менее отменной русской водки, я извлек из кармана портмоне, вынул из него три тысячные купюры и опустил их в коробку с чёрной маркерной надписью "На кино". Задумался на секунду, вынул и просунул в щель ещё и пятисотрублёвую. Сделал таким образом очередной посильный взнос на благое дело.

Этот добровольный сбор средств я же сам полгода назад сдуру и замутил. Дело тут вот в чём. Уже много-много лет Кеша Крепыш пишет киносценарии, преимущественно – порядочные Тёмные канализируют накопленное зло разными способами, чем этот способ, спрашивается, других хуже? – сценарии фильмов ужасов. Поначалу просто так писал, для себя, что говорится – в стол, но года три назад по подсказке и настоянию Ашгарра стал рассылать синопсисы по адресам, выуженным из Интернета. Целую кучу разослал во все концы света, но, увы, ни один продюсер, ни один агент и ни один режиссер так ему и не ответил. Вот я прошлым октябрём и предложил потерявшему всякую надежду молодому талантливому автору не ждать у моря погоды. Будучи под мухой (на трезвую голову вряд ли бы такое учудил), врезал кулаком по столу после очередной жалобы и заявил: а почему бы тебе, Кеша, елки-палки, мать честна, самому киношку по собственному сценарию не снять? Чай не боги горшки обжигают. Лиха беда начало. Смелость города берёт. И всё такое. А что не профи, так это даже хорошо. Малобюджетная, но с душой снятая авторская лента пафосный блокбастер, собранный из штампов бабла ради, бьёт по любому. Достаточно "Бешенных псов" Квентина Тарантино вспомнить или "Эль Марьячи" Роберта Родригеса. Ну или на худой конец – "Духов воздуха, гремлинов облаков" Алекса Пройаса.

Вот так я тогда ему выдал энергичным залпом. Язык-то без костей. Но в принципе, – если разобраться, если не придираться к словам и отвлечься от обстоятельств, – всё по делу сказал. Во всяком случае, вряд ли кто оспорит, что вода под лежачий камень даже с горки не течёт. Крепыш, тем не менее, взялся отнекиваться. Нет-нет, мол, что ты, что ты, не знаю даже как подступиться и всё такое. Но я – даёшь на-гора сибирский horror movie! даёшь свой, доморощенный slash! – всё-таки убедил его. А как убедил, тут же – по принципу: "предложил, помоги" – кинул клич в народ. Смех смехом, но за семь месяцев аж девятьсот без малого штук на круг насобирали. Ещё восемьдесят-сто, и можно смело брать аппаратуру в аренду. Снимать Крепыш на цифру намерен, в актёры добровольцев наберёт, музыку Ашгарр ему за символическую плату в один юань напишет, так что этих денег хватит за глаза. А если нет, так ещё подкинем-насобираем. Даже не вопрос.

Заметив, что я внёс денежки, Крепыш поблагодарил меня кивком, после чего выставил стакан на салфетку и, взявшись яростно протирать полотенцем стойку (всегда так делает, когда смущён), спросил:

– Скажи, а что там у Артёма? Продвигается дело?

И опять же смущённо покашлял в кулак.

– Продвигается, – ответил я. – Тему главного героя уже вчерне набросал. Показывал на днях.

– Ну и как оно?

– Мурашки пробирают. Честно. Вот такие мурашки.

И я изобразил, что держу в руке крупное яблоко.

– Это хорошо, – не сумел сдержать довольной улыбки Крепыш.

– Конечно, хорошо, – поддакнул я. – Вот вернётся из командировки, скинет на болванку, занесу и возрадуешься. – Пообещал и тут же вспомнил: – Слушай, чуть не забыл, он же ещё просил насчёт сценария тебе одно своё замечание передать. Вернее, даже не замечание, а предложение. Подожди, сейчас… – Пытаясь сообразить, с чего и как начать, я старательно потёр лоб ладонью. – Короче. Там у тебя сцена есть в первой трети фильма, где главный герой…

– Ильшат, – напомнил Крепыш.

– Ну да, Ильшат. Где Ильшат знакомится с очередной жертвой в трамвае. Помнишь?

– Смеёшься?

– Так вот. Аш… Артём предлагает, чтоб они не просто с бухты-барахты познакомились, а после небольшой такой… Ну, прелюдии, что ли. Послушай о чём речь. Поначалу всё, как у тебя: натура, вечер, салон "однёрки", Ильшат сидит в кресле у окна, женщина… Как её там, кстати, у тебя?

– А никак. Просто Женщина в сиреневом платье.

– Хорошо. Женщина в сиреневом платье входит на Маяковского и садится на свободное место рядом. И вот тут Артём предлагает следующее. Пусть барышня будет сильно уставшей. Ну, вроде как она после напряжённого трудового дня на рынок уже смоталась, затем по магазинам прошвырнулась, короче, измоталась донельзя. Просто никакая уже. Буквально с ног валится. И когда садится, крепится-крепится, крепится-крепится, а потом раз и засыпает. И голова у неё, знаешь, так качается-покачивается в такт трамвайной ламбады, а потом клонится, клонится, клонится, и – бабах, падает Ильшату на плечо. А он на неё леденящих кровь видов в принципе не имел, древоточец из-под половицы ему ещё не простучал, ещё не подкатило. И главное ему уже вот-вот сходить, трамвай уже подъезжает к его остановке. Но нет, не сходит, едет дальше. А потому что не захотел попутчицу будить. Жалко ему её вдруг стало. Понимаешь? Пожалел её наш Кайский Потрошитель. Решил, пусть бедняжечка ещё чуть-чуть поспит. Ну и потом уже они на этой почве познакомятся. Она проснётся, когда трамвай где-то там дальше на повороте сильно качнёт, смутится, конечно. А Ильшат улыбнётся ей в ответ. Доброй такой открытой улыбкой улыбнётся. Ну и дальше уже по старому тексту.

Слушал меня Крепыш с явным интересом, а когда я закончил, закатил в раздумье глаза к потолку, помолчал какое-то время, дегустируя образы, а затем помыслил вслух:

– Значит, говоришь, пожалел?

Я кивнул:

– Угу, пожалел.

– И улыбнулся по-доброму?

– Угу, по-доброму.

– А потом топориком: раз-раз, и в квас?

– Ну да. В том-то и фишка. Понимаешь? Нужно показать его тёмную сторону на контрасте светлой. Показать, как оно у него там, внутри, не всё так просто. Показать, как у него там всё вот так вот, просто вот так вот всё перемешено. Показать, что прежде всего он человек. Спросишь, для чего? А я отвечу. Для того чтобы тот, кто ещё до сих пор сомневается, понял наконец: человек – наиопаснейший в этом мире зверь. Понимаешь? Впрочем, Артём не настаивает, я – тем более, сам решай. Ты автор, тебе и карты в руки. Или, если желаешь, шашки… Шашку.

Крепыш наморщил лоб, упёрся на какое-то время взглядом мне в плечо, будто именно в это место транслировал невидимый проектор только что описанную мизансцену, а затем сосредоточенно покивал:

– Знаешь, Егор, что-то в этом есть. Я подумаю. Обязательно подумаю… Слушай, а может, её ещё и увечной тогда уж сделать?

– Пожалуй, это уже чересчур, – засомневался я. – Это уже к одиннадцати туз.

– Пожалуй, да, – помолчав, согласился Крепыш, – пожалуй, действительно перебор. – После чего круто, не меняя интонации, перешёл от поэзии жизни к её прозе: – Тебе как обычно?

Я тоже переключился без особого напряга:

– Угу, как обычно. А сверх того ещё картошку в горшочке с мясом и грибами организуй, будь любезен, по-домашнему. Только на стол пока не подавай, пусть потомится в печи. Я, когда уходить буду, с собой заберу. Пётр вернулся из поездки, хочу попотчевать. Представляешь, один рис чефанить. Смотреть больно.

– Сделаю, – пообещал Крепыш. – Ещё что-нибудь?

– Ещё? Нет, больше ничего не надо. Только вот спросить хотел: нездешний Тёмный на этой неделе не заходил? Высокий такой, худощавый.

– Нет, Егор, – ни на секунду не задумавшись, твёрдо ответил Крепыш, – иногородних давно не видел. Дней десять уже. Как красноярцы, те, что на юбилей Воронцова приезжали, отвалили, никто не заходил.

Тогда я вытащил листок с портретом оборотня, развернул и положил на стойку.

– Ну а что насчёт вот этого вот волчонка скажешь? Сдаётся мне, тут я его мельком видел. Да? Нет?

– Вполне может быть, – моментом признал оборотня Крепыш. – Забегал несколько раз. В миру, слышал, Владимиром кличут, а тут – Дыгом себя объявил. Первый раз где-то три месяца назад зашёл, в конце февраля. Тихий пацан, даже слишком тихий, но по всему видать, с характером. Держался уверенно, взгляда не отводит, руку крепко жмёт. Только мне кажется, Егор, из прозелитов он. У меня глаз намётан, за версту вижу. А что, уже натворил чего?

– Хотел, да не успел, – уклоняясь от ответа, сказал я. – А что значит "Дыг"?

– Я спрашивал, он сказал, что "Искатель"… Нет, не так. "Ищущий". Да, точно "Ищущий".

– Это на каковском же языке?

– Про это я у него тоже спросил. Парень сказал, что точно не знает, но на каком-нибудь точно.

– Волчонок наш, похоже, большой оригинал, – хмыкнул я. И уже сползая с высокого табурета, попросил: – Заказ, как будет готов, на мой столик выставь. Хорошо? А я пока пойду с бабром потолкую. Давно не общались. Лет, наверное, двадцать уже. Захотелось вдруг.

И, не позабыв прихватить стакан, направился через весь зал к столику бывшего весельчака-кладоискателя, чей безрадостный удел с памятной ночи на Ивана Купала теперь в том исключительно состоит, чтобы, теша на виду у всех своё мрачное одиночество, тратить, тратить и тратить на хмельное вино нарытое в гиблом месте злато. Тратиться ему, судя по всему, больше не на что. Парчовые портянки нынче не в моде, к шалавам по старости лет охладел, а здешние цыганы давно забросили гитары-бубны и шумною толпою в драгдилеры подались.

Битый моему приходу ничуть не удивился. Выдвинул ловко ногой стул напротив и тряхнул седой гривой:

– Швартуйся, дракон, в ногах правды нет.

Говорил он на особинку: слегка грассируя и при этом тягуче. Будто измазанные в мёде слова прилипали к языку. Однако разобрал я его слова без особого труда. Приняв приглашение, отодвинул в сторону плошку с мочёной брусникой и положил на стол уже изрядно помятый лист. Хотел развернуть, чтобы фото предъявить, но Битый меня упредил. Сказал, оправив лацкан допотопного твидового пиджака:

– Не суетись, крылатый. Знаю твой интерес.

– Знаешь? – деланно удивился я. – Откуда?

– От шулды-булды, – грубовато ответил он, после чего, манерно отставив мизинец, опрокинул очередную стопку. Затем вытер тонкие бледные губы тыльной стороной ладони и произнёс, как мне показалось, не без некоторой взволнованности: – А я ж его, сопляка, предупреждал. Отговаривал я его. Тоже мне удумал чего. Одни раз стукнулся-обернулся, на дальняке случайного завалил, и решил – у Лишнего под мышкой. Дурачина. Говорил же ему: не рыпайся. Говорил же: умоешься. Видать, положил он от умишка-то дырявого на мои заказы отеческие.

– Твоя правда, фартовый, – подтвердил я. – Положил.

– Совета хитрого хотел, – будто не слыша меня, продолжил сетовать Битый. – Справлялся насчёт вас, нагонов. Что да как. Как да что. Можно ли обуздать, а ежели можно, то как сподручнее.

– Слыхал, завернул ты его, фартовый. Спасибо за то.

Оборотень хмыкнул и с оттяжкой, по-кошачьи вытягивая и выгибая шею, потёрся изуродованной щекой о плечо.

– А на кой мне этот геморрой, скажи, на старости-то лет? Да и против обычаев это было бы старых. Сам рассуди. Ничего худого ты лично мне не делал – так? Так. Никогда ворогами не были – так? Так. Ну и вот. А потом – кто мне этот наново обращённый? Брат? Сват? Шулды-булды? Да никто он мне. Никто и звать его никак. Так что, забирай, дракон, своё спасибо взад, да забирай поскорее. Мне оно изжогой обернётся.

– Уже забрал, – усмехнулся я понимающе. Повертел стакан по часовой стрелке, повертел против, а затем рубанул с плеча: – Слушай, фартовый, а может, раз такое дело, намекнёшь, где этого гаврика найти?

Зря на чудо надеялся. Битый так возмутился, так разволновался, что страшный рубленый шрам на его правой щеке стал багровым.

– Ну ты, дракон, и хватил! Ну и сказанул! Я это что же, на крысу, по-твоему, похож?

– Вообще-то, не очень, – признал я. – Просто подумал, может…

– Забудь, дракон. И даже не пытайся. Деньгами меня не возьмёшь, Силой не проймёшь, на слабо не разведёшь. – Оборотень вновь наполнил стопку из янтарного графинчика и, подводя черту под разговором, пожелал: – Будь здоров.

– И тебе, фартовый, не кашлять, – сказал я в тон ему.

Как только выпили, я тут же поднялся. Но не успел и шага сделать, как Битый меня остановил.

– Скажи, – спросил, не поднимая глаз, – какое шулды-булды он против тебя применил?

– Стрекоз напустил, – ответил я.

Оборотень крякнул и возмущённо (а может, и восхищённо, – их перевёртышей толком не понять) покачал головой, а затем произнёс, вроде как ни к кому не обращаясь, вроде как в пустоту:

– Какие препоны не чини, а на дурное дело завсегда подсказчик чёрный найдётся. Завсегда, шулды его в булды.

Не знаю почему, – возможно, сказалась тут генетическая неприязнь кошек к псам, а может статься, естественное отвращение прирождённых оборотней к вновь обращённым, – но дал-таки мне подсказку-зацепку бабр-оборотень по прозвищу Битый. Сам бы я до мысли расспросить Рудика Подсказчика дошёл бы, наверняка, ещё нескоро. А может, и вообще никогда бы не дошёл.

Благодарить оборотня я не стал, сделал вид, что не понял намёка. А он сделал вид, что не заметил, что я понял. А я сделал вид, что не увидел, как он сделал вид, что не заметил, что я понял. А он… А я… Вот так и живём: недомолвки, умолчания, экивоки и намёки. И опять и снова: намёки, экивоки, умолчания и недомолвки. Словом, всё, как у взрослых. Как у сильных мира сего.

Между тем, Кеша Крепыш уже выставил мой заказ туда, куда я и просил, – на столик у стены, где висит картина в массивной золоченой раме. На этом полотне хозяин заведения собственноручно изобразил обезьяну в клоунском костюме. Поскольку обезьяна жонглирует стеклянными шарами, многие в шутку называют картину "Автопортретом". На самом деле называется она "Номер на бис" и является частью большого цикла "Шапито".

Едва я успел расположиться и разрезать на куски сочную, солидного размера, аппетитно выглядящую телячью отбивную, напротив, предварительно выставив на стол стопку и ополовиненную бутыль перцовки, уселся отделившийся от шумной компании, что кутила за двумя сдвинутыми столами у лестницы, мой знакомец по прозвищу Кика. В миру профанов сей упитанный дядечка с лицом доброй бабушки – журналист-фрилансер Илья Комаров. На самом деле – нежить. Выходец из Запредельного. Воплощение людской воли. Эгрегор человеческого любопытства.

– Ничего, старичок, что я без приглашения? – пьяно кокетничая, поинтересовался Кика.

– Не выпендривайся, чувак, – поднимая на него взгляд, ответил я. Понаблюдал, с каким трудом даётся ему такое простое действие, как прикуривание сигареты, и заметил: – Судя по всему, пьёшь не первый день. И даже не второй. Глазёнки воспалены, кожа серая, руки ходят ходуном. Налицо все признаки затяжного штопора.

– Осуждаешь или сочувствуешь?

– Констатирую.

– Прав ты, старичок. Ох, как же ты прав. Уже вторую неделю продыху не ведаю. Квашу. И квашу по-чёрному. Но. – Он ткнул пальцем в потолок. – Есть на то, доложу я тебе, очень веская причина.

– И какая же, если не секрет.

– Ухожу я, дракон. Сдуваюсь. Недолго мне осталось. Месяц, максимум – два.

– Уверен?

– Абсолютно. Сила на исходе, держусь еле-еле. Даже не держусь – цепляюсь. – Вздохнув тяжело, Кика обречёно махнул пухлой ладошкой. – Всё, финита ля комедия. Мелькание окончательно вытеснило реальность. Человек наш утомился и совсем нелюбопытным стал. Ничем не интересуется. Вернее интересуется, но только самим собой. Остальным – лениво ему. К остальному тотально равнодушен. Голые задницы, расчленёнка, сортирный юмор и прочие апелляции к обезьяне в человеке, разумеется, не в счёт. А при таких раскладах, как ты понимаешь, я не при делах.

– Что ж, – выслушав его иеремиаду, произнёс я философским тоном, – значит, так тому и быть. Ничего не поделаешь, раз времена такие.

После этих слов выбрал кусок мяса покрасивее и сунул его в рот. Кика же откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и покивал:

– Да, старичок, времена нынче в Пределах действительно "такие". Сытые, пустые и донельзя негероические. Не мои времена. Фарисействующих борзописцев времена.

– Времена, чувак, не выбирают, в них живут и умирают.

– Чего-то, знаешь, старичок, как-то не слишком хочется. При всём при том.

– Не хочется, а придётся, – жёстко, чтоб не сказать жестоко, заметил я и насадил на вилку следующий кусок. Тут, правда, одумался и попытался эгрегора хоть как-то подбодрить: – Ничего-ничего, Кика, отдохнёшь чуток. Отдохнёшь, а тут тем временем соберут разбросанные в предыдущую эпоху камни. У тебя это, кстати, уже какое будет по счёту перевоплощение?

– Пятое… Шестое… Не помню. Много было. Запутался.

– Вот видишь – было. Много раз было. И много-много раз ещё будет. Пройдёт время, маятник в другую сторону качнётся, вынырнешь из Запредельного. И всё опять начнёшь сначала. А аптека, улица, фонарь никуда за это время не денутся. Уж поверь.

Кика развёл руками:

– И что, даже не посочувствуешь?

– Не-а, – мотнул я головой. Затем положил вилку на тарелку, посчитав, что всё равно пьяный приставала нормально теперь поесть не даст, и, сложив руки на груди, взялся его приструнивать: – А чего тебе, скажи на милость, сочувствовать? За тебя, чувак, даже, пожалуй, порадоваться стоит: свет и покой – многие о таком только мечтать могут. И кончай меня на этой теме вампирить. Жизнь твоя условно жизнью называется, а смерть твоя – никакая на самом деле не смерть. И, кстати, в связи с этим: когда у обречённых на сто лет одиночества случится очередной всплеск пытливого интереса к миру, тебе представится шанс исправить последствия собственных ошибок. Согласись, такой шанс даётся не каждому. Так что – никакого сочувствия. Обойдёшься.

Слушал меня эгрегор с постным выражением лица и без особого энтузиазма, а когда я закончил, размазал окурок по пепельнице и тут же потянулся к бутылке. Свинтил пробку и сказал обиженно:

– Какой-то же ты всё-таки, старичок, негуманный.

– Зато добрый.

– А что, есть разница?

– Есть, конечно. – Я показал жестом, чтобы мне не наливал, и, поскольку увидел, что ждёт продолжения, растолковал: – Гуманизм, чувак, штука столь же ненатуральная, как и политкорректность. Где нет взаимного уважения, там появляется политкорректность. Где нет подлинной доброты, там возникает гуманизм. Добрый поднимает выпавшего из гнезда птенца, потому что искренне жалеет его. Гуманный – потому что стремится выглядеть в своих и чужих глазах добрым. Не будь у него такого желания, того гляди раздавил бы каблуком. Гуманизм – эрзац доброты. Этакая доброта от ума и напоказ. Доброта в границах "так принято". Вот так я это дело понимаю.

– Нет, старичок, тут я с тобой принципиально не согласен, – с грохотом поставив опустошённую стопку на стол, произнёс эгрегор на выдохе. Нагнал ладошкой воздуха в обожженный перцовкой рот, отдышался и повторил: – Категорически не согласен я с тобой, старичок. Чем это, скажи, доброта от ума хуже доброты от сердца?

– А я и не говорил, что она хуже. Я сказал, что это разные вещи. То – это то. А это – совсем другое.

Эгрегор нахмурил лоб, потеребил серебряное колечко в ухе, ни до чего не додумался и мотнул по-собачьи головой: ай, ладно, проехали. Затем прикурил новую сигарету, затянулся сильно, с остервенением и, выпустив дым, сказал с подначкой:

– Честно говоря, старичок, забавно слушать о доброте и о всяком таком от беспощадного убийцы.

Сотни раз из сотен уст слышал я за свою долгую-долгую жизнь это голословное и задевающее за живое обвинение. И в этот раз ответил на него так, как отвечал всякий раз прежде:

– Заруби себе, Кика на носу и запомни: золотой дракон – не убийца, золотой дракон – вершитель справедливости и ангел возмездия. Пусть запоздалой, но справедливости. Пусть тёмного, но возмездия. Ты о Списке Золотого Дракона или списке конченых грешников слышал когда-нибудь? Или мимо прошло?

– Ага-ага, – саркастически хохотнул эгрегор, а потом ещё и подмигнул заговорщики в сторону, как театральный актёр зрителям: мол, как же, как же, известны нам подобные высокопарные отговорки, но мы-то с вами, господа, правду знаем, мы-то в курсе. После чего, сделавшись вдруг предельно серьёзным и даже, как мне показалось, трезвым, упрекнул: – Живёшь столько лет в России, графа Толстого в подлиннике читал, а идеей непротивления так и не проникся. Странно это как-то. При заявленной-то доброте.

– Непротивление злу насилием, – сказал я без тени сомнения, – это идея, возведённая на ложных постулатах.

– Вот тебе и на! Ты что же это, старичок, всерьёз полагаешь ложным наставление "Подставь левую щёку, когда ударили по правой"? Ведь не дядя с улицы сказал.

Честертон как-то раз заметил, что говорить интересно только о Боге, а принято почему-то о футболе. Это он в точку. Потому-то и воспользовался я счастливой возможностью, ввязался в дискуссию и пошёл плести-выплетать словеса о наболевшем:

– Знаешь, Кика, когда верные слова, вырывают из контекста, они превращаются в чечевицу шутовской погремушку. Напомнить тебе, как было сказано в первоисточнике? Слушай, цитирую по памяти. Кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую. Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. Кто принудил тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Вот как там было на самом деле сказано. Ну и что, по-твоему, это имеет какое-то отношение к непротивлению злу и всепрощению? Вот уж извини-подвинься. На самом деле это суть ни что иное, как самый настоящий манифест сопротивления. Вдумайся, здесь же открытым текстом говорится о доведении до абсурда ситуации, когда тебя пытаются загнуть. Только сразу оговорюсь: упомянутый способ нейтрализации злобных выпадов издевательской уступчивостью, применим только по отношению к злодею, бытующему с тобой в одних нравственно-этических координатах. К тому исключительно, кто поймёт твоё утончённое издевательство. Поймёт и устыдиться. К извергу же, бытующему за рамками этих координат, применимы любые меры. Даже самые радикальные. И как сказано было: да не прольется никогда невинных кровь, а нечестивых кровь пусть хлынет рекой. Свои чёрные крылья трое расправят, и карающим станут божьим молотом мщенья. Аминь.

Обращая свои слова к эгрегору, произносил я свою пламенную речь прежде всего для себя. Считаю, нет ничего предосудительного в том, чтобы время от времени напоминать себе о главном. Впрочем, Кика тоже не остался равнодушным и честно попытался переварить сказанное, я это видел, только усилия его оказались напрасными. Обладая, как и все прочие газетные репортёры, умом живым, но не глубоким, он моей боли не понял. Нет, не проникся он моею болью, увы. Будь иначе, разве задал бы столь пустой, даже глупый вопрос:

– Значит, ты, старичок, за кровную месть про меж людей?

– Пьян, – вздохнул я разочарованно. – И пьян безнадёжно. Когда я такое сказал? Напомни.

– А разве, старичок, не вытекает?

– Нет… Мне кажется, что нет… Впрочем… Не знаю. Но в любом случае на том стою, что человек не должен убивать человека.

– Человек – нет, а дракон?

– Дракон? – Я пожал плечами. – А что "дракон"? Дракон не человек. А человек не дракон. Человек, убивая, перестаёт быть человеком, а дракон, перестаёт быть драконом, если не убивает. Так вот странно устроена жизнь. И всё. И хватит. Давай-ка, брат Кика, прекратим о высоком и неаппетитном. Я, между прочим, поужинать собирался.

– О чём разговор, – легко согласился с моим предложением эгрегор и вновь потянулся к бутылке.

Какое-то время каждый из нас занимался своим делом. Я ел, не запивая. Он пил, не закусывая. Минут через пятнадцать, прикончив ужин, я отставил тарелку и, преследуя интересы сугубо профессиональные, поинтересовался у заклевавшего носом эгрегора:

– Ну? Что нового слышно?

– А? Что? – встрепенулся Кика.

– Что нового, спрашиваю, слышно?

– Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу. Мне уже плевать. И, вообще, меня уже практически нет.

– Да неужели? – усмехнулся я.

– Плевать, – повторил Кика твёрдо, но потом не выдержал и – супротив натуры не попрёшь – пошёл на попятную: – А что тебя конкретно-то, старичок, интересует?

Я замер на миг в притворном раздумье, а потом спросил:

– Ну, к примеру, про заполошного чужого из Тёмных никто ничего говорил?

– Про чужого – нет, не слышал, а что касательно, заполошного… Знаешь, нынче все Тёмные заполошные.

Тут я с ним согласился:

– Это да. Сегодня кондотьера видел…

– Белова? – уточнил Кика.

– Да нет, не Архипыча, а этого, который у них штатный. Нервный он какой-то, доложу я тебе.

– Говорю же, они все нынче нервные. Что, впрочем, согласись, и не удивительно ничуть. Вон как каденция-то затянулась. С тех пор, как Жан Калишер, не к ночи будет помянут, без вести пропал, считай, уже полгода прошло, а никто себя новым Претёмным так до сих пор и не объявил. В курсе, старичок, как у них смена власти происходит?

Конечно же, знал. Не велика тайна. В "царя горы" играют. Никаких тебе выборов, никаких демократических закидонов и никаких компромиссов. Всё по-честному, всё по-звериному: кто всех объегорил или загнул, тот и главный. Сумел силой или хитростью скинуть с трона предыдущего, отпихнув при этом остальных, – царствуй. Только жезл власти сначала предъяви. Он у них что-то вроде ядерного чемоданчика.

Так я Кике и ответил:

– Кто жезл Ваала предъявит, тот и следующий.

– Во-во, жезл, – покивал эгрегор. – А жезл-то пропал. Что если навсегда? Что если с концами?

– С концами, говоришь…- Я задумался. – Ну, не знаю. Наверное, предусмотрены на этот счёт какие-то процедуры. А если нет, тогда им правила срочно нужно менять.

Кика не донёс до рта очередную стопку и криво усмехнулся:

– О чём ты, старичок? Как можно поменять то, чего в принципе нет?

И я вновь был вынужден с ним согласиться.

После этого какое-то время мы молчали. А потом Кика, обведя мутным взглядом зал, сказал:

– Едва ли я вернусь сюда ещё раз.

Сказал с такой грустью, что я подумал: какой хороший актёр. Хотя, быть может, и не актёрствовал. Приличная доза алкоголя порою создаёт иллюзию наличия души.

– Не зарекайся, – посоветовал я. – Верь в лучшее.

И всё, теперь уже совсем-совсем не о чем нам стало говорить. Можно так сказать. А можно сказать, что тем для продолжения разговора было у нас так много, и все они были настолько важными, что даже и начинать не стоило. Вот если была возможность год из-за стола не вставать, тогда быть может и стоило.

Посидев для приличия ещё какое-то время, я стал собираться.

– Подожди секунду, – попросил эгрегор, а когда я вновь приземлился на стул, спросил с пьяным надрывом: – Скажи, старичок, а ты будешь меня вспоминать?

– Вспоминать не буду, – ответил я. – Просто постараюсь не забывать.

– Честно?

– Честно. Откровенно говоря, ты был мне интересен.

– Это чем же? – спросил он и – своими собственными глазами бы не увидел, ни за что бы ни поверил – размазал по щеке слезу.

– А тем, что интересовался мною, – тщательно скрывая смущения, ответил я. – Это в наше время дорогого стоит.

С этими словами попрощался кивком и – уймись волненье, замри слеза – решительно встал из-за стола.

 

Глава 6

Прежде чем отправиться в детский сад, я сделал приличный крюк, чтоб завезти ужин Вуангу. И пока кружил по запруженным улицам города, погрузился (спасибо в кавычках за напоминание пьяному эгрегору Кике) в тревожные размышления о претёмном усмирителе, о пропавшем без вести главе Великого круга пятиконечного трона, о небезызвестном Жане Калишере.

Так уж вышло, что я, в отличие ото всех остальных, знал, куда на самом деле делся этот великий из великих и могущественный из могущественных тёмный маг. Трудно поверить, сам порой в это не верю, но именно на моих глазах, да и не без моей, откровенно, но не под протокол говоря, помощи превратился он при весьма щекотливых обстоятельствах в узника разбившейся Зеркальной Сферы. Намеревался меня гад такой коварный в тлен и прах обратить (не по злобе и не в силу служебного долга, а дабы скрыть тайну двойственности своей больной души), да от собственной огромной силы и пострадал невзначай. Теперь бездарно и безысходно бытует-отражается в тысячах и тысячах зеркальных осколках, рассыпанных по полу верхней залы той таинственной башни, что трётся шпилем о нездешнюю луну в одном укромном месте Запредельного.

Знаю, хорошо знаю, даже слишком хорошо знаю, что это такое – обнаружить себя самостоятельной и свободной частью цельной личности. Мне ли, нагону золотого дракона, этого не знать. Но даже представить не могу, что значит вот так вот – без подготовки, вдруг и сразу – обрести множество равноценных, ничем друг от друга не отличающихся личностей-клонов, имеющих свободу независимого существования и при этом лишённых возможности этой свободой воспользоваться. Подозреваю, что это ужасно. Ужасно до истошного воя. И одновременно – до глухой немоты. Но тут уж, как говорится: что накрошишь, то и выхлебаешь. Сам дядя виноват.

Иные люди (в том числе и трезвомыслящие и даже чаще других в силу непонятных мне причин именно трезвомыслящие) живут с наивной уверенностью, что расплата за дурные поступки – некая никоим образом к ним самим не относящаяся метафизическая абстракция. Истые же апологеты большинства религий и конфессий, как известно, веруют, что расплата неизбежна, только наступает она не сразу, а после так называемой физической или биологической смерти. Именно тогда, по их убеждению, человек получает сполна по совокупности грехов. А я считаю, что на самом деле всякий (не важно – дракон или человек) испытает плоды своих деяний – не тело, естественно, душу имею в виду – уже при жизни, и в зависимости от степени праведности свершённого уже здесь и сейчас живёт либо в раю, либо в аду. И то, что произошло с Жаном Калишером яркое, можно даже сказать ярчайшее тому доказательство.

Хотя – чего уж тут греха таить – и очень хочется, но ни с кем я тайной заточения Претёмного до сих пор не поделился. Почему? А потому что сам себе не враг. Оно ведь как обычно бывает в мире людей: одному расскажешь под честное слово, тот – другому по большому секрету, и всё – пошло-поехало. Рано или поздно большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании дойдёт и до ушей того, кто измыслит – мало ли на свете гениальных дуралеев – способ Претёмного вызволить. И тогда мне уже точно несдобровать. Вот потому и креплюсь. Потому и помалкиваю. Это вроде как с украденной из чужого костра картошкой. Раскопал в горячих углях, перекидываешь, остужая, из ладони в ладонь, а тут хозяева, и ты клубень раз – за пазуху. Жжёт-печёт, больно до слёз, а вытащить нельзя – прибьют. И ничего другого не остаётся, как терпеть и пританцовывать.

И, кстати говоря, спасибо в связи с этим Серёге Белову за то, что ни о чём меня не расспрашивает. Ему-то ведь известно, кто с Жаном последним встречался. Как же ему об этом, ёлки-палки, не знать, когда он сам помогал мне эту встречу устроить. Знает-знает. В курсе. Однако подробностями не интересуется. И вовсе не потому, что следует малодушному обывательскому принципу "меньше знаешь, крепче спишь", просто старый вояка, будучи человеком неглупым и кручёным, понимает: в данном конкретном случае нет никакого толку ветку трясти, плод сам упадёт, когда созреет. Рано или поздно созреет. А не созреет, что ж, значит, не судьба.

По хорошему, мне бы выкинуть к чертям собачьим из головы эту печальную историю. Напрочь забыть. Не делать вид, что ничего не помню, а реально забыть. В золу забыть. В пепел. И я, откровенно говоря, пытался. Пытался всерьёз, по-настоящему. Однако ничего, к сожалению, не вышло. Даже напротив: чем старательней пытался, тем более мелкие детали всплывали на поверхность. Какое-то время уповал на очередное посещение Храма Книги – вменённый ритуал, благодаря которому дракон очищает глубокие, но отнюдь не бездонные подвалы своей памяти от ставшего неактуальным житейского мусора. Но и тут ждало меня разочарование. Не случилось. Видать, не мусор. Во всяком случае, пока. И осталось мне надеяться только на время, ведь оно, как тонко заметила одна рассудительная ведьма-певунья, рано или поздно для любого воспоминания выбирает опцию "сепия", потом – "чёрно-белое", после чего понемногу уменьшает яркость, а затем и контраст.

Больше всего тревожило меня по поводу всей этой катавасии вот что. Страшно подумать, а вслух произнести ещё страшнее, но ведь именно я, нагон-маг по имени Ашгарр, в миру людей – сыщик с сомнительной репутацией Егор Владимирович Тугарин, имел возможность назначить нового Претёмного самоличным решением. Стоило мне выбрать из толпы подходящего Тёмного да рассказать ему накоротке, где находится жезл Ваала, и – нет такого Тёмного, который отказался бы стать Претёмным – дело было бы сделано. Никто и ахнуть бы не успел, как перед изумлёнными взорами посвящённых предстал во всём своём бюрократическом величии – Претёмный умер! да здравствует Претёмный! – новый глава Чёрного совета. Мог я такое устроить? Мог. Ещё как мог. Но – не хотел. Прежде всего ответственность такую неподъёмную на себя брать не хотел. Что естественно. Изрёк же Великий Неизвестный в "Шестом послании к почивающим на лаврах": "Если понимать ответственность как обязательство принимать последствия своего выбора, то от этого обязательства, как и от всякого другого, сразу возникает желание избавиться". А именно так ответственность я и понимаю. Ведь золотого дракона изрядный кусок как-никак.

В этом всё дело, именно в этом, а вовсе не в том, что предстояло бы поддержать приверженца чёрной магии. Мне, откровенно говоря, что Тёмные, что Светлые – всё едино. Никаких на этот счёт напрягов и моральных ограничений. По большому счёту, какая между ними разница? По большому счёту – никакой. Выверни ведро наизнанку, получишь то же самое ведро. Светлые стяжают Силу посредством магических манипуляций, направленных на генерацию у профанов добрых чувств и позитивных эмоций, волшебство же Тёмных вызывает чувства поганые и эмоции негативные. Вот и вся собственно разница. Выглядит полярно, по сути – и там, и там жёсткая манипуляция чужим сознанием, грубое подавление чужой воли и беспардонное вмешательство в чужие судьбы.

К тому же всё это имеет отношение к пусть и весьма специфической, но сравнительно небольшой сфере жизни персонажей колдовского мира. Магические упражнения, разумеется, накладывает свой отпечаток на их нравы, но в большей степени, как мне представляется, влияние оказывает всё-таки происхождение, воспитание, вид легальной деятельности и круг общения. Ведь прежде всего посвящённые люди, потом только посвящённые. А человеческое в человеке – таков уж закон жизни – рано или поздно, но всегда берёт вверх. Сколько раз на своём веку встречал матёрых Тёмных, которым после череды безобразных обрядов становилось настолько совестно, что они свершали деяния, достойные святцев. И напротив, видел ангелоподобных Светлых, до того утомившихся от вынужденной и, я бы сказал, навязанной им условиями игры благости, что они учиняли такое, от чего у самых отмороженных Тёмных волосы на голове дыбом вставали.

В принципе имелись у меня среди знакомых Тёмные, с которыми в разведку не боязно сходить. К примеру, молотобоец, боевой маг и просто славный парень Володя "Нырок" Щеглов. Или та же самая Ирма Ахатова, состоящая в должности Резидента местного бюро Ордена усмирителей. Отважные, порядочные и толковые ребята. Этих навскидку вспомнил. А есть ещё и другие достойные кандидатуры. Но всё равно: нет, нет и ещё раз нет. Нет и ни за что. Ибо где гарантия, что мой или моего пятака избранник останется порядочным человеком, заняв столь высокий и ответственный пост? Нет такой гарантии. А ну как крышу у него снесёт от открывшихся светлых, точнее тёмных перспектив? Испытание властью, как известно, единицы достойно проходят, большинство ломается и превращается в уродов уродских. Примеров тому несть числа. Вот и буду потом до конца жизни поедом себя есть за то, что человека приличного в искушение непосильное ввёл и тем самым жизнь ему поломал. Оно мне надо? Ни в коем разе.

Вот о чём и вот как я в те минуты думал. И за такими размышлениями, самому себе что-то доказывая и самому же себе возражая, перебрался на левый берег Реки. Повернув сразу после Старого моста согласно вечерней схеме движения к железнодорожному вокзалу, вытащил телефон и набрал свой домашний номер. Когда Вуанг поднял трубу и по старинке произнёс "У аппарата", я его обрадовал:

– Ужин везу.

– Молодец, – сухо похвалил меня воин.

– Правильная оценка. Только сразу предупреждаю: доставка до подъезда.

– Уже спускаться?

– Минут через десять.

И получилось так, что соврал я Вуангу, – был у подъезда уже через девять. Казалось бы, ну что может произойти за одну минуту с нагоном золотого дракона у порога собственного дома? Оказалось – немало. Заглушив двигатель, взял я с кресла пассажира завёрнутый в фольгу горшок и вылез из машины, чтоб встретить Вуанга у порога. Двух откормленных хлопцев быковатого вида, что сидели на лавке у подъезда, заметил сразу, только внимания особого не обратил. Ну сидят, ну тухлоё пиво под номером девять потягивают – что тут такого? Частенько сидят, когда погода позволяет. В тот день позволяла. Другое дело, что несколько постарше были обычных пацанчиков с района. Это да. Впрочем, гоготали точно так же. Омерзительные гы-гы-гы, временами переходящие в тошнотворные бу-га-га, разносились эхом по всему околотку. Однако как только ко мне присмотрелись, разом притихли. А потом один другому сказал, ничуть меня не стесняясь:

– Сдаётся, Лёха, наш клиент.

Названный Лёхой вытряс в себя остатки пива, швырнул пустую банку на газон (не глядя так, швырнул, через плечо), после чего приблизился к машине расслабленной походкой старослужащего воздушно-подпрыгивающих войск и, внимательнейшим образом изучив номера, подтвердил:

– Ага, Баркас, оно. Прикатила тема.

– Кого-чего сижу тогда? – упрекнул себя Баркас, порывисто подскакивая с лавки.

И вот уже оба стоят передо мной. У Лёхи (он в чёрных джинсах и серой кожаной куртке) ничего в руках, а вот у его дружка (этот в тёмно-синем костюмчике спортивном с широкими лампасами) – монтировка ловкая. Ну и начали тары-бары-растабары без промедления. Если быть протокольно точным, Лёха начал. Предложил фамильярно:

– Ну что, дядя, поговорим?

Вокруг благостно, черёмуха на углу благоухает, люди чаи гоняют за кружевными занавесками, а тут эти вот архаровцы. Покручинился я мысленно, попечалился. Но не долго. Некогда было долго печалиться, нужно было откликаться на вызов вселенской энтропии, нужно было пресекать на корню и выкорчёвывать. Подобрался внутренне, развернулся бочком, и прежде чем, вооружившись лозунгом "Нам грубиянов не надо, мы сами грубияны", приступить к восстановлению порушенного статус-кво, поднял горшок на уровень глаз и обратился к нему с таким вопросом:

– Зачем, скажи мне, бедный друг мой Йорик, глупцы туда спешат по доброй воле, куда всем златом мира не заманишь мудрецов?

Не знаю, как Баркас, а Лёха подковырку уловил. Мгновенно отреагировав на "глупцов-мудрецов", нервно дёрнул щекой, сжал кулаки и сделал полушаг вперёд. Но сразу не ударил, а, явив крайне непрофессиональный к боевому делу подход, обратился через плечо к дружку:

– Слыхал, Баркас? Дядя-то нас придурками окрестил.

А в ответ тишина.

Ничего Баркас не мог сказать, валялся без чувств на асфальте. Уж не знаю, в какую именно секретную точку ему ткнул подошедший с тыла Вуанг, но осел парнишка, даже не охнув. Сначала на колени, а потом плавно так на бочок. И только монтировка – бряк.

Ну а затем пришла и Лёхина очередь увидеть небо Аустерлица в алмазах. Справедливости ради стоит сказать, попытался он зацепить Вуанга с разворота, да только воина в том месте, где миг назад стоял, уже не оказалось. Просвистел кулак впустую. А в следующую секунду Лёхе стало не до того. И не до этого. И вообще не до чего. Издал тихий хрип и повалился рядышком с дружком своим Баркасом.

– Надеюсь, ты их не насмерть? – глядя на лежащих в причудливых позах пареньков, уточнил я у Вуанга.

Тот с пугающей невозмутимостью поправил серебряную запонку на правом рукаве белоснежной рубашки, одёрнул рукав пиджака и слегка повёл головой – зачем же? нет, конечно. Затем принял у меня торжественно, с полупоклоном еле тёплый уже горшок и спросил без каких-либо эмоций:

– Опять в ночь и до утра?

– Честно говоря, пока не знаю, – признался я. – Одно дельце есть небольшое. Как осилю, приеду.

– Помочь?

– Справлюсь.

– Смотри

Сказал и, перешагнув сначала через одно, а затем и через другое тело, направился к подъезду. Сильный, собранный, уверенный в себе мужчина. С учётом того мужчина, конечно, что не человек он, а нагон. Нагон золотого дракона. Нагон-боец. Нагон-воин. Внешне – моя точная копия. Ну почти точная. В том случае точная, если по какой-либо причине не обращать внимания на то, что мышцы крепче, движения резче и башка наголо бритая. Да ещё на то, что в одежде стиль принципиально другой. Я-то всё больше джинсами тёртыми да свитерами немарких цветов обхожусь, а он, когда из Подземелья выползает, исключительно в чёрных классических костюмах красуется да в сорочках белых накрахмаленных. Чисто упырь офисный. Только на самом деле внешний вид его – обманка, и людям, особенно нервным и озабоченным, этого лощённого и отутюженного до умопомрачения красавчика лучше за версту обходить. Если у Ашгарра отношение к людям эстетски отстранённое и несколько благодушное, а у меня нейтрально-рабочее, то у Вуанга – резко отрицательное. На косой взгляд и недоброе слово реагирует строго: сначала бьёт, потом разбирается. Что с одной стороны, конечно, нехорошо, скверно, и всё такое, но с другой стороны – то, что доктор прописал. Ибо в Ночь Полёта, в ночь, когда золотой дракон обретает посредством магического анаморфоза свой истинный облик, основная тяжесть по исполнению долга "убийцы с добрыми намерениями" ложится именно на сурового, чтоб не сказать беспощадного Вуанга. Именно благодаря ему Список конченных грешников обнуляется так, как и должен он обнуляться. Непредвзято. Быстро. Точно. Бестрепетно.

В чувство я Лёху приводил минут пять, наверное. Приподнял, ухватив за шкирку без церемоний, и по щекам его, и по щекам. Аж испариной покрылся от усердия. А когда он очнулся и сумел почти точно сосчитать, сколько у меня пальцев на левой руке, приставил кольт ему ко лбу и полюбопытствовал устало, но без раздражения:

– Ну и за что же вы меня, Леша – драная галоша, кончить-то хотели? Говори-отвечай.

И чтоб эффект усилить, взвёл курок.

– Кончить? – опешив, свёл в кучу зенки хулиган. – Да ты что, мужик? Попутал ты чего-то, мужик. Вот те крест – попутал. Потолковать собирались. Только потолковать. В смысле объяснить.

Сказал и, преодолевая не прошедшее онемение в суставах, попытался уползти на локтях из-под ствола. Удержав его за плечо, я погрозил пальцем – не шали, и уточнил:

– И что же вы, чудики, объяснить мне хотели?

– Ну… Это… – От напряжения он часто заморгал. – Ну типа, чтоб нос ты больше не совал.

– Куда не совал? – добавил я строгости в голос. – Уж не в детский ли сад?

– Точно, в детский.

– Сало быть, это Гертруда свет Васильевна вас ежиков резиновых ко мне зарядила?

Лёха мотнул головой:

– Точно, она.

– А ты ей кто? Сосед? Сын? Брат? Или, может быть, сват?

– Племянник.

– Племянник, значит. – Я не выдержал строго тона и усмехнулся. Но тут же опять сделался серьёзным: – Ну-ну. Тётка, получается, номер тачки тебе в зубы, а ты и рад стараться. Руки в ноги и по базе пробил. Знаешь, а ведь это статья. Причём, доложу тебе, конкретная статья.

– Не я пробил. – Он показал глазами и подбородком на всё ещё пребывающего без сознания дружка и сдал его подленько. – Он пробил, Баркас. В смысле Борис. Диск у него такой есть, вот он и…

– И чего тётка вам посулила?

– Трёшку.

– Не мало ли?

– Каждому.

Признаться, очень мне захотелось врезать по лбу этому мальчишу-плохишу эпохи пластиковых окон и гламурной жижи за ними. Ну или хотя бы в рёбра ткнуть побольнее. Чтоб хоть что-нибудь понял. Чтоб хоть что-нибудь осознал. И уже было руку для удара я занёс. Но глянул в глаза, из которых страх уже выскреб всё добела, подчистую, и неожиданно для самого себя задался странным вопросом: где предел насилия и где та сила, которая его остановит?

Вот, согласитесь, вопрос. Всем вопросам вопрос. Вселенского масштаба вопрос.

Над ответом при всей кажущейся сложности вопроса долго не мучился, всплыл ниоткуда он сам по себе. И всплыл в таком вот парадоксальном изводе: предела насилию нет, но остановить его по силам любому. Именно вот так вот – нет и любому.

Одарённый на халяву столь пронзительной и нездешней мудростью, удержался я от удара. И, раз такое дело, спрятал пушку в кобуру. И сказал, чтоб хоть что-то сказать напоследок, чтоб просто так не уйти:

– Хрен с вами. Протокола не будет и воспитательной беседы тоже не будет. Живите. Только чтоб… – Тут я сжал ладонь в кулак. – А не то… – И провёл себе ребром по горлу. – Ты меня понял, чувак?

Лёха облегчённо вздохнул и замотал башкой как заводной цыплёнок:

– Ага-ага, мужик, понял. Всё я понял. Не сомневайся.

– Да ни хрена ты не понял, – констатировал я, с трудом поднимаясь с корточек. – А напрасно. Ибо я реально был готов зайти настолько далеко, насколько это в принципе возможно. Ты даже не представляешь, насколько реально.

После этих слов не поленился и, разминая затёкшие ноги, побродил по газону в поисках выброшенной банки. Вернулся и сунул её уже сумевшему сесть на задницу хулигану за пазуху:

– Металлолом свой вонючий забирай. А монтировку конфискую, поскольку трофей. Или есть возражения?

Оспаривать моё суровое, но вполне справедливое решение Лёха не стал, очнувшийся к тому времени Боря-Баркас тоже, и я демонстративно, так чтоб видели все, закинул абсолютно не нужную мне железяку в багажник. А когда отъехал, подумал с запоздалым возмущением: беда с этими монтировками. Просто-напросто беда. Ладно ещё, когда в честной равной драке ими размахивают, но когда вот так вот – ни с того, ни сего, да к тому же ещё и незнакомого – это в самом деле какой-то кошмар. Разве ж можно незнакомца монтировкой по голове лупить? Да ни в коем разе. Не монтировкой, не битой, не клюшкой хоккейной. А ну как окажется, что не обычный он человек, а, допустим, бог-творец в облике человека? Что тогда?

Тут, пожалуй, стоит кое-что пояснить. Хотя Вуанг, Ашгарр и я, Хонгль, являемся ипостасями одного и того же существа, взгляды на устройство мироздания у нас сильно разнятся. Поэт, к примеру, сторонник концепции создания мира рациональным логосом. Создатель для него некий абсолют, вобравший в себя и плерому гностиков, и эн-соф каббалистов, и праджню махаянистов и, разумеется, стихию света манихеев. Воин же считает, что вселенная наша существует благодаря пусть и уникальной, но всё-таки случайной, возникшей в результате Большого Взрыва комбинации физических констант. А я в последнее время склоняюсь к следующему: Создатель, кончено, существует, это даже не обсуждается (слишком уж близка к нулю вероятность той самой обожествляемой Вуангом случайности), но Он скорее личность, нежели абсолют. И ещё я думаю, что мир Им ещё не до конца создан. Он его ещё создаёт. Думает и создаёт. Вернее даже так – думает и тем самым создаёт. И мир до тех пор наличествует, до тех пор продолжается в пространстве и времени, пока Он этот мир измышляет. А как только перестанет Создатель мозги напрягать, как перестанет фантазировать, история тотчас свёрнётся в точку и мир провалится в тартарары.

И вот теперь такой вопрос в свете этой моей не требующей никаких доказательств и равнодушной к любым возражениям солипсической доктрины: что будет, если со всей дури врезать Создателю монтировкой по его умной и светлой головушке? Я не великий хирург, всего лишь знахарь-любитель, однако пять сезонов "Доктора Хауса" отсмотрел и чем чревата травматическая субдуральная гематома хорошо представляю. Большой трагедией она чревата, вот чем. Трагедией и для Него: мозг разбухнет, сосуды разорвутся, и кровь зальёт всё свободное пространство под черепушкой. И для нас: после того, как Он даст дуба от кровоизлияния, мир раствориться в темноте и мы, разумеется, вместе с ним. Один удар и… И всё. Метамизолом натрия такие вещи не лечатся, и лучше подобного не допускать.

Наверняка какой-нибудь умник скажет: Создателя не возможно ударить по голове, он же не человек, Он персона высшего порядка, у него, скорее всего и головы-то нет. А я так этому умнику отвечу: откуда тебе, дружок, известно, что у Него есть и чего у Него нет? Видел? Не видел. Ну, так вот и помолчи тогда. Кто знает, может, он как раз большой любитель принимать человеческий облик и бродить по городам и весям с инспекцией плодов созидательных раздумий своих. И может так статься, что твой вечно поддатый сосед по лестничной клетке как раз и есть Создатель. Или Он – тот весёлый таджик, что торгует огурцами-помидорами на углу у гастронома. Или та красивая неулыбчивая женщина, с которой ты постоянно сталкиваешься по утрам на автобусной остановке. Или заморенная учёбой в институте девочка, вот уже второй год выгуливающая чёрного карликового пуделя за автостоянкой. Или… Да кто угодно. Может, даже ты сам. Если, конечно, у Создателя бывает амнезия. А вполне может статься, что бывает. Почему бы, собственно, и нет, раз мы допустили наличие у Него головного мозга. Так что думай, думай и – мало ли, всякое бывает – не переставай думать. Соответствуй изо всех сил грандиозному статусу. Напрягайся. Ради себя напрягайся, своих близких-любимых и всех остальных.

Вот бы любопытно было посмотреть, как бы изменился мир, если эту мою хитро-мудрую теорию каким-нибудь чудесным образом вбили бы всякому-каждому гражданину в сознание? Думается, кривая уличного насилия пошла бы на убыль. Хотя нет, навряд ли. На свете так много деструктивных элементов, грезящих о конце времён, как о личном благе, что эта кривая наверняка бы круто пошла вверх. Взялись бы эти идейные придурки прохожих дубинами охаживать почище придурков уголовных. Ей-ей.

Ну и, пожалуй, хватит об этом.

Теперь о другом.

Подъехал я к детскому саду в начале второго. В ночной час всякое детское учреждение являет собой зрелище грустное, ибо без детишек напоминает разорённое гнездо. Учреждение за номером сто девяносто семь исключением не было. Давящая тишина царила там, где ещё недавно слышался звонкий детский смех, по стенам метались неясные тени, полупрозрачные светлые шторы подчёркивали тревожную черноту оконных глазниц. Одним словом, тоска.

Прежде чем выйти из машины я проверил наличие заговоренных патронов в обойме, затем вытащил из бардачка заряженный Силой кастет и на всякий случай сунул его в карман. После чего достал из тревожного чемоданчика ритуальный кинжал и ножны к нему и, конечно же, фонарь. Прикрепил ножны к поясу, со словами "Только бы не понадобилось вынимать" воткнул в них кинжал, выбрался из машины и, восславив Великого Неизвестного, решительно направился к воротам. Подойдя к ним, обнаружил, что сваренные из толстенных труб створки связаны цепью, крайние звенья которой соединяет убийственных размеров амбарный замок. Вид его, честно говоря, внушал уважение. Зато примыкающая к воротам калитка была раскрыта чуть ли не нараспашку. Ну и вот что на это скажешь? Пропили воеводы Вологду – только то и скажешь. И то лишь после того, как пройдёт понятное онемение.

Внутрь здания проник я без каких-либо проблем, тем же самым образом, что и днём. И пока шагал тёмными коридорами до служебного корпуса, соображал, как поступить со сторожем. Морок при встрече навести? Усыпить? Подкупить? Просто вырубить без затей? Или ещё как? Оказалось, переживал напрасно. На моё счастье дежурил Ефим Ефимыч, тот самый мужичок в камуфляжной форме, что представился мне давеча дворником. С тётками, наверняка, повозиться бы пришлось, тётки они ведь существа упёртые, а с этим аникой-воином всё решилось само собой. Охрану и оборону вверенного объекта обеспечивал он самым немудрёным способом: запер всё, что можно запереть, и предался – солдат спит, служба идёт – безмятежному богатырскому сну.

Дрых Ефим Ефимыч не где-нибудь, а на диване в уютной приёмной директорского кабинета. Дрых, свернувшись калачиком и засунув ладони между колен. Дрых, повторюсь, крепко, посвистывая и – какая же прелесть – весьма художественно похрапывая. Завидуя ему по-доброму и стараясь не разбудить (хотя, подозреваю, разбудить его даже специально было бы предприятием безнадёжным) я стащил брошенную на журнальный столик связку ключей. Вышел с ней на цыпочках в коридор и для блага самого же сторожа, этого пропитанного кислым духом табака и казённого хлеба беззаботного человечка, запер дверь снаружи. Ну а дальше уже, действуя по плану, опять сыграл в игру "горячо-холодно". Раскрылся ментально, вошёл без особого труда в состояние, позволяющее уловить волны страха (они, кстати говоря, оказались по какой-то причине чуть слабее, чем днём) и, вслушиваясь в каждый шорох и в каждый скрип, приступил к поискам трикстера.

Следуя строго против течения уродливых эманаций, сначала пошёл по коридору направо, но через десяток-полтора шагов свернул налево, в узкий проход, до самого потолка выкрашенный ядовито-зелёной краской. Этот аппендикс вывел меня к лестнице, ведущей вниз, и уже через два пролёта я оказался перед дверью из проржавевшего металла. Дёрнул её на себя за грубо приваренную скобу, не поддалась, толкнул – нет, увы. Заминка вышла. Но не проблема. Хотя в украденной связке нужного ключа не оказалось, подарок-то Лао Шаня был по-прежнему при мне. Едва я поднёс ключ к замку, ожившее жало с большим удовольствием заползло в скважину, растеклось там, приняв нужную форму, и уже через секунду вновь стало тем, твёрже чего на свете нет. Трижды провернув волшебную отмычку, я осторожно потянул дверь на себя. Верхняя петля оказалась лопнувшей, и чтоб железо не скрежетало о бетонный пол, пришлось слегка приподнимать полотно.

Прежде чем войти посветил фонарём. Там, внутри оказалось банальная, густо пропахшая нитрокраской и ещё какой-то химией подсобка, где, как и в любой другой подсобке любого другого учреждения, царил чудовищный кавардак. Какие-то жестяные банки из-под краски валялись кругом, канистры, бидоны, малярные инструменты, заляпанная белилами стремянка, ящики деревянные, ветошь, вкривь и вкось намотанный на бухту резиновый шланг, всякий прочий хлам.

Мечта пожарного инспектора, да и только, подумал я, переступая порог.

Другого выхода отсюда не наблюдалось, но я чувствовал, что это место отнюдь не эпицентр. Однако эпицентр был уже где-то совсем-совсем близко. Страх – штука конкретная, хотя и являлся чужим, но я ведь его через себя пропускал, и пробирало меня отнюдь не железного уже до самого позвоночника. Волны шли от левой стены, оттуда, где стоял фанерный щит с выцветшей надписью "Нормы питания". Я было заволновался, что не с того бока-края зашёл и теперь придётся либо искать обходной путь, либо каким-то образом пробивать стену, но когда сдвинул в сторону щит и два стоящих за ним небольших фанерных листа, увидел дверку. Небольшую. Метр в ширину, полтора – в высоту. На её обшарпанном, сколоченном из досок полотне красовался – ура! – выведенное чёрным битумным лаком и уже набившее мне за эти сутки оскомину изображение защитного пантакля.

Грешным делом предположил, что знак не позволит просто так прикоснуться к двери, в связи с чем придётся тратить Силу для его нейтрализации, но нет, ничего подобного. На поверку знак оказался совершенно пустым. Возможно, незаряженным, а быть может, уже кем-то разряженным. Разбираться я с этим не стал, а просто, навалившись плечом, открыл подпёртую изнутри ящиком с песком дверь. Луч фонаря высветил за ней узкий, низкий, длиной в шесть-восемь шагов ход в подвал. Даже не ход, а скорее некий технологический лаз. Ничего другого не оставалась, как послать проклятие в адрес чёртова трикстера и – эх, где наша не пропадала – полезть в эту кроличью нору.

Обтерев джинсами и пиджаком пыль и копоть со стен лаза, я столкнулся на выходе с тем, что можно было бы назвать более-менее серьёзным препятствием. Пытаясь хоть как-то отгородиться от угроз внешнего мира, в этом месте трикстер соорудил Невидимую Стену. Обыкновенную, стандартную, ничем не примечательную. Настолько ничем не примечательную, что прежде чем на неё наткнуться, я её увидел. Причём увидел без использования Взгляда, что не удивительно, поскольку в кромешной темноте Невидимая была не такой уж и невидимой: свет фонаря сквозь неё не проникал и, ударяясь, растекался бесформенным пятном. Яйцом в обычную кирпичную стенку запусти – нечто подобное увидишь. Надо полагать, маг, придумавший во времена оны сей элемент магической защиты, не имел ни малейшего представления об искусственном свете и не упомянул в базовом заклинании ни о каких иных источниках света помимо солнца и огня. Упрекать его за это ни в коем разе нельзя, ибо давненько всё это было, задолго до появления бытовых электрических приборов. А вот тот, кто старинное заклятие применил, обязан был подойти к этому вопросу творчески, тогда бы и не обмишурился так.

Впрочем, как бы там ни было, Стена есть Стена, видима или невидима, а просто так сквозь неё не пройдёшь, нужно как-то преодолевать. Недолго думая, выхватил я из ножен ритуальный кинжал и активировал его мольбой о помощи. Затем воткнул по самую крестовину в пустоту и, словно консервным ножом, пошёл вырезать в Стене подходящее по размеру отверстие. Пустоту кромсать дело несложное, кромсай себе и кромсай. Если, конечно, можешь представить, как выглядит пустота и – что особо важно – отверстие в ней. Ну и если помимо того умеешь хоть немножечко колдовать. Именно умеешь, а не имеешь способность, ибо потенциально способных колдовать полным полно на белом свете, а вот тех, кто на самом деле умеет фантазировать и, сконцентрировав накопленную Силу в единый импульс, воплощать фантазию в реальность, таких хорошо, если один на пять тысяч.

Спустя две-три минуты отверстие было готово. Благополучно, то есть, не поцарапавшись о невидимые края и не сняв скальп о невидимые зазубрины, пролез я сквозь него и наконец-то оказался в подвале. По уму надо было бы какую-нибудь зверушку вперёд себя пустить на разведку, только не было у меня под рукой подходящей, а тратить на её создание Силу не хотелось. Ушло бы тысячи полторы кроулей, не меньше. А то и больше. Вот и пожадничал. Впрочем, всё обошлось: в полымя не попал, в яму потайную не провалился, на мине противопехотной не подорвался.

Это был подвал, каких миллионы. Подвал как подвал. Подвал, где путаная система водопроводных труб и канализационных стоков живёт своей привычной, независимой от остального мира жизнью. Где темно, сыро и затхло. Где-то что-то постоянно капает, подозрительно журчит и время от времени пугающе ухает.

Не самоё веселоё место для схрона, подумал я, обшаривая помещение лучом фонаря.

Поскольку в ожидании возможной атаки сконцентрировался для отдачи Силы, страх трикстера я перестал воспринимать, но и без приёма этого метального порно чётко знал, что интересующий меня субъект находится где-то здесь. Правда, пока ещё не видел его. Импровизированный топчан – несколько приставленных друг к другу деревянных ящиков и брошенный на них матрас видел, бутылку минеральной води и стакан на ржавой бочке – тоже, а вот того, кто спал на нём несколько предыдущих ночей, – пока ещё нет. И Взгляд колдовской мне тут, к великому сожалению, помочь ничем не мог.

В то, что трикстер набрался духу и улизнул в складку между складками Пределов, верилось слабо. Ещё меньше верилось в то, что сбежал в Запредельное. Чего бы он тогда так долго тут в подвале торчал? Умел бы, мог бы, давным-давно бы через серую муть улизнул на какой-нибудь соседний лоскут Пределов. Нет, прикинув хвост к носу, уверил я сам себя, никуда он отсюда не сбежал. Скорее всего прикрылся чем-то магическим. Незамысловатым, но очень качественным. Можно было бы, конечно, насильно трикстера видимым сделать, перебив его заклятие заклятием. Но решил я понапрасну не суматошиться, решил набраться терпения и просто подождать. Рано или поздно он должен был Силу потерять и показаться. Всесильных людей на этом свете нет, они все давно уже на том. А вот на психику надавить не помешало бы, и я, не долго думая – а чего думать, когда трясти надо – надавил.

– Хорош в прятки играть, – посоветовал человеку-невидимке, выхватывая кольт. И продолжая елозить лучом фонаря по тёмным углам-закоулкам, припустил в голос издёвки: – Пыжься, не пыжься, а показаться придётся. У меня времени вагон, по любому дождусь. Чего зря Силу тратишь?

Сработало практически сразу. Правда, не совсем так, как я предполагал, точнее совсем не так. Не показался трикстер и ничего не ответил, напал исподтишка. Оставаясь под заклятием невидимости, швырнул мне в лицо изрядную горсть заговорённой на смерть ярь-серебрянки. Просто швырнул скотина, и всё. И даже не единого словечка не произнёс.

Когда заиграли у меня перед носом весело переливающийся всеми цветами радуги, но дико вонючие искры-огоньки, я, конечно, отпрянул инстинктивно, а вот дыхание остановил с запозданием, в результате непроизвольно наглотался дряни. Будь человеком, тут бы и упал бы замертво, но, слава Силе, не человек, не помер. Тем не менее, ядовитое магическое зелье всё же попало вместе с кислородом в мою густую, вяло текущую по венам чёрную кровь. И хотя не убило, ударило по рассудку основательно.

Поначалу испытал я приступ эйфории, каковая случается, когда выпьешь правильную дозу пшеничной водки. Обычно это пограничное, близкое к нирване состояние длится пять-восемь секунд, не больше, а то и меньше, потом уходит, и догнать её уже нет никакой возможности. Настойчивые попытки догнать оборачиваются последовательно: поросячьим визгом, зверским бодуном, муками совести и клятвами "Больше никогда и не за что". Вот и тут исключительно чёткое понимание смысла жизни и ощущение единства со всем сущим длилось недолго. Не успел я, подобно находящемуся в мескалиновом угаре Антону Сопрано, объявить городу и миру, что наконец-то всё-всё-всё понял, как в сознании случился провал, о продолжительности которого судить не берусь, поскольку провал он и есть провал. А вот после него было мне видение. Можно так сказать. А можно сказать, что случилась со мной галлюцинация. Это уж как кому угодно. Для меня же существенной разницы нет.

И вот вижу я, когда туман перед глазами рассеялся, большую, драпированную тканью холодных тонов залу. В зале той женщина стоит у единственного окна. Высокая, стройная, с талией осиной. Платье на ней вечернее, вишнёвых переливчатых тонов. Красивое платье. И сидит на неё ладно, подчёркивает великолепную фигуру исключительно. А вот пригожа дамочка лицом или нет, того, к превеликому сожалению, не могу увидеть, потому как спиной же ко мне стоит. Недвижно так стоит. Однако не просто так стоит, не как античная статуя, а, закатными всполохами любуясь, бокал коньячный в ладонях греет. Поглаживает его и подкручивает. Я этого не вижу, но точно знаю. А вот откуда знаю, это вот как раз и не знаю.

И вот, стало быть, стоит она, дама эта, стоит, вроде как моего присутствия не замечая, а потом в какой-то момент вдруг и говорит мне, не оборачиваясь:

– Красиво-то как, господи. Как же всё-таки красиво. Не правда ли, дракон?

Сказала и коньячок свой… Нет, не отпила, лишь пригубила слегка.

Собрался я было ей ответить что-нибудь умное с целью поддержать светскую беседу, но тут вдруг понимаю, что не понимаю, как это сделать. Что сказать знаю, а вот как говорить не помню. Мало того, вообще тела не чувствую. Но когда понял, что не чувствую, тут сразу его и почувствовал. И понял, что теперь понимаю, как ртом управлять. И сказал тогда:

– Правы вы, сударыня, на все сто правы, действительно красиво. Всегда красиво. И что интересно, никогда не повторятся. Калейдоскоп. Горсть разноцветных стекляшек в трубке, крутящейся медленно в неразличимых руках.

Сказал, а сам думаю: и глаза у неё огромные, и блеск их печален. С чего я это взял, ума не приложу. Не видел же глаз. И главное вдогон ещё вот что подумал: хорошо, что вот так вот, спиной ко мне стоит. Очень это хорошо. Ибо не обманет меня печальный блеск её огромных глаз.

В тот момент я не понимал, что думаю отравленным своим умишком как-то не так, как-то коряво и неправильно. Сейчас понимаю, и не удивляюсь ничуть, поскольку знаю прекрасно, что всякая галлюцинация – это в определённом смысле духовное путешествие, а духовное путешествие состоит не в том, чтобы придти в новый пункт назначения с целью получить то, чего не имел раньше, или стать тем, кем раньше не был. Оно заключается в алогичном рассеивании незнания о самом себе. Не больше, но и не меньше. Впрочем, пройти полный цикл духовного пробуждения таинственная незнакомка мне не позволила.

– Ухожу я, – произнесла она тихо, еле слышно.

– Не смею задерживать, – сказал я учтиво, хотя, признаться, немного расстроился. Не хотелось одному оставаться в этом безвоздушном холоде.

– Ты меня не понял, дракон, – поторопилась уточнить она. – Я от тебя ухожу.

– От меня? В каком смысле от меня. Мы что, разве… Мы с Вами, сударыня, прошу прощения, как-то… Каким-то образом… Не понимаю.

Действительно ничего не понимал.

– Так ты что же это, не узнал меня, что ли, дракон? – удивилась она. – Вот так здорово. Я же удача твоя. Ты что, дракон!

– Удача? – Я остолбенел. – Так ты удача моя?

– Уже не твоя. Извини.

Потом добавила почти шёпотом что-то насчёт того, что совсем этого не хотела, не желала немало этого, что так получилось, и сделала такое движение плечами и корпусом, будто собралась повернуться ко мне. Однако так и не повернулась. Передумала. И именно это вот неоконченное движение меня почему-то больше всего и задело. Именно оно больше всего и обидело. Не слова её, нет, а это вот самое движение.

– Ну и ладно, – сказал я запальчиво, переходя от обиды, а больше – от неуверенности в себе на "ты". – Ну и шагай себе. Подумаешь. Уже и сам давно хотел уйти от тебя. Просто, как-то всё сказать не решался. А теперь… А теперь вот говорю. И вообще, не думай, что ты там какая-то особенная. Думаешь, мало баб, которые будут на меня молиться? Да ты ещё сто раз пожалеешь. И вообще, запомни, это я тебя бросаю. А то возомнила тут, понимаешь.

И тут она расхохоталась. В голос расхохоталась. Ничем себя не сдерживая, расхохоталась. А когда нахохоталась вдоволь, сказала:

– Ах ты, мой миленький. Ах ты, мальчик мой, бедненький.

И повернулась.

Но лица её я так и не увидел. Просто-напросто не успел, поскольку очнулся. Там же очнулся, в тёмном, затхлом, дурацком подвале. И вернувшись в привычное состояние ума, обнаружил с прискорбием, что лежу бревном на холодном бетонном полу и задыхаюсь. Задыхаюсь отнюдь не из-за пагубного воздействия ярь-серебрянки, а из-за того, что какой-то урод, навалившись всей массой, душит меня крепкими руками.

Не ушла, обрадовано подумал я, нашарив в кармане и насадив на руку кастет. Нет, не ушла. Вот только жаль, что лица её так и не увидел. Хотя, быть может, и хорошо, что не увидел. Так оно, пожалуй, вернее будет. Ибо, что ни случись в дальнейшем, не обманет и не смутит меня печальный блеск её огромных глаз.

Подумал таким вот образом, пока ещё путано, неправильно и слабоумно, изловчился да и ударил со всей дури наугад.

 

Глава 7

Будучи слегка придушенным и чуток отравленным, но всё-таки благодаря исключительно нечеловечьему своему природному естеству живым живёхоньким я некоторое время с интересом рассматривал посланного в нокаут трикстера. С этой стороны посмотрел на него внимательно, обошёл, с другой стороны посмотрел. И в результате сложилось у меня впечатление, что в прошлой жизни он был богомолом. Коротко стриженный, поджарый, с длинными, до колен руками, весь какой-то при высоченным, под два метра, росте нескладный, несуразный – чем не богомол? Да и повадками натуральный хищник-засадчик. Вон как кинулся, вон как в горло паразит вцепился.

На вид я дал бы ему лет тридцать-тридцать пять. Это на вид, а сколько ему там на самом деле, кто ж его знает. Всё-таки маг-чудодей как никак. На сколько хочет, на столько и выглядит.

Одет он был немудряще, по-дорожному – в добротный, хорошо пошитый, но уже изрядно измызганный серый вельветовый костюм. Под пиджаком виднелась бежевая, несвежего вида водолазка. На ногах у него были замшевые, в чём-то белом, скорее всего, в побелке, перемазанные мокасины. Носки почему-то отсутствовали, и на голой щиколотке правой ноги красовался пожелтевший синяк.

Проверка его карманов никаких результатов не дала. Ни документов, ни оружия, ничего такого не нашёл, один только кожаный мешочек из-под ярь-серебрянки. Пустой, но всё ещё воняющий лесными клопами.

Убедившись, что поверженный в честной бою трикстер некоторое время в силу причин чисто медицинских будет безопасен, я оставил его лежать там, где лежал, а сам стал искать потерянный при падении кольт. Отыскав, в кобуру прятать не стал, устроился на импровизированном и, надо сказать, весьма ненадёжном, шатком ложе, закурил и, массируя ушибленный локоть, стал ждать, когда шалунишка очнётся. Целых шесть минут ждал. Одну сигарету полностью скурил, вторую – до половины.

Как только зашевелился, как только с протяжным стоном повернулся набок и открыл глаза, я его сразу предупредил:

– Только не вздумай дёргаться, чудило членистоногое, ты у меня на мушке. Если что, навскидку и влёт. И учти, пульки у меня заговорённые, при любых раскладах проймут.

Сказал, глянул на реакцию и понял, что ни о каком дальнейшем сопротивлении с его стороны и речи быть не может. Сдался "богомол", сломался морально. На невыразительном, изнеможенном его лице сначала возникла гримаса отчаянья – понял, что я ему не привиделся, а затем он издал громкий вздох облегчения, после чего, пытаясь разглядеть меня, прикрылся ладонью от луча и усталым хрипловатым голосом объявил о полной и безоговорочной капитуляции:

– Кончай меня. Напортачил я. Всерьёз напортачил. Товар не довёз, деньги тиснул. Кругом виноват. Кончай. По-честному будет.

После этих малодушных и малопонятных слов кашлянул несколько раз чахоточно и, закрыв глаза, беззвучно зашевелил губами. Я так понял, молиться начал.

Почему ему полегчало, понять было несложно. Когда долго боишься какой-нибудь бяки, с её наступлением чувствуешь невольное облегчение. Говорят же в народе: лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас. А вот тема о неких украденных деньгах и не доставленном товаре была туманна. И, разумеется, интересна. Только это была не моя тема и не мой интерес. Мой интерес совсем в другом состоял, о чём я задержанному немедленно и объявил:

– Расслабься, не буду я тебя кончать. Не убийца. Но и не торговец сахарными крендельками. Сдам я тебя. Пусть в конторе крутят, мне недосуг.

Объявил и, откинув в сторону окурок, поднялся решительно.

Поначалу он ничего не понял.

– Подожди, так ты… – Несколько секунд молчал, а потом, когда дошло, разродился счастливой для себя догадкой: – Так ты, выходит, не от него?

– Точно, – подтвердил я. – Перед тобой, дружок, отнюдь не тот, кого ты так долго и трепетно ждал. Зато ты – именно тот, кого я искал. Так что кончай разлёживаться, собирайся, пойдём оформляться. На завтрак будут макароны. Возможно, по-флотски.

Сказал и недвусмысленно повадил стволом верх и вниз.

Однако вместо того чтоб выполнить приказ "богомол" непонимающе замотал головой:

– Подожди-подожди, я что-то не совсем понимаю. Если ты не… – Его рука с тонкими длинными пальцами пианиста-виртуоза нарисовала в воздухе кривоватые овалы. – Если ты не от него, тогда кто ты собственно?

– Друг детей, – отрезал я.

– Нет-нет, я не в этом смысле. Я в том смысле… Скажи, ты вольный охотник за головами или молотобоец?

– Не пори чепухи. Ты когда-нибудь встречал нагонов-молотобойцев?

В его глазах вспыхнул свет надежды.

– Так ты нагон?

Честно говоря, он несколько шокировал меня этим дурацким вопросом. Как так? Пусть не великий маг, пусть не высший, но ведь худо-бедно владеет магическим искусством, значит, должен был проверить и по ауре увидеть, что я, ёлки-палки, ипостась дракона. Это же наипервейший элемент боевой магии, должен выполняться на автомате. Ну, почти на автомате.

Объясняться его крайняя бестолковость могла только одним-единственным обстоятельством: настолько ослаб, настолько выдохся, что уже не может воспользоваться Взглядом. Просто-напросто не имеет достаточной для этого Силы. Бедняга.

– Вот до чего доводит жизнь в грехе и страхе, – назидательно заметил я, ткнув пальцем в серый и сырой потолок. После чего горделиво стукнул себя в грудь кулаком. – Конечно же, нагон.

– А какого дракона? – никак не мог уняться "богомол".

– А тебе, каторжник, не всё равно?

– Пожалуйста, скажи.

– Ну, хорошо, допустим, золотого.

– А из какого рода?

– Из славного.

– А поточнее?

– Огло.

Больше ни о чём он расспрашивать не стал. Вскочил, исполнил несколько ликующих движений, напоминающих па лезгинки, затем рухнул на колени и, вскинув руки к потолку, стал возносить хвалу-молитву Господу своему. Что примечательно – на караимском языке. Причём на тракайском его диалекте. Это я мог точно сказать. Например, фразу "он пришёл" произнёс он как "келди", на южных диалектах она прозвучала бы как "келги".

Теперь пришла моя очередь удивляться и расспрашивать.

– Надо понимать, ты потомок рыцаря Ордена львов истинной веры? Этим обусловлена безудержная радость твоя? Так? Или жестоко ошибаюсь?

– Истинно так, – прервав на полуслове молитву, вновь перешёл "богомол" на хороший русский времён красной империи. Причём, перешёл с пылкостью, должной предельно выказать искренность.

Только я не из тех, кто принимает слова людей на веру, и скрывать сомнения не стал:

– Что-то не больно ты похож на караима. Светлоглаз, белокож… И вообще. Непохож. Понимаю, что маг, но чтоб вот так радикально внешность на долговременной основе… Ну не знаю.

– Время меняет людей почище любой магии, – сказал он, вставая с колен. – Сильно меняет, порой, до неузнаваемости. Да и не только людей. Про тебя вон тоже не скажешь, что крылат.

Чтоб не посчитал я последние его слова неуважительными, а тем более, не дай бог, язвительными, он заговорщицки мне подмигнул, после чего изобразил подобие улыбки.

Однако я его веселье не разделил, заметил холодно:

– И всё же, знаешь, что-то как-то не очень верится.

Улыбка тотчас сползла с его лица.

– Тебе что, дракон, шаболлет какой-нибудь требуется?

– А ты знаешь, хотелось бы. Для порядка. Чтоб всё по-честному и без дураков. А то случаи они всякие бывают.

И тогда он развёл руки в приглашающем жесте:

– Ну так задай вопрос, дракон. Любой. Постараюсь развеять все твои сомнения.

– Вопрос, говоришь. – Поразмыслив недолго, я протянул задумчиво: – Ну хорошо. – Ещё немного подумал и спросил: – Скажи, сколько окон должно быть в доме истинного караима?

Сразу он мне ответить не смог, вновь зашёлся приступе кашля. Смог только три показать мне пальца. Когда же откашлялся, вытащил из кармана брюк мятый платок, стёр с губ мокроту, извинился и сдавленным голосом пояснил:

– Три окна должно выходить на улицу, дракон. Три. Для Всевышнего, для семьи и для великого князя Литовского. Правильно?

В ответ я лишь пробубнил за Макаревича:

– И живу я в старом-старом доме, из него выходят три окна.

– Теперь веришь?

– Подожди, не гони лошадей. Ещё один вопрос. Вот такой вот вопрос. Сколько должно быть ручек на входной двери?

Он аж заулыбался, до того его потешила простота вопроса:

– Как это сколько? Конечно же, две. Одна для всех, а другая для женщин в состоянии ритуальной нечистоты. Правильно?

– Правильно. Хотя, конечно, на мой взгляд, ни фига неправильно. Унизительно как-то. Впрочем, это ваши дела, живите, как хотите. А у меня ещё один вопрос напоследок. Контрольный. Как нужно умершего в землю укладывать – ногами на восток или ногами на запад?

– Ай, каков хитрец, – погрозил он мне пальцем. – Запад, восток – шутишь, что ли, дракон? Или специально запутать хочешь? Разумеется, на юг. В сторону Палестины. Это чтоб усопшие сразу двинули к Святой Земле, как только ангелы протрубят рассвет Ссудного дня. Теперь всё? Удостоверился?

– Теперь всё… Хотя нет, ещё не всё. Бляшку-то нательную покажешь?

– Ну а как же. – Он быстро-быстро потянул за цепочку, подошёл и сунул мне под нос бронзовую фигурку дракона, разрывающего талмуд когтистыми лапами: – Вот. – После чего бросил её за пазуху и протянул мне ладонь. – Ну что скажешь, дракон? Мир наш всё-таки тесен?

– Это не мир наш тесен, – воздержавшись от рукопожатия, сухо заметил я. – Это слой наш узок.

Он хмыкнул с лёгкой обидой и быстро убрал руку за спину.

Если бы кто-нибудь посторонний услышал наш разговор, вряд ли что-нибудь из него понял. Ведь тут надо кое-что знать об особенностях наших с караимами взаимоотношений. Хотя бы в общих чертах. Без этого никак не обойтись.

Вообще-то, караимы – это такая древняя-предревняя, на сегодняшний день крайне малочисленная тюркская народность, традиционно исповедующая караизм (по разным источникам, так называется либо четвёртая, не очень популярная авраамическая религия, либо особое ответвление от иудаизма). Насколько мне известно, в настоящее время, доминирует "хазарская" или "тюркская" версия происхождения караимов. В соответствии с ней они являются потомками тюркских племён Хазарского каганата. Не знаю, так ли это на самом деле, но верю.

Традиционными местами проживания караимов являются Крым, некоторые города Западной Украины и район Тракай республики Литва. Так вот, как раз связавшись с тракайскими караимами, один простосердечный дракон шесть с хвостиком веков назад и обмишурился по полной программе. Нарвался с разбега на вопиющую несправедливость. А вместе с ним – в силу особенной природы драконьего братства – нарвались на неё и все остальные драконы. Вообще-то, там целая история вышла. Скверная, прямо скажем, история. Но прежде чем эту историю вспомнить, нужно вспомнить кое-что из учебника истории. Чтоб было от чего оттолкнуться.

В великом княжестве Литовском обосновались караимы в конце четырнадцатого века, когда князь Витаутас Великий по завершении победоносного похода в Крым вывел оттуда четыреста караимских семей и расселил их вокруг своего замка. Слывшие людьми честными, порядочными и неподкупными, людьми, достойными высшего доверия, караимы составили личную охрану Витаутаса (они меж собой называли его Ватат-бием или Праведным), а помимо того охраняли западные границы Литвы от немецких рыцарей. Бесстрашные воины, прекрасные всадники, караимы отлично дополнили княжеское войско. Князь был очень ими доволен. Да и сами караимы на судьбу не больно-то жаловались.

Только всё в этом мире течёт, всё меняется. В свой срок умер Витаутас Великий, и по прошествии некоторого времени отношение властей к караимам заметно охладело. А во времена Великого княжества Литовского и Королевства Польского они так и вовсе стали подвергаться точно такому же жёсткому притеснению, как и раввинисты. Дошло до того, что весной 1495 года великий князь Александр взял да и изгнал всех караимов из Литвы в одночасье. Депортировал их к чёртовой бабушке в соседнюю Польшу. Казалось, навсегда депортировал. С концами. Однако – вот удивительное дело для тех мрачных времён – уже через восемь лет, в 1503 году резко передумал, всё переиграл и разрешил вернуться в Тракай. Мало того, возвратил конфискованные при изгнании дома и имущество. По какой такой причине вышло караимам августейшее прощение, версии выдвигаются историками самые разные, а на самом деле… Вот тут как раз краткий экскурс в большую историю заканчивается, и начинается наша правдивая история.

Жил-был в ту далёкую пору недалече от Тракайского замка, в хижине на том берегу озера Гальве медный дракон по имени Дрымг-Ынжал-Кутш. Медный дракон, нагонами которого, как правило, являются коваль-мастеровой, бард и лекарь, существо по своей природе безобидное. Людям от него никакого вреда. Абсолютно. Даже напротив, с учётом обретаемых при воплощении в нагонов ремёсел польза сплошная. Сплошная практическая польза. А если вспомнить о барде – поэте и певце, то ещё и радость душевная. Да только откуда же местному люду было знать, что это именно дракон лошадей их так ловко подковывает, от коросты и флюсов детишек забесплатно врачует и балладами слух гостям на пирах услаждает. Не знали по своей простоте, не ведали они всего этого. И не любили дракона. Даже больше того – ненавидели.

Даром, что в истинном обличии, как и все прочие теперешние драконы, облака взбивал он впитавшими багряность многих закатов и рассветов крыльями всего лишь три-четыре раза в году, однако разговоров злопыхательских на предмет неких мифических злодеяний чудища краснокрылого хватало на долгие-долгие месяцы. А то и на годы. И уж чего только молва людская ему не приписывала, в каких грехах смертных только его не обвиняла. То якобы корову яловую он из стада уволок, то посевы ячменя на дальних угодьях пожёг, то всю воду из колодца на хуторе у Чёртовой развилки выдул. Не удивительно, что боялись, немудрено, что считали олицетворением вселенского зла. Люди, они такие доверчивые и такие охочие до наветов пустых. Один с умным видом ляпнет какую-нибудь чушь несусветную для красного словца да ещё и по пьяной лавочке, а все ему верят, а все поддакивают. И главное очевидцы всегда находятся. Как правило, из тех бойких на язык, которые лично встречались с теми, кто своими собственными глазами видел то, как оно вроде бы, будто бы, якобы всё приключилось.

И было бы всё это смешно, когда бы ни было так грустно. Ведь до того дошло, что любую, самую малую, самую ничтожную напасть стали приписывать козням дракона. А уж когда слух в конце июля 1502 года прошёл, что краснокрылый дочь мельника, красавицу-раскрасавицу, за болото, в чащобу у Ведьминого холма для своих мерзких утех уволок, тут, конечно, гнев людской достиг своего апогея. И никому даже в голову не пришло разобраться, что на самом-то деле с ней такое стряслось. Не сбежала ли девчушка заневестившаяся с каким-нибудь проезжим паном-рыцарем? Не соблазнилась ли карьерой воздушной гимнастки цирка бродячего? Не плюхнулось ли невзначай в омут глухой, потянувшись за цветком кубышки? Нет, никто ничем подобным не озаботился. Никто ничего проверять не стал. Даже мамки-дядьки-родственники. А зачем проверять? Виновный-то уже объявлен. Дракон девчонку уволок. Дракон и всё тут.

Вынесли вердикт сгоряча и, как оно у людей водится, давай орать, давай проклинать медного и всяческими ему карами грозить. А когда наорались вдосталь, когда угомонились и чуток в ум вошли, послали ходоков с челобитной к князю-заступнику. Ну а тот – вот другим правителям пример – в высочайшей аудиенции не отказал, хоть до вечера и промурыжил, но всё-таки принял. Выслушал, как государственному мужу положено, с великим участием, гнев праведный охотно разделил и пообещал устроить змею поганому кровавый хоровод. Где поймаем, сказал весомо, кулаком воздуху погрозив и желваками мужественно поиграв, там головы, сколь бы там у него их ни было, и оторвём. Объявил и, дланью махнув, дозволил ходоком удалиться с достоинством. А когда удалились, сделал лицо попроще и стал репу чесать.

Слово княжеское оно, что тот алмаз, нет его твёрже, да только самому ерундой подобной заниматься было Александру недосуг, имелись дела и поважнее. Да и не больно-то, по правде говоря, хотелось. Не царское, в смысле не княжеское это дело – по лесам день-ночь, в жару-хлад скакать да чудовищ всяких там в корень обнаглевших выискивать. Посему подумал-подумал да и огласил оформленное в княжеский указ высочайшее повеление. Так, мол, и так, разрешаю добровольцам в лесах моих княжеских дракона выискивать, дозволяю пытаться, дерзать и пыжиться. Истребившему гада крылатого выйдут от княжеских щедрот великие преференции, а помимо того злата пуд и славы, сколько унесёт. Словом, с Богом, верные подданные мои, сезон охоты объявляется открытым. Дальше: подпись, дата, княжеская печать ультрамарином.

И ведь нашлись, нашлись желающие волю князя исполнить и на этом деле материально и морально приподняться. Не сказать, чтобы прямо толпами повалили, но десяток подобных удальцов-храбрецов в месяц набирался. А в иной месяц и все два. Однако дракон Дрымг-Ынжал-Кутш он хоть и был медным, но при всём своём природном миролюбии, при всём своём добродушии несусветном спуску подобным охотникам не давал. В том числе и настоящим Охотникам. Этим – особенно. Обычных дуралеев просто трепал чтоб не повадно было, а вот трёх профессиональных драконоборцев на веки вечные пришлось ему успокоить. Но тут уж по-другому никак. Тут – либо ты, либо тебя. Жизнь, чёрт бы её побрал несуразную. Жизнь.

Медный, он не золотой, крови чурается, поэтому кручинился-горевал Дрымг-Ынжал-Кутш после всякого-каждого смертоубийства ужасно. Просто места себе с непривычки не находил и муками совести изводил себя ночами бессонными чуть ли не до умопомешательства. Вот потому-то и обрадовался до чрезвычайности, когда по прошествии мучительного года предложил ему странник по имени Тапсашар весьма ловкий и изящный из этой сложной ситуации выход. А был тот Тапсашар как раз караимом. И не просто караимом, а караимом из Ордена львов истинной веры чёрного народа. Орден сей тайный истинной вере магией правильной чуток пособлял. Как пособлял? Да по-разному. Но только сейчас не об этом, сейчас о том, что именно предложил медному дракону Дрымгу-Ынжалу-Кутшу эмиссар ордена караимских магов маг Тапсашар.

Трудно в подобное поверить, но предложил он медному следующую штуку провернуть. Ты, говорит он ему, как срок подойдёт истинное крылатое обличие принять, дай мне заранее знать. А когда случится, позволь себя на цепь посадить и к князю в замок привести. Не потехи, разумеется, ради, но для того исключительно, чтобы показал я князю надменному, как слово веры истинной чудище зловредное в ягнёнка безобидного может обратить. А что из этого нашего небольшого представления выйдет, то и малому ребёнку понятно. Увидев чудо такое расчудесное, князь великий непременно одумается, пустоту решения своего во вновь открывшихся обстоятельствах осознает и за ненадобностью отменить лютый указ. И всем тогда станет хорошо. И самому князю, и подданным его, и нам, приверженцам караимской веры, и тебе, ни в чём неповинному медному дракону. Вот что сказал Тапсашар, вот что он предложил.

И так он убедительно всё это обрисовал, с таким пылом и страстью опытного проповедника всё это выложил, что пренебрёг горемычный Дрымг-Ынжал-Кутш правилом драконов никогда и ни при каких обстоятельствах людям не верить. Поверил. И согласился. Мало того, на радостях дал слово с этого дня и до самой своей смерти помогать всячески членам тайного ордена и защищать их в меру своих сил от разных бед и напастей. Никто его, ясен пень, за язык тянул, сам сказал, в душевном порыве. И оно понятно, что в душевном порыве, да только что для одного душевный порыв, то для другого реальная возможность грамотно обставиться. Как услышал маг Тапсашар посулы дракона, не будь дурак, подсуетился и тут же организовал лист, чернила и перо гусиное. Ну а дальше понятно. Бард на ту бумагу сгоряча данное обещание собственной рукой в лучшем виде перенёс, лекарь его подписал, а кузнец кровью чёрной скрепил.

В ближайшую же Ночь Полёта исполнили они всё, что задумали. Обратился Дрымг-Ынжал-Кутш и дал себя в цепь заковать. А Тапсашар по уговору его к воротам княжеского замка на той цепи сопроводил. Продемонстрировал силу веры своей. Удивил князя.

На самом деле удивил.

Правда, удивлялся Александр недолго. Выказав лучшие качества державного мужа, быстро взял себя в руки, ситуацию мгновенно оценил, выхватил у стражника пику, да и воткнул её прямо в сердце дракона. Чешуя медного ослепительно красива, да тонка до безобразия, проткнуть большой силы не требуется. Тык один разок, и всё, нету бедного медного.

Долго потом три мёртвых головы с остекленевшими глазами во дворе замка на высоченных шестах висели, ещё дольше их по ярмаркам возили. А славу воина, одолевшего дракона, Александр себе забрал. Всю забрал. Без остатка. Что же касается золотишка, тоже не стал зазря разбрасываться, ведь сам же змея зарезал. Так что всё без обмана. А вот вернуться караимам разрешил. То ли благородство проявил, то ли сообразил, что таких изворотливых ребят лучше при себе держать. В любом случае молодец.

Виноват ли человек-маг Тапсашар в гибели медного дракона Дрымга-Ынжала-Кутша – на то воззрения драконов разошлись диаметрально. Соответственно разошлись они диаметрально и на то исполнять ли данное убиенным обещание или, юридическим языком говоря, посчитать его ничтожным. У нас ведь драконов так – один дракон слово дал, держат все, но тут случай-то особенный. Тут подумать нужно было. Тут с кондачка нельзя было ничего решать.

И вот, в результате долгих и жарких обсуждений вирмы-старейшины родов Зам-Эбшо, Донго, Испр, Драумс и Ам-Кхарк вынесли решение, что человек-маг Тапсашар всё-таки повинен в преждевременной смерти медного дракона Дрымга-Ынжала-Кутша и от исполнения данного слова потомков своих освободили. Вирмы же старейшины родов Нивр, Огло, Рубнэрэ и ещё двадцати шести других так порешили: злого умысла в действиях Тапсашара не было, ибо действовал он от чистого сердца, руководствуясь исключительно благом несчастного народа своего, а посему обязательство нужно исполнять. Данное слово священно, записанное – священно вдвойне.

Вот почему так обрадовался "богомол", узнав, из какого именно я драконьего рода. Вот почему он так ликовал.

А я молчал, думал, как поступить. Так долго думал, что он не выдержал и спросил:

– Так ты мне поможешь, дракон?

– Видишь ли… – начал я. – Как там, говоришь, тебя?

– А я не говорил.

– Ну так скажи. Меня – Егор. В миру людей, естественно.

– А меня Шабетай. Шабетай Шамали.

– Видишь ли, Шабетай Шамали, – продолжил я, – дело в том, что я не большой поклонник безоговорочного и тупого соблюдения общественных обетов. Особенно тех, что давным-давно потеряли свою актуальность. Это с одной стороны. С другой же стороны – слово есть слово. Надо держать. Так что давай так поступим: ты мне сейчас расскажешь, что натворил и от кого прячешься, а я решу, как поступить. Только не ври. Я не только при стволе, я ещё и при Силе. Отслежу враньё на раз. Согласен? Да? Или нет?

– А у меня есть выбор? – тяжело вздохнув, спросил он.

– Выбор есть всегда, – ответил я. – Не хочешь, ничего мне не рассказывай. Молотобойцам расскажешь.

Его аж передернуло всего.

– Ладно-ладно, не горячись, дракон, расскажу, как дошёл до жизни такой. – Он вновь вздохнул, выдержал небольшую паузу и выпалил: – Начну с признания. Я – Пастух ветра. Слышал про таких?

И уставился в ожидании реакции.

А я отреагировал без особых эмоций.

– Ну а как же, – сказал спокойно. – Не первый день на свете живу. Слышал, конечно. Насколько знаю, это высокой квалификации воры, специализирующиеся на древних артефактах. Не так ли?

– Нет-нет, не совсем так, – возмущённо замахал на меня руками Шабетай. – Даже вовсе не так. Никакие мы на самом деле не воры. Мы артефакты не воруем, мы их… – Прервавшись на поиск нужного слова, он какое-то время молча щёлкал пальцами. Наконец, нашёлся: – Мы их изымаем. Экспроприируем. Причём, исключительно из официальных Хранилищ и никогда у частных лиц. Видишь ли, дракон, мы искренне полагаем, что артефакты, даже самые серьёзные из них и опасные, должны быть доступными для всех. Не на полках они должны пылиться, не в сейфах гнить, а находиться в обращении. Ибо созданы свободными людьми для свободных людей. Я доходчиво, дракон?

– Прозвучало как манифест, – ухмыльнувшись, сказал я. – Только с панталыка ты меня, Шабетай Шамали, пафосом своим не собьёшь. Как не обставляй воровство красивыми словами, оно всё одно воровство. Признайся, ведь за деньги работаешь и под заказ?

– Да, за деньги, – ответил он с вызовом. – Да, под заказ. Ну и что? Какая разница?

– Большая. Существенная. Во всяком случае, для меня. Одно дело – идея, другое – бабло. А у вас не понять, где кончается идея и начинается бабло. Посему – не верю.

– Извини, конечно, но позволь заметить, чтобы проникновение в Хранилище осуществить, не только приличная Сила нужна, но и, как ты выражаешься, бабло. На техническую организацию, на подкуп охраны, на транспорт, на разные другие вещи. Впрочем, не веришь, и не верь. Только, полагаю, не будешь возражать, что мы, Пастухи ветра, как бы там ни было, снижаем вероятность Бунта вещей. Скажешь, нет?

– Бунта вещей? – Я саркастически хмыкнул. – Знаешь, никто пока ещё не доказал истинность теории перехода количества собранных в одном месте артефактов в угрожающее качество. Даже выдвинувший её уважаемый магистр Ларс фон Триер.

– Но никто и не опроверг, – напомнил Шабетай. – И на мой взгляд…

– Стоп, – резко остановил я его. – Мы ещё долго так можем препираться. До посинения. Считаю, не время и не место. Давай к делу вернёмся. Рассказывай.

Он кивнул:

– Да, дракон, ты прав, спорить глупо. Да и тема такая, что… Итак, кто я такой, ты уже понял. Теперь дальше. В конце марта получаю сообщение от… Мы, Пастухи, называем этого человека просто диспетчером. Звучит прозаично и даже буднично, зато точно передаёт суть его занятия. Так вот. Получаю от диспетчера сообщение об очередном заказе. Изучаю, даю подтверждение, принимаю контактную информацию и выезжаю для встречи с клиентом. На этот раз – в Москву. Там встречаюсь в условленный час в условленном месте и…

– Подожди, – перебил я. – Напрямую, что ли, встречался?

– Разумеется, – подтвердил Шабетай. – Всегда так. Посредники на этом этапе сделки у нас не приветствуются. Нужно лично посмотреть в глаза тому, для кого вещь работать будешь.

– Зачем? Неужели, кому-то отказываете?

– Конечно. А что тут такого? Бывает, нарвёшься на сумасшедшего или фанатика, и тут же откланяешься. Можешь, конечно, не верить, но мы, Пастухи, весьма ответственны, дракон. Потому что мы ни какая-нибудь там мафия или якудза, мы…

– Помню-помню, – опередил я его, доставая из кармана сигареты. – Вы группа бескорыстных борцов за свободный, равный и всеобъемлющий доступ к магическим ресурсам.

– Вот именно, – кивнул он.

– Ну и слава Силе. Давай дальше.

– Дальше… Ну, встретился я, стало быть, с этим самым клиентом, потолковал за чашечкой кофе о том и о сём. Убедился, что адекватен и взялся выполнить заказ.

– И что же на этот раз тебя стыбзить попросили?

Задав вопрос, я выбил из пачки сигарету и молча предложил её Шабатаю.

– Не стыбзить, а экспроприировать, дракон, – категоричным жестом отказавшись от курева, поправил он меня. Выдержал паузу и повторил с лёгким раздражением по слогам: – Экс-про-при-и-ро-вать

– Ладно-ладно, не кипятись, – разминая сигарету в пальцах, сказал я примирительно. – Экспроприировать, так экспроприировать. И что же именно?

– Если тебе это о чём-то скажет, то объект номер 124 дробь 56 Рижского Хранилища рукописей и артефактов. Знаешь про такое? Оборудовано в подвале Пороховой башни.

Услышав в его голосе явные нотки похвальбы, я недоумённо покачал головой:

– Честно говоря обалдеваю с тебя. А если бы на Форт-Нокс навели, тоже бы согласился?

– А там что, есть какие-нибудь артефакты? – уточнил он таким тоном, что было не понятно, шутит или говорит всерьёз.

– Ну, ты, блин, и даёшь, – восхищённо протянул я. Затем вытащил зажигалку, прикурил и после первой затяжки сказал: – Насколько понимаю, вещь из Хранилища у тебя изъять получилось?

– Конечно. А как же? За сорок лет ни одного прокола, ни одного провала, ни одной рекламации. Изъял без шума и пыли и этот объект. Месяц на техническую подготовку, три недели на сбор необходимой Силы и… О деталях умолчу. Извини, но это профессиональный секрет. Даже и не пытайся расспрашивать.

Я поморщился:

– Больно нужно. Справился, и молодец. Меня больше интересует, где и как ты накосячил?

– Не торопи, – попросил он. – Я же по порядку.

– Ну-ну, я весь во внимании.

– Дело в том, что согласно договоренности артефакт я должен был доставить в Москву. Так мы поначалу уговаривались. Но в последний момент клиент почему-то вдруг передумал и дал мне знать, опять же через диспетчера, что артефакт для передачи необходимо доставить в Город. Я согласился. Только, конечно, доплату потребовал за лишние телодвижения.

– И повёз?

– Повёз. Через границу на машине, дальше – поездом.

– Почему именно поездом? Почему не самолётом? Летать боишься?

– Не в этом дело. В аэропортах досмотр, сканеры, рентгены… Ну ты понимаешь.

– А что, – заинтересовался я, – этот артефакт, он чересчур подозрительно выглядит?

– Не знаю, не видел, он в запечатанном футляре, – пояснил Шабетай.

– Вот оно что.

– А ты как думал?

Я промолчал, и он продолжил:

– В общем, повёз я сработанную вещь через всю Россию. Медленно, конечно, но зато безопасно. Довёз без приключений. По приезде согласно инструкции взял в указанной ячейке камеры хранения вокзала ключ от ящика N 9 камеры хранения Диагностического медицинского центра. Именно оттуда я должен был забрать деньги и именно там должен был оставить вещь.

– Замысловато, – так прокомментировал я этот момент его рассказа.

– Замысловато, – согласился Шабетай. – Обычно из руки в руки передаём. На этот раз клиент отчего-то и почему-то не захотел. Или по какой-то причине не смог. Не знаю. И уже, наверное, никогда не узнаю.

После этих слов он замолчал и, крепко задумавшись над чем-то, уставился в одну точку. А я, сделав последнюю затяжку, пульнул окурок в темноту и рассудил вслух:

– Насколько я по-твоему недавнему покаянному верещанию понял, деньги ты взял, а артефакт почему-то не оставил. Это так?

Выходя из оцепенения. Шабетай ничего не сказал, лишь кивнул.

– Почему не оставил-то? – уточнил я.

– Нечего было оставлять, – пояснил он.

– Как это так?

– А вот так. Украли у меня артефакт.

Я опешил:

– Издеваешься?

– Ничуть, – вздохнул он горестно. – Действительно украли. Глупо так всё вышло… Развели как сопляка. Когда вышел из вокзала, девчонка лет пяти-семи прицепилась. Попрошайка. Схватила за руку и давай выпрашивать денежку на хлебушек. А кругом люди, оборачиваются, смотрят. Не люблю я, когда на меня смотрят. Понимаешь?

– Понимаю.

– Когда понял, что не отцепится, поставил сумку на асфальт и полез за портмоне. А как только вытащил, девчонка его хвать, врезала мне ногой по ноге и ходу. Туда побежала, на ту сторону площади, через трамвайные пути. Я было за ней рванулся, но вспомнил про сумку. Оборачиваюсь, а сумки… А сумки нет. Ну и… И всё.

Представив эту картинку, я чуть не прыснул от смеха. Едва сдерживая улыбку, спросил:

– Надо понимать, футляр с артефактом в сумке был?

– Ну да, конечно, в сумке, – понуро ответил Шабетай. – Он же не такой малогабаритный, чтобы его в кармане носить. Он вот такой.

И он показал размеры футляра, как рыбак показывает размер выловленной рыбы. Выходило, футляр был никак не меньше трёхлетней щучки. Опустив руки, Шабетай признался:

– Растерялся я здорово. Ни товара, ни денег, ни документов. Знаешь, как оно это без денег и документов в чужом городе чужой страны. Первый раз со мной такое.

– Насчёт чужой страны ты, конечно, загибаешь, – заметил я. – Ведь обули как родного. А дай угадаю, что дальше было. Ничего лучшего не придумал, как таксиста заморочить, чтоб до Диагностического доехать. Так?

– Точно так.

– Ну и зачем же ты, дурья башка, деньги-то взял?

– А что было делать?

– Покаяться.

– Перед кем? Да и не помогло бы. Знаешь, этот мой клиент, он… Он очень серьёзный человек. И очень сильный маг. Он бы не простил.

– А он вообще, кто такой? – спросил я наудачу.

Попытка не прошла.

– Не могу сказать, – ответил Шабетай. – Смертную клятву дал. Такое было его условие. Даже как выглядит, и то… Не посмею. Одно скажу, артефакт этот ему позарез нужен был. И очень срочно. Там, сдаётся, какое-то дело очень значимое намечалось. И вот я это дело сорвал благополучно. А теперь сам подумай. Впрочем, чего тут, собственно, думать? Нет, не простил бы он мне. Ни за что и никогда. Словом, терять мне уже было решительно нечего. И эти взятые мною деньги…

Он замолк, и я закончил мысль за него:

– Проходят по разряду "семь бед – один ответ". Так?

– Ну да, – кивнул он. – Один. Но только когда я осмыслил всё произошедшее, испугался. Сильно испугался.

– И решил в этой норке забомжевать. Гертруду заморочил. Детей чуть с ума не свёл. Молодец. Ничего не скажешь, молодец.

– Да, – признал совсем засмущавшийся Шабетай, – глупо всё вышло. – Помолчал и добавил тихо: – Стыдно мне, дракон. Ох, как же мне стыдно.

– Вот это уже слова не мальчика, но мужа, – похвалил я его и, дабы не разочароваться, не стал уточнять, за что именно ему стыдно. За то, что попался на дешёвую воровскую уловку, или всё же за то, что затянул невинных людей в водоворот собственного страха.

А он отвёл глаза и спросил смущённо:

– Так ты поможешь мне, дракон?

– Честно говоря, мне, словами Иосифа Бродского говоря, ворюга милей, чем кровопийца. То есть, извини, не ворюга, а Пастух ветра, конечно. Не намного, но всё же милей.

– Стало быть, поможешь?

– Не хотелось бы, честно говоря, делать тебя частью своей судьбы, ибо, как история подсказывает, связываться с вами чревато. Однако… – Тут я прервался и хорошенько подумал. Не сделал вид, что думаю, а действительно взвесил все "за" и "против". В результате решил: – Так и быть, помогу. Вот только знать бы ещё, как это сделать.

– Вещицу украденную нужно найти, – заметно оживившись, подсказал Шабетай.

– Легко сказать, – хмыкнул я, – сделать вот трудно. Ладно. Завещано было помогать в меру сил, вот в меру сил и помогу. Понимать нужно так: постараюсь, но ничего не обещаю. – И тут же распорядился: – Собирайся и с вещами на выход.

– Куда? – не понял он. – Зачем?

– Ты что собираешься вечно в этом подвале куковать? Если уж я решил спуститься ради тебя с небес на землю, то уж будь любезен, сам выползти из-под земли. Собирайся, говорю.

– А чего тут собираться? Всё при себе. Только вот деньги заберу.

Он подошёл к топчану, загнул край полосатого матраса-недоростка и вытащил пухлый пакет из чёрного полиэтилена. При этом на пол посыпались листы с изображением пантакля солнца.

– Что, Шабетай, – собирая эти плоды детского творчества, спросил я чисто из профессионального интереса, – так ни один и не смог до ума довести?

Поначалу он не понял вопроса, а когда сообразил, что я спрашиваю о защитном знаке, честно признался:

– Ничего не получилось. Даже близко не подобрался. Просто-напросто не сумел в нужное состояние войти.

На что я заметил:

– Прав был старик Бэкон. Нет ничего страшней самого страха. В такую импотенцию вводит, что хоть вешайся. Это тебе, чудак-человек, на будущее урок. Ну что. Готов?

Шабетай в ответ ничего не сказал, только кивнул рассеянно. А потом пошёл в темноту, туда, где угадывалось переплетенье труб, и вернулся с носками. Одевать не стал, скомкал и сунул их в карман. Оглядел прощальным взглядом временное своё прибежище, сунул пакет под мышку и объявил решительно:

– Теперь готов.

Будто в открытый космос выйти собрался.

– Ну, тогда вперёд и прямо, – ободряюще хлопнув его по плечу, скомандовал я.

Вот так вот за каких-то полчаса тот, кого я презирал, тот, чьи проделки возмущали меня до глубины души, тот, кого я собирался изловить, скрутить и сдать на перековку молотобойцам, стал моим подопечным. Стал тем, кого я должен выручать, прикрывать и спасать. Ну и как после такого вот неожиданного поворота не упрекнуть злодейку-судьбу в непредсказуемости. Впрочем, упрекать нужно не судьбу, конечно же, а самого себя, ведь мы же сами себе сочиняем судьбы. Во всяком случае, я точно сочиняю сам. Беру и сочиняю. И пусть только попробует мне кто-то что-то под руку сказать.

 

Глава 8

Поначалу я планировал сдать Шабетая Шамали под надёжную охрану Вуангу. Это был и простой вариант и верный. Да и напрашивался сам собой. Но потом, хорошенько поразмыслив, решил я поступить похитрее, решил схоронить несчастного воришку там, где точно никто искать не будет, – в загородном доме у находящегося в очередном отпуске полковника Белова. Ну, право слово, прикидывал я, разве кто-нибудь сходу догадается искать беглого трикстера в доме главного опера молотобойцев? Да если даже кто-то шибко грамотный вдруг и сообразит, едва ли, находясь в здравом уме и светлой памяти, сунуться посмеет. В общем, что и говорить, это был отличный вариант. Оставалось только самого Архипыча уговорить.

Что удивительно – если уж масть пошла, то она пошла – дозвонился сразу.

– Здорово, Егор, – поприветствовал меня старый вояка.

Говорил он бодрым, вовсе не сонным голосом, однако ради приличия я всё же сказал:

– Извини, что разбудил.

– Успокойся, – живо откликнулся он. – Ни в одном глазу. Сижу во дворе, пялюсь на звёзды. Небо нынче на редкость чистое.

По идее после этих дежурных фраз мне нужно было бы сразу перейти к деликатным причинам столь позднего звонка. Однако с бухты-барахты объявлять свой интерес я не решился, пошёл накручивать дипломатические турусы:

– Занятное у тебя хобби, Серёга. Завидую.

– Купи телескоп, – тут же посоветовал молотобоец, – и не будешь завидовать. Не такие уж это, Егор, и великие деньги.

– Нет, подобное веселье не про меня. Не люблю полуночничать. Да и опасно это, часами звёзды разглядывать. Душевными расстройствами чревато.

– Считаешь?

– Чревато-чревато. Было же сказано: если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя. Так что ты там, Серёга, поаккуратней давай. Отрывайся время от времени от трубы.

Несколько секунд Архипыч соображал, глумлюсь или нет. Ошибочно решил, что говорю всерьёз, и заметил с фатализмом, присущим видавшим виды людям:

– Плевать, пусть себе вглядывается. Ничего кроме самой себя не увидит.

– Смотри, Серёга, – сказал я. – Ох, смотри. Один раз предупредил, больше не буду.

После чего не выдержал и хохотнул.

Вопреки ожиданиям Архипыч не рассердился.

– Так ты для этого мне посреди ночи позвонил? – спросил незлобиво. – Чтоб поиздеваться? Да? Слушай, а ты там случайно не наклюкался?

– Нет, представь себе, стёкл как трезвышко, – взяв себя в руки, ответил я. – Извини, Серёга. И не обижайся. Помощь мне твоя нужна, вот и звоню. А выделываюсь, оттого что не знаю, как подступиться.

– А ты не стесняйся. Говори-докладывай. Что там у тебя стряслось?

– Человечку одному крыша нужна, причём срочно.

– В каком смысле крыша? Крыша в смысле "крыша над головой" или крыша в смысле…

– Во всех смыслах, Серёга. Во всех. Так уж случилось. И приютить нужно и защитить. А ещё отмыть, накормить, от простуды пилюлю дать и спать уложить.

– Кто такой?

– Это не по телефону.

– Ну, хорошо, подъезжай, потолкуем.

– Спасибо, Серёга, уже едем.

– "Едем"? – Архипыч хмыкнул. – А я и вправду подумал, что скромничаешь.

Сказал и в ту же секунду отключился.

Сложив трубку, я покосился на Шабетая. Моего разговора с Архипычем он не слышал, не мог слышать, спал, откинув кресло до упора. Впервые за последние дни почувствовал себя в относительной безопасности, вот сразу и уснул, как только отъехали от детсада. Впрочем, и во сне приходилось ему, судя по всему, не слишком сладко. Он то и дело вздрагивал, постанывал, а один раз так жутко завыл, что мне пришлось потрясти его легонько за плечо и пропеть волшебные "чи-чи-чи". Видимо и там, в реальности, сотканной из расплывчатых образов, бесконечных подмен и немотивированных поступков, он тоже был вынужден скрываться. И, как мне кажется, выходило у него это не слишком удачно. Что, впрочем, и не удивительно. Во сне в принципе невозможно скрыться. Ведь на самом-то деле там приходится прятаться не от какого-то услужливо подогнанного подсознанием фантасмагорического бабайки, а от самого себя. От самого себя не спрячешься, себя самого только найти можно.

Путь от центра до загородного посёлка с диковинным названием Патроны, занял у нас чуть больше получаса. Расстояние всего в двадцать один километр, свободное ночное шоссе, превосходное дорожное полотно – стыдно было бы добираться дольше. Однако когда мы, съехав с трассы, подкатили по укатанной лесной гравийке к двухэтажной домине Архипыча, я к своему удивлению обнаружил, что кое-кто нас всё-таки опередил. Недалеко от ворот, у границы освещенного пространства стоял красный спортивный автомобиль с откидной крышей. Эта тачка с государственным номером К 030 ЧК у нас одна такая на целый город. Гоняет на ней весьма юная (дитя практически по нашим колдовским меркам), однако уже состоящая в должности Резидента местного бюро Ордена усмирителей Ирма Ахатова. Я сначала глазам своим не поверил, даже подумал, что путаю что-то по старости лет. Но нет. В тот момент, когда, разбудив Шабетая и строго-настрого наказав ему никуда не отлучаться, выполз из машины, молодая да ранняя как раз выпорхнула собственной персоной из калитки.

Похожая внешне на актрису Оливию Паскаль, она и на этот раз она была одета в своём излюбленном мрачноватом стиле. Гардеробчик ещё тот. Черный кожаный плащ, чёрные сапоги на высоченных платформах, аккуратненькие прямоугольные очёчки из чёрного стекла. На руках чёрные перчатки. В косы, собранные в подобье козьих рожек, вплетены чёрные ленты. Когда-то рыжие волосы и те выкрашены в чёрно-чёрный цвет. А в качестве контраста со всем этим неизбывным трауром по боевой подруге Варваре – ярко-вишнёвые по-детски припухлые губы на бледном лице.

Вообще-то, Ирма она хотя и ведьма, конечно, но славная девчонка. И очень толковая. А ещё – неравнодушная. Не люблю равнодушных чинуш, а вот она дела своей конторы ведёт мало того, что хватко, но ещё и с жизнерадостным остервенением. Будто каждое дело это её личное дело. Признаться, не хотел бы я когда-нибудь стать её персональным врагом, и очень, очень постараюсь, чтобы никогда таковым не стать. Впрочем, особо не зарекаюсь, вполне возможно когда-нибудь и придётся дорогу ей перейти. Жизнь есть жизнь, сложна и путана она, глупо зарекаться наперёд. Но до сих пор мы с этой молодой, но высокопоставленной Тёмной были в хороших отношениях. Даже в приятельских.

Да и как могло быть иначе? В прошлом сентябре – было дело – она Ашгарра от вампиров-киллеров спасла. Мало того, спустя каких-то пару дней меня самого в неслабой заварушке вместе с молотобойцами от удам-тугеннов, от воинственных и злобных демонов-гоплитов отбила. Так-то вот. К сожалению, до сих пор я ей этот долг не вернул. Не потому что скотина неблагодарная, просто случай удобный пока не представился. Правда, на Новый год в знак признательности перстень с лазуритом ей подарил. Непростой, конечно же, перстень, колдовской, из тех, что отводят от хозяина чары Пожирателя теней. Это очень редкий и полезный в хозяйстве артефакт. Да и просто красивый. Тёмно-синий камешек его украшающий не абы что, приличного качества. Хотя и здесь у нас, на берегах Озера найден, ничуть не уступает тем, что добывают в копях Бадахшана. Плотный такой, без мусорных вкраплений, однородно окрашенный, чудо, а не камень. К тому же огранён весьма искусно. Кстати говоря, слово "лазурь" происходит от арабского слова "азул", обозначающего чистое небо, а в Древнем Египте его так и называли "камень неба". Видимо, поэтому и является он символом искренности. Да-да, я прекрасно осознавал, какими именно смыслами нагруженную вещь преподношу. Ирма, надо отдать ей должное, мой намёк преотлично поняла и, принимая подарок, много всяких хороших слов наговорила, даже поцеловала на радостях. И всякий раз теперь, как только где увидит меня, реагирует так, будто я ей кровная родня.

Вот и в этот раз вскрикнула радостно, подбежала и, обхватив руками, ткнулась мне куда-то в подмышку. Я её тоже мягко обхватил лапищами, а потом, испытывая некоторое смущение от столь бурного проявления чувств, понюхал прядь у неё за ушком и произнёс:

– Вкусно пахнешь. – После чего, прикрыв глаза, попытался разложить по полочкам зазывную ароматическую композицию: – Чую цитрусовые ноты во фруктовой вуали, а помимо того лотос в обрамлении страстоцвета и чего-то древесного. А ещё чуть-чуть мускуса с золотой амброй. Всё на своих местах и ничего лишнего. "Живанши"?

– Круче, – не поднимая головы, ответила Ирма. – Водичка от тётушки Ставиской.

– В самом деле круче, – не мог ни согласиться я. – Альбину пока ещё ни один модный дом не сумел обставить.

– И не обставит никогда, – убеждённо заявила Ирма. В следующую секунду отстранилась, разгладила лацканы моего пиджака и спросила: – Как поживаешь, дракон?

– Хорошо, – ответил я. – А с учётом того, что до сих пор не могу поверить в серьёзность всего от рождения со мной происходящего, даже очень хорошо. – После этих многозначительных, но мало чего на самом деле значащих слов повёл подбородком в сторону ворот и сказал: – Слушай, а я и не знал, что у вас с Беловым…

И осёкся, не зная, какими словами закончить фразу.

– Что у нас Беловым? – вскинулась Ирма. А когда я молча пожал плечами, потребовала: – Давай-давай, дракон, договаривай. Что у нас с ним?

– Ну, как что… – Сконфузившись, я поправил очки – Шуры-муры и прочие амуры.

– Да ну тебя, – легонько ткнула меня в грудь Ирма. – Придумал тоже. Да разве ж мы с ним можем быть вместе? Ну уж нет! Да же в страшном сне подобного представить не могу.

– А чего тут такого? Дядька видный. А что Светлый, так это только в детских сказках Тёмные со Светлыми… А в жизни – сколько угодно.

– Да не в этом, дракон, дело, что Светлый он. А в том, что бука. Он бука, а я… Блин, чуть рифма не сорвалась. Короче, сам знаешь, кто я.

– Знаю. Козочка.

– Правильно, козочка. Я б от скуки с ним сдохла, с правильным таким.

– Тогда не понимаю, на кой ляд ты к нему среди ночи прикатила? На халяву в телескоп позырить? Или музыкой здешних сверчков насладиться?

– Просто дело одно нужно было обсудить с глазу на глаз безотлагательное, вот и прикатила, – будто оправдываясь быстро пояснила она. И то ли опасаясь, что начну о подробностях расспрашивать, то ли на самом деле куда-то спеша, сразу стала прощаться: – Извини, дракон, но пора мне. Рада, что свиделись. Правда, рада. – Отошла к своей машине, взялась за ручку и оглянулась: – Может, перехлестнёмся как-нибудь где-нибудь? Уйдём в отрыв? В такой отрыв, чтоб никто не догнал? Как тебе такое предложение, дракон?

– Предложение заманчивое, – ответил я. – Но – извини.

– А почему так?

– Потому что у тебя, девочка моя милая, впереди суббота, а у меня впереди зима. Вот и прикинь.

– Ха! Не наговаривай на себя зазря. Ты ещё чили перец. Вечно молодой, вечно пьяный.

– Твоими бы устами…

– Ты даже не представляешь, дракон, что я умею этими устами. Так что подумай. Обязательно подумай и если что, звони.

Через секунду дверца хлопнула, затем машина взревела, сорвалась с места и помчалась к перекрёстку. Того, как она скрылась за поворотом, я не видел – уже шагал к калитке. Шагал и мучительно пытался понять: неужели на самом деле интересен этой молоденькой ведьме как возможный партнёр по романтическим улётам? Да нет, конечно. Не может этого быть. Просто-напросто не может. Дурачится она. Играет. Кокетство оттачивает. И ко мне её влечёт простое любопытство юного натуралиста. Я же не такой как все, я же чудовище. Так, наверное.

С мыслью, что сколь бы не тщился корчить из себя знатока женщин, ничего на самом деле в их повадках не понимаю, открыл калитку, вошёл внутрь, дёрнул несколько раз висящую на мачте у ворот рынду (это чтоб предупредить хозяина о своём приходе) и потопал вглубь просторного двора. Сначала лабиринтом из постриженного под линейку курильского чая дошёл до "Ромео и Джульетты" – кедра и сосны, поймавших в сеть перевитых ветвей изрядный шмат луны, а там по горбатому мостку через ручей и мимо берёзовой рощицы до лужайки возле дома. Посреди этого заросшего одуванчиками пятачка и стояло глубокое псевдо-викторианское кресло, в котором, только что проводив одного гостя и ожидая следующего, восседал в глубоком раздумье полковник Серей Архипович Белов, высокий кряжистый дядька с суровыми чертами на обветренном и бородатом лице.

Вырядившись по какой-то неведомой причине в шикарный монгольский халат и гутулы – сапоги с загнутыми носами, он здорово смахивал на степного хана. На средневекового Даян-хана какого-нибудь или на кого-то, типа главного монгольского друга Советского Союза маршала Чойбалсана, вышедшего на пенсию. Правда, со столь колоритным образом как-то не очень вязался мощный, современного вида телескоп, что, задрав морду к небу, раскорячился на трёх лапах-стойках прямо перед ним. Справа же от молотобойца, не в плотную, а на расстоянии вытянутой руки, стоял раскладной туристский столик с трёхлитровым термосом, чашками, плошками с печевом, а также раскрытым примерно посередине репринтом атласа звёздного неба. К столику хозяин предусмотрительно приставил кресло-шезлонг, собранный из деревянных реек, в него после рукопожатия и предложил мне присесть.

Расспрашивать с какой такой радости или по какому такому поводу он нацепил на себя столь экзотичный костюмчик, я не стал, хотя, признаться, и подмывало. Еле-еле удержался. Устроился поудобнее, взял со стола атлас и, убедившись, что это "Общий каталог" Льюиса Босса, заметил:

– Смотрю, тропа к тебе, Серёга, не зарастает. – Затем пролистнул атлас, аккуратно положил его на место и, по-свойски пододвигая к себе кружку со следами вишнёвой помады, добавил: – Думал, только я тебя от созерцания звёзд отрываю. Ан нет.

– Это ты об Ирме? – спросил Архипыч и посмотрел на меня таким долгим изучающим взглядом, будто услышал в моих словах некий подвох.

– А о ком же ещё, – ответил я, ничуть не смутившись. – О ней красавице. И давно вы с ней по ночам дружите?

– Не дружим, а контачим. По работе. На паритетных началах информацию друг другу время от времени сливаем.

– Тоже неплохо.

На это проходное замечание Архипыч ничего не сказал, лишь посверлил мудрым взором пространство над моим плечом. Но даже в этом его молчании чувствовалось некоторое напряжение. Полчаса назад, когда мы разговаривали с ним по телефону, ничего подобного и в помине не было. Не было этой погруженности в себя. Тогда он пребывал в добродушно-расслабленном состоянии человека, хотя и обремененного некоторыми жизненными заботами, не без этого, но всё-таки со вкусом и аппетитом отгуливающего законный отпуск. Теперь всё изменилось. Видимо, решил я, разговор у них с Ирмой шёл о чём-то действительно важном и непростом. О чём-то таком, что обрушилось, словно снег на голову, и никак не могло потерпеть до утра.

Впрочем, Архипыч тут же продемонстрировал, что обладает способностями истинного стратега и способен воевать одновременно на нескольких фронтах. Выйдя из оцепенения, пододвинул как ни в чём не бывало плошку с печеньем поближе ко мне – дескать, давай не стесняйся. Сам же приложился правым глазом к телескопу, подкрутил какое-то мудрёное колесико и, не отрываясь от окуляра, спросил:

– Так что там с твоим парнем, Егор? Выкладывай.

Собираясь с мыслями, я сперва отхлебнул остывшего чайку, оценил на вкус, сделал ещё один глоток, поставил кружку на стол и только тогда начал рассказывать. Поскольку старался излагать лишь самую суть, уложился – вот воистину быстро сказка сказывается – в каких-то три минуты. Когда закончил, Архипыч, никак не выражая своего отношения к только что услышанному, ещё какое-то время глядел с каменным выражением лица на усыпанное сверкающими точками небо, потом оторвался от трубы, повернулся ко мне и совершенно спокойным голосом уточнил:

– Подставить меня решил, дракон?

– С чего ты взял? – удивился я. – Ни в коем разе,

– Тогда зачем такое предлагаешь? Ты в курсе, что этого твоего Пастуха не только кинутый им заказчик ищет? Что ориентировки с приметами уже по всем Постам разосланы? В курсе?

– Представь себе. Был сегодня у вас в конторе по делам, услышал случайно. Вот потому и хочу спрятать у тебя. Суда никто не сунется.

Архипыч хмыкнул и недовольно мотнул головой:

– Ты, кажется, Егор, не совсем понимаешь, насколько всё серьёзно. Тёмные как никогда раньше напряглись. Причём, на всех уровнях. Такую волну насчёт пропажи из Рижского Хранилища погнали, что просто караул. И знаешь почему?

– А ну-ка просвети.

– Всё дело в том, что парень твой похитил правую лапу того самого беркута.

– Подожди, не части. Какого ещё беркута?

– А того беркута, – пояснил Архипыч, – с которым Хриплый охотился на людские души.

Не поверив своим ушам, я уточнил:

– Ты имеешь в виду Ваала безжалостного и коварного?

– Его самого, Егор. Его самого. Верного слугу Люцифуга, Первого из Трёх, Кавалера Ордена Мухи, седьмого архидемона, главнокомандующего шестьюдесятью шестью адскими легионами, куратора трёхсторонней комиссии, архитектора нового мирового порядка, духа вероломства, сына тьмы, брата кровной мести, отца…

– Во имя Адонаи, через Гавриила, изыди Ваал! – прерывая бесконечный ряд, дурашливо проорал я.

– Чего ёрничаешь? – нахмурился Архипыч.

– Ёрничаю? Где ерничаю? Ну да ёрничаю. А потому ёрничаю, что не понимаю, с чего панические настроения такие. И к чему клонишь, тоже не понимаю. Подумаешь, Ваал. Подумаешь, лапа какая-то. Все волны гаснут, погаснет и эта. Не я сказал, Экклезиаст. Удивляешь ты меня, Серёга, нынче. Просто очень сильно удивляешь. Вот уж никогда не думал, что в махровые алармисты запишешься.

– Да, япона ж мать, мордулет бразильский, – выругался Архипыч. -Действительно ничего не понимаешь. Ну ничего, я тебе сейчас всё в лучшем виде растолкую. В миг прочувствуешь. И может даже, пропотеешь.

– Не пугай, Серёга, – поморщился я, – пуганные мы. Рассказывай давай.

– Так я ж и рассказываю. Тебе известно, что пропавший жезл тёмной власти венчает другая лапа того самого беркута? Левая.

– Вот теперь известно.

– А известно ли тебе, что на поиск этого чёртова жезла кинуты все силы Тёмных? Ищут официальные, полуофициальные и неофициальные организации, эмиссары разных кланов, родов и семей, предприимчивые одиночки и просто городские сумасшедшие. Кто только не ищет. Слышал об этом?

– Слышал, конечно. Все только об этом и говорят. Ищут пожарные, ищет милиция, ищут правители и оппозиция. Ищут давно, но не могут найти. А ведь без жезла-то, насколько мы знаем, объявивший себя Претёмным вовсе не Претёмный никакой. Без жезла Претёмный – чёрт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин. Просто возьми, да и вышвырни в окошко. Так что нужен им жезл. Позарез нужен для обозначения легитимности. Но не могут найти. Не могут, хоть ты тресни.

– Вот-вот, – не обращая никакого внимания на мой откровенно глумливый тон, подтвердил Архипыч, – не могут. Но хотят. Очень сильно хотят. Вот, Егор, и прикинь. Сложи в умишке своём все эти факты. Сложи два и два. Только без этих твоих шуток с подоплёкой. А то четыре не выйдет.

– А чего здесь складывать? Здесь, пожалуй… – И тут до меня стало потихоньку доходить. – Подожди-подожди, ты хочешь сказать… Ритуал поиска подобного подобным? Обряд магического притягивания? "Брат, ступай ищи брата"? Ты, Серёга, про эти чернокнижные дела?

– А про что же ещё? С помощью правой лапы без особого труда можно отыскать левую. А раз она есть неотъемлемая часть жезла, то и…

– Сам жезл.

– О чём и толкую.

– Ой, мать моя змея, роди меня обратно! – воскликнул я, мысленно взглянув на ситуацию с высоты птичьего полёта.

– И теперь, Егор, – криво ухмыльнулся Архипыч, – назови хотя бы одну причину, по которой я должен забыть про служебный долг, взять на постой преступника и тем самым ввязаться во всё это дерьмо.

– Ну если моей просьбы тебе мало…

– Представь себе, мало. Одно дело, если бы ты сам в беду попал, другое… Ну ты понимаешь.

Я недовольно покачал головой:

– Вот, значит, оно как. Долгие годы шли в одной упряжке, а теперь общая телега стала слишком для тебя тяжела? Ну, хорошо. Бывает. Тогда так. – В поисках убойного довода я стал быстро-быстро соображать и нашёлся практически сразу. – Слушай расклад. Пока этот парень будет у тебя на глазах, всё будет под твоим контролем. Ты, Серёга, сможешь полностью отслеживать ситуацию. Подумай, он же приманка. Рано или поздно, кинутый им клиент дорожку сюда отыщет, будет кружить где-то рядом, тут ты его и зачехлишь. И дёрнешь клубок за веревочку. Потом сдашь вражину своим, отрапортуешь про тайную супер-пупер спецоперацию, и на белом коне во всём белом… Только прикинь, какая красота.

Поклясться могу, что моему коварному словоблудию в ту минут позавидовал бы сам Змей Искуситель.

– А что с этим твоим Шабатаем в таком случае будет? – помолчав какое-то время, спросил Архипыч. – Его ведь тоже тогда придётся сдать.

– Придётся, – согласился я.

– Высокий суд, конечно, учтёт факт сотрудничества со следствием, скостит лет пять или даже семь, но не более того.

– Ну и прекрасно.

– Но ты же, как я понял, пообещал его вытащить.

– Я взялся жизнь ему спасти, всё остальное – бонусы. Получится отмазать или побег устроить, хорошо. Нет – нет.

– Так вот, значит?

– Угу.

После этого какое-то время мы молчали. Я, глядя на то, как в кружева берёзовых ветвей вплетаются пряди лунного света, тупо ждал решения, а молотобоец напряжённо просчитывал варианты. А может, даже уже вчерне план первоочередных мероприятий разрабатывал. Причём, комплексный, разумеется, план. Ну, то есть такой план, по ходу выполнения которого будет решаться не одна задача, а целый ряд задач, абсолютного ничем друг с другом не связанных, помимо того, что их можно решить попутно. А ещё такой план, конечно же, всегда учитывает расстановку сил Тёмных и Светлых. А ещё – текущую оперативную обстановку. А ещё – наличие у разных подразделений Поста тех самых собственных интересов, из-за которых начинается внутрикорпоративная конкуренция. А ещё… Короче, много чего толковый комплексный план ещё должен учитывать, всего не вспомнишь. Да мне это и не надо.

Прошло минут семь-восемь, наверное, прежде чем молотобоец тряхнул головой, утвердившись в какой-то своей мысли, и объявил:

– Ладно, чёрт с тобой, Егор, веди своего парня. Беру я его на постой.

– Вот это верно, – сказал я, вставая. – Если не мы, то кто мы? Да, Серёга?

Потом всё пошло живо и без проволочек. Я сходил на улицу, привёл в силу обстоятельств и позднего времени пребывающего в заторможенном состоянии Шабетая и представил его молотобойцу. А молотобойца соответственно – Шабетаю. Чтоб приступа сердечного чего доброго у последнего не случилось, о том, кем является на самом деле хозяин, я, конечно же, деликатно умолчал. Просто сказал: это мой давнишний приятель, прошу любить и жаловать.

Покончив с официальными церемониями, я напомнил караиму, что нужно каким-то образом вывести заведующую детским садом из морока. Ибо не фиг всякий магический мусор в чужих душах и мозгах оставлять. Возражать Шабетай не стал, предложению снять заклятие посредством телефонного звонка обрадовался и сходу проговорил на диктофон моего сотового нужные слова. А потом шепнул мне на ушко, что оставил пакет с деньгами под водительским сиденьем. Я в ответ шепнул, что деньги беру, но только на ответственное хранение. Сразу после этого стали прощаться. Архипыч, правда, зазывал остаться до утра, но я отказался. Настаивать молотобоец не стал и пошёл провожать меня до ворот. По дороге выразил озабоченность здоровьем Шабетая:

– Что-то, Егор, хилый он у тебя какой-то. Дохает постоянно. Похоже, основательно простыл.

– Немудрено, – сказал я. – Посиди-ка три дня в холоде да сырости. Любой сломался бы. Хочешь, свой бальзам фирменный оставлю, есть с собой немного. Намажешь чудика, подлечишь.

– Уж как-нибудь своими средствами обойдусь. Народными. А не помогут, тогда сам знаешь какими.

– Ну как хочешь, моё дело предложить.

Дальше до самых ворот мы шли молча, а там я не выдержал и всё-таки поинтересовался, почему он так пышно нынче прикинут. Архипыч попытался отшутиться, но я настоял, и он всё же ответил. Однако ответ его потонул в надсадном рёве идущего на посадку самолёта, и я ничего не услышал. Переспрашивать не стал (знать не судьба), махнул прощально рукой, потом приложил её ладошкой к уху – созвонимся, и поспешил к машине.

Едва отъехал, подумал, что с каждым разом становится всё труднее и труднее подбивать Архипыча на героические авантюры. С каждым разом он всё строже, всё инертнее, всё неповоротливее. Как само добро. Добро оно ведь что-то вроде огромной каменной глыбы: трудно, порой невозможно переместить эту глыбу целиком в границы нашей реальности. Зло же напротив – оно, словно вода, само легко просачивается через всевозможные трещины, дырочки и щели. Не успеешь глазом моргнуть, а оно уже здесь. Это, конечно, не означает, что у добра нет никаких шансов, вовсе нет. Есть у него шансы. Пусть глыба, пусть каменная, но ведь её можно расколоть, можно протащить в реальность кусками. Или даже, если хорошенько постараться, – в песок искрошить. Вот ровно этим-то мы, ответственные воины света, и должны день и ночь заниматься. Должны, даже обязаны, не жалея времени и сил, дробить, дробить и дробить субстанцию добра. А для этого сами обязаны быть гибкими и уж точно не считать добро чем-то таким, чего ни в коем случае руками трогать нельзя. Архипыч же, протокольная душа, похоже, это перестал понимать. Формалистом стал. Буквоедом. Обидно однако.

Вот так вот рассуждая о всяком таком, катил я, катил и катил по ночному шоссе, по этому вечному источнику необъяснимой тоски и тревоги, и где-то на четырнадцатом километре вдруг заметил, что мысли стали путаться, петлять и завязываться в замысловатые морские узлы, а вскоре меня и вовсе потянуло в сон. Да так сильно потянуло, что я, дабы не улететь со всего маху в кювет, сбавил скорость, прижал тачку к обочине и вышел размяться.

А вокруг – красотища. Справа от трассы, что словно жизнь земная выползает из темноты и вновь уползает в темноту, тянется глухая стена леса. Слева распласталось кочковатое поле, заросшее у кювета молодыми деревцами. У самого горизонта, на краю повеянного ветром простора виднеется несколько тусклых огоньков. Похоже, деревенька там небольшая. Чуть ближе к трассе, однако дальше по курсу – причудливо изогнутая лиственница на вершине живописного холма. Не лиственница -иероглиф. Будто мастер на бледном холсте, не отрывая кисти, ра-а-аз. Словом, во истину красотища. Мрачноватая, суровая, но красотища.

Хорошо-то как, подумал я моментально прояснившимся умом. Раскинул руки, будто крылья, и вдохнул-выдохнул: у-ух, ху-у. И ещё раз полной грудью: у-ух, ху-у. Токи вольного весеннего воздуха перетекали запахами мокрой земли, свежей хвои и щекочущей в горле истомой прелой прошлогодней листвы. Чтоб чего доброго не расплакаться от сопутствующей этим пронзительным запахам сладостной печали, я запрокинул голову – ах, хорошо. Звёзды, холодные и прекрасные, глядели на меня сверху вниз с обычным равнодушием, если не с презрением. Сразу вспомнилось чьё-то: "Звёзды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле". Саму-то фразу я вспомнил, а вот кому принадлежит, вспомнить не смог. Однако ничуть этим не смутился и вступил в мысленную полемику с автором: ох, не прав же ты, хороший мой человек, ох, как же ты не прав. Даже по факту не прав – многие звёзды, чей свет всё ещё летит к нам, уже давным-давно сгинули во вселенском небытии. А уж по сути… Я вас умоляю. Подобная уничижительная патетика здесь крайне неуместна. Ну кому все эти звёзды будут нужны, когда нас с вами не станет? Да никому они не будут нужны. А кто про них песни споёт и расскажет стихи? Никто не споёт, никто не расскажет. А кто любоваться будет их холодной красотой? А кто, в конце концов, их звёздами-то будет называть? Никто не будет. Некому будет. Перестанут они быть звёздами, станут просто огромными шарами горящего гелия, водорода и прочего безобразия. Да и про это – вот она наша главная месть – никто не будет знать. Ну и чему тут, скажите, завидовать? Подумаешь, "останутся". Ха-ха. Смешно.

Добравшись до города, домой не поехал, поскольку решил не будить Вуанга. Спит он по-военному чутко, как ни старайся проскользнуть в свою комнату по-тихому, всё равно проснётся, а потом будет реагировать на каждый мой шорох. Мне это надо? Нет, мне этого не надо. Короче, пожалел я воина, проехал мимо платины и порулил через Центральный рынок прямиком в офис. По приезде собрался было устроиться на ночлег в приёмной на диванчике, но прошёл в кабинет, чтоб спрятать деньги Шабетая в сейф и опрокинуть полстаканчика "от нервов", да прям там и уснул в кресле. Вытянул ноги между тумб стола, закрыл глаза на секундочку и всё, готово. Спал как убитый, без сладких снов, зато и без кошмаров, а проснулся только тогда, когда на службу в урочный час прискакала Лера.

Услышав, как она возится в приёмной, я с трудом открыл глаза, глянул на "Командирские" (было уже девять ноль семь), и приказал лежащей на столе шпаге:

– Упади.

Шпага с превеликим удовольствием ожила, послушно покатилась к краю и с грохотом упала на пол. В тот же миг я услышал, как Лера испуганно воскликнула:

– Ой!

После чего затаилась на несколько секунд, а затем решительным шагом приблизилась к двери, постучала, как мне показалось, ногой и громко спросила:

– Шеф, это вы?!

– Заваливай, – крикнул я.

Вышло у меня спросонья не очень, сипло как-то, поэтому прокашлялся и повторил, уже гораздо чётче:

– Заваливай, говорю.

Дверь тут же приоткрылась, и моя храбрая помощница появилась в проёме, держа клавиатурную доску в готовности напасть или защититься.

– Расслабься, – сказал я. – Свои.

– Фу-у-у, – выдохнула девушка, опуская своё импровизированное оружие. – Ну вы, шеф меня и перепугали. Чуть сердце не лопнуло. Вы это чего в такую рань заявились?

– Я не в рань, я тут с ночи.

– Это из-за дела Вероники?

– Из-за него тоже. А, вообще-то, звёзды всю ночь рассматривал.

– Звёзды? С чего это вдруг?

Я пожал плечами:

– Да так, просто. Выпала возможность, вот и… Кстати, понимаю теперь, что Земля вовсе не стоит на трёх китах. И киты не покоятся на черепахе. И черепаха не плавает в океане. Враки всё это.

– Да неужели? – одними губами улыбнулась Лера.

– Точно говорю, – пропуская её сарказм мимо ушей, кивнул я. – Наглейшие враки. На самом деле Земля имеет форму перевёрнутой чашки, и сама плавает по океану вверх дном. А над Землёй висит колпак небесного свода. По своду движется солнце, Луна и планеты. Звёзды же неподвижны, они намертво прикреплены к своду и вращаются вместе с ним. Вот оно как всё устроено на самом деле, подруга.

– Ну и прекрасно, – не желая вступать в полемику, сухо сказала Лера, после чего спросила: – Ну а если серьёзно? Что там, как там с делом Вероники? Расследование продвигается?

– До упора уже продвинулось, – доложил я – Можешь позвонить и сказать ей, что всё кончено. С детьми теперь всё будет в порядке.

– Поймали колдуна?

– Поймал, – кивнул я, потягиваясь и широко зевая. – Поймал и обезвредил.

– Ой, как здорово, – обрадовалась Лера.

Действительно обрадовалась. Но как-то не очень сильно. Не так, как обычно радуется в подобных случаях. Не подпрыгнула до потолка. И вообще было видно, что чувствует себя не совсем в своей тарелке. А если точнее – совсем не в своей. Внимательно наблюдая за ней с самой первой секунды, я мог с уверенностью сказать, что девушка на сильном взводе, что просто-напросто кипит. Хотя, конечно, и делает старательно вид, что всё у неё в порядке. Правда делает это так, чтобы я всё-таки заметил, что на самом деле у неё не всё в порядке. Женщины это умеют. От природы они это умеют. В таких случаях в ход у них идут особенный взгляд, многозначительный вздох, нервический поворот головы и всё такое прочее. Лера обладает всем этим мудреным арсеналом в полной мере. И это здорово. Просто замечательно.

Подыгрывая ей в этой непростой и тонкой игре, я как бы между прочим поинтересовался:

– Ну а у тебя, подруга, как дела? Сложилось?

– Сложилось, – нервно оправив край кремовой блузку, мгновенно отчеканила она. – Кофе сварить?

– Кофе? Кофе давай. А точно всё в порядке?

– Точно. А что такое? Выгляжу как-то не так?

– Выглядишь как всегда здорово. Просто врёшь зачем-то.

– С чего вы это взяли, шеф?

– Вижу. Трудно не увидеть. Отовсюду торчат, топорщатся.

Оглядывая себя, Лера завертелась на месте:

– Где? Что?

– Чувства, – пояснил я. – Чувства оскорбленные торчат. Рассказывай давай.

– Да не буду я ничего рассказывать, – заартачилась она.

– Ну и зря. Всякой пустяшной ерундой делиться не считаешь зазорным, а когда случилось нечто особенное, вдруг рогами упёрлась. Не правильно это. Всегда когда случается беда – например, когда тоска наваливается такая, что дышится с трудом и сердце в бездну проваливается, – обязательно нужно с кем-нибудь поделиться, обязательно нужно кому-то всё рассказать. Бывает, конечно, что не с кем поделиться, но ты же ведь не в пустыне живёшь, у тебя-то есть с кем горе разделить. Так что пользуйся быстрей этой замечательной возможностью. Вот он я. Валяй.

– Ну, не знаю, – всё ещё сомневалась Лера, вернее делала вид, что сомневается.

– Не расскажешь, уволю, – пригрозил я.

Девушка фыркнула:

– Прям так и уволите. – Но после небольшой паузы уточнила: – Как подружке?

Я кивнул:

– Угу, как подружке.

Она на несколько секунд замерла, а потом дала волю своим чувствам в полной мере. Шмякнула клавиатуру об пол со всей силы и трижды выдохнула:

– Ненавижу его! Ненавижу! Ненавижу!

После чего сжала кулаки, воздела руки к потолку и, не имея сил ничего рассказывать, просто красноречиво вызверилась:

– Ы-ы-ы-ы! – И опять: – Ы-ы-ы-ы!

– Та-а-ак, – протянул я. – Надо понимать, вчерашнее свидание не задалось. Родинку под сердцем выжгла, а ничего хорошего не вышло. Что, не тем человеком оказался романтичный вьюноша Никита?

Лера сверкнула глазами.

– Да он, шеф, и не человек вовсе.

– Как не человек? – по понятным причинам напрягся я. – А кто тогда?

– Животное, – выпалила она, воткнув по-мальчишески руки в карманы джинсов. Потом столь же резко вытащила руки, сложила их на груди и добавила: – Грязное мерзкое животное. Представляете, он женат и у него дети. Представляете? Сам женат, а сам при этом…

Тут она, вновь прокрутив ситуацию в голове, задохнулась от нахлынувших чувств и зажала рот руками, чтобы не расплакаться.

– Э-э-э, этого ещё только нам не хватало, – заволновался я, вскакивая из кресла. – Ты ещё разревись мне тут из-за какого-то придурка. А ну прекрати немедленно.

Оббежал стол в одно мгновенье и обнял её крепко-крепко. Только стихию уже было не остановить. Уткнувшись мне в плечо, девушка стала громко дробно всхлипывать и причитать:

– Как жить, шеф? Как жить, если не кому верить нельзя? Как, шеф? Как?

– Ну-ну-ну, – пытался я её успокоить, поглаживая по вздрагивающей спине,

Но не унималась она, продолжала ныть:

– Ну почему я, шеф, такая неудачница. Почему? Почему? Почему мне так не везёт постоянно? Другие вон… У других вон… У них всё… А я… Я…

– А что ты? – спросил я у неё тихо. И сам же ответил: – Ты, девочка моя, прекрасна. Ты воздушна. Ты только струям воздуха послушна. Пусть в комнатке твоей сегодня душно, не бойся – всё с тобой произойдёт.

Моё убаюкивание не сразу, но возымело успех. Лера мало-помалу перестала хныкать и освободила меня от объятий. А вскоре настолько успокоилась, что стала изобретать план страшной мести.

– Шеф, – спросила, – а вы можете сделать так, чтобы у него резинка на трусах лопнула, когда он в бассейне будет плавать?

– В принципе могу, – ответил я. – И даже, не применяя магию.

– А чтоб он облысел в один день?

– Тоже могу.

– А чтоб уши у него в лопухи превратились? Или на носу прыщ с фасолину вырос? А лучше – чтоб и то и другое вместе?

– Могу. Всё могу. А тебе зачем?

– А чтоб знал подлец такой, как наивных девушек обманывать. Вот зачем. Чтоб знал.

– Отомстишь, значит, хочешь?

– Хочу, конечно.

– Это плохо, – осуждающе покачал я головой, – это нехорошо.

Тогда она уточнила с вызовом:

– А что, простить?

Прежде чем ответить, я усадил её в кресло для посетителей, сам, подняв с пола шпагу, обошёл стол и уселся в своё. Испросил разрешение закурить и после нескольких, первых за этот день, затяжек выдал отнюдь не менторским, но товарищеским тоном вот что:

– Есть, Лера, несколько вариантов поведения в подобных ситуациях. Первый вариант такой. Обозлиться на этот гнусный нехороший мир, посчитав его несовершенство за причину всех своих бед, и тут же, сходу, обратить обиду в ненависть – стенобитную машину, способную сокрушить всё живое и неживое. В результате сгинуть в битве роковой, испив сполна сладостный разрушительный кураж. Повторюсь, это первый и, скажу прямо, поганый вариант. – Прервавшись, я сделал подряд две затяжки, стряхнул длинный столбик пепла в пасть бронзового пеликана и продолжил: – А можно трусливо обвинить в своих бедах себя, раскормить обиду, этого зубастого зверька, сидящего внутри, в крысу огромного размера, и дать ей на съедение ту нежную субстанцию, которую непуганые апологеты веры кличут красивым словом "душа". Сровнять себя. Лечь под каток. Стать полным нулём. Это второй вариант. И тоже не ахти какой. Ты сейчас как раз мечешься между первым вариантом и вторым. Между вторым и первым. В принципе ты, конечно, можешь реализовать своё право обижаться и быть обиженной, опустить обидчика или опустить себя. Но… Оно это тебе, подруга, надо? Мелко всё это.

– А что же делать? – внимательно выслушав меня, озаботилась Лера. – Делать-то что?

– Хороший вопрос. Очень хороший вопрос. И мой ответ на него таков: ничего не делать. Просто молись, чтобы Господь вразумил твоего обидчика. А как Он это сделает, не твоя забота. Вот это вот третий вариант. Это хороший вариант. Это по-людски. Это тебе подходит.

– Молиться? – будто не поверив в искренность моих слов, переспросила Лера. – Вы же, шеф, в Бога-то…

– Я-то – нет, но ты ведь да. Или нет? Или только по великим праздникам, когда куличи печёшь и яйца красишь?

– Молиться, – повторила девушка тихо и задумалась на какое-то время. Потом покачала головой: – Нет, шеф, лучше я, пожалуй, книжку почитаю.

– Книжку? – удивился я.

– Ага, книжку. Психотерапевтическую. "Тайная книга женщин" называется. У Нюры, соседки снизу, взяла почитать.

– Психотерапевтическую, говоришь? – Я скормил недокуренную сигарету пеликану и резко поднялся из кресла. – На фиг ментальные костыли. Долой психотерапию. К чёрту лженауку. Собирайся, подруга. Едем.

– Куда? – испугавшись моего решительного вида, спросила Лера.

– Смотаемся ненадолго в одно место, тут недалеко. Проведу с тобой сеанс реальной коррекции состояния духа.

– Сеанс? Реальной… Коррекции…А что, шеф, здесь никак нельзя?

– Здесь? – Я обвёл взглядом кабинет. – Нет, здесь нельзя. Эта методика не для закрытых помещений. Короче, собирайся, подруга. Да поскорее. Сейчас умоюсь, и сразу едем.

– А кофе? – напомнила девушка.

Я ласково улыбнулся ей, но расставил приоритеты твёрдо:

– Первым делом, подруга, самолёты, всё остальное – потом

Через двадцать минут мы уже выезжали из города и за окнами машины проносилась невесёлая панорама окраин: бесконечные лабиринты складов, баз, хранилищ в ржавом обрамлении подъездных железнодорожных веток, смердящие болота очистных сооружений, серые промышленные зоны, захламлённые площадки навсегда замороженных строек.

В пути обошлось без разговоров. Я ничего не объяснял, а Лера ни о чём и не спрашивала. Глядя в окошко, она старательно считала полосатые придорожные столбики и мурлыкала заунывную песню из репертуара депрессивной группы "Сплин". В песне было что-то насчёт того, как между лирическим героем и его подругой легла двойная сплошная полоса. Ужас. Драма просто.

Выехав на Александровский тракт, мы на приличной скорости промчались мимо овощных складов Госрезерва, нескольких старых дачных посёлков и мусорного полигона с его стаями вечно голодного воронья. Не доехав несколько километров до посёлка Урик, свернули с трассы в сторону затопленного карьера (там при Советах добывали знатный щебень) и по петляющей грунтовке добрались до заброшенного причала.

Летом, особенно в ночную пору, это место редко пустует, очень уж тут удобно и романтические намеренья с подругой реализовывать и просто огнями проплывающих барж любоваться под недорогую "Медвежью кровь" или – без разницы – "Монастырскую избу". Но прохладной весной, а тем более в такую рань тут делать совершенно нечего, поэтому безлюдно на этом причале в такую пору. Не было никого и этим утром.

Оставив машину на краю обрыва, мы с Лерой спустились по асфальтовому хребту вниз, к самой воде. Пока девушка разглядывала – "ой, смотрите, шеф, какая прелесть" – разноцветные голыши на берегу, я разыскал в зарослях пожухлого камыша мятое ведро. Вытряхнул из него жжённые тряпки и установил на макушке торчащей из земли бетонной глыбы. После чего, отойдя на дюжину шагов, достал из кобуры кольт, извлёк из паза магазин с заговорёнными патронами и вставил с обычными. За те секунды, что занимался этими несложными манипуляциями, сочинил хайку:

пустое ведро -

в него заглянул, а там

холод колодца.

Подумал между делом о справедливости тезиса, что источником вдохновения может служить любая дребедень, передёрнул затвор, поставил пистолет на предохранитель и огляделся – не объявился ли кто чужой? Никого кроме нас на берегу не было, и я окликнул Леру. Она от нечего делать уже пускала по воде "блины". Когда подошла, сунул ей в руку пистолет и, указав на импровизированную мишень, сказал:

– Давай, подруга, мочи, как учил.

– По тому вон ведру? – уточнила она, переложив пистолет из правой руки в рабочую левую.

– По ведру. Только представь, что это…

– Гад Никита?

– Ни в коем разе. Обида это твоя. Якши? Обида.

Девушка кивнула, тут же встала в боевую стойку и сняла пистолет с предохранителя. Затем, прикусив от напряжения губы, взвела курок и замерла в ожидании приказа.

– Давай, подруга, – скомандовал я. – Убей её.

В следующий миг девушка старательно прищурила правый глаз, прицелилась и по науке плавно потянула спусковую скобу.

– Не правым, целься, дура, левым, – заметив грубую ошибку, гаркнул я.

Лера испугано моргнула, быстро исправилась и, затаив дыхание, через секунду открыла огонь.

Попала, естественно, не с первого и даже не со второго, а только с третьего раза, после чего походкой киношного ковбоя подошла к отлетевшему далеко в кусты ведру и, окончательно превращая его решето, сделала четыре контрольных выстрела в упор. Оглянулась на меня горделиво, радостно взвизгнула и стала под собственные истошные песнопения исполнять танец живота.

А я глядел на неё, глупо улыбаясь, и думал: как же всё-таки мало нужно человеку для счастья. Просто ужас, до чего мало. Пустынный берег реки, ржавое ведро и семь патронов сорок пятого калибра.

 

Глава 9

По возвращению в город оставлять Леру в офисе одну я остерёгся. Подумал, а ну как вдруг оборотень уже оклемался, рану зализал и шастает где-то рядом. Поэтому звякнул домой и попросил Вуанга срочно приехать. Когда воин прибыл (а прибыл он хотя и на такси, но из-за треклятых пробок только через сорок минут), я прежде всего представил его Лере. Если поэта, то есть "Артёма Владимировича" она уже знала и знала более-менее хорошо, то "Петра Владимировича" видела впервые.

Признаться, всегда, когда вынужден лично знакомить кого-либо с нагоном-поэтом или нагоном-воином, испытываю некоторое волнение. Ведь так получается, что знакомишь человека с частью того, частью чего являешься сам. И поскольку существует вероятность неприятия и даже отторжения, весьма трудно оставаться равнодушным. Это ведь даже не с братом-близнецом знакомить, это… Это трудно объяснить. Впрочем, и на этот раз всё обошлось, Лера приняла Вуанга как родного.

Когда девушка, пообещав приготовить нам кофе, вышла из кабинета, я в двух словах ввёл Вуанга в курс дела. Воин лишних вопросов задавать не стал (ему достаточно было услышать "олькхалмэш-арх", что в переводе с дарса на русский значит "человек, пленённый духом"), поработать какое-то время телохранителем согласился, сунул за пояс выданный револьвер с заговорённым свинцом в барабане, и, пододвинув кресло к окну так, чтобы видно было крыльцо, сразу занял наблюдательный пост.

Лере о том, что к ней с этого часа приставлен личный телохранитель, я, естественно, объявлять не стал. Как я мог её всё объяснить? Да если бы даже и мог, не стал бы пугать. Зачем? В общем, когда вышел из кабинета, просто соврал на голубом глазу:

– У нас беда приключилась, тараканы от соседей ползут. Хату дустом обработали, поэтому Пётр Владимирович посидит до вечера в кабинете. Книжки почитает, журнальчики полистает. Ты, подруга, не обижай его. И не тереби понапрасну, он уединение любит.

– А вы, шеф, куда? – уточнила девушка.

– А я – по делам.

– Надолго?

– Не знаю, – ответил я, вытащил из портмоне несколько синих купюр и положил на её стол. – Это на обед. – Подумал и положил рядом ещё одну купюру того же достоинства: – А это – на новую клавиатуру.

– А что Петру Владимировичу заказать? – уточнила Лера. – Пиццу? Или что-то более серьёзное?

– Себе можешь и пиццу, а ему закажи где-нибудь две порции амигасяке. Справишься?

– Легко, шеф. Только повторите название.

Я повторил.

– Ещё какие-нибудь указания будут? – почиркав на листочке, спросила девушка.

– Будут. Держи, подруга, хвост пистолетом и не дели себя на бесконечность.

– Я постараюсь. Это всё?

– Всё. Клиенты новые объявятся, звони. А лучше гони их к чёртовой матери да поганой метлой. Не до них мне сейчас.

Когда, так и не выпив свой кофе ("некогда, подруга, некогда"), уже стоял на пороге, Лера, заметно смущаясь, попыталась спросить:

– Шеф, скажите, а вот у Петра Владимировича на голове… Это у него…

– На себе не показывай, – не дожидаясь, когда найдёт нужные слова, откликнулся я. – Это у него причёска такая. Ты думала лысина? Нет, не лысина. Лысеют мужчины от тоски по утраченным надеждам, наголо бреются – от уверенности в себе. Петр Владимирович в себе уверен. На мой взгляд, даже чересчур.

Покинув офис, я сразу поехал на улицу Степана Разина к Рудику Подсказчику. А потому что принял решение всё-таки сперва тему оборотня закрыть, и только потом заняться поискам дважды украденного артефакта. Всё-таки негоже и даже непрофессионально заниматься серьёзным делом, когда у тебя тылы не прикрыты.

На самом деле Рудика по паспорту величают Рудольфом Игнатьевичем Фроловым, но только так этого двухсотлетнего и весьма известного в городе колдуна, чья масть неопределима по ряду онтологических причин, никто из посвящённых не называет, всем вполне хватает и прозвища. Да и он как-то не очень сильно по этому поводу напрягается. Во всяком случае, лично я никогда не слышал, чтобы высказывал недовольство.

Специализируется Рудик на магическом консалтинге. Это если по-современному. А если так, по колхозному, то просто советы в области практического колдовства нуждающимся в таковых раздаёт. Естественно, не бесплатно, естественно, за Силу (таким образом напрямую претворяя в жизнь известный лозунг "Знание – Сила"), в редком случае – ибо в отличие от Силы подвержены они, как известно, перманентной девальвации – за наличные деньги. Заплатишь по текущему прейскуранту, он тебя и заговорам любым обучит охотно, и объяснит, какой именно артефакт лучше применить для того или иного обряда, и, сверившись с первоисточниками, последовательность действий при исполнении ритуала обрисует в лучшем виде. А добавишь сверху, так ещё и подскажет, как от того или иного воздействия защититься, а равно какими средствами своё усилить. В общем, понятно почему "Подсказчик".

Офиса как такового у Подсказчика нет, посетителей принимает там, где живёт, – в трёхкомнатной квартире на последнем этаже добротного, построенного ещё при Сталине четырёхэтажного дома, что примыкает к магазину "Океан". Бывал я у него раньше по делам своих клиентов и бывал не единожды, посему могу засвидетельствовать: шикарная досталась бывшему парторгу мебельной фабрики от советской власти квартирка. Метров восемьдесят жилой площади, потолки высокие, с лепниной, стены – ядерный удар выдержат. Мебель у него древняя, чопорная. И что особенно бросается в глаза – очень много книг. Просто очень много. И все старинные, и все по ремеслу колдовскому. А ещё всякого керамического и бронзового антиквариата навалом. Вся квартира им заставлена, пройти не возможно, чтоб чего-нибудь да ни задеть.

Сам же Подсказчик преинтересный тип. С виду дедок лет семидесяти пяти, даже, пожалуй, восьмидесяти. Худющий такой, сгорбленный, вечно растрёпанный. Волосиков на голове чуть, руки с узловатыми пальцами все в старческих пигментных пятнах, кожа на лице суше пергамента. Словом, натуральный божий одуванчик. И постоянно бормочет себе что-то под нос, бормочет, заговаривается. Посмотришь на него попервоначалу и думаешь: совсем дядька потерянный какой-то, явно выпал из пространства- времени на обочину жизни. Но когда перекинешься парой слов накоротке, когда в глазах цепкие глянешь, когда увидишь в них расплавленный металл, начинаешь понимать: э-э-э, а дядька-то не прост. Ох, не прост. Под доходягу косит, дурку гонит, а своего просто так не отдаст и чужого не пропустит. Такому палец в рот не клади.

На этот раз – что меня, по понятной причине слегка ошарашило – встретил меня Рудольф Игнатьевич в возбуждённо-приподнятом состоянии. Он моему приходу даже как будто обрадовался.

– А-а, дракон! – громко воскликнул, прихватывая пояском полы расписанного хризантемами домашнего халата. – Проходи-проходи скорей, не стой на пороге. Да не разувайся ты. Пошли, что покажу.

Тут же схватил меня крепко за руку и потянул из тёмного коридора в не менее тёмную, с наглухо задёрнутыми гардинами на окнах, гостиную. Там зажёг свет в лампах тяжёлой хрустальной люстры и, являя ухватки ярмарочного купца, продемонстрировал размещенную на журнальном столике диковинную конструкцию, практическое назначение которой понять с первого взгляда было невозможно. Да и со второго, третьего и всех последующих, честно признаться, тоже. Походила она внешне на модель ветряка, а состояла из металлической стойки, приваренной к её основанию г-образной штанги и двух кругов из прозрачного оргстекла, насаженных у вершины на горизонтальную ось. Круги, каждый размером с граммофонную пластинку, были собраны из множества сегментов, раскрашенных в разнообразные цвета – от нежно розового до тёмно фиолетового, почти чёрного. На конце же штанги, изготовленной, по-видимому, из крашенной водопроводной трубы самого малого диаметра, крепился патрон с обыкновенной электрической лампочкой. Между лампой и кругами висел на специальной рейке чёрный пластиковый щиток с прорезью, её форма и размеры совпадали с размерами и формой отдельно взятого стеклянного сегмента. И ещё: от всего этого малопонятного безобразия сползал к полу стандартный, белого цвета электрический шнур.

Не успел я сообразить, что к чему и что зачем, как Подсказчик в предвкушение некоего небывалого действа потёр энергично ладошки, затем, кряхтя и по-стариковски охая, залез под стол и там вогнал вилку в розетку удлинителя. Когда разогнулся с немалым трудом, тут же кинулся к выключателю, погасил в комнате свет и показал на оклеенную бежевыми обоями стену:

– Ты видишь, дракон? Нет, ты видишь? Каково?

Насколько я помнил, раньше на той стене висело три картины девятнадцатого века – два натюрморта и один пейзаж, а теперь их не было и в помине, зато после манипуляций Подсказчика красовалось там похожее на огромный лепесток гвоздики световое пятно. Насколько я понимал, именно этому дурацкому пятну и радовался зело хозяин.

– Пятно вижу, – ответил я запоздало на его ликующие вскрики. – Только отчего оно доставляет тебе столько радости, искренне не понимаю.

А Подсказчик уже не слышал меня, он будто в транс погрузился, забубнил, размахивая руками, странное:

– Так было и так есть. И всегда так будет. Лишь только перемесится квашня для новой выпечки природы, опять возникнет тонкий серп. И закружится снова колесо.

С этими словами подлетел к столику и крутанул колеса в разные стороны, в результате чего пятно на стене стало быстро-быстро менять цвета. Создавалось такое впечатление, будто неведомый и невидимый художник в упорной попытке добиться небывалого цвета перемешивает краски небогатой палитры.

Впрочем, меня всё это как-то не слишком впечатлило, да и времени на все эти высокохудожественные, но малопонятные чудачества не было абсолютно, поэтому, добравшись до выключателя, решительно прервал я сеанс. После чего уселся по-свойски между двумя обнажёнными бронзовыми негритянками в мягкое, похожее на раззявившего пасть бегемота, кожаное кресло и закинул непринуждённо ногу на ногу.

– Зачем?! – жмуря глаза от удара яркого света, взмолился Подсказчик. – Зачем, включил?!

– Хорошего, Рудик, помаленьку, – невозмутимо произнёс я, откидываясь на спинку кресла. – Делу – время, потехе – час.

Тут Подсказчик запротестовал горячо:

– Это не потеха. О, это совсем не потеха, дракон.

– Что ж, – пожал я плечами, – может, и не потеха. Вполне допускаю. Только я, признаться, ничего кроме цветомузыки без музыки здесь не увидел. Впрочем, ради справедливости замечу: незатейливость и отсутствие требующей тонкой настройки прибамбасов выгодно отличает этот незамысловатый прибор от многих других.

Сумасшедший старик, задетый за живое моей неприкрытой иронией, посмотрел на меня с негодованием и потребовал:

– Ерунду не говори, дракон. И не труни понапрасну. Это не цветомузыка никакая, это пособие наглядное к моему новому трактату.

Чего угодно ожидал, но только не такого поворота сюжета, посему примерно изумился:

– К трактату?

– Да, к трактату. – Подсказчик горделиво вскинул дряблый подбородок. – К трактату "О вечном круговороте одинокой души в мироздании противоположностей".

И не успел я каким-либо подходящим образом на это удивительное заявление отреагировать, как тайный любомудр, сбиваясь время от времени на высокопарный слог, погнал сущую околесицу:

– В данном философско-мистическом труде, а, между прочим, есть у меня, чтоб ты знал, и другие, раскрываю я, как и заявлено в названье, новый взгляд на две древние идеи: идею цикличности и идею борьбы антитез. Первая, думаю, известна тебе по работам ряда уважаемых европейских мыслителей. К примеру, Фридриха Вильгельма Ницше, смотри его великий труд об Учителе вечного возвращения. Касательно же противоположностей ещё Эмпедокл писал, что властвуют поочередно они во вращении круга, слабнут и вновь возрастают, черёд роковой соблюдая. Перечитываешь, дракон, Эмпедокла?

– Ага, по средам, – хмыкнул я.

– Зря. Ну и да ладно. Ну и вот. Писать-то об этих материях многие писали, но до меня никто, поверь, дракон, никто не догадался соединить их и рассмотреть в единстве. Представь себе, никто. А я… О, да! Я догадался. И вот теперь послушай. В моей доктрине цикличность душевных преображений и противоположностей борьба суть то едино-неделимое, имя чему Непреходящее Коловращенье или, если без словесных вычур, просто Колесо. Да – просто Колесо. И вот теперь взгляни, дракон, сюда. – Тут Подсказчик характерным ленинским жестом указал развёрнутой ладонью на свою убогую конструкцию. – Ты видишь? Сообразно лунному числу разбито Колесо на двадцать восемь стадий. Ну, или фаз, если желаешь. Это что касается временного измеренья. В пространственном же никак иначе Колесо представить не возможно, как только парою колёс. Что и нашло своё отображение в представленной на суд модели. Первое символизирует колесо цикл эволюции живого, а равно мёртвого, второе – путь души в её перевоплощеньях. Ну и так вот…

Стараясь не вдаваться в этот мусорный выброс воспалённого ума, я с самой первой секунды думал только об одном: оборвать или всё же дать выговориться? Дать выговориться или всё же оборвать? Думал-думал, в конце концов решил: чёрт с ним, пусть продолжает. Не потому так решил, что почитаю святым правом каждого сходить с ума по-своему, а потому что так рассудил: если его от души понесло, если действительно не терпится с кем-нибудь поделиться этой заумной дурью, пусть выплеснет, а как размякнет, тут-то и возьму на встречном курсе голыми руками, а если это он такую клоунаду лукавую специально устроил, что ж, ладно, пусть думает, что я повёлся, пусть потеряет бдительность.

Вот и пришлось мне в результате ещё целых восемь минут слушать эту балалайку бесструнную. Подсказчик, превратившись на моих глазах в докладчика, говорил, говорил и говорил. Целую гору непонятных, но завораживающих слов навалял с лёгкостью человека, страдающей крайней степенью шизофазии. Но, слава Силе, всё в этом мире когда-нибудь заканчивается, исчерпался запал и у Подсказчика. Уже закругляясь, он крутанул по часовой стрелке одно колесо и подытожил:

– Итак, в чём же новизна концепта? А в утверждении она, что эволюция идёт по кругу от первой фазы, полной объективности, к пятнадцатой, полной субъективности, и вновь возвращается к истоку, к преобладанию природного начала. – Выдав это откровение, вернее выдав эту чепуху за откровение, Подсказчик крутанул в том же направлении другое колесо. – Аналогичному пути следует и каждая отдельная душа. Вот так вот оно всё выглядит в общем и целом. Ну? Ты хоть что-нибудь понял, дракон?

– Это, Рудик, не для средних умов, – самокритично признался я, после выразительной паузы. – Но, знаешь, кое-что всё-таки уяснил. Судя по всему, пятно на стене символизирует состояние человечьей души на конкретной стадии интегрированной судьбы. Ведь так?

– Молодец, дракон, суть ты уловил, – в менторском ключе похвалил меня Подсказчик. После чего, запустив напоследок свои пёстрые круги в противофазе, с большим вдохновением прочёл стихи неизвестного мне пиита, а может даже и свои собственные: – Святой выходит из начала горбуном, паяцем грешным добредает до финала. Его горящий лук способен стрелу извергнуть из слепого круга. Из яростно кружащей карусели жестокой красоты и бесполезной, болтливой мудрости. Уродства тела и души юродства.

Выслушал с каменным лицом я и эту белиберду. Не выругался и не рассмеялся, стерпел. Мало того, внёс рационализаторское предложение:

– Знаешь, Рудик, а ведь сюда нужно ещё третье колесо присобачить.

– Третье? – сменив пафосный тон на удивлённо-озабоченный, закружил Рудик вокруг своего детища. – Какое такое третье? Ты о чём это, дракон?

– Я о том, что эволюцию живого и мёртвого ты, Рудик, учёл, кармическое бытие отдельно взятой души тоже, а вот ход мировой истории, сдаётся, позабыл. Она что, по-твоему, не влияет на человеческие судьбы? Как по мне, так даже очень.

Подсказчик замер на несколько секунд, а потом схватился обеими руками за голову:

– Ох ты боже ж мой, а ведь точно. Прав ты, дракон. Очень даже прав. Здесь я маху дал, ох и дал же я здесь маху. Ну, ничего, не беда, завтра же Павлуше… Он в лучшем виде… Да-да, Павлуше. – Тут Подсказчик повернулся ко мне и спросил вроде как риторически: – И где ж ты раньше-то был, дракон? Что ж ты раньше-то ко мне не зашёл?

А вот я ничего в этом вопросе риторического как раз и не увидел.

– Надобности не было, – сказал вполне серьёзно, – вот и не заходил.

– Теперь, надо полагать, такая надобность возникла? – вкрадчиво поинтересовался старик.

– Да ещё какая.

После этих моих простых и честных слов по лицу Подсказчик пробежала тень озабоченности. Я изменение в его настроении интерпретировал для себя двояко: если действительно витал в облаках, то, наконец-то, включил голову и задумался, а если же талантливо разыгрывал спектакль (такое, повторюсь, я тоже вполне и даже очень допускал), то понял, что цели своей не достиг, а лишь оттянул час расплаты. И чем бы ни была только что прочитанная им лекция – неосознанным порывом взмыть умом-путаником к метафизическим высям или хитрой попыткой объехать дракона на драной козе, он задал вопрос, который не мог в этой ситуации ни задать:

– А чему, собственно, обязан удовольствию видеть тебя, дракон?

– Дело у меня к тебе, Рудик, – ответил я, энергично припечатав ладонями кожаные валики кресла. – И дело серьёзное.

– Небось, опять мой клиент твоему навредил? Сатисфакцию пришёл требовать с откатом порчи? Я угадал?

– Да нет, Рудик, не угадал, ткнул пальцем в небо. На этот раз у меня сугубо личный интерес. На днях волчонок к тебе приходил, звать Дыгом, в мире профанов – вроде как Владимиром. Интересовался, как нагона можно укротить. Так вот хочу узнать, как его найти.

Состроив удивлённо-невинное личико, Подсказчик стал прикидываться дурачком:

– Что-то я не понимаю.

– Что ты не понимаешь? – пока ещё вежливо уточнил я.

– О чём речь идёт, не понимаю. Волчонок? Какой такой волчонок? Не помню.

– Так-то таки не помнишь?

– Представь себе, не помню.

– Совсем одряхлел? Память отшибло? А может, Рудик, всё-таки напряжешься? Очень прошу.

Последние слова я произнёс увесисто, со значением. Подсказчик поёжился так, будто озноб его пробрал, но сдавать ранее занятую позицию не стал, упорно стоял на своём:

– Не было у меня никакого волчонка, поэтому и не помню. Видишь ли в чём дело, дракон. Живущие созерцанием мира философы, вроде меня, считают, что если чего-то не было, то его и не было, а все попытки вспомнить то, чего не было, лишены всяческого смысла. Ну и зачем я буду заниматься тем, что лишено всяческого смысла?

– А я тебе сейчас объясню популярно, зачем, – ничуть не смутившись отказом, произнёс я. – Видишь ли в чём дело, дружище. Живущие прополкой мира практики, вроде меня, считают, что перестаёт быть причиной причина, у которой нет следствий, и перестаёт быть следствием то, у чего не было причины.

– Интересная мысль, – наморщил лоб Подсказчик. – А это ты, дракон, к чему?

– А это я к тому, Рудик, что волчонок стрекоз в меня намедни швырнул. Представляешь? Тех самых мерзких стрекоз из Запредельного. Взял и швырнул. Да ловко так. И кто-то ведь научил его этому.

Подсказчик понимающе и даже как будто сочувственно покивал:

– Вон оно что, вот оно, оказывается, что. – А потом спросил с наигранной обидой: – Так ты никак, дракон, на меня грешишь?

– Угу, Рудик, – подтвердил я, – на тебя.

– Чего это вдруг? Я что, один про тех стрекоз знаю?

– Нет, конечно, многие знают. Но только единицы в курсе, каким образом их из Запредельного вызывать. И, знаешь, как-то трудно мне представить, что обращённый месяц-другой назад волчонок просто так подошёл к какому-нибудь высшему магу за подобным советом.

– А почему бы, собственно, и нет?

Почувствовав, что начинаю ввязнуть в топком словесном болоте, я начал злиться. Стряхнул с колена раздражённо нечто невидимое и попросил:

– Слушай, Рудик, кончай гнать пургу, надоело. – И тут же "взял его на пушку": – Люди видели, как он к тебе приходил. Так что глупо отпираться.

Старый опытный колдун изменение в моём настроении уловил очень чутко.

– Ну хорошо, – осторожно, словно вступая на неокрепший лед, сказал он, – допустим, приходил волчонок, допустим, что я ему дал определённого толка совет. Что ж, ты меня за это убьёшь?

– За это? Ну что ты. – С притворным возмущением я поджал губу и мотнул головой. – За это – никогда. Это ж хлеба твой законный кусок. А вот если не скажешь, где мне этого волчонка найти, тогда точно прощайся с жизнью. Так что давай, заглаживай вину.

Подсказчик огляделся по сторонам с таким видом, будто сомнения его взяли дома ли он находится, а потом полюбопытствовал обиженно задрожавшим голоском:

– Что, прямо вот тут меня и убьёшь?

– А что? – пожал я плечами. – Запросто.

– А как? Зарежешь? Или застрелишь? Иди ещё как?

– Ты же крутой маг, приёмчики разные серьёзные знаешь, Силы опять же в закромах у тебя полным-полно, потраться, загляни вперёд, посмотри, что я с тобой сделаю. А потом расскажешь, мне тоже интересно.

Советуя заглянуть Подсказчику в ближайшее будущее, не думал я, что он воспримет мой совет серьёзно. Но именно так он его и воспринял. Я ещё договаривал фразу, а он уже воскликнул какие-то там свои "Этис, Атис, Аниматис" и, колыхнув пространство вокруг себя волной отданной Силы, уставился остекленевшим взглядом в бездну.

Пришлось мне подождать его некоторое время.

Вернувшись сознанием в настоящее, Подсказчик с полоумным видом хлопал несколько секунд глазами, потом схватился за сердце и, опёршись о стол, посмотрел на меня осуждающе:

– Голову значит, скрутишь? Как цыплёнку?

– Вообще-то, обычно стреляю, – признался я. – Но раз такое дело, значит скручу. Скручу и скажу потом, что так оно и было.

– Не смешно, дракон.

– А я ничуть и не шучу, я серьёзно. Наказывать нужно таких, как ты.

– Это каких же "таких"? – обиженно насупился колдун.

– А таких вот безответственных. – Я недобро, даже злобно ухмыльнулся. – Сходи посмотри на себя в зеркало. Стар как пень, а всё ещё "Рудик". Сколько можно воробушком порхать? А? Когда на землю-то спустишься? Когда повзрослеешь? – Почувствовав, что не по делу распаляюсь, я притормозил. – Ладно, проехали. Говори, что решил? Переходим на соседнюю ветку судьбы или дальше по этой скачем? Давай, не томи, часики-то тикают.

– А ты бы как на моём месте поступил, дракон? – оттягивая решение, справился Подсказчик.

Вот же зануда.

– И на своём-то дышу через раз, – отмахнулся я от него. – Давай сам, дружище, решай.

Он почесал затылок и вздохнул с оттяжкой:

– Да-а-а, то ещё положеньице. С одной стороны, ты вон как решительно настроен, даже смотреть страшно. С другой стороны, оборотень, не оборотень, а клиент как никак. Негоже клиентов во всеуслышанье объявлять. Одного сдашь, другие побрезгуют обратиться. И что тогда? Зубы на полку? А? Как мне поступить, дракон?

– Отстань, говорю. Не буду я за тебя ничего решать, сам решай.

Тут он меня слегка рассмешил, взявшись вслух рассуждать-советоваться:

– А может мне сопротивление оказать? Может, удастся тебя одолеть? Может, смогу развоплотить? Как считаешь? В боевой магии кое-что кумекую. Теоретически.

– Ну-ну, попробуй, – сдерживая улыбку, сказал я и припечатал: – Теоретик.

– А что и попро… – Прервав себя на полуслове, он разочарованно махнул рукой.- Сам не понимаю, что говорю. Только что наличную Силу-то по твоему наущению ополовинил. Да если даже и укокошу тебя, что с того? Тут же твои налетят, растопчут и фамилию не спросят. И ведь не спрячешься.

– Знаешь, друг мой рассудительный, – не выдержал я, – кончай уже трепаться. Если сам не можешь ничего решить, монетку подкинь. Решка выпадет, сдавай оборотня. А выпадет орёл, стало быть пришло время уходить. Как себя в таких случаях держать, наверное, знаешь. А коль нет, подскажу: с максимальным достоинством, стараясь как можно чётче запечатлеть нездешние просторы, что откроются тебе в самый последний твой миг. Как видишь, ничего трудного.

Вроде бы толковый дал ему совет, честный, восходящий к личному опыту Великого Неизвестного, а Подсказчик всё одно упорно хватался за соломинки:

– Слушай, дракон, а если убьёшь меня, как оборотня-то найдёшь? Трудно, поди, придётся?

– А ты не переживай, Рудик. Уж как-нибудь найду. Вопрос времени.

– А совесть тебя не будет мучить?

– Ну а как же, обязательно будет. Но я потерплю.

– А у меня и монетки-то нету.

Ругнувшись в сердцах, я порылся в кармане, вытащил и сунул колдуну металлическую пятирублёвку:

– На, надоеда, держи.

Машинально взяв монету, он повертел её в руке, повертел, потом сунул в карман халата и, потупив взгляд, промямлил:

– А давай будем считать, дракон, что решка выпала.

– Давай, – легко согласился я. – Решка так решка. Ну коль решка, говори тогда, где мне волчонка сыскать.

В ответ колдун меня поначалу огорошил:

– Вообще-то, дракон, я анкет никого никогда заполнять не прошу, поэтому, откровенно говоря, не знаю, где он живёт. – Однако тут же, упреждая мою очевидную реакцию, добавил: – Но узнаю. Есть несколько старых испытанных способов, один из них, пожалуй, сейчас и применю. Подожди немного, я скоро.

С этими словами прошёл в дальнюю комнату, чем-то там некоторое время громыхал и вернулся с большим, но, судя по всему, не слишком тяжёлым ящиком благородно-чёрного цвета. Поставив его на пол, снял крышку, аккуратно вытянул и примостил рядом с предыдущим ещё один непонятный агрегат. У нашей Морфушки на каждый случай игрушка, подумал я, разглядывая эту странную штуковину. В отличие от первой, она выглядела старой, даже древней и представляла собой покрытую тёмным лаком деревянную раму, в которую вмонтирована бронзовая фигурка уробороса – змеи, извернувшейся в страстном желании цапнуть себя за кончик хвоста. Сделать мазохистский укус мешала змее хрустальная сфера, зависший между её хвостом и пастью.

Что удивительно, никак и ничем не зафиксированная сфера парила в воздухе вопреки всем физическим законам сама по себе и при этом – что поражало не меньше – постоянно вращалась. Она была полой, но не пустой, её наполняли белые и чёрные шарики. Величиной с голубиное яйцо они, скорее всего, были вылиты из стекла. С интервалом что-то около семи секунд шарики выскакивали из отверстия, устроенного на южном полюсе сферы, попадали в пасть змеи и, весело постукивая, пробегали по всему её нутру. Пройдя полный круг, они возвращались в сферу через отверстие, устроенное на её северном полюсе. Какой именно шарик – белый или чёрный – вывалиться наружу в каждый следующий раз было известно лишь тому иррациональному, что зовём мы для удобства случаем и в тайну чего проникнуть не способны.

Откровенно говоря, было не очень понятно, на каком именно магическом принципе работает этот генератор случайностей, но пищеварительный цикл земноводного он демонстрировал наглядно. Благодаря тому особенно, что кусок змеиного тела в нижней его части ровно на семь диаметров перевариваемых шариков представлял собой отрытый жёлоб, и непрерывное движение чёрно-белого потока на этом участке можно было наблюдать воочию. Тем не менее, эта конструкция, разумеется, не являлась учебным пособием из кабинета биологии, но представляла некий вид логической машины из ряда тех, которые, по мнению Великого Неизвестного, в качестве инструмента философских исследований являются нелепостью, но вполне годятся в качестве инструмента поэтического творчества. И судя по всему, ещё и в качестве инструмента магических экзерсисов. Будь иначе, чего ради бы Подсказчик её тогда притащил.

Пока я рассматривал во всех подробностях это чудо чудное, колдун деловито пододвинув к столику стул, уселся на него плотно и вытащил из левого кармана халата блокнот, карандаш и медицинскую пробирку, наполовину заполненную бурой жидкостью. Нетрудно было долгаться, что это кровь оборотня. С артефактами у только что обращённого, разумеется, не густо, напрямую Силу перекачивать у него Подсказчик поостерёгся, вот и взял плату кровью.

Блокнот и карандаш Подсказчик положил на край стола, а пробирку сразу раскупорил и, прошептав с закрытыми глазами слова заклятья, экономно напоил змею – и раз, и два, и три – тремя каплями крови. Вставил аккуратно резиновую затычку на место и спрятал пробирку в карман.

Внешне ничего после этого не изменилось, шарики как бежали, звонко постукивая, по кругу, так и продолжали бежать, но даже и сомневаться не стоило, что свободный их бег, получив мощное внешнее воздействие, теперь перестал быть свободным.

– Жди, это недолго, – не поворачивая головы, бросил мне Подсказчик и тут же принялся фиксировать в блокноте чередование чёрного и белого. Насколько я понимал, дешифровка по мудреному алгоритму этого чередования и должна была дать нужную информацию о местонахождении оборотня.

Вопреки обещанию, "недолго" затянулась надолго. А может, у нас с Подсказчиком просто разные представления о том, что есть "долго" и "недолго". Предполагал, что уложится в пять минут, ну семь, на худой конец – десять, но прошло и пять, и семь, и десять, а он всё строчил и строчил. От вынужденного безделья я начал маяться. Посидел-посидел, не выдержал, встал. Прошёлся туда-сюда по комнате, взял из шкафа увесистую книгу, открыл на том месте, где открылась, прочитал текст старинного заговора подчинения женщины и, по привычке запоминать всё прочитанное, повторил его про себя: "Bestarbeto corrumpit viscea ejus mulierisу". Повторив ещё раз, закрыл книгу и вернул её на полку. Опять походил. Затем почувствовал, что хочу есть, причём зверски. Попытался вспомнить, когда последний раз нормально ел, получилось, что давно. Терпеть голодную тошноту не стал, прошмыгнул на кухню, отрыл в холодильнике кастрюльку с котлетами и, глядя в окно на купол церкви, где когда-то венчался белый Адмирал, слопал штук шесть-восемь за милую душу. Запил это дело заваркой прямо из пузатого чайничка и вернулся в гостиную. Подсказчик по-прежнему корпел. Глянув на часы, я подошёл к нему и тихо, стараясь не расстроить процесс, поинтересовался:

– Долго ещё будет Алекс Юстасу тук-тук?

– Не знаю, – ответил колдун, не прекращая выстраивать нули и крестики в аккуратные столбики. – Может, полчаса, может, час, а, может, и больше. Заранее не скажешь. Дискретные инферналии мной ещё, честно говоря, недостаточно изучены.

– Понятно, – невесело протянул я, вытащил визитку и положил её на стол. – Тогда так. Закончишь, позвони. Только не пытайся обмануть. Обманешь, I'll be back, и тогда точно копец. За дверь не беспокойся, зачиню.

Прежде чем пойти, предусмотрительно – не фиг, не фиг кровным разбрасываться – выгреб свою монетку из его кармана, сунул в свой и тогда только двинул на выход.

Уже из машины позвонил сначала в офис (там всё было спокойно и без перемен), а потом – на мобильный Афанасию Воронцову. Этот вампир, который в отличие от диких убеждён, что порядочная нежить может то, что должна, а не должна то, что может, достиг высочайшей степени самоконтроля, служит в Следственном комитете и всегда готов придти мне на помощь.

– Привет, Горыныч, – сказал он, ответив на звонок.

– Привет, вурдалак, – поддержал я его шутейный тон.

– Как сам?

– Как и сто лет назад. Позади темно, спереди туманно, а все остальное превосходно. Как сказал волшебник, который в слове победа делал ударение на последнем "а", продолжаю желать жить. А у тебя, друг Афанасий, как дела?

– Надо полагать, ты насчёт прокурорских? Если так, то докладываю: раскрываемость по особо тяжким за отчётный период повысилась на тринадцать процентов. Неплохо, но не предел. Ну а теперь выкладывай, чего звонишь?

Чтобы у кого-то что-то попросить, нужно сначала ему что-то дать. Следуя этому простому и справедливому правилу, я начал издалека:

– По моим прикидкам Зёрен у тебя, майор, на неделю, не больше.

– Есть такое дело, – подтвердил вампир. – Подкинешь?

– Оставлю сегодня Крепышу упаковку. Прижмёт, заберёшь.

– Лады. А что хочешь взамен? Кандидата в Список?

– Нет, это потом. А сейчас хочу знать, кто у воров вокзальных разводящий и где этого счастливчика найти. Поможешь? Позарез нужно.

– Так сходу не скажу, – охладил мой пыл вампир. – Эту тему пробить нужно. Чуть позже перезвоню. Лады?

– Буду ждать, – сказал я, прежде чем сложить трубу.

А вот тут ждать пришлось совсем недолго. Только я перебрался в плотном медленном потоке на другую сторону реки и выехал вместе со всеми на улицу Джамбула, как Воронцов уже вышел на связь. Минут шесть прошло, может, чуть меньше, но точно не больше.

– Быстро ты, – обрадовался я.

– Работаем, – скромно, но не без гордости ответил вампир. И тут же выдал запрошенную информацию: – В общем, так, дракон. Мазу, как они говорят, на бану держит Павел Викторович Корнеев, уроженец Кустаная, шестьдесят девятого года рождения. Погоняло – Паша Мизер. Две ходки у него, по сто двадцать третьей и сто шестьдесят первой. Прописан в Североозёрске. Где в городе живет, извини, не скажу. Но, судя по оперативным данным, постоянно шалманится в ресторанчике "Бон вояж". Это напротив багажного отделения, на втором этаже. Знаешь, наверное. Там по лесенке.

– Знаю, – ответил я и поблагодарил: – Спасибо, майор.

– "Спасибо" – это мне, пожалуй, чересчур, – сказал на прощание вампир, – а вот сто пилюль – в самый раз. – И уже перед тем как отключиться, предупредил: – Мизер не в авторитете, шерстяной он. Так что будь осторожен, дракон.

– Угу, постараюсь, – сказал я уже не ему, а самому себе и, вырулив с Маяковского, покатил с горки мимо вагонных депо.

В тот момент когда я, оставив машину на привокзальной площади, вошёл в указанный Воронцовым ресторанчик, в общем зале находилось всего два посетителя, да и этих двух уголовного вида крепышей посетителями можно было назвать с большой натяжкой. Не ели они ничего и не пили. Оккупировав столик у двери в банкетный зал, резались в нарды.

Форсируя события, я вежливо отмахнулся от подлетевшей ко мне официантки в небесно-голубом фартучке, и сразу направился к стойке.

– Добрый день, – сказал дылда-бармен, одарив меня дежурной улыбкой. – Желаете что-нибудь?

– Желаю, – громко, так, чтоб услышали все, сказал я. – Пашу Мизера увидеть желаю.

Официант от неожиданности вздрогнул и проглотил улыбку, а бандюги оторвались от игровой доски и вытаращились на меня с изумлением.

– В банкетном? – спросил я, проследив за взглядом бармена. Ответа не дождался, сунув руку в карман, насадил на пальцы кастет и с самым решительным видом пошёл в направлении банкетного зала.

Недобры молодцы, естественно, кинулись ко мне. Вдвоём на одного. Численный перевес был явно на их стороне, но что может число против опыта, натиска и умения? Ничего.

Первого эксперта в области селекции и мотивирования клиентов я – с драконом шутки плохи – свалил классическим ударом в челюсть, второго – двумя ударами попроще: сначала кулаком в солнечное сплетение, а потом, когда сложился пополам, ещё и локтем по затылку. Оглянулся на обалдевшего бармена, лихо отдал честь хлопающей коровьими ресницами официантке и ворвался в банкетный зал, громко и дурашливо распевая:

– Кого-чего?! – вскрикнул невнятного вида, стриженный толстячок, которого я оторвал своим ором от поедания люля-кебаб.

Не позволив ему встать, я с силой затолкал его назад в кресло и, выхватив пистолет, сел напротив. Целясь бандиту в центр карикатурно-узкого лба, отпил минералки прямо из бутылки, перевёл дух – у-у-ух, и выложил:

– Я Егор Тугарин, частный детектив. У человека, что меня нанял, три дня назад утянули на твоей земле багаж и портмоне. Не поверишь, но он желает получить имущество назад. Я доходчиво, Паша?

Не будучи способным совладать с тиком левой брови, Мизер тем не менее скумекал, что сразу убивать его не будут, и попытался меня застращать. Растопырил пальцы с наколотыми перстнями и заверещал припадочно, но не слишком талантливо:

– Ты чего фраерок творишь в натуре? А? Ты в кого волыной тычешь? Рамсы попутал? – Распаляя самого себя, он так рванул ворот рубахи, что оторвавшаяся пуговица пулей зарылась в греческий салат. – Да ты в курсах, кто я? Я Паша Мизер. Я бан держу. Да я таких, как ты… Да я тебя за такие ляльки дерзкие… Да на куски я тебя в натуре. Ты понял, фраерок? Нет, ты меня понял?

– Да-а-а, – вздохнул я с грустью, – кризис общественной мысли и гражданского чувства нынче наблюдается повсюду.

С этими словами выковырял из салата и сунул в рот жирную маслину

– Чего? – опешил Мизер.

– Да ничего. Просто считаю до четырёх. И сразу – три.

Бандюга заметно напрягся, про песнь свою "Я срок мотал, я зону видел" напрочь забыл и промямлил:

– Ты, думаешь, ты живым, думаешь, отсюда, выйдешь в натуре. Ты так думаешь?

– Два, – выплюнул я косточку на стол.

Произнести "один" не успел, Мизер глянул на дверь с надеждой на появление подмоги, орлов своих соколиков не увидел и как-то сразу поник. Облизал пересохшие от волнения губы и, удивительно быстро перейдя из нервозно-возбуждённого состояния в состояние полной апатии, заискивающе спросил:

– Слышь, а точно гуся поджарили у нас на бровчике?

– Даже не сомневайся, – ответил я. Потом, учитывая ушибленное состояние собеседника, терпеливо повторил, чего от него хочу, а помимо того искренне пообещал: – Сделаешь, разойдёмся с миром. Я уйду себе тихо в никуда, а ты останешься в весёлом изумлении и докушаешь-таки люля-кебаб.

Ставший по принуждению паинькой и даже лапонькой, Мизер послушно покивал и, уточнив имя-фамилию терпилы, спросил разрешения воспользоваться своим мобильным телефоном. Предупредив, чтобы ни в коем случае не шалил, я ему такое разрешение великодушно дал. И дальше уже машина завертелась. Вертелась она сорок скучне-е-е-ейших минут. Именно столько прошло времени до того момента, когда некая тёмная личность доставила в ресторан и дорожную сумку Шабетая, и его портмоне. Доставила, с витиеватой многословностью извилась за какую-то там неведомую и таинственную бабу Валю и тут же по моему требованию испарилась.

В портмоне я обнаружил литовский паспорт с российской визой, кредитные карты и немного наличных денег в рублях и евро. Денег было подозрительно мало: несколько жалких европейских десяток-двадцаток и три наших сотни. Скандалить по этому поводу я не стал – чего мелочиться-то? Сунул портмоне в карман и начал проверять сумку: поставил её на стол, вжикнул молнией и, продолжая держать Мизера на мушке, покопался внутри. Поскольку описи не имел, понять, всё ли барахло на месте или чего-то не хватает, естественно, не представлялось возможным. Но меня барахло, собственно, и не интересовало, я футляр с артефактом искал. И я его нашёл.

Нащупав на самом дне округлый металлически пенал, возрадовался сдержанно удаче, закрыл сумку и поднялся:

– Всем спасибо, все свободны – Потом закинул сумку на плечо, сунул кольт в кобуру и добавил на прощанье: – Не переживай, Паша, даже глюкерики и те назонят стрехи.

– Чего? – простонал-переспросил Мизер, всё ещё выглядящий растерянным и даже подавленным.

Пришлось ему, никогда не читавшему Даниила Хармса, объяснить по-простому:

– Бывает, кидается дурак в огонь за пятаком, достаёт, но так и остаётся дураком. То есть при своих. То есть на бобах. А бывает, поднимает руку дурак, чтобы погрозить кулаком, грозит, но остаётся дураком. То есть при своих. То есть не при делах. А металл вороненый у виска – лишь урок, да и тридцать минут никакой не срок.

В ответ у бандюги вырвалось только сдавленное всхлипывание, как у человека, стонущего во сне.

А я с тем откланялся и пошёл вон из зала.

До порога оставалось два шага, когда Мизер меня окликнул:

– Стой, сука.

Я оглянулся.

Лицо бандита было перекошено злобой, в руке он держал новёхонький пистолет Макарова.

– Что, дерзкий, жим-жим?

Он хотел не просто меня убить, он хотел моральной сатисфакции. Испытав страх, он жаждал теперь, чтобы и я точно такой же страх испытал. Но это он зря. Чего мне было бояться? Разве я не догадывался, что у него за поясом ствол? Догадывался, кончено. Даже не догадывался, а знал наверняка. С самой первой секунды я это знал. Ручка-то его подрагивала, тянулась к стволу непроизвольно ручка-то. Поэтому-то и слова мои про суетливого дурака были не какими-то бессмысленными прибаутками, но отложенным заклятием. Причём очень мощным и верным заклятием. Сработало оно как надо и когда надо, и не дало меня в обиду. Нужно было видеть лицо Мизера, когда после моего короткого взмаха рукой, дуло его собственного пистолета ткнулось ему в висок. Мощное зрелище. И пусть спасибо скажет, что в моём заклятии не было приказа стрелять.

– Через полчаса, – кинул я несчастному через плечо. – Через полчаса отпустит. Потерпи.

С целью зачистки территории от наглецов – а не фиг дракона пистолетиками пугать! – уже на выходе из ресторана я позвонил Воронцову и сообщил, что, если не слишком тормозить, то Мизера можно взять на стволе в том самом ресторане. Вампир коротко поблагодарил за наводку и разрешил взять с полки пирожок. Только, к сожалению, не сообщил, где именно находится та полка с пирожком.

Когда довольный самим собой (ну, а как же, ведь в два хода проблему решил), добрался до машины, первым делом собрался достать и рассмотреть артефакт. Жутко интересно было, что же он из себя представляет. Но только потянулся к кинутой на сиденье пассажира сумке, как заворчал мобильный. Думал, что это Подсказчик с докладом, оказалось, Улома.

– Слава Богу, – чрезвычайно озабоченным голосом сказал молотобоец, когда я ответил на вызов. – Егор-братишка, дуй скорее к Архипычу. У него там хренотень какая-то стряслась.

– Что ещё за хренотень? – встревожился я.

– Деталей не знаю. Знаю только, что опергруппа через пять минут выезжает его паковать. Я попытаюсь задержать, а потом рвану наперегонки.

Больше никаких вопросов я задавать не стал, кинул только:

– Понял, выезжаю.

А потом сложил трубку и завёл двигатель.

В посёлок Патроны я успел примчаться и раньше Уломы, и раньше опергруппы, пусть на несколько минут, но раньше. Примчался, а там действительно хренотень. Да ещё какая. Архипыч убил Шабетая Шамали.

 

Глава 10

То, что я увидел в одной из комнат второго этажа, повергло меня, мягко говоря, в глубокую печаль. А увидел я там вот что. Бездыханной Шабетай Шамали лежит на паркетном полу в луже крови и напоминает распотрошённую тряпичную куклу. Грудная клетка его от ключиц и дальше разломана как плоть переспевшего граната, а вывалившиеся наружу внутренности представляют собой нечто вроде рубленого фарша: где там легкие, пищевод, сердце и всё остальное, разобрать решительно не возможно, всё перемешалось в кровавом месиве. Архипыч, почему-то босой и голый по пояс, находится тут же, сидит у единственного окна на стуле в позе замерзающего в степи ямщика, глядит отсутствующим взглядом в одну точку на полу и выглядит жутко. Лицо, бороду, грудь его и руки покрывают бурые пятна крови и засохшие сгустки не понять чего, левая рука от кисти до локтя пошла волдырями, будто он сунул её в кипящее масло, а правая сжимает окровавленный разделочный нож. Обычный кухонный нож, тысячи их.

Несколько секунд мой мозг не хотел верить в тошнотворную реальность увиденного, а когда смирился и всё-таки поверил, я в отчаянье проорал:

– Какого ты, Серёга, натворил! А? Зачем? Белены объелся? Грёбнулся на старости лет?

Архипыч поначалу никак на мои вопли не отреагировал. Статуя статуей. Но когда я, уже не на шутку взбешённый, грубо ткнул его в плечо, медленно поднял отнюдь не безумный, вполне осмысленный взгляд и глуховато произнёс:

– Вот такая вот ерунда. – Тряхнул седой нечесаной шевелюрой и повторил: – Вот такая вот… Оплошал я, Егор.

То ли каялся, то ли извинялся, то ли ещё что.

А потом разжал ладонь и выронил нож.

В ту же секунду в комнату вломился Улома:

– Так, что тут у нас… – И замер на пороге. – Мать честна! Как же это ты так, командир? Как же это ты так? – Схватился за голову и закружил-заметался по комнате. Однако – бывалый опер как никак, а не барышня кисейная – уже скоро взял себя в руки и стал действовать: – Так, мужики, времени нет, работаем. Для начала труп нужно куда-нибудь заныкать.

Архипыч, продолжая пребывать мыслями в каких-то иных мирах, остался к предложению подчинённого абсолютно равнодушным, а я недоумённо пожал плечами:

– Куда ты, Боря, его тут спрячешь?

– Зачем тут, на соседний участок для начала снесём, потом увезём куда-нибудь подальше, – довёл до меня Улома пункты своего не слишком мудрёного плана. И, расположившись так, чтобы не перемазать в крови начищенные до пошлого парадного блеска ботинки, тут же схватил растерзанного Шабетая за ноги: – Давай, Егор, помогай, бери его за руки

– Сперва, наверное, во что-то замотать нужно, – не сдвинувшись с места, предложил я. – Так ты его далеко не унесёшь.

– Точно, – согласился Улома, метнулся к дивану и сорвал с него одеяло.

Но использовать его не успел, уже в следующий миг послышался дружный топот поднимающихся по лестнице людей, а потом до нас камнем, кинутым в распахнутую дверь, долетело:

– Всем оставаться на своих местах!

С этим недвусмысленным приказом в комнату ворвался, высокий, худощавый парень с умным капризным лицом и залысинами на высоком лбу. Я, признаться, не сразу распознал в нём Фёдора Воскобойников. Что и не удивительно: впервые увидел его в чёрно-оранжевом комбинезоне молотобойца, раньше он ходил исключительно в штатском. Комбинезон его выглядел "необжитым", новеньким, будто только-только получили его на складе.

Следом за адъютантом Ледовитого порог комнаты один за другим переступили ребята не столь субтильные – Володя "Нырок" Щеглов и ещё два боевых мага, имена которых я не знал. Один из них был Светлым, другой – Тёмным. Оба эти бойца, также одетые в форменные комбинезоны и к тому же вооруженные мечами инхипами, состояли, насколько я помнил, в штате подразделения силовой поддержки департамента внутренних расследований.

– Что за делегация? – уронив одеяло на кровать, поинтересовался Улома. И не дожидаясь ответа, а заодно и упреждая вопросы, показал рукой на несчастного Шабетая: – А у нас тут вот… Как говорится, при задержании.

– Помолчите, господин подполковник, – попросил, даже скорее потребовал запыхавшийся Воскобойников. Потом уставился на труп и на какое-то время – ещё бы, то ещё зрелище – потерял дар речи. Впрочем, достаточно быстро справился с собой, отвёл взгляд в сторону и достал из кармана вчетверо сложенный лист. – У меня приказ.

– Что ещё за приказ? – старательно делая вид, что действительно ничего не понимает, уточнил находчивый Улома.

– Вас же, кажется, попросил помолчать, господин подполковник, – напомнил Воскобойников. Да таким тоном напомнил, будто от расшалившегося школяра приструнил.

Улома подобного отношения к себе, да ещё и при таких обстоятельствах, конечно, стерпеть не мог. Недовольно крякнул и, передёрнув могучими плечами так, что хрустнули кости, грозно пошёл на адъютанта:

– Слушай ты, капитан…

Ничего хорошего его решительный вид для штабного бюрократа не предвещал. Напротив, предвещал ему крупные неприятности. Однако тут очень вовремя в разгорающуюся перепалку, которая вполне могла перерасти в банальный мордобой, вмешался Володя Нырок.

– Брат, не нагнетай, – попросил он Улому очень спокойно и по-товарищески.

Тот посмотрел на него недовольно, мол, ты-то чего, Володя, лезешь, но к совету прислушался и замер на месте. Воскобойников поблагодарил Нырка быстрым кивком и, собираясь прочесть содержание приказа с листа, начал с завидным хладнокровием его разворачивать. Однако в какой-то момент вновь покосился на труп, красноречиво хмыкнул и спрятал бумагу в карман. После чего уставился на безучастного ко всему этому действу Архипыча немигающим взглядом змеи и объяснил всё своими словами:

– Господин полковник, вы обвиняетесь в укрывательстве особого опасного преступника. На данный момент – пока в укрывательстве. Нам приказано арестовать вас и сопроводить в штаб-квартиру. Орден подписан кондотьером, санкция Одного Из Трёх имеется. Прошу встать и пройти с нами.

Архипыч отреагировал на его слова спокойно, а вот и без того переминающийся от негодования с ноги на ногу Улома – остро. Очень остро.

– Арестовать? – всполошился он. – Кого арестовать? Белова арестовать? Ты чего городишь, капитан?

– Это приказ, – сухо, не глядя на кипятившегося молотобойца, сказал Воскобойников.

– Да засунь ты свой приказ, знаешь куда?

Адъютант болезненно сморщился, а Нырок вновь попросил:

– Боря, не нагнетай.

– А я, Володя, не нагнетаю, – покосился на него Улома. – Просто понять не могу, что за ерунда происходит. Разве не понятно, что шеф выпилил трикстера при попытке к бегству? О каком укрывательстве тут вообще речь идёт? Господа, вы что? Задержание проходило. Задержание. Парень попытался оказать сопротивление, ну и… Ну и вот.

– Разберёмся, – пообещал Нырок.

Улома одобрительно кивнул:

– Правильно, разберитесь. Сначала разберитесь, а потом…

– Никак нет, – резко перебил его Воскобойников. – Мы выполним приказ, а разбираться будут те, кому положено. И прекратите препятствия чинить. У нас, господин подполковник, позвольте вам напомнить, неприкосновенных нет. Если кто-то бросил тень на честное имя молотобойца, он должен понести наказания. Пусть даже эту тень бросил и почётный кондотьер.

После этих обидных, но произнесённых без особой эмоциональности, с канцелярским равнодушием, слов, он вытащил наручники и направился к Архипычу.

Улома аж задохнулся от возмущения:

– Тень? Честное имя? Кондотьер? – И тут же встал на пути капитана: – А ну-ка, фифа московская, притормози.

В ту же секунду в комнате всё пришло в движение, и в результате перегруппировки сил Нырок и другой Тёмный маг, присоединились к покрасневшему от злости адъютанту, а рядом с Уломой встали Светлый маг и я.

Молчаливое противостояние длилось несколько долгих секунд и не знаю, чем бы эта тревожная игра "Кто раньше моргнёт" в итоге закончилась, если бы Архипыч не пресёк её решительно.

– А ну-ка отставить дурдом! – гаркнул он зычно. Затем, чуть снизив тон, очень рассудительным голосом сказал сначала Уломе: – Борис, прекрати петушиться, ты мне нужен на свободе. – А потом, поднимаясь со стула, Воскобойникову: – Капитан, выполняйте приказ.

И наведя таким образом формальный мост через эмоционально заряженную трясину, вытянул обе руки вперёд.

После того, как адъютант с невозмутимой миной клацнул наручниками, Архипыч нашёл меня глазами и попросил:

– Егор, передай Антону, что ночи липа пламени земли оленя заливов проклятьем рода любви лишена.

Произнёс вот такие вот слова, показавшиеся мне сущей галиматьёй, после чего распорядился принести какую-нибудь одежду и, не дожидаясь исполнение просьбы, пошёл напролом сквозь растерявшуюся толпу, как атомный ледоход "Ленин" сквозь ледяные торосы. За ним к выходу поспешили Воскобойников, Нырок и Светлый маг. Следом потянулись мы с Уломой. На пороге я задержался, кинул прощальный взгляд на растерзанного Шабетая Шамали и произнёс от чистого сердца:

– Прости, дружище.

Тёмный маг, который по приказу адъютанта остался охранять место происшествия, посмотрел на меня удивлённо, но ничего не сказал. Впрочем, что он мог мне в данной ситуации сказать? Он даже не понял ничего.

Спустя десять минут, спецгруппа усадила Архипыча в чёрный автомобиль, строгим дизайном похожий на катафалк, и отправилась в город. Воскобойников вернулся в дом. Мы с Уломой остались у распахнутой настежь калитки вдвоём.

– Егор-братишка, – спросил молотобоец, провожая "Мерседес" негодующим взглядом, – а что это такое тебе шеф завернул?

– Это он не мне, это он Антону, – напомнил я. – Для меня же как бред прозвучало. Для остальных присутствующих, полагаю, тоже.

– Может, того, заговаривается? Может, малость не в себе?

– Вряд ли, на сумасшедшего не больно похож. Вон как грамотно всех нас в чувство привёл.

– А я разве говорю, что сумасшедший? Конечно, не сумасшедший, только вот… – Тут Улома замолк и молчал некоторое время, почёсывая стриженный затылок. В голове его происходила какая-то трудная работа, проделать которую до конца не получилось. Сужу по тому, что он, так и не продолжив фразу, потрепал меня дружески по плечу: – А ты, Егор-братишка, молоток.

– Ты это о чём? – спросил я, сунув руку в карман за сигаретами.

– О том, что на нашу сторону встал.

– Это я машинально, чтоб шансы уровнять. А если по уму, к Тёмным нужно было примкнуть.

– Ты чего, Егор? – искренне поразился Улома.

– А того, – буркнул я. – Ты видел, что твой босс с трикстером сотворил?

– Этот трикстер тебе что, родственник?

– Нет.

– А чего тогда ты так о нём кручинишься?

Я сначала, клацнув зажигалкой, прикурил, сделал несколько нервных затяжек и только после этого ответил:

– Не кручинюсь я, Боря, я… Просто неприятно мне всё это. До ужаса неприятно. Да и в толк теперь взять не могу, у нас как тут нынче: битва за жизнь или жизнь ради битв?

– Погоди-погоди, – нахмурился Улома, – ты что думаешь, шеф из удовольствия его выпилил? Вот так вот просто заманил к себе и тупо выпилил? Ты так думаешь?

– Он его не заманивал. Чтоб ты знал, это я его сюда привёз.

– Ты?

– Да, представь себе, я. Сегодня ночью привёз. Вычислил, задержал и привёз. И заметь, живым привёз. По-хорошему приглядеть попросил, пока кое-какие обстоятельства не прояснятся. И вот оно что из этого вышло. Спасибо. Учат нас вирмы, учат людям не доверять, а мы, как последние…

Не договорив, я в сердцах махнул рукой.

За всех людей Улома оправдываться не стал, однако за начальника своего и друга встал горой:

– Не верю я, Егор-братишка, что Архипыч вот так вот просто с катушек слетел. Хоть убей, не верю.

– Глазам своим не доверяешь?

– Глазам доверяю. Но, согласись, смотреть – ещё не значит видеть. Шеф даже самых отъявленных уродов никогда пальцем не трогал на допросах. Никогда-никогда не трогал. Никогда и никого. Чего бы он вдруг на этот раз… Нет, Егор-братишка, здесь что-то не так. Я шефу, как себе верю.

– Блажен кто верует, тепло ему на свете.

Сделав последнюю затяжку, я нетерпеливо выцарапал из смятой пачки новую сигарету, прикурил от чинарика и пульнул его в сторону. А Улома тем временем отошёл к служебному "Хаммеру", вытащил и накинул на себя моряцкий бушлат. К слову говоря, бушлат не слишком сочетался с его цивильным костюмом, но молотобойца это, кажется, не слишком смкщало.

Когда Улома вернулся к калитке, я поинтересовался у него:

– Как догадался мне позвонить?

– Это не я догадался, это Архипыч, – ответил он, поправляя ворот. – Когда дежурный шепнул, что дерьмо попало на пропеллер, я тотчас шефу на мобилу. Ахтунг, говорю, ховайся. А он в ответ – "понял". И бац, сразу отключился. Но тут же перезвонил и попросил тебе сообщить… Слушай, а ведь кто-то про этого трикстера тук-тук в контору. Гадом буду.

– Пучок частиц прошёл половину кольца коллайдера?

– Чего?

– Говорю, только-только дошло?

– Ага, только что… А ты что… – Наклонившись, Улома заглянул мне в лицо, в надежде увидеть что-то за тёмными очками. Ничего, кончено, не увидел, но всё равно начал пытать: – Эй, Егор-братишка, а ты, похоже, знаешь, кто крыса. Ведь так? А ну давай колись.

– Вообще-то, догадываюсь, – признался я.

Заметно оживившись, Улома схватил меня за руку:

– Кто?

– Пока ничего не скажу, сначала проверю. А потом ещё раз проверю. А потом перепроверю.

– Ну-ну, проверь-перепроверь. Только когда определишься, не забудь результатом поделиться. Я этого гада…

– Не забуду, – пообещал я, освобождая руку от его крепкого захвата. После чего бросил на землю недокуренную сигарету и раздавил её носком ботинка. – Пора мне.

– Уже поехал?

– А ты что, решил остаться?

Улома кивнул:

– Пока, пожалуй, останусь. Воскобойников, Федюня наш прыткий, экспертов вызвал, потолкаюсь промеж них, послушаю, что скажут. Потом скачками в контору. Присмотрю, чтобы шеф под пресс не попал. Этот жмурик, он хоть и трикстер травленный, но ведь Тёмный. Как бы наши Тёмные не возбудились чрезмерно на этот счёт сгоряча. Светлый Тёмного обнулил… У нас такое… Ну ты, братишка, понимаешь.

– Понимаю, что ж тут не понять, – сказал я, после чего попросил: – Узнаешь, чего нового, звони.

– Это обязательно, – протягивая руку, пообещал Улома. – Но и ты не забудь.

Я промолчал, но руку его пожал крепко.

Ошарашенный и, скажем прямо, несколько подавленный я по дороге до города путано размышлял сразу о многих и многом. И в первую голову, разумеется, о Шабетае Шамали. А как иначе, если остро чувствовал свою перед ним вину. Хотя в чём она, моя вина, честно говоря, не очень понимал. Точнее совсем не понимал. Ведь ничего предосудительного не совершил, добра человеку желал, хотел ему, запутавшемуся в вязкой тине противоречивой реальности, искренне помочь и обошёлся с ним по совести. Казалось бы, ни в чём, абсолютно ни в чём не виноват. Да только обязательно ли нужно быть виноватым, чтоб чувствовать свою вину? В моём случае – вот такой вот имею мешающий спокойно жить изъян драконьей души – нет, совершенно не обязательно. К сожалению. А может, – кто его там знает? – и к счастью.

И вот что странно, себя-то я виноватым чувствовал, а вот очевидная виновность Архипыча в смерти караима никак не могла вписаться в моё представление о мире, а значит и уложиться в голове. Знаю (о, мне ли достаточно пожившему этого не знать), что миру нас окружающему присуща неразбериха, что непредсказуем он, что в любую секунду может случиться всякое, даже самое невероятное. Но знаю также, что есть в этом мире вещи незыблемые, вещи благодаря которым мир до сих пор ещё не рухнул: солнце встаёт на востоке, зима уступает место весне, за понедельником следует вторник, сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, Сергей Архипович Белов никогда не идёт против совести. И вот что же теперь получается? Мир не таков, каким я его себе представлял последние две сотни лет? Или я что-то пропустил? Или недопонимаю?

Отказываться от привычных представлений о мире, честно говоря, не хотелось. Даже в угоду реальным фактам не хотелось. Уж больно мне комфортно жилось с этими представлениями до сих пор.

А помимо этих печалей норовили разнести мозг в клочья неприятные вопросы о поступке Ирмы Ахатовой. Зачем девчонка нас сдала? Зачем так подло поступила? По глупости или с расчётом? Если с расчётом, то в чём её профит? Или совершила это исключительно из любви к искусству? Или действительно сейчас такое время, что все Тёмные с ума сошли на почве дележа власти? Фиг поймёшь, что творится.

В том, что это Ирма молотобойцев взбаламутила, не сомневался. Ну, почти не сомневался. Был уверен на девяносто девять целых и девяносто девять сотых. Оставшуюся одну сотою процента использовал в качестве подпорки, чтоб небо окончательно не рухнуло на землю.

От всех этих грустных, выворачивающих душу наизнанку мыслей отвлёк меня телефонный звонок. На связь с докладом вышел уставший Рудик Подсказчик.

– Звоню, как ты и просил, – сказал он измотанным донельзя голосом.

– Молодец, – вяло похвалил я его. – Вычислил логово волчонка?

– Вычислил. Угол Терешковой и Лермонтова.

– А квартира какая?

– Это – мимо. Зато фамилию могу сказать. Коробейников у него фамилия.

– Ладно, Рудик, спасибо и на этом. Бывай.

Собрался отключиться, но Подсказчик успел меня остановить:

– Подожди, дракон, я не закончил.

– Чего ещё?

– Хотел сказать… Просто чтоб ты знал… Чтоб в дальнейшем не было между нами… Короче, так. Ничего я этому волчонку про стрекоз не рассказывал. И про остальные ваши пугала не рассказывал. Он за другим ко мне тогда приходил. Хотел узнать, как снять ментальные боли перед полнолунием. И только.

– Да? – растерялся я. – Странно. Значит, повезло мне. Погоди, а чего ж ты тогда мне ничего толком…

– А ты бы поверил? – перебил меня Подсказчик.

– Хм… Честно говоря, навряд ли.

– Вот то-то.

– Так надо было настоять. Хотя… – Я вздохнул и нехотя выдавил из себя: – Извини, Рудик. То есть извините, Рудольф Игнатьевич.

– А вот теперь бывай, дракон, – сказал удовлетворённый Подсказчик. – И помни, ты теперь мой должник.

С этими словами он так быстро отключился, что я даже послать его не успел.

Разговор с доморощенным хитрецом-интриганом напомнил мне, что есть у меня дела и поважнее, чем пустопорожние страдания. Например, поиск обнаглевшего оборотня. Нужно его найти и обезвредить? Нужно. Никто это дело не отменял. А ещё нужно разобраться, что такого хотел сказать мне Архипыч, да при всех не смог. И обязательно нужно решить, что теперь делать с лапкой того самого беркута. Что-то ведь с ней нужно было делать.

Вспомнив о конфискованном у воров артефакте, который я так и не успел рассмотреть, подтянул всё ещё лежащую на кресле пассажира сумку и вытащил из неё футляр. Покрытый хоть и таинственными, но здесь играющими исключительно декоративную функцию знаками – геометрическими фигурами, разнообразными крестами, фигурками людей и животных, открылся он просто. Как ларчик. Никаким заклятьем, как можно было бы предположить, защищён он не был. Боязнь хранителей, что выведенные из оборота артефакты могут, напитавшись Силой защитного заклятья, самостоятельно активироваться, видимо, стало в нынешние времена патологической.

Внутри футляра я обнаружил алюминиевый округлой формы пенал, похожий на колбу для дорогих сигар. И сразу обратил внимание на то, что печать кто-то уже сорвал: на винтовой пробке остались только прилипшие к пластмассе ошмётки сургуча и кусочки пеньковой нити. И это меня, признаться, сразу насторожило. Ёкнуло, ёкнуло сердечко. Хоть и лежит оно в тайнике под мемориальной доской на фасаде дома N32 по бывшей Луговой, ныне Марата, а всё равно ёкнуло. И ведь не напрасно: не оказалось внутри артефакта. Будто и не было его там никогда. Зато высыпалось из пенала всякая несусветная дребедень: пуговки разноцветные, копеечки, две заколки с синенькими цветочками, дешёвые перламутровые бусики и сложенный в маленький-маленький конвертик фантик от конфеты "Кара-Кум". Меня всё это настолько ошарашило, что не выдержал и зашёлся нервным хохотом. До хрюканья зашёлся. Вот так вот самоуверенных дураков жизнь учит. Вот так вот она их с небес на землю швыряет. Вот так.

Когда сумел взять себя в руки, подумал с лёгкой грустью: а может, и впрямь удача от меня отвернулась? Обидно, коль так. Очень обидно. Однако значит ли это, что нужно упасть духом, опустить руки и нажать на тормоза? Да ни в коем случае. Это значит только то, что работать нужно усерднее. Только это и ничего более. А значит необходимо всенепременно довести до конца то, что должен был сделать. Сделаю дело, а там, глядишь, и удача одумается. А не вернётся, что ж, буду впредь уповать на ясность ума, твёрдость воли и веру в себя.

Накрутив себя таким вот образом, я произнёс вслух:

– А теперь, дружок, давай-ка всё заново и, как говорится, по-честному.

С этими словами и въехал в город.

Первым делом решил переговорить с Ашгарром. Если тарабарщина старого молотобойца не была пустым сотрясанием воздуха ушибленного обстоятельствами человека (а у меня имелись веские основания не считать её таковым), то, стало быть, нужно срочно её разгадывать. И раз он намекнул, что разгадать её может Ашгарр, значит, нечего выдумывать, с ним и нужно говорить. Вот только имелась небольшая в этом плане проблема – Ашгарр на тот момент уже три дня как находился в Подземелье на непосредственной охране Вещи Без Названия. Позвонить ему не представлялось возможным: бункер накрыт не только толщей грунта, но и мощными пластами древней магии. Опытным путём установлено, что любые попытки дозвониться туда кончаются фиаско. Причём такая странность – в ответ не звучит обычное "Абонент находится вне зоны доступа", соединение происходит, но с какими-то совершенно посторонними людьми. И что ещё удивительнее, всякий раз с людьми разными.

Словом, как бы мне не хотелось тратить на это время, однако надо было спускаться под землю. И тут – если карта не пошла, то она действительно не пошла – возникла ещё одна незадача. Чтоб осуществить задуманное, требовалось подъехать к пересечению переулка Гашека с улицей Марата – туда, где в обычном сливном колодце оборудован скрытый вход в Подземелье. Однако все подступы оказались перекрыты гаишниками: центр города замер в ожидании проезда картежа какого-то столичного мандарина. Потыкался, я потыкался, в итоге развернулся с матюгами в адрес власть предержащих и покатил через нижнюю набережную к запасному входу у Знаменского монастыря.

Добравшись до места, машину пристроил в одном из двориков нового жилого комплекса, что вырос за последние годы у южной стены монашеской обители. Надел брезентовую тужурку, каску ещё с надписью "СМУ – 17" (всегда на всякий случай лежат у меня эти вещи в багажнике), после чего, прихватив монтировку с фонарём, направился через сквер, разбитый у центральных ворот монастыря, к идущей параллельно берегу реки дороге.

Посреди сквера, возле памятника Адмиралу толпились туристы из далёкой и непонятной страны Японии, они галдели как галчата и дружно снимали миниатюрными фотоаппаратами и сам чуток загаженный голубями памятник, и купола монастырских храмов, и друг дружку. А красивая, как богиня, девушка-гид им быстро-быстро, заученно и в то же с выражением рассказывала всякое. Сперва я подумал, что рассказывает об Адмирале, но, проходя мимо, прислушался – нет, о монастыре. Действительно, что тем японцам русский адмирал? Своё золотишко из царской казны они давным-давно уже оприходовали. К чему прошлое ворошить? Да?

Впрочем, о монастыре здешнем женском тоже много чего интересного и поучительного можно заморским гостям поведать. История у него богатая, как никак ещё при Петре Великом возвели. Тот даже, насколько я знаю, пожертвовал после окончания стройки Евангелие, на коем собственноручно вывел подпись длиною – вот же затейник Петр Алексеевич был – в несколько страниц. С государевым напутствием да благословением пасторским с тех времён разрасталась потихоньку да полегоньку богоугодная обитель приделами да монашескими кельями без особых проблем. Только вот в 1841 году, когда наводнение знатное случилось, монастырь чуть было не смыло вместе с послушницами. Но, слава Богу, обошлось. Молитвы усердные спасли, да солдатики гарнизонные с добровольцами из слободской бедноты. Успели сердечные, рискуя жизнями, берег укрепить.

После же октябрьского переворота, не сразу, а где-то в середине тридцатых, лавочку, само собой разумеется, прикрыли. Объявили по тогдашним новомодным понятиям "контрреволюционной церковно-монархической организацией" и – пожалуйте барышни-гражданки по домам. Здания передали аэрогидропорту, в храмах и настоятельском корпусе разместили ремонтные мастерские и гаражи. После войны совесть, правда, поимели и вернули всё до кирпичика. Изуродованные здания попы благополучно со временем восстановили, набрали новых послушниц из нестойких комсомолок, и начал монастырь свою прежнюю неспешную жизнь. И так до сих пор.

А за пределами Города известен Знаменский монастырь тем, что в его ограде, как раз напротив алтаря, находится могила Григория Шелехова. Это тот самый беспримерной отваги и мужества человек, который присоединил к России Алеутские острова и затеял то, что в последствии назвали русской Америкой. Здесь же, в монастырской земле покоится и прах княгини Екатерины Трубецкой, женщины замечательной во всех отношениях. Вот уж о ком можно часами рассказывать, так это о ней. Причем, щедро пересыпая речь превозносящими эпитетами, рассказывать. Иначе нельзя, ибо жизнь этой русской француженки – настоящий подвиг беззаветной любви. За тот подвиг она, кстати говоря, была вознаграждена примерно: объявленная петербургскими эскулапами бесплодной, в Сибири шестерых или – точно не помню – семерых родила. Но тут уж точно без чуда не обошлось. Поинтересовался я как-то у знающей в этих толк Альбины Ставиской, как такое могло произойти, да ничего мне колдунья старая не ответила, только улыбнулась загадочно. Видать, это их тайны, женские. Не нам, дуралеям небритым, в них нос совать. Впрочем, нам и своих тайн хватает за глаза.

С трудом одолев в неположенном месте плотный автомобильный поток, я перемахнул через невысокий парапет, отделяющий проезжую часть от пешеходной дорожки, и вышел аккурат к нужному колодцу. Огляделся для порядка, подцепил монтировкой чугунную крышку, осторожно сдвинул её в сторону и полез в открытую дыру. Спустившись на два метра по лесенке из металлических скоб, остановился и поставил крышку на место. А когда добрался до самого низа, врубил фонарь и нажал нужное количество раз в секретное место. После разблокирования запорного механизма сорвал с петель крышку лаза, вырубленного в бетоне нанятыми мной таджиками, и пробрался в просторный тоннель. Дальше уже было просто, шагай себе да шагай куда нужно. Я и пошагал.

Если прочертить линию движения по поверхности, то маршрут мой выглядел бы так: вдоль берега до места впадения в Реку речушки под названием Ухашовка, дальше по прямой от завода имени Куйбышева до дома Кузнеца, затем зигзагами до Торгового центра (здесь раньше находился гарнизонный арсенал) и там уже до иняза. Именно в районе этого института, вернее уже лингвистического университета, находится тот подземный зал, который я называю предбанником. Есть ещё путь через бывшую Тихвинскую, ныне Кировскую площадь, он немного короче, но в одном месте его наглухо засыпало грунтом во время прошлогоднего землетрясении. Нужно чистить, да всё руки не доходят.

На месте я был только – неплохой, но вовсе не рекордный результат – через сорок две минуты. От бункера, где почти уже триста без малого лет хранится Вещь Без Названия (точнее – не сам этот архиартефакт, а одна из его частей, общее число коим двести пятьдесят шесть), отделяла меня теперь только глухая каменная стена. На самом деле никакая не глухая, просто нужно знать, как сквозь неё проходить. И в принципе ничего сложного.

Орудуя фонарём словно кистью, изобразил я сначала лучом на стене стебель с нераскрывшимся бутоном, а затем, отдавая чётко отмеренный кус Силы, произнёс нужное заклинание. Что интересно отворяющее заклинание по какой-то странной причуде сотворившего стену мага может быть каким угодно, но в нём обязательно одиннадцать "е" должны дружить с одиннадцатью "о", а помимо того желательно, чтобы в нём присутствовали образ огня и розы. Последние лет тридцать лично я использую такое вот сочинённое по пьяни хулигански-разухабистое:

Под воздействием вбитых в ритм колдовских звуков, бутон тут же с характерным липким причмоком раскрылся, и вырвался из него наружу цветок, весьма похожий на чайную розу. Таковым он оставался совсем недолго, очень скоро превратился в неприглядного вида огненную кляксу, что, набухнув в мгновенье ока, пошла расползаться сразу во все стороны. Уже где-то через минуту стена перестала быть каменной, стала насквозь и сплошь огненной. Чтоб оказаться в бункере, мне оставалось лишь миновать это волшебное полымя, что я с бесстрашием и проделал незамедлительно. Шагнул в огонь.

Всегда, когда иду сквозь волшебное пламя, перед внутренним взором пробегают всевозможные образы из чужого бывалого и своего неизбывного. Этот раз не стал исключением, едва только окружила меня со всех сторон бушующая стихия, сразу прокрутилась в сознании чудесные картинки: крутой косогор над тихой, почти неподвижной рекой; алеющий закат на линии, где прозрачно-изумрудный небосклон сходится с темнеющей землёю; ленивое колесо водяной мельницы на том берегу; отражения деревьев на стальной поверхности плёса и отражения светлых между ними пролётов; подрагивающая в матовой неясности одинокая звезда; крохотная кузня на вершине холма; под холмом низкий кустарник и пьяные тени от него, там же огромные седые лопухи и в них лукавая морда – как без него? – кудлатого пса.

Через пять шагов и один полушаг огонь остался позади, стена вновь стала каменной, и я очутился в просторном зале с куполообразным сводом. Этот зал, стены которого оплавлены огнём невероятной силы, и есть бункер, где много лет назад великие маги, перепуганные появлением Вещи Без Названия, устроили один из Тайников. Сам Тайник находится за массивной, обитой медными пластинами деревянной дверью. Таких дверей в бункере шесть. Ещё за тремя – индивидуальные кельи Хранителей или – если угодно – Стражей. За пятой – кухня с очагом. За шестой, запретной – портал в Запредельное.

Ашгарр, моя причёсанная и выбритая до синевы на скулах копия, заранее почуял, что я приближаюсь, и вышел встречать с горящим факелом в руке. Одет поэт был – вот же умора уморная – в тот самый красно-синий лыжный комбинезон, который специально купил полгода назад для подземных бдений. А обулся в горные ботинки. Хорошо хоть шапку-ушанку не натянул и валенки. Мерзляка.

После обмена рукопожатиями поэт задал вопрос, в котором утверждающая интонация перевесила вопрошающую:

– Кажется, у нас проблемы?

Вот. Казалось бы весь с головы до ног в стихах и рифмах, а прозе жизни ничуть не равнодушен. Мужчина.

– Почувствовал? – осведомился я.

– Почувствовал. Опять разборки в маленьком Китае?

– Типа того, Ашгарр, впрочем, не суть. Мне твоя помощь нужна.

– Силу, наверное, забрать хочешь, – с ноткой лёгкого упрёка предположил он, после чего приглашающе махнул свободной рукой и сам первым пошагал по направлению своей кельи.

Не отставая от него ни на шаг, я поспешил сказать:

– Да нет, Ашгарр, не угадал ты. Сила твоя мне пока не нужна, просто проконсультироваться хочу.

– Это что-то новенькое.

– Всё всегда когда-то бывает впервые

– Ну-ну.

Когда вошли в келью, весьма, кстати говоря, напоминающую музыкальную лавку (столько Ашагарр натащил сюда всяких духовых, струнных и щипковых инструментов), поэт воткнул факел в медное кольцо на стене, уселся на широкую скамейку, служащую ему ложем, и всем своим видом показал, что готов меня выслушать. Ну и я, присев на высокий, шаткий табурет, начал без промедления:

– Сегодня у нас там, на верху приключилась такая вот коллизия. Архипычу нужно было кое-что важное мне срочно сообщить, да в присутствии посторонних он не мог говорить открытым текстом, поэтому выразился… Хм. Как бы это сказать… Ну, скажем так, иносказательно. И при этом намекнул, что только ты можешь расшифровать сказанное.

– Правда, что ли? – непритворно поразился Ашгарр. – Так и сказал?

– Так и сказал, – уверил я. – Дуй, говорит, к Антону. Он всё объяснит.

– Странно. И что же он такого сказал?

– А сказал он, дай бог памяти, следующее. – Вспоминая, как там было дословно, я потёр лоб. – Ночи липа пламени… Да, ночи липа пламени земли оленя заливов проклятьем рода любви лишена. Фу. Вот. Это всё. О чём-нибудь это тебе фраза говорит?

Ашгарр молодец, голову мне морочить не стал, сразу обрадовал:

– Конечно, говорит. Ничего тут мудрёного нет. Архипыч использовал кеннинги.

– Что-что, он использовал? – не понял я.

– Кеннинги. Эта такая разновидность метафоры. Присуща творчеству древнескандинавских бардов.

– Скальдов, – поправил я.

– Ну да, правильно, скальдов, – похвалил меня поэт за недюжинный кругозор, но тут же опомнился и стал давить интеллектом: – Вообще-то для скальдической поэзии характерны две разновидности метафоры: хейти и упомянутые кеннинги. Хейти – более простая фигура речи и не такая уникальная. В ней банально используются синонимы. Причём для замены типичных слов нередко употребляются неестественно звучащие, вычурные обороты. Кенинги, вообще-то, также не являются присущими исключительно скальдической поэзии, но здесь они применяются гораздо шире и являются наиболее характерным элементом. Простой…

– Профессор, – прерывая поэта, взмолился я, – а можно как-нибудь покороче.

– Хотел консультацию, получай консультацию, – отрезал Ашгарр и продолжил с той же изуверской монотонностью: – Простой кеннинг состоит из двух частей – из главного слова и определяющего слова. Последнее употребляется в родительном падеже или является первой частью главного слова. Определяющее слово может само быть кеннингом, таким образом, метафора может состоять из четырёх и более частей.

Не решаясь более прерывать его грубо (вполне могло и обидеться на меня это тонко организованное существо), я демонстративно посмотрел на часы, состроил зверски-озабоченную рожу и резанул ребром ладони себя по горлу. Всё это должно было, естественно, означать следующее: понимаю, что одному сидеть в Подземелье тоскливо и хочется с кем-нибудь поболтать, но дел ей-богу невпроворот. Однако Ашгарр моей пантомимой, достойной, пожалуй, самого Марселя Марсо, пренебрёг, и продолжил упиваться собственными глубокими в вопросах стихосложения познаниями:

– Скальдическая поэзия насчитывает многие тысячи образцов кеннингов. В частности, таких, как "море раны" или "пот меча". Эти кеннинги означают кровь. Тонко, да?

– Есть такое дело, – не мог не согласиться я.

– "Кормилец воронов" – это у них воин. "Конь волн" – корабль. "Поле золотого кольца" – женщина. "Пламя Рейна" – золото. "Бремя карликов" – небосвод.

Ухватив общий принцип построения образов, я был вынужден признаться:

– Что-то я, Ашгарр, не понял, откуда у двух последних ноги растут.

– Что касается "пламени Рейна", – терпеливо пояснил Ашгарр, – тут надо вспомнить сагу о Волсунгах. В ней говорится о том, что отвоёванный Сигурдом у дракона Фафнира золотой клад покоится на дне Рейна. Что же касается "бремени карликов", то в древних скандинавских мифах утверждается, что небесный купол удерживают на своих плечах могучие карлики. Теперь понятно?

– Теперь понятно.

– Вот я тебе, Хонгль, всё и объяснил. Теперь сам можешь легко перевести на обыденный язык то, что сказал Архипыч.

– А можно я как-нибудь потом потренируюсь? – попросил я. – Мне действительно срочно нужно.

– Ну хорошо, – внял моим просьбам Ашгарр. – Давай я. Только повтори, пожалуйста, как там было.

И я повторил:

– Ночи липа пламени земли оленя заливов проклятьем рода любви лишена.

– Отлично, – сказал поэт и потёр ладони. – Итак, пойдём из конца в начало. "Олень заливов" – это, разумеется, корабль. "Земля корабля" – это море. "Пламя моря" – это золото. "Липа золота" – это, если не ошибаюсь, женщина. "Ночи женщина", она же "женщина ночи" – это надо полагать ведьма. И… Ну и вот. Дальше, насколько ты понимаешь, уже открытый текст идёт.

– Ну и что у нас в целом получается? – наморщил я лоб.

И Ашгарр охотно подытожил:

– Получается, что Архипыч сообщил тебе о некой ведьме, на которой лежит родовое проклятье.

– Какое?

– Как какое? Сказано же, что любви она лишена.

– Типа как мы, драконы?

– Ну, наверное. Тут я тебе не помощник, это ты уж у наших ведьм уточняй. Они тебя все поголовно любят, думаю, поделятся.

– Может, какая-нибудь и поделится, – согласился я, отрывая зад от табурета. – Спасибо тебе. Без тебя бы… Короче, реально помог. Интересно только, как это Архипыч догадался…

– А мы с ним на эту тему совсем недавно говорили, – поняв меня с полуслова, пояснил поэт.

– Когда?

– На юбилее Воронцова. Помнишь, там один красноярский вампир тост задвинул в скальдическом стиле?

– Не-а, честно говоря, не помню.

– Ещё бы, ты же тогда…

– Что я тогда?

– Ладно, проехали.

– Ну проехали и проехали, – не стал вдаваться я в детали того, что было да уже быльём поросло. Затем помолчал чуток и спросил для приличия: – Ну а как ты тут вообще? До среды протянешь?

– Спасибо, что наконец-то поинтересовался.

– Ну, извини, – развёл я виновато руками. – А если серьёзно, как ты тут?

– Нормально. Вот песенку только что новую сочинил. Кажется, неплохо вышло. Показать?

Бежать мне нужно было, если честно говорить, а не песенки слушать. Но так ведь тоже нельзя – из-за вечной суеты сует себя постоянно игнорировать. Время от времени к себе прислушиваться нужно. А иной раз так и просто послушать. Вот поэтому-то я и изобразил рукой энергичный жест "от винта":

– А давай, показывай, чего там у тебя.

И снова плюхнулся на табурет.

Не ожидавший от меня такого ответа Ашгарр засуетился. Тут же схватил одну из трёх наличествующих гитар, какое-то время – они, музыканты, без этого не могут – настраивал её, потом на мгновение замер, обозначив тишину, и начал. Начал с упоением и зажёг, признаться, от души. Неспешное поначалу движение этой новой его мелодии к середине нарушилось медленно накатывающимся валом импровизаций, а под конец грустные, тревожные и пронзительные гитарные переборы вылились в такой поток витиеватых, клокочущих звуков, что меня реально пробрало. Только одно мешало: поскольку поэт сказал, что это песня, я всё время ждал, что вот-вот начнёт петь, но только этого так и не случилось. И когда, закончив, он вопросительно уставился на меня, я спросил:

– А почему без слов?

– Текст пока не сочинил. А как тебе мелодия?

– Подходяще, – ответил я, ничуть не погрешив против истины. – А про что песня-то будет?

Ашгарр хитро улыбнулся:

– Не "про что", а "о чём".

– Ну и о чём?

– О всяком. Об огнях больших городов и случайных встречах. О глупых обидах и сильных чувствах. О разочарованиях и надеждах, о клятвах на крови и так и не прозвучавших признаниях. О всяческих "ах, если бы она знала" и "эх, если бы он мог". О том, как за каждым вспыхивающим вечером окном начинается свободное плаванье в одиночество, и о том, у какого берега оно всякий раз заканчивается. Мало? Ещё?

– Достаточно, – сказал я. – Воистину поэт в России больше, чем поэт. В России он ещё и золотой дракон.

Поднялся после этих слов и, одобрительно похлопав Ашгарра по плечу, пошёл из кельи.

 

Глава 11

Обратный путь занял тоже не больше часа и дался – тут главное правильный ритм себе задать – без особого труда, я даже запыхаться не успел. Только когда уже подходил к машине, меня вдруг окатило волной такого беспричинного и безудержного счастья, что еле удержался на ногах от головокружения. Чем эта серо-буро-малиновая волна была вызвана и от кого из двух других нагонов дракона Ашгарра-Вуанга-Хонгля прикатила, я, признаться, сразу и не сообразил. Разбираться времени не было, решил для себя, что, видимо, поэт придумал первую строчку песни. Решил вот так вот и выкинул напрочь из головы.

На город меж тем уже наваливался с длинными лиловыми тенями наперевес тёплый, безветренный майский вечер. Тот самый вечер, который по искреннему убеждению сладкоголосого певца Юры Шатунова способен сохранить любовь навечно. Не знаю, что там насчёт любви, но основная масса трудового и офисного люда уже давно перебралась в свои спальные районы, транспортные тромбы на центральных улицах рассосались, и до вокзала я добрался без особых проблем за четверть часа с небольшим. А там оставил машину возле остановки междугородних автобусов и почти бегом рванул наверх по ступеням уже хорошо знакомого мне ресторана "Бон вояж". Спешил я туда поспешал в надежде всё-таки разыскать – ух, думал, сейчас кому-то душу и вытрясу – злополучную лапку того самого беркута, однако выяснилось, что понапрасну так торопился: никого нет, ресторан заперт, на стеклянной двери его центрального входа висит лживая табличка "Учёт".

Злиться по поводу того, что лавочка прикрыта, стоило только на самого себя, ведь сам же милицейских давеча навёл на оплошавшего Мизера. Однако злиться понапрасну я, разумеется, не стал. Не достойно истинного владыки неба злиться по таким пустяковым пустякам, и уж тем более злиться на самого себя. Проверив для порядка, что служебная дверь тоже заперта, развернулся на сто восемьдесят и, сохраняя хладнокровие, пошёл преспокойно вниз. Быть может, именно благодаря такому спокойствию нечеловеческому и сообразил за то время, пока спускался по широким, выложенным мозаичной плиткой ступеням, как в данной ситуации лучше поступить. Впрочем, было бы странно, если бы не сообразил. В конце концов, мир переполнен нужной информаций: не ленись, иди и бери. Или – это уж как получится – выбивай.

По новому, экстренно принятому и на ходу утверждённому плану дошагал я до привокзальной площади и, совершив ознакомительный променад вдоль шикарно отреставрированного здания вокзала, взял в оборот затрапезного вида дядьку, что смущал публику голой культёй у входа в платный туалет. Судя по легенде, изложенной на исчёрканной каракулями картонке, ногу он потерял, восстанавливая конституционный порядок на южных рубежах отечества. На самом деле, будучи в сиську пьяным, под трамвай попал на кольце маршрута номер четыре, в чём лично и признался, когда я припугнул его левыми корочками. А когда денег посулил, корчить из себя стойкого партизана этот здешний сторожил не стал и с большой охотой, самого себя перебивая, поведал, где живёт разыскиваемая мною баба Валя. С его слов выходило, что живёт кручённая бандерша недалеко от вокзала: в частном секторе возле рощи Звёздочка, на той улице, где музыкальное училище. Что касается номера дома, так "бодай меня кот, гражданин начальник, там же каждая собака бабу Валю знает".

Одноногий не соврал, первый же попавшийся дедок, бородой до пупа и манерными ужимками весьма напоминающий солиста группы "Зи Зи Топ", указал мне дом предводительницы малолетних воришек. Мало того, что указал, так ещё и до калитки сопроводил. Только во двор идти забоялся по причине наличия во дворе злобного кабыздоха. Кабыздох на поверку оказался помесью болонки и пуделя, и угрозу представлял разве только в том смысле, что со смеху можно было, глядя на него, помереть. До того потешным был. Правда, хлеб свой отрабатывал честно, лаял, кружа под ногами, до самого дома. Да и когда я поднялся на крыльцо, не перестал.

Баба Валя, неопрятного вида и невнятного возраста пьяная толстуха, встретила меня неприветливо и за порог переступить не позволила. А когда я заикнулся о причине своего визита, так и вовсе остервенела. Сдвинула папиросу в угол рта, разразилась матом-перематом и пошла на меня с кулаками. Пришлось ручонки-то ей за спину закрутить, а потом и усыпить к чёртовой матери, зачитав на ухо первое пришедшее на ум заклинание. Пристроив её затем на лавке в грязной кухоньке, где в самосадно-самогонной вони уже храпело, ткнувшись мордой в стол, тело мужеского пола, я запер входную дверь на ключ и пошёл проводить обыск в жилых помещениях.

Тут-то и обнаружил ещё одного обитателя воровского шалмана – кудрявую девчушку лет шести, а, может быть, семи. Выглядела она в своём розовом вязаном платьице сущим ангелом, только была настолько чумазой, что у меня возникло острое желание схватить её, окунуть в ванну, наполненную ароматной пеной, и тереть, тереть, тереть мочалом пока вся грязь не отойдёт. Жаль, что не Мойдодыр и пришёл сюда не за этим.

Надо сказать, ангел отнюдь не бездельничал, спеленав пёстрой тряпицей рыжего котёнка, укладывал его в коробку из-под туфель. Котёнок спать не хотел, жалобно пищал и порывался сбежать.

– Привет, – сказал я ангелу как можно дружелюбней.

Ангел глянул на меня своими огромными кукольными глазами и ничего не сказал. Хорошо, хоть не испугался и не заорал.

– Как котёнка-то зовут? – предпринял я вторую попытку. На этот раз более удачную.

– Муся, – ответил ангел.

– А тебя?

– Катя.

Не откладывая дело в долгий ящик, я тут же вытащил из пакета и предъявил ангелу футляр из-под артефакта. Ангел удивлённо хлопнул глазищами, оставил рыжика в покое, тут же подбежал, вырвал у меня футляр с криком:

– Моё!

И врезал носком лакированного ботиночка мне по щиколотке.

– Эх, Катюха, Катюха, – морщась от боли, сказал я с упреком. – Такая красивая девочка, а дерёшься. Да ещё и воруешь к тому же. Нехорошо это. И даже плохо очень.

На что ангел отмерил мне сполна:

– Горбачёв редиска страну профукал, а жрать-то ребятёнку надо.

Уселся после этих весьма резонных слов прямо на пол и, высыпав содержимое футляра, стал проверять, не пропало ли чего из ранее припрятанного богатства.

Вообщето, не должно было ничего пропасть, я вроде бы всё назад затолкал. Даже фантик из-под конфеты "Кара-Кум". Да, представьте себе, даже фантик. В нашем сыщицком деле каждая мелочь важна.

– А баба Валя тебе кто, бабушка? – справившись с естественным замешательством, поинтересовался я.

– Не-а, тока смотрит за мной, – ответил ангел, закончив ревизию конфискованного имущества. Затем посмотрел на меня с подозрением и добавил заучено: – Она добрая.

– А где мама твоя? – спросил я для порядка.

– Померла шалава, бросила ребятёнка на произвол.

– Соболезную. Ну а папа?

– Кичу жопой греет паразит.

– Бывает, – покивал я сочувственно. Протокольные вопросы у меня на этом закончились, и я спросил о главном: – Слушай, Катюха, в этой коробочке раньше штука одна лежала, где она теперь?

– Скажу, чо дашь?

Это вполне справедливо, рассудил я. Вполне.

Сунул руку в карман пиджака, вытащил пятирублёвую монету и протянул.

Ангел вскочил, схватил монету, но, рассмотрев её, с презрительной миной вернул назад:

– Ищи лоха.

– Чего, мало?

– Лажовая, – пояснил ангел.

– Почему это? – удивился я, повертел возвращённую монету и сам оторопел: у монеты с двух сторон теперь была отчеканена решка.

Всё-таки Подсказчик, подумал я по этому поводу, и на практике маг величайшего уровня, даром что всякий раз прибедняется.

Портмоне осталось в бардачке, возвращаться к машине не хотелось, и я предложил:

– Денег с собой нет, давай я тебе сказку, что ли, какую-нибудь расскажу.

Отнюдь не падший, а всего лишь социально запущенный ангел в этот момент уже прятал родное между матрасом и пружинным панцирем огромной старомодной кровати. Услышав от меня столь заманчивое предложение, удивлённо замер и, оглянувшись, недоверчиво переспросил:

– Сказку?

– Угу, сказку.

Подумав недолго, ангел согласился:

– Сказку давай.

Запрыгнул ловко на кровать, положил ладони на колени и приготовился слушать.

Ну, что ж, назвался груздём – пожалуйте в кузов. В том смысле, что слово не воробей, вылетит – не поймаешь. В общем, ляпнул – отвечай. А я ляпнул. Вот и пришлось отвечать. Поймав за шкирку умученного котёнка (тот под шумок собирался прошмыгнуть между моих ног в коридор), начал выдумывать на ходу:

– Давным-давно, когда трава была зелёной, портвейн – вкусным, а будущность – интересной, жила-была в одном городе одна красивая девочка.

– Такая как я? – прервав меня, сразу уточнил ангел.

– Да, такая как ты, – кивнул я. – Но не совсем. В отличие от тебя, эта девочка была не совсем обычной. Раньше была она звездой и жила на небе. Но однажды случилось так, что злой волшебник заколдовал её. Сбросил с неба на землю и чики-пики, превратил в обычную девочку.

– Зачем? – не понял ангел.

– Из вредности, – пояснил я, почёсывая котёнку брюхо – То есть просто так. В охотку. Он же злой, ему причина, чтоб разозлиться, не нужна вовсе. Он и без того заводной. Как апельсин. Ну, и вот, слушай, что дальше случилось. Превратил, значит, злодей звезду в девочку и сказал ей: обратно превратишься ты в звезду и вернёшься к себе домой на небо только тогда, когда кто-нибудь из людей поверить, что ты и впрямь звезда. Вынес жестокий свой приговор и с ехидным ха-ха-ха удалился восвояси. А звезда одна одинёшенька на земле осталась. Покручинилась, она покручинилась, а потом взяла себя в руки и пошла – а, что делать? – кружить по городу. И всем-всем-всем, кто по пути попадался, объясняла, кто она такая на самом деле. Только никто ей, разумеется, не верил. Взрослые считали, что девочка просто забавная выдумлялка, а дети обзывали вруньей и ещё дурой. И смеялись над ней.

– А она? – озаботился ангел судьбой звезды.

– А она плакала, – сказал я. – Кто б на её месте не плакал? Плакала, конечно. И повторялась вся эта дребедень каждый день. И не один день. Много дней. Много-много. До тех пор повторялась, пока в этот город не приехал к бабушке на каникулы один славный мальчик. Гуляя по городу, увидел он однажды, как дети обижают красивую девочку, и стал её защищать. И всех прогнал от неё. А одному, самому вредному мальчишке даже нос расквасил, чтоб знал наперёд. А потом стал расспрашивать девочку, чего это они к тебе пристают? А она и говорит, видишь ли в чём дело, милый мальчик, я звезда, упавшая с неба, но никто мне не верит. Совсем-совсем никто. Такие вот грустные дела. Мальчик выслушал её, подумал-подумал и сказал решительно: а я вот верю.

– И чо? – сладко ковырнув пальцем в носу, спросил сообразительный ангел. – Сразу стала звездой?

– Нет, – ответил я, – пока ещё нет. Хоть мальчик и сказал, что верит, на самом деле не поверил, конечно. Трудно в такое, согласись, сходу поверить, тут нужно время. Но зато они подружились. А со временем мальчик понял, что эта девочка действительно не такая, как все. А потом влюбился в неё. А она – сказка всё-таки – в него. И настал день, вернее ночь, когда они поцеловались. В тот же миг девочка – ах! – превратилась в звезду и улетела на небо.

– Как это? – удивился ангел. – Почему?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Видимо, в тот момент мальчик наконец ей поверил.

– И чо? И всё?

– Угу, и всё, сказка кончилась. А любовь – нет, конечно, не кончилась. Звезда и по сей день продолжает крепко-крепко любить своего мальчика, который давным-давно, кстати говоря, уже не мальчик, и сияет для него с небес. А он, седой и старый, каждую ночь глядит на неё в телескоп, вздыхает и сочиняет грустные стихи. Вот так-то вот. Вот так. Ну, тут, как говорится, сказочке конец, а кто слушал молодец. Теперь говори-выкладывай, где штуковина.

Ангел скатился с кровати, как с горки, и, слова не говоря, пошёл – ангелы они такие, они слово держат – с деловитым видом мимо меня в коридор. Скоренько уложив заснувшего котёнка в коробку, я двинул следом. Во двор мы вышли вместе. А там всё сложилось как нельзя удачно, предпринятые ангелом энергичные поиски увенчались полным успехом. Лапка того самого беркута, слегка погрызенная и перемазанная в глине, но вполне ещё пригодная для колдовских выкрутасов нашлась в будке кабыздоха. Не стал он её жрать, не по вкусу, видать, пришлась: сухая, малокалорийная, с толстым слоем лака и воняет вечностью – фу, какая бяка. А, может, – кто его там знает – на чёрный день приберёг.

Без каких либо стенаний, а тем более извинений возвратив старинный артефакт, ангел проводил меня до калитки, где пригвоздил взглядом, который, будь он действительно гвоздём, точно пронзил бы насквозь, и спросил с надеждой:

– Дядька, слышь, дядька, ещё придёшь сказку рассказать?

Ох.

Ну что я мог ангелу на это ответить? Правду сказать был не в силах, врать не хотелось, поэтому ответил уклончиво:

– Угу, постараюсь.

И бегом, бегом, бегом к машине, чтобы не видеть больше этих огромных детских глаз, до краёв наполненных недетской печалью.

Ну а дальше мой путь лежал к логову оборотня, благо от рощи Звёздочка до пересечения Маяковского и Лермонтова рукой подать. Десять минут езды, и вот уже на месте. Рассовав по карманам несколько боевых, под завязку заряженных браслетов, а также амулеты из тех, что всегда держу про запас, я – первый, пошёл! – вылез из машины и двинул чинить расправу во благо справедливости.

Двухэтажный дом, где по утверждению Подсказчика жил-поживал, зло наживал молодой волк-оборотень, представлял собой зрелище затрапезное. Вернее так: торцевая стена, что выходила на магистральную улицу была ещё более-менее ничего (видимо, коммунальщики недавно выкрасили её по случаю какого-то всенародного праздника, типа приезда в город старшего или младшего царя), а вот всё остальное – просто швах. В подъездах так и вовсе царила разруха, особенно в том, куда я сунулся поначалу. Я бы, например, будь пацаном, в такой подъезд с девчонкой целоваться не пошёл, постеснялся бы: дверь на одной петле висит, потолки – чёрные, лампочки изничтожены как класс, а плешивые тёмно-зелёные стены насквозь провоняли веселящей травкой. Так провоняли, что ни кошачий запах, ни запах подвальной плесени уже пробиться не могли. Видимо, ганжубас здешние ребятишки постоянно пользовали, в три смены и без перерыва. Во всяком случае, когда я вошёл, точно смолили. С площадки второго этажа доносились приглушенные мальчишеские голоса, и дух оттуда шёл такой, что просто закачаешься. Втянув носом клубы этой наваристой вкуснятины, я не смог удержать себя от удовольствия зычным басом проорать:

– Дом окружён! Работает наркоконтроль! Выходить по одному!

Наверху сначала кто-то нервно хихикнул, затем случилась там паническая возня, по окончании которой раздались глухие удары по металлу. Когда шалые ребята сообразили, что люк на чердак заперт, они стали по очереди сигать в узкое подъездное оконце. И ведь не побоялись. Впрочем, чего там было бояться? Всего-навсего второй этаж, к тому же прямо под окном бетонный козырёк. Тут не нужно быть ни великим смельчаком, ни каскадёром.

Позабавив себя таким нехитрым образом, а заодно очистив помещение от лишних свидетелей, я вытащил пистолет и – ходу нет, ходи с бубей – позвонил на удачу в квартиру под номером один.

К двери долго никто не подходил, потом кто-то приблизился шаркающей походкой, однако сразу не открыл, попытался рассмотреть меня в глазок. Да разве ж можно в такой темноте что-то рассмотреть? Нет, конечно.

– Извините, – не выдержав затянувшейся паузы, обратился я к молчуну вежливо-вежливо. – Можно спросить?

– Жора, ты? – раздался из-за двери дребезжащий старушечий голос.

– Нет-нет, это не Жора. Скажите, могу я поговорить с Володей Скоробогатовым?

– Кого-кого надо? – переспросила старуха.

Совсем глухая, решил я и проорал:

– Володю можно! Скоробогатова!

– Чего вы кричите? – возмутилась старуха. – Не надо кричать, я не глухая.

– Извините, – понизив басы, сказал я. И предпринял ещё одну попытку: – Так могу Володю увидеть?

– Вы ошиблись, молодой человек, – ответила старуха, – Володенька в соседнем подъезде проживает. В девятой.

И не молодой, и не человек, подумал я, но поблагодарил от чистого сердца:

– Спасибо, сударыня. Долгих лет вам и терпеливого терапевта.

Ничего не сказала старуха в ответ, пошаркала восвояси, а я, времени зря не тратя, поспешил в соседний подъезд.

Он тоже на залы Эрмитажа интерьером никак не тянул, но тут хоть лампочка на первом этаже горела. Уже хорошо. Квартира номер девять находилась именно на первом: как войдёшь, так сразу налево. Стальное полотно, обшивка под красное дерево и стандартный трёхригельный замок.

Ни стучать, ни звонить я не стал, воспользовавшись волшебной отмычкой Лао Шаня, осуществил в оперативных целях незаконное проникновение. Когда вошёл внутрь, постоял некоторое время в тёмной прихожей, прислушался. И ничего не услышал. Тишина стояла в этой однокомнатной квартирке плотная и всепоглощающая, словно снежная лавина. И только из крана на кухне – бум, бум, бум по нержавейке зловещим метрономом.

Прикрыв с исключительной осторожностью за собой дверь, я с кольтом на изготовке дошёл косым и коротким – всего на три шага – коридорчиком до кухни. Хоть и горел там свет, но никого не оказалось. В ванной и клозете – заглянул, проверил – тоже. Тогда, стараясь двигаться бесшумно, тихонько-тихонько, чуть ли не цыпочках вернулся в прихожую и направился к комнате. Сунул в приоткрытую стеклянную дверь сначала кольт, а следом резко голову и возрадовался – есть контакт.

Оборотень по прозвищу Дыг лежал на тахте, зарывшись лицом в подушку. На нём, крепко спящем, не было ничего помимо чёрных джинсов. В свете, обильно льющимся от уличного фонаря, я увидел местами ещё кровоточащую рану, что шла по спине оборотня узкой, но глубокой полосой от левого плеча к пояснице.

Ишь ты, тут же промелькнула у меня в голове, крепко я вчера Плетью Изиды приложился. Что говорится, от души. И как он только в седле удержаться-то сумел? Чудом, не иначе.

Прикончить спящего оборотня технически было проще всего. Подойти тихонько и, приставив ствол к уху, нашпиговать дурную башку отменным заговорённым серебром. Бах, бах, бах, и вся недолга. Ничего сложного. Да и для него самого это было бы, пожалуй, наилучшим исходом: смерть во сне, она, как ни крути, самая лёгкая. Да только не стал я поступать столь гуманным образом, не стал убивать его во сне, и были на то у меня веские причины. Во-первых, посчитал, что это будет всё-таки подло. Пусть гад, пусть нежить, всё равно подло. Как и все остальные, он имеет право на шанс. Во-вторых, мёртвый оборотень ничего бы мне о заказчике не рассказал, мёртвые они не шибко разговорчивые. А помимо этих двух была у меня ещё одна причина. Не основная, факультативная, но всё же. Дело в том, что всяких разных оборотней по жизни встречал много раз и со многими из них общался накоротке, а вот с генсельвольфами как-то вот не довелось. Видеть видел, двух или трёх, было дело, угомонил, но ни с одним даже словом не обмолвился. А хотелось бы. Честно говоря, очень меня интересовало, что может заставить человека добровольно вызвать из Запредельного духа волчьей злобы и вручить ему в бессрочное пользование свою бессмертную душу. До какой стадии сумасшествия или отчаянья нужно дойти, чтобы так поступить? И ради чего?

Одним словом, не стал я палить с бухты-барахты, не стал расстреливать спящего. Присел осторожно, старясь не скрипнуть, в кресло, что стояло у самой двери, и для начала осмотрелся: как у нас тут оборотни живут? Оказалось, не шибко богато. Оклеенная светло-зелёными обоями комната обставлена была без излишеств. Упомянутые тахта и кресло, старенький платяной шкаф, столик с ноутбуком, книжные полки – вот, пожалуй, и всё. Книг немного, все из старой серии "Классики и современники". Ни картин, ни плакатов, ничего подобного на стена, только на правой от не зашторенного окна стене, прямо над тахтой висит увеличенная и вставленная в металлическую рамку фотография, где пожилой военный в форме полконика ВВС стоит плечом к плечу со школьником старших классов. Вся грудь полковника увешана боевыми наградами (среди них между прочим два ордена Красной Звезды), а старшеклассник, в юных чертах которого нетрудно угадать нынешнего оборотня, держит в руке три оранжерейные гвоздики. Хотя фотография и была чёрно-белой, но никаких сомнений у меня не возникло, что гвоздики красного цвета.

Наверное, в День Победы, с любимым дедулей снялся, подумал я, после чего поднёс к глазам свои "Командирские". На часах было двадцать два сорок восемь. Пора начинать, решил я и, взяв оборотня на мушку, крикнул не громко, но чётко:

– Рота, подъём.

В следующий миг Дыг испуганно дёрнулся, повернулся набок, попытался вскочить, но, взвыв от боли, вновь повалился на тахту. Видать рана была намного серьёзней, чем это могло показаться со стороны.

– Что, так больно? – спросил я. Не сочувственно спросил, но и не издевательски. Просто заинтересовано.

Не удостоив меня ответом, оборотень медленно, с трудом отжался на руках и всё-таки поднялся. Развернулся и сел на край тахты, почему-то не лицом ко мне, а боком. Глянул мельком тяжёлым взглядом и опустил глаза.

– Чего волком глядишь? – хмыкнул я. – Сам во всём виноват.

Сообразив звериным своим чутьём, что суматошиться не стоит, Дыг сонно потёрся щекой о плечо, поднял с пола пластиковую бутылку с водой и сделал несколько жадных глотков. Потом плеснул на лицо и хрипловатым голосом сказал:

– Не надо меня лечить, дракон. Пришёл убивать, убивай.

– Это всегда успею, дело не хитрое, – заверил я. – Ты вот скажи мне сперва, чего тебе в жизни не хватало?

– Не понял. Что имеешь в виду?

– А то самое. Молодой, умный, собой хорош. Лера вон в тебе даже рефлексирующего мечтателя разглядела. Зачем в перевёртыши подался? Да ещё в такие суровые? Скажи, зачем Ашмрагира вызвал? Ведь, наверняка, не из глупой любознательности. Что-то ведь подтолкнуло. Что-то серьёзное. Скажи, не разочаровывай. Любопытно до ужаса.

Дыг будто не услышал меня, вновь приложился к бутылке и покосился с тоской на плотно закрытое окно. За стеклопакетом виднелась решётка. Шансов у парня не было никаких абсолютно.

– Слушай, – не оставляя надежду вызвать его на откровенной разговор, не унимался я, – а может, тебя всегда к этому тянуло? Может, ты по жизни садист? Скажи, кошек в детстве убивал? Лягушек резал? Ржал, дёргая девчонок за косички? А? Чего молчишь? Слышал, уже загрыз человечка во время салюта. Ну и как оно? Вставило?

Видимо, последним вопросом ткнул я в больное место. Оборотень дёрнулся как от удара и глянул на меня свирепо:

– Не человеком он был, тварью последней. Малолеток под уродов подкладывал, герыч пацанам толкал. Только в путь толкал. На том и поднялся. Стариков голоса на корню скупил, в депутатах бабло пилил народное, жировал. Мерзота.

– Ух, ты, – искренне удивился я и его аргументам и тому оскорблено-возмущённому тону, каким они были изложены. – Да ты у нас, Володя, оказывается, из идейных товарищей будешь. Интересно-интересно. Что ж это у нас получается? Получается, невмоготу тебе стало видеть – как там у Вильяма нашего Шекспира? – "торжество неправой силы и достоинство, что ввергли в нищету". Так? И чтобы, значит, бороться с подобным несправедливым положением вещей, заключил ты договор с дьяволом. Так? Но ты ведь у нас в этом блокбастере хороший парень, поэтому настоял, чтобы в договор включили десять заповедей. Вернее – девять. Все, кроме "Не убий" Я верно мыслю? Вижу, что верно. А ты слышал, что убивать тоже не есть хорошо?

Бог весть, какой там тумблер у него в голове в следующую секунду переключился, но только уставился Дыг на меня невидящим взглядом, и пошёл выговаривать как пописанному с горячечной убеждённостью фанатика, но при этом – и как это в нём совмещалось, не знаю – с замогильным бездушием голосового движка:

– Ведаю я, жжёт святой огонь и убийца в град Христа не внидет. Его затопчет бледный конь, и царь царей возненавидит. Но только смешны мне эти суровые вердикты. Кто придёт ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий? Кто решится первым бросить камень? Нет меры, нет различия. Почему по закону убить хорошо и даже нужно, для идеи – невозможно? Кто мне ответит?

Спросил и уронил голову на грудь, будто не в силах был больше смотреть на глупого и наивного меня. А я, поражённый и ошарашенный, покачал головой:

– Кто, говоришь, ответит? Да хотя бы и я. И вот что я отвечу. Убивать для идеи – грех. По закону – вообще-то, тоже, поскольку закон – это тоже идея. Нельзя человека на идею менять. Человек он тёплый, его любить нужно. Ну, или хотя бы уважать. В крайнем случае – терпеть. До тех пор терпеть, пока в нём есть хоть что-то человеческое. И ещё скажу: праведного способа убивать не существует. Все в свой черёд ответим. И я отвечу. Так-то вот.

Хоть и не смотрел на меня в ту минуту оборотень, но ни словечка из моего ответа не пропустил, и с тем же неубедительным темпераментом ожившего зомби в свой черёд изрёк:

– Говоришь, дракон, нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говоришь, нужно его уважать. А если нет уважения? Я был на границе жизни и смерти, к чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: "Я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть". Где ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть – не закон.

В этих его сумрачных, не слишком понятных для меня словах промелькнул, как мне показалась, намёк на причину его страшного решения. И, зацепившись крепко за эту нечаянную оговорку, я поинтересовался осторожно:

– Насколько понял, ты за край заглянул? Туда, где так много всего ничего? Да? И что же у тебя такое было, если не секрет? Саркома лёгких? Диффузная лимфома? Лейкемия? Или просто суицидное состояние духа, вызванное непереносимой лёгкостью бытия?

Спрашивал я, не слишком надеясь на ответ. В такие сферы даже своих редко пускают, не то чтобы чужих. Однако Дыг ответил. Ответил без каких либо без подробностей, очень туманно, но всё-таки дал понять, что мыслю я в правильном направлении. Сказал он так:

– Прав ты, дракон, заглянул я за край. Заглянул и понял: единственный способ не потерять надежду – это обрести свободу.

Дескать, вот так вот, и думай что хочешь.

– Выходит, – проговорил я после небольшого раздумья, – променял ты, Володя, по причине страшной болезни бессмертие души на долгую жизнь звереющего сознания. Что ж, это нормальная сделка. Жизнь – это всё-таки жизнь. Как ни крути. Пусть и в шкуре волка. А что? В шкуре волка всяко теплей, чем в тулупе козла. Да? К тому же, дурных людишек истреблять – что может быть слаще? Не правда ли?

– Не люди мои враги, система – мой враг, – услышав в словах моих иронию (я её особо и не скрывал), возразил оборотень. – Система порождает зло, и борется с ним его же методами. Система – главное зло. Систему нужно уничтожить. Потому и нужна мне Сила, много Силы.

– Знакомая песня. А мысль, что систему можно без крови улучшить, не допускаешь?

– Систему, дракон, улучшить нельзя, её можно только уничтожить. И ты об этом знаешь лучше меня.

– Тебе сказать, что я знаю? Тот, кто борется с системой, становится частью системы – вот что я знаю. Так уж эта система хитро устроена. Ладно, бог с ней, с системой. Ты лучше скажи, на меня-то зачем дёрнулся? Я, по-твоему, тоже винтик системы? Ты что, Володя? Я же золотой дракон. Я вообще не при делах.

– В том-то и дело, что золотой. Золотой дракон есть порождение зла и зло в чистом виде. Ежегодно умерщвляющий семерых праведников должен быть наказан. Должен и баста.

Я сначала опешил, а потом недоумённо замотал головой:

– Стоп, стоп, стоп, кто это тебя сказал, что я праведников умерщвляю? Ты чего? С ума сошёл? Как раз наоборот – конченых грешников. У любого, кто в теме, спроси. Тут тебя, Володя, кажется, вокруг пальца провели. Не кажется – точно. Как пацана.

Оборотень посмотрел на меня исподлобья – правда, что ли? Затем нахмурился, опустил взгляд и надолго замолчал. Похоже, поверил мне и всерьёз озадачился. А когда вновь поднял глаза, спросил:

– Почему тогда осуждаешь меня, дракон, если сам точно такой?

– Вовсе не такой, – ответил я. – Дракон – это дракон, человек – это человек. Человек не должен убивать.

– Я не человек.

– Ну да, ну да, помню. Уже не человек. Волк. И правит тобой в известные ночи тупая звериная ненависть. Меня же – жажда справедливости. И ещё праведная злость. Почувствуй, как говорится, разницу. Я, Володя, рождён для того, чтобы осуществлять возмездие, это моя, не побоюсь сказать, миссия. Меня для её выполнения специально готовили. Учили. Много лет учили. – Тут я, слегка распалившись, постучал себя по голове. – И, кстати говоря, вбили в сознание нешуточные ограничения. Всегда помню о презумпции невиновности, о свойственном людям доносительстве, о правиле ревизии одного внутреннего источника информации тремя независимыми внешними, о всяких прочих строгих и обязательных вещах. Ты понимаешь, о чём я? А ты знаешь, что золотой дракон в истинном крылатом обличье не может убить невиновного, а уж тем более невинного? Знаешь о таком имманентном магическом запрете? Даже если захочу – не смогу. Я просто-напросто не могу ошибиться. А ты – легко и запросто. Вон на меня по ошибке наехал, поверил по наивности своей кому-то на слово. Ладно бы это только меня касалось, но ты ведь девчонку ни в чём неповинную собирался убить. А это уже не ошибка, это уже преступ…

– Не собирался убивать, – оборвал меня на полуслове оборотень. – Обменять собирался. Всего-навсего обменять.

– Это на что же?

– На Силу, на знания ещё. Мне, дракон, нужен выход на иной уровень. Система должна быть уничтожена.

– Так, – вздохнул я недовольно, – снова здорово. Похоже, на второй круг пошли. Песни о порочной системе ты, герой-одиночка, оставь, будь добр, для других. Я не меломан. И я точно знаю, что девчонку кто-то заказал. Скажи, это ведь был заказ? Только не ври, я при Силе, отслежу.

– Ты прав, дракон, – не стал лгать оборотень. – Совершенно. Мне действительно её заказали.

– Правильный ответ. А что посулили взамен?

– Силу, много Силы. Я просил. Мне нужен выход на новый уровень.

– Предоплату получил?

– Да.

– Артефакт какой-нибудь?

– Да.

– Интересное кино. Стало быть, ты и с заказчика получил, и с меня собирался получить. Не жирно ли?

– Мне нужен выход на новый уровень, дракон. Система должна быть уничтожена.

– О, мать моя Змея, – взмолился я. – Опять двадцать пять. Зациклило тебя, что ли?

Ничего оборотень на это мне не ответил, даже не взглянул на меня. Похоже, обиделся.

– Ох, и дурачок же ты, Вова-Володя, – констатировал я. – А ведь, наверное, славным мальчишкой в детстве был. Примерным сыном и отличником. Верил в добро и служил добру. И что теперь? Всё в унитаз спустил. Думаешь, сможешь Ашмрагира контролировать? Не отвечай, не надо, знаю, что именно так и думаешь. Да только ошибаешься ты жестоко. Сейчас контролируешь, ещё какое-то время сможешь, а потом придётся со зверем договариваться. А потом он окончательно вытеснит из твоего сознания человека. Рано или поздно, но обязательно вытеснит. Выгрызет словно моллюска из раковины. Перестанешь ты быть мстителем, станешь карателем. И опереться человеческому в тебе будет не на что. Нет души – нет опоры. Всё. Конец. Дурак ты, Вова-Володя. Неумный дурак. А теперь говори, кто меня заказал.

Тут оборотень впервые за всё время нашего разговора растянул лицо в подобии улыбки, больше, правда, напоминающий оскал:

– Ты что, издеваешься, дракон?

– Пока ещё нет, – ответил я. В следующий миг зажёг в левой ладони Палящего Ежа – энергетический шар, нашпигованный огненными иглами, и, без замаха, но с силой запустил в оборотня этот простой, доступный даже магу среднего уровня, но весьма эффективный магический снаряд: – А вот теперь, пожалуй, да.

Оборотень, разумеется, попытался увернуться, да только вышло это у него из-за ранения не слишком ловко, точнее совсем не вышло – пылающий шар разорвался в клочья прямо у его лица. Иглы при этом, словно рыбы из разбившегося аквариума, разлетелись во все стороны. Тысячи их было, много тысяч, рой несметный. Меня, своего хозяина, они пощадили, мимо пролетели, а вот ослеплённого вспышкой оборотня, конечно же, наказали. Впились во множестве великом куда ни попадя, а больше всего в голову, проникли внутрь и сразу стали жечь изнутри, выжигать. Запрокинул в следующий миг Дыг голову, вытянул шею по-волчьи и взвыл от боли, по сравнению с которой боль от той же самой раны на спине – не боль никакая, а так, освежающее дуновенье весеннего ветра. Взвыл он. Взвыл с таким отчаяньем отчаянным, что даже меня чуток пробрало. Но откинул я решительно – сердце хирурга в операционной должно быть камнем – сострадание в сторону и, как только вой израненного оборотня перешёл в глухое постанывание, надавил на горемычного:

– Говори, не то мозг к чертям собачьим выжгу.

Произнёс я эту фразу спокойно, очень будничным голосом, будто имел в виду нечто такое, чем забавляюсь ежедневно между чисткой зубов и бритьём. Мне показалось, что в данном конкретном случае так оно будет убедительнее. Однако оборотень никак поначалу на моё предостережение не отреагировал, мучился, стонал, но молчал. Тогда, не пожалев Силы, воспламенил я ещё одного Палящего Ежа и честно предупредил упрямца:

– Ещё чуть-чуть, дебилом станешь.

Глянул Дыг слезящимися глазами на пылающий шар, делающий воздух в комнате горячим, плотным и тяжёлым, как дым, рыкнул от обиды на меня, на себя и долбанный мир, где, оказывается, могут обойтись с ним столь нещадно, после чего, скалясь безобразно, по-звериному, процедил сквозь крепко, до скрежета сжатые зубы:

– Михей. Михей Процентщик заказал.

– Михей? – удивился я, поскольку тут действительно было чему удивиться. – Вот уж не ожидал… Впрочем, почему бы и нет.

Причин не верить оборотню у меня, прямо скажем, не было: в том распятом состоянии, в каком он в том момент находился, врать просто-напросто невозможно. Поверить-то я ему поверил, однако шар, излучающий больше тревоги, чем света, до поры до времени не стал гасить, подкинув, заставил зависнуть под потолком вместо лампы. А сам тем временем вытащил из кармана кожаную наузу – волшебную уздечку с осколком драконьего зуба, спрятанном в мудрёном чародейском узле, и швырнул её оборотню:

– Ну-ка, перевёртыш, примерь.

Тот уже даже не простонал, а проскулил, размазывая по лицу кровь, бьющую носом:

– Что это? Зачем?

Может, и стоило, конечно, объявить несчастному, что эта уздечка отныне будет защищать и меня, и моих близких от его посягательств, но не стал я этого делать. Решил, перебьётся. И вновь приказал, теперь уже строже:

– Суй, говорю, голову. Просовывай.

А чтобы придать словам своим веса, вернул в ладонь смертоносный шар и, обозначая нетерпение, стал им, словно теннисным мячиком, поигрывать. Дескать, терплю я, Володя, терплю, но ещё немного и не вытерплю, пульну. И ведь пульнул бы. Однако не дошло до этого, оборотень не стал испытывать судьбу. Нехотя, с вынужденным смирением и с выражением омерзения на искаженном болью лице, всё-таки натянул дрожащими руками на шею выданный ремешок. И как только окольцевал он себя, погасил я и заготовленный шар, и иглы, выжигающие оборотня изнутри. Взмах рукой, щелчок пальцами и всё, дело сделано. Занавес.

Спустя секунду, оборотень по прозвищу Дыг вновь громко простонал, правда, уже облегчённо. Тут силы окончательно оставили его и он повалился набок. А я, поднимаясь из кресла, посоветовал ему:

– Когда очухаешься, выпей крепкого чаю. Если есть, то с сахаром.

Сунул с этими примирительными словами пистолет в кобуру и двинул на выход.

Передумал я этого парня убивать. Хотя и решительно был настроен, когда к нему направлялся, но вот теперь передумал. Не то чтобы он понравился мне, нет. И не в том дело, что пожалел я его. Какая там к чёрту жалость? Тут дело в другом. Нет, ну вот если рассудить. Жил себе мальчишка как мальчишка, маму-папу любил, дедушку геройского, в доброе верил, на светлое надеялся, а потом повзрослел и увидел, что мир на самом деле жесток и солнца в нём чуть, всё больше темени да мути. Увидел он всё это и решил бороться. И даже начал. Но тут очень некстати болезнь смертельная. Казалось бы, всё, конец. Но тут объявился некий подлый Тёмный, советчик, а точнее – растлитель. Нашептал он на ушко, ради каких-то своих дурных целей, про духа волчьей злобы Ашмрагира. И посулил через духа того помимо исцеления особого рода служение. А потом… А потом суп с котом. И теперь вопрос: виноват ли мальчик? Это как посмотреть. С одной стороны виноват, конечно. Ещё как виноват. А с другой – вроде, нет, не виноват. Особенно если – буквально на секунду, вопреки здравому смыслу и заведомой условности эксперимента – представить себя на его месте. Тогда уж точно решишь, что он всего-навсего воин света, заблудившийся во тьме. Решишь и сам же себя потом упрекнёшь за такое малодушное решение. А потом оправдаешь. Ну и вот как тут, скажите на милость, стрелять, когда такая по данному вопросу неуверенность, когда такая зыбкость в душе?

И вот ещё что я на его счёт тогда подумал: хоть и наговорил ему всякого, а ну как вдруг он действительно особенный, что если в самом деле способен контролировать духа, мнящего себя ветром очищения? Кто сказал, что это вообще-вообще невозможно? Никто и никогда такого не утверждал. Просто никто до сих пор этого сделать не смог. Что, конечно же, не свидетельствует о том, что это в принципе возможно, но равно и не означает обратного. А вдруг этот парень сможет? Вдруг у него есть нечто большее, чем гремучая смесь юного эскапизма и пламенного ницшеанства? Ну а вдруг? Тогда ему просто-напросто нужно будет помочь. Нужно будет протянуть руку и направить в правильное русло. Те же молотобойцы и могли бы этим заняться. А что? Почему бы им, случись такое чудо, не использовать его недюжинные способности. В каких целях? А хотя бы для борьбы с потусторонними монстрами, выползающими на белый свет в часы полнолуния. Было бы лихо. И взаимовыгодно ещё.

В общем, решил я так: пусть люди сами с ним разбираются, а мне грех на душу брать не с руки. Не с руки и точка.

 

Глава 12

Вынырнув из подъезда в глухие сумерки позднего вечера, я решил тотчас ехать на Российскую. Именно на пересечении этой улицы с улицей Марата стоит здание дореволюционной постройки, в подвале которого более двадцати уже лет располагается антикварная лавка Михея Процентщика. В мире профанов, то есть в мире людей, неотягощенных магическими знаниями, Михей Процентщик и известен как средней руки антиквар по имени Михаил Петровичем Лымарь. В колдовском же сообществе считается он номинально самым сильным в городе магом и уже не номинально, а по факту – самым, пожалуй, презираемым. И было бы странно, будь иначе. Ведь Силу он получает не за счёт исполнения ритуалов и обетов, не за счёт магических подвигов или кромешных злодеяний, но исключительно тем тривиальным и мало почитаемым в общине способом, что издревле называется ростовщичеством. Уже много-много лет даёт Михей другим магом Силу под огромные проценты и копит её, копит, копит. Зачем, для чего – сам не знает. Больной в этом смысле человек, человек, тип которого превосходно вывел Александр Пушкин в образе старого барона, чахнущего над златом.

И вот также как у пушкинского рыцаря-скупердяя, есть у Михея, помимо торгового зала с выставленным на показ и распродажу милым старьём, коморка, где прячет он от посторонних взоров сочащиеся Силой артефакты. Заходишь туда, и глаза разбегаются от богатства тамошнего и великолепия. Мой набитый артефактами сундучок, тот, что храню в своей келье Подземелья, против тайного склада Процентщика – всё равно что ювелирный магазин "Алмаз" против Государственного алмазного фонда. Даже сравнивать смешно. Столько добра можно сотворить, используя всю эту накопленную за долгие годы магическую мощь, столько пользы можно людям принести, что голова кругом идёт, когда об этом задумываешься. Лучше не задумываться. Ведь, как это ни обидно, но не творит ничего для людей Михей. Не испытывает такой душевной потребности. Да и не умеет. Остаётся только радоваться, что и зла учудить не способен. Бездарь полнейший в этом плане. Как сказал про него однажды Жонглёр, слеп Михей Процентщик отсутствием тропы и глух отсутствием напева. И огромная Сила его столь же бесполезна, сколь и бессмысленна.

Долгое время отношения у нас с Процентщиком были ровными, из разряда "привет, как дела, нормально", но однажды разыскал я похищенную у него Чашу Долголетия, и мы с ним не то чтобы сблизились, но как-то почаще стали друг друга в толпе замечать. Чуть позже я полюбил приходить к нему в назначенный час, а он полюбил поить меня чаем с тувинским бальзамом. Я терпеливо выслушивал его велеречивые откровения в духе мистагогов Серебряного века, а он за это делал мне скидки на всякие приглянувшиеся мне полезные, а чаще всего бесполезные безделушки. Так бы и дальше, да разве ж люди способны долго отношения с другими поддерживать без косяков. Вот и Процентщик напортачил. Подставил меня как-то раз из-за неуёмной своей жадности. Да так жестоко подставил, что обиделся я зело и наказал его образцово. Говоря проще, поколотил. А говоря откровенно, избил до полусмерти. Не люблю чрезмерного насилия, пытаюсь не допускать, но тут так надо было, тут без этого невозможно было обойтись. Вот, видимо, с тех пор и он затаил на меня обиду страшную, да нашёл способ люто отомстить. Дурачок неумный.

Тем временем по улицам города уже расползалась майская, ещё непуганая ночь. Кругом горели фонари и радостные блики носились по стёклам домов. А небо исчезло. Впрочем, как и всегда. Ночью над большими городами в принципе не бывает неба. Нет, на самом деле оно, конечно, не исчезает никуда, но настолько из фонарного марева никакое, что не способно порождать у пытливого наблюдателя ни смыслы, ни желание пуститься на их поиски. Ну а что это за небо, которое не способно порождать смыслы? Это не небо никакое. Это натяжной потолок.

Перебравшись на другой берег реки по Старому мосту, я поднажал хорошенько, надеясь перехватить Михея до того, как он закроет лавку. Окончательно вопрос хотелось решить уже сегодня, сейчас, а если бы он всё закрыл и уехал, пришлось бы этого бонвивана до утра по всему городу искать. Торопился я, гнал, проклиная разными нехорошими словами издевательскую педантичность светофоров, а когда стоял на том, который с равнодушным хладнокровием тормознул меня у нового мексиканского ресторана (до лавки Михей оставалось каких-то пятьдесят метров), вспомнил, что в заботах совсем забыл про Леру с Вуангом. Охнул, вытащил телефон и набрал номер офиса.

– Да, шеф, – взяла трубку Лера.

– Не потеряли меня? – спросил я, врубив скорость и продолжив движение на вспыхнувший зелёный. – Чего не звоните? Как там у вас?

– У нас всё нормально. Посетителей не было. Петя… в смысле Пётр Владимирович учит меня искусству сумиэ.

– Какому-какому искусству?

– Сумиэ. Искусству древней японской живописи. Очень, шеф, увлекательно. И у меня даже уже кое-что получается.

– Что ж, рад за тебя. Как закончите, вызови себе такси за счёт фирмы. А Петр Владимирович пусть меня дождётся, буду где-то через час. Ладушки?

– Ой, шеф, а можно я тоже вас дождусь.

– Как хочешь, – разрешил я.

– Так хочу, так, – промурлыкала Лера и воткнула трубку в гнездо.

Что-то в её мурлыканье меня насторожило, здорово насторожило, но разобраться, что именно, решил попозже, поскольку как раз в эту минуту подъехал на место и увидел, что Процентщик, одетый в кофейного цвета френч и расшитую золотыми нитями чёрную шапочку, уже вышел и закрывает вход. Если бы я минуты на две опоздал, точно пришлось бы целовать замок. Вернее автоматические жалюзи.

Прижавшись к бордюру возле бывшего Дома партработника, а ныне Американского центра, чуть дальше и напротив антикварной лавки, я дождался того момента, как Процентщик направится к своей старенькой, выпущенной ещё, наверное, при императоре Хирохито, "Тайоте" модели "Камри", и выскочил из машины. Перебежав дорогу, одолел сварную решетку, отделяющую проезжую часть от газончика при тротуаре, и пошёл следом. Будучи человеком чрезвычайно полным, даже толстым, двигался Процентщик медленно и нёс свой огромный живот-аквариум, откинув плечи далеко назад. К тому же через каждые три шага – вот что значит предпочитать живую еду живой воде – останавливался из-за страшной одышки. Одним словом, мне даже пришлось слегка себя попридержать, чтоб случайно его не обогнать. Но когда он разблокировал центральный замок, в машину мы сели одновременно. Антиквар, естественно, на сиденье водителя, а я – за ним, на заднее.

Он одного только моего появления испугался, а после того, как я ткнул ему в затылок указательным пальцем, совсем струхнул. Аж побледнел. А тут я ещё и прошипел зловеще:

– Отвечай чётко, быстро и не виляя. Иначе – пуф.

– Чего тебе, чего тебе, Егор, – моментально вспотев от страха, залепетал Михей, после чего задышал часто-часто, а потом закашлялся.

Когда приступ закончился, я начал задавать вопросы в напористой манере "плохого" полицейского:

– Ты ко мне оборотня отправил? Ты? Отвечай. Живо отвечай, а не то…

– Я, Егор, я, – поторопился признаться Процентщик. – Прости меня, Егор. Прости, чёрт попутал. Чувствовал, чувствовал, что лажа выйдет. Последние ночи даже не спал из-за этого. Позвонить хотел, предупредить… Но… Не сложилось.

– Ох, какая же ты подлая скотина, Михей. Ох, какая же подлая. Это ж надо было сообразить – оборотня на девчонку натравить. И как ты только до такого додумался, дурья башка?

Процентщик отчаянно замотал головой:

– Не я… Не я это. Я… Это не я…

– Когда хвост прижали, ты сразу стал не ты? – хмыкнул я. – Вот же ты гад. А ведь ещё и приёму хитрому его обучил. Стрекоз волшебных из Запредельного… – И тут меня пронзила мощная догадка. – Подожди, а сам-то ты откуда про стрекоз узнал? Ты же ноль в практической магии полнейший. Говори, откуда узнал? Говори давай.

– Не знаю я, Егор, ни про каких волшебных стрекоз, тем более из Запредельного. Клянусь, не знаю. Вот те крест, не знаю. Это, наверное, та… тот… Тот человек, который… Который меня надоумил.

– Так, а вот с этого места давай поподробней. Что ещё за человек?

– Маг, сильный маг. Серьёзный маг. Две недели назад пришёл ко мне, спросил Зеркало Ананда. Я покопался у себя в закромах и, представляешь, нашёл.

– Зеркало Ананда, говоришь? Это ещё что за беда?

– Артефакт такой. Артефакт свойств.

– Понимаю, что артефакт. Для чего нужен?

– А я почём знаю, я же…

И он вновь закашлялся.

– Вот именно, что "ты же", – недовольно пробурчал я и постучал ему кулаком по спине. – Кончай больным прикидываться, говори, согласился ты ему артефакт отдать?

– Согласился, Егор, согласился, – ответил Процентщик, всё ещё давясь кашлем. – Как было не согласиться? Серьёзный маг. Мог и огорчить.

– Получается, из Тёмных?

Процентщик перестал бледнеть и начал краснеть. Понял, что сболтнул лишнего. Прикусил язык и ничего мне на мой вопрос не ответил.

Тогда я спросил:

– Что ты взамен попросил?

– Ну, как что, – замялся Михей. – В общем… Короче, тебя попросил каким-нибудь наказать.

– Не останавливайся, говори дальше, излагай.

– Я говорю, Егор, говорю. Только ты ради Силы не злись. Человек этот пообещал всё устроить и через неделю оборотня прислал. А дальше…

– Дальше я знаю. А теперь говори, что кто был этот Тёмный. Фамилия, где живёт и чем славен. Говори.

– Не могу, – взмолился Михей. – Я смертельную омерту дал.

– Смертельную? – удивился я, после чего задумался вслух: – Интересно. Очень интересно. Что-то мне в последнее время частенько давшие смертельную омерту на пути попадаются. Очень-очень это интересно.

– А кто ещё? – заинтересовался Процентщик.

– Не твоего ума дело, – одёрнул я его строго. – Лучше скажи, как на твой взгляд, оборотень этого твоего таинственного покупателя напрямую знает? Встречался с ним? Или они друзья по переписке?

– Видел, конечно. Насколько я понял из разговора… – Процентщик задумался. – Да нет, точно видел. Видел, видел, точно видел. Напрямую они общаются.

– Ну вот и замечательно. Оборотень клятву дать не может, душой уже не владеет, заложить её не может. Так?

– Так.

– Вот у него покупателем твоим и поинтересуюсь.

– А я?

– А что ты?

– Со мной что будет?

Я пожал плечами:

– Ну как что? Если и дальше подлостями заниматься будешь, то ничего хорошо. Кто-нибудь рано или поздно отправит тебя в закат на перевоспитание. Так что мой тебе, Михей, совет на будущее: чувствуешь себя оскорблённым и униженным, сам выходи против обидчика. Будь мужиком. И против меня сам выходи, если что. А хочешь, прямо сейчас схлестнёмся? Хочешь? Хотя нет, сейчас не могу. Некогда мне. Да и ты навряд ли готов. Короче, как надумаешь вызвать на дуэль, присылай секундантов. Выбор оружия оставляю за тобой.

– То есть я так понял, ты меня сейчас отпустишь? – ангельским голосочком уточнил Процентщик. И перестал дышать, чтоб не спугнуть удачу.

– В плен точно брать не буду, – убрал я указательный палец от его затылка. – Хрен прокормишь.

Процентщик облегчённо выдохнул:

– Слава Силе.

Расслабился и позволил себе стереть пухленькой ладошкой обильный пот с лица.

– Силе, конечно же слава, – заметил я, – но компенсацию я с тебя, Михей, всё-таки потребую. Я же потратился, чтобы оборотня твоего от себя и близких отвратить. Так что гони теперь какую-нибудь заряженную цацку взамен. Что с собой есть?

– Ничего, – прошептал Процентщик, прокашлялся смущённо и повторил громче: – Ничего нету.

Я не выдержал и саданул его кулаком по спине:

– А ну-ка не врать.

Процентщик ойкнул, затем протяжно вздохнул и нехотя полез в карман френча. Долго там копался, вытащил и протянул мне через плечо фигурку скарабея, искусно вырезанную из чёрного камня. С первого взгляда делалось ясно, что это очень древней артефакт, настоящий антик, к тому же под завязку заряженный Силой.

– Это что? – спросил я, без особого трепета принимая контрибуцию.

– Скарабей из Древней Кеметии, – ответил Процентщик.

– Не слепой, вижу, что скарабей. Для чего нужен?

– Снимает усталость и возвращает ясность ума при дальних переходах. Взбадривает таламус, архетипом которого, собственно, и является. Я использую, чтоб не уснуть за рулём.

– Как своим сделать?

Процентщик выдержал паузу, вздохнул с тихим стоном и, окончательно прощаясь с любимым предметом, произнёс:

– Нужно трижды сказать шиворот-навыворот слово "урепехк".

– Вот и хорошо, – удовлетворённо сказал я и сунул артефакт в карман. После чего попрощался: – Давай не кашляй, Михей.

И живенько выбрался машины.

Возвращаясь к дому оборотня, я чувствовал себя персонажем ночного кошмара с его бесконечным бегом по кругу. Бывают такие дурацкие сны, где всё снова и снова возвращаешься в одну точку. Визжат тормоза, мелькают пролёты моста, громыхают крышки люков, ты куда-то несёшься и понимаешь, что уже проделывал это путь много-много раз. И главное отлично осознаёшь бессмысленность своих действий, но ничего поделать не можешь. Не можешь остановиться. И есть только одна-единственная возможность выскочить из этого бреда – проснуться от собственного крика. Проснуться, оглядеться по сторонам и покачать изумлённо головой: вот ведь какая чертовщина привиделась.

Однако происходящее со мной точно не было сновиденьем. А от яви, к сожалению, нельзя пробудиться, в яви можно только уснуть. Только вот спать мне было некогда, то и дело вылезало всякое. Такое всякое вылезало, что ни о каком сне пока и речи быть не могло.

Путь от лавки Процентщика до дома оборотня, занял у меня чуть меньше времени, чем путь от дома оборотня до лавки Процентщика. Так торопился. Торопиться-то торопился, да только всё равно не успел.

Как известно, гексенвольфы, в отличие прирождённых оборотней, находятся под воздействием силы магического талисмана, чаще всего – особого пояса из волчьей шкуры, который удерживает страшного духа, вызванного заклятием. Нарушить эту связь практически невозможно, сорвать пояс можно, только убив генсенвольфа. А вот убить нетрудно – подойдёт любой правильным образом заговорённый металл. Гексенвольфа Володю Скоробогатова убили заговорённой сталью.

Как только я вошёл в подъезд, сразу понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее: на лестничной площадке первого этажа стоял мужик в тренировочных штанах, футболке и домашних тапочках на босу ногу. Мужик находился в состоянии такого глубокого отвлечения чувств от контакта с окружающими его объектами, что ему могли бы позавидовать многие йоги, стремящиеся достичь уровня пратьяхары. Стоял он в двух шагах от двери оборотня, а сама дверь была приоткрыта. Заподозрив худое, я подумал: пахнет драмой. И, ловко протиснувшись между опрокинутым в дрёму дремучую и стеной с электрощитом, без задержки вошёл в квартиру.

Генсенвольф лежал в коридоре и выглядел мертвее мёртвого. Ещё бы: кто-то вонзил ему в грудь кортик по самую перекладину. Такое не лечится. Опустившись на корточки, я ради очистки совести попытался найти пульс в районе сонной артерии. Как и следовало ожидать, пульс не прощупывался.

– Вот так вот, Володя, – не без искреннего сочувствия произнёс я, заглянув мертвецу в остекленевшие глаза. – Вот так вот. Прискакал к тебе твой всадник на бледном коне. И прискакал, сдаётся, нежданно-негаданно. Но тут, согласись, ты сам немного виноват. Не соврал мне, но и всей правды не сказал. И вот она, плата за излишнюю скрытность.

Ничего оборотень мне на это не ответил, застыл его рот оскалом, полным бессильной злобы и тоски. Ни рыка, ни стона, ни словечка больше из этого рта не могло прозвучать.

Высказав слова сожаления, я занялся орудием убийства. Собственно, кортиком. Вытаскивать не стал, рассмотрел внимательно и сфотографировал камерой мобильного только ту его часть, что было на виду. То есть, получается, рукоять. И вот бы как я её описал, поручи мне кто-нибудь составить протокол. Рукоять роговая, с тремя декоративными латунными накладками в виде желудей. Навершие латунное, плоское, с декоративным винтом в виде ещё одного желудя. Перекрестье загнуто в противоположные стороны и имеет окончание в виде копыт оленя. В центре перекрестья размещён декоративный литой щитик, на нём выгравированы четыре цифры – 3245.

Какой из этого описания можно сделать вывод? А вот такой: оборотня убили номерным егерский кортиком. И я мог поклясться, что уже видел подобный кортик. Мало того – держал его в руках. Где и когда сразу не вспомнил, но пообещал себе обязательно вспомнить. Это было важно. Очень важно

Поднявшись с корточек, я ещё раз окинул взором место преступления и попытался воссоздать картину случившегося. Получилось у меня вот что. Сразу как я ушёл, оборотень предупредил главного своего нанимателя (куратора, координатора, наставника или кто он там был ему) о том, что дракон кое-что разнюхал и вышел на след. А тот рисковать не стал: обрубая концы, решил проблему кардинально, экстренно прикатил и сходу вогнал в сердце парня заряженный Силой кинжал. Прямо на пороге вогнал, проходить не стал, чтобы лишних отпечатков и следов не оставлять. Правда, его чуть сосед не запалил, который то ли выкурить беломорину на площадку вышел, то ли мусор только что вынес, то ли ещё чего. Проходил мимо и, видимо, вскрик предсмертный услышал, решил поинтересоваться. Пришлось убийце на Силу потратиться, чтобы навести на случайного свидетеля морок. И, наверняка, память ему зачистил. Не наверняка – точно. Неравнодушному гражданину ещё повезло, что кинжал в груди оборотня остался, а так бы быть ещё одной трагедии. Думаю, пырнул бы гад по запарке, не задумываясь.

Стоит ли говорить, что не только грубо-материальных следов убийца не оставил, но и магических тоже. Даже от кинжала – я проверил Взглядом на всякий случай – Силой уже не веяло. Действовал грамотный, хладнокровный и безжалостный тёмный маг. И точно – не кто-то из лицензированных Охотников на оборотней, те обычно используют огнестрельное оружие, да и метки свои для молотобойцев оставляют. Тут никаких меток и в помине не было. Так что, сомневаться не приходилось, что этот оборотень не жертва свободной Охоты, а жертва циничного убийства.

Бойтесь данайцев дары приносящих, подумал я, глядя на всю эту неутешительную картину. О данайцах не случайно вспомнил, сдавалось мне, что завалил Володю Скоробогатова тот же самый тёмный маг, который для него и заказ нашёл, и выяснил, какие приёмы против нагонов существуют. Я в этом почти уверен был. На чём зиждилась эта моя уверенность, трудно сказать. Ну скажем, на интуиции старого сыскаря. Почему нет?

Каждая дополнительная секунда пребывания на месте преступления грозило дополнительной опасностью. Понимая, что нужно уматывать как можно скорее, я поспешил на выход. Однако только взялся за ручку двери, задумался: стоп, а каким образом оборотень сообщил своему убийце о моём визите? Нет, в самом деле, как? Стационарный телефон в квартире не установлен, нет здесь ни провода, ни аппарата, я это ещё тогда, в первый раз это приметил. Получается, позвонил Дыг по мобильному. Хотя мог, конечно, и посредством компьютера связаться, через Интернет. Но уж точно не с помощью голубиной почты.

Тема мобильного телефона показалась мне перспективной, поэтому развернулся я скоренько, переступил – всё равное ему уже не расти – через бездыханное тело и стремительно прошёл в комнату. Там тыльной стороной ладони включил свет и проверил стоящий на журнальном столике ноутбук. Нет, его не трогали. Причём, давно. На крышке толстый-толстый слой пыли и никаких следов. Стало быть, звонил оборотень всё-таки по мобильному. Ну и где он? Окинув взглядом комнату, нигде телефона я не увидел. Прошёл на кухню, там тоже не нашёл. Заглянул ванную – сам иногда забываю на стиральной машине, но – нет. В клозете – тоже. Вернулся в коридор и ощупал карманы джинсов убитого – пусто. Вернулся в комнату, ещё раз осмотрел. Не видать нигде. Тогда сел на тахту и представил: вот я больной оборотень, сутки уже болею, валяюсь тут, телефон на всякий случай всегда под рукой. Представил такое и, входя в роль, закинул ноги на тахту. Лёг на спину, затем перевернулся на живот и зарылся лицом в подушку. Полежал так несколько секунд, вдыхая запах чужого одеколона, а потом свесил левую руку. Пошарив по полу, сразу же нащупал под тахтой то, что искал. Старенькую "Моторолу". Вот, подумал, и отлично. Сунул в карман и бегом-бегом из нехорошей квартиры, где и без того провозился слишком долго. Слишком-слишком долго.

Сколь бы не торопился, но отпечатки свои носовым платком с ручек дверей – мало ли как всё обернётся? – всё-таки стёр. И мужика замороченного в квартиру оборотня затащил, поставил этот памятник любопытству на кухне. Засим простился с мертвецом словами:

– Опоздавший рыцарь на пустой дороге будет помнить тебя, как чёрного всадника на белом единороге.

И с этим постскриптумом вышел вон из квартиры.

А Уломе на мобильный позвонил уже, добравшись до машины.

– Да, Егор-братишка, – отозвался молотобоец.

– Боря, – сказал я, – у нас тут на Маяковского красный код. Оборотня в собственной квартире завалили. Судя по всему, завалил его безбилетник, и при этом профана в глубокий аут отправил. Так что, брат, срочно высылай бригаду.

– От ё… Говори адрес.

– Угол Маяковского и Лермонтова, квартира девять.

– Хорошо, понял, – сказал Улома, затем пробурчал что-то невнятное сам себе, после чего попросил: – Побудь, Егор, на связи, я сейчас.

Где-то через минуту (я уже к этому времени успел доехать до остановки "Райсовет"), Улома сообщил:

– Всё, Егор, комплексная выехала. И опера, и чистильщики, и медики. Спасибо за информацию. Слушай, почему мне позвонил, а не дежурному? Мог бы и не найти. Я, между прочим, только полчаса как в город с базы вернулся. А там не ловит. Там всё Колпаком накрыто.

– Почему-почему, – проворчал я в ответ. – Потому что в дежурке определитель. И всё записывается. Вот почему. Как-то, знаешь, не светит мне до утра показания под протокол давать. Знаю я вас, Боря. Умучили бы расспросами, каким образом я в квартире убитого оказался. Да? Нет?

– А как ты там, кстати, оказался?

– Во, началось. Яичко – в уточку, уточку – в зайчика.

– Шучу-шучу. А из автомата слабо было позвонить?

Я хмыкнул:

– Делать нечего по району автоматы искать. А они, вообще, на улицах где-нибудь сейчас стоят?

– Где-нибудь да стоят, – не очень уверенно сказал Улома.

– Ну, может быть… Не знаю. Короче, не важно. Просто хорошо, что ты ещё не спишь.

– Какой там спишь! Забурились тут с Модестом Владимировичем в один погребок. Чаю решили с устатку испить.

– Знаю я ваши чаи.

– Ну да, да, дёрнем сейчас по чуть-чуть, самую малость. Имеется повод. Мы же на базе в покойницкой были, кое-что проверили. Есть хорошая новость. Даже очень хорошая.

– Угу, – буркнул я не без сарказма, – у нас нынче хорошую новость только из морга можно ожидать.

– Нет, я серьёзно, – поторопился вставить Улома. – Там свои ребята сегодня в ночную смену заступили, ну вот мы с Модестом Владимировичем и подсуетились. Заглянули конфиденциально к трикстеру покойному на огонёк. Модест Владимирович кой-какие манипуляции над кадавром провёл и… Короче, Архипыч ни в чём не виноват. Представляешь, этого парня не сегодня убили.

– Как так не сегодня? – опешил я. – Ты что? Я же его сегодня к Архипычу лично привёз. Шутишь, что ли? Или уже выпили?

– Подожди, Егор-братишка, не шуми, – пробасил Улома. – Умер он сегодня, никто не спорит, но убили его месяца два-полтора назад. Слышал что-нибудь про цветок белламорте?

– Слышал, конечно. Там целый род. Кажется, видов сорок насчитывает.

– Точно так. В данном случае применили тот, что у нас на Руси зовётся Верти-Прахом. Зёрнышко у этого цветка величиной с горчичное. В чай-кофе дружку закадычному, дружку надоевшему кинул, и пошло дело. Как только внутрь попадает, сразу начинает из зернышка цветок расти. Через три недели уже бутон формируется. А когда распускается, через несколько часов метастазы уже во всех органах. Внешне – никаких симптомов. Только уже когда плод созревает, тогда… Ну тогда уже поздно.

– Есть симптом, – возразил я.

– Что? – не расслышал Улома.

– Говорю, были симптомы. Кашлял парень постоянно, лёгкие, видать, уже дырами пошли.

– Ну, может быть, может быть, только вот Модест Владимирович…

– Он сейчас рядом с тобой?

– Ага, рядом. В винегрете вилкой ковыряет. – Улома добродушно хохотнул. – Похоже, жемчужину ищет.

– Дай ему трубу, – попросил я.

Через секунду на том конце послышался хрипловатый голос Самохина:

– Алло.

– Добрый вечер, Модест Владимирович, – сказал я. – Это Тугарин говорит. То, что сейчас Улома про цветок говорил…

– Правда, истинная правда. Даже не сомневайся, дракон. Я не первый год замужем, двумя независимыми методами проверил – точно, ядовитый цветок.

– А вот у Архипыча рука…

– Ты про ожёг? Он, видимо, когда сообразил, решил прооперировать. Но когда коснулся плода ножом, тот и взорвался раньше времени. Трах, бах, огонь, магическая самоликвидация заклятия. Хорошо рукой глаза прикрыл, так бы ослеп.

– Вот оно как. Ясно тогда. Слушай, Модест Владимирович, ещё хотел об одном спросить. Скажи, что есть такое Зеркало Ананда и для чего оно нужно?

Будучи мужчиной основательным, торопиться с ответом Самохин не стал, помолчал-подумал, затем сказал:

– Ну что тебе могут, дракон, сказать насчёт этого зеркала. Не уникальный, но редкий артефакт. Может, штук восемь-десять на всю страну. Если на пальцах, то представляет собой ни что иное, как локализованный в пространстве Пределов сгусток потусторонней материи. Это такая ограниченная магической рамкой брешь в оборотный мир. Проще говоря, миниатюрный портал в Запредельное. Обычно используется для связи с духами, демонами и прочими тамошними сущностями. А помимо того – для созерцания любого из тех Образов, которые владелец способен поднять в Запредельном. И ещё для поиска, как субъектов, так и объектов.

– Поиска, – повторил я вслед за экспертом. И, потрясенный смутной догадкой, спросил: – А в ритуале притягивания подобного подобным случайно не применяется?

– Обязательно, – отчеканил Самохин.

– Вот как? Здорово. Ну что ж, спасибо тебе, Модест Владимирович, спасибо дорогой.

– Да не за что, дракон. Если у тебя всё, тогда передаю трубку вояке. Или конец связи?

– Нет, нет, – поспешил сказать я. – Пусть Улома возьмёт трубу.

После небольшой паузы, в течение которой в трубке слышались приглушенные голоса, звон столовых приборов и стук стекла о стекло, раздался энергичный голос молотобойца:

– Слушаю, Егор.

– Скажи, Боря, Архипыча уже выпустили?

– Не, братишка, что ты. Ведь официальных результатов пока ещё нет. И будут, думаю, только к утру. Если к утру, то значит, шефа выпустят где-то ближе к обеду. Когда все бумажки состряпают и подпишут. Бюрократия, мать их.

– Понимаю. Ладно тогда.

– Слушай, а ты крысу уже вычислил?

Что я метеор, что ли, возмутился я про себя, вслух же сдержано ответил:

– Работаю над этим. – После чего пообещал: – Но как только, так сразу.

– Ну, хорошо, – пробасил Улома. – До связи тогда.

Сказал и отключился.

А я, спрятав свой телефон, вытащил телефон оборотня. Индикатор заряда его батареи показывал одну палку, поэтому нужно было торопиться: умрёт, ковыряйся потом без ПИН-кода. Понажимав кнопочки, я выяснил, что последний исходящий звонок датирован сегодняшним числом, время – двадцать три девятнадцать. То есть Дыг позвонил своему нанимателю (или кто он там ему?) сразу, как только я ушёл. Похоже, чай он пить не стал, подумал я. И тут же позвонил – скорее для очистки совести, чем в надежде на успех – по высветившемуся номеру. Номер был длинный, федеральный и никто мне по нему, разумеется, не ответил. Зато проклюнулся робот оператора, он беззаботным девичьим голоском сообщил мне аж на двух языках, что вызываемый мной абонент в данный момент не доступен, и посоветовал перезвонить по данному номеру чуть позже. Совет был дельным, только что-то мне подсказывало, что звонить больше не нужно. Бесполезно это отныне, поскольку умная карта, что этот номер поддерживала, уже, наверняка, разломана и валяется на дне какого-нибудь мусорного бака. А вот по милицейским каналам номерок стоило пробить, какая ни есть, а всё-таки зацепка. Беспокоить Воронцова было уже поздновато, так что решил позвонить ему по этому вопросу с утра.

А между тем я уже подъехал к своему офису, что расположен во одном из тихих двориков на Сухэ-Батора. В надежде, что мой народ уже пищит от желания отправиться домой, на стоянку я машину загонять не стал, оставил прямо у крыльца. Думал, сейчас сразу загрузимся скоренько и вперёд.

Ошибочка вышла, народ ещё веселился вовсю.

И Вуанга и Леру я обнаружил у себя в кабинете. Нагон выхаживал по комнате со шпагой в руке с самым невозмутимым видом. А девушка сидела за моим столом и, время от времени окуная макияжную кисть в банку с разведённой тушью, что-то старательно малевала на обычном листе писчей бумаги. Там, на столе, уже целый ворох подобных измалёванных листов накопился.

– Готовы ехать? – спросил я с порога и сунул в рот прихваченный с рабочего стола Леры кусок пиццы.

Вуанг ничего мне не ответил, пожал плечами и посмотрел на девушку, а Лера подняла голову и улыбнулась:

– Ой! Шеф.

Была она бодра, весела и находилась в игривом настроении. Казалось, напрочь позабыла моя верная помощница про свои беды-печали и жестокий облом на личном фронте.

– Готовы, говорю, ехать? – проглотив кусок, повторил я вопрос.

– Шеф, а можно я дорисую? – заныла девушка.

Я возмутился:

– Ты чего, издеваешься? Посмотри на часы. Утром дорисуешь.

– Ла-а-адно, – протянула она разочаровано. – Но вы хоть гляньте одним-то глазом.

Выбралась из-за стола, подошла и протянула мне влажный лист. Отметив про себя, что от девушки моей хорошо пахнет ликёром "Шеридан", глянул я на плоды её творчества. А изобразила начинающая и не совсем трезвая художница на том листе ветку бамбука. Причём, действительно в том крайне экономичном стиле, что зовётся сумиэ. Пока ещё неумело изобразила, но очень прилежно, с соблюдением всех правил, характерных для этого вида живописного искусства.

Всучив мне рисунок, Лера ждала оценки. Ох-хо-хо. Повертел я лист так и сяк, покачал одобрительно головой и с умным видом сказал:

– Казалось бы, воплощение бедности. Бедность формы, бедность техники, бедность материала, наконец, бедность содержания. Однако какая глубина! Будет время, испытаем. Предадимся совместному созерцанию. Возможно, кому-нибудь из нас удастся с помощью этого рисунка убить собственный ум, истребить тем самым страдания в себе и вырваться из чёртового колеса сансары.

После этих моих слов Вуанг хмыкнул не без иронии, а Лера, чистая душа, удивилась произведённому эффекту:

– Вы полагаете?

– Угу, полагаю. Ну, а не удастся ум изничтожить, так может, что-нибудь мудрое тогда сочиним. Как говорится, не догоним, так хоть согреемся. Между прочим, глядя на подобный рисунок, один учитель дзена и сочинил ту самую притчу о бамбуке.

– Какую? – спросила Лера.

– Как, разве ты не знаешь? Странно. А ну-ка, Петр Владимирович, просвети девушку.

Думал, пошлёт меня куда подальше самый скупой на слова нагон дракона Ашгарра-Вуанга-Хонгля, однако ничего подобного, внял моей просьбе. Сунул шпагу под мышку и, сложив руки на груди, действительно стал рассказывать. И даже с некоторым, пусть скупым, но всё же артистизмом:

– Посреди леса в тени больших деревьев рос маленький бамбук. Однажды он услышал, как большие деревья говорят о небе. Ему стало интересно, и он спросил: а что такое небо? Никто не знает что это такое, – ответили ему. Небо недостижимо. Тогда бамбук решил расти. Решил и начал. Вскоре он сравнялся с другими деревьями, и сам увидел небо. Оно казалось таким близким, однако когда он попробовал дотянуться до него ветвями, ничего не вышло. Тогда он решил стать ещё выше. И ещё немного подрос. Но небо всё равно оставалось недостижимым. Бамбук стал расти дальше. Он становился всё выше, выше и выше. Но однажды подул сильный ветер и… И бамбук сломался.

После столь неожиданного и трагического финала, Вуанг вытянул из подмышки шпагу и рассёк ею воздух крест на крест.

– Это всё? – удивлённо спросила Лера, так и не дождавшись какого-либо назидательного вывода. – А смысл в чём? В том, что не нужно высовываться?

– Это, детка, не басня, – с непонятной мне теплотой взглянув на неё, пояснил Вуанг. – Морали не будет.

– Мораль в том, что некоторым детям уже давным-давно пора в люльку, – сказал я.

– Это вы, шеф, про себя? – улыбнулась Лера.

– А хотя бы, – откровенно зевнув, сказал я. И пошёл на выход, бросив через плечо: – Жду на улице.

Сойдя по ступеням крыльца, я достал сигареты и зажигалку. А когда стал прикуривать, заметил периферийным зрением что-то не понятное. Показалось мне, будто на крыше моей машины кто-то стоит. Поднял взгляд – нет, не показалось, действительно стоит. Стоит и пялится на меня мерцающими блюдцами налитых злобой глаз. Нуган-нагун. Демон очистительной кары или – так тоже можно – карающего очищения. Двухметровая образина с телом человека и непропорционально огромной турьей головой. Ух, до чего отвратное зрелище. А глаз не отведёшь. Голова за треугольниками ушей стянута поперечной металлической полосой, а между кривых рогов от носа до затылка идёт продольная. Сияют полосы вовсю, отражают с охотой дрожащий свет фонарей. И сам выродок сверкает, поскольку в плащ-балахон наряжен, инфернально переливающийся всеми оттенками серого. А фалды плаща играют, волнуются, то и дело меняют форму, будто стоит демон в чистом поле на диком ветру. Только на самом деле нет ветра никакого. А что свист слышен, так то не от ветра: в руках у монстра древко бронзовое и он быстро-быстро, будто заправский жонглёр-циркач, вращает его в когтистых лапах. По часовой вращает. Да так быстро вращает, что самого древка не видно, виден только сплошной блестящий диск. Вокруг центра диск жиже, к краям – плотнее. Это потому что на том и другом конце древка боевые двойные топоры прилажены, нечто вроде минойского лабриса. Жуть просто. Жесть.

На то, чтобы всё это увидеть и в деталях рассмотреть, ушло у меня какие-то доли секунды. А больше времени демон мне и не дал. Спрыгнул на землю с невероятным изяществом (а с виду грузный, неповоротливый) и пошёл на меня с явным намереньем в куски порубить. А может, даже в фарш перемолоть.

Вращение символизирует отделение плевел от зерён, то есть плохих душ от хороших, – вот что зачем-то я вспомнил, вслушиваясь в приближающееся свист мясорубки. И даже вспомнил, откуда эта цитата. Из статьи классификатора Эйсельмаера "Герметический бестиарий" о нуган-нагунах. По хорошему мне бы не вспоминать нужно было всякую ерунду, а отскочить куда подальше и начать уже колдовать что-нибудь защитное. А я замешкался. Зачем-то полез за кольтом и как-то очень неуверенно попятился. Разумеется, споткнулся о ступеньку и неловко повалился навзничь, единственное что успел, так это чуть в сторону откатиться. Тут бы, пожалуй, и конец мне временный, а может даже, и полный пришёл, да на моё счастье в этот момент на крыльцо вышел Вуанг.

В одно мгновение оценив ситуацию, воин издал боевой клич и каким-то хитрым образом сумел скатиться на спине вниз по ступеням. И там врезал монстру ногами туда, где у людей и нагонов находится причинное место. Не знаю, как там всё у монстра устроено, но от боли он точно не взвыл, однако отлететь назад отлетел. Чисто Карлсон с пропеллером. При падении он умудрился не выпустить из лап страшное своё орудие, но одно топорище вгрызлось в асфальт. Основательно вгрызлось, глубоко. Монстр, поднимаясь на задние лапы, попытался его выдернуть, да не успел. Ему бы надо было либо подниматься, либо вооружаться, а так он время потерял. И сразу превратился из охотника в жертву. Вскочив с проворностью гимнаста на ноги, Вуанг сначала свернул монстру ударом ноги нижнюю челюсть, а потом повалил его на спину, надавил коленом на грудь и стал душить. При этом, не оборачиваясь, крикнул мне:

– Давай, Хонгль, пора.

К тому времени я уже поднялся. Подошёл, выдернул из асфальта топор и, размахнувшись, вогнал с равнодушием мясника лезвие в череп монстра. После чего сплёл сообразное моменту заклинание сопротивления:

И когда слезший с затихшего монстра Вуанг выдернул топор из его головы, добил с помощью рабоче-крестьянского:

Демон напоследок промычал жалобно-жалобно, словно не монстром грозным был, а жертвенным телёнком, после чего вывернулся наизнанку через свежую рану, вспыхнул нездешним огнём и в следующий миг превратился в кучу маслянистый золы.

Казалось бы всё, дело сделано.

Ан нет.

– Ой, мамочка! – раздалось с крыльца.

Мы с Вуангом обернулись одновременно и ахнули в унисон.

На крыльце у самой двери стояла Лера, и на неё надвигался ещё один человеко-тур. Точно такой же по виду, что и предыдущий, только вращающий своё страшное орудие против часовой.

Обратное вращение символизирует отделение зерён от плевел, то есть хороших душ от плохих, – так сказано в статье классификатора Эйсельмаера "Герметический бестиарий", посвящённой нагун-нуганам. Там же говорится, что нагун-нуган, он же демон умерщвляющего равновесия или уравновешивания умерщвлений, – родной брат нуган-нагуна. Обычно они один без другого не приходят, действуют вместе. Одного в Пределы из Запредельного пригласишь, тот второго обязательно подтянет. Вот и на этот раз, видимо, вышло именно так. Находился до поры до времени нагун-нуган где-то рядом, прятался в складочках между двумя пластами реальности, а как вышла светлая душа из-под магической защиты драконьего офиса, тут-то он, сволочь такая, и объявился.

Вуангу нужна была секунда, чтобы преодолеть этим метры и упредить непоправимое, всего лишь секунда одна, только не было у него этой секунды, и взять её было неоткуда. И я никак не успевал время сдвинуть назад. Чтоб время сдвинуть, тоже время нужно. А опоздаешь, что толку будет сдвигать? Только лишний раз убедишься что непоправимое – на то оно и непоправимое – исправить нельзя.

Не знаю, как бы потом мы в глаза другу другу смотрели, если бы Лера не помогла себе сама. А сделал она вот что. Закрылась от ужасного чудища руками и – да хранит нас то, что нас хранит – звонко, с пронзительным отчаяньем крикнула:

– Изыди!

Нет, конечно, не исчез никуда нагун-нуган, не испарился, не рассыпался в прах, остался в Пределах, но на одно мгновенье замер там, где в то мгновенье стоял. И тут уж наш воин не сплоховал, тут уж он выдал. Подлетел к монстру молнией, оттащил рывком в сторону, повалил задней подсечкой и под стенания старой стервы с косой отоварил его так, как никого и никогда до этого не отоваривал. Монстр дёргался, вздрагивал от ударов, что-то там мычал возмущённо, но ничего поделать не мог. Не той прозрачности у Вуанга душа, чтобы нагун-нуган на неё посягал. Не мог не то чтобы накинуться, но даже сопротивление достойное оказать. Парой, только парой с братом им по Пределам нужно шастать. Иначе никак.

Отправили мы с Вуангом этого выкормыша Запредельного в родные его пенаты уже вместе. Улетел за милую душу. В Пределах от него только горка белого жирного пепла осталась, да и ту разъярившийся не на шутку воин растоптал. Ну а как растоптал, подбежал к плачущей Лере и взялся её утешать. Я же, уже ничему не удивляясь, присел на нижнюю ступеньку крыльца и наконец-то закурил. Нужно было хоть каким-то образом волнение унять.

Волнение моё было вызвано отнюдь не появлением монстров. Это момент, что называется рабочий. Понятное дело, что убийца оборотня решил подстраховаться и вывести дракона из игры. Если не навсегда, то хотя бы на время. Это всё понятно. Мне другое было непонятно: как Лера сумела нагун-нугана остановить?

Всякий знает, что если обыкновенный человек чего-то очень сильно захочет, он этого вполне может добиться. Даже самого невероятного может добиться. Просто ему нужно очень хотеть и иметь терпение дождаться исполнения желания. Чем серьёзней желание, тем больше надо его хотеть и тем дольше ждать. И оно ясно почему. У обычного человека Силы немного, желание исполняется с отсрочкой: товар получишь лишь тогда, когда внесёшь последний платёж. Таков закон первобытной, изначальной, неосознанной, вульгарной магии. Так откуда вдруг, вопреки этому закону, оказалось у Леры столько Силы, чтоб осуществить внезапно возникшее желание? Вот вопрос. Всем вопросом вопрос.

Самое забавное, что ответ я на него уже знал. Только на самом деле, ничего в этом забавного не было. Припомнился мне и внезапный прилив счастья, и телефонное мурлыканье Леры припомнилось и настроение её приподнято-игривое. В общем, всё припомнилось. Оставалось только удостоверится в очевидном, вкусить, как говориться, горькую правду. Вкусить и ужаснуться.

Спустя несколько минут, когда мы уже усадили в машину хотя и переставшую плакать, но всё ещё пребывающую в онтологическом шоке девушку, я отвёл Вуанга в сторону и спросил без экивоков:

– Скажи, у вас с ней было?

– Ты, маг, о чём? – поначалу не понял он.

– Спрашиваю, кроме занятий сумиэ у вас что-то было?

– Если ты о том, о чём я подумал, то да. И поверь, гармонии космоса то, что между нами произошло, не нарушит. Всё было красиво.

Хоть и был я внутренне готов к такому ответу, однако всё равно взвыл:

– Ты что, дурак?!

В ответ он лишь пожал плечами, мол, а что тут такого.

И тут я завёлся с пол-оборота, ткнул ему в грудь кулаком:

– Понимаю, что людей ненавидишь, но что девчонка тебе такого сделала? Зачем решил ей жизнь сломать?

– Ничего не решал, – возразил Вуанг, – сама захотела.

– Захотела? Говоришь, захотела? А ты предупредил её, что ведьмой станет? Предупредил ты её? А ведь она уже… Ты видел, как она урода тормознула? Сволочь ты, Вуанг, безответственная. Вот ты кто.

– Может, и сволочь, но почему сразу безответственная? Надо будет, позабочусь о ней.

– Ерунды, пожалуйста, не пори. Позаботится он. Через пару дней нырнёшь в Подземелье, через неделю забудешь, как её зовут. А мне расхлёбывать. – Всё больше распаляясь, всё сильнее негодуя, я взъерошил пятернёй патлы. – Не понимаю. Нет, ничего не понимаю. Скажи, разве в городе мало весёлых сговорчивых ведьм? Мало? Самец хренов.

– Обидные слова говоришь, – упрекнул меня воин, всем своим видом показывая, что не испытывает, ни стыда, ни раскаяния. – А я, между прочим, только что жизнь тебе спас.

– Ты не мне жизнь спас, ты себе жизнь спас. Забыл, что ты и я – одно?

– Но я, Хонгль, и ей жизнь спас. И сейчас. И четыре с половиной часа назад.

Нечего мне было ему на это возразить, этот похотливый негодяй был абсолютно прав. Если бы между ним и Лерой не произошло то, что между ними произошло, моя неугомонная помощница сейчас бы была мертва. Не было у меня аргументов против этого очевидного факта. Махнул я от досады рукой, развернулся и направился к машине. Воин постоял, ещё постоял, пожал плечами и двинул следом.

Всю дорогу до дома Леры мы молчали, у каждого из нас имелось нечто такое, о чём стоило подумать в одиночку. А по приезде девушка, чей перепуганный вид говорил сам за себя, честно призналась:

– Мужчины, я вас боюсь. – Помолчала и добавила тихо: – И без вас оставаться тоже боюсь.

– Не нужно нас бояться, – стыдясь глядеть ей в глаза, сказал я. – Мы, Лера, на светлой стороне. Мы хорошие. Мы свои. Ты меня поняла?

Юная особа, стоящая на пороге вступления в сообщничество сущих в заговоре против пустоты бытия, кивнула:

– Да, Егор, поняла.

– Если хочешь, – предложил я, – Петр Влади… Петр останется с тобой. Если, конечно, хочешь.

Она размышляла не долго:

– Да, Егор, пусть он останется.

Когда они скрылись в подъезде, стрелки моих "Командирских" встретились на самом верху. Я устало вздохнул и ткнулся лбом в руль. Прошёл ещё один день вечности.

 

Глава 13

Помню, как-то очень давно, в ту пору, когда я был ещё мал и глуп, гуляли мы по осеннему лесу с моим наставником, с нагоном серебряного вирма Акхта-Зуянца-Гожда, с досточтимым учителем Гождей. Шли мы с ним лесом по извилистой тропе, он, как и положено умудрённому опытом нагону, – чинно и не спеша, я – словно щенок, то и дело убегая вперёд, возвращаясь и вновь убегая. И вот в одном месте, не заметив переползавший змеёй через тропу корень осины, я, беззаботно пинающий палую листву, споткнулся и кубарем полетел в залитый туманом овраг. А когда выбрался наверх, высказался в том смысле, что неплохо было бы знать наперёд, где и когда споткнёшься. Не из пустого любопытства, разумеется, а для того исключительно, чтобы иметь возможность соломку заранее подстелить. Падать-то больно. Улыбнулся в ответ досточтимый Гожд самой мудрой из всех своих мудрых улыбок, и, отряхивая меня, сказал: милый мой Хонгль, для того, чтобы никогда не ошибаться, нужно прочитать специальную книгу о том, как прожить жизнь, никогда не ошибаясь. Не распознав иронии, я тут же загорелся желанием прочесть сей удивительный учебник, схватил наставника за рукав и стал умолять, чтобы он обязательно-обязательно дал мне его по возвращению с прогулки. Однако досточтимый Гожд тут же охладил мой наивный пыл. Мальчик мой, сказал он, лукаво улыбаясь, увы, но просьбы твои напрасны. Чтобы прочитать такую книгу, ты должен прежде её сочинить. Ведь книга о чужой жизни тебе не поможет, тебе нужна книга, описывающая коллизии твоей собственной жизни. Ахнул я от обиды и воскликнул: учитель, но ведь на то, чтобы написать такую книгу, уйдёт вся моя долгая драконья жизнь? Вся, без остатка? Ничего не сказал мне на это старый мудрый маг, лишь молча кивнул. Разочарованный немало, хотел я было опечалиться, но – ах, юность, юность, до чего же беззаботна и ветрена ты – отложил печаль на время заката. А в следующий миг увидал, что пялится на меня из ветвей огромная полярная сова, и вовсе мне стало не до того. Обо всём на свете позабыл.

Прекрасно знаю, что чудес на свете не бывает, но, говоря откровенно, многое бы отдал, чтобы иметь на полочке такую вот замечательную книженцию. Полцарства, коня и в придачу диск с фильмом "Неизвестная тварь" в режиссёрской версии отдал бы я за неё. Читал бы с карандашом в руке по вечерам, конспектировал, учил наизусть, и шагал бы по жизни, горестей не ведая. Допускаю, что было бы скучно, вполне допускаю. Но уж лучше от скуки подыхать, чем от стыда гореть, когда очередная твоя граничащая с глупостью ошибка оборачивается для кого-то крупной неприятностью. Хорошо ещё, если только неприятностью, а если настоящей бедой?

Это я к тому, что серьёзно подвёл меня Вуанг, круто подставил. И по-настоящему напряг. Ведь ответственность у нас даже не общая, она просто у нас одна на троих. Поскольку в плане исходный, не искажённой магией реальности мы составляем одно разумное существо, весь спрос за прегрешенья каждого из нас троих – с дракона. Знающие люди не скажут: виноват во всём тот молчаливый бритый нагон, чья брутальная непосредственность запросто подминает социальные условности. Знающие люди скажут: золотой дракон виноват. Впрочем, не так уж и важно было, что там скажут или не скажут знающие люди. Важно было, что совесть призывала не бросать девчонку на произвол судьбы. А против совести, как известно, не попрёшь. Попрёшь – умоешься.

В подобную ситуацию я попал впервые, но понимал, что действовать нужно решительно, но в тоже время осторожно. И в принципе, отъезжая от дома Леры, уже знал, с чего нужно начать. Конечно же, с покупки вафельного торта. С чего же ещё?

Торт, расплатившись кусочком пластика, выданным мне лучшим из миров, купил в первом же круглосуточном супермаркете, что попался на пути. Красивый такой торт, килограмма на полтора, украшенный разноцветными кремовыми финтифлюшками и посахарёнными цукатами. И как только пристроил аккуратно этот шедевр кондитерского искусства на сиденье пассажира, сразу позвонил домой Альбине Ставиской.

С первого раза дозвониться не удалось. И во второй раз звонок сорвался. Только после третьей попытки я наконец-то услышал родной, правда слегка хрипловатый спросонья голос:

– Алло.

– Дико, Альбина, извиняюсь, – оправдывающимся тоном сходу выпалил я. – Но у меня вафельный торт, и я не знаю, что делать. И с ним. И вообще.

После долго недоумённого молчания на том конце раздалось:

– Подъезжай.

– Буду где-то через пятнадцать минут, – прикинул я.

– Не гони, дракон, – осадила меня ведьма. – Мне ещё лицо рисовать.

Последние слова произнесла она, еле сдерживая зевок, после чего быстро положила трубку на рычаг.

Откровенно говоря, не знаю, кем Альбина мне нынче приходится. Отставной любовницей? Подругой? Добрым товарищем? Попутчиком-спутником? Девочкой с маяка? Кем-то ещё? Видит Сила, не знаю. Хотя, так ли уж важно, как назвать человека, который примет тебя любого и в любое время дня или ночи? Кто, слова лишнего не говоря, выдаст тебе бинты и йод? Кто, не задумываясь, поделится деньжатами, Силой и добрым советом? Кто, в конце концов, держит у себя в ванной – так, на всякий случай – твою зубную щётку? Как по мне, так абсолютно неважно, как такого человека назвать. Важно, чтобы такой человек у тебя был. Важно, чтобы тебе было с ним хорошо. Важно, чтобы тебе не надо было корчить перед ним бог весть кого. И я очень благодарен судьбе, что за последние пару лет наши с Альбиной бурные, зачастую доходящие до откровенной вражды отношения мало-помалу успокоились, и она стала для меня тем, кем она для меня стала. Вот только жаль, что любовь не могу ей свою подарить. Хотел бы, да не могу. Нет у меня любви. Дракон я.

Всю дорогу до дома Альбины, меня не отпускало ощущение, что в суматохе сегодняшнего вечера упускаю что-то важное. Вроде как должен был что-то вспомнить да за беготнёй не удосужился. Свербело во мне это, свербело, в конце концов, не выдержал, и как только припарковал машину у нужного подъезда, нашарил в бардачке Чётки Призора За Случайной Мыслью. Прикрыл глаза, отрешился на время от всего суетного и, отдавая понемножку Силу, стал перебирать щербатые нефритовые шарики.

Первым пришло на ум имя Михаила Афанасьевича Булгакова, а следом – название его превосходного романа "Белая гвардия". Поначалу, естественно, оторопь меня взяла. Причём тут "Белая гвардия"? Зачем мне "Белая гвардия"? К чему всё это? Потом только сообразил, что прошлой ночью никак не мог вспомнить, откуда приплыла в голову цитата про звёзды, которые и нас самих, и плоды деяний наших переживут. Вот, оказывается, откуда. Что ж, спасибо. Но явно не то. Мысленно отодвинув в сторону неактуальную уже тему, я вновь настроился и стал дальше нефрит по кругу гонять. Гонял-гонял, гонял-гонял и на исходе пятой минуты наконец-то понял, что так мучило исподтишка. Кортик. Вот что. Теперь я вспомнил, где и у кого его видел.

В прошлом году пришёл Улома в кабак Жонглёра как-то раз в парадной форме морского офицера. На ремне у него, как положено, кортик в ножнах висел, но почему-то не морской, а егерский. И теперь я мог поклясться, что кортик Уломы – брат родной тому, которым убили оборотня. Причём, брат-близнец. Как две капли воды они похожи. Держал я кортик Уломы в руках, рассматривал, запомнил рукоять роговую с тремя латунными желудями. И рукоять запомнил, и крестовину, закрученную в математический знак бесконечности. И щиточек с номером тоже запомнил. Что же касается клинка, так скажу: знатный у того кортика клинок. Из хорошей стали, с одним долом, однолезвийный. Почти на всю длину однолезвийный, только у самого острия с двух сторон заточен. И весь сплошняком покрыт травленым орнаментом на тематику псовой загонной охоты. Охотник, целящийся из ружья, помнится, там был. Псы ещё. А также бегущие олени и кабаны.

Вспомнил я всё это и покачал от удивления головой: час от часу нелегче. Неужели заместитель Архипыча каким-то образом в этом смертоубийственном деле замешан? Неужели это он оборотня прирезал? Неужели это он подзуживал несчастного Дыга? Нет, как-то не очень мне в это верилось. Чтоб Боря Улома и вдруг… Да нет, конечно, не может этого быть. Глупость какая-то. Глупость. Не способен Улома на такое лицемерие. У него ж душа нараспашку. Но с другой стороны… Факты – вещь упрямая. Разве много у нас в городе таких примечательных кортиков номерных? Об заклад готов был биться, что раз-два и обчёлся. И, кстати, о номере. Всё я вспомнил, кроме как раз номера. Попытался вновь обратиться к услугам Чёток, погонял ещё какое-то время нефрит по нитке, но – увы, впустую. Не удалось припомнить. Видать, я тогда, в прошлом году, на номер внимания не обратил.

Что ж, подумал, пряча Чётки в бардачок, будем разбираться. Будем выспрашивать, уточнять и проверять. Времена такие настали, что никому доверять нельзя. Никому. Что уж тут о старых приятелях говорить, если даже самому себе – если вспомнить, что Вуанг, это воплощённое наше подсознание, нынче натворил – нельзя доверять. И правильно, что ничего не сказал Уломе насчёт найденного у оборотня мобильного телефона. Повременим пока.

Вернув волшебные чётки в бардачок, я вытащил оттуда завёрнутую в носовой платок лапку того самого беркута и сунул её поглубже во внутренний карман пиджака. Тут же вновь вспомнил Михаила Афанасьевича, вернее его Азазелло с обглоданной куриной ножкой в кармашке вместо платка. Усмехнувшись невесело, подхватил обещанный Альбине торт, вышел из машины и, наведя на неё магическую защиту, направился к подъезду. Звонить по домофону не пришлось, со времени моего последнего прихода код не изменился. Вошёл внутрь без проблем и поскакал на четвертый этаж.

Отрыв мне дверь, Альбина сразу подставила щёку. Я наклонился, поцеловал её и протянул гостинец:

– Вот.

– Проходи в комнату, – принимая торт, сказала ведьма. – А я пока чай поставлю.

Лицо она нарисовать успела. И причёску поправила. Причёска, кстати говоря, была новой, такой я у неё ещё не видел: тёмные волосы, разделённые прямым пробором, падали на плечи свободными, но тщательно уложёнными волнами. Красиво. И в целом, не смотря на свой серьёзный возраст, выглядела Альбина по-прежнему здорово. И лицом – милая дамочка времён НЭПа, и формами – всё при ней. Оделась не на выход, кончено, по-домашнему, но со вкусом: какие-то мягкие бутылочного цвета штанишки и в тон светло-зелённая лёгкая блузка. Штанишки широкие, а блузка – наоборот. И верхние пуговки на ней – чик-чик, чтобы всё показать, ничего не показывая. А украшений никаких, кроме разве браслета в виде золотой цепочки. Как по мне, так вполне достаточно. Не люблю, когда женщина чересчур блестит и звенит при каждом движении.

Пройдя в гостиную, где пахло хорошими духами и раскалённым утюгом, обнаружил, что Альбина за те несколько месяцев, пока я у неё не появлялся, сделала добротный ремонт. В результате куда-то подевался старинный книжный шкаф, зато появились несколько белых металлических торшеров и новый ковер абрикосового цвета. Выглядел ковёр богато, наверное, денег ведьма моя дорогая за него отвалила прилично. А вот кресла и диван она менять не стала, правда обтянула их под цвет новых обоев светло-коричневым репсом в полоску. Смотрелись они теперь непривычно, по-новому, но всё равно я обрадовался им, как старым знакомым, и, кинув пиджак на одно из кресел, с удовольствием повалился на диван. Закинул руки за голову, вытянулся в струнку и прикрыл от блаженства глаза. Пролежи я так минут пять, наверняка бы уснул, но хозяйка вкатила в комнату десертный столик уже через четыре. Пришлось подниматься.

Разлив чай по чашкам, Альбина присела рядом и жестом показала на разрезанный торт. Дескать, давай приступай, раз притащил. Потом посмотрела на меня внимательней, что такое в выражении моего лица намётанным глазом углядела и спросила:

– Что за похоронный вид? Плохо себя чувствуешь, Егор?

– Угу, неважнецки, – сознался я, перекладывая аппетитно выглядящий кусок с вишенкой на свою тарелку. – Устал как шахтёр. Но это ещё ладно, а вот кошки на душе… Скоро дырку проскребут.

– А что стряслось-то?

– Не знаю даже, как сказать…

– Скажи, как есть.

– Скажу, конечно. Скажу, что ерунда вышла. По моей вине, Альбина, появилась в городе новая ведьма. Вот такой вот абзац.

Ведьма на секунду окаменела. Потом ожидаемо ахнула и пошла вставлять мне по первое число:

– Завалил всё-таки, мерзавец, девчонку? Не утерпел, негодяй? Позарился, злыдень? Позарился? Да? Позарился на сладенькое? Ух, ненавижу.

Ну и замахнулось, конечно, чтобы врезать по физиономии.

– Да постой ты, – уклоняясь от её тяжёлой руки, воскликнул я. – Успокойся. Не я позарился.

– То есть? – замерла ведьма в недоумении. – Сам же только что сказал.

– Чего я сказал? Сказал, что по моей вине. Но вина моя только в том, что недоглядел. Только в этом. А учудил брательник.

– Какой из двух?

– Пётр, будь он неладен.

Ведьма аж засветилась вся изнутри, просветлела лицом. И моментально сменила гнев на милость:

– Ай, молодца, Петруша. Ай, мужчина.

Признаться, опешил я поначалу от такой неадекватной реакции, а потом не на шутку возмутился:

– Нормальные дела. Значит, если бы я девчонку за край толкнул, было бы плохо. А Пётр сделал – хорошо? Где, мать, логика?

– Где-где? Не знаешь, что ли, где у женщины логика? Чего смотришь? Одно дело ты, другое – он. Соображать должен. Во-первых, ты ведун, ты при делах, а на него как обижаться? Он же… Что толку на ураган обижаться за то, что берёзку повалил? Глупо. Стихия ведь. – Произнеся всё это на одном дыхании, Альбина сделала паузу, после которой одарила меня смущённо-загадочной улыбкой и призналась: – А потом Пётр-то мне никто, а ты мне кто. Давно не мой, а всё равно мой. Ну а раз мой, обидно мне всегда, когда ты с кем-то… Когда ты где-то… кого-то. Понимаю, что дурость, понимаю, что прав не имею никаких, но сердцу-то не прикажешь.

Пока она признавалась в заповедном, я сконфужено ковырялся в торте ложкой. Кусочек даже в рот сунул, только вкуса не почувствовал. Понял, что абсолютно не хочу есть, воткнул ложку в сладкое месиво и потянулся к чашке. Отхлебнул несколько раз. Чай выдался на славу, ведьма добавила в него чабрец и немного сагаан-дали. Всё так, как я люблю.

А вот раскрасневшаяся от волнения и оттого ещё больше похорошевшая Альбина ни к торту, ни к чаю даже не притронулась. Высказав всё, что хотела высказать, уставилась в одну точку на противоположной стене и ушла в себя. Задумалась о чём-то своём. О глубоко женском. До поры до времени я не мешал ей, пил чай и слушал джазовую мелодию, что доносилась через открытую форточку из припаркованной где-то внизу машины. Мелодия была, что говорится, в тему: гитара сходила с ума, недовольно бурчал контрабас, о чём-то несбывшемся плакал навзрыд саксофон.

В конце концов я не выдержал, поставил наполовину опустевшую чашку на стеклянную поверхность столика и, нарушая молчание, проговорил доверительно:

– Жаль мне девчонку, не должно было этого случиться. В первый раз я так оплошал.

– Судьба не Маша Помидорова, – очнувшись, ответила мне на это Альбина, – её не обманешь.

И похлопала ободряюще по коленке.

– Это-то понятно, однако всё равно… Тошно мне, Альбина. Понимаешь, тошно. Он ведь ничего ей не сказал насчёт того, кем теперь станет. Не предупредил. А это неправильно. Это не по совести.

– Может, и не по совести. А только вот что я тебе, Егор, скажу: очень хорошо, что он ничего ей не сказал. Это очень здорово.

– Как так? – удивился я.

– А ты представь, что он предупредил бы, а она возьми и согласись.

Я пожал плечами.

– И что? Что в этом плохого? Так хоть честно было бы.

– Да погоди ты со своей честностью, – одёрнула меня Альбина. – Ты понимаешь, что девчонка тогда бы точно учёной-кручёной стала? Не стерпела бы, словечко согласия произнесла бы в истоме любовной, и всё. Это был бы уже ритуал чистой воды. Понимаешь, Егор? Ритуал. Ох, ах и всё. И нет возврата. И понеслась езда по кочкам. Учёные они, Егор, нам природным не чета. Они – о-го-го. Они, знаешь, какие?

Знал, конечно, как ни знать, не первый год, наверное, на свете живу. Ведьмы по природе своей делятся на две первостепенные категории: на ведьм прирождённых и ведьм учёных. Прирождённой или по-другому природной ведьмой становится, к примеру, девочка, у матери которой уже родилось до неё шесть дочерей и ни одного сына. Природной ведьмой также становится девочка, рожденная вне брака женщиной, рождённой вне брака, при условии, что мать её тоже была рождена вне брака. Помимо того, природной ведьмой обязательно является дочь ведьмы. Она уже будет не просто прирождённой, но ещё и так называемой потомственной ведьмой. Альбина, кстати говоря, потомственная. Редко, но бывают случаи, когда прирождённой ведьмой становится девочка, которую прокляли ещё в утробе матери. Тут колдуну-злопыхателю (ну или колдунье-стерве) нужно подгадать момент, когда будущая мать делит ложе с любовником. Сделать это не так-то легко, оттого подобные случаи редки.

Что же касается учёных ведьм, то таковыми становятся девушки, получающие сверхъестественные способности и первоначальную Силу либо от другой учёной ведьмы, либо напрямую от Отверженного. Отверженный (он же Многоликий, Падший, Тысячеискусный Изобразитель, Творец иллюзий, Ахеронский комедиант и Князь Тишины) – демон, который, в отличие от других демонов сам себе хозяин. Его не создавал какой-либо великий маг по образу, вызванному перевозбуждённым сознанием. Будучи когда-то давно человеком, великим магом по имени Шлом Халахлом, он сам себя в демона превратил. Возжелав возвыситься над остальными, отдался в одну из Ночей Обращения всей душой Запредельному и тем сладил дело. Теперь появляется в Пределах, когда захочет, и уходит в Запредельное, когда пожелает. Ведёт себя крайне бесцеремонно и способен ради достижения своих целей принимать тысячи обличий. Кроме того, он обладает властью над другими демонами. Не над всеми, но над большинством. И вот если какая либо женщина, стремящаяся стать ведьмой, сумеет пригласить к себе Отверженного (а такие действенные ритуалы существуют), он может исполнить её просьбу. Если его, конечно, плата устроит. А в качестве платы он может попросить много чего. Даже близкого убить.

Это всё касается, разумеется, исключительно генезиса. А если говорить о феноменологических отличиях между прирождёнными и учёными ведьмами, то основное отличие состоит в том, что прирождённая может исправить причинённый людям вред и даже доброе дело сотворить, а учёная, особенно получившая Силу от Князя Тишины, – никогда. По своей воле, конечно, никогда. Принудить-то можно, если постараться. Если очень-очень постараться.

– Слушай, Альбина, – глядя на своё перевёрнутое изображение в её разноцветных глазах, спросил я после небольшого размышления, – а с чего ты взяла, что Лера стало бы учёной? Золотой дракон отнюдь не Князь Тишины. Не отверженный он, но призванный.

– С чего? – Альбина на секунду задумалась. – Да не с чего. Нет, ну понятно, что чисто учёной эта ваша залётка не стало бы. Но больше бы её в ту сторону тянуло бы, потому как на душу легла бы тень осознанного решения.

Обмозговав слова немало сведущей в этих тонких делах старой ведьма, я согласился:

– Да, тогда, пожалуй, действительно хорошо, что Лера ничего заранее не знала. Вот уж чего не хотелось, так это, чтоб она стала учёной. – И тут до меня дошло: – Слушай, мать, но ведь и прирождённой она у нас не будет.

– Нет, конечно, – подтвердила Альбина. – Она, Егор, будет отражённой.

– Отражённой?

– Ну, да. Именно так называют тех наших сестричек, что ведьмами случайно становятся. Ведь случайно же ваша девчонка ведьмой стала. Ведь так получается?

– Уж точно не специально, – подтвердил я. – Интересно, а почему их так называют?

– Отражёнными? – Альбина пожала плечами. – Честно говоря, Егор, не знаю. Называют так, и всё.

Подумав недолго, вспомнив кое-что, я поделился с ней предположением:

– На латыни "отражение" будет "reflexus". Знаю, что в живописи рефлексом называют оттенок, возникающий при падении на объект света, отраженного от других объектов. Видимо, тут какая-то аналогия.

– Умный ты у меня, дракон, – не то за меня, не то за себя порадовавшись, сказала Альбина. Улыбнулась ласково и провела ладонью по моей щеке: – Ты когда-нибудь бреешься?

– По великим праздникам, – промямлил я, после чего спросил о главном: – Скажи, Альбина, что мне теперь делать?

– Ты это о чём?

– Да всё о том же. Что мне теперь с Лерой делать? Я ведь, откровенно говоря, за советом к тебе пришёл.

– Как чего делать? – подивилась моему вопросу Альбина. И уже в следующий миг показала, что по-прежнему не чужда благородным жестам и душевным порывам: – Поговоришь с ней, объяснишь, успокоишь. Потом ко мне приведёшь, буду её наставницей. Обучу всему, чему нужно. Потом проведём обряд первой ступени посвящения и выйдем на Тринадцатый день. Потом будет Ночь Инициации, первый полёт, первая запись в Книге теней и выбор фамильяра. Дальше как у всех – жизнь.

– А вспять повернуть нельзя? – без особой надежды, поинтересовался я.

– Смеёшься, что ли, Егор? – передёрнула плечами ведьма. – Всё, проехали уже. Теоретически до Тринадцатого дня можно сознание опрокинуть, но кто когда пробовал? Дураков нет рисковать. Не думаю, что она у тебя дура, каких свет не видел. Да не переживай ты так, Егор, всё нормально будет. А сейчас я зелье для неё сварю.

– Какое ещё зелье? – напрягся я.

– Знатное зелье. Уже завтра к вечеру её ломать начнёт, причём, здорово ломать. Так что нужно будет кое-чего выпить. Фармакопея несложная: пустырник, сушеница, василисник, всё такое прочее. Простенькое средство, но верное. Пойду, тряхну стариной. Поколдую.

– С тобой пойду, – сказал я, вставая. – Заодно и покурю.

– Нет, нет, нет, – запротестовала Альбина. – Курить на балкон иди. Пока зелье будет готовиться, на кухне – ни-ни. А если боишься, что чего-то не того наварю, то зря. Не идиотка травить. Расслабься.

– Да не думал ничего такого, – сострил я невинное лицо. – Надо – вари.

И, обойдя столик, направился к балконной двери.

– Кстати, Егор, – остановила меня Альбина, – Совсем забыла спросить, что у неё там с родственниками?

– Неужели так важно? – изумился я.

– А как ты думал? Конечно.

– Сирота она. Мать при родах умерла, отец погиб. Растила бабка, но и она уже… Сирота короче.

– Это хорошо, – задумчиво протянула Альбина. И, когда я удивлённо хмыкнул, тут же исправилась: – Не в том смысле хорошо, что… А в том… Ну ты понимаешь. А она случайно не засланная? Откуда взялась?

Пришлось рассказать:

– Она ко мне по объявлению пришла. Помощница нужна была, дал объявление в газету. Приходили разные… Всякие там. Корчили из себя принцесс, подкинутых в рыбацкую лачугу. А Лера… Лера – нет. Лера, она нормальная. Без особых претензий. Зашла, а я как раз пуговицу к пиджаку пришиваю. Ничего не сказала, отобрала у меня иголку, сама взялась пришивать. Да так и осталась.

– Вот так вот у нас на Руси ведьмами и становятся, – не то с одобрением, не то с осуждением (я так и не понял) прокомментировала Альбина мой короткий рассказ. – Ну, это хорошо, что с улицы пришла. А то мало ли.

И с этими словами отправилась на кухню.

А я вышел на балкон, там уселся в старомодное дерматиновое кресло и, глядя на ослепшие окно противоположной пятиэтажки, закурил неспешно. После первых затяжек, подумал, что нужно будет как-нибудь отблагодарить Альбину за помощь. Обязательно Например, подарить ей Ожерелье Дракона – то самое ожерелье, что досталось мне в наследство от предыдущего хранителя Вещи Без Названия достопочтенного Вахма-Пишрра-Экъхольга. Давно она мечтает стать хозяйкой этих ста семи волшебных жемчужин. Перед каждым своим днём рождения намекает, что не прочь получить их в подарок. И ничего удивительного, а тем более предосудительного в том нет. Понятное желание. Всякий знает, что если растворить жемчужину из Ожерелья в яблочном уксусе да выпить этот раствор в ночь на Ивана Купала, враз на тридцать лет помолодеешь. И что важно речь идёт вовсе не о телесной молодости (тело в тонусе поддерживать любая ведьма способна), речь идёт о молодости душевной. Об остроте восприятия жизни. А это совсем другой коленкор. Тут классический unguentum malaferum или какая другая колдовская мазь не поможет.

Точно, решил я, так и сделаю. Правда, собирался дочери Ожерелье подарить на совершеннолетие. Ну что ж, не судьба, подарю что-нибудь другое. Тем более никакой дочери у меня в помине нет, и в ближайшее время не предвидится.

Докуривал вторую сигарету, когда, выключив в комнате свет, на балкон вышла Альбина. В одной руке она держала распечатанную бутылку красного вина, в другой – два пузатых бокала и горящую свечу в затейливой плошке. Как это всё у неё не вываливалось из рук, не понять. Циркачка, да и только.

– Всё, – доложила она с порога, – сбор составила, отварила, поставила на медленный огонь выпаривать. Часа через два… чуть больше будет готово. Ещё порошок нужно будет один добавить, присадку, но это потом. Ты как, не торопишься?

– Уже нет, – сказал я, забирая у неё бутылку и бокалы.

Поставив плошку со свечой на карниз, Альбина села в кресло напротив. Вытащила ментоловую сигарету и прикурила от горящей моей. Выпустив дым, сказала:

– Давно так ночью не сидели.

– Давно, – согласился я.

– А помнишь, в семидесятых выезжали в Еловую Падь? Покупали кило триста сервелата, мне – шампанского, тебе – маленькую. Всё это съедали-выпивали и любили друг друга под лыжным трамплином. А ночью я летала. Помнишь?

– Конечно, помню. Летала. Пометая помелом. Всё помню. Помню даже, что из-под левой подмышки у тебя пахло тогда цикорием, а из-под правой – абрикосовой пыльцой.

Правду сказал. Но не поверила мне ведьма, упрекнула, отмахнув дым от лица:

– Врёшь ты всё, дракон. – Но потом не выдержала и всё же полюбопытствовала: – Ну а шея чем пахла?

Я вначале разлил вино по бокалам, протянул ей один и только тогда ответил:

– Полынным мёдом.

Альбина поднесла бокал к губам, но выпить не смогла, прыснула. Понимая, что припомнила она что-то забавное, я, разумеется, заинтересовался:

– Ты чего?

– Вспомнила, как однажды в феврале восемнадцатого приставала к тебе, а ты…

Не сумев договорить фразу, она вновь прыснула. И вновь.

– Ну-ну говори, – сгорая от нетерпения, потребовал я. – Ты приставала, а я что?

– А ты… А ты говоришь… – Давясь смехом, она очень похоже спародировала меня: – В городе революционная ситуация, а ты лезешь тут со своей аффектацией.

– Что, правда? – не поверил я. – Прям так и сказал? Не может этого быть. У меня и слов-то таких в лексиконе нет. Шутишь, поди.

– Точно-точно, так и сказал.

– Ну… Ну прости тогда дурака.

– Простила уже, – махнув ладошкой, великодушно изрекла Альбина. Сделала добрый глоток и тут же огорошила: – Но никогда не прощу.

Усмехнувшись, я развёл руками – ну, что ж поделать, буду с этим жить.

Затем мы ещё где-то полчаса пили вино, вспоминая былое. И вспоминали былое, распивая вино. Вино было с богатым букетом, воспоминания, как оказалось, тоже не прокисли. Ну, а когда мы ещё не утомились пить вино, но уже устали вспоминать, я воспользовался очередной паузой, которые в нашей незатейливой, лишённой дурацкого глубокомыслия беседе возникали всё чаще и чаще и делались всё длиннее и длиннее, и спросил Альбину о наболевшем:

– Скажи, ненаглядная моя, а на ком из наших ведьм лежит родовое проклятие?

– Смотря какое, – ответила она. – Разные же бывают.

– Я про то, из-за которого они полюбить никого не могут?

– Полюбить? – Альбина удивлённо вскинула правую бровь. – Такого проклятия нет, Егор, и быть не может. Любовь никаким проклятьем не запретишь. Она сильнее Силы. А вот с мужиками не все сестрёнки спать могут без последствий. Это да. Это есть такое. Слышал что-нибудь про чёрных вдов?

– Паучихи есть такие, – вспомнил я. – Сжирают самцов.

– Вот, – кивнула Альбина. – Так и эти проклятые.

– В каком смысле? Партнёров своих, что ли, съедают? Дамы – каннибалы?

– Ну, придумал тоже! Нет, конечно. Просто мужики, которые с ними переспят, умирают потом на одиннадцатый день. От разного. Кто от чего. У кого сердце прихватит, кто под электричку попадёт, кого в драке убьют.

– Нормально, – удивлённо протянул я. – Надо понимать, не снимаемое проклятие?

– Нет, конечно, – ответила Альбина категорично, затем глотнула вина и поправилась: – Ну, почти нет. Там до таких высоких дядек-тёток нужно достучаться, что лучше и не начинать об этом думать

– И что, много у нас в Городе чёрных вдов?

– Троих точно знаю. Во-первых, молодая наша, перспективная проклята. Ирма Ахатова. Командирша… А ведь помню её девчушкой в белом с яблоком спелым. Н-да… Ну и вот. Ирма, значит. Потом ещё гадина эта…

– Всё, Альбина, спасибо, – услышав всё, что хотел, остановил я ведьму. – Дальше не нужно.

Она посмотрела на меня изумлённо и, сложив в голове два и два, поинтересовалось:

– Слушай, а чего это ты вдруг вдовами озаботился?

– Да так, – неопределённо пожал я плечами. – Дело одно расследую.

– Ну-ну. Небось, Ирма подкатывает? Да? Точно – подкатывает. Она подкатывает, а ты, почувствовав что-то неладное, струхнул. Правильно, что струхнул. Хотя, ты же дракон, чего тебе… Ой, мама, чего-то мне в голову винцо-то… Всё. Мне уже достаточно. Мне же ещё зелье… Трам-па-пам.

Она встала, взъёрошила мне волосы и неуверенной походкой направилась в комнату.

Спать мы в ту ночь легли вместе. То ли так захотели небеса, то ли просто потянуло. А может, раствориться друг в друге – было в ту ночь единственным способом не раствориться в том тёмном, что выползло из растревоженных воспоминаний и навалилось на нас всей своей жутью. Как бы там ни было, но легли в одну кровать и уснули не сразу. Шальная игра в четыре руки и четыре ноги помешала.

А когда я проснулся, Альбины уже не было. Куда она подалась в такую рань, знать не ведаю. Впрочем, не в такую уж и рань: на "Командирских" было уже девять ноль семь, на настенных – девять пятнадцать. Солнечное утро уже вовсю раскисало за квадратом окна.

Смыв с себя в душе остатки сна и губной помады, я накинул – ерунда, что женский – хозяйский халат и прошёл с инспекцией на кухню. На обеденном столе, помимо тарелки с бутербродами, нашёл отвар в зеленоватой склянке и написанный рукой Альбины рецепт. Эта бумажка напомнила мне, что нечего рассиживаться, что дел по горло, что просто невпроворот их. Ну и начал совмещать приятное с полезным. Взявшись за первый бутерброд, позвонил майору Воронцову и в счёт будущих поставок Зёрен Света попросил пробить номер телефона, что выудил из телефона оборотня. Вампир пообещал. Следующий мой звонок был Ирме Ахатовой. Услышав мой голос, молодая ведьма проговорила скороговоркой, что сильно-сильно занята, извинилась и пообещала перезвонить. И действительно минут через пять перезвонила. Я как раз дожёвывал последний бутерброд.

– Извини, Егор, – первым делом сказала Ирма. – У нас тут в Первомайском разборки на бытовой почве. Самые жуткие из всех возможных – бабские. Две тётки из ведающих сцепились не на шутку с выбросом отработанных шлаков на окружающих. Пытаюсь расцепить сестрёнок, пока молотобойцы не впряглись. Так чего хотел? Уж не надумал ли?

Последние слова она произнесла уже не тоном хроникёра, но тоном соблазнительницы.

– Нет, Ирма, – поспешил откреститься я, – по делу звоню. Нам необходимо кое-что обсудить.

– Всегда готова.

– Это не телефонный разговор, давай где-нибудь встретимся.

– Легко. Говори где и когда.

– Через час у Жонглёра.

– Хорошо, но не через час, а через полтора. И не у Жонглёра, а на бульваре Гагарина.

– Где на бульваре?

– Напротив "Интуриста". Пойдёт?

Слегка озаботило меня, признаться, что не захотела она в миротворном месте встретится. Слегка, но озаботило. Царапнуло чуток. Однако спорить не стал. Ответил, глянул на часы:

– Угу, пойдёт.

И, услышав короткие гудки, пошёл одеваться.

На место я приехал заранее. Припарковался у гостиницы, напротив английского паба, вытащил из багажника собранный в кольцо аварийный трос и, не позабыв навести на машину магическую защиту, направился через дорогу к газонам и аллеям.

Трос, что я прихватил, по виду самый обыкновенный аварийный трос, на самом деле сделан по специальному заказу: в его стальные жилы вплетена одна золотая и две серебряные. Защитный это трос. Отворотный. Я, конечно, надеялся, что у нас с Ирмой до драки не дойдёт, но поостеречься стоило. Молодые ведьмы они такие… Они такие ведьмы.

Народу на бульваре, несмотря на тихую солнечную погоду, было пока ещё немного, и я легко нашёл свободную лавку. Уселся, кинул трос возле ног и, закурив, стал наблюдать за голубиной парой, что топталась неподалёку. Поведение этих птиц умиляло. Серо-сизая голубка молча и сосредоточено искала крошки на асфальте, а супруг её иссиня-чёрной с переливами масти вышагивал с важным видом рядом и что-то ей выговаривал. Строго так выговаривал. Только она не обращала на него никакого внимания, и всё долбила, долбила клювом. В конце концов голубь не выдержал, и стал толкать её грудью. Сперва я подумал, что ему род продолжить приспичило, а потом смотрю, нет. Он её таким образом к газону подталкивал. Там в полуметре от урны, в молодой изумрудной траве кусочек сдобной булки лежал. Во, думаю, дела. Всюду жизнь. Улыбнулся и сам пошёл к урне, чтоб окурок выкинуть. А тут гляжу, Ирма идёт. Еле-еле успел в круг вернуться.

Не сумев из-за этого круга привычно обнять меня, ведьма, само собой, поразилась:

– Что это ещё за дела, Егор? Ты что, боишься меня?

– А ты меня? – рискуя нарваться на острие равенств, в свой черёд спросил я.

– Ничего не понимаю, – помотала она своими чёрными косичками от недоумения: – Чего мне тебя бояться?

То ли отличная актриса, подумал я, то ли действительно ни в чём не виновата. Подумал так и справился:

– Ты знаешь, что вчера Архипыча приняли?

Ни один мускул не дрогнул на её лице.

– Знаю, конечно, – ответила спокойно. – Слухи-то по городу мигом. Да и телефонограмма уже официальная пришла. Там сказано, что он беглого трикстера у себя скрывал, точнее – незаконно удерживал. И ещё что-то про жестокие пытки, в результате которых трикстер погиб. Всякая чушь, короче говоря

– Чушь, говоришь? Ишь ты. А зачем тогда заложила его?

– Кого? Архипыча? С чего ты взял?

– Он сказал

Нервным мальчишечьим движением Ирма сорвала защитные очки и уставилась на меня левым цвета крепкого чая и правым карим – не шучу ли? Я не шутил. Она вновь нацепила очки и уточнила:

– Прямо так и сказал? – И когда я кивнул, мотнула головой: – Не может этого, Егор, быть. Не может… Но если он даже это и сказал, всё равно… Не закладывала. И даже в мыслях не было.

Прозвучало убедительно, но я помнил о фактах и продолжил гнуть свою линию:

– Ты же видела, как я трикстера к нему привёз.

– Видела, конечно, – не стала отпираться Ирма. – Оперативку читала, срисовала дядечку мигом. Приметный дядечка.

– Срисовала, и тут же доложила, кому следует. Так? Если строчится пулемётчице, то чего бы ей ни строчить? Доложила ведь?

– Кому доложила? Молотобойцам? Ну уж нет! Всё бы отдала, чтобы Ледовитов ничего не узнал.

– Почему? – удивился я.

– По кочану, – огрызнулась Ирма. Потёрла в раздумье лоб и мотнула головой в сторону гостиницы. – Ладно, Егор, поехали.

– Куда?

– На квартирку одну. Покажу кое-что, чтоб у тебя все сомнения развеялись.

Сказала и, резко развернувшись на высоких каблучках, пошла в сторону гостинцы.

Что-то в её поведении подсказало мне, что нападать она на меня точно не будет. Не чует она за собой никакой вины, и поэтому не видит во мне свидетеля стыдного поступка. Ни свидетеля, ни того, кто мог бы за такой поступок покарать. Прятаться за волшебным тросом не имело никакого смысла, и я вышел за пределы защитного круга.

А уже через полчаса мы с Ирмой были на Депутатской, возле дома Ириды Витальевны Немоляевой. Эту старую ведьму посвящённые нашего города знают как Слободскую медовницу. Занималась когда-то во времена царя Гороха отхожим промыслом, булочки с маком пекла, продавала в рабочей слободе, отсюда и прозвище такое. Кстати говоря, в своё время схлестнулись мы с ней неслабо. Пришёл, как сейчас помню, летом пятьдесят второго ко мне мужичёк один недужный по чьему-то наущению. Я сразу определил, что сглаз на нём, что всего неделька ему осталась, не больше. Стал раскручивать, выяснил, что так и есть: жена, решив за измену наказать, к ведьме обратилась, та и научила, как изменщика со свету сжить. Так вот той ведьмой как раз и была Слободская медовница. Не стал я тогда её молотобойцам сдавать, пожалел. А потом много лет этим обстоятельством пользовался. Отрабатывала ведьма много лет консультациями. До сих пор не отработала. И уже никогда не отработает. Это сразу стало понятно, как только Ирма завела меня в пропахшую лекарствами комнату, где я к своему ужасу и увидел, в каком состоянии медовница ныне пребывает. В плохом Ирида Витальевна состоянии пребывала. Мало того, что из женщины, что ещё в январе выглядела при своих двухстах с гаком как сорокапятилетняя ягодка, превратилась в разбитую старуху с жиденькими седыми и мириадами морщин на лице, так ещё и разумом тронулось. Она даже не узнала меня. И Ирму не узнала. Глядела на мир совершенно пустыми глазами, а когда я поздоровался, стала так старательно гугыкать, что всю себя слюной забрызгала. Поскольку на время нашего посещения Ирма отправила сиделку на кухню, нам пришлось самим взяться за салфетки.

Когда мы, вновь передав сиделке заботу о больной, вышли на кухню, я спросил у Ирмы не без сочувствия:

– Кажется, она твоей наставницей была?

– Нет, Егор, ошибаешься, – ответила Ирма. – Никакая она мне не наставница. Она моя двоюродная прапрабабушка.

– Постой, но ведь тогда, когда… – Вспомнив кое-какие подробности нашей первой встречи и последующих за знакомством событий, я признался: – Честно говоря, запутали вы меня ведьмы в конец. Впрочем, не важно. Лучше скажи, давно это с ней?

– В марте сорвалась не с того не с сего в Москву, сказала, Альбина-гадина ездила в прошлом году, чем я хуже. Вернулась через три дня, и вот – в младенчество впала.

Помолчав, я спросил:

– Взглядом пробовала в сознание проникнуть?

– Шерстила, – кивнула Ирма. – Там у неё всё вот так вот… – Она попыталась изобразить руками абстрактный ералаш. – Когда, тени кое-каких прошлых мыслей в кучку собрала, увидела… Что говорю, не увидела, конечно, там увидеть-то… Короче, догадалась, что телами она с кем-то перед поездкой обменялась. Скорее всего, не она в Москву ездила.

– А кто?

– Вот над этим сейчас и работаю. И кое-что что, уже нарыла. Две месяца мои ребята местных опрашивали, шесть домов отработали и нашли-таки двух свидетелей. Эти неравнодушные граждане показали под чарами, что за день до поездки в Москву увозил её кто-то от дома на приметной тачке. На чёрном "Мерседесе". Государственный номер – только смотри, не упади – Катя, ноль тридцать. Володя, Николай.

– Подожди, – опешил я. – Это же номер персональной машины Ледовитова.

Ирма хмыкнула:

– О чём и речь.

– Ты хочешь сказать…

– Пока ничего. Как понимаешь, Егор, дело деликатное. Потому и ездила вчера втихаря к Архипычу, хотела, чтоб он шофёра Ледовитова к ногтю прижал. Мало ли. Может, не Ледовитов, может, кто-то другой на его тачке…

– Это вряд ли. Хотя… И что? Архипыч согласился помочь?

– Обломчик вышел. Оказывается, утонул водитель. Сейчас уже другой.

– Утонул? Где? Когда?

– А в конце марта и утонул. Поехал на рыбалку на Малое море, да и ушёл под лёд в сорока метрах от берега вместе со своею "Нивой". Водолазы МЧС только на третий день его со дна подняли.

– Интересные дела, – протянул я взволновано.

– Интересные, – согласилась Ирма. – А теперь, Егор, давай дословно, что там Архипыч тебе сказал.

– Когда? А-а, ну да. Он сказал, что виновата ведьма, на которой лежит известное родовое проклятье.

– А в чём виновата-то?

– Как в чём? В… А действительно, в чём?… – И тут меня пронзила догадка. – Подожди, говоришь, медовница тебе родственница?

– Ну да, двоюродная прапрабабушка.

– И тоже проклята?

– Естественно. Ведь мы из одного рода.

– И в марте в Москву ездила?

– Ну, да. А что?

– А то, что трикстер покойный с кем как раз в это время встречался по поводу заказа.

Ирма потёрла лоб ладошкой:

– Ты хочешь сказать…

– Хочу, – перебил я её. – Видать, Шабетай… Ну этот покойный трикстер, он когда понял, что смерть уже близка, наплевал на смертельную клятву и передал Архипычу образ заказчика. Тётки твоей образ.

После долгой-долгой паузы Ирма произнесла:

– Возможно, так оно и есть, Егор. Только вот я чего не пойму. К чему такие сложности? Что, трикстер не мог маской Гибрисы воспользоваться?

– Шабетай, – высказал я свою версию, – он хоть и невеликим магом был, но всё-таки магом, увидел бы, что дурачат. А Пастухи не любят, когда их дурачат. Мог бы и отказаться от заказа. По этой же причине трикстер и обликом не стал пользовался, полностью тело взял напрокат.

– Не взял, а обменялся, – поправила меня ведьма. – Ритуал этот взаимного усилия требует. А, стало быть, и согласия.

– Ну да, – согласился я, после чего помолчал и задумался вслух: – Интересно, чего он такого Ириде наобещал?

– Проклятие с меня снять.

– Полагаешь?

– Уверена. На другое бы она не согласилась. Ничего ей уже не нужно было, а вот об этом мечтала. Очень любила меня. Хотела, чтоб у меня, как у всех… Семья, то, сё…

Ирма прикусила губы и отвернулась к окну.

– Извини, что спрашиваю о таком, – сказал я, мягко положив ей руку на плечо. – Но я слышал, это проклятье невозможно снять.

– Почему же нельзя, – еле сдерживаясь, ответила Ирма сдавленным голосом. – Можно. Только не всем и не каждому. Думаю, наплёл он ей, что всё устроит, когда Претёмным станет. Претёмный, он ведь всё может. Любые ресурсы ему доступны. Вот она и согласилась.

– Лихо, если так.

– Лихо. А чего ему было, Егор, на обещания не скупиться, когда он изначально собирался сознание ей порушить? Сволочь. – Тут Ирма с силой ударила кулаком по подоконнику. – Просто-напросто сволочь. Если подтвердиться, что Ледовитов, подкараулю и сердце вырву.

– Э-э, – потряс я её за плечо, – ты давай, подруга, не психуй. Понимаю, что тут личные пошли дела, но всё равно держи себя в руках. Дождись, когда Архипыч выйдет. Выйдет, будем все вместе разбираться. Похоже, твой обидчик успел нас всех обидеть.

Ведьма повернулась и посмотрела мне в лицо снизу вверх.

– Как думаешь, Егор, скоро его выпустят?

– Улома, сказал, к обеду должны. Все уже знают, что он не виноват. Блюдут формальности.

– Это хорошо, – сказал Ирма, обхватила руками мой живот и крепко прижалась.

Я не стал отстраняться, тоже обнял и даже поцеловал в макушку. Это было и извинением за дурацкую идею с тросом, и… И вообще.

 

Глава 14

Великий, он же Высший Неизвестный, чья безмерная мудрость вызывает в моей душе едва ли не религиозное благоговение, в одиннадцатом разделе части второй знаменитого трактата "Грусть о недостижимом" подарил нам смертным такую вот одновременно и сугубо практическую, и в то же время имеющую явный мировоззренческий налёт рекомендацию: "Братья мои разлюбезные, если имеется у вас хотя бы крохотная возможность воевать, соблюдая личную гигиену, воюйте, соблюдая личную гигиену, ибо не склонен думать о победе воин, выю которого заедает вошь". Следуя этим справедливым, восходящим, по моему разумению, к своду необходимых и достаточных условий удержания мира от апокалипсиса, словам, я сразу после встречи с Ирмой поехал домой менять рубашку и, пардон, нательное бельишко. Захотелось. Чистоты захотелось. Сильно захотелось. Очень сильно. Да и необходимые на эту процедуру полчаса в глобальном масштабе ровном счётом ничего не играли.

Каково же было моё удивление, когда, поднявшись к себе на третий этаж, я обнаружил, что дверь в квартиру не заперта. Прикрыта, но не заперта. В первую секунду подумал, что это Вуанг, уезжая накануне в офис, позабыл впопыхах – и на старуху, как известно, бывает проруха – запереть замок. Но когда с кольтом на изготовке и с криком "Всем стоять, никому не двигаться!" ворвался внутрь, понял, что воин тут не причём. Вскрыл квартиру мало того, что чужой, так к тому же и не человек вовсе. Забавно, вероятно, звучит, но так и есть: побывал у нас, нагонов, с тайным визитом никто иной, как один из многочисленных демонов, специализирующихся на подобного рода подкопах. Стоит, правда, заметить, совсем недолго он гостевал, как пришёл, так быстренько и умотал назад, в серую свою беспроглядную глухомань. Не по доброй воле, разумеется, ретировался, не сам по себе, его наша Фифа, тень утилизированного мною год назад крым-рыма, выпроводила без почестей с присущей ей напором и детской непосредственностью. Хотя "выпроводила" – пожалуй, не совсем подходящее слово, слишком уж вегетарианское, на самом деле она демона на куски порвала. Да-да, порвала и именно на куски, на мелкие такие кусочки, чем, собственно, и разрушила телесность, сотворённую тёмной магией. Сомневаться в этом не приходилось: пол прихожей покрывала тонким слоем подобная хлопьям пепла чёрная, сверкающая тусклым маргариновым блеском пакостная пакость.

Сама же Фифа ничуть в случившейся драчке не пострадала. Выскочила жива живёхонька на мой подавляющий психику противника боевой клич, закружилась юлой, засвистела обрадовано, засветилась изнутри огнями всех возможных и невозможных салютных расцветок. И, конечно же, стала на птичьем своём языке хвалиться-рассказывать про то, как ворвался в дом, обнажив клыки и вывалив очи, гость непрошенный и как храбро она его одолела. В деталях она, похоже, о случившемся рассказывала, в самыми мельчайших и красочных подробностях, только ни черта, разумеется, я из её многоколенных посвистов не понял. Сам обо всём догадался, особого труда не составило. Во-первых, не совсем тупой. Во-вторых, общая картина была предельно ясна: тот, кто Шабетая Шамали убил, принялся теперь лапку известного беркута выискивать у тех, кто с убиенным контактировал. Самолично придти с тайным визитом гражданин нехороший побрезговал, вызвал из Запредельного и прислал вместо себя демона из семейства пронырливых. Тот проникнуть-то в квартирку проникнул, да развернуться не сумел – тень демона разрушений крым-рыма встретила его во всеоружии. Встретила и не дала учинить произвол, разобравшись по-свойски. А как иначе? У нас так. У нас не забалуешь. У нас испокон заведено: кто к нам с инфернальным унынием придёт, тот от непропорциональной щекотки и погибнет.

– Ай, молодец, Фифа, – похвалил я свою воспитанницу. – Ай, какая же ты у меня умница.

– Фьють-фьють, – ответила Фифа и закрутилась ещё прытче. Затем подлетела вплотную, стала о ботинки тереться. И всё это со свистом, конечно, с посвистом. Заливалась чисто курский соловей, предвестник взаимной до гроба любви.

Надо сказать, за то время, что живёт она у меня, расцвела Фифа. Была пятном грязным безобразным неказистым, стала фантастической красоты шаром, этаким сплетённым из разноцветных лучей перекати-полем. Как это у меня вышло, секрет невеликий: доброе, но отнюдь не потакающее слово, обучающие игры на свежем воздухе и своевременное питание. Вот, собственно, и все составляющие моего педагогического успеха. И, кстати, о питании.

– Идем, почавкать дам, – сказал я ей, пряча пистолет в кобуру.

Выдала от счастья невероятно пронзительное коленце и покатилась вслед за мной на кухню.

Высыпав ей в миску хорошую горсть высушенного на предрассветном ветру лунного света, я отправился в комнату Ашгарра переодеваться. Откапал в комоде свежую рубаху да комплект белья, разложил на крышке. Только штаны стал скидывать, Фифа тут как тут. Корм уже смолола, прикатила посильную помощь оказать, то есть опять тыкаться, мыкаться, мешаться под ногами.

– Только не подходи, ради Силы, – прыгая на одной ноге, попросил я её. – Оставайся там, где висишь.

– Фьють-фьють, – просвистела с легкой обидой и разукрасилась переливами, любезными глазу, но смущающими ум.

Какая же всё-таки красавица, восхитился я мысленно. Глаз не отвести. Как там про неё поэт-то сказал? Непохожая на сны, непохожая на бред. Удивительна, как цвет первой радуги весны. Так, кажется.

Вслух, разумеется, восторг свой, дабы лишний раз не баловать, высказывать не стал, произнёс с наставнической строгостью:

– Ох, и расфуфырилась, ну просто вылитый павлин.

– Фьють-фьють? – поинтересовалась Фифа значеньем незнакомого слова.

– Птица такая, – пояснил я. – Вроде тебя, разноцветная. И точно такая же воображала.

Фифа смущёно уточнила:

– Фьють?

– Да ничего, – ответил я. – Просто до хорошего подобные манеры редко доводят, до беды же – запросто.

И пока натягивал штаны да застёгивал рубашку, рассказал ей назидательную историю, про то, как один человек поехал в удивительные края, где толпами бродят надменные павлины. Гуляя как-то раз в лесах волшебных гор, увидел тот человек цветок размером с огромную тыкву. Очень, надо сказать, красивый цветок. Однако сколь красив был тот цветок, столь же и опасен. Нагнулся к нему человек, желая насладиться чудесным ароматом, да тут же и лишился мочки уха, кусочка носа и непочатой пачки сигарет "Верблюд". Израненным и до глубины души обиженным спустился он в тот день в долину. А на следующее утро взял мотыгу поострее и вернулся к цветку-обидчику с прозрачной целью. Два часа ходил с половиною вокруг да около, примеривался. Примеривался-примеривался, да так и не смог приступить к прополке. Духу не хватило. Рука не поднялась. Но запал-то остался, злость-то не прошла. Тогда-то и придушил он сгоряча павлина, что на свою беду вышел из ближайшей лавровой чащи.

– Вот такие вот дела, – произнёс я в заключении. – Вот такой, понимаешь, рок-н-ролл.

– Фьють-фьють, – не уловила глупенькая Фифа поучительную составляющую моего рассказа.

Пришлось объяснить, что говорится, "на пальцах":

– Красота, Фифа, может быть, и спасёт когда-нибудь мир, но мир не подписывался спасать красоту. И поскольку накопилось в мире всякой красоты за глаза, иную – с глаз долой. Спросишь, каковы критерии выбора? В том и дело, что критерии размыты. Донельзя размыты. И чересчур много в них субъективного. Так что постарайся, девочка, быть чуть-чуть скромнее. Понимаю, что трудно, но уж ты постарайся.

– Фьють, – не очень-то поверила мне Фифа на слово, однако свеченье на всякий случай всё-таки чуток приглушила.

Уже выходя из квартиры, я предупредил её:

– Смотри, супостаты могут и вернуться, так что – ушки на макушке.

– Фьють-фьють, – пообещала Фифа никому спуску не давать. А потом и ещё и поклялась: – Фьють-фьють.

Пока спускался по лестнице, думал над тем, сможем ли оттереть с пола останки демона или всё-таки придётся линолеум менять. Решил, что, видимо, всё-таки придётся менять. Ведь как ни тёр подошвы ботинок о колючки коврика, а всё равно поползли за мною вниз по ступеням тёмные отпечатки.

Отъезжая от дома, планировал направиться в офис, где ждал меня непростой разговор с Лерой. Для меня непростой, а для неё так и вовсе судьбоносный. Но когда уже выруливал с Тимирязева на Ленина, позвонил Михей Процентщик.

– Дракон, ты жив? – спросил он чрезвычайно взволнованным голосом.

– В экзистенциональном смысле? – несколько озадаченный подобным вопросом, уточнил я. – Или в трансцендентальном?

– Слава богу, жив, – выдохнул антиквар. – Да ещё и шутишь.

– А что, мне плакать нужно?

– Да нет, просто тут тако…

Запнувшись на полуслове, Процентщик замолчал, и замолчал надолго. Пыхтел в трубу, явно желая что-то сообщить и в тоже время не решаясь этого сделать. Пришлось товарищу помочь.

– А ну давай колись, – потребовал я категорично, – что за интерес такой к моему драгоценному здоровью?

– Понимаешь, Егор, – капитулируя перед моим напором, осмелился продолжить он. – Тот человек, про которого я… Тот маг… Ну ты понимаешь. Понимаешь? Да?

– Ну-ну, не томи.

– Он мне только что позвонил и сказал, что ты убит. И даже развоплощён.

– Та-а-ак, – протянул я. – Интересно. И для чего же он тебе соврал?

– Ну как. Это же ясно, Егор. Поскольку моё требование вроде как бы исполнено, причём с превышением плана, получается, я должен теперь отдать ему Зеркало Ананда.

– Стоп. Подожди. Так ты, что, не отдал ещё ему это проклятое зеркало?

– Нет, конечно, – ответил Процентщик тоном человека, чертовски сведущего в бизнесе. – У нас так дела не делаются. Уговор есть уговор. Сперва он должен был тебе какой-нибудь вред учинить, а уж потом…

Прервав его грязной руганью, я проорал в трубу:

– Немедленно закрой все входы и выходы! Слышишь? Немедленно. Закрой и затаись. Я сейчас подъеду. Понял?

– Не совсем, – пропыхтел Процентщик. – И скажу откровенно, ты меня несколько пугаешь, Егор.

– Да, я тебя пугаю

– Но объясни, почему я вдруг…

– По кочану. Ты теперь знаешь, что я жив, а ему зеркало позарез нужно. Как бы до рукопашной не дошло. Короче, оторви зад и действуй. Всё, давай.

Закончив с Михеем, трубу прятать я не стал, сразу позвонил Уломе на мобильной. Услышав в ответ "временно не доступен", здраво рассудил, что он мог сдать аппарат на вахте штаб-квартиры, и стал вызванивать по сложной схеме через девушку на тайном коммутаторе и дежурного. Почти пять минут на это ушло. Слава Силе, Улома оказался в кабинете. Хоть тут повезло.

– Говорите, – сказал он.

– Привет, Боря, это Тугарин, – быстро представился я. И не дав молотобойцу ни секунды на встречное приветствие, проговорил на одном дыхании: – Слушай сюда. Слушай и ни о чём пока не спрашивай. У меня есть достоверная информация, что Процентщика сейчас немножко будут убивать. И отнюдь не профаны. Так что хватай, Боря, хлопцев, какие есть под рукой, врубай сирены, и дуй на всех порах к нему в лавку. Мне ещё ехать и ехать, а вам там рукой подать. Может, успеете. Постарайтесь, Боря, успеть. У меня всё.

Улома только ухнул в ответ.

На Российскую я подъехал – пробки, проклятые пробки – только через двадцать три минуты. Молотобойцы уже были на месте и развернулись во всю свою организационную мощь. Те, что были в милицейской форме, оцепили территорию и выставили где надо ограждение, а группа в форме сотрудников МЧС уже приступила к эвакуации работников размещённых в здании организаций. Подметив, что два сапёра работают над стальными жалюзи, закрывающими вход в лавку Процентщика, я припарковал машину у соседнего, расположенного через переулок дома и рванул со всех ног в направлении внутреннего двора. Поскольку проезд туда перекрывали служебная "Газель" с затемнёнными стёклами и "Хаммер", нетрудно было догадаться, что основные боевые действия проходят именно там. Так оно в действительности и оказалась.

Миновав оцепление (парни меня узнали и пропустили, слова не сказав), я вбежал во двор, где и увидел, что боевые маги, растянув солидного вида, состоящий из нескольких плотно соединённых сегментов трос отврата, пытаются очистить Пределы от демона, намертво прицепившегося к стене дома. Демон этот имел, надо сказать, престранный вид. Странность заключалась в следующем: потусторонний гад прятался за огромным, вертикально расположенным панцирем, размер которого, по моим прикидкам, был никак не меньше пяти метров в диаметре. Он закрывал не только окна цокольного и первого этажа, но и до половины – окна второго.

Если бы не размер, да то обстоятельство, что панцирь состоял не из естественного рогоподобного вещества, а из запредельной, переливчатой, принципиально непознаваемой субстанции, то походил бы он на карапакс самой обыкновенной черепахи. Обыкновенной, только очень большой. Ну, очень большой. Ещё, правда, имелась одна особенность: вместо годовых загогулин, вместо привычных глазу и уму петроглифов на панцире демона красовались кабалистические символы. Эти наполненные тайного смысла рельефные знаки жили своей собственной жизнью: исчезали, появлялись, принимали иной вид и менялись местами. Вот таким был тот панцирь. И четверо парней в чёрно-оранжевых комбинезонах, используя мощь своих штатных огненных мечей, старались его пробить, точнее – прожечь. В том месте, где сходились алые лучи, уже серело пепельным накалом безобразное, похожее на одну из клякс Роршаха пятно. Однако для того, чтобы взломать магическую защиту, этого было явно недостаточно. Требовалось пробиться глубже, а лучше – проковырять-пробурить сквозную дыру. Вот тогда только имело смысл озвучивать заклятие сопротивления.

Улома над душой у своих бойцов не стоял. Отойдя в глубину двора, к старой ветвистой рябине, он пытался кому-то дозвониться по мобильному. В отличие от подчиненных одет он был в гражданский костюм: наутюженные брюки, начищенные туфли, галстук шёлковый с блёсками – хоть сейчас на совещание. Правда, пиджак расстегнул, и узел галстука ослабил. Это да. Заметив меня, Улома загрёб свободной рукой несколько раз воздух – ходи сюда, дракон, и когда я приблизился, с озабоченным видом сообщил:

– Михей трубу не берёт.

– Плохо, – сказал я. И повёл головой в сторону гигантского панциря: – А это что за тибибо?

– Не видел никогда?

– Признаться, до сих пор не доводилось. Даже на картинках.

– А это, Егор-братишка, так называемый демон непреложного вероломства, душегубства и мародёрства. По классификатору Эйсельмаера – груб-кодрот. По определителю Дебибура-Виана – челедриоктопод обыкновенный. – Сообщив мне эту справочную информацию, Улома сложил левую ладонь лодочкой и потыкал в неё трубкой телефона. – Там за бронёй, зубастая кикимора вроде осьминога. К стене клопом присосалась, и теперь кирпич с бетоном мало-помалу в кисель превращает. Ребята отсканировали, говорят, недолго осталось. Расчётное время – четыре с небольшим минуты. Закончит, щупальца выбросит, примется Михея в подвале выискивать. Как раз напротив его коморки примостился. Найдёт, придушит. Вот такая вот у нас, как видишь, оперативная обстановка. Но ничего. Всё, Егор-братишка, будет нормально. Всё будет хорошо. Успеем. Куда мы на фиг денемся.

Зная гораздо больше, чем знал он, я предположил:

– Этому демону, вернее тому, кто его вызвал, не только и столько Михей нужен.

– А кто ещё? – живо поинтересовался Улома.

– Не кто, Боря, а что. Вещица одна. Только давай я об этом чуть позже расскажу. Сейчас – не слишком всё это существенно. Не важно это сейчас. Скажи лучше, чего думаешь предпринять? Силы, смотрю, у вас маловато.

– Силы? Силы скоро навалом будет. Бойцы отделения поддержки ближайшую линию уже подцепили. Тут недалеко, за углом. – Улома показал куда-то в пространство над моим плечом. – Вон, кстати, уже подтягивают. Сейчас быстренько отработают по экстренному варианту.

Я оглянулся. Со стороны соседнего дома, из-за небольшой, выкрашенной в серебристо-серый цвет металлической будки, что загораживала собой часть переулка, выскочили два вооружённые инхипами молотобойца. Один остановился шагах в десяти от будки, второй – за несколько шагов от основной группы. Цепочку выстраивают, тут же мелькнуло в моей голове. Так оно и оказалось. Получив команду то ли по рации, то ли каким-то магическим способом, эти двое скинули к земле цепи боевых поясов – особых ремней, внешне напоминающих страховочный пояс электрика-верхолаза, а затем с поразительной синхронностью вырвали из ножен и вскинули активированные мечи. В то же мгновение голубая молния грубо отобранной у Пределов Силы, продрав пространство по крутой дуге, скользнула по алому острию меча предпоследнего в цепочке молотобойца, упала на меч последнего, ну а тот уже ловким движением перенаправил её на панцирь монстра. В то самое место с меткостью заправского игрока в лапту перенаправил, куда уже тыкали лучами своих грозных мечей остальные боевые маги. Поначалу никаких видимых изменений не произошло. Но затем пятно в точке схождения потоков волшебной энергии заметно потемнело, а вслед за тем стало расползаться и таять. И уже скоро в этом месте зияла приличного размера дыра. Когда же стала она сквозной и граница между Пределами и Запредельным здесь стёрлась, время, как оно обычно и бывает при таких критичных обстоятельствах, замедлилось. Увязло оно, как муха в смоле, в приобретшем диковинную тягучесть пространстве. А после того, как смола пространства окончательно обрела янтарную твёрдость, время и вовсе замерло, став мертвенной вечностью.

Однако вечность оставалось мёртвой недолго.

Спустя миг раздался характерный хлопок, время вырвалось на свободу и пустилось галопом нагонять само себя. В тот же самый момент в многоцветную реальность Пределов мощной струёй ударила сквозь пробуренную молотобойцами дыру непроглядная монохромность Запредельного. Всё вокруг тотчас потускнело, а панцирь монстра завибрировал. Вместе с ним стала ходить ходуном и стена дома. Так закачалась она бедная, что от неё стали отрываться и улетать в разные стороны элементы старинного декора. В какой-то момент показалось, что ещё немного и стена обвалиться, просто-напросто рухнет. А тут ещё и какой-то взрыв случился с той стороны дома. Жуть. Одиннадцатое сентября. Двадцать первое декабря. Спасайся, кто может. Аж во рту всё пересохло. И возникло естественное желание отойти как можно дальше. В глубокой глубине души, конечно. Но возникло.

Однако напрасно я так волновался, зря переживал. Молотобойцы своё дело знали и знали они его исключительно: один из магов, крепкий скуластый парень с взглядом, обращённым внутрь, уже произносил на латыни текст верного заклятия. Произносил сосредоточено, уверенно и с тем равномерно-постепенным от начала к концу повышением голоса, которое и отличает опытного мага от новичка. Когда же прозвучало последнее слово строгой формулы с ускользающим смыслом, по воздуху пробежала стеклянная волна, а в следующую секунду панцирь вспыхнул ярким пламенем. Настолько ярким, что даже моим, защищённым тёмными очками, глазам стало нестерпимо больно. Я невольно зажмурился. Когда же вновь открыл глаза, увидел, что панцирь уже испарился, будто не было его никогда, а занявшуюся огнём плоть монстра окутали клубы чёрного дыма. Скрыл этот плотный дым монстра. Проглотил. Так я его и не разглядел толком.

Казалось бы, дело сделано, операция по уничтожению нездешней дряни успешно и с блеском завершена, ушёл он страшным криком в эхо, едким дымом в небо, серым прахом в землю, и вроде как можно расходиться. Однако никто из молотобойцев, не сдвинулся с места. Зажимая ладонями рты и носы, чихая, кашляя, они продолжали находиться на своих боевых позициях. Улома тоже оставался там, где до этого стоял, только сложил руки на груди и в ожидании дальнейших событий поглядывал время от времени на часы.

Гадать долго не пришлось, вскоре выяснилось, чего молотобойцы ждали. В какой-то момент из гущи смога, из этого клокочущего, клубящегося непроглядного месива, вырвалась бархатно-чёрная стая неведомых птиц. Походили они на раскормленных воронов, только с ушастыми головами грифов, и было их никак не меньше сотни. Беззвучно взбивая воздух мощными крылами, они не стали излишне долго кружить над задымлённым двором, сделали три вызывающих круга – больше, меньше, ещё меньше, и устремились в лазоревую высь девственно чистого небосвода. Я, признаюсь, ахнул от неожиданности – вот же каким живучим на деле злыдень оказался: мытьём не получилось, решил катаньем взять. А потом разглядел в хищном клюве у одной птицы нечто сверкающее, догадался, что это пресловутое Зеркало Ананда (а что же это ещё могло быть?), и, проклиная как никогда раньше свою временную пустокрылость, выхватил пистолет.

Птица-воровка держалась строго центра стаи, остальные же, подчиняясь строгой директиве неведомого хозяина, пытались всеми возможными способами защитить её. И, надо признать, выходило у них это неплохо. Грамотно всё делали. Закладывая невероятные виражи, совершая хитрые перевороты и вращенья, они доблестно подставлялись и под смертоносные лучи молотобойцев, и под заговорённые пули моего кольта. И все погибли. Все сгорели. Все превратились в хлопья чёрного снега. Все, кроме одной – той, в которую я так тщательно целился, да так ни разу и не попал. Исчезла она в невероятной выси. Растворилась в ней без остатка. Ушла.

С разгромом волшёбной стаи боевая часть операции (благополучно ли, не совсем ли благополучно – это как посмотреть) завершилась, но спасательная продолжилась. Отдав короткие и энергичные распоряжения обследовать подвал, зачистить территорию от остаточной Силы и обработать случайных свидетелей, Улома решительным шагом направился со двора. Мне находиться во дворе тоже не имело ни малейшего смысла, и я проследовал за подполковником.

Со стороны фасада, прямо у крыльца уже стояла машина "Скорой помощи". Жалюзи в подвал Процентщика сапёры благополучно снесли направленным взрывом, исковерканные двери валялись в стороне, и четыре медбрата (меньшее количество Михея вряд ли бы не потянуло) выносили перепуганного антиквара из подвала на носилках. Не знаю, как там дело обстояло у бедолаги со здоровьем, но он жив был точно, во всяком случае, активно жестикулировал, всё время порывался встать, а, когда увидел нас с Уломой, приветственно помахал рукой. Левой. Правую же в знак благодарности приложил к сердцу. Потом, состроил умоляющее лицо и показал в сторону проёма, присмотрите, дескать, братцы, за имуществом. Я пожал плечами и показал подбородком на Улому, а тот кивнул – не переживайте, гражданин, присмотрим.

Только-только медбратья погрузили Процентщика в "таблетку", на другой стороне улицы припарковалась служебная белая "Волга", из неё выбрался и трусцой трактирного полового подбежал к нам капитан Воскобойников. На этот раз адъютант Ледовитого не стал натягивать на себя форменный комбинезон, нарядился в более привычную тёмную костюмную пару. На голову нахлобучил тирольскую шляпу, в руках держал свёрнутый так, так и ещё вот так серенький плащ. Зачем он ему был нужен, ума не приложу. Погода стояла преотличная.

– Господин подполковник, что тут происходит? – сходу обратился Воскобойников к Уломе.

– Хлеб свой отрабатываем, капитан, – не слишком охотно ответил тот. – Демонов лобзиком выпиливаем.

– Почему Марка Семё… – Сообразив, что намёк на "близость к телу" в этой компании не слишком уместен, Воскобойников сбился, но через секунду поправился. – Почему, кондотьера в известность не удосужились поставить?

Лицо Уломы скривилось так, будто ему под нос подсунули кусок ещё три года назад протухшей колбасы.

– Слушай, капитан, может мне ещё разрешение спрашивать, когда на гальюн приспичит? А? Чего грозно так зенками вращаешь? Уезжай ты отсюда, капитан. Не зли меня. Уезжай от греха подальше. И передай своему Мраку… Да, Мраку Семёновичу, что я действовал исключительно в рамках своей юрисдикции. И при этом ни единой инструкции не нарушил. Ты понял меня, Федя?

Что на этот гневный выпад ответил Уломе нахохлившийся Воскобойников, я не услышал. У меня в этот момент заворчал в кармане мобильный, пришлось отойти. Звонил Воронцов.

– Ты не поверишь, дракон, – сказал он с некоторым волнением, – номер, что ты дал, зарегистрирован на…

– Марка Семёновича Ледовитого, – закончил я за него.

– Ё, а откуда ты…

– Тоже не лыком шиты.

– В курс дела не введёшь? Дюже интересно.

Я хмыкнул.

– Мой тебе совет, вампир: держись от этого дела подальше. Ввести-то смогу, боюсь, вывести потом не смогу.

– Знаешь что, дракон, – после короткого молчания сказал Воронцов, – а я, пожалуй, твоим советом воспользуюсь. Пошло оно всё.

И с этими словами отключился.

Сунув телефон в карман, я оглянулся: не подрались ли капитан с подполковником? Нет, не подрались. Разбежались. Воскойников уже шёл к машине, а Улома от негодования краснее варёного рака глядел на него гордо уходящего ненавидящим взглядом. Казалось, сейчас не выдержит, сорвётся, догонит и в порошок сотрёт. Нет, не сорвался, но крикнуть вдогон крикнул:

– Пусть расскажет сперва, на какое лево вещицы казённые уходят. Вот тогда и поговорим. А то понимаешь "ждёт с рапортом". Ага, всё бросил и побежал.

Воскобойников ничего на это не ответил, даже не обернулся. Может, не услышал, может, нечего было ответить. Может, ещё что. Только сел молча в машину и в ту же минуту укатил.

Подходя к прекрасному в своём гневе молотобойцу, я покачал головой:

– Круто ты с ним. Не выйдет боком?

– Да пошли они, – выругался в сердцах Улома. – Права суки качают. Было бы кому качать. Мы ещё разберёмся, что за птица такая этот Марк Семёнович. Уж не оборотень ли. В смысле – в погонах.

– Есть основания подозревать? – осторожно, как бы между прочим, поинтересовался я. На самом деле тема меня по понятным причинам очень интересовала. Даже больше, чем очень. Честно говоря, мне даже захотелось крикнуть: "Давай выкладывай живее!" Еле-еле сдержался.

– Представь себе, есть основания, – ответил Улома, оглядевшись по сторонам и снизив тон. – И основания веские. Ты видел, Егор-братишка, чем оборотня с Маяковского кончили? Обратил внимание?

– Ну а как же, обратил, конечно. Кортиком его зарезали. И, насколько понял, кортиком егерским.

– Так точно, точно так. А ты знаешь, что это не простой кортик?

– Догадываюсь, что заговорённый.

Улома мотнул головой:

– Да я не про то. Я про то, что такой кортик в магазине не купишь. Это наш ведомственный кортик. Наградой.

– Наградной? – изумился я.

– Именно. Отличившимся сотрудником Постов вручают такие. Лучшим из лучшим.

Вот теперь кое-что стало проясняться.

– Вон оно что, – сказал я после паузы. – Помнится, видел такой кортик у тебя.

– Имеется, – не без гордости сказал Улома. – Вручили одиннадцать лет назад за особые заслуги. Номер у моего ноль сто тридцать два. Редко ношу. По праздникам великим. Ну или когда перед девками покрасоваться приспичит.

– У того, которым оборотня зарезали, номер, помнится, тридцать два сорок пять. Ничего не путаю?

– Нет, Егор-братишка, не путаешь. Так и есть. Тридцать два сорок пять.

– Уже проверил чей?

– Нырок проверил, он дело ведёт. По реестру наградному выходит, что пока ничей это кортик. Никому его не вручали.

– Нормально, – покачал я удивлённо головой. – Это что же получается, со склада его украли? Так?

– В том-то и вся тонкость момента, Егор-братишка, что эти кортики, не на складе хранятся, они среди прочего всякого у кондотьера в так называемом третьем потайном сейфе хранятся. В кабинете. Восемь штук по описи на сегодняшний день должно там лежать. По факту – семь.

– Неужто Володя не струхнул главного проверить?

– А Володе по барабану: главный, не главный. Ты же его знаешь. Он не за наших и не за ваших, он за порядок и закон. Парень кремень. Козырнул, бумаги показал и предложил предъявить к комиссионному осмотру. При этом намекнул, что в случае отказа будет апеллировать к Двум Из Трёх. Короче, прижал Ледовитого к стене. Тому ничего не оставалось, как ключи отдать.

– Ну и как премудроковарный отреагировал? – поинтересовался я. – Имею в виду потом, когда недостача вскрылась?

– Удивление разыграл, – презрительно хмыкнув, ответил Улома. – Дескать, знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. Не понимаю, куда кинжал делся. А когда понял, что замять не удастся, назначил внутреннюю проверку.

– Думаешь, он как-то причастен к убийству на Маяковского?

– Ну а как же! Обязательно. Не знаю как, но причастен. Может, не сам оборотня резал, может, послал кого. Это мы скоро узнаем. Нырок в дело зубами вгрызся будь здоров. Только чего бы он там ни раскопал, Ледовитов, сдаётся мне, уже вне игры. И это очень хорошо.

Не стал я у него выспрашивать о какой игре идёт речь, мне и своих игр хватало за глаза. Да и подполковнику не праздных разговоров было, он уже мотал головой, выглядывая, как идут дела у служб зачистки. Однако прежде чем оставить его один на один со служебными заботами, я всё-таки решил поделиться обещанной информацией:

– Пока не забыл. Насчёт крысы, что на Архипыча стукнула. Должен огорчить: человечек, на которого грешил, чист оказался. Так что не в курсе я, Боря, кто постарался.

– А знаешь, Егор-братишка, – отозвался Улома, – есть мнение, что тот кадр, который трикстера отравил, сам же и позвонил дежурному. Чтоб стрелки перевести.

– Думаешь? Подожди, а как он местонахождение трикстера вычислил? Никто же не знал, что я его Архипычу привёз.

– А тут и знать нечего. Самохин мне вчера вот что сказал: когда плод Верти-Праха гореть начинает, колдун-хозяин видит его в этот момент внутренним взором. Такое в этот фокус вложено продуманное магическое подтверждение. Вот теперь, Егор-братишка, и прикинь. Как только гад всё увидел, так сразу дежурному и позвонил. Я сегодня между делом заглянул в Журнал дежурств. Записано, что звонил аноним. Доброжелатель, твою мать. Но номер мобильного, с которого звонили, и дежурный, и система независимого контроля, естественно, зафиксировали. Как ты понимаешь, никто по этому номеру не отвечает. Сейчас, тут закончим, дам команду пробить по базе.

– Скажи, – поинтересовался я для очистки совести, – а этот номер, случайно, не на восемь-два-восемь заканчивается?

– Подожди, секунду… – Улома вытащил из кармана телефон и вызвал на экран номер из встроенной записной книжки, после чего посмотрел на меня удивлённо: – Ну ты, Егор-братишка, и даёшь. Откуда знаешь?

– От верблюда, – ответил я.

– Познакомишь?

– Обязательно. Потом как-нибудь. Слушай, не пробивай ты этот номер. Я уже знаю, чей он.

– Ну и чей?

Глянул я на Улому внимательно, подумал хорошенько и, мотнув головой, отрезал:

– Не скажу. – А в ответ на его недоумённый взгляд пояснил: – Боюсь, много лишних телодвижений сделаешь, уж больно ты. Боря, горяч. Давай мы это дело обсудим, когда Архипыча выпустят. Тем более что без него мы эту тему всё равно не поднимем. Да и без этой темы, нам много чего всем вместе нужно обмозговать. Дела творятся в городе, как видишь, поганые.

– Да, Егор-братишка, – согласился со мной Улома, – дела в действительности что-то пошли косяком и дела всё больше косячные. – После этих слов он протянул мне для рукопожатия огромную ладонь: – Ну что ж, стало быть, так тому и быть. Как только шеф объявится, трубим общий сбор.

Пожав его пятерню, я кинул прощальный взгляд на чудом устоявший в битве с тёмной силой дом и направился к машине.

Через полчаса наконец-то добрался до офиса.

И Вуанг, и Лера находились в приёмной. Вуанг с невозмутимым видом сидел на диванчике возле вешалки и, как ни в чём не бывало, читал книжку в потрёпанной обложке. Лера находилась на своем рабочем месте, за компьютером, и что-то печатала. Не сказал бы, что она выглядела подавленной. Притихшей – да. Озабоченной – да. Но никак не подавленной. И в одежде никакого смятения не чувствовалось, подошла она к наряду с холодной головой и предпочла нынче стиль не деловой, однако и не слишком праздничный. Бирюзовую шёлковую блузку одела продуманно и белые брючки-бриджи.

– Привет, подруга, – коротко кивнув воину, поприветствовал я девушку.

– Привет, шеф, – выглянула она из-за экрана.

– Кажется, вчера ты меня уже Егором называла.

– Да? Правда? Честно говоря, не помню

– Называла-называла, – подтвердил я, подходя к её столу. – И дальше так называй. Отныне ты мне в этой реальности сестра наречённая, а в той… – Я оглянулся на Вуанга (тот обращал на нас никакого внимания), затем снова посмотрел на Леру. – А в той теперь нет мне ближе существа, чем ты. И сдаётся, нам с тобой, сестрёнка, нужно поговорить по душам. Поговорим?

Спросил и показал на дверь кабинета.

– Да, Егор, поговорим, – кивнула она и решительно встала.

Пропустив её вперёд, я чуть задержался в дверях и, окликнув Вуанга, показал жестом, чтобы не мешал нам. Воин никак не отреагировал. Молча перевернул страницу.

Усадив Леру в кресло для посетителей, я обошёл стол и плюхнулся в своё, мягкое как слово "вестибюль". Достал сигареты, зажигалку, пододвинул к себе пепельницу-пеликана, однако закуривать не стал, откинулся на спинку кресла и спросил для начала:

– Скажи, сестрёнка, Пётр объяснил тебе, что случилось в результате его безответственности и твоего желания повысить самооценку?

– Рассказал, – смущённо отведя глаза, тихо и в тоже время с некоторой торжественностью ответила Лера.

– Веришь?

– После того, что вчера увидела, трудно было не поверить. До сих пор в глазах стоит картина, как вы троллей троллите.

– Значит, теперь знаешь кто я и кто ты?

– Ты – дракон, я – ведьма.

Я кивнул, дескать, всё верно, всё так и есть, после чего спросил:

– Тебя это смущает?

– Нет, – решительно мотнула она головой. – Дико, наверное, звучит, но нет. Ждала чего-то такого. Была внутренне к этому готова. И знаешь, Егор, теперь мне легко-легко… как-то так стало. Всё, что нужным было и казалось таким важным, теперь стало таким ненужным, таким лишним. Понимаешь? Раньше тяжело было, напрасность какая-то тяготила всё время. А теперь нет, теперь легко. И распирает всю от разных желаний. И всё вокруг будто другими красками…

Она говорила, говорила, говорила, выговаривалась, а я слушал, не перебивая, и смотрел на неё, с большим, чтоб не сказать огромным любопытством. Не верилось мне, честно признаться, что все эти восторженные словеса произносит та самая Лера. Но она, она их произносила. Правда, с подсказки присущего большинству людей ощущения их неслучайности пребывания на свете и чудесности самого этого света. Чудесности не в смысле его совершенства, а в смысле присутствия в нём чуда. Вытеснило на время из сердца Леры это сильнейшее ощущение все остальное, и забыла она в одночасье благодаря ему себя прошлую. Можно так сказать. А можно сказать, что вспомнила себя настоящую. Родилась сызнова. Молодой, красивой и, похоже, достаточно, уверенной в себе ведьмой.

– Небось, проплакала всю ночь? – поинтересовался, когда она закончила.

– Нет, знаешь, нет, – доверительно, действительно уже как брату старшему ответила она и даже осторожно улыбнулась. – Спала хорошо, очень хорошо спала. И даже сон видела, хороший такой сон. Будто иду я по городу, а за мной летят бабочки, И где ни ступлю, там цветы распускаются. А потом вдруг в какой-то момент навстречу ты, Егор, из-за угла вышел. И взял меня за руку. И полетели мы к радуге. А внизу город. Помню, купола золотые и крыши, крытые серебром. А потом неожиданно ночь случилась. Резко. Будто-то кто-то выключателем щёлкнул. Сначала темно было, а потом лунный свет с неба полился. И мы стали летать среди звёзд. А потом, помню, костёр… Сидели у костра. Потом я босиком по траве… по росе ходила. Потом… потом звезда упала. Я хотела желание загадать, а оказалось, что оно уже загадано… Что это было? А, Егор?

– Сама же сказала, что сон, – ответил я, сложив руки на груди. Потом глянул в окно, за квадратом которого уже расцвёл почти по-летнему солнечный день, и добавил: – Думаю, вещий.

– Вещий, – эхом повторила вслед за мной Лера и на какое-то время задумалась. А когда до чего-то там в голове у себя додумалась, кивнула: – Ну да правильно, вещий. И сон вещий. И я ведьма. Баба-Яга, костяная нога, в ступе едет, пестом упирает, помелом след заметает. Плохой я теперь буду? Да, Егор?

Я пожал плечами:

– Почему сразу плохой? Просто будешь человеком, который много чего знает и может влиять на людей, явления и ход событий.

– А в церковь мне теперь заказано ходить? Да? Свечечку за упокой или там за здравие теперь ни-ни? Нельзя? Да, Егор?

– Возникнет душевная потребность войти и поставить, значит, войдёшь и поставишь, – успокоил я девушку. И перехватив её недоверчивый взгляд, попытался растолковать: – Помнишь, говорил тебе как-то, что в природе существуют силы и законы, неизвестные обычным людям. Так вот видимые проявления этих сил и законов люди по темноте своей демонизируют. Не уподобляйся им. Ты отныне не обычный человек. И твоя задача сейчас исключительно в том состоит, чтобы познать упомянутые силы и законы. А бабушкины сказки забудь.

– Но ведь ведьмы, они ведь плохие, они ведь зло творят, – продолжала терзаться правильно воспитанная девушка.

– Ведьмы ведают, – указал я на истоки. – А как они тем, чем ведают, распоряжаются, то другой вопрос. Есть, Лера, ведьмы прирождённые, они же родимые или природные, эти дамы умеют свой врождённый дар контролировать и грамотно им распорядиться. Иное дело ведьмы учёные. Эти сделались ведьмами по собственной воле и с очевидной целью творить козни. Вот эти да, эти зловредные.

– А я какой буду?

– Нормальной будешь. Нет на тебе, сестрёнка, вины подспудного желания стать ведьмой и дурных помыслов ты не имела. Получается, не учёная ты. Но, разумеется, и не прирождённая. Отражённая ты.

– А это значит "отражённая"? – после паузы, так и не сумев осознать тайный смысл слова, спросила Лера.

Я вытащил из пачки сигарету и, разминая её в пальцах, ответил:

– Это значит, какой тебе быть, добро или зло творить, зависит только от тебя. Каким образом Силу будешь получать и какими путями будешь в Запредельное ходить, тоже зависит только от тебя. Это, если крупными мазками. Подробности – со временем.

Выслушав мой не слишком конкретный ответ, Лера замотала головой, как попавшая под дождь кошка:

– Ведовство, Сила, Пределы, Запредельное. Как мне это всё понять? Как мне всё это в голове уложить? Никогда, наверное, понять не смогу.

– Что можно мыслить отдельно, зовём мы Пределами, что должно мыслить только в отношении к чему-либо, зовём Запредельным, – сходу выдал я, сам не понимая зачем. Затем прикурил и, выпустив дым после первой затяжки, посоветовал наставительно: – Да ты, подруга, не торопись, со временем всё как-нибудь само собой уложится в голове. А пока так давай объясню. Представь, что тебе пирог захотелось приготовить. Что ты делаешь, когда тебе хочется приготовить пирог? Правильно. Покупаешь в магазине муку, открываешь бабушкин рецепт – и вперёд. – Я вновь затянулся, выпустил дым и продолжил: – Так вот, Лера, желание приготовить пирог – это твой новый дар. Деньги, на которые ты покупаешь муку, – это Сила. Магазин с мукой – это Запредельное. Бабушкин рецепт – правила практической магии. Пирог – тот предмет, связь между предметами, явление или процесс, которые ты возжелаешь учудить. Вот такая тебе пока для равновесия ума аналогия. Всё, конечно, немного сложнее, чем я сейчас расписал. Но и намного проще, чем ты себе это представляешь.

– И неужели я научусь печь эти самые пироги? – через минуту, а может даже через две недоверчиво спросила Лера.

– Обязательно, – уверенно ответил я. – Сначала по готовым рецептом, а проявишь старание – по своим собственным. А станешь великой волшебницей – будешь печь пироги вообще без рецептов. Как бог на душу положит. Испечённые таким образом пироги самые вкусные.

– Великой волшебницей? А это кто? А это как?

– Кто такие великие? Сейчас объясню. – Сделав последнюю затяжку, я сунул окурок в пасть пеликана и стал старательно подбирать слова попроще: – Тут, Лера, вот как. Обычные маги могут по своей воле создавать в Пределах, как я уже сказал, предметы, явления, процессы и всё такое прочее. Сильные маги помимо всего этого могут, попав в Запредельное, Образ создать и существовать в его границах. Что такое Образ, в чём заключается его локальность и чем поддерживается стабильность – позже узнаешь. Чем сильнее маг, тем сложнее создаваемый им Образ. Великие же маги могут не просто Образы создавать в Запредельном, но целые миры. И зовутся те миры лоскутами. Наши Пределы, к слову говоря, – один из таких лоскутов. Когда, по какой причине и который великий из великих его создал, о том споры промеж людей идут испокон веков и время от времени перерастают в религиозные войны. Я доходчиво?

– А великие маги – они хорошие или плохие? – всё ещё блуждала Лера в трёх соснах хорошо и многими дровосеками прореженного леса этических норм.

– Они никакие, – терпеливо пояснил я. – Они, если быть терминологически точным, даже уже и не маги, он практически боги. Правда, боги младшие.

На этот раз Лера задумалась надолго. Так она долго думала над моим ответом, что я новую сигарету успел до половины скурить. Наконец девушка измыслила чего бы такого ещё выспросить:

– Вот ещё что хотела я, Егор, у тебя спросить. Чем волшебники отличаются от колдунов?

Вопрос меня, конечно, сильно развеселил, но вида я не подал и с вполне себе такой серьёзной миной ответил:

– Приблизительно тем же они отличаются, чем Тёмные от Светлых.

– Ну и чем же?

– А тем, что… Давай так объясню. Вот давеча, рассказывая про условный пирог, упомянул о покупке муки за деньги. Помнишь, да? Так вот. Как деньги можно получить? Можно украсть, ограбить кого-нибудь, обмануть, впарить ерунду какую-нибудь тухлую. Да? Сплошь и рядом. А можно честным трудом заработать. Добрым делом. Советом опять же. Так и с Силой. И вот от того, к какому именно способу получения Силы больше у человека душа лежит, он либо Тёмный, либо Светлый. Правда, тут нужно учитывать, что у человека помимо души ещё мозги имеются. Поэтому порядочный Тёмный может удерживать себя от дурных поступков, равно как и слабохарактерный Светлый может объяснить себе грамотно, почему чёрное это белое, и наторить в результате всякого. Понимаешь? Да?

Никогда Лера глупой девочкой не была, всё поняла с первого захода. Поняла, кивнула, но не успокоилась и вновь – что вполне в её положении было естественно – собралась у меня что-то полезного узнать. Однако не успела. В этот момент в кабинет без стука вошёл Вуанг и, не обращая внимания на мою возмущённую жестикуляцию, сообщил, будто телеграмму прочитал:

– Белов звонил. Только что. У адмиральского креста. В четырнадцать ноль-ноль.

Я глянул на куранты, а потом ещё и на свои "Командирские". И те, и другие заверяли, что до четырнадцати ноль-ноль оставалось семь минут. Мне действительно следовало поторопиться.

 

Глава 15

Большой деревянный крест, поставленный в память о расстрелянном адмирале, стоит на косе, что образуется при впадении в Реку извилистой речушки под названием Ухашовка. Почему-то в народе считается, что именно здесь, напротив старинного Знаменского монастыря, привела в исполнение приговор конвойная команда. На самом деле и не приговор, и не в этом месте. Официальные документы свидетельствуют, что казнили адмирала по внесудебному решению Временного совета управления Приозёрья, а случилось это в нескольких километрах выше по течению – напротив городской тюрьмы. Как бы там ни было, но с точки зрения практической магии место на косе особенное, таких мест в городе от силы шесть-семь: сходятся тут на стыке стихий и гасят друг друга несколько линий Силы. Неудивительно, что Архипыч назначил встречу именно в такой вот аномальной точке. Как известно, никакие приёмы шпионского чародейства вблизи схождения линий Силы не действуют, и если уж где и можно спокойно, не опасаясь чужих ушей, делится друг с другом самыми сокровенными тайнами, так это именно здесь.

Когда я подъехал к мосту, перекинутому через Ухашовку в районе оптового рынка "Фарт", полковник уже ждал меня. Он стоял на середине косы у самого берега в бессменной своей потёртой кожанке и, заложив руги за спину, смотрел туда, где нависали над грузовым портом высоченные краны. Ночь в застенках на старом вояке никак не отразилась, во всяком случае, внешне он выглядел как обычно. Однако, крепко пожав протянутую руку, я хотя и в несколько шутливом ключе, но всё-таки поинтересовался:

– Как оно, Серёга, в целом? Спички, надеюсь, под ногти не загоняли? На дыбе не подвешивали? На кол не сажали?

– Обошлось, – ответил он без тени улыбки. После чего бросил короткий взгляд на автостоянку возле придорожного кафе (именно там я оставил машину), и попросил: – Ты, Егор, пока перекури. Ладно? Сейчас Улома с Ахатовой подъедут, тогда и покалякаем о делах наших скорбных.

Уловив (прежде всего по его слегка отстранённой интонации), что ещё несколько минут хочется ему побыть в одиночестве, я согласился:

– Как скажешь.

После чего, дабы не выглядеть безъязыким паяцем при изгнанном короле-отце, пошёл дальше вдоль по косе. И, добравшись до самого её окончания, постоял какое-то время на мыску.

Широкая и холодная несла с уверенным спокойствием свои воды Река к северным морям. У противоположного, голого, местами заваленного кругляком берега темнели длинные баржи с глянцевитым антрацитом. Возле застроенного дачными халупами острова Комсомольский покачивались на волнах рыбацкие моторки. Боролся с течением на стремнине маленький белый катерок. И над всей этой живой, бурлящей ширью носились крикливые чайки да гулял полноправным хозяином порывистый знобкий норд-вест.

Ощутив в какой-то момент всем телом прохладную речную свежесть, я невольно поёжился, поднял воротник пиджака и, в надежде, что старый опер уже обдумал свою великую стратегическую думу, отправился восвояси. Проходя мимо креста, положил ладонь на вертикальный брус из лиственницы и попытался проверить всю эту мощную четырёхметровую конструкцию на прочность. Даже не шелохнулась.

– Основательно казачки сработали, – громко, так чтобы услышал молотобоец, прокомментировал я это обстоятельство. – С душой сработали.

– Что? – глянул Архипыч в мою сторону. А когда дошёл до него смысл моих слов, согласился. – Ну да, с душой.

Подойдя к нему ближе, я сказал в тему:

– Говорят, когда расстреливать вели, адмирал пытался звезду Полярную в небе разглядеть.

– Было дело, – кивнул кондотьер.

Я уставился на него с удивлением.

– Так говоришь, будто лично присутствовал при всём этом.

– Наблюдал.

Произнёс Архипыч это слово с такой обыденной невозмутимостью и при этом вложил в него столько веса, что стало ясно: на самом деле видел расстрел своими собственными глазами. И не успел я на это ошеломляющее заявление не то чтобы достойно, а хоть как-то отреагировать, как начал он, глядя куда-то мимо меня, делиться подробностями:

– Помню, Егор, мороз в ту ночь стоял крепкий. Жуткий мороз, просто жутчайший. Потому и не стали его загород везти. Из тюрьмы вывели и сразу через дорогу, к реке конвоировали… Пятьдесят метров там всего от ворот, сто шагов. А он достойно себя вёл, ничего не скажу. Очень достойно. Молчал всё время. У проруби велели встать на колени. Слова не сказав, бросил шинель на лёд, приклонил. Молиться не молился, а вот на небо… Действительно шарил взглядом, выискивал звезду. А этих семеро было. Конвойных. Не солдаты, нет. Так, работяги деповские. Как себя вести, толком и не знали. Понимали, что момент особенный, а… Не знали, короче. Старшой среди них был, озлобленный какой-то, нервный, вот он и говорит: "А давайте так шлёпнем, чего церемонии разводить?" Наганы приставили к затылку, ну и… Трое зажмурились от страха. А потом… У одного карабин был, он наледь прикладом в проруби разбил, шугу разогнал, туда тело и сбросили. Сбросили и быстрей-быстрей назад, в тепло, отписывать протокол.

Архипыч умолк, но по-прежнему продолжал задумчиво глядеть мимо меня в никуда. Разбередил. Нахлынуло. Бывает.

Выразив продолжительным молчанием своё скорбное отношение к его печальному рассказу, я поинтересовался:

– Слышал, будто прорубь была вырублена в виде креста крещенского. Врут?

– Врут, конечно, – с некоторым замедлением, будто сквозь невидимую преграду ко мне пробившись, ответил Архипыч. А ответив, уже пояснил: – Самой обычной была. Без символических вычур. Там таких дыр, помнится… Полным-полно. Все ж бабы слободские стирать на реку ходили. Да и просто за водой.

– Скажи, а желания не возникло вмешаться? – после небольшого раздумья спросил я. – Не захотелось спасти?

Архипыч решительно мотнул седой головой:

– Нет, не тот случай, Егор. При всех замечательных его качествах был адмирал человеком, мягко говоря, неоднозначным. И к тому времени мрака в его душе было гораздо больше, чем света. Впрочем, иначе и быть не могло. Обладая незаурядным, однако лишённым воображения умом, не мог он умозрительно чужую боль представить, а без этого… Согласись, Егор, нет ничего страшнее идейного человека, лишённого способности к абстрактному состраданию. Помнишь, сколько блестящие офицеры, эти кавалеры салонные, деревенек окрестных при полном его попустительстве, если не с одобрения сожгли? А сколько народу вырезали, помнишь?

– Много, – признал я сей грустный факт. – Очень много.

– Не то слово. Уму непостижимо, сколько. А за что, спрашивается? А не за что. Просто от обиды. Эти работяги-железнодорожники, они же по большому счёту не в него из наганов палили, они во всех тех палили, кто их за скотов держал. В определённом смысле адмирал был для них символом того ужаса, что нахлынул на их размеренно текущую жизнь. Да и сам он себя к той ночи давно уже числил символом. Правда, с противоположным знаком. Оттого и умирать ему было покойно. Символ-то бессмертен. А символ, омытый в кровавой купели, так и вовсе…

Не закончив фразу, Архипыч махнул рукой, дескать, чего тут распинаться, если и так всё ясно. А я вот посчитал, что не так уж и ясно, и решил выступить в качестве адвоката:

– Пишут, учёным он был талантливым, вот и надо было бы ему… – Сообразив в какой-то миг, что произношу позорную банальность, осёкся и после короткой паузы резюмировал на остатках порыва: – Словом, не в то время человек родился, не в те жизненные обстоятельства попал. Не повезло. Просто-напросто, не повезло.

– Человек во все времена и в любых обстоятельствах должен оставаться человеком, – отрезал кондотьер.

И прозвучала эта сентенция словно контрольный выстрел.

Участвовать в повторном расстреле адмирала мне, честно говоря, не хотелось, спорить с очевидным – тем паче, и я умыл руки:

– Не будучи человеком, скромно на этот счёт промолчу.

Не успел я это произнести, как на испещрённым шрамами лице Архипыча возникла возмущённая гримаса. Стало ясно: сейчас по своему обыкновению пустится в пространные рассуждения об универсальности моральных норм для всех разумных существ, и мало мне тогда не покажется. Однако, слава Силе, ничего подобного не произошло, лицо его уже в следующий миг приняло прежнее сосредоточенное выражение, а сухие, обветренные губы произнесли короткое слово:

– Идут.

– Кто? – не понял я.

– Ирма с Уломой, – повёл он подбородком в сторону дороги.

Я оглянулся.

Заместитель начальника оперативно-розыскного департамента Поста и Резидент местного бюро Ордена усмирителей спешили к нам со стороны моста. Ирма в своём кроваво-чёрном наряде шла впереди, Улома в морском бушлате поверх гражданского костюма отставал от неё на два шага. На фоне огромного молотобойца и без того миниатюрная ведьма смотрелась и вовсе дюймовочкой. А вообще-то, эти двое, сложись жизнь иначе, могли бы стать очень красивой парой. Помнится, одно время Улома даже прикладывал к этому определённые усилия. Ирма его ухаживания поначалу охотно принимала, однако до серьёзных отношений дело у них так и не дошло. Не срослось. Не случилось. Не закончился праздник намёков ожидаемым фейерверком откровений: отшила ведьма молотобойца по прошествии конфетно-цветочного зачина. Раньше я думал, что просто-напросто – а чего такого? дело житейское – не по нраву он ей пришёлся, не по вкусу. Теперь, зная все обстоятельства, догадываюсь: пожалела она его и, дав от ворот поворот, тем самым от неминуемой смерти спасла. Улома первое время сильно на неё обижался, даже в сторону её смотреть не хотел, потом смирился и успокоился. Хотя быть может, и не успокоился и не смирился, а узнал правду. А может, не в этом дело. Может, просто держит себя в руках. Сильные мужчины это умеют, а Улома – сильный мужчина. Сильный во всех трёх мне известных смыслах.

Когда Ирма с Уломой наконец присоединились к нам, я первым делом поинтересовался у подполковника:

– Ну, что там у нас, Боря, с Михеем?

– Твоя догадка, Егор-братишка, подтвердилась, – пожав руку Архипычу, пробасил Улома. – Отравлен наш непутёвый барыга. Стадия небольшая, однако гинецей уже образовался. Эскулапы быстренько удалили бяку хирургическим путём, но говорят, это временная мера. Без специального лечения, непременно случится рецидив.

– Лечить берутся? – заинтересовано уточнил я.

– И лечить берутся, и вылечить, – ответил Улома. – Стопроцентных гарантий, разумеется, не дают, но обещают сделать всё возможное. В новосибирской конторе дедок один грамотный есть, знатный специалист по магической карпологии, наши на него вышли, он им всю методику лечения и расписал. Правда, сразу предупредил: для того, чтобы актуализировать, блокировать и абсорбировать травматический материал Силы понадобиться о-го-го сколько.

– Ну, этого добра у Михея как раз полным-полно.

– Не поверишь, но жмётся дурачок.

– Это он пока жмётся, – предположил я. – До поры до времени. В ум войдёт, раскошелиться. Никуда жадюга не денется. Кстати, а обидчика-то он своего выдал?

– Не-а, – досадливо цыкнул Улома, – молчит как партизан.

Хотел я было сказать с пролетарской прямотой, что по этому поводу думаю, но тут в наш междусобойчик вмешался Архипыч.

– Хватит, господа, – властно сказал он. – Мы это дело ещё успеем обсудить. Потом. Когда пули вокруг перестанут свистеть. Сейчас давайте о главном.

Сказал и обвёл присутствующих вопрошающим взглядом.

– Давайте, – охотно согласился я.

Ирма пожала плечами, дескать, а для чего, собственно, собрались. Улома, естественно, тоже возражать не стал. И тогда почётный кондотьер, для очистки совести оглядевшись по сторонам, произнёс чуть ли не официальным тоном:

– Все мы знаем, что в нашем городе произошёл всплеск сами знаете чего. Каждый из нас располагает теми или иными на этот счёт сведениями, но, насколько я понимаю, наиболее полной информацией в силу различных обстоятельств обладает наш уважаемый золотой дракон. Я прав, Егор?

– Боюсь показать нескромным, – чуть поклонившись, ответил я в таком же полуофициальном тоне, – но сдается, Сергей Архипович, так оно и есть.

– Тогда тебе и карты в руки. Выстрой разрозненные факты в их временной очередности. Обрисуй сложившуюся ситуацию, как ты её видишь со своей драконьей высоты.

Высказав просьбу, Архипыч сделал приглашающий жест рукой, будто воду выплеснул из невидимого стакана: прошу, дракон. Улома, ободряя, похлопал по плечу. А Ирма, задрав к верху защитные очки и закрепив их на манер ободка, уставилась на меня немигающим взором своих разноцветных глаз. В общем, припёрли эти трое меня к стене. Основательно припёрли.

– Ну, раз надо, значит надо, – согласился я. – Только сразу, дамы и господа, предупреждаю: буду протокольно краток. Вопросы уточняющие, если что, потом зададите.

– Зададим-зададим, – пообещал Улома и ещё раз, с той же медвежьей силищей, похлопал меня по плечу.

Пытаясь сосредоточиться, я выдержал короткую паузу, а потом, глядя на деревянный крест аккурат в просвет между левым плечом Уломы и правым Архипыча, начал не спеша, но по-военному чётко:

– Итак, докладываю. В результате проведённых нами как совместно, так и порознь оперативно-розыскных мероприятий, выяснилось следующее. На фоне усиливающейся борьбы тёмных за власть, в нашем городе объявился некий посвящённый, который всеми фибрами своей поганой души возжелал стать претёмным, и в желании своём решил не перед чем ни останавливаться. Для начала этот деятель самым нехорошим образом обошёлся со Слободской медовницей, с уважаемой старой ведьмой Иридой Витальевной Немоляевой. Обманным путём завладев её телом, он отправился в столицу нашей родины город-герой Москву, где встретился с Пастухом ветра, неким Шабетаем Шамали. Заказав последнему кражу из Рижского Хранилища лапки того самого беркута, он при этом – что характеризует его тоже не с лучшей стороны – умудрился смертельно отравить бедолагу ядовитым цветком белламорте. Полагаю, это было не слишком сложно, поскольку встречались они, насколько знаю, в каком-то кафе. Зёрнышко в чашку бросить, как вы понимаете, плёвое дело даже для юного барабанщика, а уж для отъявленного прохвоста вообще никакого труда не составляет.

На этом проходном замечании я прервался и вытащил сигарету с зажигалкой. Несколько раз пытался высечь огонь, но, как ни прикрывал фитиль ладонями, каждый раз порыв ветра сбивал пламя. Наконец заметил, как хитро улыбается Ирма, понял, что это её проделки, погрозил строго пальцем и, затолкав сигарету назад в пачку, продолжил:

– Теперь дальше. Заряженный Пастух ветра Шабетай Шамали совершил-таки кражу из Хранилища и по уговору привёз упомянутый артефакт в наш с вами город. Однако запланированный высокими договаривающимися сторонами обмен товара на деньги не состоялся. И не состоялся он по совершенно, на мой взгляд, курьёзной причине. Дело в том, что вора международного класса обули словно лоха педального наши малолетние вокзальные воришки. Стянули у него и багаж, и документы, и уверенность в себе. Хорошо ещё при штанах остался, мог бы и без штанов… Ну да.

Короче, бесценный артефакт у Шабетая Шамали благополучно тиснули. Справедливо опасаясь расплаты со стороны заказчика, он опрокинул в любовный морок первую же попавшуюся даму, которая на беду оказалась директором детского сада. В подчинённом ей учреждении Пастух ветра и схоронился. По ходу дела он, мастеря защитные кабалистические знаки, подвергнул магическому воздействию детишек, что, разумеется, не могло пройти мимо внимания тамошних воспитательниц. И вот тогда-то по просьбе одной из них в дело вмешался ваш покорный слуга. Разыскав с присущей мне сноровкой перепуганного гражданина объединённой Европы, сдавать я его в силу определённых причин, о коих в этом собрании умолчу, официальным порядком в контору не стал. Перепоручил его душу господину полковнику. Дальше… А дальше вы, дамы и господа, всё сами знаете. По известной причине Шабетай Шамали скоропостижно помер. Чтоб спасти его у Сергея Архиповича, как я предполагаю, не хватило либо времени, либо Силы. А, скорее всего, и того и другого вместе.

В этом месте моего рассказа Ирма и Улома дружно, как по команде, посмотрели на Архипыча и тот, подтверждая мои слова, понуро кивнул – так и есть, не сумел. Хоть и высший маг, но лишь маг, а не Бог. Не всесилен.

А я между тем продолжал:

– В довесок к этому несчастью на самого Сергея Архиповича кто-то настучал. Как справедливо заметил, присутствующий здесь подполковник Харитонов, настучал с целью всех нас, да и не только нас с толку сбить. Устроено это было нагло, лихо и прытко. Сергея Архиповича так быстро упаковали, что любо дорого было глядеть. Единственное, что он успел, так это мне намекнуть, в каком направлении расследование толкать.

Тут я не выдержал, вновь вытащил сигарету и, развернувшись к Ирме спиной, быстро прикурил. Сделал подряд несколько затяжек, выпустил дым и, блаженно улыбнувшись, перешёл к следующей главе своего повествования:

– Надо сказать, параллельно с попыткой овладеть лапкой известного беркута наш неведомый претендент на тёмный трон готовился к ритуалу поиска подобного подобным. Как известно, – вам, возможно, давно, а лично мне – лишь с недавних пор, – для проведения подобного ритуала необходимо помимо прочего и прежде прочего Зеркало Ананда. За этим артефактом злодей притопал, что, думаю, и не удивительно, в лавку к Михею Процентщику. Под чьей личиной притопал, честно говоря, знать не ведаю, но глубоко сомневаюсь, что под своей собственной. Возможно, воспользовался телом той же Слободской медовницы. Но вполне возможно, ещё кого-то обидел. Не знаю. Михей дурак клятву смертельную дал, теперь, как вы все слышали, боится даже словом обмолвится на эту тему. Кстати, что интересно, клятву-то не разглашать тайну имени и образа он злодею дал, а вот само зеркало не отдал. Так уж у него дело строго поставлено: выдача товара со склада только по факту оплаты. В качестве же платы потребовал он на этот раз не деньги, не Силу, а мне каким-либо образом навредить. Ну, это уже наши с ним личные распри, вас они вряд ли заинтересуют. Посему пропускаю.

А дальше вот что. Злодей лично козни мне чинить поостерёгся, нанял для этого дела молодого оборотня, новообращённого волчонка по имени Дыг. Обучил его и науськал. Однако парнишка оказался сам себе на уме, сделал всё немного не так и не совсем то. В результате я его осадил, а потом и разыскал. Когда же надавил, он сдал мне Михея с потрохами. А вот наставника, к сожалению, сдать не пожелал, мало того предупредил его о надвигающейся опасности. Ну а тот отблагодарил ему незамедлительно. И своеобразно. Тотчас заявился и пырнул в грудь сталью заговорённой. Так-то вот. И это, дамы и господа, на данный час пока вся информация. Да, чуть не забыл. Не сумев отобрать у Михея зеркало хитростью, злодей отобрал его силой. А самого Михея, как вы слышали, отравил тем же самым способом, что и Шабетая.

Теперь что касается личности нашего злодея. На этот счёт известно вот что. Соседи Слободской медовницы видели, как она разъезжает на "Мерседесе" Ледовитого. Это раз. Оборотня зарезали кортиком, который хранился в сейфе Ледовитого. Это два. За полчаса перед смертью оборотень звонил на телефон, зарегистрированный на Ледовитого. Это три.

С этими словами я вытащил из кармана телефон Дыга и протянул Уломе:

– Передай Нырку, пусть вещдок к делу приобщит. И извинись там за меня.

– Ну, ты блин, братишка, и даёшь, – только и сумел сказать подполковник, забирая у меня телефон.

А я уже продолжал:

– Мало – больше. Звонок дежурному насчёт того, что полковник Белов скрывает у себя дома трикстера, был сделан тоже с телефона Ледовитого. И это уже четыре. Как видите, дамы и господа, собранные нами совместно улики указывают на одного и того же, всем нам известного человека. Одна улика в нашем деле практически ничего не значит, две улики – это уже кое-что, три – вполне достаточно для обвинения, ну а четыре – согласитесь, это уже даже перебор.

– Вообще-то, ещё пятая есть, – подхватила мои слова Ирма. – Правда, косвенная.

– Это какая же?- обратился к ней Улома.

Ведьма кинула на него короткий взгляд, затем лёгким движением смахнула упавшую на лоб прядь и пояснила:

– Артефакты в хранилищах содержатся не под своими истинными названиями, а под инвентарными номерами. Тот, кто заказ на лапку Пастуху сделал, знал, под каким номером она хранится. Знал соответствие. А это информации высшего уровня секретности. Допуск к ней у нас в городе имеют всего шесть человек. Ледовитов – один из них.

– Одно к одному, – поблагодарив ведьму церемонным наклоном головы, сказал Улома. – И тогда уж лично от себя хочу шестую улику добавить. Согласитесь, чтоб демона напавшего на Михея вызвать, и магом умелым нужно быть, и Силы иметь порядочно. Явно не любитель начинающий, а высший маг учинил. Чем не улика?

В воздухе на некоторое время повисла тишина. Нарушая её, Ирма сделала из всего раннее изложенного очевидный вывод:

– По всему выходит, что это Ледовитов город на уши поставил. И, признаться, я этому ничуть не удивлена. Мне этот дядька сразу, с первого же дня не понравился. – Помолчала секунду и добавила: – Есть такое правило: если человек выглядит как сумасшедший, ведёт себя как сумасшедший, говорит как сумасшедший, то значит, он и есть сумасшедший. То же, полагаю, относится и к мерзавцам.

Мне по этому поводу нечего было ни возразить, ни добавить, а Уломе слова ведьмы понравились настолько, что он даже ей поаплодировал. И только у молчавшего до сих пор Архипыча имелись какие-то сомнения.

– Я вот чего не пойму, – пригладив бороду, произнёс он задумчиво, – почему он так уликами сорил?

– А разве он сорил? – уставился на начальника Улома. – Ничего не сорил. По-моему, всё прикрывал. Всё зачищал.

– А как же кортик? – напомнил Архипыч.

– Ну, разве что кортик, – вынужденно согласился Улома.

И тут в их распасовку вмешалась Ирма, с вполне разумным предположением, кстати говоря, вмешалась.

– С кортиком как раз всё предельно ясно, – сказала она. – Остальные гадости он заранее планировал, а оборотня прикончить ему нежданно-негаданно пришлось. Схватил, что под руку попалась. Что было под рукой, короче говоря, то и заговорил.

– К тому же, – добавил я в свой черед, – вряд ли он думал, что тело к вам попадёт. Тут, вообще, чистый случай, что так случилось. Если бы я не подсуетился, копалась бы в этом "глухаре" районная прокуратура. Я прав?

Никто мне ничего не ответил, но по лицам было видно, что возражений ни у кого нет.

– И вот ещё что, – после небольшой паузы, добавила Ирма. – Победителей не судят. Факт.

– Ты это о чём? – не понял Улома.

– О том, что Претёмному обвинения в убийстве какого-то там оборотня до одного места, – пояснила свою мысль ведьма, – А он всерьёз собирается стать претёмным. Поэтому и не боится идти ва-банк. Тут или пан, или пропал. Большая игра. Высокие ставки.

Выслушав её, Улома покивал, дескать, так оно и есть, права ты девица. Я тоже увидел в этом некую правду жизни и сказал со значением:

– Ты Тёмная, тебе видней.

А вот Архипыч нас всех вновь огорошил, спустив с небес на землю.

– Все эти улики, – с сожалением заключил он, – на самом деле только для нас с вами существенны. И то я, например, в виновности Ледовитого, признаюсь честно, пока ещё не до конца уверен. А уж для Двух Из Трёх – это и вовсе никакие не улики. Сами посудите. Телефон, говорите? Заявит, что давным-давно он этот его потерял, а карту заблокировать поленился. У медовницы, говорите, тело позаимствовал? А что, разве есть тому свидетели? Пастуха прикончил? В принципе недоказуемо. Кортик? Не доглядел. Проворонил. Готов понести суровое административное наказание. Короче, куда не кинь, всюду клин. Так что, дамы и господа, если даже и дадим мы этому делу законный ход, вряд ли ждёт нас быстрый успех.

После этого его заявления Ирма хмыкнуло красноречиво, я, не будучи великим знатоком оперативно-следственных процедур, промолчал, а Улома, тот просто растерялся.

– И что же теперь делать, командир? – развёл он руками. – Ковыряться в носу пальцем и тупо ждать, что дальше будет?

– Нет, конечно, – успокоил его Архипыч. – Нужно действовать. Причём, действовать быстро и решительно. По правде говоря, есть у меня одна интересная задумка. Вот только для её реализации нужно сперва расстараться, вывернуть город наизнанку и лапку беркута найти.

– А чего её искать, – пожал я плечами и, выдержав драматическую паузу, объявил: – Давным-давно уже нашёл.

С этими словами вытащил из внутреннего кармана пиджака завёрнутую в носовой платок лапку, развернул с нарочитой медлительностью эстрадного фокусника и продемонстрировал:

– Voila.

– Наш пострел везде успел! – восхитился Улома.

Архипыч удивлённо крякнул, а Ирма по-девчачьи взвизгнула и одобрительно постучала кулачком мне по груди.

– Ну и в чём же, господин полковник, заключается твоя задумка? – поинтересовался я, пряча от греха подальше, а главное подальше от загоревшихся глаз ведьмы лапку в карман.

– Задумка моя проста как пятак, – ответил Архипыч. – Предлагаю в приватном порядке сообщить Ледовитому, где находится артефакт, и посмотреть, как реагировать станет.

– Как так? – вскинулся Улома. – Зачем?

– А затем, Боря, – опередив кондотьера, пояснила Ирма, – что твой шеф хочет в ловушку злодея заманить.

– Так точно, – кивнул Архипыч. – Одним телефонным звонком мы сразу двух зайцев убьём. Сами посудите. Если поступит по инструкции, хорошо. Братаемся и дальше вместе. Если же не оформит сигнал и не даст официальную команду изъять артефакт у дракона, стало быть, действительно замешан. А попытается в личном порядке у дракона артефакт силой отобрать, тогда у нас с вами будет повод к нему самому силу применить. А там уж разберемся, что к чему.

– Ловко, – восхитился Улома расписанной схемой.

– Ещё как ловко, – согласилась с ним Ирма.

Но теперь уже у меня имелось особое мнение.

– Знаешь, Сергей Архипович, – сказал я без какого-либо упрёка, с исключительным с желанием предупредить, – а ведь может так статься, что твои сомнения верны и он действительно ни в чём не виноват. А что если мы своим звонком его невиновного спровоцируем? Жил он весь такой пушистый жил, служил, не тужил, а тут ему вдруг лапку беркута под нос на блюдечке да ещё и с голубой каёмочкой. Тут не просто удержаться, будь ты даже трижды честным-пречестным.

– Порядочного кондотьера на дурное просто так не спровоцируешь, – сунувшись в пекло раньше батьки, отмерил мне Улома с неуместным, но понятным пафосом. – А если поведётся, значит, не достоин он кондотьером быть. Пошёл вон тогда.

– Вообще-то, ничего не теряем, – поддержала идею Ирма. – Ну проверим дяденьку на вшивость лишний раз. Чего такого? Если что, извинимся. Простите-простите, скажем, обманулись-попутали. Лично прощение попрошу. Ведь, как понимаю, насчёт того, что лапка у дракона, ни кому-то, а мне предстоит Ледовитому сообщить.

– А что, ты видишь тут ещё одного Тёмного? – изобразив некое подобие улыбки, поинтересовался у неё Архипыч.

И дальше разговор пошёл уже о деталях предстоящей операции. Проводить её, к слову говоря, решили в том же узком составе и незамедлительно. Ну не совсем уж тотчас и здесь же, а прежде выехав куда-нибудь загород, в какое-нибудь тихое безлюдное место. Это, чтоб гражданские зеваки не пострадали, случись скрещение мечей и магических уловок. Насчёт места прозвучало несколько интересных вариантов, но когда Ирма предложила устроить засаду в конспиративном домике на семнадцатом километре Александровского тракта и привела ряд убедительных в пользу именно этой локации доводов, туда и направились.

Ехали колонной: впереди Ирма на своей гламурной игрушке, за ней я на своём трижды битой и много раз прострелянной тачке, а замыкали процессию молотобойцы на представительном до умопомрачения и прибывающем за гранью обывательской зависти "Хаммере".

Как только выехали за черту города, до той поры отличная погода внезапно и очень некстати испортилась. Ветер нагнал откуда-то плотных туч, небо затянуло, разом потемнело. Стал накрапывать дождь.

Дождь в дорогу – хорошая примета, подбодрил я сам себя, врубая "дворники". А потом закурил и, стараясь не потерять из вида машину Ирмы, задумался – вот же глупая привычка – над тем, что движет всеми нами, таким разными, абсолютно непохожими друг на друга участниками этой специальной миссии. И выходило, что, вообще-то, каждым своё. Со мной всё ясно, меня греет справедливость. Ирма прежде всего хочет отомстить за медовницу. Архипыч исполняет долг по совести. А Улома просто хочет разобраться с конкретным Тёмным. Ну не любит он его. Не любит и всё тут.

Однако было в этом деле и нечто для всех нас общее. Это нечто трудно поддаётся определению, но с некоторыми натяжкой его можно условно обозвать любовью к Городу. Для кого-то из нас этот город был изначально родным, для кого-то стал таковым со временем, для кого-то так и не стал, но все мы в той или иной степени его любили. За что? А за что можно полюбить провинциальный, бестолково застроенный, раскиданный нелепо, неудобный для житья-бытья пыльный город? Разумеется за скрытую в нём поэзию. Поэзию путанных улочек-проулков, резных наличников с облупившейся краской, вычурной лепнины старинных купеческих домов, ёлочных игрушек на междуоконной вате, заливистого детского хохота во дворах спальных районов, глухих старушечьих причитаний в банковских очередях, кошачьего мартовского ора, шумных майских гуляний и тех внезапно-тихих июльских вечеров, когда зарницы полыхают за полями-лесами и ветер-бродяга гонит к окраинам запах прибитой ливнем дорожной пыли. За эту вот, такую немудреную поэзию. За что же ещё? Кто глух к ней, тот к городу нашему равнодушен, тот транзитный пассажир. Кому же открывается она исподволь, тот в город рано или поздно влюбляется. И если уж полюбит, то будет всеми силами стремиться защитить его от всяческих бесчинств. В том числе и раньше всего от бесчинств магических. Ну если он, конечно, посвящённый. Как мы.

Так я думал, и правильно думал, и правильно, что думал.

Ну а по прошествии четверти часа позабыл напрочь и про город, и про свои к нему чувства: за окном замелькали пейзажи, даже мимолетное созерцание которых всегда, абсолютно всегда вызывают в моей душе волнительное желание забросить все на свете города, все на свете дела, все на свете заботы, и остаться в этой глуши на веки вечные. Вот и нынче захотелось ударить по тормозам, бросить тачку посреди дороги и рвануть без оглядки туда, где каждый звук слышится ясно и долго, где лесные поляны пахнут молодой травой и где над синью озёр рождается под крики кочующих птиц свет нового дня. Еле-еле удержался. Ну а уже после восьмого километра стало полегче, не потому что отпустило, а потому что ведьма и молотобойцы, оставив свои машины на стоянке заправочной станции, перебрались ко мне в салон. Нет, не из-за того, что их машины вдруг поломались. И не из-за экономии бензина. Просто так нужно было по разработанному Архипычем плану.

Поначалу ехали молча, моментально промокшие под дождём гости мои сохли и слушали вместе со мной Веню Дыркина. Ещё бы они его не слушали. Во-первых, я на правах хозяина набавил громкости. Во-вторых, давным-давно ставший ангелом Веня пел про актуальное. А именно про то он пел, что где-то, где точно, про то знать не велено, сокрыто не золото, а просто лето, где всё ещё зелено, где всё с виду молодо. И ещё про то пел этот излучающий добро и свет человек, что согласно давнишней народной примете, если чувак в клешах дорогу перешёл, значит, всё и у всех в дальнейшем будет хорошо. Все этой песней, конечно, прониклись. Я выбивал ритм пальцами о руль, Ирма подпевала, а Улома улыбался, словно ребёнок. И только Архипыч с отрешённым видом вглядывался вдаль сквозь косые плети дождя. Но это вовсе не значит, что песенка Вени оставила его равнодушным. Вовсе нет. В случае этого пациента такая скупая реакция вполне естественна.

Когда свернули с трассы в указанном ведьмой месте, Архипыч напомнил диспозицию:

– По прибытии Ирма сразу звонит. Если клиент наживку заглатывает, дракон остаётся во дворе и сидит под магической защитой в машине. Остальные – по норкам и под заклятие прикрытия. Заявится группа захвата, я выхожу и решаю вопрос. Заявится Ледовитов, работаем по обстановке. Вопросы есть?

Вопросов у матросов не имелось: то ли матросы были толковыми, то ли боцман всё толково объяснил.

А тут и деревенька показалось, растянувшаяся километра на полтора между трассой и сосновой лесом. Деревенька как деревенька, ничего особенного. Пылинка на Млечном пути русского космоса.

Далеко заезжать нам не пришлось, нужный дом стоял на отшибе. Хотя домом эту скособоченную, почерневшую от времени и стихий постройку назвать можно было лишь, право слово, с большой натяжкой. Натуральная избушка на курьих ножках, только без этих самых куриных ножек.

– Ну и тьму-таракань, – бесцеремонно ахнул при виде такого страшного неустройства Улома.

Ирма вопреки ожиданиям ничуть на него не обиделась, напротив хохотнула задорно и пихнула плечо в бок:

– Иди, эстет, открывай.

Молотобоец чертыхнулся, ещё раз чертыхнулся, потом ругнулся позабористее, извинился и вылез под дождь. Разбивая лужи и зажимая ворот бушлата, подбежал к забору, отогнул здоровенными своими лапищами какую-то там проволоку, распахнул сколоченные из жердей ворота и держал их до тех пор, пока мы не проехали. Крепкий, надёжный и безотказный, как холодильник "Саратов", мужик.

В заросшем неопрятными кустами дворе никакого сада-огорода не было и в помине, зато там-сям росло несколько высоченных сосен с потемневшими от влаги стволами, а строго по центру располагалось странное сооружение: четыре гладко обтесанных исполинских валуна накрывал, словно крышей, пятый камень, тонкий и плоский, в нём было просверлено отверстие, такое маленькое, что вряд ли в него могла пролезть рука взрослого мужчины. Аккуратно, стараясь не поцарапать борт, я объехал против часовой стрелки это каменное жилище первобытных карликов, подогнал машину к развалившемуся крыльцу избушки и вырубил движок. Музыка умолкла, стало отчётливо слышно, как мощно барабанит по крыше дождь. Это уже не дождь был, это уже был настоящий ливень.

– Звоните, коллега, – прежде чем выйти из машины, сказал Архипыч Ирме.

Ведьма кивнула, извлекла из кармашка плаща телефон и начала вызванивать Ледовитова через секретный коммутатор, а когда дозвонилась, мы с почётным кондотьером услышали следующее:

– Господин полковник, добрый день. Ирма Ахатова беспокоит. Узнали?… Ага, и я вас категорически. Марк Семёнович, тут такая тема. На меня только что золотой дракон вышел. Знаете его, наверно… Ну да, нагон. Что?… Ну да, и я с большим подозрением. Только надо признать, без него гопников в нашем городе было бы гораздо больше, этой его заслуги не умолить. Впрочем, не суть. Так вот, этот нагон наш деятельный утверждает, что к нему случайно попал артефакт, упомянутый сводке за семнадцатое прошлого месяца. Что?… Ну да, объект за номером 124 дробь 56 из Рижского… Обижаете, Марк Семёнович. Разумеется, я знаю, что это такое. Всё-таки Резидент как-никак… Чего хочет? Отдать в надёжные руки хочет. Естественно, не просто так, естественно, за вознаграждение. Да?… Нет, характер и величину вознаграждения пока не обсуждали. И вообще, знаете что, Марк Семёнович, не в службу, а в дружбу – перехватили бы вы у меня эту тему. Больно она уж серьёзная. Что?… Да нет. Конторка у меня небольшая, людей рад-два и обчёлся, а дел по горло. Мне вот только этих проблем ещё не хватало. К тому же дракона по закону не прижмёшь, тут подходы нужны, а опыта у меня… Что?… Да-да, хорошо. Нет, я его не отбрила, встречу назначила. Тут, не далеко. Записывайте. Что?… Ну хорошо, Марк Семёнович, запоминайте тогда. Обрядный домик на одиннадцатом километре Андреевского тракта. Ваши опера про него знают, уточнят по карте. Время? Прибавьте к текущему сорок минут. А?… Нет-нет, это вам спасибо. Ага, до встречи.

– Схватил наживку? – спросил Архипыч, как только Ирма нажала на красную кнопочку и показала телефону кончик языка.

– Вроде бы, схватил, – ответила ведьма. – Сказал, что примет срочные меры. Правда, не сказал какие.

– Вот и отлично, – сказал Архипыч. – Тогда вперёд, коллега.

И тотчас вылез из машины. Ирма вздохнула и последовала за ним. Через секунду оба скрылись за пеленой усилившегося дождя.

Теперь для меня оставшегося в одиночестве самое главное было не уснуть. В салоне тепло, в окно дождь барабанит, времени вагон – обстановка, короче, располагала. По опыту знаю: чтобы не раствориться рафинадом в дожде, нужно постоянно думать. Думать о чём угодно, но думать. В принципе, это нетрудно. Разумному существу всегда есть, о чём подумать. И я, закурив, приступил.

Сперва-сначала подумал о тех, с кем сюда приехал. Вот, что я о них подумал: всё-таки славные люди эти добытчики скрытой правды. Настоящие. Конкретные. Они не пытаются изменить реальность и вообще не верят в душе, что она изменяема. Они не лицемерят. Они просто выкатывают каждый день рассвет на своих собственных плечах.

Потом мысль вильнула, и я зачем-то вдруг подумал о хазарском сосуде, который, как известно, служит людям и по сей день, хотя прошло уже много-много времени с тех пор, как он перестал существовать.

Потом немного подумал на тему морали. А именно о причинах того, почему ни одна не отданная пощечина не должна быть унесена в могилу.

Потом о будущем подумал. Вернее, об одном его свойстве. Точнее даже не о свойстве, а о достоинстве. Оно, по моему разумению, заключается в том, что будущее никогда не похоже на то, что мы себе представляем. Разве это не замечательно?

Потом стал думать об утверждении, что Апокалипсис начнётся с появлением двух совершенно одинаковых снежинок. Об этом быстро-быстро подумал и сразу прекратил думать. Потому что уж больно жутко.

Потом о том размышлял, сколько нужно пустоты, чтобы утопить в ней всё отчаянье мира.

Потом устал думать и начал – это тоже вполне допустимо – мечтать. Эх, возмечтал простодушно, хорошо бы приехать сюда такой же вот толпой, только не по делу и в хорошую погоду. Можно было бы тогда жарить шашлыки, лежать в шезлонгах и пить коктейли пряные. Как только помечтал об этом, погода – вот что значит сила мысли – стала налаживаться. Дождь потихоньку стих. Тучи в одном месте разорвались, и в прореху ударил косой луч уходящего на запад солнца, сразу просветлело, в каплях на сосновых иглах засверкала радуга. Вот в этот самый момент в моё окошко и постучали. Вернее постучала. Ирма. Весело улыбающаяся Ирма. Постучала и поманила рукой – а ну-ка выйди на секунду. Надо.

Ну надо, так надо. Игнорируя указания Архипыча, выбрался я из машины и вышел из наложенного на неё защитного поля. Тут-то и случилось то, предугадать было очень сложно, даже больше скажу – невозможно. Продолжая мило улыбаться, Ирма вдруг подпрыгнула и со всего маха мастерски ударила меня кулаком в лицо. На!

Ударила она кулаком, а у меня такое ощущение возникло, будто врезали кувалдой. Именно таким было воздействие. Уж я-то знаю. Уж я-то в курсе, что такое удар кулаком, а что такое удар тупым предметом весом никак не меньше пуда.

Обидеться я не успел. Только уже падая, подумал, что настоящее злодейство, в отличие от мелкого пакостничества, сопряжено с риском. И ещё подумал, что жизнь – это череда событий, которых по каким-то причинам не удалось избежать. Потом какая-то ещё мысль в голове возникла, но родившись, тут же умерла, поскольку я получил ещё один удар в лицо, причём, удар такой же страшной силы. Тут уже окончательно отключился. Вырубился. Не надолго, может, на секунду всего одну, но вырубился.

А когда очнулся, обнаружил, что Ирма шарит у меня во внутреннем кармане пиджака. Такого наглого мародёрства я потерпеть, конечно, не мог и заставил себя схватить её за руку. Однако выскользнула её рука из моей. Словно склизкий и холодный вьюн выскользнула. Вместе с лапкой того самого беркута, кстати говоря, выскользнула. В моей ослабевшей руке остался только платок носовой. Светло бежевый. Мятый. С анаграммой "ВАХ" в уголке.

Ирма была уже у забора, когда мне удалось выхватить кольт. И я даже успел прицелиться в взмывшую над почерневшим горбылём беглянку. И наверняка бы попал. Снял бы влёт, как курочку в ярмарочном тире, несмотря на шум в голове и хоровод звёздочек в глазах. Только вот не смог нажать на курок. Просто не смог. Ну вот просто. Пожалел девчонку.

И зря.

Это я уже совсем скоро понял, в тот самый миг понял, как только увидел-услышал, что из скошенной набок развалюхи, ругаясь и толкаясь в узком дверном проёме, выбегают на крыльцо Улома с Ирмой. Да, с Ирмой. С другой Ирмой. С настоящей. Та же Ирма, что перелетала забор, была ненастоящей. Вообще, Ирмой не была. Совсем. И человеком не была. А была ущамар-тогом, демоном-хамелеоном. Догадайся я на несколько секунд раньше глянуть на него Взглядом, остановил бы его серебром, и не пришлось бы нам бегать-потеть. А так пришлось.

Кто бы снял на плёнку эту погоню, эпизод для фильма вышел бы ещё тот. Представьте. Громадное тяжёлое небо, напитанные холодной влагой, а под ним потемневшее от ненастья поле. Слева – косогор, где темные березы гнутся на порывистом ветру. Впереди – сосновый лес, плотный, непроходимый. По полю в сторону леса несётся с завораживающим изяществом оборотень, постепенно теряющий человеческий облик. За ним, сильно отставая, увязая в размытой земле, то и дело спотыкаясь о кочки и попадая в промоины, последовательно – Улома, Ирма и я. И ещё больше отставая – Архипыч. Он в сарайчике прятался, позже остальных выскочил, да ещё и на бочку ржавую с водой дождевой налетел впопыхах, вот и задержался со стартом.

Ни единым словечком мы друг с другом не успели перекинуться, но каждый из нас прекрасно понимал: если доберётся демон до леса, если исчезнет из вида, всё – уже не найдём тогда. Ведь чем угодно ущамар-тог может обернуться. Хоть деревом, хоть кустом, хоть пеньком. Все кусты-пеньки в лесу Взглядом не проверишь, никакой Силы не хватит. Поэтому нажимали. Поэтому и не жалели лёгких.

Что удивительно, прытче всех Улома наяривал. Медведь медведем, а бежал будь здоров, обгонял меня и Ирму шагов, наверное, на десять. В общем, здорово бежал. Но и его прыть спринтерская вряд ли бы нам помогла, через полминуты кросса по пересечённой местности стало понятно, что не догнать нам оборотня. Хотя и сокращалось между нами постепенно расстояние, но ему до леса уже какие-то метры оставались. И вот когда тщетность наших усилий стала предельно очевидна, Улома невозможным движением затормозил себя, замер на секунду-другую, сосредоточился-набычился и выбросил вперёд правую руку. Через миг на его ладони заструился голубоватый туман. Пройдя через линию жизни, он быстренько соскользнул к мокрой земле, где уплотнился и превратился в голубоватый, похожий на кружащую пружину вихрь. А потом пружина разжалась – выстрелил вихрь струёй в сторону оборотня.

Метра струя не дотянула.

– Силы дайте! – проорал, срывая голос, молотобоец.

Первой добежала до него Ирма, обхватила как бревно его левое запястье. Упала на колени от усталости, но дала Силы. И выстрелила струя во второй раз.

Полметра ей не хватило.

Тут уже и я схватил мёртвой хваткой Улому за предплечье. Дал ему Силы.

Выстрелила струя в третий раз и дотянулась, дотянулась, дотянулась она в последнюю секунду до вбегающего в лес демона.

А там уж управиться было делом техники. Чуть повёл Улома ладонью, и завертелся демон словно волчок, стал сам наматывать на себя голубое магическое лассо. Дёргался, извивался выкормыш Запредельного, но вырваться не мог. Надёжно мы его прихватили, крепко держали. Взяли. Победили. Но даже обрадоваться этому обстоятельству толком не успели: секунд через пять откуда ни возьмись дуга огненная в воздухе возникла и – что такое! – чикнула по нашей струе со всего маха. Как лезвием по вервью хлёстко наискосок – чик. И всё. Оборвалась струя. Иссякла. Исчезла. В землю ушла. Сиганул освобожденный демон в следующий миг в тень лесную неловким корявым скоком, только мы его и видели.

Ничего на светет не происходит само по себе. Это нам сначала показалось, что огненная дуга возникла откуда ни возьмись, а на самом деле это запыхавшийся Архипыч её сотворил. Это он демона отпустил. Это он позволил унести ему бесценный артефакт. Как только мы это поняли, так хором и проорали:

– Ты что?! Зачем?! Какого?!

Да так громко проорали, что с берёз, растущих на косогоре, сорвалась и шумно взмыла в вышину стая мелких перепуганных птиц.

 

Глава 16

Однажды в пылу очередного нашего схоластического спора ни о чём Ашгарр договорился до того, что такой вещи, как предательство, на самом деле не существует. Не существует и всё тут. Мотивировал поэт это странноватое своё откровение вот чем. Предательством, говорил он, считаем мы прежде и чаще всего неожиданное и одномоментное изменение сходных с нашими взглядов на некие принципы, явления, события и тому подобное, проявленное через изменения в поведении в тех или иных ситуациях. Ну, то есть известно нам про какого-то человека, что имеет он вот такие вот взгляды, в связи с чем вёдёт себя вот так вот в такой вот конкретной ситуации, и вдруг в какой-то день и час этот человек повёл себя в сходной ситуации противоположным образом, и мы по этой причине тут же переводим его ничтоже сумняшеся в разряд предателей. Причём человека с изначально полярными взглядами, поступающего в данной ситуации подобным образом, мы таковым не считаем. Он для нас не предатель, он для нас просто враг. Практически родня.

Однако ни один человек, продолжал разглагольствовать Ашгарр, не может изменить своё поведение, не изменив прежде свои взгляды. Утверждать обратное абсурдно, ибо всякому осознанному действию всегда предшествует осознанное решение. Но раз человек к моменту совершения действия уже изменил свои взгляды, стало быть, и предательства тут никакого нет. Какое же тут предательство, если человек действует уже в соответствии с новыми своими взглядами. Это уже не предательство, это уже враждебные действия. А тот факт, что мы ничего не знали о столь кардинальном изменении в его мировоззрения, то не его вина, то наша собственная оплошность, являющаяся прямым следствием равнодушия и невнимания к ближнему своему. В конце концов, нельзя требовать от человека, чтобы давал он по столь интимному поводу объявления в газете, созывал пресс-конференции и организовывал почтовую рассылку. Не обязан человек свои взгляды, а равно результаты их мутации объявлять городу и миру. Так говорил Ашгарр. И на все мои возражения горячечные только фыркал, улыбался ехидно и требовал назвать имя хотя бы одного вменяемого человека, который просыпается поутру с мыслью: "Ну, и кого мне сегодня предать?". Не смог я такого человека Ашгарру назвать. И найти ошибку в его логических построениях не смог. Дал тогда слабину, не напрягся. А потом уже неактуально стало.

К чему это я? А вот к чему: мысль о предательстве была первой, что пришла мне на ум, когда Архипыч отпустил демона. Измена, промелькнуло тревожной зарницей в голове. Лютая измена. Впрочем, посмотрел на спокойное лицо полковника, заглянул в его честные-пречестные глаза и мысль предательскую о предательстве напрочь отверг. Сомнения же подлые унял здравым рассуждением, что должно такому странному, нелогичному поступку старого кондотьера иметься некое разумное и простое объяснение. Так оно на поверку и вышло.

– Чего уставились, как большевики на буржуя? – с трудом восстановив дыхание, спросил у нас Архипыч.

Будто сам, дядя, не понимаешь, подумал я. Чудно ведёшь себя, вот и уставились.

Вслух однако ничего не сказал.

А вот Улома, разгорячённый погоней и всё ещё находящейся душой в её пылу, не стал скрывать своего неудовольствия. Вытирая пот со лба, спросил с укоризной:

– Что за дела, командир? Какого чёрта ты демона отпустил?

– Да? – поддакнула ему всерьёз рассерженная Ирма. – Какого?

Спросила сурово, взыскательно, но голос её при этом предательски дрогнул: понимала ведьмочка на кого наезжает. Оно и понятно. Харизма не клюква, её не раздавишь, а у Архипыча этой самой пресловутой харизмы столько, что сто лет черпай, не вычерпаешь.

Как ни кипятились ребята, как ни сверкали глазами пылко, а торопиться с оправдательной речью Архипыч не стал. Он вообще не считал себя виноватым. Посмотрел в ту сторону, где только что исчез ущамар-тогом, после чего с таким видом, будто сокрушён необходимостью объяснять столь очевидные вещи, ответил на вопрос вопросом:

– Ну взяли бы его, превратили в компост, а что дальше?

– Как что дальше? – недоумевая, развёл руками Улома. – Как что дальше? Тогда бы мы… Мы бы тогда…

Замер в такой позе, так и не сумев ничего придумать, и как-то сразу потух.

Ирма же не собиралась так быстро сдаваться.

– Во всяком случае, лапка бы у нас осталась, – с вызовом сказала она.

– И что с того? – повернулся к ней Архипыч. – Что бы, спрашивается, нам это дало, кроме какой-нибудь очередной бестолковый беготни? Разве теперь, когда всё случилось, не очевидно, что Ледовитов за артефактом лично никогда бы не пришёл. Стал бы присылать всё новых и новых химер. До тех пор бы присылал, пока бы Сила своя и казённая не закончилась. То есть – до бесконечности. Такая уж, видимо, у него гадостная жизненная тактика: чуть что, так сразу демона подходящего на помощь вызвать.

– Ну и пусть бы демонов присылал, – упрямо держалось Ирма своего. – Он бы присылал, а мы бы отсылали. А теперь что? А теперь лапка у него. А через время и жезл Ваала будет у него. И тогда всё – пишите поздравительные телеграммы. В принципе уже можно начинать придумывать какой-нибудь подобострастный текст. Дело сделано. Он выиграл. – Произнеся эти слова тоном, полным отчаянья, она тряхнула головой так, что косички схлестнулись, и призналась: – Как представлю, что этот моральный урод Претёмным станет, так аж всю выворачивать начинает. Лучше бы я его лично не знала никогда. Тьфу.

– Не переживайте, Ирма, понапрасну, – успокоил её полковник. – Ледовитов выиграл сражение, но отнюдь не войну, Ничего страшного пока не случилось. А вот насчёт времени вы, коллега, чертовски правы. Время сейчас – ключевой фактор. – Оттолкнувшись от этой многозначительной фразы, он посмотрел на меня оценивающим взглядом и после выразительной паузы спросил: – Ничего, Егор, не хочешь народу по этому поводу сказать? Мне сдаётся, срок настал.

– Это что же, Серёга, такое получается? – возмутился я – Не для Ледовитого ты ловушку с самого начала устраивал, а для меня. Так получается? Или ошибаюсь?

– Ошибаешься, конечно, – одарил меня Архипыч лукавой улыбкой. – Был бы я, Егор, таким дальновидным, пресёк бы погоню ещё на старте. На самом деле счастливая идея демона с добычей отпустить и тем самым тебя перед выбором поставить мне в самый последний момент пришла. Уже на бегу.

– Ну и на том спасибо, – отвесил я ему шутливый полупоклон.

Архипыч ответил мне таким же полупоклоном, после чего в нашем разговоре случилась долгая напряжённая пауза. Улома, переводящий взгляд то на меня, то на своего патрона, не выдержал этого напряжения первым.

– Ничего не понимаю, – мотнул он головой. Затем, глядя на Архипыча в упор, сказал с некоторой обидой, даже, пожалуй, с негодованием: – Командир, так нельзя. Так нечестно. Объясни наконец, что это у вас за тёрки такие с драконом заумные? Полагаю, мы с Ахатовой имеем право знать. Или как? Или нам пойти в сторонке постоять?

– Сам, Егор, расскажешь? – остановив жестом причитания подчинённого, справился у меня Архипыч. – Или мне рассказать?

Взвесив все "за" и "против", я решил, что лучше всё рассказать самому. Собрался с духом, и произнёс, будто в студеную воду с обрыва прыгнул:

– Так уж случилось, дамы-господа, что я знаю, где находится тот атрибут тёмный власти, что в народе зовётся жезлом Ваала.

На секунду в воздухе повисла гробовая тишина.

А потом Улома ахнул:

– Откуда?

– Где?! – воскликнула одновременно с ним Ирма.

Невесело усмехнувшись, я ответил сразу обоим:

– Не суть. – А потом уставился на Архипыча: – Объясни, Серёга, зачем тебе это надо? Чего я тебе такого плохо сделал, что ты мне это возвращение в прошлое решил устроить?

Ответил он мне незамедлительно и ответил веско:

– Дело в том, дорогой мой дракон, что нынешняя ситуация – эхо ситуации прошлогодней. Полагаешь, случайно наш город вновь превратился в театр военных действий? Вот уж нет, конечно. Тут с исправностью часового механизма действует закон чёрной экспансии: угроза тянет за собой угрозу, а та – новую угрозу. До тех пор, пока мы не закроем тему, Город вновь и вновь будет подвергаться набегам изуверов. Да ты, Егор, думаю, и сам прекрасно понимаешь, что где всё началось, там всё должно и завершиться. Поэтому, честно говоря, не очень понимаю, отчего ты с самого начала занял выжидательную позицию.

Признавая в душе его правоту, но с трудом пока ещё принимая её, я попытался хоть как-то оправдаться:

– Почему, почему. Потому что думал, я не буду языком болтать, ты промолчишь, всё и рассосётся само собой со временем.

– Ничего не рассосётся! – тревожась, что сорвусь с крючка, воскликнул Архипыч. Затем, переведя дух, добавил уже спокойнее, будто дитя малое уговаривая: – Ты, Егор, должен вернуть жезл Тёмным. Просто-напросто должен.

– Ничего я Тёмным не должен, – не столько из принципа, сколько по инерции возразил я.

По лицу Архипыча пробежала тень тревоги.

– А никто и не говорит, что ты им что-то должен, – уточняя свою мысль, сказал он. – Ты городу должен. И себе. Себе даже больше чем городу. Да чего я тут, собственно… Не дурак, честный дракон, сам всё понимаешь. Будь иначе, так бы не нервничал.

– А что, разве нервничаю? – удивлённо спросил я. Потом перевёл взгляд с Архипыча на Улому, а с него – на притихшую Ирму, усмехнулся горько и согласился: – Вообще-то, действительно нервничаю немного. Чувствую себя камнем, брошенным в воду: иду на дно, пустив изрядные круги по воде. Впрочем, всё это лирика. Действительно давайте уже решать проблему. Говори, Серёга, что предлагаешь?

Архипыч моментально просветлел лицом и едва сдержал довольную улыбку. Хлопнул меня по плечу, затем огляделся, будто здесь, в чистом поле, нас кто-то мог подслушать, и деловитым тоном произнёс:

– Считаю, что теперь можно и даже нужно настоящую мышеловку Ледовитову устроить.

– А под настоящей ты полагаешь, Серёга, такую, где вместо сыра будет лежать жезл Ваала? – уточнил я догадливо.

– Так точно, – ответил старый кондотьер. – Так точно.

Тут уже и Улома включился в разговор:

– Погодите, погодите. А что если он сам так и не объявится? Что если и за жезлом демонов будет присылать? Что тогда?

– На этот раз у него цирковые номера с демонами не прокатят, – раньше нас с Архипычем ответила ему Ирма. С этими словами быстро освободила от обёртки мятный леденец, сунула в рот и, перекатывая от одной щеки к другой, добавила со знанием дела: – Поиск подобного подобным – это, позволь тебе, Боренька, напомнить, ритуал. А ритуал штука такая, которую никому не перепоручишь. Тут лично нужно окунуться. И артефакты нужно активировать самостоятельно, и заклятия произносить, и перемещаться вслед за объектом альфа к объекту альфа прим.

Сказала и – вот я, какая молодая-умная, со сладкой льдинкою во рту – посмотрела на Улому с немалой долей превосходства.

Ну а тому хоть бы хны.

– А мы успеем? – продолжал он искренне волноваться. – Может, он уже начал? Мы тут стоим, лясы точим, а злодей там уже…

И он махнул ручищей куда-то на восток.

– Учите букварь, коллега, – вновь опередила всех с ответом ведьма. – Ритуал поиска подобного подобным проводится в лучах заката. Ну или в лучах утренней зари. Так и только так.

Улома задрал рукав бушлата, поднёс часы к глазам, несколько секунд по-рыбьи шевелил губами, после чего произнёс:

– Заход солнца нынче в двадцать два с копейками. Стало быть, у нас на всё по всё часа четыре.

– Успеешь, Егор? – обратился ко мне Архипыч.

– Надеюсь, – ответил я. – Правда, в Запредельное придётся за жезлом нырнуть, но я постараюсь скоренько обернуться. Туда и сразу обратно.

Смерив меня таким взглядом, будто примерку для гроба снял, Архипыч предложил:

– Может, сходить за тебя? Дашь образ Образа, я и смотаюсь. Или не я, а вон Борис. Видел, как бегает? Чисто сайгак.

– Сам управлюсь, – гордо отказался я от помощи. – Только мне в город нужно сперва вернуться за штучкой, которая дело ускорит.

Архипыч понимающе кивнул и, поглаживая седую бороду, стал заканчивать наше импровизированное совещание:

– Значит, девицы-молодцы, дальше действуем таким образом. Сейчас сворачиваемся и быстренько назад. По прибытии в город дракон отправляется в Запредельное за жезлом, а мы тем временем присмотрим за Ледовитовым и соберём команду. Затем организуем портал к свободному месту силы. Там и будем ждать.

– Команду? – недоумённо пожал плечами Улома. – А зачем нам, командир, ещё кого-то? Сами разве не управимся?

– Если до конца пойдём, – пояснил Архипыч, – обязательно нужно чтобы два Тёмных присутствовали, два Светлых и от драконов ещё два нагона. Егор, кого-нибудь из братишек подтянешь?

Решив не уточнять, что имеет он в виду под эпически звучащим эвфемизмом "пойдём до конца", я пообещал:

– Угу, Серёга, сделаю. Антон сейчас на гастролях, я воина предупрежу, чтоб был наготове.

– Вот, и отлично, – удовлетворённо сказал полковник, после чего молча развернулся и быстрым шагом двинул в сторону деревеньки.

Ирма с Уломой переглянулись и потянулись за ним, ну и я следом.

А потом случилась такая гонка, в каких я давно не участвовал. Молотобойцы, когда в "Хаммер" пересели, выставили на крышу "мигалку", и меньше двухсот на трассе скорость не сбрасывали, даже на проблемных участках. Мы с Ирмой тоже в грязь лицом не ударили. В результате добрались до города за рекордное время. Расстались же на перекрёстке у женской православной гимназии: молотобойцы и ведьма покатили прямо, а я повернул на улицу Декабрьских событий и потом – на Карла Маркса. Мне обязательно нужно было заехать в офис, а так ближе.

Когда добрался, обнаружил к своему немалому удовольствию, что контора моя прекрасно функционирует и без меня. И Лера, и Вуанг находились в приёмной. Воин, по-прежнему исполняя роль телохранителя, сидел на диване и, закинув ногу на ногу, с невозмутимым видом читал ту же самую книжку, что видел я у него и вчера. Ну а Лера занималась тем, чем обычно занимается в свободные минуты: с бешеной скоростью щёлкая клавишами, общалась в чате с такими же, благополучно увернувшимися от мирового финансового кризиса, офисными тружениками. При этом ещё и успевала разговаривать с кем-то по телефону. Я показал, скрестив ладони, чтобы закруглялась и, когда поспешно распрощалась со всеми своими собеседниками, спросил у неё о главном:

– Отвар в обед выпить не забыла?

– Нет, Егор, не забыла, – ответила она. – Как про такое забудешь? Выпила, конечно. Чайную ложку и ещё восемь капель.

– Вот и умница. А теперь собирайся быстренько, Пётр тебя к наставнице отвезёт.

– Что, прямо сейчас-сейчас?

– Да, прямо сейчас-сейчас.

– Ой, мамочки родненькие

– Не бойся, – погладил я её по голове. – Наставница твоя – тётка хваткая и весёлая. Всё будет хорошо.

Успокоил и повернулся к Вуангу:

– Возьми мою машину и отвези нашу милую неофитку к Альбине Ставиской. Она в курсе. Как сделаешь, нигде не задерживайся, сразу возвращайся. Предстоит боевая работа.

С этими словами я кинул ему ключи от машины. Поймал он их, между прочим, не отрывая глаз от страницы. Уж в чём в чём, а в таких фокусах наш воин силён.

Лера тянуть резину не стала, собралась быстро, за пять минут. Вуангу и вовсе не нужно было собираться, сунул книжку подмышку и уже готов. Проводив сладкую парочку до дверей, я запер офис на оба замка и прошёл в кабинет, где сразу направился к сейфу. Сняв с него защитное заклятие, набрал код и вытащил кожаный мешочек с маргалдосом. Именно так заковыристо называется удивительный артефакт, который долгие годы я называл просто Послушным кубиком. Этот вырезанный из осколка священного камня Каабу игральный кубик я в своё время выиграл в чешского дурака у одного подвыпившего дюжего из Дюжины. Парень утверждал, что с помощью этого старинного артефакта можно перемещаться во времени и в пространстве, только, к большому сожалению, не объяснил, каким образом это делать. В результате долгое время по прямому назначению я кубик не использовал, и лишь совсем недавно, прошлой осенью узнал, как с помощью него в пространстве перемещаться. Мне об этом Претёмный перед тем, как сгинуть, поведал. Не по доброте душевной, конечно, поведал, а следуя исключительно своим меркантильным и злым интересам. Знаю теперь, что для мгновенного перемещения достаточно загадать четвёрку, произноси трижды "Абиссус абиссум инвокавит", представить в деталях то место, куда нужно попасть, и бросить кубик. Вот и всё. Вот так вот несложно. Жаль только, что про то, как во времени перемещаться, Претёмный ни словом не обмолвился. А я бы не отказался узнать. Вряд ли этим свойством кубика часто бы пользовался (осторожничая, и в пространстве-то два раза всего с его помощью перемещался), но само осознание, что у меня есть такая возможность, бесспорно вдохновляла бы. Впрочем, нет и нет. Давно привык довольствоваться тем, что имею, и не мечтать о несбыточном.

Как-то особо готовиться к походу в Запредельное я не стал, просто восславил Великого Неизвестного да тут же и проделал с кубиком положенные манипуляции. И едва убедился, разжав ладонь, что чудесным образом выпала запрошенная четвёрка, как уже в следующий миг очутился в Запредельном, на пороге верхней комнаты выдуманной кем-то когда-то сторожевой башни.

Есть такая мудрая русская пословица: поспешишь, людей насмешишь. Это был тот случай, ибо попал я совершенно не туда, куда хотел. Осознал я свою оплошность уже через несколько секунд. Дело в том, что убежище Жана Калишера, как я чётко помнил, походило на рабочий кабинет мыслителя или писателя, и обставлено было соответствующе: книжные шкафы, огромный письменный стол, удобные кресла и уютный диван. Ещё напольные канделябры кругом стояли в виде цветущих подсолнухов, а также скульптуры малых форм разных народов и эпох. Здесь же ничего подобного не было и в помине. Это помещение напоминало своим строгим обустройством архив какого-нибудь официального государственного учреждения: вдоль стен по кругу размещались высоченные, уходящие под потолок стеллажи с множеством специальных выдвижных ящичков. Стол, правда, имелся, стоял точно также, посередине комнаты, но исполнен был не в стиле позднего барокко, как тот, что я видел в кабинете у Претёмного, а в обычном невнятно-канцелярском стиле. Вместо кресел с вычурными ножками примыкали к нему два клееных, обитых дешёвым дерматином, стула. На матово поблёскивающей столешнице ни осколков Зеркальной сферы, ни жезла Ваала я не увидел, располагался там тривиальный подсвечник с двумя высокими горящими свечами и лежал раскрытый посередине толстый гроссбух. Ещё одно имелось важное отличие этой комнаты от кабинета Претёмного: здесь, как и там, тоже имелось четыре окна, и они точно также выходили на четыре стороны, но если у Претёмного в каждом из них сияла полная луна, то здесь лишь за одним висел хилый полумесяц, да и он то и дело исчезал за облаками. И ещё. В комнате Претёмного стояла гробовая тишина, а здесь звучала музыка: где-то, может, этажом, а может, двумя этажами ниже играл рояль. Хотя завывания ветра вырывали часть звуков и доходили до моих ушей только самые из них звонкие, но всё равно я легко разобрал, что звучит танго. Коротко говоря, это было не логово Претёмного, это было логово человека, которого я приметил не сразу, а только тогда, когда он начал что-то громко напевать.

Одетый в джинсы и тельняшку он стоял спиной ко мне на предпоследней ступеньке раздвижной стремянки и копался в одном из ящичков. Не удивительно, что я его не сразу увидел. Занимался он своими делами далеко от круга света, что давали кадящие свечи, а свет и без того слабой здешней луны, то и дело бледнел, смягчаемый дымчатым фильтром развеянных облаков, а то и вовсе пропадал.

Отвлекать человека от трудов праведных у меня не было ни малейшего желания. Намереваясь уйти по-английски, я собрался потихоньку перебросить кубик. Правда, на этот раз ошибку учёл, торопиться не стал, постарался детальней нарисовать в голове образ комнаты с четырьмя лунами в окнах. Эта задержка меня и подвела. А ещё здешняя ядрёная пыль. Уже почти произнёс заклинание, когда почувствовал, что в носу засвербело. Разумеется, стал крепиться, бычится и закатывать глаза, но как не крепился, какие страшные рожи не корчил, один чёрт – а чтоб его! – чихнул.

И себя этим чихом дурацким с нужной волны сбил, и человека, которого уже окрестил для себя архивариусом, от дела отвлёк.

– Принёс? – не оборачиваясь, спросил он у меня по-испански.

В ответ я ещё раз чихнул, а когда архивариус обернулся, сказал также по-испански:

– Извините.

И ещё раз, уже в третий раз чихнул, после чего очень сладко выругался по-русски.

– Будьте здоровы, – моментально перейдя на язык Александра Пушкина, пожелал мне архивариус и тут же справился: – А вы собственно, кто?

– Да так, прохожий, – смущённо ответил я. – Извинти, дверью ошибся.

– Бывает, – сказал он сочувственно и стал спускаться.

– Ещё раз извините, ради бога. И всего доброго. Я пошёл. Мне пора.

– Подождите-подождите, – воскликнул он и быстро-быстро пошёл ко мне. Чуть ли не побежал.

От такой его неожиданной прыти у меня возникло естественное желание ринуться к двери. Удержала от побега здравая мысль, что так поступать неприлично. И ещё подумал: а вдруг ему помощь какая-нибудь нужна? Словом, задержался.

Вблизи и на свету архивариус оказался скуластым, небритым пятидесятилетним мужчиной с копной русых, местами уже седых волос.

– Скажите, – вкрадчиво поинтересовался он, крепко пожав и не отпуская мою руку, – вы сюда, случайно, не из Пределов?

– Из них окаянных, – кивнул я. – Только что.

– И как там нынче?

– Нормально. У нас, к примеру, в Городе только что дождь прошёл. Почти летний.

– А как там в целом?

– И в целом нормально. По-прежнему друг друга отражают зеркала, а в саду расходятся тропки.

– А люди? – не унимался архивариус.

– Люди? – переспросил я и пожал плечами. – А что люди? И с ними всё без изменений. Как и прежде, стараются шагать сразу через три ступени и рвут при этом на себе штаны.

Никаких особых смыслов я в эти расхожие слова не вкладывал, но, похоже, архивариус сам умудрился вложить в них нужный для себя смысл. Он понимающе заулыбался, а потом сказал доверительно:

– От всей этой дичи сюда и сбежал. Навсегда. С концами. Пробовал по-другому, ничего не помогло. А пробовал по-всякому. Как только не пробовал. Последний раз три года с пятью проводниками и семью верблюдами бродил по пустыне Гоби. Не помогло. Три года! И не помогло. И вот теперь здесь. Ну что, выпьем?

Пить с этим милым, но странноватым человеком мне было некогда, отказываться – неловко, и я замялся:

– Спасибо, конечно, за предложение, но не могу. Ждут меня. Торопится мне надо.

– Ай, брось, дракон,- хлопнул он меня по плечу. – Должен успеть, значит успеешь. К тому же мы быстро, по полстаканчика. Чисто символически за встречу.

С этими словами подхватил меня под локоть и поволок к столу, где помимо подсвечника и гроссбуха уже появились сами собой початая бутыль главного, два гранёных стакана и разрезанное яблоко на блюдечке. Наполнив стаканы, архивариус один протянул мне, второй поднял над головой и произнёс тост:

– За Вечность и еще один день

Мы чокнулись, махом выпили то, что на поверку оказалось спотыкачом из чёрной смородины, и закусили яблочком. Яблочко было сочным и кисло-сладким. Именно такие я и люблю.

Подождав с закрытыми глазами, когда внутри потеплеет, а в голове зазвенит, архивариус вытер губы тыльной стороной ладони и сделал круговой жест рукой:

– Догадался, дракон, что у меня тут такое?

Обведя комнату неторопливым изучающим взглядом, я предположил:

– Уж не архив ли тайного объединения развеянных по миру сот Вавилонской библиотеки?

– А ты, дракон, похоже, шутник, – подмигнул мне архивариус. После чего вытащил из кармана и показал, не выпуская из руки, шарик размером с виноградину из стекла бутылочного цвета: – Вот что тут у меня. Пятьсот восемьдесят тысяч триста сорок восемь штук уже насобирал.

Похваставшись, он ещё и постучал по гроссбуху. Чтобы даже тени сомнения у меня не возникло насчёт количества.

– А что это? – задал я вопрос, которого ждал от меня архивариус.

– Колба особая, – пряча шарик в карман, ответил он. – А в ней человечий взгляд в никуда. Замечательная, доложу я тебе, дракон, штука этот взгляд в никуда. Нет его честнее и чище. Семьсот тринадцать восемь курьеров-агентов со всех уголков Пределов мне эти взгляды сюда доставляют.

– Зачем?

Он прежде разлил по второму разу, и только тогда, когда мы по его молчаливому настоянию выпили, ответил:

– Четыреста девятнадцать тысяч шестьсот пятьдесят три взгляда мне ещё принесут, станет их у меня тогда миллион и ещё один, этого вполне хватит, чтобы сотворить Никуда. Да, дракон, представь себе, я хочу сотворить Никуда. Спросишь, для чего? А для того исключительно, чтоб было куда уходить неприкаянным. Нам-то с тобой, дракон, хорошо. Мы-то с тобой маги, мы-то можем себе устроить… – Тут он вновь сделал круговой жест рукой. – Всякое такое. А тот, кто не маг, тому как? Куда деваться разнесчастному, ослабевшему от портвейна и незаслуженных обид гению из Бобруйска? Ну вот куда? А тогда будет куда. В Никуда. Я там для них большой дом построю и две рощи выращу. Одну мандариновую, а другую оливковою.

Несколько ошарашив меня этой бредовой, но вполне в техническом плане осуществимой идеей, архивариус разлил на посошок. А после того как мы с ним выпили, ему вдруг настолько похорошело, что даже петь потянуло. Подстраиваясь к мелодии, что всё ещё доносилась снизу, он несколько раз щёлкнул пальцами и запел на испанском. Хотя и пел он на испанском, но пел как русский. В этом я разбираюсь. О чём бы ни пел испанец, он всегда поёт о тоскующей страсти, о чём бы ни пел русский, он всегда поёт о страстной тоске. Архивариус пел о тоске, о неизбывной и бескрайней, как русская степь.

Ушёл я от него – а зачем хорошему человеку настроение ломать? – тихо, не прощаясь. Вообразив теперь уже в мельчайших деталях комнату с четырьмя лунами за четырьмя окнами, подбросил-поймал кубик и в тот же миг очутился в темноте. Точнее на какую-то долю мига сначала в сером сумраке, успев при этом подумать, что серый меньше всех остальных цветов нагружен смыслами, коннотациями, аллюзиями, ассоциациями и прочее дребеденью, мешающей фантазировать, а только потом – в темноте. Она, обступившая меня сразу со всех сторон, не была кромешной, в одной месте её разрезала тонкая полоска мерцающего света. Когда глаза чуток пообвыкли, я понял, что свет идёт из приоткрытой двери. А потом мало-помалу проступили контуры мебели и прочих деталей интерьера, и я понял, что это та самая комната, где состоялась памятная моя встреча с Претёмным. Всё здесь осталось на своих местах, только вот свечи в канделябрах давным-давно отгорели да луны из окон куда-то испарились, в оконных проёмах теперь зияла беспросветная мгла. Впрочем, пропажа лун меня ничуть не разочаровала, главное, что жезл Ваала никуда не пропал, он по-прежнему лежал на столе.

То обстоятельство, что пол этой превратившейся в склеп комнаты усыпан множеством осколков Зеркальной Сферы, в каждом из которых отражается Жан Колишер, меня, честно говоря, несколько смущало. Не хотелось мне его видеть, не хотелось с ним коварным и подлым вновь глазами встретится. Не то чтобы боялся, просто не хотел и всё, без всяких причин. Слава Силе, обошлось. Благодаря царящему здесь сумраку обошлось, мохнатому слою пыли и моему старанию взгляд не опускать. К тому же сделал всё, что должен был сделать, проворно, ни секунды лишней не затратил. Метнулся к дивану, вытряхнул подушку из гобеленовой наволочки и затолкал в неё жезл Ваала, ту самую палку чёртову с сухой птичьей лапкой на конце. Сунул всё это добро под мышку, маргалдос скоренько из кармана в ладонь и скорее-скорее из этого гиблого места назад, домой, в Пределы.

На этот раз сработал безошибочно и оказался там, где нужно, – в собственном кабинете. Будто и не уходил никуда. Да нет, уходил, конечно. Чтобы в этом убедиться, достаточно было взглянуть на часы. "Командирские" показывали двадцать сорок четыре, а напольные куранты – двадцать тридцать пять. На этот раз Запредельное чуток мне времени набавило. И вот с этим никогда не угадаешь: то отнимет, то набавит. Одно знаю точно: если часто туда-сюда ходить, на круг получается баш на баш.

До возвращения Вуанга я успел сварить и выпить кофе, а когда он приехал, сварил и ему. Потом воин дочитывал свою увлекательную книгу, ну а я, напевая прилипчивую мелодию, услышанную в башне архивариуса, чистил с ефрейторским задором и без того безупречно чистый кольт. Продолжалось всё это веселье до тех пор, пока не позвонил Архипыч. Уточнив, всё ли получилось у меня, полковник доложил, что у них тоже всё в порядке, добавил, что канал к свободному месту Силы уже готов, после чего объяснил, куда нам с Вуангом подъехать.

По дороге воин не проронил ни слова, ему было всё равно, куда едем, зачем едем, надолго ли едем. Когда-то давно лёг на волны бытия, расслабился и плывёт теперь с даоской невозмутимостью туда, куда дует ветер судьбы. Впрочем, мне тоже было грех сетовать на жизнь. Как никогда раньше ощущая всю её полноту, я испытывал радостное возбуждение на старте нового приключения. И картинка за окном, кстати говоря, такому настроению весьма способствовала. Дождь явно пошёл городу на пользу: прибил пыль, омыл листву и напоил траву газонов. Хотя прошло уже прилично времени, асфальт до сих пор ещё не высох, и огни светофоров отсвечивалось в нём, как шаровые молнии в чёрной реке. Витрины сверкали. Тяжёлые капли, то и дело срываясь с карнизов, вспыхивали радужными огнями. В изумрудной зелени мокрой листвы блестели медальоны солнечных бликов. Ну не здорово ли?

Добрались мы до места быстро, минут за пятнадцать. Архипыч, Улома, Ирма, а также примкнувший к ним Володя Нырок ждали нас на улице Трилиссера, возле одноэтажного административно-хозяйственного здания, где с одного торца располагается аптека, а с другого – мастерская по ремонту обуви. С тыльной стороны здания есть ещё одна дверь, на ней висит табличка с загадочной надписью: "МУП ПУ ВКХ ВНС". За этой дверью молотобойцы и устроили временный портал. Первым по приказу Архипыча в серебристую мутное колыхание ушёл с огромной, тяжёлой брезентовой сумкой Улома, за ним – Ирма и Вуанг, потом Володя Нырок, а уже после него в портал, крепко прижав к груди пакет с жезлом Ваала, направился я.

Так уж сложилась жизнь, что каналом, пробитым через Запредельное из одной точки Пределов в другую, пользовался я впервые и, конечно, испытывал некоторое беспокойство. Думаю, нечто подобное испытывает перед своим первым прыжком начинающий парашютист. Однако понапрасну я волновался, зря тревожился, всё вышло как нельзя лучше. Хлебнув полной грудью серого холода червоточины, в следующий миг я живой и невредимый вновь оказался в Пределах. Только уже очень и очень далеко от города, судя по тому, что обнаружил себя на скалистом горном плато между крутым склоном поросшей худосочными лиственницами сопки и каменной грядой в зарослях багульника.

– Где это мы, Володя? – восстановив дыхание и уняв сердцебиение, спросил я у стоящего рядом Нырка.

– Малое море, берег залива Мухор, юго-западнее Шиды, – по-военному чётко доложил молотобоец. Затем махнул в сторону склона, высвеченного уходящим солнцем: – Там, за горой, в паре километров отсюда Сарминское ущелье. А здесь – улирба. Место встречи богов. Постарайся, дракон, не сквернословить, не думать о плохом и не мять понапрасну траву. И когда на точку будем выдвигаться, с тропы, пожалуйста, не сходи.

Проинструктировав столь доходчиво, он ещё и сунул мне в руку увесистый булыжник. Обычный такой, ничем не примечательный булыжник. Их кругом полным-полно в едва проклюнувшейся траве валялось. Хотел я было выяснить, зачем мне это оружие пролетариата, но увидел такие же камни в руках Ирмы, Уломы и Вуанга, и не стал ничего спрашивать. Решил: стало быть, так надо, а если надо, чего понапрасну воздух сотрясать? К тому же к нам уже присоединился Архипыч. Затушив серебристое марево, он закрыл за собой портал, проверил все ли на месте, после чего сразу дал команду на марш.

Шли мы по еле различимой тропе гуськом, в том же самом порядке, в каком сюда и прибыли. Шли ходко, шли бодро, шли, стараясь не растягиваться, и вскоре добрались до того места, где тропа проскальзывала между двумя, высотой в полтора метра каменными грудами. Улома добавил свой камень к правой, Нырок, Ирма и Вуанг – к левой. Я, не задумываясь, бросил камень на вершину правой, когда же вошёл в эти своеобразные ворота на границе миров, оглянулся, чтобы посмотреть, какую сторону изберёт Архипыч. Он выбрал ту же, что и я. Равновесие сил было соблюдено. Космический баланс не нарушился. Дао не пострадало.

Затем мы прошагали, наверное, ещё метров восемьдесят-сто и открылась нашим взорам впадина на удивление правильной округлой формы. Дно её покрывала низкорослая, растущая кругами трава дивного золотисто-малинового цвета. Хотя до сезона цветения было ещё о-го-го сколько, от неё шел отчётливый, даже резкий медовый аромат.

У впадины тропа и заканчивалась, вернее не заканчивалась а, уходя на круг, образовывала петлю.

– Что это? – обернувшись, спросил я у Архипыча.

– Обещанное место силы, – ответил он. – Так называемое метеоритное озеро.

– Озеро? А где вода?

– Ушла.

– Оно что, и в самом деле метеоритное? – заинтересовался я.

– По легенде – да, – ответил Архипыч, – на самом деле – вряд ли. В Тажеранских степях между скальными грядами полно таких впадин. И на мысе Кобылья Голова со стороны залива Хул есть похожее озерко… – Он замолк на секунду, после чего сказал: – Хотя, кто его знает. Может, и вправду упал здесь когда-то метеорит. Одно точно – место силы знатное.

Да я и сам это уже почувствовал: чем ближе мы к впадине подходили, тем больше ощущалась повышенная концентрация Силы. Впадина была наполнена волшебной энергией до самых краёв, и вскоре мы окунулись в неё с головой. Первым до центра дошёл Улома. Не дожидаясь, когда подтянутся остальные, он сбросил на землю свою болотного цвета сумку и вынул из неё такого же цвета пузатый солдатский сидор. Ослабил тугую петлю на горлышке, повесил на плечо и пошёл наматывать круги по вытоптанной вокруг впадины ритуальной дорожке. Не просто так, конечно, наматывал, а зачёрпывая из мешка зерно, бросал его на землю через левое плечо. Шёл вот так вот и бросал. Шёл и бросал.

Мне стало интересно, и я повернулся к Архипычу:

– Чего это твой парень вытворяет?

– Круг запретный нужно сотворить, – объяснил полковник. – Лучше проса для этого дела никто ничего пока не придумал.

Действительно, лишь заранее заговорённым зерном можно было здесь колдовской круг обозначить. Обычные заклятия помочь не могли, поскольку не работают обычнее заклятия в таком месте. Колдовать здесь – это то же самое, что фонариком светить в полдень солнечного июльского дня: можно, не возбраняется, но с точки зрения практического результата – абсолютно бессмысленно. Причём, это относится к любым приёмам практической магии, в том числе и к боевым. Маги, швыряющие в месте силы огненные шары или какие другие волшебные штуки, похожи на аквалангистов, стреляющих друг в друга из водяных пистолетиков. Так что с зёрнами это молотобойцы здорово придумали.

Между тем солнце уже окончательно завалилось за сопку. Накатили сумерки, стали густеть на глазах. Ждать оставалось немного, совсем чуть-чуть. Однако время ещё было, поэтому стали устраиваться. Кто на валун сел, кто просто на траву. Улома и Архипыч, вооружившись большими аккумуляторными фонарями, остались на ногах. А лично я плюхнулся на землю у большого камня, с той стороны, где он мхом больше всего порос. Только-только примостился, только-только расслабился, зазвенел мобильный у Архипыча. Приложив трубу, полковник два раза произнёс "да", один раз "хорошо", а когда спрятал трубу, объявил во всеуслышанье:

– Наша Маша звонила. Ледовитов убит.

Эта новость для нас всех прозвучала как гром среди ясного неба и, естественно, здорово ошеломила. Может только Вуанг, который по-прежнему относился ко всему происходящему с запредельным спокойствием, продолжал оставаться всё в том же запредельном спокойствии. Остальные подскочили как ужаленные, в том числе и я.

– Как так убит? – не могла поверить Ирма.

– Задушили его, – задумчиво поглаживая бороду, ответил Архипыч. – Удавкой задушили. Прямо в кабинете. Дежурный обнаружил, когда принёс вечернюю сводку.

За этими его словами последовала продолжительная пауза.

– Наверх уже доложили? – нарушая тишину, уточнил Нырок.

Архипыч качнул головой:

– Пока нет, хотят. чтобы я сам доложил.

– И что теперь? – с нескрываемым разочарованием поинтересовался Улома. – Сворачиваемся?

– Зачем? – пожал плечами полковник. – Дождёмся.

– Кого? – одновременно спросили Ирма и Улома.

– Того, – опережая Архипыча, сказал я, – кто имел свободный доступ к тем же артефактам, ключам, сейфам, транспортным средствам и файлам, что и Ледовитов. Того, кто всегда находился в его тени.

– Он не находился в его тени, – поправил меня Архипыч, – он и был в каком-то смысле его тенью.

Улома первым догадался, на кого мы с полковником грешим:

– То-то в последнее время под ногами постоянно крутился.

– Вот же гад, – прохрипел вслед за ним Нырок

И только Ирма не поверила.

– Воскобойников? – ахнула она. – Не может этого быть.

Но и ей пришлось поверить, когда меньше чем через минуту адъютант Ледовитого капитан Федор Воскобойников появился среди нас собственной персоной. Его появлению предшествовало колыхание воздуха и небольшой вихрь, от которого я спешно отпрянул. А потом ещё и отошёл. И хорошо, что отошёл, иначе бы стукнулись мы с Воскобойниковым лбами.

Ну а дальше началось.

Все отреагировали когда надо и как надо, обступили предателя с разных сторон, взяли в плотный круг, а Улома и Архипыч ещё и направили лучи фонарей прямо ему в лицо. Ослеплённый Воскобойников машинально прикрыл глаза ладонью и, сообразив, что попал в западню, попытался уйти тем же колдовским способом, которым сюда прибыл. Ну а когда место силы не позволило ему это сделать, пошёл напролом. Заорал дурным голосом и как заправский регбист рванул плечом вперёд на Ирму. Стоящий рядом с ведьмой Улома успел и оттащить её в сторону, и подножку супостату поставить, в результате чего Воскобойников со всего маху грохнулся на землю. Однако в следующий миг он с удивительной, почти звериной проворностью вскочил на ноги и вновь побежал. Ну а когда уже запретный круг его без нашей помощи уронил, там уже Вуанг с Нырком не оплошали, скрутили гада.

Первые секунды все просто молча его рассматривали, большинство – с возмущением, Вуанг – с презрением, а вот Ирма – что было, честно говоря, неожиданным – с холодной невозмутимостью. Но первой же и не выдержала, подошла и прошипела ему в лицо:

– Что, Федя, из грязи в князи захотел по трупам добраться?

Ничего Воскобойников ей не ответил, лишь скривил лицо в презрительной ухмылке. Мол, много ты, понимаешь, дура малолетняя. Зря он так поступил. Ирма не какая-нибудь гламурная киса, дамочка серьёзная, в тот же миг полоснула когтями, оставив на его правой щеке четыре глубокие кровавые борозды. А потом – и ведь как-то же дотянулась малявка – схватила его за кадык. Да так крепко схватила, что он сразу закатил глаза и захрипел. Улома его спас. С трудом, с большим трудом он Ирму оттащил, и с не меньшим, а может, даже с большим удерживал до тех пор, пока не успокоилась.

Благодаря порывистому поступку ведьмы, а также нашей на него сочувственной реакции, Воскобойников сообразил, что дела его плохи, и что шутить с ним никто тут не собирается. Когда отдышался, опасливо покосился на Ирму, а затем прохрипел, обращаясь в Архипычу:

– Чего вы от меня, собственно, хотите, господин полковник?

– Правильный вопрос, – убавляя мощность луча, сказал Архипыч корректно. – Отвечаю. Мы, господин Воскобойников хотим обвинение вам предъявить в совершении ряда особо тяжких преступлений. А именно: в убийстве Пастуха ветра Шабетая Шамали, в убийстве оборотня по прозвищу Дык, в убийстве кондотьера Ледовитова, в нанесении непоправимого ущерба сознанию Слободской медовницы, в покушение на убийство Михея Процентщика. Это – главное. Прицепом – в организации кражи из Рижского хранилища известного артефакта. Ну и ещё в кое-чём по мелочам: кражи, подлоги, должностные правонарушения.

– Чушь, какая чушь, – с деланным возмущением, пробормотал Воскобойников, и какое-то время негодующе мотал головой. Затем, сообразил по нашему глухому безмолвию, что отпираться бесполезно, и прибегнул для своего оправдания к изуверским аргументам. Сказал, по-прежнему обращаясь к Архипычу: – А вам известно, господин полковник, что борьба за тёмную власть не предполагает честных приёмов? Знаете вы об этом? Нет, вы знаете? Какие могут быть обвинения в то время, когда никакие нормы не работают. Сейчас можно всё. Даже то, что нельзя.

– Можно, – согласился с ним Архипыч, но тут же внёс поправку: – До тех пор, пока не попадёшься. А вы, господин капитан, попались. Влипли вы, господин капитан. И спрос будет конкретный.

– Ничего вы не докажите! – сорвавшись с надменно-поучающего тона, истерично завизжал Воскобойников. – Ничего!

– А мы ничего никому доказывать и не собираемся, – спокойно заметил Архипыч. – Нам вполне достаточно факта вашего здесь появления.

Воскобойников на секунду опешил, а потом хихикнул нервно:

– Вам может и достаточно, а вот Двум Из Трёх – навряд ли. Думаете, хоть одна пара сложится? Вы так думаете? Возможно, Созидатель и признает мою вину, но Разрушитель и Охранитель – никогда. Им ваши догадки голословные – тьфу и растереть.

– А мы и не собираемся высокий суд беспокоить, – заверил его Архипыч. – Ни к чему это.

– Что, просто так убьёте? – не поверил Воскобойников. – Без суда и следствия? Ой, полковник, не врите. Вас тут целая толпа, а толпа есть толпа: кто-нибудь когда-нибудь да сболтнёт. Тогда всем не поздоровится. За убийство по головке не погладят.

– Ишь ты как заговорил, – хмыкнул удивлённо Архипыч. – Не переживайте, господин капитан, мы не собираемся ничего ни от кого скрывать. Слышали о Пятой оговорке Марга Ута? Как видите, нас тут шестеро. Два Тёмных, два Светлых и два нагона. Всё, как полагается.

– Ещё веление судьбы должно быть, – от безысходности попытался Воскобойников зацепиться если не за букву, то хотя бы за дух закона.

– Имеется веление судьбы, – успокоил его Архипыч. – Имеется. – Посмотрел на часы, кивнул сам себе и приступил к процедуре: – Господа Тёмные, есть у кого-нибудь слово в защиту этого человека?

Ирма и Нырок промолчали.

Тогда Архипыч обратился к своему заместителю:

– Господин подполковник, желаете что-нибудь добавить к обвинению?

– И этого достаточно, – коротко ответил Улома.

– Согласен, – сказал Архипыч за себя и обратился к нам с Вуангом: – Господа нагоны, свидетельствуете?

– Свидетельствую, – ответил я.

А воин просто кивнул.

– Тогда всё, – объявил Архипыч. – Приступайте, господа.

Не знаю, когда они успели договориться, но именно Вуангу подал Улома вытащенный из сумки ятаган. Точно такой же со словами "На, паразит, держи, драка будет честной" сунул он и потерявшему всякую надежду и клянущему нас на четырёх европейских языках Воскобойникову. О какой такой честности Улома говорил, я, честно говоря, не очень понимал. Сколько мог продержаться в честном бою доходяга-интриган против нагона-воина? Да нисколько. Вуанг не из тех, кто любит рисоваться. Смотреть на бойню мне жуть как не хотелось, поэтому, никому ничего не говоря, отошёл я в сторону и направился к каменной гряде. Оттуда, с края плато открывался вид на живописную бухту, что двумя скалистыми мысами. Напротив бухты торчал из волн камень птичьего острова, и от него уходила в глубь залива лунная дорожка. Как ни странно, но луна не была единственным источником света в этих глухим местах: на противоположном берегу ползла вверх по распадку змейка желтоватых фонарных огней.

– Там турбаза, – пояснил подошедший Архипыч. – Здорово, да?

– Здорово, – согласился я. – Места дивные, а мы тут со своими чугунными тазиками. Жаль. Что там? Уже закончили?

– Практически, да. Прибраться осталось. Но ты ведь понимаешь, что ещё не всё?

– Не дурак.

Мы помолчали.

– Решил, уже кому жезл отдать? – прерывая паузу, спросил наконец Архипыч.

– Считаешь, мне решать? – уточнил я.

– Твой крест, ты и неси.

– Ну, спасибо, – прижал я руку к груди.

Хоть и иронизировал, но в душе понимал, что не отвертеться, поэтому, подумав недолго, решил:

– Раз такое дело, давай всё решим здесь и сейчас. Согласен?

– Давай, – согласился Архипыч.

И мы вместе направились к высохшему озеру, где нас уже ждали.

– Дамы и господа, браться и сёстры, – распаковывая жезл Ваала, начал я, – есть мнение, что ваш покорный слуга должен решить, кому быть следующим Претёмным. Спорить не буду. Спорить глупо. Чем в конце концов я хуже неких неведомых нам адептов, делегированными некими неведомыми нам могущественными силами. Да ничем. – Я выдержал небольшую паузу и, перебив волнение вздохом, продолжил: – Короче, так. Искренне считаю, что любой их двух присутствующих здесь Тёмных достоин занять высокий пост в не меньшей степени, чем какой либо иной Тёмный на этом свете. Однако сделать выбор между почитаемой мной Ирмой Ахатовой и уважаемым Владимиром Щегловым мне, поверьте, не по силам. Пусть за меня это сделает судьба.

С этими пафосными, однако произнесёнными отнюдь не пафосным тоном словами я вытащил из кармана монету, но, прежде чем продолжить, посмотрел сначала на Ирму, а потом на Нырка. Ведьма закрыла от волнения глаза и сжала кулаки, а молотобоец смотрел на меня, не отрывая взгляда. Момент был нервным, напряжённым, надо было как можно скорее его проскочить, и я поторопился провозгласить:

– Если выпадет орёл, жезл Ваала в присутствии свидетелей будет передан тебе, Владимир. Если, решка, тогда тебе, Ирма. Думаю, вы понимаете, что в этом месте, всё обойдётся без колдовских подстав. Возражений нет?

– Нет, – чётко сказал Нырок.

– У меня тоже нет возражений, – тихо вторила ему Ирма.

– Тогда без обид. – Выдержав паузу, чтобы хоть как-то обозначить торжественность момента, я скомандовал Уломе: – Подсвети, братишка.

После чего подкинул и поймал монету.

Между прочим, ту самую пятирублевая монету, что ненароком испортил мне высший маг Рудик Подсказчик. Других монет у меня с собою не было. А мне и не нужно было других.

 

Эпилог

Хотя Ирма и прислала мне официальное приглашение, на инаугурацию, что состоялась в начале июля в Альмадене, я не поехал. Ну что бы я там делал, скажите на милость, среди сотен незнакомых мне высокопоставленных и просто могущественных Тёмных? Тихо напивался, заглушая голос совести? Увольте. Да и обязанность по охране Вещи Без Названия не позволяет мне уезжать так далёко от Города. И это уже не просто подходящий или тем более надуманный повод, это действительно веская причина. В итоге ограничился короткой поздравительной телеграммой. Без пожеланий. Все свои пожелания от чистого сердца я нынешней Претёмной ещё в прошлом году высказал, в день нашего якобы случайного, а на самом деле вовсе неслучайного знакомства. Надеюсь, она их помнит. Очень я на это надеюсь. И первые её шаги в качестве правительницы Великого круга пятиконечного трона эту надежду мою, кстати сказать, укрепляют. Может это и явилось с её стороны некоторым превышением служебного положения, но продавила Ирма властью, великим случаем ей данной (на самом деле, конечно же, – сочувствующим её беде нагоном), назначение на должность руководителя местного Поста человека из Города. Точно знаю, что она лично Архипычу звонила, уговаривала. Тот, ссылаясь на старость и усталость, от лестного предложения вежливо, но категорически отказался, и тогда – что, как я считаю, в высшей степени справедливо – кондотьером стал Володя "Нырок" Щеглов. Такие вот дела.

А я тем временем потихоньку привыкаю к мысли, что моя помощница Лера всамделишная ведьма. Альбина её хвалит, говорит, что очень способная девочка и что в скором времени станет помогать мне своим всё больше и больше возрастающим магическим умением на полную катушку. Не знаю, как там в будущем всё обернётся, но я и в настоящем Лерой вполне доволен. Даже очень доволен. Стоило мне, к примеру, заикнуться, что хочу одну знакомую девочку-сироту по имени Катя пристроить к добрым людям на попечение, как тут же подвязалась и за какой-то месяц решила все организационные вопросы: нашла живущую в сельской местности приличную семейную пару, у которых кроме своих пяти, ещё семеро приёмных, уговорила каким-то образом взять ещё одного и сама же подготовила все нужные документы. Конечно, без энной суммы денег при нынешней бюрократической системе так быстро дело провернуть вряд ли бы удалось, если вообще бы удалось, но на то они и деньги, чтобы способствовать продвижению добрых начинаний. Ведь так? А иначе зачем они?

Ангела в его новую семью я лично отвозил погожим солнечным днём раннего августа. Ехать полями-лесами пришлось минут сорок и всю дорогу я рассказывал сказки, бесстыже реализуя в них свои представлении о добре и гармонии. Ангел, с любопытством поглядывая в окошко, слушал меня молча, только изредка задавал несуетливые вопросы о главном. Так и доехали.

Люди, к которым я ангела привёз, мне очень понравились. И дом их просторный мне приглянулся и вся усадьба в целом. Места там у них чудесные: лес, речка, воздух, все дела. Пока хозяйка знакомила нового детёныша с остальными ребятишками, хозяин, большой улыбчивый человек по имени Николай, хвалился тем, на какую широкую ногу у него хозяйство поставлено. Огород показал, скотный двор, загон для стада, пастбище, где паслось полтора десятка бурёнок и пять лошадей. А ещё трактор показал, он им почему-то особенно гордился. Но больше всего меня поразило яхта, что стояла у него на заднем дворе на стапелях. Небольшая, ещё пока не доведённая до ума, но яхта. Самая настоящая яхта. Николай сказал, что мечта у него, бывшего военного моряка, есть заветная, хочет он как-нибудь вместе со всей своей честной братией участие принять в большой регате, которая на Озере ежегодно проходит.

И вот когда он об этом мне рассказывал, я улучил момент, вытащил из пакета и протянул ему упаковку с деньгами Шабетая Шамали. Надо же мне было куда-то их пристроить. Николай как эти сто тридцать семь тысяч евро увидал, так аж побледнел бедный. Стал, разумеется, отнекиваться-отмахиваться. Заявил, что не нужно ему от меня никаких денег, что и без них девчонку на ноги поставит. Я сказал, что даже не сомневаюсь в этом, но тут же привёл кучу доводов, почему он всё-таки должен эти деньги взять. Похоже, был убедителен, раз в итоге он со мной согласился. Вручая деньги, я попросил его об одолжении: чтоб яхту назвал он "Пастухом ветра". Он клятвенно пообещал и крепко-крепко долго-долго жал мне руку. Дело было сделано и я, отказавшись от предложенного обеда, засобирался.

Вышла провожать меня на крыльцо вся большая семья, но только ангел проводил до машины. Обнимать и целовать не стал, лишь спросил, когда я уже сел за руль:

– Дядька, слышь дядька, а ты приедешь ко мне в гости? С новыми сказками приедешь? А, дядька?

Ух.

Ну что я мог ангелу на это ответить? Правды не знал, врать не хотелось, потому ответил уклончиво:

– Я постараюсь.

И я действительно решил постараться.

декабрь 2009