Подругу Леры и, как выяснилось, её бывшую одноклассницу звали Вероникой. Темноволосая эта девушка была стройна, худощава и походила из-за примечательного разреза глаз лицом на лисицу. Только не на Лису Патрикеевну из русских народных сказок, не на эту хабалку, чья карма отягощена богатым криминальным прошлым, а на молоденькую лисичку, покуда ещё глядящую на мир наивно-удивлённым взглядом.

Одета она была аккуратно, но неброско: длинная шерстяная юбка в крупную чёрно-белую клетку, кремовая блузка, тёмно-серый жакет, на ногах – чёрные лакированные туфли на низком каблучке. Косметики – минимум. Из украшений только изящные золотые серёжки в виде тополиных листьев. В руках девушка держала две тонкие картонные папки самого неприглядного канцелярского вида. Она их крепко прижимала к животу.

Не без интереса рассмотрев посетительницу, я предположил, что служит она в сугубо женском коллективе, где начальницей старая жаба, культивирующая строгий корпоративный дресс-код. К примеру, в какой-нибудь конторе по восстановлению бухгалтерских отчётов. Или в архивном отделе публичной библиотеки. Или – почему бы, собственно, и нет – в департаменте экономического анализа одного из многочисленных региональных банков. Ну, или ещё где-то наподобие того.

Выпроводив резким жестом футбольного судьи Леру из кабинета, я усадил Веронику в кресло для гостей, сам обошёл стол и тоже неплохо устроился. Надел привычным движением шляпу на колпак настольной лампы, вытянул ноги между дубовых тумб и сделал приглашающее движение рукой: рассказывай, милая, я весь во внимании.

Вероника, державшая себя до этого крайне сковано, послушно кивнула, захлопала ресницами, стараясь сосредоточиться, и… И ничего не сказала. Попыталась ещё раз и вновь безуспешно. Больше пробовать не стала, прикусила от обиды губу и отвела взгляд. Но уже в следующую секунду решительно поднялась из кресла, положила на стол принесённые папки и выдохнула:

– Вот.

Ну что ж, подумалось мне, порой действительно лучше один раз показать, чем миллион раз рассказать.

Утянув папки к себе, я открыл верхнюю, и обнаружил в ней то, чего никак не ожидал обнаружить – альбомные листы формата А-3 с детскими рисунками. И с рисунками, надо сказать, презабавными.

На том, к примеру, что лежал сверху, юный последователь хромого беса Асмодея изобразил двухэтажный дом без фронтальной стены. Куда он эту стену дел бог весть, но теперь любой желающий может видеть, что творится внутри. Ну и я не удержался, поглазел. И увидел там вот что. Нижний этаж дома занимает бездетная кошачья пара: кот, он рыжий и мордатый, убивает вечер в кресле перед телевизором, а кошка, вся из себя такая изящная дамочка в разноцветном фартуке и с алым бантом на голове, хлопочет на кухне. Если можно каким-то образом изобразить настоящую мещанскую (а другой, на мой взгляд, и не бывает) идиллию, то, пожалуй, именно так. Второй этаж дома также не пустует, там живёт-поживает, добра наживает семейка зебр. И у них там тоже всё чики-пики и тип-топ. Мама-зебра, растянувшись на диване, читает книгу в яркой обложке, папаша с умным видом пялится в экран ноутбука, а их сыночек-коник в ванной перед зеркалом то ли гриву расчёсывает, то ли прыщики выдавливает. Всё это исполнено в очень сочных тонах (фломастеров автор явно не жалел) и подробно. Мелких деталей – элементов интерьера, мебели, утвари всякой, фотографий и картин на стенах, всего прочего – как на полотнах мастеров голландской школы, полным-полно. Разглядывать и разглядывать. Одних только люстр-светильников я восемь штук насчитал, и все разные по форме и раскраске.

А на следующем листе я обнаружил огромную, похожую на корову кошку, которая бредёт по широкому лугу, сплошь усыпанному цветущими маками. На правом боку у кошки тоже красуются маки. Возможно, это у неё такой лихой боди-арт. А может, опьянённая дурманящим ароматом, она слишком долго спала на этом боку, вот опиумные цветы и отпечатались навсегда.

Затем было то, что я сперва принял за изображение пёстрого лоскутного одеяла, но потом разобрал-увидел в углу голубую кофейную чашку и понял, что это кухонный стол с такой вот аляповатой скатертью.

Дальше я перебирал рисунки, подкладывая верхний под нижний, уже поживее. И пронеслись перед моим сосредоточенным взором один за другим, будто в слайд-шоу: розовый слон с воздушными шарами самых невероятных расцветок; упитанный боец-пехотинец в ядовито-зелёной каске с ярко-красной звездой; голубенькая неваляшка, похожая на поплывшего снеговика (хотя, возможно, это был снеговик, похожий на расплавленную неваляшку); мальчик с букетом для мамы (букет был в сто пятьдесят тысяч раз больше самого мальчика, вот такая огромная у мальчика к маме случилась любовь); трёхголовый Змей Горыныч с огненным как у жар-птицы хвостом; раскормленный Микки-Маус, постриженный под Иосифа Кобзона; наконец игрушечный медвежонок с такими бешеными глазами, будто у него в башке взорвался фейерверк гениальных мыслей, способных в одночасье спасти весь этот насквозь и до основания прогнивший мир.

Сложив после просмотра листы в аккуратную стопку, я сунул их в папку, посмотрел с интересом на посетительницу, которая, не зная, куда деть руки, теребила край жакета, и спросил для начала:

– Я так понял, вы, Вероника, с детьми работаете?

Девушка кивнула.

– В художественной студии? – уточнил я.

– Нет-нет, – замотала она головой. – Я в детском саду работаю воспитательницей. В сто девяносто седьмом. Это в переулке Восьмого марта.

– Вот оно как. Детский сад, значит. Ну что я могу сказать, замечательно ваши дети рисуют. Только не пойму, в чём проблема-то?

– А вы, Егор Викторович… – начала она.

Я сразу поправил:

– Владимирович.

– Ой, извините.

– Ничего.

– Вы, Егор Владимирович, в другой папке рисунки посмотрите… пожалуйста.

И я посмотрел.

После чего, признаюсь честно, сделал некоторое усилие над собой, чтоб скрыть удивление.

На всех двенадцати листах, лежавших во второй папке, где чёрным фломастером, где того же цвета гуашью, а на одном листе так и просто чёрным карандашом был нарисован пантакль солнца. Не тот пантакль солнца, что способствует величию и успеху в жизни и описание которого можно найти в рукописи "La clavicule de Salomon", находящейся в Арсенальной библиотеке города Парижа. А тот пантакль солнца, что способствует бегству и защите от заточения и описание которого можно найти в рукописи "The Key Salomon", находящейся в Британском музее. Перепутать этот с тем и тот с этим я не мог. В изречениях из Ветхого завета, нанесённых на древнееврейском языке между внешним и внутренним кругами, ещё мог, конечно, ошибиться, но чтоб квадрат, вписанный в квадрат, с вписанными в квадрат четырьмя полукругами перепутал – это вряд ли. Не идиот же.

Впрочем, если бы даже и перепутал, что с того? Тот или этот – какая, собственно, разница? При любом раскладе в полный рост поднимались одни и те же вопросы. Почему и с какой целью дошколята из провинциального сибирского города дружно и с разной степенью умелости намалевали один из таинственных знаков, которые используют чародеи, практикующие оккультизм? Что за этим стоит – глупый розыгрыш или чей-то чёрный умысел? Во что это выльется – в нечто такое, что выеденного яйца не стоит, или в реальную беду? Поиском ответов на эти вопросы мне, судя по всему, и предстояло заняться в самое ближайшее время.

Вернув листы на место, я выдержал паузу и произнёс, растягивая звуки:

– Да, любопытно. – После чего, постучав ладонью по папке, спросил: – А вы, Вероника, в курсе, что это такое?

– Ой, даже не знаю, – поведя худенькими плечиками, ответила девушка. – Но думаю, это как-то с магией связано. С чёрной. Ведь так?

Оставив вопрос девушки без ответа, я посмотрел на неё долгим изучающим взглядом и, включив на всю катушку свою прозорливость, поинтересовался:

– Надо полагать, Вероника, чадом церковной свечи вы помещение группы уже обкурили? Ведь так? Или ошибаюсь?

– Нет, свечой не обкуривала, – искренне, словно с родным человеком поделилась со мной лишённая какого-либо лукавства девушка.- Но иконку с матушкой заступницей к стенду с правилами гигиены прикрепила. А что, надо было со свечой обойти? Да?

– Честно говоря, не верю в пользу ни того, ни другого.

– Почему?

– Видите ли, я не верующий. В том смысле, конечно, который в это слово вкладываете вы.

Судя по реакции девушки, она была несколько обескуражена моим признанием. Опустила взгляд и задумалась. Я же, постукивая кончиками пальцев по серому картону, стал вслух рассуждать:

– Значит так, милая моя Вероника. Что мы с вами имеем? Имеем мы непонятное – детские рисунки на недетскую тему. Тема, честно говоря, действительно какая-то не очень-то детская. Надо полагать, не вы детишкам её подсказали?

– Да упаси господи, – вскинулась девушка и в доказательство своей искренности прижала руки к груди.

– Верю. Конечно же, верю. Будь иначе, вы бы в этом кресле сейчас не сидели. А часом не знаете, кто детишек мог надоумить?

– Ой, даже не знаю.

– Точно?

– Точно.

– А если хорошо подумать? – стал мягко, без нажима настаивать я. – А если вспомнить? Кто приходил? О чём говорил? Может, кто-то что-то произносил странное или вёл себя не совсем обычно? Или принёс что-то и позабыл забрать?

Я ещё договаривал, а Вероника уже отвечала:

– Нет-нет, Егор Владимирович. Я уже несколько раз прокручивала весь день в голове, час за часом прокручивала, минуту за минутой, только ничего из ряда вон выходящего не вспомнила. – Тут она запнулась на секунду и внезапно добавила: – И от этого, честно говоря, ещё страшнее.

– Сильно боитесь? – вовсе не из садистских побуждений, а исключительно из профессионального интереса полюбопытствовал я.

– Очень, – ответила девушка и посмотрела на меня в надежде увидеть сочувствие.

Напрасно. Исповедуя профессиональный к делу подход, я был до поры до времени холоден, словно бивень сидящего на льдине моржа. Ничем и никак не выразил своих эмоций, лишь покивал с умным видом: так-так, понимаю-понимаю. После чего спросил тоном участкового врача, отрабатывающего симптоматику гриппа:

– Чего-то конкретного боитесь? Или испытываете бессознательный страх?

– Ой, даже не знаю, – с трогательной непосредственностью приложив ладошку к щеке, покачала девушка головой. – Просто боюсь и всё. Больше всего за детей боюсь. Предчувствия какие-то у меня нехорошие. На сердце неспокойно. Понимаете?

– Понимаю. Очень даже понимаю. Поэтому и пришли?

– Поэтому и пришла… Хотя… На самом деле это Лера меня сюда привела. Я перепугалась, сильно перепугалась, не знала, что делать, с Лерой поделилась, а она говорит…

– Я лишь копия теней мною созданных, – оборвал я в верховье поток малополезной информации.

– Что? – растерялась Вероника.

– Да так, ничего. Скажите, а вы у детей-то спрашивали, чего это они вдруг?

– Конечно! Конечно, спрашивала. Как же было не спросить, когда тут такое. Спрашивала. Говорю, я вам что сказала рисовать, а вы что нарисовали. А они молчат. Только Павлик Ефимов, говорит, вы же нам, Вероника Алексеевна, сами сказали рисовать всё, что на ум придёт. Сами сказали, а сами теперь говорите.

После этих слов, девушка тяжело вздохнула и, забывшись, стала нервно покусывать ноготок мизинца.

Я же, вытаскивая суть из трясины с упорством дизельного тягача, задал новый вопрос:

– А такого не может быть, чтобы кто-нибудь один из них нарисовал, а другие собезьянничали? Дети всё-таки.

– Ой, даже не знаю, – пожала девушка плечами. – Может быть. А может, нет. Но если так, то странно как-то. Ведь уже второй день они вот это вот рисуют. Что-то уж больно сильно затянулась игра.

– Второй день, говорите? – удивился я.

– Ну да, второй. Разве я не сказала? Вон те, – Вероника показала на первую папку, – эти они позавчера, то есть в понедельник нарисовали. Тогда ещё всё нормально было. А эти, – махнула она в сторону второй папки, – эти они сегодня нарисовали. Но они ещё вчера такое начали рисовать. Только вчерашние рисунки Гертруда забрала… Гертруда Васильевна, заведующая наша. Я принесла ей показать, потому что действительно очень испугалась, а она забрала, спрятала в сейф и сказала родителям ни в коем случае не говорить. Я и не сказала. Только когда с Лерой созвонились вечером, не выдержала и поделилась. Лера сразу сказала, надо обязательно моему шефу обо всём рассказать, он разберётся. Но я чего-то как-то поначалу засомневалась. А сегодня они опять… Дети. Тут я совсем-совсем испугалась. Снова давай их расспрашивать, одного, другого, а они… Кто молчит, кто плакать сразу начинает, а Павлик Ефимов так тот вообще разозлился. Затопал ногами и говорит, да что ж вы к нам, Вероника Алексеевна, пристаёте с глупыми вопросами. К заведующей я больше не пошла, сразу Лере позвонила. Ну и вот.

Выслушав терпеливо все эти ахи-страхи и охи-вздохи, я с недоумением покачал головой:

– И как же это вас только угораздило-то?

– Вы о чём? – не поняла девушка. – Вы о рисунках?

– Да нет, я не о рисунках. Я не пойму, как это вас, милая моя Вероника, с детьми пойти работать угораздило.

– Мне вообще-то нравится, – как-то не очень уверенно призналась моя юная собеседница и опустила взгляд.

– Нравится? – провокационно переспросил я. – С детьми?

Она подняла глаза:

– А вы что, Егор Владимирович, детей не любите?

– Не то чтоб не люблю, просто… – Выдержав паузу, я стряхнул невидимые пылинки с полировки стола. – Боюсь я их.

– Боитесь?

– Конечно. А как их не бояться? Знаю две категории людей, которые не ведают разницы между злом и добром. Дети – первая. И по степени непредсказуемости самая опасная.

Целая гамма выражений сменилась на лице Вероники, прежде чем она спросила:

– Вы так считаете?

– Я так не считаю, милая моя Вероника, я в этом уверен. Не ведают они разницы. Собственно, понимание этой разницы и делает человека взрослым. Разве не так?

– Ой, что-то вы, Егор Владимирович, не то говорите, – тихо, но очень твёрдо сказала девушка после небольшого раздумья. – Они ведь плачут. Разве может плакать тот, кто не ведает зла?

Вопрос был задан, и это был такой вопрос, на который обязательно нужно отвечать.

– Звериная обида и физическая боль, – поведал я, – ещё не есть осознание зла. Дети, Вероника, они не злы и не добры, они стерильны. А если ребёнок начинает соотносить своё поведение с некими этическими нормами, то можно точно сказать: он больше не ребёнок, он уже маленький взрослый. Он уже изгнан из рая.

– Зря вы так, – возразила Вероника. – Дети они добрые, они часто за других переживают.

– Разумеется, переживают, – легко согласился я, но тут же сделал оговорку: – Только сознание в этом процессе не участвует. Это всего лишь инстинктивное подражание взрослым. Это имитация. Маугли подражал волкам, ваши дети – вам. И не убивают они друг друга украденными из отцовских столов вольтметрами лишь потому, что пока ещё срабатывает отфильтрованный эволюцией ген взаимного альтруизма. Без этого гена популяция просто не выжила бы.

В ответ на мою разоблачительную тираду, девушка качнула медленно головой из стороны в сторону и повторила с завидным упрямством:

– Нет, Егор Владимирович, что-то вы такое не то говорите.

– А вы, милая моя Вероника, подумайте как-нибудь об этом на досуге, – ничуть не смутившись, посоветовал я ей по-дружески. Но через секунду опомнился, назвал себя мысленно старым дурнем и начал отговаривать: – Впрочем, знаете что, вы лучше об этом не думайте. Никогда. Там, честно говоря, такая бездна, что просто жуть. Пропадёте чего доброго без опытного проводника.

Девушка посмотрела на меня так, как будто только что меня увидела, потом провела взглядом по старинным гравюрам, висящим на стенах кабинета, глянула на книжные шкафы, забитые переплетёнными в тиснёную кожу томами, вновь посмотрела на меня и задумчиво протянула:

– Да, Лера говорила мне, что вы философ.

Отреагировав на столь обидную диффамацию нервным ха-ха, я поспешил заявить:

– Уж не ведаю по какой причине она наговаривает на меня, но на самом деле я, Вероника, вовсе не философ. Философ – это учёный чудак, который настолько лишён понимания заурядных вещей, что заново изобретает их в своей голове. А я не таков. Я не мыслю с нуля, чтоб придти к очевидному. Нет-нет, никакой я на самом деле не философ, скорее уж – натуралист.

Пока я так вот красиво распинался-выделывался, бедная девушка смотрела на меня словно кролик на удава. И не знаю, о чём она в это время думала, но когда я замолчал, вдруг спросила ни к селу ни к городу:

– А кто, Егор Владимирович, входит во вторую категорию?

– Вы это о чём? – не сразу сообразил я.

Она напомнила:

– Вы сказали, что дети входят в первую категорий людей, которые не разбирают, где добро, а где зло. А кто входит во вторую?

Маги, ставшие великими, ответил я ей мысленно. Эти ребята уже настолько взрослые, что всякие там нравственные, а уж тем более моральные категории им до одного места. Вот почему так часто и кажутся стороннему наблюдателю чудаками, впавшими в детство. Крайности же, они, как известно, смыкаются.

Вслух ничего такого говорить, разумеется, не стал, хлопнул по столешнице ладонью:

– Что-то мы отвлеклись от главного. – После чего решительно заявил: – Значит так, Вероника. Дело меня ваше заинтересовало, и я, пожалуй, им займусь.

– Спасибо, – произнесла девушка с искренней благодарностью, после чего, скукожившись от невероятного смущения, спросила: – Егор Владимирович, а сколько я вам за это буду должна?

– Нисколько, – ответил я с той степенью категоричности, которая казалась бы, в зародыше должна убивать всяческие прекословия.

Однако на Веронику это почему-то не подействовало.

– Нет, я так не могу, – произнесла она с достоинством английской королевы – У меня вот тут есть колечко бабушкино, оно мне до…

– Прекратите, пожалуйста, – оборвал я её на полуслове. – Честно говоря, меня не волнует, можете вы там что-то, милая моя Вероника, или не можешь. Дело ведь не в вас, дело в детях, а они, как утверждают, чужими не бывают. – Выдал ей такое и, не давая возможности вставить ни единого словечка, стал переводить дело в практическое русло: – Когда мне лучше к вам на работу подъехать? Я хотел бы осмотреться на месте. Ну и с воспитанниками вашими было бы неплохо переговорить.

Наморщив лоб, Вероника стала прикидывать вслух:

– После обеда до полчетвертого у нас сон-час. Потом полдник. Потом на прогулку выйдем, если дождя не будет. На прогулке, пожалуй, будет удобнее всего.

– Ну вот и отлично, – отозвался я. – Значит, подъёду к пяти. Хорошо?

– Лучше чуть раньше, – посоветовала девушка. – А то с пяти родители уже начинают детей разбирать.

– Ладно, подъеду пораньше. Договорились?

– Договорились, только…

– Что?

Она не ответила и стала нервно покусывать нижнюю губу.

– Ну? – поторопил я.

– Не знаю, как сказать…

– Как есть, так говорите, не стесняйтесь, я понятливый.

– Дело в том, что… Понимаете, Гертруда Васильевна, она…

До меня моментом дошла вся тонкость ситуации.

– Можете не продолжать, Вероника, я всё понял. Не волнуйтесь, я вас не выдам. А если вдруг встречу эту вашу горгону, что-нибудь наплету ей такого этакого. Теперь всё?

– Теперь всё, – облегчённо вздохнув, кивнула девушка.

– Тогда вот ещё что хочу сказать, прежде чем вы уйдёте. Ничего, Вероника, не бойтесь, вы теперь не одна. И запомните: всё будет хорошо. Я обещаю.

На лице девушки впервые за всё время разговора появилась улыбка, и эта была дружеская улыбка.

Есть тысяча способов сделать кого-то своим врагом и только один способ превратить его в друга. Способ этот прост. Нужно заверить человека, что ты на его стороне, и сделать это таким образом, чтобы он тебе поверил. А поверит он тебе только в одном случае – если ты сделаешь это искренне.

Где-то минуты через три после того, как я проводил Веронику, в кабинет влетела Лера.

– Ну что, шеф? – спросила она сходу.

– Ты о чём? – вопросом на вопрос ответил я.

– Как о чём? Об этом деле. Ужас, правда? Или ужас-ужас?

– Ну, как тебе сказать. Пока не знаю. Я бы, подруга, с выводами не стал торопиться. Вполне может быть, что тревога ложная.

– Как так ложная? – удивилась Лера. – Рисунки же вон они. И в них явно таится зло.

– Уверена?

– А разве нет?

Я пожал плечами:

– Кто его знает. Может, детишки шутят. Может, розыгрыш чей-то глупый. Может, ещё что. Съезди, посмотрим, решим.

Лера осторожно-осторожно, словно ядовитую змею, вытащила один рисунок из папки и долго в него вглядывалась. Потом брезгливо кинула на стол и спросила:

– А что это за знак, шеф?

– Пантакль, – коротко ответил я.

– А что такое пантакль?

– Графическое выражение воли мага… ну или колдуна.

И всё, больше ничего я ей на этот счёт не сказал. Хотя, конечно, мог бы многое порассказать. Будучи давно практикующим магом, знаю о пантаклях если не всё, то почти всё.

Прежде всего, знаю, что бывает они двух типов. Первый представляет собой простую металлическую бляху с гравировкой, передающую в каббалистических символах и именах цель создания пантакля. При её изготовлении исходные параметры определяются по малой таблице планет и таблице часов. Общий принцип изготовления незамысловат, но строго последователен: в день и час планеты-покровительницы задуманного деяния из металла, подчинённого той же планете, вырезается идеальный круг, на который наносится освящённым резцом рисунок и стих сакрального текста. В последнюю очередь гравируются имена ангелов или демонов. По окончании пантакль окуривают в благовониях и заворачивают в ткань, изготовленную из какого-нибудь натурального материала, лучше из шёлка.

Помимо обычных пантаклей бывают ещё так называемые эрзац-пантакли. Эрзац-пантакль – это активированная копия изначального пантакля (протопантакля), нанесённая на произвольный, то есть выбранный магом по своему желанию, носитель. Часто так бывает, что у мага нет времени на розыск необходимого металла или нет возможности дождаться верного срока, а без этих вещей о создании пантакля и речи идти не может, вот зубры магических наук и придумали, как в таком случае выйти из положения с помощью суррогата. Чаще всего эрзац-пантакль исполняют в виде медальона, предназначенного для ношения на цепочке или шнурке. К эрзац-пантаклям также относятся перстни, кольца и браслеты с соответствующей гравировкой, настенное граффити, татуировки и тому подобное. Для того чтобы эрзац-пантакль обрёл силу пантакля, в стандартный рисунок помимо основных нужно обязательно добавить символы, выуженные магом из собственного подсознания в состоянии неистовства. Разумеется, тут помимо сноровки, необходим творческий подход, на который горазд далеко не всякий маг. Начинающие маги или маги-традиционалисты активный эрзац-пантакль создать не могут даже при большом желании.

Зная всё это, я понимал: если детские рисунки из второй папки имеют какое-либо отношение к практической магии, то они являются эрзац-пантаклями. Вернее, заготовками для эрзац-пантаклей, то есть полуфабрикатами, поскольку, в них при наличии всех стандартных элементов, отсутствовали какие-либо персональные. Да и Силой от этих рисунков не веяло, что означало только одно: ритуал пробуждения ещё не проводился.

Делиться с Лерой профессиональными секретами я, повторяюсь, не стал – спички детям не игрушка. Впрочем, она и сама на подробностях не настаивала. Ахнула, услышав про волю колдуна, и спросила озабочено:

– Значит, детей околдовали?

– Пока не знаю, – ответил я. – Говорю же, будем разбираться.

– Ой, а вдруг их, как и меня в прошлом году? – заволновалась Лера.

– Не каркай, – категорично потребовал я. И, чувствуя, что это необходимо, постарался успокоить: – Знаешь, хотя и не считаю нужным расслабляться, ничего зловещего пока не вижу. И давай, подруга, не будем зазря волноваться. Будет день, будет и пища. Скажи-ка лучше, чего это ты сегодня так вырядилась?

Лера сделала вид, что не понимает, о чём это я:

– Как "так"?

– Полгода косила под агента Скалли: брюки, пиджаки, белые сорочки с отложными воротниками. И друг – блузочка. И вдруг – юбочка.

Девушка покрутилась на месте, отчего голубая, обтягивающие её ладные бёдра, юбка превратилась в колокол чайной бабы, и спросила:

– А что, не нравится?

– Очень даже нравится. Скажу больше, ты безумна хороша в этом неожиданном наряде. Потому и спрашиваю: что случилось?

– Свиданка у меня сегодня намечается, – зардевшись от комплимента, поделилась Лера. Затем подумала и на всякий случай пояснила: – Свидание.

– Что, – заулыбался я, – у девушки случилось головокружение от весеннего томления?

– Ага, шеф, точно. Головокружение.

– И кто же он, наш счастливец?

– Вам что, шеф, и вправду это так интересно?

Откинувшись на спинку, я сложил руки на груди:

– Представь себе.

– Ладно, хорошо, – сдалась Лера. Уселась в кресло напротив и, уставившись на меня взором, полным прелестного озорства и юной бесшабашности, спросила: – Помните, позавчера рассказывала про парня, который меня в "Одноклассниках" сотым зафрендил?

Я напрягся:

– Что-что он с тобой сотым сделал?

– Ну, зафрендил, зафрендил, – усмехнулась Лера. – В друзья зачислил. Помните? Вам ещё его юзерпик смешным показался.

– Юзер… Смешным? И что же там было такого смешного?

– У него там мужик в косоворотке неистово в бубен лупит. Помните?

– Смутно, – признался я. – Ну да бог с ним, с юзерпиком. Докладывай, что там у вас?

– Как подружке?

– Как подружке.

– Да всё нормально у нас. Два дня плотно переписывались, сегодня всю ночь проболтали по телефону, а под утро решили, что созрели для реала.

Лера, видимо, ожидала каких-то слов одобрения, но я лишь обронил с кислый миной:

– Ну-ну.

– Осуждаете? – запальчиво спросила девушка.

– Я тебе не папа, чтобы осуждать.

– И не ревнуете?

– Я что тебе, любовник?

– Нет, не любовник, – вздохнула Лера и, одарив меня улыбкой того рода, когда улыбаются только губы, а глаза остаются грустными, тихо добавила: – Как это ни печально.

– Лера, Лера, – строго постучал я указательным пальцем по кромке стола. – Не начинай. Мы же с тобой, помнится, договорились в то Рождество раз и навсегда: служба, дружба и никаких "мы грабим банки". Забыла?

– А чего вы злитесь?

– Я злюсь? Где я злюсь? Ничего не злюсь.

– Я же вижу, злитесь. Злитесь-злитесь. Как только сказала про свидание, так сразу и начали злиться.

– Не выдумывай, а? Не злюсь я, просто волнуюсь немного. Ты ж мне не совсем чужой человек.

– И зря волнуетесь. Подумаешь, романтическое свидание. Чего тут опасного?

– Не просто романтическое свидание, – напомнил я, доставая сигареты из кармана, – а романтическое свидание с незнакомцем.

Лера всплеснула руками:

– И что?

– Да ничего. Просто не нравятся мне свидания вслепую посредством этих ваших интернетов.

– Почему же вслепую? Совсем не вслепую. Мы с ним фотографиями обменялись. Я ему в личку сбросила вчера. И он мне.

– Неужели? Ну и как он? Мачо?

– Нет, не мачо. Он… А я вам сейчас покажу.

Не успел я и глазом моргнуть, как Лера уже выскочила из кабинета в приёмную. Через несколько минут вернулась (за это время я скурил полсигареты) и протянула мне цветную распечатку:

– Вот он какой мой Никита.

На фото я увидел высокого плечистого парня, который изо всех сил постарался предстать перед своей избранницей конченым романтиком. Босой, в драных джинсах и грубой вязки свитере с толстым воротником а-ля старик Хемингуэй, он стоял в залитом светом проходе, прислонившись плечом к дверному косяку. В правой руке держал дымящуюся трубку, левую ладонь просунул за ковбойский, с огромной бляхой ремень. В уголках его губ пряталась улыбка уверенного в себе человека, но взгляд неестественно синих глаз решительно ничего не выражал. И вот из-за этого холодного, ничего не выражающего взгляда мне и показалось, что я где-то этого парня уже видел.

– Ну, и что скажите шеф? – поинтересовалась Лера, когда я положил распечатку на стол.

Ничего я ей не ответил. Но, сбросив пепел с кончика сигареты в раскрытый клюв бронзового пеликана, спросил:

– Ты уверена, что его на самом деле зовут Никитой?

– А почему я в этом должна сомневаться? – пожала девушка плечами.

– Мне кажется, что ему больше бы подошло имя Иннокентий.

Тут Лера не выдержала:

– Хватит, шеф, издеваться.

– Не издеваюсь ничуть, – спокойно сказал я. Повёл подбородком в сторону распечатки и поинтересовался: – А кто он по жизни?

– Художник и чуть-чуть литератор. И ещё путешественник. А что?

– Да ничего. Просто предпочёл бы, чтобы он был… Ну, не знаю… Допустим, мостостроителем.

– А чем вам художник не угодил?

– Ничего не имею против художников, просто мостостроители, они, понимаешь…

Лера не дала мне договорить, воскликнула:

– Прекратите уже! – И принялась отчитывать: – Вот вы, шеф, говорите, что не папа мне, но порою ведёте себя натурально, как папаша. Точно-точно. Так вроде по жизни нормальный мужчина, но иногда… Давно заметила. Ещё прошлой зимой заметила. Когда на полном серьёзе посоветовали надевать рейтузы с начёсом. Помните?

– Так холодрыга же какая…

– Папаша вы, шеф. Натуральный. Причём, сверх меры заботливый папаша. Вот и сейчас лезете со своими советами туда, куда…

– Да никуда я не лезу, – повысив голос, перебил я Леру. – И ничего не советую. Дружи – с кем хочешь. Люби – кого пожелаешь. Моё дело сторона.

Минуты две прошло, прежде чем Лера успокоилась. Побурчав ещё немного для порядка, она спросила примирительно:

– А вы его коммент прочитали? Тут же вот помимо фотографии ещё и коммент есть. Поди, не обратили внимания? – Не дожидаясь ответа, взяла лист со стола и в доказательство того, какой её Никита умный и тонкий человек, с выражением продекламировала: – Мимолётен был сон той ночи, что вместе с тобой я однажды провёл. Всё мечтаю вернуть виденье, но оно стремительно тает.

Выдержала паузу той длины, которая позволяет зрителям понять, что артист закончил и пора аплодировать, и спросила:

– Здорово, да?

– Угу, здорово, – хмыкнул я. – И круто. Выдать "Послание даме после ночного свидания" за своё собственное – это очень круто.

Отмерил вот так синеглазому Никите по перовое число и нервно затянулся.

– Что говорите? – рассеяно переспросила витающая в облаках Лера.

– Да так, ничего. Ворчу по-стариковски. Не обращай внимания.

А она и не обращала, она размышляла вслух:

– Что бы мне ответить ему в таком же духе? Чтоб не стыдно было. Не подскажите, шеф?

– Отчего ж не подсказать? Подскажу. Папа знает, папа пожил, стих на музыку положил. – Выпустив под потолок дым аккуратными кольцами, я дождался, когда они растают, и поведал такое вот: – Давным-давно, в ту пору, когда человеку ещё был интересен другой человек, некий господин Нарихира посетил край Исэ, где в тайне провел ночь с Девой храма. На следующее утро, когда он мучительно соображал, как передать ей послание, принесли письмо от неё. И знаешь, что там было написано?

– Ну-ну, – загорелась Лера.

– Бери лист, ручку, записывай, – велел я. И когда девушка приготовилась, продиктовал, манерно растягивая слова и дирижируя сигаретой: – Ты ко мне приходил иль сама я тебя посетила? Наяву иль во сне этой ночью увиделись мы? Я, увы, не в силах ответить.

Записав текст с усердием отличника на годовом диктанте, Лера уточнила:

– Это всё?

– Всё, – кивнул я.

– Класс! Нет, в самом деле. Ведь древний, похоже, креатив, а впечатление такое, что написан про разговор в Сети. Сейчас же отправлю. Вот удивится.

– Это навряд ли, – усмехнулся я.

Но она, коза, меня уже не слышала, поскакала к своему компьютеру. Однако на пороге притормозила, оглянулась и просительно запела:

– Шеф, а, шеф, мне уже в шесть тридцать нужно быть у памятника Ленину. Я смоюсь сегодня пораньше? Вы не против?

Ничего не ответив, я расплылся в улыбке.

– Чего это вы, вдруг? – удивилась девушка.

– Люблю наблюдать жизнь во всех её проявлениях, – признался я. – Одна девица перепугана до смерти, другой всё нипочём, она женихается.

Лера смутилась:

– Ну, шеф, ну чего вы ей богу. Мне что, всё отменить и с вами поехать?

– Без сопливых справлюсь. Шагай на своё свидание. Шагай-шагай. Только, ради бога, напрасных обещаний и клятв не давай, помни про саксонскую дуру.

– Про какую-какую дуру? – не поняла Лера.

– Про саксонскую, – повторил я. И поскольку вопросительное выражение не исчезло с лица девушки, рассказал в назидательном ключе: – Двести лет назад одна барышня поклялась, обручаясь с возлюбленным: "Если выйду за другого, пусть чёрт меня тогда в день свадьбы к себе заберёт". Поклясться-то поклялась, да потом взяла и действительно вышла за другого. За богатого.

– Обычное дело, – вставила Лера тоном многоопытной матроны.

– Дело-то обычное, – соглашаясь, продолжил я, – да кончилось необычно. В разгар свадебного пира во двор влетел на чёрном скакуне таинственный незнакомец. Оставив седло, вошёл в дом незваным гостем и сходу пригласил невесту на танец. Та не посмела отказать, и пошли они кружить по залу. А когда музыка стихла, незнакомец подхватил отступницу на руки, выбежал во двор, кинул её обомлевшую на коня и сам в седло. Жених было кинулся в погоню, да куда там – чёрный конь с околицы сразу за горизонт, а там и в облака. Только их и видели. Вот так-то, детка. Мотай на ус.

– Страшилка какая-то турпоходовская, – тряхнув головой, будто желая вытрясти из неё только что услышанное, сказала Лера и вышла из кабинета.

– Не страшилка ни разу, – запоздало возразил я. – Правда голимая.

После чего взял распечатку, ещё раз глянул на фото и попытался вспомнить, где же я этого паренька всё-таки раньше видел. Не вспомнил ничего, скомкал лист и собрался выбросить в корзину. Однако в последний миг передумал, разгладил, свернул вчетверо и сунул в карман. Почему? А потому что сыщик, и в этой своей ипостаси достиг изрядных высот