Сказать, что не люблю работать по ночам, значит, ничего не сказать. Ненавижу. Мало того, если вдруг каким-то образом заранее разузнаю, что предстоят ночные хлопоты, в ту же самую секунду (вот такая вот странная особенность трансформированного драконьего организма) впадаю в дремотное состояние. Сплю на ходу, как птичка какаду. Глаза туманятся, рот кривится в зевоте и всякая, пусть даже самая пустяшная мысль, едва возникнув, моментально хиреет, становится путанной и теряется сама в себе безвозвратно. А уж с наступлением темноты я и вовсе никакой.

Нет, ненавижу я ночные авралы. Ненавижу, считаю противными естеству и всячески пытаюсь от них отбояриться. Чаще всего (о, каким же пройдохой становлюсь я в подобные моменты) мне это удаётся. Однако порой случаются такие дела, которые в силу их особой специфики возможно разрешить лишь после захода солнца. Дознание по поводу кражи у господина Гаевского его ночных сновидений было делом именно такого вот неприятного сорта.

Так получилось, что имя упомянутого клиента я хорошо знал задолго до нашего с ним официального знакомства. Собственно, в этом нет ничего странного: кто ж у нас в Городе, скажите, не знает Вадима Петровича Гаевского – владельца заводов, газет, пароходов, друга искусств и щедрого мецената. К тому же человека, не чурающегося различного рода светских мероприятий и гораздого на острые публичные высказывания. Все его знают, я – тоже. Даже видел несколько раз живьём, то есть не по телевизору. Правда, когда он тем солнечным днём позднего мая появился у меня в агентстве, узнал я его не сразу. Трудно было, честно говоря, узнать в этом ссутулившемся мямле с затравленным взглядом известного в городе плейбоя, гордо несущего крест своего превосходства над окружающим его быдлом. Только и остались от него прежнего удручающе безупречный костюм известной итальянской марки да знаменитая бородка клинышком, за которую он и получил в народе своё сомнительного достоинства прозвище "Мушкетёр недоделанный".

Помимо того, что выглядел господин Гаевский весьма плачевно, он ещё волновался до неприличия и, рассказывая о свалившемся на него лихе-несчастье, перескакивал с пятое на десятое. Главное, тем не менее, я сумел уловить. И вот ещё что выудил из крайне сумбурной невнятицы: те учёные профаны от медицины, что пользовали его до меня, отнеслись к жалобам странноватого пациента, как к полной ахинее. Вслух ничего такого, понятное дело, ляпнуть не посмели, но уверяли все как один настоятельно, что сны он, конечно же, видит, не может он их ни видеть, просто-напросто – такое-де бывает сплошь и рядом – всякий раз забывает после пробуждения. Ко мне, "специалисту по сверхъестественному", пришёл он по наводке одного сердобольного посвящённого, чей истинный статус остался ему, разумеется, неведом, уже от полного отчаянья.

И я так скажу: правильно сделал, что пришёл. Правильно и своевременно. Потому что по некоторым характерным симптомам (особенно меня насторожили помутнение роговицы левого глаза и едва заметная сетка гематом на левом же виске) я его интуитивную догадку, что ночные сны у него кто-то нагло тырит, счёл вполне убедительной, ничуть не фантастической и уж тем более не являющейся признаком умственного помешательства. Живу на белом свете чёрте знает уже сколько, видел всякое и со многим в своей детективно-магической практике сталкивался, с подобной напастью – в том числе. Пожалуй, раз тридцать я уже сталкивался с подобной напастью. А может, – чего не считал, того не считал, – и все пятьдесят.

Впрочем, тут и единственного, самого первого раза вполне достаточно, чтоб на всю оставшуюся жизнь запомнить то, про что все молчат да ветер носит. А носит он, побродяга, с одного предалёкого лютого месяца вот какую быль-небылицу: по трагической ошибке великого, но не слишком везучего чудодея Василя Билозира из славного городишка Конотоп обрела естество Непрошенному гостю на радость честным людям на погибель чрезвычайно опасная гнусь, кою в разных краях именуют по-разному, а как у нас на Руси так куньядью.

А теперь без прибауток и только самую суть. Прорываясь в недобрый час из Запредельного, споры перезревшей куньяди заражают первого подвернувшегося им ротозея, вследствие чего превращается он в одержимого – существо, чьё сознание гораздо шире, просто до невыносимой невыносимости шире наших, казалось бы, таких безразмерных Пределов. И насытить столь недужное сознание возможно лишь одним-единственным способом – безоглядно, тупо и постоянно воруя сновидения у ближнего своего.

Печальной участи того, чью душу поразила коварная куньядь, слов нет, не позавидуешь, но тот, у кого одержимый начинает ночные фантазии воровать, зависть вызывает в ещё меньшей степени. Ведь кто бы там что ни говорил, а без сновидений человек жить не может. Нет, не может. Без ноги-руки – это сколько угодно, без почки – с трудом, но вполне, без совести – легко, без царя в голове – запросто, а вот без сновидений – извините. Протянет без них, конечно, дольше, чем без еды, воды или воздуха, но всё одно рано или поздно скончается. Истощится умом, изживёт радость в себе, станет чуркой бесчувственной, откажется есть-пить, а там и дышать не захочет. И всё на том – слезайте, гражданин, конечная. Троллейбус дальше не идёт.

Уж так парадоксально этот мир устроен, что наяву источник чувств – реальность, а источник реальности во сне – чувства. Этот круговорот чувств и образов, этот вечный двигатель невесёлого человечьего космоса, удерживает рассудок от безумия, обеспечивает относительную независимость души от пут материальности и даёт людям хоть какую-то возможность достойно существовать в этом, чего уж тут срывать, не совсем пригодном для счастливого существования мире. Разорви этот спасательной круг превращений опасной реальности в безобидную фантазию и наоборот – пугающей фантазии в безопасную реальность, итог для подопытного окажется фатальным. И тут остаётся одно: караулом кричать да взывать к помощи знакомого, если есть таковой, чародея.

Положа руку на сердце, господин Гаевский мне никогда не нравился. За беспощадный практический ум не нравился, за бульдозерную жизненную стратегию, за высокомерие чрезмерное, за постоянное яканье, за стремление быть в каждой бочке затычкой, и ещё много за что, всего не перечислишь, а кое-что даже и не сформулируешь. Тем не менее, я взялся его спасать. Не из великого человеколюбия, нет. Просто у меня, нагона-мага, работа такая – вытаскивать людей из передряг, так или иначе связанных с проявлением Запредельного. "Человек – ничто, дело – всё", – так однажды выразился Густав Флобер в одном своём письме к Жорж Санд, и я под этими, быть может, чересчур резкими, но справедливыми словами готов подписаться не задумываясь. Будь я при выборе клиентов излишне щепетилен, сыскное агентство "Золотой дракон" давным-давно бы разорилось к хвостам поросячьим. Ей-ей. И чем бы я на хлеб насущный тогда зарабатывал? Ничего другого делать не умею, да, признаться, и не хочу.

Принимая дело к производству, я, как это в солидных конторах и полагается, предложил составить письменный договор на условиях частичной предоплаты. Однако господину Гаевскому в его разболтанном состоянии было явно не формальностей: не выказав ни малейшего смущения по поводу моих финансовых аппетитов, от письменной волокиты отказался он категорически. Упираться я не стал, вернул заготовленные бланки в ящик стола, и сразу, как только получил задаток (половину от оговорённой суммы), приступил к дознанию.

Начал с того, что расспросил потерпевшего о его ближайшем окружении. Расспросил подробно, даже с пристрастием. И вот почему. Практика показывает: за редким исключением похитителем сновидений у человека является кто-то из его близких. Из самых-самых близких. Дело в том, что обычному человеку, то есть человеку, не имеющему серьёзных магических навыков, на расстоянии кражу подобного рода учинить невозможно. Ему в приступе одержимости и лицезреть свою жертву необходимо, и иметь возможность рукой до неё прикоснуться. Обязательно, всенепременно ему нужен прямой доступ к телу. Только через тело он может добраться до души.

К моему великому удивлению близких у господина Гаевского оказалось не так уж и много. Всего двое. С тех пор, как шесть лет назад госпожа Гаевская сбежала в столицу с известным киноактёром Поперечниковым (об этой истории целый месяц трубили все городские таблоиды), в загородном коттедже, что расположен в элитном посёлке Речные Хутора, проживают вместе с потерпевшим лишь дочь-подросток да младшая сестра. Новую хозяйку он в дом не привёл. Почему не привёл, я не знаю. Расспрашивать не стал, тема интимная, к делу никакого отношения не имеющая. Не привёл, и не привёл. Бывает. Может, человек по складу душевному махровый однолюб.

Что касается красавиц из эскорта, секретаря, пресс-атташе, личного шофёра, мажордома и прочей челяди, тут выяснилось следующее: на ночь из них в Речных Хуторах никто не остаётся, даже – что по нынешним плюшевым временам не является чем-то экстраординарным – телохранитель. От заката до рассвета дом находится под надёжным присмотром навороченной системы наблюдения, а двор и парк охраняют два специальным образом натасканных чистых кровей "кавказца". Таким образом, расширять круг подозреваемых за счёт прислуги и людей из свиты не имело никакого смысла. Можно было смело, со стопроцентной уверенностью утверждать, что одержимостью страдает либо дочь господина Гаевского, либо его сестра. Кто конкретно, выяснить мне предстояло уже на месте.

Чтобы не нарушать древних правил и не подталкивать клиента к омуту сакральных премудростей, излишне вдаваться в детали открывшейся мне макобрической картины я не стал. Помолчал по окончании расспроса для солидности минуту-другую и с деловитым видом сообщил, что намерен срочно, незамедлительно, этой же ночью зачистить его дом от тёмных эманаций, источник и природу которых ему знать не только ни к чему, но и просто опасно. Запугал его вот так вот вусмерть без излишней деликатности, после чего, взяв обещание чётко следовать моим инструкциям, изложил план дальнейших совместных действий. На том мы с ним до вечера и расстались.

На приготовление к ночной операции ушло у меня от силы полчаса, до отъезда оставалась куча времени и я, с тем, чтоб не тратить его впустую, взялся перечитывать "Фрагменты" Новалиса, да так проникся, что на фразе "Что можно мыслить отдельно, есть содержание, что должно мыслить только в отношении к чему-либо, есть форма" благополучно задремал. Срок не пропустил лишь благодаря напольным курантам. Встрепенулся, когда стали отбивать восемь вечера, позвонил Вуангу, чтоб не ждал меня домой, схватил битком набитый всякой всячиной тревожный чемодан и – вперёд, труба зовёт.

К воротам особняка, скрытого от любопытных взоров массивным забором из бурого камня, подъехал я без пяти девять. Выходить из машины, чтоб нажать на кнопку переговорного устройства и показать трёхдневную щетину объективу камеры слежения, мне не пришлось: по щучьему велению, по моему хотению автоматические ворота отворились сами собой. Не медля ни секунды, я проехал под арку, увенчанную чугунными крендельками-завитушками, и покатил по аллее, что из-за плотно растущих по обеим сторонам берёз здорово напоминала дворцовую анфиладу. Доехав до трёхэтажного дома, в стиле которого присутствовали исковерканные буйной фантазией архитектора элементы позднего барокко, я притормозил, осмотрелся и, обогнув по часовой стрелке пока ещё неработающий фонтан с дебелой каменой танцовщицей в центре, оставил машину на площадке у гаража.

Хозяин, одетый по-домашнему – в джинсы и лёгкий, в пёстрый ромбик пуловер, ожидал меня на крыльце. Поскольку мы заранее условились, что домочадцам я буду представлен как приехавший в командировку старый институтский товарищ, нам пришлось разыграть маленький спектакль. Обменявшись нарочито-громкими приветствиями, мы с ним обнялись, словно братья родные, и даже полупили друг друга по спинам. Обнялись некрепко и полупили слегка, но тем не менее.

Надо сказать, великой радости моё появление ни у дочери Гаевского, ни у его сестры не вызвало, однако и – за этим в силу понятных причин я проследил особо – сильного беспокойства тоже. Правда, сестра, представленная мне без отчества просто Зоей, удивлённо и с некоторым подозрением покосилась на тревожный чемоданчик, но в этом как раз ничего странного и не было: чемоданчик-то деревянный, обшарпанный и непонятного назначения. Честно говоря, я и сам бы обратил на такой внимание. Да кто угодно бы обратил. Хотя нет, вру, не кто угодно. Киру, дочь Гаевского, этот мой нелепого вида старинный аксессуар никоим образом не заинтересовал. Впрочем, так же как и я сам. Не любопытной какой-то девчонка оказалось: мазнула равнодушным взглядом, выдавила после тёткиного напоминания неискреннее "здрасьте" и тут же куда-то подорвалась. Фьють – и уже тю-тю.

Во время ужина, что был дан в мою честь и накрыт в каминном зале, я имел возможность понаблюдать за дамами подольше. Зоя, скрывать не буду, в общем и целом мне приглянулась. Милая, не испорченная большими деньгами двадцатипятилетняя болтунья, она крайне и без какого-либо притворства была озабоченна развинченным состоянием старшего брата. Минут пять, к примеру, не могла успокоиться из-за пореза, который приметила на его адамовом яблоке. Всё причитала да охала. А потом жаловалось мне доверительно, что Вадика в последнее время будто подменили, и просила хоть немного растормошить его по-дружески. Словом, сестра у Гаевского была кампанейская. А вот дочь – совсем другое дело. Было в этой угловатой семикласснице что-то от маленького хищного зверька: взгляд исподлобья, постоянная настороженность, готовность в любую секунду огрызнуться или попросту дать стрекача. За всё время ужина она произнесла, точнее – пробурчала, от силы слов пять, и сбежала из-за стола ещё до того, как подали десерт. Вот такими разными показались мне эти барышни. Впрочем, делать какие-либо далеко идущие выводы, исходя из первоначальных, а стало быть, во многом ошибочных впечатлений, я не собирался. Что толку гадать на кофейной гуще? Пустое.

Можно было бы, конечно, воспользоваться Взглядом, он, как известно, даёт возможность магу приличного уровня видеть в Пределах следы Запредельного, но, поразмыслив недолго, я решил понапрасну Силу не тратить. Ну и в самом деле – зачем? Ведь в любом случае – Зоя явится в приступе одержимости за очередной дозой чужих фантазий или её племянница Кира – мои действия будут одинаковы: схвачу-скручу и выполню стандартный ритуал магического врачевания. Это, во-первых. А во-вторых, хотелось сохранить хоть какую-то интригу в этом не слишком мудрёном наискучнейшем деле. Деньги – это, конечно, хорошо, деньги – это здорово, но куда же в нашем деле без интереса-то. В нашем деле без интереса никуда.

Сразу после ужина мы с Гаевским выбрались на веранду, где, расположившись в плетёных креслах-качалках, раскурили недурственные сигары и вкупе со всем сущим стали медленно погружаться в вечернюю мгу. Делали мы это молча, без пустой болтовни. Правда, клиент, который с приближением ночи становился всё угрюмей и угрюмей, несколько раз порывался завязать разговор, но я бдительности не терял и на корню пресекал коварные происки. Взявшись спасать его душу, чесать ему при этом за ушком я не подписывался. И к чёрту сантименты. Ну да, да, да, охотно верю, что совместное созерцание того, как багровая гуща медленно, но неотвратимо гаснет в глухомани низкорослого осинника, сближает людей и весьма, да только вот беда – я не человек. Поэтому вот так вот. Молча.

Когда окончательно стемнело, и в чугунном литье фонарей вспыхнули электрические огни, мы возвратились в дом. Гаевский пошёл в спальню, расположенную в левом крыле, я – на второй этаж, в комнату для гостей. Там от нечего делать какое-то время наблюдал в окно, как носятся по двору устрашающего вида псины, а когда наскучило, устроился поудобней в кресле и, мужественно борясь с дремотой, стал ждать-выжидать.

Прошло не меньше часа, прежде чем прекратился бубнёж закадрового синхронного перевода где-то внизу. Потом кто-то куда-то промчался по коридору третьего этажа, через пять минут вернулся, уже степенным шагом, и на этом всё – в доме воцарилась тишина. Подождав для верности ещё немного, я подхватил винтажный свой чемоданчик и осторожно, стараясь не скрипнуть ни единой ступенькой и не задеть ни одного косяка, спустился на первый этаж. Постоял какое-то время в холле, удостоверился, что за мной не следят, и прошмыгнул в левое крыло.

Гаевский, разумеется, не спал, ждал меня. Покорно и как-то уж совсем механистически исполняя выданные предписания, накинул на плечи замшевую куртку, пожелал удачи и, оставляя поле битвы добра со злом в моём полном распоряжении, вышел из комнаты через застеклённую дверь, ведущую на веранду. Затворив за ним дверь на щеколду, я подождал, когда его сгорбленный силуэт сольётся с сизым пятном летнего павильона, и задёрнул портьеры. Задёрнул не до конца, а так, чтобы болезненно-жёлтый свет от висящего напротив фонаря проникал в комнату через узкую щель. Затем включил ночник, опустил чемоданчик на прикроватную тумбочку и, произнеся заклинание снятия защиты, щёлкнул замками.

Из всех тех многочисленных предметов, что в силу беспокойной сыщицкой судьбы постоянно таскаю с собой, на этот раз мне понадобились рулон обыкновенного бытового скотча, бутыль с раствором Зёрен Света, пузырёк с нашатырным спиртом, набор для инъекций и флакон с остатками духов египетской царицы Хатшепсут. Пузырёк с нашатырём я куском скотча надёжно примотал к тыльной стороне левой ладони, а флакон с духами – к тыльной стороне правой, после чего насадил иглу на шприц и загнал в него пять кубиков во всех смыслах волшебного раствора. Во избежание глупой ошибки ещё раз пересчитал, проводя пальцем, нанесённые на стекло риски, убедился, что всё верно, и сунул шприц обратно в стальную коробку, а коробку – под подушку. Туда же спрятал и скотч.

Завершив приготовления, без которых на благоприятный исход дела рассчитывать было бы, по меньшей мере, наивно, разобрал застеленную кровать, выключил ночник и, не раздеваясь, залез под одеяло.

Ждать пришлось долго, до четвёртого, самого подлого утреннего часа. За это время я несколько раз проваливался в беспокойный сон караульного офицера и столько же раз просыпался. Когда заскрипели, вернее не заскрипели, а едва пискнули хорошо смазанные петли, я в очередной раз был на границе сна и яви. То ли погружался в сон, то ли выныривал из него – точно не знаю. Собственно, это и не важно, главное, что меня не застали врасплох. Точнее – не застала. Зоя.

Полуодетая, босая и безумная, она, издавая убаюкивающее клокотание, вошла в комнату брата на цыпочках. Беззвучным, аккуратным движением прикрыла за собой дверь и осторожно (так осторожно, что создавалась иллюзия, что не по полу идёт, а по воздуху летит) стала приближаться к кровати.

Последние сомнения оставили меня, когда сквозь кошачий прищур я увидел, что в правой руке сжимает несчастная плохо обработанную деревянную рогатину размером с теннисную ракетку. Между двух узловатых веток подрагивала на сквозняке искусно сплетённая шёлковая паутина, а в ней отражённым светом уличного фонаря блестели бусинки, бисеринки, перламутровые пуговки, кусочки конфетной фольги и ещё какая-то сверкающая дрянь. Всё это напоминало кусок ночного неба с фрагментом неизвестного астрономам созвездия. Смотреть бы да любоваться.

Вот именно, смотреть бы да любоваться, когда бы наперёд не знать, что эта, забавная на первый взгляд, штуковина и есть пресловутая ловушка снов. Похожая на сепаратор, посредством которого алтайские шаманы отделяют скверные сны от добрых, она не имеет прорехи по центру, отсюда и шиворот, отсюда и выворот, отсюда и главная её опасность. Ничего она сквозь себя не пропускает и ничего не возвращает, всё удерживает. Абсолютно всё, что умудряется вытянуть из подсознания горемычной жертвы.

Честно признаться, всякий раз поражаюсь, каким это образом у одержимых выходит столь ловкое рукоделье. Ведь никто же их специально этому искусству не обучает, никаких курсов по макраме или чему-то типа того они не заканчивают, однако ж – поди-ка. Впрочем, пауки те тоже никаких курсов не заканчивают, плетут свои замысловатые паутины бессознательно. Только если паукам что да как делать генетическая память подсказывает, то одержимым – проникшая в душу куньядь.

Подойдя к кровати, Зоя присела на самый краешек и, не прекращая убаюкивать медовыми нотами, поднесла к моему наполовину прикрытому одеялом лицу своё погибельное орудие. Поскольку лежал я на правом боку лицом к двери, левому моему виску тотчас сделалось горячо. Не так чтоб прям непереносимо горячо, но достаточно ощутимо. Терпеть больше нужного я не стал: отбросив на счёт "три" в сторону одеяло, вскочил и точным сильным ударом выбил ловушку из протянутой ко мне руки.

В неосознанном, но решительном порыве Зоя кинулась было поднять родное с лежащего на полу персидского ковра, но я схватил её за плечи и резко повалил на кровать. Удерживая одной рукой, второй проворно нашарил и вытащил из-под подушки скотч. Несколько секунд, и – долго ли умеючи – тонкие девичьи запястья схвачены клейкой лентой. Ещё несколько секунд, и – это уже играючи – схвачены лодыжки. Хотел и рот ей залепить, но потом передумал. Не было смысла. Она не вопила, на помощь не звала, только сипела, рычала по-звериному да брызгала слюной. Это ничего.

Минуту-две Зоя боролась очень яростно: извивалась всем телом, колотила меня в грудь кулачишками и пыталась расписанными под хохлому коготками лицо расцарапать. Но затем потуги её несколько ослабли, а вскоре она совсем выбилась из сил, перестала вырываться и сделала передышку. Тут-то я и вытащил шприц. Выдавив из него скорее по привычке, чем по острой необходимости контрольный фонтанчик, задрал с фельдшерской беспардонностью кружева ночной рубашки и прицелился.

Первая попытка оказалась не слишком удачной: дёрнувшись всем телом так, будто кипятком её ошпарило, девушка изловчилась и попыталась выбить шприц коленкой. Ничего у неё, разумеется, не вышло. Шприц-то у меня – не нынешняя безделица одноразовая, а заговорённая от миллиона мыслимых и немыслимых недугов реальная машина с двумя медными кольцами на ободке трубы и ещё одним на стержне поршня. Пальцы в этих кольцах сидят плотно, как в пазах кастета, – просто так не выбьешь. Так что нет, не выбила, только помешала и тем раззадорила. И уже вторая попытка мне преотлично удалась. Нажав девушке на солнечное сплетение с такой силой, что стала задыхаться, я всё-таки воткнул иглу ей в бедро. Вдавил поршень до упора и со словами "А ты, глупая, боялась" тут же выдернул шприц. Было бы неплохо, конечно, в вену Зёрна Света ей засандалить, но тут уж не до жиру, быть бы живу. Тем более что разница во времени "прихода" некритичная – минуты две-три. Вполне можно и обождать.

Не люблю хвалиться, но Зёрна Света, препарат обязанный столь поэтическому названию стараниям Ашгарра, – плод моих собственных алхимических экзерсисов. Всякий раз когда приходит мой черед охранять Вещь Без Названия, дни и ночи напролёт провожу в лаборатории, устроенной в одной из келий Подземелья. Как и все прочие маги, что с той или иной степенью усердия практикуют алхимию, тщусь сотворить то, чего с точки зрения официальной науки в принципе нельзя сотворить. К сожалению, эликсира молодости равно как и философского камня пока не создал, зато, смешивая в пробирках всякое да старательно над тиглем колдуя, получил целую линейку всевозможных зелий, имеющих очевидную практическую пользу. Зёрна Света как раз из их числа.

Основное фармакологическое свойство препарата, формулу которого не столько из алчности, сколько из осторожности держу в большом секрете, заключается в том, что он эффективно сужает запредельно расширенное сознание до размеров сознания обыкновенного человека. Можно сказать, Зёрна Света – своеобразный наркотик наоборот. Для людей всё это неактуально, для Иных – весьма и очень. В поисках временного успокоения вампиры, лярвы, оборотни, прочие нелюди разного уровня экзотичности, готовы что угодно отдать, дабы получить хотя бы одно Зёрнышко, а вместе с ним – возможность пусть ненадолго, но побыть в шкуре обыкновенного человека. В меру своих сил и возможностей я предоставляю им такое сомнительное удовольствие. Не за бесплатно, конечно. Когда за деньги продаю, когда на Силу меняю, а иной раз принимаю оплату и услугами. Правда, снабжаю Зёрнами не всех подряд, а лишь приятелей и старых знакомых. На всех Иных нашего города даже при большом желании у меня продукта бы не хватило. Как ни крути, алхимическая лаборатория – это всего лишь алхимическая лаборатория, производительность у неё совсем не та, что у фармакологического комбината транснациональной корпорации. Нет-нет, совсем не та у неё, увы, производительность. Да и с ингредиентами не всё так просто, уж больно они редкие. Один затай-зилле чего стоит, не говоря уже о разрыв-траве и корне анабар.

До появления же Зёрен Света куньядь из одержимых вынимал я по жёсткому варианту. Поймаю, бывало, резвуна на месте преступления, спеленаю да тут же и зачитаю на ухо давно испытанное заклинание безо всякой там щадящей инъекции. И получалось это у меня, скромничать не буду, всегда неплохо. Нормально получалось. Другое дело, что в результате столь прямолинейной процедуры сознание одержимого лопалось, будто воздушный шарик. Вынимать-то я куньядь вынимал, но всякий раз одержимый становился дебилом в клиническом смысле этого многогранного слова: глаза в кучку и слюна по подбородку.

Прекрасно зная о столь досадном побочном эффекте традиционного метода врачевания, ничего по большому счёту поделать я не мог – выбора-то не было. Вернее был, конечно, но такой, которого лучше бы, пожалуй, и не было. Ну что это действительно за выбор: либо лишай ума одержимого, либо оставь ему возможность и дальше ближних своих со свету сживать? Это никакой на самом деле не выбор, это издевательство чистой воды. Впрочем, с появлением Зёрен Света моральная дилемма разрешилась. Осталась одна забота: с дозой не переборщить.

На этот раз признаки исступления стали уходить спустя две минуты сорок восемь секунд после введения амортизирующего препарата. На исходе третьей минуты лицо девушки перестало походить на посмертную маску с чёрными прорезями вместо глаз, меловая бледность отступила, во взгляде появилась осмысленность, а потом и удивление – что это со мной? где это я? И она уже больше не пыталась вырваться. А ещё через несколько секунд и вовсе сделалась пластилиновый, несколько раз сладко зевнула, сомлела, свернулась клубочком и стала засыпать.

Чтоб чего доброго не отключилась раньше времени, я срочно распечатал и сунул ей под нос пузырёк с бодрящей мерзостью. Когда же скривилась и замотала бедовой головушкой, прижал к груди крепко-крепко и, отдавая Силу волнами, произнёс вполголоса на ушко:

Едва отзвучало последнее слово заговора, Зоя забилась в страшных корчах-конвульсиях, а когда они утихли (случилось это по прошествии пяти томительных минут), стала кашлять так, будто рыбья кость у неё в горле застряла. Потом изо рта девушки пошёл пар, какой бывает, когда дышишь на морозном воздухе. Только этот пар был не белым, а зеленоватым и в свете фонаря казался бледно-голубым. Да и не пар это вовсе был никакой, куньядь это была. Самая настоящая ядовитая куньядь. Окончательно покинув девушку, она никуда не улетучилась, а зависла над нами густо-клубящимся облаком. Если бы кто-нибудь в ту минуту вошёл в комнату, наверняка бы подумал: вот же черти как накурили. Пахло, правда, не табачным дымом, а озёрными кувшинками, но всё одно было очень похоже.

Повисев недолго без движения, куньядь учуяла, что ловить ей тут больше нечего (у одной отныне полная невосприимчивость, а другой так и вовсе не человек), сорвалась с места и пошелестела по расслоившемуся воздуху к открытой настежь форточке. Только далеко уйти я подлой не дал. Сказал в резких выражениях всё, что про неё думаю, и раскупорил флакон с остатками духов той великой женщины, которой так часто и не сказать, чтобы по доброй воле приходилось наряжаться мужиком.

Слава Силе, давнишняя моя придумка сработала и на этот раз. Куньядь замерла на месте, будто что-то важное позабыла, а затем – ну же, ну, – потянулась на нежнейший лавандовый аромат, перемешанный с запахом пусть и царственного, но всё-таки человеческого тела. Как длиннохвостая мразь на звук волшебной дуды гаммельнского крысолова потянулась она – неспешно и в тоже время безропотно. Ну а как только вся без остатка оказалась внутри очень древней, однако ещё о-го-го какой надёжной склянки, мне осталось только пробку воткнуть поплотнее.

Покуда я так лукаво загонял джина в кувшин, Зоя, как того и следовало ожидать, уснула, и уснула сном крепким, беспробудным. Так засыпает лихорадочный больной, когда жар наконец-то отступает. Чтобы не утруждать себя впоследствии всякими ненужными объяснениями, а главное – не марать душу необязательным враньём, я живо (при этом с исключительной деликатностью) освободил спящую мою красавицу от липких пут, подхватил бережно на руки и вынес из комнаты. Поскольку не знал наверняка, где находится её спальня, пошёл прямиком в гостиную. И ничуть не ошибся. Там действительно имелся подходящий диванчик и даже не один. Нашёлся и плед. Тёплый клетчатый приятный на ощупь шотландской выделки плед.

Устроив девушку столь удачно, я вернулся в спальню Гаевского и первым делом расколошматил-разломал ловушку сновидений. Затем собрал чемодан и навёл на его замки магическую защиту. Всё. Теперь можно было и успокоиться. И даже расслабиться. "Командирские" показывали без двадцати восьми пять, до общего подъёма ещё оставалось время, и я – наяву ли всё? время ли разгуливать? – поспешил в комнату для гостей. Хотя и не привык спать на кровати, повалившись, уснул как младенец и проспал аж до восьми тридцати. Спал бы и дальше, да завтракать позвали.

Во время утренней трапезы господин Гаевский, настроение которого заметно улучшилось, а осанка вновь сделалась достойной индивидуума, сидящего на вершине пищевой пирамиды, долго и красочно описывал сон, что приснился ему давешней ночью. Вначале было ужас, просто ужас до чего приторно: цветы сакуры опадали с дрожащих на ветру ветвей и превращались в огромные, растущие со скоростью пять сантиметров в секунду сугробы. Потом – жалостливо: котёнок в час ночной грозы забрался под дырявую шаланду, где проплакал от тоски и страха до первых солнечных лучей. А под конец – заумно и в некотором роде символически: ржавый обруч бесконечно долго катился-летел вниз по заросшему земляникой косогору. Впрочем, может, и не вниз, а вверх. Или вниз, но не по косогору. Или по косогору, но не земляничному. Точно сказать не могу, слушал я спасённого, признаться, вполуха, а иногда так и вовсе отключался. Его радостное верещание меня, мягко говоря, увлекало не слишком. Во всяком случае, гораздо меньше, чем отбивная с кровью и картошка фри.

Вот Зое, той да, той было интересно. Она нарадоваться не могла тому обстоятельству, что брат наконец-то ожил. И сама пациентка моя нечаянная выглядела, если не брать в расчёт некоторой похмельной припухлости лица и тёмных кругов под глазами, совсем не плохо. Совсем-совсем неплохо. А о том, что приключилось с ней в глухой предрассветный час, она, лебёдушка наша подбитая, берёзка подрытая, конечно же, не помнила ничего. Да ни в коем случае и не должна была помнить: магическое воздействие, не только излечило ей душу, но и в качестве бонуса освободило память от всякого дурного. И это, право слово, очень хорошо. Хорошо для всех: для неё, для её близких, для моего самолюбия и для спокойствия колдовского мира.

Провожая меня после завтрака к машине, Гаевский не забыл вручить конверт с оставшейся суммой. И вот что интересно: вручил уже не с той суетливой почтительностью, какую явил накануне. На этот раз он, сволочь такая неблагодарная, будто великое одолжение сделал. Но я не обиделся, нет. Больно надо. Тридцать четвёртое правило драконов гласит: "Человек не виноват, что родился на свет человеком, будь к нему снисходительным", а я древние правила чту. Поэтому ничего, разумеется, этому надменному клоуну, чья жизнь давно и навсегда разошлась с его судьбой, не сказал, лишь усмехнулся горько про себя: эх, люди-люди, вы сами себе первые враги. После чего сунул, не пересчитывая, трудовые денежки в задний карман "ливайсов", упал за руль и, простившись с хозяевами протяжным сигналом клаксона, пошёл наматывать весеннее утро на летнюю резину.

А утро в тот день выдалось на редкость пасмурным. Небо набухло чисто мочало, и казалось, вот-вот прорвётся, вот-вот заморосит. Причём всерьёз заморосит, на несколько дней. Но когда, выехав на трассу, я вклинился в поток, солнце внезапно ударило в разрыв туч-облаков и вокруг мгновенно просветлело. На душе тоже сделалось солнечно, и я подумал, что по случаю успешного окончания разбирательства вполне можно и выходной себе объявить. Утвердил это дело по праву сам себе хозяина и тут же вытащил телефон.

Однако Лера меня опередила.

– Доброе утро, шеф, – позвонив на секунду раньше, чем я набрал номер, бодро отчеканила моя верная помощница.

– Привет, подруга, – ответил я.

– Вы где сейчас?

– Где? А в самом деле, где? – Я повертел головой по сторонам. – Знаешь, здесь сосны рвутся в небо, здесь быль живёт и небыль. Похоже, я в стране оленьей.

– Ну а если, шеф, серьёзно?

– А я серьёзно. Более чем.

Прекрасно зная мои дурные повадки, спорить Лера не стала, лишь хмыкнула снисходительно – ну что, мол, с этого сумасбродного возьмёшь, после чего спросила:

– Скоро будете? – И только я собрался объявить, что у неё после вчерашнего отгула сегодня будет выходной, добавила: – У нас клиент, шеф. Точнее клиентка.

Я поморщился от досады и, пытаясь не выдать голосом глубочайшего разочарования, спросил:

– А у дамочки этой сильно горит? Может…

– У неё полыхает, шеф, – на корню убила Лера мои робкие надежды. – Это, во-первых. А во-вторых, она моя хорошая подруга и я сама её к нам притащила. А в-третьих, помочь ей сможете только вы.

– Ой ли?

– Точно. У неё, шеф, мутная запара. По нашему профилю у неё запара.

Почти два года Лера работала на меня, не имея ни малейшего представления об истинном характере моих занятий. Но с некоторых пор всё изменилась. После того, как по чужой злой воле и моему преступному недогляду стала она непосредственной участницей событий, назвать которые обыкновенными не поворачивается язык, скрывать от неё кой-какие вещи стало, по меньшей мере, глупо.

Нет, в круг посвящённых она, разумеется, не вошла и о многом, слава Силе, по-прежнему знать не ведала. В том числе о том, к примеру, что являюсь я одним из хранителей Вещи Без Названия. И о том, что на самом деле не человек, а магическим образом перемещённая в человечье тело часть золотого дракона из славного рода Огло. И о том, что мои два брата никакие мне не братья, а ещё две равнозначные сущности (по-человечьи – "я", по-нашему – нагоны) всё того же дракона Ашгарра-Вуанга-Хонгля. Об этом я, конечно, ни гу-гу. Но на некоторые аспекты бытия глаза ей всё-таки раскрыл. Уступая настоятельным просьбам, поведал в самых общих чертах о борьбе и единстве Пределов и Запредельного, о существовании разумных, не совсем разумных и совсем неразумных тварей, чья природа не имеет ничего общего с человеческой, о воздействии мира колдовского на мир обыденный, о не тождественности Устава и Устоев, о наличии энергии, источник которой находится за гранью видимой реальности, ну и ещё кое о чём, что является предметом исключительно веры-неверия и не лежит в заповедной зоне практического знания.

Теперь, когда Лера стала приобщённой, работать мне с ней стало с одной стороны во сто крат проще, а с другой – гораздо беспокойнее. Приобщенный, он же в отличие от посвящённого полагает самонадеянно, что ему вполне по силам участвовать в подвигах античного размаха. И это обстоятельство, безусловно, не могло ни напрягать. Но – что случилось, то случилось. Ничего переиграть было невозможно. Оставалось и впредь уповать на Лерин инстинкт самосохранения да на собственную нечеловеческую предусмотрительность.

Не выдержав моего затянувшегося молчания (погрузившись в раздумья, я тупо пялился в подёрнутую дымкой дорожную даль), Лера воскликнула:

– Э-ге-ге, шеф! Опять глядите в никуда сквозь бессменные чёрные очки?

– Хм… – Я невольно улыбнулся. – Угадала.

– Тут и угадывать нечего, дело известное. Так мы вас ждём? Да? Или как?

– Вари, подруга, кофе, – обречённо вздохнув, ответил я и сложил трубу.

А затем прислушался к себе.

И прислушавшись, услышал то, что и предполагал услышать: внутри звенела самая тонкая душевная струна. Звенела она не радостно, звенела она тревожно. И я прекрасно знал почему. По какой-то уму непостижимой дьявольской закономерности всегда, абсолютно всегда после пустякового и проходного дела случалось у меня такое расследование, что мама не горюй.

И тут поневоле встревожишься.