Глава 5

Мало-помалу мир вступал в новую эпоху. Пришельцы милостиво приняли навязанный им человечеством таинственный ореол полубогов. Систему обуяло предчувствие счастливого Тысячелетия. В моду вошла разрядка. Впервые начали поговаривать о Схизматрице — постчеловеческой Солнечной системе, разнообразной, однако единой, в которой воцарится терпимость и каждый получит свою долю.

Мощь пришельцев — они называли себя Инвесторами — казалось, была беспредельна. Они принадлежали к расе столь древней, что напрочь забыли о тех временах, когда еще не летали к звездам. Могучие корабли пришельцев бороздили обширное экономическое пространство, торгуя с девятнадцатью другими разумными расами. Было ясно, что их технология достигла такого могущества, что при желании они могли бы запросто разнести этот мирок не одну сотню раз. Так что человечеству оставалось лишь радоваться, что пришельцы выглядели такими безмятежными и приветливыми. Спокойствие и любезность их в данных обстоятельствах немало радовали человечество. Товары, которыми они торговали, почти всегда были безопасны, часто представляли собой немалый — но чисто академический — интерес для искусства либо науки, хотя практической пользы от них было на удивление мало.

Богатства человечества рекой текли пришельцам в казну. К звездам на кораблях Инвесторов отправлялись лишь крохотные посольства, которым никогда ничего существенного добиться не удавалось, и они так и оставались крохотными — кораблевладельцы заламывали за проезд суммы поистине астрономические.

Инвесторы же оборачивали богатства, выкачанные из человеческой экономики, и постепенно откупали человеческие предприятия. Одна-единственная техноновинка из их обширного арсенала могла превратить индустрию, пребывающую при последнем издыхании, в отрасль, акции которой ракетой взмывали в небо. Различные группировки ожесточенно грызлись промеж собой за пришельческую благосклонность; миры же, не желавшие сотрудничать с Инвесторами, очень скоро поняли, как легко и бесповоротно могут быть обойдены остальными.

При Замирении Инвесторов пышным цветом расцвела торговля. Откровенная война стала считаться вульгарной; на смену ей пришла благопристойная скрытность наглого промышленного шпионажа. Грядущий Золотой Век казался все ближе и ближе — вот-вот, только руку протянуть. А годы текли, текли…

Государство Совета Голдрейх-Тримейн

03.04.37

Публика Линдсею понравилась. Пространство вокруг переполняли люди; разноцветные куртки с пеной кружев, ноги в узорных чулках, обутые в изящные ножные перчатки с пятью пальцами, запахи парфюмерии шейперов…

Небрежно прислонившись к стене, обитой расшитым бархатом, Линдсей просунул руку в швартовочную петлю. Одет он был по самой наипоследней моде: парчовая куртка цвета «морской волны», зеленые атласные панталоны, чулки в желтую, булавочной толщины, полоску и элегантные ножные перчатки для невесомости. На фоне жилета поблескивала золотая цепочка видеомонокля.

Его длинные, чуть тронутые сединой волосы были заплетены в косу, перевитую желтым шнурком.

Среди шейперов Линдсей считался гораздо старше своих пятидесяти одного года — его полагали генетическим типом из начала шейперской истории. Таких в Голдрейх-Тримейне, одном из старейших шейперских городов-государств в кольцах Сатурна, хватало.

Из театрального зала в холл выплыл механист, облаченный в цельнокроеный костюм изысканного оттенка красного дерева. Заметив Линдсея, он оттолкнулся ногой от двери и поплыл к нему.

Дружелюбно выставив перед собой, руку, Линдсей помог ему погасить инерцию. Протез правой руки под рукавом тихонько прожужжал, и смолк.

— Добрый вечер, мистер Бейер.

Небрежно-элегантный механист кивнул, продевая руку в петлю:

— Добрый вечер, доктор Мавридес. Всегда рад видеть вас.

Бейер служил в посольстве Цереры унтер-секретарем по культурным связям. Это бесцветное звание являлось всего лишь прикрытием для его работы на разведслужбу мехов.

— Не часто увидишь вас в это время суток, мистер Бейер.

— А я слинял со службы, — с удовольствием сказал Бейер.

В Голдрейх-Тримейне жизнь не затихала круглые сутки. Период от полуночи до восьми утра здесь был самым разгульным, да и полиции в это время было поменьше. Тут и механист мог смешаться с толпой, не привлекая к себе косых взглядов.

— Вам понравилась пьеса, сэр?

— Триумф! Не хуже, чем у Рюмина, можно сказать. Странно, раньше я об этом авторе — Фернанде Феттерлинге — ничего не слыхал.

— Он местный, из молодых — и из самых талантливых.

— О-о, один из ваших протеже… Ну, по поводу разрядки я его чувства разделяю. Знаете, в конце этой недели в нашем посольстве намечается небольшой прием; я был бы рад пригласить и мистера Феттерлинга. Хочу лично выразить свое восхищение.

Линдсей уклончиво улыбнулся:

— Я всегда рад видеть вас у себя. Нора часто о вас вспоминает.

— Польщен. Доктор-полковник Мавридес — очаровательнейшая хозяйка.

Бейер пытался не выказывать разочарования, однако чувствовалось, что ему явно хочется поскорей отделаться от Линдсея и наладить контакт с кем-нибудь из столпов местного общества. Линдсей его за это не осуждал — чего уж, работа такая.

Линдсей и сам имел звание доктор-капитана Службы безопасности и занимал должность эксперта по социологии Инвесторов. Даже в эти дни, в дни Замирения Инвесторов, чин в Службе безопасности был обязателен для работников военно-научного комплекса шейперов. Что ж, с волками жить — значит, и выть соответственно.

В ипостаси театрального администратора Линдсей никогда — даже намеком — не упоминал своего чина. Однако ж Бейер был о нем прекрасно осведомлен, и только дипломатическая вежливость позволяла им держаться на дружеской ноге.

Ярко-голубые глаза Бейера обшарили толпу, которая заполонила фойе, и лицо его вдруг сделалось каменным. Линдсей проследил направление взгляда.

Причиной заминки Бейера оказалась некая личность: на губе — микрофон-клипса, в ушах — клипсы-наушники, и явная нехватка элегантности в костюме. Охранник, причем не из шейперов: волосы, гладко зализанные назад, поблескивают антисептической смазкой, а лицо не по-шейперски перекошено.

Линдсей вставил в правый глаз видеомонокль и начал съемку.

Заметив это, Бейер кисловато улыбнулся:

— Здесь их четверо. Ваша постановка привлекла внимание весьма видного человека.

— Похожи на обитателей Цепи, — сказал Линдсей.

— Официальный визит, — пояснил Бейер. — Но здесь он — инкогнито. Глава государства, Республики Моря Ясности, Филип Хури Константин.

Линдсей отвернулся:

— Не имею чести знать этого джентльмена.

— Он — не из сторонников разрядки. Я знаю его лишь с чужих слов и представить вас не могу.

Держась к толпе спиной, Линдсей поплыл вдоль стены.

— Я должен быть в кабинете. Не откажетесь покурить в моем обществе?

— То есть втягивать дым в легкие? Не имею привычки.

— В таком случае прошу прощения…

Линдсей удалился.

* * *

— Ведь двадцать лет прошло…

Нора Мавридес сидела за консолью: мундир Службы безопасности, черный плащ небрежно накинут на плечи поверх янтарного цвета блузки.

— Что это он вдруг? — проговорил Линдсей. — Мало ему Республики?

Нора начала рассуждать вслух:

— Причина его визита сюда, наверное, в милитантах. Они хотят, чтобы он поддержал их здесь, в столице. Во-первых, он имеет вес, во-вторых, не сторонник разрядки.

— Правдоподобно. Если дела обстоят противоположным образом; если милитанты полагают Константина ручным, лояльным к ним генералом-дикорастущим и понятия не имеют о его амбициях. И о его возможностях. На самом-то деле как раз он ими манипулирует.

— Он тебя видел?

— Не думаю. Сомневаюсь, что он вообще меня сможет узнать. — Линдсей медленно погрузил ложку в коробку с йогуртом. — Возраст сильно изменил мою внешность.

— У меня сердце не на месте после просмотра того, что ты снял. Абеляр, столько лет все у нас было замечательно… Если он поймет, кто ты такой… Он же нас уничтожит.

— Не факт. — Сморщившись, Линдсей заставил себя проглотить йогурт, приготовленный специально для нешейперов, чей кишечник и желудок прошли антисептическую обработку, и ужасно горчивший от ферментов. — Ну разоблачит меня Константин — а дальше? У нас останутся пришельцы. Инвесторам плевать и на мои гены, и на мое образование… Они нас прикроют.

— Он же — убийца! На него нужно напасть первым.

— Не нам, дорогая моя, обсуждать такую возможность. — Механическая рука Линдсея взяла картонку, тонкие стенки слегка вогнулись. — Я всегда старался избегать с ним столкновения. По возможности. Я нарвался совершенно случайно. Это — как кости бросить.

— Не говори так! Неужели мы ничего не можем сделать?

Линдсей побарабанил железными пальцами по столу. Вот и рука — тоже часть маскировки. Когда-то этот древний протез принадлежал Верховному судье; древность вещи как бы намекала посторонним на преклонные годы ее носителя…

На стене кабинета Норы медленно проворачивался Сатурн — телезапись вращения была сделана со спутника. Золотистую дымку, окутывавшую поверхность, бороздили ярко-оранжевые токи ветров.

— Может, в конце концов, уехать отсюда? — предложил Линдсей. — Не сошелся же свет клином на Голдрейх-Тримейне. Ущелье Кирквуда — тоже, между прочим, неплохо. Или Кластер Кассини.

— И пусть все, чего мы здесь достигли, пойдет прахом?

Линдсей рассеянно взглянул на экран.

— Мне хватит того, что со мной — ты.

— Абеляр, я не могу без этого места. Без должности профессора-полковника. И потом — как же дети? И — наша лига? Они ведь полностью зависят от нас…

— Ты права. Наш дом — здесь.

— Именно. И не делай из мухи слона. Он скоро уедет в свою Республику. Не будь Голдрейх-Тримейн столицей, Константин вообще бы сюда не сунулся.

В соседней комнате раздался взрыв детского смеха. Нора убавила звук.

— С Филипом мне не ужиться, — задумчиво сказал Линдсей. — Слишком многое мы друг о друге знаем.

— Не будь таким фаталистом, милый. Я не собираюсь сидеть сложа руки, когда какой-то дикорастущий выскочка является и начинает угрожать моему мужу.

Поднявшись из-за консоли, она подошла к нему. Центробежное тяготение в половину земного одернуло подол ее юбки. Усадив жену на колени, Линдсей взъерошил пальцами своей «природной» руки ее волосы:

— Забудем про него, Нора. Иначе опять дойдет до смертоубийства.

Она поцеловала его:

— Раньше ты был один. А теперь многое изменилось. За нами — Полночная лига. За нами — Мавридесы, Инвесторы и мой чин в «Безопасности». Мы уверены в себе, и жизнь принадлежит нам!

Государство Совета Голдрейх-Тримейн

13.04.37

Филип Константин наблюдал отправление своего корабля в видеомонокль. Монокль ему нравился — стильная штучка. Ему было до боли обидно, что приходится жить в стороне от таких замечательных новшеств. Мода, что ни говори, мощный фактор воздействия.

Особенно — на шейперов. За кормой его «Фрэндшип Серен» комплекс Голдрейх-Тримейна неспешно вращался против часовой стрелки. Константин внимательно изучал вид города, транслируемый на его монокль с камеры, установленной на корпусе корабля.

Этот орбитальный город был прямо-таки наглядным пособием по истории шейперов.

«Ядром» служил темный, из толстой брони цилиндр — прибежище первопоселенцев, отчаянных пионеров, прибывших добывать минералы в кольцах Сатурна, несмотря на высокую радиацию и тяжелейшие электромагнитные бури. Цилиндрическое ядро Голдрейх-Тримейна было темным, словно упрямый желудь, выживший и разросшийся в совершенно фантастическое растение. Ныне «желудь» опоясывали кольцом металлические сферы, по поверхности его плавно скользили установленные на рельсах радарные установки, вокруг него на белых керамических стеблях вращались два громадных взаимно уравновешивающихся трубчатых «пригорода». Внутренний комплекс окружала россыпь жилых комплексов, лишенных тяготения. За пузырями пригородов вставали стены нематериальной Бутыли.

«Фрэндшип Серен» достиг прохода в Бутыли. В монокле сверкнули разноцветные струи помех, и Голдрейх-Тримейн исчез. Видимым осталось только отсутствие Голдрейх-Тримейна: лепешка черного тумана на фоне белых ледяных глыб Кольца. Черный туман и был собственно Бутылью: магнитное токамак-поле восьми километров в длину, защищавшее город-государство шейперов «паутиной» на термоядерной энергии.

На таком громадном расстоянии от Солнца от энергии светила толку было немного. Шейперы обзавелись собственными солнцами, яркими ядрами, для каждого государства Совета — своим. Для Голдрейх-Тримейна, Дермотт-Голд-Мюррея, Фазы Тельца, Ущелья Кирквуда, Синхрониса, Кластера Кассини, Кластера Энке, Союза старателей, Арсенала… Константин знал на память их все.

Включились двигатели, еле заметное ускорение чуть встряхнуло корабль. Метеостанция Голдрейх-Тримейна дала разрешение на вылет, значит, страшных молний, проскакивающих иногда между элементами Кольца, не ожидается. Радиационный фон невысок. А путешествие на новых, шейперских, двигателях займет каких-то несколько недель.

В каюту вошел Зенер и сел рядом.

— Вот и все… — сказал он.

— Что, Карл, уже ностальгия? — Константин поднял взгляд на высоченного драматурга.

— По Голдрейх-Тримейну — да. А по тамошнему народу… Это другой вопрос.

— В один прекрасный день ты вернешься сюда триумфатором.

— Очень любезно со стороны вашего превосходительства.

Зенер поскреб подбородок, и Константин отметил, что стандартные бактерии Республики уже пометили его шею.

— Давай без чинов, — сказал Константин. — В Совете Колец так принято, но в Республике это отдает аристократизмом. А такая идеология у нас не поощряется.

— Понимаю, доктор Константин. И буду поосторожнее.

Гладко выбритое лицо Зенера дышало безликой шейперской красотой. Костюм его был чрезмерно изыскан, в тускловатых коричневых и бежевых тонах.

Константин спрятал монокль в карман расшитого бронзовой нитью бархатного жилета. На спине под льняным вышитым пиджаком выступил пот; кожа спины шелушилась там, где омолаживающий вирус пожирал старые клетки. Уже два десятка лет бродила эта инфекция по его организму — первая награда за лояльность к шейперам. В местах, где поработал вирус, оливково-смуглая кожа становилась гладкой, как у младенца.

Зенер осмотрел стены каюты. Толстый слой изоляции был украшен пуантилистскими гобеленами, изображавшими виды Республики. Буйные фруктовые сады под небом в белоснежных облаках, солнце, с церковной торжественностью озирающее с высоты золото пшеничных полей, сверхлегкий летательный аппарат, несущийся вдаль над каменными особняками, крытыми красной черепицей…

— А как же выглядит эта ваша Республика на самом деле?

— Глухая дыра, — ответствовал Константин. — Осколок прошлого. До нашей революции она здорово загнила. Не только в социальном смысле, физически — тоже. Столь огромная экосистема требует тотального генетического контроля. Но основатели о будущем не задумывались. На их век хватило — и ладно. — Константин сложил кончики пальцев. — И мы унаследовали этот бардак. Цепь миров высылала своих прожектеров и мечтателей. Например, генетиков-теоретиков, сформировавших Совет Колец… Цепь слишком уж привередничала и к настоящему моменту профукала всю свою силу. Превратилась в полуколонии…

— Доктор, вы думаете, мы, шейперы, победим?

— Да. — Константин улыбнулся Зенеру, а улыбался он исключительно редко. — Потому что мы понимаем, за что идет борьба. За жизнь. Нет, я не хочу сказать, что мехи будут разом уничтожены. Они могут доживать свое еще века и века. Но все равно вымрут. Превратятся в киберов, перестанут быть живыми людьми из плоти и крови. А это — тупик, ведь пропадает сила воли. Ни императивов, ни воображения — одни программы.

Драматург кивнул:

— Логично. Не то что лозунги, которые вы, должно быть, слышали на днях в Голдрейх-Тримейне. Единство в разнообразии… Все группы составляют одну огромную Схизматрицу… Род людской заново объединяется перед лицом пришельцев…

Константин заерзал в кресле, пытаясь тайком почесать зудящую спину.

— Да, я слышал подобные упражнения в риторике. Со сцены. Тот продюсер, о котором вы говорили…

— Мавридес? — оживился Зенер. — Могущественный клан. Голдрейх-Тримейн, Джастроу-Стейшн, Ущелье Кирквуда… Они никогда не были представлены в Совете, но имеют общие гены с Гарза, Дрейперами и Феттерлингами. А Феттерлинги очень влиятельны.

— Вы говорили, этот человек — только по браку Мавридес. Что он не генетический.

— Одиночка, вы хотите сказать. Не из линии. Да. И ему не позволено вносить в линию свои гены. — Зенер рассказывал сплетню с явным удовольствием. — К тому же Инвесторы в нем души не чают. И еще он — цефеид.

— Цефеид? То есть из Службы безопасности?

— Доктор-капитан Абеляр Мавридес, цефеид, доктор философии. Чин для его возраста — не бог весть какой… Говорят, когда-то он был бродягой, потом — горняком-кометчиком. Где-то на границе Системы встретился с пришельцами, каким-то образом пролез к ним в доверие… Буквально через несколько месяцев после первого своего появления они привезли этого Мавридеса с женой в Голдрейх-Тримейн на одном из своих звездолетов. И с того момента он все идет и идет в гору. Корпорации нанимают его для посредничества в делах с пришельцами. Он преподает инвесторологию и бегло говорит на их языке. И достаточно богат, чтобы напустить тумана на свое прошлое.

— Шейперы из старых ревностно оберегают свою личную жизнь…

Зенер помрачнел.

— Он — мой враг. Он сломал мне карьеру.

Константин обдумал услышанное. Он-то знал о Мавридесе гораздо больше, чем Зенер, и этого последнего выбрал не наугад. Вполне естественно, что у Мавридеса не может не быть врагов, а значит, куда легче отыскать их, чем создавать новых.

Вот Зенер — он жестоко разочарован. Первая его пьеса с треском провалилась, а вторую так и не поставили. К закулисным махинациям Мавридеса и его Полночной лиги не допущен. Ярый антимеханист. Генетическая линия катастрофически пострадала во время войны. Сторонники разрядки его отвергают…

А Константин его приблизил и обласкал. Заманил в Республику, суля богатые театральные архивы и живые драматургические традиции, которые Зенер сможет невозбранно осваивать и воплощать в жизнь. Конечно же, этот шейпер был ему благодарен, и чувство признательности превратило его в пешку Константина.

Константин молчал. Мавридес не давал ему покоя. Щупальца влияния этого человека оплели весь Голдрейх-Тримейн.

Нет, такие совпадения — за гранью возможного. Они складывались во вполне осмысленный сюжет.

Человек, пожелавший назваться именем Абеляр. Театральный импресарио, ставящий политические пьесы. И супруга его — дипломат.

Слава богу, Константин точно знал, что Абеляр Линдсей мертв! Его агенты в Дзайбацу зафиксировали смерть Линдсея от рук Гейша-Банка. И он, Константин, даже разговаривал с женщиной, приказавшей убить Линдсея, шейпером-ренегаткой по фамилии Кицунэ… Он знал всю эту печальную историю от и до: связь Линдсея с пиратами, в припадке отчаяния — убийство бывшей главы Гейша-Банка… Смерть Линдсея была ужасна.

Но — почему все-таки наемный убийца, нанятый Константином, так и не вернулся из Дзайбацу? Он не допускал, что этот человек подался в бродяги. Наемным убийцам имплантированы «предохранители»; выживают очень немногие.

Многие годы Константин провел в постоянном страхе перед этим пропавшим наемником. Элита Службы безопасности Совета Колец уверяла его, что этот убийца мертв. Константин не поверил и никогда больше с ними не связывался.

Многие годы он проникал все глубже и глубже в скрытый от постороннего взгляда мир тайных операций шейперов. Наемные убийцы и телохранители, зачастую это были одни и те же люди, освоившие смежную профессию. Они-то и стали его ближайшими союзниками.

Он знал их уловки, знал, кто и кому фанатически предан. Он постоянно боролся за их доверие. Он укрывал их в Республике, прятал их от преследований со стороны пацифистов. Он использовал свой престиж для осуществления их милитаристских целей.

Некоторые шейперы до сих пор презирают его за то, что гены его не спланированы. Уважения большинства остальных он все же сумел добиться. Личная вражда его не волновала. Беспокоило то, что его могут внезапно остановить, прежде чем он будет готов померяться силой с миром. Прежде чем он достигнет высот, которые владели его помыслами с самого детства.

Кто же прознал про этого Линдсея, единственного человека, который когда-то был другом Константина… В те времена, когда он, Константин, был молод, когда воля его еще не окрепла, когда мягка еще была броня недоверия к окружающим, Линдсей был его ближайшим другом. Кто же выпустил на свободу этот призрак? Для чего?

Государство Совета Голдрейх-Тримейн

26.12.46

Гости, собравшиеся на свадьбу, заполонили сад. Из своего укрытия за кустами карликовой магнолии Линдсей заметил жену; несколько легких прыжков, и она уже стояла с ним рядом — гравитация была в половину нормы. Зеленые ветви шуршали по распростертым крыльям Нориной шляпки. Нора была в плотном вязаном платье цвета охры, шитом серебром и с ажурными янтарными рукавами.

— У тебя все в порядке, дорогой?

— Кайма на рукаве, чтоб ей сдохнуть… Танцевал — и вот, как-то умудрился оторвать.

— А то я смотрю, тебя нет. Может, помочь?

— Сам справлюсь, — ответил Линдсей, отчаянно сражаясь со сложным переплетением. — Осилю как-нибудь потихоньку.

— Давай помогу.

Шагнув сквозь кусты, она вытащила из шляпки богато украшенные спицы и заработала ими над его рукавом с ловкостью и сноровкой, о каких Линдсей не мог даже мечтать. Вздохнув, он аккуратно спрятал собственные спицы обратно в галун.

— Регент про тебя спрашивал, — сообщила она. — И прибыли генные старейшины.

— Куда ты их определила?

— На веранду. Пришлось выгонять оттуда детей. — С этими словами она завершила работу. — Вот. Сойдет?

— Ты у меня — просто чудо.

— Нет-нет, не целуй меня, Абеляр, всю косметику смажешь. Потом. — Она улыбнулась. — Ты потрясающе выглядишь.

Пальцами механической руки Линдсей пробежал по завиткам своих седых волос. Стальные суставы сверкали драгоценными камнями; среди проволочных сухожилий искрились жгуты волоконной оптики. Одет Линдсей был в официальную академическую гофрированную мантию Голдрейх-Тримейна: в лацканах — значки, означавшие чин, — и в темно-коричневые панталоны. Коричневые чулки смягчали величественность костюма, едва заметно переливаясь.

— Я танцевал с невестой, — сказал он. — Гости, похоже, удивились.

— Я слышала возгласы, дорогой.

Улыбнувшись, она взяла его под руку, положив кисть ему на рукав, чуть выше обнаженной стали локтя. Они покинули сад.

В патио невеста с женихом танцевали на потолке, вниз головами. Ноги их так и мелькали на танцплощадке, оборудованной специальными петлями. Глядя на невесту, Линдсей почувствовал неожиданный прилив счастья, почти граничащего с болью.

Клео Мавридес… Юная невеста была клоном погибшей женщины, унаследовавшим гены и имя покойной. Порою Линдсей словно бы видел в задорном взгляде молодой Клео нечто неуловимо старческое — так звон в бокале, сойдя на нет, еще заставляет вибрировать его хрустальные стенки. Что ж, Линдсей сделал все, что мог. С момента производства Клео находилась под его особой опекой. Пришлось им с Норой удовлетвориться хоть такой компенсацией… Это было больше чем искупление — слишком уж много они потратили усилий. Это была любовь.

Жених танцевал мощно; все гены Феттерлингов обеспечили его медвежьи силу и сложение. Фернанд Феттерлинг был одаренным человеком, выдающимся даже на общем фоне сообщества гениев. Двадцать лет знал Линдсей этого человека — как драматурга, архитектора и члена лиги. Созидательная энергия Феттерлинга и по сию пору внушала Линдсею благоговение, граничащее со страхом. Интересно, подумал он, сколь долговечен будет их брак? Легкая, изящная Клео и спокойный, серьезный Феттерлинг с острым, точно стальная секира, умом… Конечно, они любят друг друга, но и расчет в этом браке сыграл немалую роль. В их брак вложен значительный капитал — как экономически, так и генетически.

Нора провела его сквозь толпу детишек, гонявших жужжащие волчки, подхлестывая их изящно сплетенными кнутиками. Выигрывал, как обычно, Паоло Мавридес. Лицо девятилетнего мальчика светилось исключительной, прямо-таки сверхъестественной сосредоточенностью.

— Нора, юлу мою не задень, — сказал он.

— А Паоло играет нечестно, — сообщила Рэнда Феттерлинг, плотно сбитая шестилетняя девочка с озорной улыбкой, выдававшей отсутствие передних зубов.

— У-у, — протянул Паоло, не поднимая глаз. — А Рэнда — ябеда.

— Играйте дружно, — сказала Нора, — не мешайте старшим.

Старейшины сидели на веранде вокруг стола в стиле «буль» и говорили взглядами. Непривычному человеку беседа на этом языке действительно показалась бы лишь чередой косых взглядов. Кивнув собравшимся, Линдсей заглянул под стол. Под столом двое детишек возились с петлей из длинной веревки. Работая в четыре руки и используя пальцы ног, они соорудили из веревки сложную паутину.

— Очень мило, — сказал Линдсей. — Но лучше идите-ка вы играть в паучат где-нибудь в другом месте.

— Ладно, — нехотя согласился тот, что постарше.

Осторожно, стараясь не испортить работу, дети поползли к выходу, держа опутанные веревкой руки перед собой.

— Я им тут дал леденцов, — сказал Дитрих Росс, когда дети ушли, — так они сказали: мол, сберегут на потом! Где это слыхано, чтобы дети в этом-то возрасте берегли леденцы «на потом»?! Куда мир катится?..

Усевшись за стол, Линдсей раскрыл небольшое зеркальце и извлек из кармана мантии пуховку с пудрой.

— Эк ты взопрел, однако, — заметил Росс. — Нет, Мавридес, ты уже не тот, что был раньше.

— Ты, Росс, старый мошенник, — ответил Линдсей. — Сам протанцуй четыре танца, а потом говори.

— У Маргарет свежая мысль по поводу твоей скульптуры, — сказал Чарльз Феттерлинг.

Бывший регент после смещения явно сдал. Выглядел он неопрятным и желчным, старомодная прическа была изъедена сединой.

— И что же вы о ней думаете, госпожа канцлер? — поинтересовался Линдсей.

— Эротика.

Канцлер-генерал Маргарет Джулиано, перегнувшись через инкрустированную столешницу, указала на плексигласовый гермокупол. Под куполом располагалась замысловатого вида скульптура. С того момента, как Инвесторы подарили ее Линдсею, рассуждения и догадки на предмет ее содержания не иссякали.

Подарок, вырезанный из обычного льда, был покрыт сверкающим кристаллическим аммиаком. Специальные устройства поддерживали под куполом температуру в сорок градусов по шкале Кельвина. Состояла скульптура из двух приплюснутых комков, покрытых тончайшими, острыми кристаллами изморози, образующими филигранный узор. Изображение покоилось на волнистой поверхности — возможно, представлявшей некий невообразимо холодный океан. С одной стороны над поверхностью этого океана выступал еще один, совсем маленький, комок, который вполне мог бы изображать локоть.

— Обратите внимание, их здесь двое, — сказала шейпер-ученая. — Уверена, что прочие подробности происходящего тактично скрыты под водой. Точнее, под этой жидкостью.

— Они не очень похожи друг на друга, — возразил Линдсей. — Скорее уж один поедает другого. Если они вообще живые.

— А я что говорил? — проскрежетал Зигмунд Фецко.

Регент из механистов, намного старше всех шестерых, возлежал в своем кресле, совершенно измученный. Слова он выговаривал с огромным трудом, их буквально выжимал из его груди дыхательный корсет, скрытый под тяжелым пиджаком.

— На втором, — продолжал он, — какие-то впадины. Скорлупа вдавливается внутрь, это его высасывают.

Кто-то из детей Феттерлингов вбежал в комнату в погоне за убегающим волчком. Феттерлинг взглядом попросил Невилла Понпьянскула сменить тему. Ребенок убежал.

— В самом деле, замечательный брак, — сказал Понпьянскул. — Изящество Мавридесов плюс решительность Феттерлингов… Кто может устоять против такого сочетания? Кстати, по-моему, Михаила Феттерлинг выглядит многообещающе. Какая у нее пропорция?

Такие вещи Феттерлинг знал назубок:

— Шестьдесят от Феттерлингов, тридцать от Мавридесов и десять от Гарца, по обмену. Но я присмотрел, чтобы гены Гарца были близки к ранним феттерлинговским. Никаких нам этих новых Гарца! Пока не выдержат проверки на прочность.

— Молодая Аделаида Гарца — просто восхитительна, — возразила Маргарет Джулиано. — Одна из лучших моих студенток. Сверхспособные просто удивляют, регент. Настоящий квантовый скачок!

Она огладила изящными, в мелких морщинках, руками лацканы усыпанной медалями мантии.

— В самом деле? — спросил Росс. — Я некогда был женат на Аделаиде-старшей.

— Что же случилось с Аделаидой? — осведомился Понпьянскул.

— Увяла, — пожал плечами Росс.

По комнате точно пробежал холодок. Линдсей решил сменить тему.

— Мы хотим пристроить еще одну веранду. Эта нужна Hope под кабинет.

— Ей нужно так много места? — спросил Понпьянскул.

— Работа такая, — кивнул Линдсей. — А здесь — самый лучший район. Уэйкфилдовский Дзайбацу проверил его на подслушивающую аппаратуру. Иначе пришлось бы вызывать техников и переворачивать все вверх дном…

— Строим в кредит? — спросил Росс.

— Конечно, — улыбнулся Линдсей.

— Теперь в ГТ все и все делают в кредит, — сказал Росс. — Не понимаю я этого.

— Ну, конечно, — сказал Феттерлинг. — Ты-то, Росс, за восемь десятков лет ничего в своей берлоге не поменял. В этих крысиных норах, что на осевой, и повернуться негде. Вот мы, Феттерлинги… Жених только что доставил нам проект и спецификации нового комплекса пузырей.

— Хлипкое дерьмо… — хмыкнул Росс. — Нет, в ГТ все одно теперь слишком тесно. Слишком много этих «молодых акул». Дела, конечно, выглядят неплохо, но — нутром чую — назревает крах. Если что, я сматываю удочки и отправляюсь к кометчикам. А то давненько мне не приходилось пытать удачу.

Понпьянскул глянул Линдсею, всеми морщинками век выразив снисходительное пренебрежение к непрестанному хвастовству Росса своей удачей. Лет сто назад Россу крупно повезло с шахтами, и до сих пор он никому не позволяет об этом забыть. Других постоянно подзуживает, а сам рискует разве что в выборе и ношении этих своих странноватых жилетов…

— У меня есть кандидат в лигу, — сказал Феттерлинг. — Благовоспитан, учтив. Карл Зенер.

— Этот драматург? — осведомилась Маргарет Джулиано. — Мне его вещи не нравятся.

— Иными словами, он не за разрядку, — пояснил Феттерлинг. — И не гармонирует с твоим пацифизмом. Мавридес! Вы, несомненно, его знаете.

— Знаком, — отвечал Линдсей.

— Зенер — фашист, — сказал Понпьянскул. Новый предмет разговора прямо-таки гальванизировал престарелого доктора; он живо подался вперед, скрестив перед собою руки. — Он — человек Филипа Константина. Много лет проживал в Республике. В этом рассаднике шейперов-милитантов.

— Успокойся, Невилл, — нахмурился Феттерлинг. — Уж я-то Цепь знаю, сам оттуда… То, что там проделал Константин, следовало сделать еще сто лет назад.

— В смысле — заселить свой сельскохозяйственный мирок вышедшими в тираж наемниками?

— Привести еще один мир в сообщество шейперов!

— Это попросту культурный геноцид… — Понпьянскул совсем недавно прошел омоложение; все его худощавое тело трепетало от неестественного прилива энергии. Линдсей не спрашивал, какой техникой он пользуется; кожа сделалась гладкой, но какой-то не слишком живой, приобрела своеобразный смуглый оттенок, не встречающийся в природе. Костяшки пальцев были морщинистые, как спущенные воздушные шарики. — Орбитальную республику следовало бы оставить как есть, в качестве музея. Это было бы самым верным решением. Разнообразие необходимо, и нет ничего страшного в том, что не каждая образующаяся у нас общественная структура оказывается жизнеспособной.

— Невилл, — веско сказал Зигмунд Фецко, — ты разговариваешь как ребенок.

Понпьянскул откинулся на спинку кресла:

— Признаюсь, после последнего омоложения я перечитывал свои старые речи.

— За которые тебя вычистили, — заметил Феттерлинг.

— Ты о моем пристрастии к старине? Теперь уже и мои собственные речи — седая древность. Однако прежние проблемы так никуда и не делись. Политики сводят мир воедино, технологии же его дробят. Крохотные анклавы навроде Республики не следует трогать. Чтобы, если мы прикончим себя собственными руками, было кому собирать обломки.

— Есть Земля, — напомнил Фецко.

— Какой смысл говорить о варварах, — с этими словами Понпьянскул отхлебнул фраппе с транквилизатором.

— Будь у тебя, Понпьянскул, достаточно мужества, — заявил Росс, — ты бы отправился в Республику и занялся этим вопросом сам.

— Могу поспорить, — хмыкнул Понпьянскул, — что соберу там просто убийственные улики.

— Чушь, — сказал Феттерлинг.

— Это что, спор? — Росс смерил обоих взглядом. — Тогда я буду судьей. Если вам, доктор, удастся найти улики, которые проймут даже мою носорожью чувствительность, мы все согласимся, что правда на вашей стороне.

— Давненько я не… — заколебался Понпьянскул.

— Испугался? — захохотал Росс. — Тогда сиди себе и делай загадочный вид. Тебе же нужен фасад загадочности, так? Иначе кто-нибудь из молодых акул схарчит тебя за завтраком — и дело с концом.

— Один раз после чистки были уже такие желающие позавтракать, — заметал Понпьянскул. — Подавились.

— Так это ж двести лет назад, — продолжал подзадоривать его Росс. — Я вспоминаю некий эпизод с — как это там было? — с бессмертием через применение кельпа.

— Что?

Понпьянскул моргнул. Постепенно воспоминания, похороненные под грудой десятилетий, пробились наверх.

— Кельп, — сказал он. — Волшебное растение из земного океана. — Он продолжал, цитируя сам себя:

— Друзья! Что изменит ваш каталитический баланс? Ответ: кельп. Чудесное растение, рожденное морем и измененное генетически, способное ныне произрастать в pane — соляном растворе, от которого прослеживается происхождение самой крови… Господи боже мой, дальше не помню.

— Он торговал пилюлями из кельпа, — поведал обществу Росс. — Устроил себе контору в какой-то надувной трущобе. Радиация там была такая — можно яичницу на переборках жарить…

— Плацебо, — сказал Понпьянскул. — В те времена Голдрейх-Тримейн был полон дикорастущих. Горняки, беженцы, прожаренные радиацией. Тогда Бутыль нас еще не защищала. А если пациент выглядел уж совсем безнадежно, я примешивал немного обезболивающего.

— Всем нам не дожить до таких лет без некоторых процедур, — сказал Линдсей.

— К черту воспоминания, Мавридес, — рыкнул Феттерлинг. — Росс, я желаю знать, на что спорю. Что я выиграю, если у Понпьянскула ничего не выйдет?

— Мой дом, — сказал Понпьянскул. — В Колесе Фицджеральда.

Феттерлинг широко раскрыл глаза:

— А что поставлю я?

— Проиграв, ты публично разоблачишь Константина и Зенера. Плюс возмещение дорожных расходов.

— Твои чудесный домик, — протянула Маргарет Джулиано. — Невилл, как же ты расстанешься с ним?

Понпьянскул пожал плечами:

— Если будущее — за Константином и его дружками, мне все равно здесь не жить.

— Не забывай, что ты лишь недавно прошел курс, — с беспокойством сказал Феттерлинг. — И действуешь с излишней поспешностью. А мне не слишком-то по нутру выгонять человека из его берлоги. Можем отложить пари, пока…

— Отложить… — проговорил Понпьянскул. — Вот в чем наше проклятие — всегда мы все откладываем на потом… И это когда молодые вгрызаются, впиваются в каждый год так, словно не было никакого «вчера»… Нет, регент, я подтверждаю пари.

Он протянул Феттерлингу руку.

— Заметано! — Ладошка Понпьянскула утонула в лапище Феттерлинга. — А вы, вчетвером, свидетели.

— Я отправляюсь с ближайшим кораблем, — сказал Понпьянскул, поднимаясь. Его зеленоватые глаза лихорадочно блестели. — Мне нужно приготовиться. Очаровательный праздник, Мавридес.

— Спасибо, сэр, — ошарашено ответил Линдсей. — Шляпа ваша, я думаю, у робота.

— Я должен поблагодарить хозяйку.

С этими словами Понпьянскул покинул веранду.

— Совсем чокнулся, — сказал Феттерлинг. — После этой новой процедуры у него крыша съехала. Впрочем, бедняга никогда не отличался стабильностью…

— Какую процедуру он проходил? — прохрипел Фецко. — На вид в нем столько энергии…

— Из непроверенных, — улыбнулся Росс. — Он не может позволить себе зарегистрированной процедуры. Я слышал, он договорился с человеком побогаче и предоставил себя для эксперимента. И они поделили расходы.

Линдсей глянул Россу. Тот спрятал лицо, поднеся ко рту канапе.

— Рискованно, — сказал Фецко. — Потому-то молодые нас еще и терпят. Мы берем их риск на себя. Расчищаем им путь. Отсеиваем негодные процедуры… ценой своих жизней.

— Могло быть и хуже, — сказал Росс. — Он мог нарваться на один из этих кожных вирусов. Сбрасывал бы сейчас кожу не хуже змеи, хе-хе!

Из звукопоглощающего поля, заслонявшего дверной проем, выступил Паоло Мавридес:

— Нора сказала: приходите проводить Клео и мистера Феттерлинга.

— Спасибо, Паоло.

Джулиано и регент Феттерлинг направились к дверям, обсуждая на ходу строительные расходы. За ними засеменил Фецко; ноги его довольно громко жужжали. Росс придержал Линдсея за локоть:

— Минутку, Абеляр.

— Слушаю вас, гуманитар-лейтенант.

— Нет, Абеляр, я не по службе. Ты ведь не скажешь Джулиано, что это я Понпьянскула подбил?

— На незарегистрированную процедуру? Нет, не скажу. Хотя с твоей стороны это было жестоко.

Росс ухмыльнулся с глуповатым самодовольством.

— Понимаешь, несколько десятков лет назад я почти женился на Маргарет… Невилл говорил, что времена моей супружеской жизни могут теперь в любой день наступить снова… Послушай, Мавридес, мне все покоя не дает, как ты последние годы выглядишь. Ты же, между нами говоря, развалина!

Линдсей коснулся своих поседевших волос.

— Не ты первый мне об этом говоришь.

— Вопрос — не в деньгах?

— Нет. — Линдсей вздохнул. — Не желаю, чтобы инспектировали мою генетику. Сейчас столько наблюдателей от Службы безопасности, а я, откровенно говоря, не совсем такой, каким выгляжу…

— Что за хрень, в таком-то возрасте?.. Слушай, Мавридес, я давно подозревал нечто в этом роде. Ведь не зря тебе не позволено иметь собственное потомство. Я тут разузнал об одном месте, очень тихом и конфиденциальном. Конечно, это стоит приличных денег, но зато не задают никаких вопросов и не заводят документации. Все делается втихую. В одном догтауне.

— Ясно. При таком риске…

— Ты же знаешь, — пожал плечами Росс, — что я не очень в ладах с остальными из моей генолинии. Они мне своей документации не дают, приходится проводить исследования самому. Может, провернем кое-что вместе?

— Я не против. Но у меня нет секретов от жены. Ей можно сказать?..

— Конечно, конечно… Значит, договорились?

— Я свяжусь с тобой.

Линдсей положил руку-протез на плечо Росса. Тот еле заметно вздрогнул.

* * *

Новобрачным удалось добраться лишь до беседки, где они застряли в толпе поздравляющих. Линдсей, приобняв Клео, придержал левой рукой за предплечье Фернанда Феттерлинга:

— Береги ее получше, она же у нас совсем еще маленькая.

Фернанд взглянул ему в глаза:

— В ней — моя жизнь.

— Молодец, правильно говоришь. А ту новую пьесу мы пока отложим. Любовь важнее.

Нора чмокнула Фернанда, смазав его косметику. Тем временем молодежь, что собралась в доме, разошлась не на шутку. Танцы на потолочных петлях перешли чуть ли не в драку: молодые шейперы, визжа от смеха, пихались изо всех сил; каждый старался столкнуть соседа с танцтакелажа. Те, кто уже упали, цеплялись за других, болтаясь в половинной гравитации.

Веселые ребята, подумал Линдсей. Скоро многие из них тоже женятся; кое-кто даже сможет, подобно Фернанду, удачно совместить при этом любовь с политикой… Пешки. Пешки в династических играх старейшин, где правила определены капиталами и генетикой.

Он оглядел собравшихся, оценивая каждого из них с точностью, приобретенной за три десятка лет общения с шейперами. Часть толпы была скрыта за деревьями сада, прямоугольника буйной зелени, окруженного мозаичными плитами патио. Четверо детей Мавридесов мучили робофицианта — он, несмотря на все толчки и подножки, никак не желал ронять свой поднос с бокалами. Половинная гравитация позволила Линдсею легко подпрыгнуть вверх и взглянуть, что делается по ту сторону сада.

А там заварился нешуточный спор: человек в черном комбинезоне дискутировал с полудюжиной молодых шейперов. Беда. Подойдя к дорожке, ведущей через крышу сада, Линдсей вспрыгнул на потолок. С привычной легкостью цепляясь за рукояти и переставляя ноги из углубления в углубление, он поспешил к компании. На несколько мгновений его задержали трое детишек, промчавшихся, громко хихикая, в ту же самую сторону. Один ребенок обогнул Линдсея слева, другой — справа, а третий перебрался прямо через него. Кружева на рукаве снова оторвались.

— Да чтоб он сгорел, этот рукав, — пробормотал Линдсей, спрыгивая на пол. Правда, к этому времени не многим удалось сохранить свой костюм в целости… Он направился к спорщикам.

Взятый в осаду молодой механист был одет в элегантный атласный комбинезон с черной тесьмой и легонькой оторочкой из шейперских кружев у ворота. Линдсей узнал его: из учеников Рюмина, прибыл из гастролирующего по Системе «Кабуки Интрасолар», назвался Уэллсом.

Внешне Уэллс сильно напоминал бродягу: дерзок, коротко стриженные волосы спутаны, живой взгляд, размашистость движений говорит о привычке к невесомости. На плечах комбинезона — эмблемы в виде масок «Кабуки». И, кажется, пьян.

— Да о чем тут говорить! — громко настаивал Уэллс. — Когда Инвесторов использовали как предлог для прекращения войны — это одно. Но для тех из нас, кто знает этих пришельцев с детства, истина очевидна. Они далеко не ангелы. Все их игры с нами — только ради их собственной выгоды.

Пока что спорящие не замечали Линдсея. Он держался сзади, внимательно к ним присматриваясь. Обстановка, судя по всему, накалялась. Шейперами, окружившими Уэллса, были Африэль, Бесежная, Уорден, Парр и Ленг — его, Линдсея, выпускной класс. Лингвистика пришельцев. Они слушали механиста с вежливым презрением. Очевидно, объяснить ему, кто они такие, не удосужились, хотя докторантские мантии говорили за себя сами…

— Так, значит, по-вашему мнению, их не стоит и благодарить за разрядку? — спросил Саймон Африэль, холодный и практичный молодой милитант, уже зарекомендовавший себя в военно-научном комплексе шейперов. Однажды он поведал Линдсею, что хочет получить назначение в какую-нибудь чужую звездную систему. Да и все они к этому стремятся: среди девятнадцати известных рас чужаков, конечно же, найдется хоть одна, с которой шейперам удастся установить надежные взаимоотношения. И тогда весь мир будет у ног того дипломата, что вернется с такого задания в здравом уме.

— Да я, можно сказать, горой стою за разрядку, — заверил Уэллс. — Я просто желаю, чтобы и человечество участвовало в прибылях. Ведь — тридцать лет эти Инвесторы нас покупают и продают как хотят! А получили мы хоть что-то из их секретов? Межзвездный двигатель? Или их историю? Нет! Вместо этого они пудрят нам мозги бесполезными игрушками да весьма дорогими прогулочками к звездам. Эти чешуйчатые жулики наживаются за счет слабости и раздробленности человечества. И не один я так полагаю! Сейчас новое поколение в картелях…

— И что из этого? — спросила Бесежная, богатая девица, уже освоившая восемь языков плюс инвесторский, образцовая шейперская светская дама в платье с «боярскими» рукавами и крылатой бархатной шляпке. — В картелях большинство составляют старшие, их отношение к нам не изменилось, им так привычнее. Если бы нас не защищали Инвесторы…

— Именно так, госпожа без пяти минут докторша. — Уэллс был вовсе не так уж пьян. — Нас, желающих увидеть, что же такое Кольца в действительности, — сотни. Хватает и тех, кто безоглядно восхищается вами. К нам нелегально проникают ваши позапрошлогодние моды, ваше третьесортное искусство. Очень жаль! Мы так много можем друг другу предложить… Но Инвесторы выжимают из сложившегося положения все, что только могут. Они уже начали поддерживать поджигателей войны: положили конец перелетам «Кольца — картель», вдохновляют экономические войны… Поймите: самого факта, что я здесь, достаточно, чтобы на всю жизнь опозорить меня и даже объявить агентом Службы безопасности Колец — «микробом», как вы их называете. В картеле мне теперь пожизненный надзор обеспечен…

Африэль заметил Линдсея и громко сказал:

— Добрый вечер, господин доктор-капитан.

Постаравшись принять благодушный вид, Линдсей выступил вперед.

— Добрый вечер, господа докторанты. Добрый вечер, мистер Уэллс. Хотелось бы надеяться, что вы не обременены юношеским цинизмом. Мы живем в счастливые времена…

Уэллс явно занервничал. Все механисты жутко боялись агентов Службы безопасности Колец, не сознавая, что военно-научный комплекс столь тесно вплетается в жизнь шейперов, что к Службе безопасности, тем ли, иным ли образом, принадлежит четверть населения. Вот, например, Бесежная, Африэль и Парр, записные лидеры полувоенных молодежных организаций Голдрейх-Тримейна. У Уэллса куда больше оснований опасаться их, чем Линдсея, с большой неохотой согласившегося принять капитанский чин… Однако Уэллс был насквозь проникнут недоверием и бормотал какие-то пустопорожние вежливости, пока Линдсей не отошел от компании.

Что хуже всего — Уэллс прав. И студенты-шейперы это отлично понимали, хотя вовсе не собирались рисковать с таким трудом доставшимися докторскими степенями, публично выражая согласие с простодушным механистом. Еще бы: если желаешь получить от Совета Колец разрешение на полет к звездам, идеологически ты должен быть безупречен.

Конечно же, Инвесторы — просто рвачи. Человечеству их приход не принес ожидаемого Золотого века. Их даже и умными-то особенно не назовешь. Берут они исключительно непрошибаемой наглостью да сорочьей жадностью на все, что блестит. Слишком алчны, чтобы чего-либо стесняться, точно знают, чего хотят, и в этом их решающее преимущество.

Раздули их силу и значение свыше всякой меры, вот и все. И Линдсей тоже к этому руку приложил. Вспомнить хоть, как они с Норой выторговали за свой гиблый астероид три месяца уроков языка плюс бесплатный проезд до Совета Колец, где Линдсей, немедленно прославившись как первый друг пришельцев, сделал все, чтобы окружить их ореолом таинственности… А значит, он и сам виноват в этом мошенничестве.

Он ведь даже самих Инвесторов обманул! Его инвесторское имя и по сю пору состоит из скрежета с присвистом, означающего «Художник». И до сих пор у него есть друзья-Инвесторы — или, по крайней мере, те, кому доставляет удовольствие его общество…

Инвесторы обладают чем-то похожим на чувство юмора и, несомненно, по-садистски наслаждаются своими надувательскими сделками. И скульптура, подаренная ими и помещенная на почетном месте в его доме, вполне может оказаться всего-навсего парой кусков инопланетного говна!

Бог его знает, какому сбрендившему чужаку втюхали они ту каменную голову. И мало удивительного, что такой горячий юнец, как Уэллс, хочет правды и орет об этом на каждом углу. Не представляет себе парень последствий или же просто на них плюет — слишком еще молод, чтобы жить по лжи. Ну, положим, ложь еще малость продержится. Невзирая даже на новое, выросшее при Замирении Инвесторов поколение, так и рвущееся срывать покровы, не подозревая, что рвут-то они тот самый холст, на котором написан их мир.

Линдсей поискал жену. Она нашлась в своем кабинете, в тесном кругу своей банды заговорщиков, состоящей из профессионалов-дипломатов. Профессор-полковник Нора Мавридес раскинула над Голдрейх-Тримейном обширную паутину. Рано или поздно в ней окажутся все дипломаты столицы. Она была самой известной среди лоялистов своего класса и главным борцом за их дело.

Линдсей прикрывался своей таинственностью. Насколько ему было известно, он единственный из зарубежного отдела остался в живых. Если же уцелели где-нибудь другие дипломаты не из шейперов, то только потому, что старались не высовываться.

Ради приличия он на минуту задержался в кабинете, но безупречные манеры присутствующих, как всегда, действовали на нервы. Он прошел в курительную, где труппа феттерлинговских «Пастушьих Лун» приобщала двоих завзятых театралов к новомодному пороку.

Линдсей сразу же окунулся в роль театрального импресарио. Эти-то верят в то, что видят: старик, немного заторможенный, без присущей прочим искры гения, однако щедрый и окруженный ореолом таинственности. Таинственность — это ведь так романтично! Доктор Абеляр Мавридес на то и рассчитывал.

Он дрейфовал от одной беседы к другой: генетическая брачная политика, интриги Службы безопасности Колец, соперничество городов, научные стычки между «сменами» города, артистические лиги, — различные нити одной и той же ткани. Блеск этой ткани, сложное изящество социальных переплетений убаюкивали его. Порою такие приступы безмятежности настораживали: может, это возраст? Дряблость, предшествующая распаду? Ему, Линдсею, уже шестьдесят один…

Свадебное гулянье подходило к концу. Актеры отправились на репетиции, расползлись по своим древним норам старейшины, и орды детей разбежались по детским садам своих генетических линий. Наконец и Линдсей с Норой смогли добраться до спальни. Нора была слегка пьяна, глаза ее блестели. Присев на краешек кровати, она завела руки за спину, расстегнула платье и потянула. Сложная «шнуровка» на спине с легким шуршаньем разошлась, как паутина.

Первое омоложение понадобилось Hope двадцать лет назад, в тридцать восемь, а второе — в пятьдесят. Кожа ее спины зеркально поблескивала в розоватом свете ночника. Линдсей вынул из верхнего ящика тумбочки свой старый видеомонокль и снял с него футляр. Тем временем Нора высвободила свои изящные руки из расшитых бисером рукавов и принялась откалывать шляпку. Линдсей начал съемку.

— Ты еще не разделся? — Она обернулась. — Абеляр, что ты делаешь?

— Хочу запомнить тебя вот такой, — ответил он. — Как в этот прекрасный момент.

Со смехом Нора отшвырнула шляпку, ловко выдернула из волос украшенные драгоценными камнями заколки, и косы ее темными волнами упали на плечи. Линдсей почувствовал прилив новых сил. Отложив монокль, он выскользнул из одежд. Начали они не спеша, с ленцой. Но в эту ночь Линдсей особенно чувствовал, что смертен, и это чувство подгоняло его, словно шпора. Его охватила страсть, и он любил жену с небывалым пылом, и она отвечала тем же. Жестко вбиваясь в нее напоследок, он созерцал сквозь пульс оргазма собственную железную руку на ее глянцевитом плече. Хватая ртом воздух, он слышал, как громко стучит его сердце.

Когда он отстранился, она со вздохом потянулась и рассмеялась:

— Чудесно. Как я счастлива, Абеляр!

— Я люблю тебя, жизнь моя, — ответил он.

Нора приподнялась на локте.

— Милый, у тебя все в порядке?

Глаза Линдсея жгло.

— Сегодня вечером я говорил с Дитрихом Россом, — осторожно начал он. — Он предложил испробовать на мне новую процедуру омоложения.

— О-о, — с радостью сказала она. — Хорошие новости.

— Штука рискованная.

— Дорогой, старость — вот действительно рискованная штука. Все остальное — вопрос тактики. Тебе не требуется ничего особенного, лишь незначительный декатаболизм; с этим справятся в любой лаборатории. И можно будет не думать об этом еще лет двадцать.

— Но это означает — снять перед кем-то маску. Росс обещал строгую конфиденциальность, но я ему не доверяю. Феттерлинг с Понпьянскулом устроили сегодня довольно эксцентричную сцену. При подстрекательстве Росса.

Нора принялась расплетать одну из своих кос.

— Ты вовсе не стар, дорогой, просто слишком долго притворялся, что стар. И скоро тебе уже не придется притворяться. Дипломаты возвращают себе свои права, а ты ведь теперь — Мавридес. Вот регент Феттерлинг тоже дикорастущий, и никто из-за этого не думает о нем хуже.

— Ну да!

— Может, совсем немного… Хотя это неважно. Абеляр, у тебя глаза отекли. Ты принял ингибиторы?

Линдсей молчал. Опершись на не знающую усталости железную руку, он сел в постели.

— Я смертен, — сказал он. — Когда-то это имело для меня очень большое значение. И это — все, что осталось от меня прежнего, от прежних моих убеждений…

— И что же ты думаешь: старея, ты будешь меньше изменяться? Если хочешь сохранить свои прежние чувства, нужно оставаться молодым.

— По-моему, есть только один способ. Способ Веры Келланд.

Руки ее замерли, коса осталась наполовину нерасплетенной.

— Извини, — сказал Линдсей, — но это все время где-то здесь, рядом со мной, в тени… Я боюсь, Нора. Стань я снова молод, все изменится. Все эти годы, принесшие нам столько радости… Я заморожен здесь, залегши на дно, с тобой, в счастье и безопасности. Рискнув же снова стать молодым — я буду у всех на виду…

Она погладила его по щеке.

— Дорогой, не волнуйся. Я — с тобой. Я не дам тебя в обиду. Кто бы ни задумал причинить тебе вред — только через мой труп.

— Я понимаю, и рад этому, но никак не могу прогнать это чувство… Может быть, это вина? Вина за то, что все у нас так прекрасно? Что мы любим друг друга, тогда как другие умирают, словно крысы, загнанные в угол? — Голос его задрожал. Он опустил взгляд к пятну света ночника на охряном покрывале. — Сколько еще продлится Замирение? Старики нас презирают, молодые глядят на нас как на пустое место. Все меняется — и вряд ли изменится в лучшую для нас сторону… Милая… — Он взглянул ей в глаза. — Я отлично помню дни, когда у нас не было ничего, даже воздуха для дыхания, и все вокруг нас заполняла гниль. То, что мы приобрели с тех пор, является нашей чистой прибылью, но все это не настоящее… Реальны лишь отношения между тобой и мной — и более ничего. Скажи: если все остальное пойдет прахом, ты ведь останешься со мной?..

Она взяла мужа за руки, положив его протез поверх своего локтя.

— Откуда у тебя эти мысли? Опять Константин?

— Феттерлинг хочет ввести в лигу одного из его людей.

— Так и знала, что тут не обошлось без этого деспота. Значит, это его ты боишься? Вспомнил прежние трагедии… Ну что ж, так-то лучше, теперь я знаю, с кем имею дело.

— Дорогая, дело не только в нем. Видишь ли, Голдрейх-Тримейн не вечно будет на вершине. Замирение Инвесторов рушится; вновь начнется открытая борьба шейперов с механистами. Милитаристское крыло готово снова воспрянуть. Мы потеряем статус столицы…

— Это — безосновательная паника, Абеляр. Мы еще ничего не потеряли. Сторонники разрядки в Голдрейх-Тримейне сильны, как никогда. Мои дипломаты…

— Я знаю, ты сильна. Скорее всего, ты победишь. Но если проиграешь, если придется уйти в бродяги…

— В бродяги? Мы, дорогой, не какие-нибудь беженцы, мы — генетические Мавридесы! При должностях, имуществе и состоянии! Здесь — наша крепость! И нельзя оставить ее просто так, когда она нам столько дала… Ничего, после процедуры ты перестанешь тревожиться. Вернув себе молодость, ты посмотришь на мир иначе.

— Я знаю, — согласился Линдсей. — Это-то меня и пугает.

— Я люблю тебя, Абеляр. Обещай мне завтра же позвонить Россу.

— О, нет, — возразил Линдсей. — Нельзя показывать, что слишком торопишься.

— Но когда же?

— Ну, скажем, лет через несколько. По меркам Росса, это — ничто.

— Но, Абеляр, мне больно видеть, как возраст съедает тебя. Слишком далеко зашло. Это просто неразумно… — Глаза ее наполнились слезами.

Линдсей удивился и даже немного встревожился:

— Не плачь, Нора… Сама себе делаешь больнее…

Он обнял ее.

Она прижалась к нему:

— Неужели мы не сможем удержать, что имеем? Я уж сама засомневалась.

— Я — просто дурак, — сказал Линдсей. — Я в прекрасной форме; нет никакого смысла спешить. Извини, что я тебе тут наговорил всякого…

— Победа будет за мной! — глаза ее снова были сухи. — За нами! Мы оба будем юными и сильными. Вот увидишь.

Государство Совета Голдрейх-Тримейн

16.04.53

Эту встречу Линдсей откладывал сколько мог. Но теперь ему уже недостаточно было одних ингибиторов да диеты. Ему шел шестьдесят девятый год.

Демортализационная клиника располагалась на окраине Голдрейх-Тримейна, в растущей грозди надувных пузырей. Пузыри, связанные между собой трубами, могли возникать либо исчезнуть за одну ночь — идеальное обиталище для Черных Медиков и прочих сомнительных компаний.

Здесь скрывались механисты, желавшие продлить себе жизнь шейперскими способами — и не желавшие при этом попадать под юрисдикцию шейперов. Спрос и предложение порождали коррупцию, а тем временем Голдрейх-Тримейн богател, обрастал жирком и расслаблялся. Столица тратила больше, чем зарабатывала, бреши в экономике латались теневыми деньгами.

Страх вынудил-таки Линдсея пойти на это, страх оказаться в немощи, когда все развалится окончательно.

Росс обещал полную анонимность. Все будет сделано мгновенно, за день, максимум — за два.

— Я не хочу ничего серьезного, — сказал он пожилой даме. — Просто декатаболизм.

— Документация по вашей генетической линии у вас с собой?

— Нет.

— Это осложняет дело. — Теневая деморталистка взирала на него, странно, совсем по-девчоночьи склонив голову набок. — Геном определяет природу возможных осложнений. Старение — естественное или по совокупности повреждений?

— Естественное.

— Тогда можно попробовать процедуру погрубее. Гормонотерапия плюс вымывание свободных радикалов антиоксидантами. Быстро и грязно, зато это вернет вам живость.

Линдсей вспомнил странноватую кожу Понпьянскула.

— А какой процедурой пользуетесь вы сами?

— Это секрет.

— Сколько вам лет?

Дама улыбнулась.

— Не нужно спрашивать о таких вещах. Чем меньше мы друг о друге знаем, тем лучше.

Линдсей послал ей взгляд. Дама взгляда не уловила. Он взглянул снова… И понял: она не знает этого языка. По спине Линдсея пробежал холодок беспокойства.

— Нет, так я не могу, — сказал он. — Я вам не очень доверяю.

Линдсей поплыл к выходу из пузыря, прочь от сканеров и пробоотборников, служивших ядром этого маленького небесного тела.

— Неужели вас смущают наши цены, доктор Абеляр Мавридес? — сказала дама вдогонку.

Сознание заработало в бешеном темпе. Сбылись самые худшие предположения! Он обернулся, решив ее осадить:

— Вас кто-то ввел в заблуждение.

— У нас имеется собственная разведслужба.

Он внимательно к ней пригляделся. Морщинки на лице чуточку не на месте, не совпадают со структурой лицевых мышц.

— Вы молоды, — сказал Линдсей. — Только выглядите старо.

— Значит, мы с вами — собратья по одному и тому же мошенничеству. Впрочем, для вас оно — лишь одно из многих.

— Росс уверял меня в вашей надежности. Зачем же рисковать работой, оскорбляя меня?

— Нам нужна правда.

Он пристально посмотрел на нее:

— И всего-то? Попробуйте дедуктивный метод. А в данный момент давайте говорить разумно.

Молодая женщина разгладила свою медицинскую куртку морщинистыми руками.

— Представьте, что я — зритель в театре, доктор Мавридес, и расскажите мне о своей идеологии.

— Нет у меня никакой идеологии.

— А как же с Замирением Инвесторов? Со всеми этими пацифистскими пьесами? Думаете, это инвесторское мошенничество излечит Схизму?

— Вы, оказывается, еще моложе, чем я думал. Задавать такие вопросы может лишь тот, кто никогда не видел войны.

Она перешла на крик:

— Нас вырастили при Замирении! Нам с детского сада твердили, что война побеждена любовью и разумом! Но мы читали историю! И не в обработке Джулиано — а как все было на самом деле! Вы знаете, что случилось с сообществами, в которых нововведения не прижились? В лучшем случае их загнали на какие-нибудь ужасные аванпосты! В худшем — их травят, уничтожают поодиночке, науськивают друг на друга…

Правдивость этих слов ранила больно.

— Но некоторые живут!

Девушка рассмеялась:

— Вы ведь дикий, для чего же вам заботиться о нас? Жизнь и душа ваши — глупость.

— Вы из людей Маргарет Джулиано, — сказал Линдсей. — Из сверхспособных.

Линдсей с интересом разглядывал ее: раньше он никогда не встречал сверхспособных. Считалось, что они строго изолированы, что их непрерывно изучают.

— Маргарет Джулиано… — проговорила она. — Из вашей Полночной лиги. Она помогла нас сконструировать. Она — за разрядку. Падет Замирение, падем и мы вместе с ней. За нами постоянно подглядывают, шпионят, ищут наши ошибки… — Глаза, обрамленные морщинами, дико пылали. — Вы представляете себе наш потенциал? Ни законов, ни душ, ни границ! Но нас окружили кольцом догм. Фальшивые войны, дурацкие лояльности. Куча хлама, именуемая Схизматрицей. Другие погрязли в ее болоте, прячась от полной свободы, но мы хотим всей правды, без оговорок. Мы принимаем действительность такой, как она есть. Мы должны раскрыть глаза всем, и если для этого потребуется некий катаклизм, то тысячи людей готовы…

— Нет уж, подождите, — перебил ее Линдсей. Если она из сверхспособных, ей не больше тридцати… Его ужаснула фанатичность, с которой девушка готова была повторить его ошибки. Его — и Веры… — Вы слишком молоды для однозначных, окончательных решений. Ради бога, не нужно пуризма, не нужно запальчивости, пусть все утрясется, подождите лет пятьдесят. Подождите сто лет. Времени у вас — сколько угодно.

— Мы не приемлем того образа мыслей, которого от нас ждут. И поэтому нас хотят убить. Но прежде, чем это у них получится, мы вскроем череп мира и введем туда свои иглы.

— Подождите, — остановил ее Линдсей. — Возможно, Замирение обречено. Но себя-то вы можете спасти! Вы умны. Вы можете…

— Жизнь — анекдот, друг мой. А смерть — его кульминация.

Девушка подняла руку и исчезла.

— Что вы?.. — ахнул Линдсей — и осекся. Голос его прозвучал как-то странно. Казалось, в помещении изменилась акустика. Однако машины все так же тихонько жужжали и попискивали.

Линдсей подплыл к ним.

— Алло, девушка! Давайте сначала побеседуем. Поверьте, я в состоянии вас понять!

Голос его стал явно другим — пропала слабая старческая хрипотца. Он тронул горло левой рукой — оказалось, подбородок оброс густой щетиной. Удивленный, он подергал ее — да, волосы его, настоящие.

Подплыв поближе к машинам, он дотронулся до одной. Металл смялся под пальцами. Линдсей яростно сжал кулак. Корпус немедленно раскрошился, сквозь дыру он увидел хрупкие конструкции из целлюлозы и пластика. Он рванул другую машину. Снова — макет. А в центре комплекса прилежно гудел и попискивал детский магнитофончик. Подхватив его левой рукой, Линдсей вдруг почувствовал свою руку: мышцы заныли.

Он сорвал с себя пиджак и рубашку. Живот был плоским и мускулистым, седые волосы с груди были тщательно удалены. Он вновь ощупал свое лицо. Бороды он никогда не носил, но щетина была как минимум двухнедельной давности.

Похоже, девушка каким-то образом мгновенно привела его в состояние полной беспомощности и бесчувственности. Затем некто прочистил его клетки, реверсировал катаболизм, переместил предел Гайфлика для кожи и важнейших органов, одновременно подвергая его бесчувственное тело нагрузкам для восстановления мышечного тонуса. После того, как все было кончено, этот некто придал ему прежнее положение и неким образом моментально привел в чувство.

Сознание Линдсея охватил запоздалый шок; казалось, все вокруг окуталось неясным мерцанием. Выглядели перемены — реальнее некуда. Гораздо легче было бы усомниться в реальности своего имени, поступков и факта пребывания в живых. Бороду — в качестве календаря мне оставили, подумал он. Если только и она не поддельна, наряду со всем прочим.

Он глубоко вздохнул. Легкие упруго расправились. Наверное, очистились от табачной смолы…

— Господи, — сказал Линдсей вслух. — А как же Нора?

Впрочем, период паники у нее уже был должен пройти; сейчас она полна ненависти к его похитителю, кем бы тот ни был… Линдсей поспешил к выходу из пузыря.

Гроздь дешевых надувных полостей, сильно напоминающая виноградную, была подсоединена к междугородней трубе. Проплыв по отлакированному коридору, он прошел через мембранную дверь и оказался в прозрачном вздутии перекрестка. Внизу лежал Голдрейх-Тримейн, с колесами Бесежного и Паттерсона, неспешно и величаво вращавшимися в пространстве, со всеми своими похожими на молекулы пригородами, пурпурными, золотыми, зелеными, окружавшими город, словно разноцветные бусы… Что ж, по крайней мере, он все еще в Голдрейх-Тримейне. Линдсей направился домой.

Государство Совета Голдрейх-Тримейн

18.09.53

Этот хаос казался Константину отталкивающим. Эвакуации всегда выглядят неприятно. Стыковочный узел был завален кучами хлама: одежда, расписания рейсов, чехлы от респираторов, пропагандистские листовки… Ограничение багажа час от часу ужесточалось. Как раз в эти минуты неподалеку четверо шейперов занимались облегчением своих чемоданов, выдергивая из них вещи и злобно разбивая их о сиденья и переборки.

К биржевым терминалам змеились длинные очереди. Сеть была страшно перегружена, а каждая секунда работы на терминале стоила больших денег. Кое-кто из беженцев обнаруживал, что продажа его покачнувшихся акций обойдется дороже, чем стоимость самих акций.

Синтетический голос системы оповещения объявил очередной рейс к Союзу старателей. Порт в момент превратился в ад. Константин улыбнулся. Туда же отлетал и его корабль, «Френдшип Серен». Но ему, в отличие от прочих, место было гарантировано. И не только на корабле, но и в новой столице.

Голдрейх-Тримейн слишком много тратил. Слишком уж он полагался на свое положение столицы. Теперь, когда этот статут был перехвачен милитантами соперничающего города, выяснилось, что ГТ нечем расплачиваться за долги.

Константину нравился Союз старателей, кружащийся на орбите Титана, над его кроваво мерцающими тучами. Источник богатства Союза был надежен и всегда под рукой: небо Титана просто задыхалось от органики, настолько оно ею было насыщено. И эту органику при помощи термоядерных драг можно было черпать из атмосферы сотнями тонн. Метан, этан, ацетилен, цианоген — целая планета сырья для полимерных фабрик Союза.

Наконец те, кто прибыл, высадились — жалкая горстка по сравнению с толпой отбывающих, да и сам вид прибывших оставлял желать лучшего. Через таможню проплыла группа людей в мешковатых униформах. Ясно: бродяги, и даже не из шейперов — вон как блестит кожа от антисептических масел.

Четверо телохранителей Константина тихонько переговаривались по рации, оценивая прилетевших. Охранникам явно действовало на нервы, что хозяин не торопится улетать. Множество местных врагов Константина были близки к отчаянию: банки Голдрейх-Тримейна пребывали на грани краха. Охране приходилось быть постоянно на взводе.

Но Константин медлил. Он разгромил шейперов на их собственной территории и испытывал от этого невыразимое удовольствие. Да, вот ради таких моментов и стоит жить. Он, пожалуй, был единственным в этой двухтысячной толпе, у кого на душе царили мир и покой. Никогда еще не чувствовал он такой власти над людьми.

Враги, недооценив его, связали сами себя по рукам и ногам. Они прикинули его возможности — и полностью ошиблись. Константин и сам не знал пределов своих возможностей. Именно это и гнало его вперед.

Он стоял и вспоминал своих врагов, одного за другим. Милитанты избрали его для атаки на Полночную лигу, и успех его был полным и подавляющим. Первым пал регент Чарльз Феттерлинг, считавший себя неуязвимым. Вдохновленный Карлом Зенером, он поддержал милитантов, и власть Полночной лиги была подорвана изнутри. Она развалилась на враждующие лагери. Те, которые не хотели менять своих позиций, подвергались атакам радикалов.

Механист-перевертыш Зигмунд Фецко увял. Теперь всякий, вызывающий его резиденцию, получает лишь изысканные отговорки и просьбы повременить с визитом. И то — от системы, управляющей домом. Образ Фецко еще жив, но сам человек мертв. Хоть и слишком вежлив, чтобы признаться в этом публично.

Невилл Понпьянскул умер в Республике — убит по приказу Константина.

Канцлер-генерал Маргарет Джулиано просто исчезла. Кто-то из ее личных врагов постарался. По этому поводу Константин недоумевал до сих пор: в день ее исчезновения ему привезли большую посылку без обратного адреса. Ящик, со всеми предосторожностями вскрытый телохранителями, содержал в себе куб льда с элегантно вырезанной — прямо на льду — надписью: «Маргарет Джулиано». С того дня ее никто не видел.

Профессор-полковник Нора Мавридес несколько переиграла. Ее супруг, фальшивый Линдсей, пропал, и она обвинила Константина в его похищении. Когда же ее супруг вернулся с дикой сказкой о сверхспособных-ренегатах и теневых клиниках, ее репутация была безнадежно испорчена.

До сих пор Константин не слишком хорошо представлял себе, что там стряслось. Скорее всего, Нору Мавридес подставили ее же дружки, прогоревшие дипломаты. Увидели, к чему идет дело, и устроили своей покровительнице ловушку — в надежде, что новый режим Союза старателей скажет им за это «спасибо». И очень ошиблись.

Константин обвел взглядом станцию, настроив видео-очки на крупный план. В зале появлялось все больше и больше людей, резко выделявшихся на фоне дико, бессмысленно выряженных, беспомощно суетящихся шейперов. Ясненько, новоприбывшие бродяги. То здесь, то там убого одетые идеологические анахронизмы, широко улыбаясь, примеряли к себе расшитые кружевами одежды или хищно, внаглую зависали над облегчающими свой багаж эвакуантами.

— Крысы, — процедил Константин, подавленный зрелищем. — Нам пора, джентльмены.

Охрана провела его через огороженный барьерами коридор к отдельному пандусу. «Липучие» подошвы башмаков Константина захрустели и зашуршали о ткань обивки.

Проплыв посадочным рукавом к шлюзу «Френдшип Серен», он поднялся на борт, устроился в своем любимом противоперегрузочном кресле и подключился к видео, чтобы полюбоваться отлетом.

Корабли, стоявшие в очереди к посадочным рукавам, казались совсем крошечными рядом с изящной громадой звездолета Инвесторов. Константин вытянул шею, и камеры на обшивке «Френдшип Серен», рабски повинуясь его движению, повернулись под нужным углом.

— А, этот их корабль, значит, все еще здесь? — вслух, с улыбкой спросил Константин. — За дешевизной гоняются?

Он сдвинул видеоочки на лоб. В каюте его охранники, сгрудившись под подвесным резервуаром, вдыхали успокаивающий газ из дыхательных «намордников». Один из них поднял взгляд. Глаза красные…

— Мы уже можем отдыхать, сэр?

Константин раздраженно кивнул. С тех пор, как возобновилась война, охранники совсем перестали понимать шутки…

Торговый звездолет Инвесторов

22.09.53

Нора подняла взгляд на мужа, развалившегося в высоком кресле над ее головой. Лицо его скрывала темная борода и большие солнечные очки. Волосы его были коротко острижены, а одет он был в механистский десантный комбинезон. Старый, исцарапанный атташе-кейс покоился неподалеку на вытертом плюше палубы. Муж взял его с собой. Он уезжал.

От высокой гравитации в корабле Инвесторов тело наливалось свинцом.

— Нора, брось расхаживать, — сказал он. — Только вымотаешься.

— Отдохну позже, — отвечала она.

Мышцы ее шеи и плеч бугрились от напряжения.

— Лучше — сейчас. Сядь во второе кресло. Закроешь глазки, поспишь немного — и не заметишь, как время пройдет.

— Я не лечу с тобой.

Сняв свои темные очки, она потерла пальцами переносицу. Освещение в каюте было обычным для Инвесторов: бело-голубое сияние сумасшедшей яркости, сплошной ультрафиолет.

Она ненавидела этот свет. Вопреки всякой логике, она всегда недолюбливала Инвесторов, лишивших гибель ее Семьи всякого смысла. А те три месяца, проведенные ею однажды на подобном этому корабле, были самым жутким периодом ее жизни. Линдсей, закаленный бродяга, быстро приноравливался к любой обстановке и был готов иметь дело с пришельцами, как, впрочем, и с кем угодно другим. Тогда она этому удивлялась. Теперь они вернулись к тому же самому.

— Ты же пришла сюда, — сказал Линдсей. — Ты бы не сделала этого, если бы не хотела лететь со мной. Я же знаю тебя, Нора. Ты такая же, как и прежде, хотя я — изменился.

— Я пришла сюда потому, что хочу пробыть с тобой подольше, до самого конца.

Нора боролась со слезами, лицо ее закаменело. Сейчас она не чувствовала ничего, кроме черной тоски и тошноты. Слишком много невыплаканных слез, думала она. Когда-нибудь я в них утону.

Да, Константин использовал все слабые места в Голдрейх-Тримейне. А моим слабым местом был этот человек, думала она. Когда Абеляр вернулся из клиники омоложения, после того как пропадал три недели, вернулся настолько изменившимся, что даже роботы-домоправители отказались его впустить… Но даже это было не столь ужасно, как дни без него, в поисках его… Обнаружить, что пузырь, где должна была быть подпольная клиника, в которую он отправился, спущен и убран… Гадать, какая «звездная палата» разбирает его по винтику…

— Это я во всем виновата, — сказала она. — Я обвинила Константина, не имея на руках доказательств, и он поставил меня в унизительное положение. Что ж, впредь мне наука.

— Константин тут совершенно ни при чем, — возразил он. — Я же помню, что видел в клинике. Они были из сверхспособных.

— Я не верю в этих катаклистов. Сверхспособных стерегут как не знаю что. У них нет возможности устраивать заговоры. То, что ты видел, — спектакль, разыгранный исключительно для меня. И я купилась…

— Ты, Нора, придаешь себе слишком много значения и поэтому не хочешь понять очевидного. Катаклисты похитили меня, а ты не желаешь даже признать, что они существуют. Ты не сможешь победить, потому что время нельзя повернуть вспять. Черт с ними со всеми! Летим вместе!

— После того, что Константин сделал с лигой…

— Ты в этом не виновата. Господи боже мой, ну чего, спрашивается, ради ты хочешь взвалить весь этот кошмар на свои плечи? Голдрейх-Тримейн — в прошлом! А жить нам нужно — сейчас! Сколько лет назад я предупреждал тебя, что дело этим не кончится, и вот предупреждения сбылись!

Он широко развел руками. Левая бессильно повисла под собственной тяжестью, другая — с легким жужжанием описала правильную дугу.

Тема эта поднималась далеко не однажды. Она ясно видела: нервы его истрепаны до предела. Процедура заставила его годами наработанное терпение исчезнуть в яркой вспышке фальшивой юности. Он кричал:

— Ты — вовсе не Господь Бог! И не сама История! И не Совет Колец! Перестань себе льстить! Теперь ты — ничто, мишень ходячая, козел отпущения! Бежим, Нора! Переквалифицируемся в бродяги!

— Я нужна клану Мавридесов, — отвечала она.

— Без тебя им будет гораздо легче! Теперь ты — позор для них. Так же как и я.

— А дети?

— Мне очень жаль их, — ответил он после короткой заминки. — Слов нет как жаль. Но они уже взрослые люди и могут сами о себе позаботиться. Проблема не в них, а в нас! Облегчив нашим врагам жизнь, ускользнув, испарившись, мы будем благополучно забыты. И возможность переждать у нас есть.

— И пусть эти фашисты творят, что хотят? Эти наемники, эти убийцы? Сколько времени пройдет, пока Пояс снова не наполнится агентами шейперов и в каждом углу не вспыхнут локальные войны?

— А кто сумеет этому помешать? Ты?

— А как же ты, Абеляр? Переоделся в какого-то вонючего механиста, ценную информацию шейперов в чемоданчик спрятал, и гори оно все огнем?! Ты о других-то хоть немного подумал, не о своей собственной жизни? Почему бы тебе не встать за беспомощных, которых ты сейчас предаешь? Думаешь, мне без тебя будет легче? Я не оставлю борьбы, но без тебя я потеряю смелость, решимость…

— Послушай, — простонал он, — ты же знаешь, кем я был до встречи с тобой и каково мне было ходить в бродягах… Я не хочу этой опустошенности… Когда никто тебя не любит и не понимает… А предательством больше, предательством меньше… Нора, мы почти сорок лет были вместе! Здесь нам было хорошо, но теперь Голдреих-Тримейн развалился! Когда-нибудь снова придут хорошие времена. Нам надо только дождаться! Времени у нас хватит! Ты хотела, чтобы у меня было больше жизни, — я пошел и добился. А теперь ты требуешь, чтобы я ее выбросил. Нора, я не пойду в мученики. Кто бы меня ни просил.

— Ты столько говорил о том, что человек смертен… Теперь ты говоришь по-другому.

— Потому что тебе этого хотелось.

— Но не так. Я не хотела видеть тебя изменником.

— Мы же погибнем, абсолютно ни за что…

— Как и все другие, — сказала она и тут же об этом пожалела. Перед ними встало все то же старое чувство вины, такое близкое и знакомое. Те, другие, для кого долг был превыше жизни. Те, кого они бросили; те, которых они убили там, на аванпосте шейперов. Именно это преступление они оба всеми силами старались забыть, именно оно и свело их вместе. — Я знаю, чего ты от меня хочешь. Снова ради тебя предать мой народ.

Вот. Сказано, и назад пути нет. С болью ждала она слов, которые освободят ее от него…

— Мой народ — это ты, — сказал он. — Мне следовало знать, что я не смогу нигде долго продержаться. Я — бродяга, такова моя жизнь, но для тебя она не подходит. Я знал, что ты со мной не пойдешь. — Он склонил голову, подперев ее железными пальцами искусственной руки, ярко блестевшими в сумасшедшем пронизывающем свете. — Тогда оставайся и дерись. По-моему, ты сможешь победить.

Первый раз в жизни он ей соврал…

— И я действительно могу победить, — сказала она. — Будет нелегко, мы никогда не вернем всего, что у нас было, но силы у нас пока есть. Пожалуйста, Абеляр, останься. Прошу тебя! Ты нужен мне. Проси меня о чем хочешь, кроме того, чтобы сдаться.

— Я не могу просить тебя стать другой, — ответил ей муж. — Люди меняются только со временем. Когда-нибудь то, что нас неотвязно преследует, сойдет на нет. Если мы доживем. Я считаю, любовь сильнее вины. Коли это так, найди меня, когда почувствуешь, что выполнила свои обязательства. Найди меня…

— Обещаю тебе, Абеляр. Скажи, что никогда не забудешь меня, если ты выживешь, а меня убьют вместе с остальными.

— Никогда. Клянусь всем, что было между нами.

— Тогда — до свидания.

Вскарабкавшись на огромное инвесторское кресло, она поцеловала его. Стальная рука мужа обвила ее талию, словно кандалы. Поцеловав его, она отстранилась, и он убрал руку.

 

Глава 6

Торговый корабль Инвесторов

29.09.53

Линдсей лежал на полу пещерообразной каюты, глубоко и трудно дыша. Перенасыщенный озоном воздух щипал нос, сильно обгоревший, несмотря на все кремы. Стены каюты были сооружены из черного металла, испещренного отверстиями. Из одного такого струился родничок дистиллированной воды. Струйка при такой тяжести круто падала вниз.

Судя по всему, каютой до него пользовались долго и основательно. Слабые царапины на полу и стенах тянулись до самого потолка, образуя причудливую клинопись. Очевидно, не только люди бывали пассажирами на кораблях Инвесторов.

Если новейшая шейперская экзосоциология верна, даже сами Инвесторы — не первые хозяева этих звездолетов. Каждый корабль, украшенный от носа до кормы роскошными мозаиками и барельефами из металла, казался не похожим на все остальные. Однако более тщательные обследования выявили скрытую базовую конструкцию: округлые шестиугольники носа и кормы, шесть длинных прямоугольных стенок. Исходя из этого, предполагали, что корабли Инвесторов куплены или найдены. Или украдены.

Корабельный лейтенант выдал ему койку — широкий плоский матрас с узором из коричневых и белых шестиугольников. Изготовлен он был для Инвесторов и поэтому — жестче джута. Вдобавок от матраса слегка припахивало инвесторским маслом для чистки чешуи.

В размышлениях о царапинах Линдсей обследовал стены каюты. Поверхность их была чуть зернистой, но молнии от его перчаток для ног скользили по металлу, как по стеклу. Хотя металл при предельных температуре и давлении может становиться несколько мягче. Какой-нибудь большущий, когтистый зверюга, плававший в жидком этане под высоким давлением, вполне мог наделать на этих стенах царапин в попытках прорваться наружу.

Гравитация была просто мучительной, но свет в каюте убрали. В громадном пространстве каюты не было никакой мебели, и вещи Линдсея, кое-как развешанные на магнитных подвесках, казались жалкими лоскутками.

Странно, что Инвесторы оставили каюту пустой, даже если она и выполняет порой функции вольера… Лежа неподвижно и стараясь дышать пореже, Линдсей размышлял об этом.

Бронированный люк загремел и сдвинулся. Линдсей приподнялся на искусственной руке, единственной части тела, не страдавшей от тяготения, и улыбнулся:

— Слушаю вас, лейтенант. Есть новости?

Тот вошел в каюту. Для лейтенанта он был пожалуй что маловат, всего на локоть выше Линдсея; жилистость его фигуры еще больше подчеркивалась клеванием носом на птичий манер. С виду он более походил на матроса, нежели на лейтенанта. Линдсей с интересом его рассматривал.

Ученые до сих пор строили различные предположения относительно иерархии Инвесторов. Капитанами кораблей всегда были женщины, хотя других женщин на кораблях не было. Массивного сложения, они вдвое превосходили габариты матросов. Росту сопутствовало неторопливое спокойствие, немногословная властность. Ступенью ниже шли лейтенанты, что-то наподобие дипломатов и министров в одном лице. Прочие члены команды составляли нечто вроде мужского гарема. Снующие повсюду матросы со своими ярко блестящими глазами весили втрое больше человека, но на фоне своих чудовищных повелительниц казались чем-то воздушным.

Будучи рептилиями, Инвесторы имели на затылке полосатые кожные складки — полупрозрачные, отливающие всеми цветами радуги и испещренные сетью кровеносных сосудов. Эти-то «пелеринки» и выражали всю их мимику, как у человека — лицо. В ходе эволюции пелеринки служили для температурного контроля; они могли расправляться и поглощать солнечный свет либо открываться в тени, чтобы отдавать излишнюю теплоту тела. Для цивилизованных Инвесторов они являлись не более чем атавизмом, подобно человеческим бровям, развившимся некогда для защиты глаз от пота. Теперь же они, опять-таки подобно бровям, имели первостепенное значение для общественной жизни.

Пелеринки вошедшего в каюту лейтенанта не давали Линдсею покоя. Слишком уж часто они трепетали. Частый трепет обычно интерпретировался как знак веселого расположения. У людей неуместный смех — признак сильного стресса. Линдсей, несмотря на профессиональное любопытство, не имел ни малейшего желания стать первым очевидцем припадка истерики у Инвестора и от души надеялся, что у этого типа просто дурные манеры. Как-никак корабль впервые посетил Солнечную систему и команда его не привыкла к людям.

— Нет новостей, Художник, — с заметным трудом ответил лейтенант на пиджин-инглиш. — Дальнейшая обсуждение платежа.

— Хорошее дело, — сказал Линдсей по-инвесторски. От высоких свистящих звуков сразу же начинало болеть горло, но все равно это было лучше, чем слушать, как лейтенант пытается овладеть языком людей.

Этот лейтенант был совсем не таким, как встреченный им в первый раз. Тот был деликатен и обходителен, обладал словарем, прямо-таки переполненным гладкими штампами, нахватанными из человеческих видеотрансляций. А этому, новому, язык явно давался с трудом.

Для первого контакта Инвесторы, несомненно, послали самого лучшего. Но, похоже, после тридцати семи лет знакомства Солнечная система превратилась во вполне безопасное место для ихней серой публики.

— Капитан желает тебя на пленке, — сообщил лейтенант по-английски.

Линдсей непроизвольно потянулся к тонкой цепочке на шее. На ней висел видеомонокль с таким теперь драгоценным фильмом о Норе.

— У меня есть лента, но она почти чистая. Отдать ее я не могу, но…

— Наша капитан очень любить свою пленка. Ее пленка имеет много других изображение, но ни одного вашего вида. Она станет изучать.

— Я хотел бы еще раз встретиться с капитаном, — сказал Линдсей. — Первая встреча была слишком короткой. Я с радостью готов засняться. Вы принесли камеру?

Лейтенант мигнул. Светлая мигательная перепонка на миг заслонила темное выпяченное глазное яблоко. Похоже, в этой каюте ему было темновато.

— Я принес пленку. — Открыв наплечную сумку, он извлек из нее плоскую, круглую коробку и, ухватив двумя громадными большими пальцами, поставил на вороненую сталь пола. — Вы откроете коробку. Вы станете затем производить забавные и характерные для вашего вида движения, которые пленка будет увидеть. Продолжайте делать так, пока пленка не поймет вас.

Линдсей покачал из стороны в сторону нижней челюстью, имитируя инвесторский аналог кивка. Инвестор был, похоже, удовлетворен.

— Язык не нужен. Пленка не слышит звука. — Он повернулся к выходу. — Я вернусь за пленкой через два ваших часа.

Оставшись один, Линдсей внимательно осмотрел, коробку. Ее остроконечная позолоченная крышка имела ширину в две пяди. Прежде чем ее открывать, он помедлил, дрожа от отвращения — к хозяевам и в равной мере к себе.

Инвесторы вовсе не просили обожествлять их, просто хотели подзаработать. О существовании человечества они знали уже несколько веков. Будучи намного старше людей, они однако же сознательно избегали вмешательства, пока не увидели, что смогут выжать из данного вида приличную прибыль. С точки зрения Инвесторов, действия их были прямы и честны.

Линдсей открыл коробку. Внутри ее лежала катушка серо-стальной ленты с десятью сантиметрами желтоватого ракорда на конце. Линдсей отложил крышку — тонкий металл при инвесторской гравитации казался тяжелее свинца — и замер.

Лента зашуршала. Кончик ракорда взмыл вверх, повернулся, лента стала разматываться. Она поднималась вверх, треща и со свистом рассекая воздух, по ней пробегали радужные отблески. В несколько секунд она образовала яркую груду, покоящуюся на жесткой решетчатой конструкции.

Линдсей, не подымаясь с колен, опасливо за ней наблюдал. Белый кончик, насколько он понял, был головой создания, названного лейтенантом «пленкой». И эта голова описывала в воздухе широкую, вытянутую петлю, озирая каюту в поисках какого-нибудь движения.

Тварь, именуемая «пленкой», неустанно двигалась, распуская петли, наподобие вращающегося штопора. Высвободившись из коробки окончательно, она превратилась в пухлый крутящийся клубок в человеческий рост высотой. Опорные витки ее тихонько посвистывали, скользя по полу.

Вначале Линдсей решил, что это — некий механизм. И механизм, судя по бритвенно-тонким краям свистящей, в воздухе ленты, опасный. Однако в движениях ленты чувствовалась живая незапрограммированная свобода.

Линдсей по-прежнему стоял на коленях, не делая никаких движений. И пленка его, похоже, не видела.

Потом он резко встряхнул головой, и тяжелые светозащитные очки, сорвавшись со лба, пролетели через каюту. Голова пленки тут же нацелилась на них.

Мимикрирование началось с хвоста. Пленка съежилась, смялась, как тонкая бумага, и сформировала некое подобие очков, плотно свитое из ленты. Набросок… Но, еще не завершив работы, она утратила интерес к объекту. Колеблясь, она некоторое время наблюдала за неподвижными очками, затем снова образовала бесформенную, бурлящую массу.

Затем она походя скопировала скрючившегося Линдсея, свившись в шероховатую скульптуру в натуральную величину. Цветная лента на мгновение повторила цвет его — ржавчина на черном — комбинезона. Голова пленки просканировала каюту, и скульптура распалась на части, ежесекундно меняя цвета.

Пленка затрепетала. Белая голова ее проворачивалась медленно, почти незаметно. Тварь окрасилась в грязно-коричневый цвет кожи Инвесторов. В ход пошла память — либо биологическая, либо кибернетическая. Пленка подобралась и скомкалась в новую форму.

Появился образ маленького Инвестора. Линдсей задрожал от возбуждения: еще ни один человек не видел инвесторского младенца. Вероятно, они встречались очень уж редко. Но вскоре Линдсей понял, что, судя по пропорциям, пленка изображает зрелую женскую особь. Пленка была маловата для изготовления полномасштабной копии, но точность модели, по колено в высоту, изумила его. Крохотные волдыри на ленте имитировали жесткую кожу на черепе и на шее; два подкрашенных вздутия изображали маленькие, очень выразительные глаза.

Линдсей почувствовал холодок тревоги. Он узнал эту личность. А глаза ее выражали тупую животную боль.

Пленка изобразила Инвестора-капитана. Она задыхалась; похожая на бочонок грудная клетка тяжело вздымалась и опадала. Она как-то очень уж неудобно сидела на корточках, вытянув когтистую руку поперек вздымающихся коленей. Рот судорожно раскрывался и закрывался, демонстрируя не очень четко вылепленные зубы.

Командир корабля была больна. Никто еще не видел больного Инвестора. Наверное, подумал Линдсей, именно из-за своей необычности образ и вклинился в память пленки. Такой возможности нельзя было упускать. Медленно, едва заметными движениями он раздвинул борта комбинезона, вынул видеомонокль и начал снимать.

Чешуйчатое брюхо напружинилось, и края ленты у основания тяжелого хвоста раздвинулись. Показалось округлое, мокрое, блестящее тело белого цвета — продолговатый, плотно скрученный комок ленты. Яйцо…

Процесс был долгим и болезненным. Кожистое яйцо прогибалось под давлением судорожно сжимающегося яйцевода. Наконец оно высвободилось, однако оставалось связанным с телом родителя прозрачным отрезком пленки. Капитан обернулась, шаркая ногами, и склонилась, в хищном, болезненном напряжении разглядывая яйцо. Медленно протянув громадную руку, она поцарапала яйцо ногтем и обнюхала палец. Пелеринка ее начала вздыматься вверх, твердея от прихлынувшей крови. Руки ее задрожали.

Она напала на яйцо — яростно вгрызлась в острый конец, взрезав кожистую скорлупу плохо скопированными зубами. Желтая лента изобразила сыроподобный желток.

Капитан пировала. Руки ее были перепачканы желтком и слизью. Пелеринка на затылке стояла торчком, затвердев от ярости. В мерзости ее преступления ошибиться было нельзя — оно не зависело от межвидовых барьеров, как и понятие «богатство».

Линдсей отложил монокль. Пленка, привлеченная движением, выпростала наружу голову и слепо уставилась на него. Линдсей взмахнул руками, и модель распалась на угловатые витки ленты. Поднявшись, он принялся, волоча ноги по полу, расхаживать взад-вперед, пригибаемый книзу высокой гравитацией. Пленка наблюдала за ним, сворачиваясь и мерцая.

Картель Дембовской

10.10.53

Нетвердой походкой Линдсей спустился по пандусу. Старые, истертые перчатки для ног скользили. После светового буйства на борту корабля зал для прибывающих казался мрачным и темным, словно глубокий омут. К горлу подступила тошнота, голова закружилась. С невесомостью он бы еще справился, но в слабенькой гравитации астероида Дембовской желудок дергался и чуть ли не переворачивался.

Зал пестрел приезжими из других механистских картелей. Ни разу еще Линдсею не доводилось видеть стольких мехов одновременно, и помимо воли зрелище настораживало. Впереди багаж и пассажиры проходили таможенный досмотр. За ними маячили стеклянные витрины беспошлинных магазинов.

Внезапно Линдсея пробрала дрожь. Никогда еще воздух вокруг не бывал столь холодным. Ледяной сквозняк пронизывал его тонкий комбинезон и мягкую ткань перчаток для ног. Изо рта и ноздрей валил пар. Беспомощно дрожа, он направился к таможне.

Здесь его ожидала молодая женщина, легко и непринужденно балансирующая на одной ноге, обутой в сапожок. Одета она была в темные колготки и куртку с меховым воротником.

— Доктор-капитан? — спросила она.

Линдсей с трудом затормозил, вцепившись в ковер пальцами ног.

— Сумку, пожалуйста.

Линдсей отдал ей старинный атташе-кейс, набитый информацией, украденной из архивов Космоситета. Она на дружеский манер взяла его за руку и провела мимо таможенных сканеров в одну из дверей без таблички.

— Я — сотрудница полиции Грета Битти. Ваш офицер связи.

Спустившись на один пролет, они попали в какой-то кабинет. Там она отдала кейс некой даме в форме и взамен получила конверт со штампом.

Затем она повела его вниз, в пассаж беспошлинных магазинов, на ходу вскрывая конверт лакированным ноготком.

— Здесь ваши новые документы. — Она подала ему кредитную карточку. — Теперь вы — аудитор Эндрю Бела Милош. Добро пожаловать в Картель Дембовской.

— Благодарю вас, госпожа офицер.

— Довольно и Греты. Можно, я буду называть вас — Эндрю?

— Лучше — Бела, — сказал Линдсей. — Кто выбирал имя?

— Его родители. Эндрю Милош умер на днях в картеле Беттины. Но документов о его смерти вы не найдете. Родственники продали его личность гаремной полиции Дембовской. Все идентификационные данные в документации заменены на ваши. Официально он эмигрировал сюда. — Она улыбнулась. — Я должна помочь вам свыкнуться с новой обстановкой. Позаботиться, чтобы все у вас было в порядке.

— Я замерзаю, — признался Линдсей.

— Это мы сейчас.

Открыв матовую стеклянную дверь, она ввела его в магазин одежды. Оттуда Линдсей вышел в новом комбинезоне — из толстой стеганой ткани, собранной складками у щиколоток и на запястьях. Неброский серый цвет как нельзя лучше сочетался с новыми сапогами на меху. К карману яркой пластпуховой куртки были прицеплены перчатки, а на кремовом лацкане красовался микрофон.

— Теперь — волосы, — сказала Грета Битти, несшая его новую дорожную сумку на молнии. — Они у вас в ужасном состоянии.

— Были седые, — объяснил Линдсей, — а потом вдруг начали от корней темнеть. И я сбрил их. Дальше они росли как росли.

— Бороду хотите оставить?

— Да.

— Как вам угодно.

На некоторое время Линдсей был отдан в распоряжение парикмахера-модельера, который с помощью бриллиантина уложил его волосы назад и подровнял бороду.

Линдсей внимательно наблюдал за своей спутницей. В движениях ее чувствовались уверенность и покой, резко противоречившие внешней молодости. Несмотря на усталость и перенапряжение, веселая приветливость Греты передалась и ему. Он вдруг обнаружил, что губы расплываются в невольной улыбке.

— Проголодались, наверно?

— Есть немного.

— Тогда идемте в «Перископ». Вы, Бела, прекрасно выглядите. И скоро совсем приспособитесь к гравитации Дембовской. Держитесь ближе ко мне. — Она взяла его под руку. — У вас замечательная старинная рука.

— Вы надолго со мной?

— Пока не прогоните.

— Понятно. А если я попрошу вас уйти?

— Вы действительно думаете, что так будет лучше?

Линдсей оценил обстановку.

— Нет. Простите, госпожа офицер.

Он чувствовал смутное раздражение. Новая личность вызывала досаду — никогда еще ему не навязывали чужой личности. Тренинг, пройденный в старые времена, побуждал поскорее мимикрировать под местного, однако за все эти годы Линдсей утратил квалификацию.

Грета вела его в глубину астероида. Они спустились на два пролета по эскалатору. Пол и стены, железные и порядком обшарпанные, были обшиты полосами новой липучки.

Люди внизу передвигались длинными, плавными прыжками, наверху — мчались, цепляясь за потолочные петли… Они последовали за древним стариком, неторопливо катившим по стене в инвалидной коляске с колесами, обтянутыми липучкой.

— Сейчас поедим, — сказала Грета Битти, — и настроение у вас улучшится.

Может, стоит подражать ее мимике и манере движений? Он, конечно, подзабыл, как это делается, однако вполне справится. Да, пожалуй, это — самое лучшее. Вести себя в точности как она, легко и непринужденно. Вот только не хотелось. Мешала острая, сидящая где-то в глубине боль.

— Грета, ваша легкость и открытость меня удивляют. Отчего же вы…

— Офицер полиции? О, вначале я не работала на Службу безопасности. Я была женой Карнассуса. Чисто эротическая связь. А потом пошла на повышение. Я не шпионка, а только офицер связи.

— И много у вас было клиентов до меня?

— Порядочно. В основном — бродяги. Не высокопоставленные ученые-шейперы.

— Так, значит, вы знакомы с Майклом Карнассусом?

— Только с его телом, — чуть улыбнулась она. — Мы пришли. Полиция гарема имеет здесь постоянные столики. Наверное, вы хотите сесть у окна?

Глазам Линдсея, буквально выжженным за последнее время, интимный полумрак «Перископа» показался темнее ночи. От пищи на столиках подымался пар. Он надел на левую руку перчатку. В таком холоде он не бывал еще никогда.

Из вогнутых внутрь, похожих на выпяченные глаза окон сочился холодный голубой свет. Мельком посмотрев наружу сквозь метагласс, Линдсей увидел каменную пещеру, наполовину залитую водой. С потолка-пещеры свисал шар величиной с дом. Позади него на изгибающихся вдоль потолка полозьях висела целая батарея голубых софитов. Линдсей сунул ноги в стремена кресла. Сиденье начало нагреваться — под войлоком скрывались обогреватели.

Грета улыбнулась ему через стол. В темноте ее голубые глаза казались невообразимо большими. Улыбка была дружеской — без заигрывания, да и вообще безо всяких задних мыслей. Ни страха, ни стеснения. Ничего, кроме мягкой доброжелательности. Ее светлые волосы были расчесаны на прямой пробор и по местной моде опускались чуть ниже мочек. Волосы казались едва ли не стерильно чистыми. Невольно хотелось провести по ним пальцами, словно по корешку книги.

На темной столешнице вспыхнули огненные письмена — меню. Линдсей положил на стол руку в перчатке — поверхность была из какого-то липкого полимера. Он дернул руку обратно; клей вначале ее удержал, затем отпустил. На столе не осталось ни следа. Линдсей обратил внимание на меню:

— Цен нет…

— Счет оплатит полиция гарема. Мы вовсе не желаем, чтобы у вас сложилось дурное мнение о нашей кухне. — Она кивнула в сторону зала:

— Тот джентльмен в биопанцире, за столиком справа, — Льюис Мартинес с супругой Лидией. Он возглавляет «Мартинес Корпорейшн», руководит финансами. А она, говорят, родилась на Земле!

— Выглядит она хорошо…

С откровенным любопытством Линдсей уставился на зловещую пару, о чьей искушенности в промышленном шпионаже ходили легенды. Они тихонько переговаривались в перерывах между блюдами, улыбаясь друг другу с самой неподдельной любовью… Сердце Линдсея заныло.

— Там, за столиком, у которого стоит робофициант, — координатор Брандт, — продолжала Грета, — а эта группа у соседнего окна — из «Кабуки Интрасолар». Тот, в дурацкой куртке, Уэллс…

— А Рюмин здесь тоже обедает?

— О нет. — Она коротко усмехнулась. — Он в таких кругах не вращается.

Линдсей почесал подбородок.

— Надеюсь, у него все в порядке?

— Не знаю, — вежливо сказала она, — но с виду он счастлив. Давайте я вам что-нибудь закажу.

Грета набрала заказ на клавиатуре рядом со столиком.

— Почему здесь так холодно?

— История. Мода. Дембовская — старая колония, испытавшая когда-то экологическую катастрофу. Кое-где я могу показать вам слои мгновенно замороженной плесени, до сих пор шелушащиеся на стенах. Худшие виды гнили приспособились к определенной температуре. В таком холоде они пассивны. Хотя эта причина — не единственная. — Она указала в сторону окна. — Вот это тоже влияет.

Линдсей посмотрел за окно.

— Это что, плавательный бассейн?

— Это экстратеррариум, — вежливо засмеялась Грета.

— С ума сойти!..

Линдсей внимательно вглядывался сквозь метагласс. Грубо вырубленная в скале пещера была залита желтоватой тягучей жидкостью, поначалу принятой им за воду.

— Так вот где держат этих чудищ… А обзорный шар — дворец Карнассуса, правильно?

— Конечно.

— Какой он маленький…

— Точная копия наблюдательного центра экспедиции Чайкина. Вы правы, он невелик. Но представляете, сколько Инвесторы запросили за провоз? Бела, Карнассус живет очень скромно. Что бы там ни говорили ваши спецслужбы.

Дипломатические инстинкты приказывали ему смолчать, но он не выдержал и спросил:

— А как же две сотни жен?

— Считайте, что мы — психиатрическая служба, аудитор. Супруга Карнассуса — это не положение, это должность. Дембовская зависит от него, а он — от нас.

— А могу я с ним встретиться? — спросил Линдсей.

— Это — к начальнику полиции. Только зачем? Ему очень тяжело говорить. Карнассус — совсем не то, что болтают о нем на Кольцах. Он человек мягкий, к тому же переживший ужасное потрясение и искалеченный. Когда он понял, что его посольская миссия вот-вот провалится, он принял экспериментальное лекарство, PDKL-95. Оно должно было помочь ухватить образ мыслей пришельцев, но вместо этого превратило его в калеку. Он был храбрым. Нам всем его очень жаль. А сексуальный аспект — дело десятое.

Линдсей обдумал услышанное.

— Понятно. Имея две сотни жен, среди которых, наверно, есть и любимицы, это должно происходить крайне редко. Где-то раз в год…

— Не то чтобы так уж редко, — спокойно ответила она, — но общую идею вы уловили. Бела, это действительно так и есть. Карнассус для нас не правитель, а единственное наше богатство. Гарем правит Дембовской, потому что мы общаемся с Карнассусом, и разговаривает он только с нами. — Она улыбнулась. — И это не матриархат. Мы не матери, мы — полиция.

Линдсей снова взглянул в окно. По поверхности жидкости побежала рябь. Жидкий этан. Прямо здесь, рядом, сдерживаемый лишь метаглассом. Минус 180°С — мгновенная смерть. Человек в этом рыжеватом бассейне за какие-нибудь десятые доли секунды превратится в бесформенный комок льда. А серые прибрежные камни — это замерзшая вода!

В тусклом голубоватом свете, пробив поверхность жидкого этана, на берег выбралось какое-то существо, напоминающее пучок изломанных прутьев. Движения твари даже при здешней слабой гравитации выглядели заторможенными. Линдсей показал на существо рукой.

— Морской скорпион, — пояснила Грета. — Эвриптероид по-научному. Нападает вон на ту шишку на берегу. А эта черная слизь — растение. — Хищник с медлительностью паралитика полз и полз из «пруда». Прутья оканчивались клешнями, половинки их были сцеплены меж собой, как клыки саблезубого тигра. — Его жертва собирает силы для прыжка. Это займет некоторое время. Нападение, по стандартам их экосистемы, молниеносное. Бела, обратите внимание на размеры головогруди.

Тем временем морской скорпион выволок из-под воды свой широкий, похожий на тарелку панцирь. Его крабовидное тело имело поперечник около полуметра. За ромбовидными фасеточными глазами располагалось длинное раздутое брюхо, защищенное налезающими друг на друга поперечными кольцами.

— Длина — три метра, — сказала Грета, перед которой робофициант только что поставил первое блюдо. — Если с хвостом, то еще длиннее. Размер для беспозвоночного более чем приличный. Ешьте суп.

— Я лучше посмотрю.

Клешни вытягивались, приближаясь к жертве с медлительной точностью гидравлической двери. Но жертва, внезапно всколыхнувшись, подпрыгнула вверх и с плеском шлепнулась в бассейн.

— Шустро прыгает! — удивился Линдсей.

— Скорость у прыжка только одна, — улыбнулась Грета Битги. — Физика… Ну, ешьте же! Возьмите хлебную палочку.

Но Линдсей глаз не мог оторвать от эвриптероида, лежавшего на берегу. Клешни его перепутались; скорпион был неподвижен и, видимо, вымотан до предела.

— Мне его жаль, — сказал Линдсей.

— Он прибыл сюда в виде яйца, — терпеливо сказала Грета, — И не вырос бы до таких размеров, питаясь одними хлебными палочками. Карнассус хорошо заботится обо всех этих тварях. Он был экзобиологом при посольстве.

Линдсей зачерпнул суп ложкой-непроливайкой.

— И вы, похоже, кое-чему от него научились.

— Экстратеррариумом интересуется каждый дембовскианец. Это наша местная гордость. Конечно, туристов с тех пор, как кончилось Замирение Инвесторов, почти нет. Но беженцы…

Линдсей печально смотрел в бассейн. Еда была великолепная, но у него пропал аппетит. Эвриптероид слабо пошевелился. Вспомнив скульптуру, подаренную ему Инвесторами, Линдсей усмехнулся. Интересно, как выглядит кал этой твари?

От столика, где сидел Уэллс, до него донесся взрыв смеха.

— Я бы хотел переговорить с Уэллсом, — сказал Линдсей.

— Оставьте это мне. Уэллс замечен в контактах с шейперами. Информация может просочиться в Совет Колец. — Она значительно взглянула на него. — Не хотите же вы рисковать легендой еще до того, как она установится?

— Вы не доверяете Уэллсу?

Она пожала плечами:

— Это не ваши заботы. — Скрипучий робот с подошвами на липучках доставил второе блюдо. — Как я люблю эти старинные сервомеханизмы! А вам нравятся? — Она выдавила густой сметанный соус на мясной пирог и подала ему тарелку. — Вы в диком напряжении, Бела. Вам нужно поесть. Поспать. Сходить в сауну. Жить в свое удовольствие. А то вы весь какой-то задерганный. Расслабьтесь.

— Жизнь у меня такая, что некогда расслабляться, — сказал Линдсей.

— Но не теперь. Теперь вы — со мной. Съешьте что-нибудь, доставьте мне удовольствие.

Чтобы она отвязалась, Линдсей рассеянно надкусил пирог. Пирог оказался восхитительным. Аппетит снова вернулся к нему.

— У меня есть дела, — сказал он, борясь с желанием проглотить весь кусок сразу.

— Думаете, без сна и еды вы справитесь с ними лучше?

— Наверное, вы правы.

Он поднял взгляд; она подала ему тюбик с соусом. Он выдавил соус на пирог; она передала ему бокал.

— Попробуйте. Местный кларет.

Линдсей попробовал. Кларет был не хуже марочного синхрониса с Колец.

— А технология-то — краденая, — заметил он.

— Вы — не первый перебежчик. У нас здесь спокойнее. — Она кивнула в сторону окна. — Взгляните на этого ксифосурана. — Через бассейн с невозмутимым, тягучим спокойствием греб большой краб, та самая «шишка». — Вот вам урок.

Линдсей молча смотрел на краба и размышлял.

* * *

Дом Греты располагался семью уровнями ниже. Серебряный домашний робот принял у Линдсея дорожную сумку. В гостиной стоял отделанный мехом диван в стиле барокко со скользящими стременами и два заякоренных за скобы в полу кресла, обитых темно-красным бархатом. На липучем кофейном столике стоял ингалятор и полочка с кассетами.

Ванная комната была оборудована сауной и убирающимся в стену унитазом с системой всоса и подогреваемым эластичным ободом. С потолка светили розовым инфракрасные обогревательные лампы. Стоя на ледяном кафеле, Линдсей стряхнул с руки перчатку. Она медленно, с заметным отклонением от вертикали, опустилась на пол. Вертикали помещения не совпадали с местным тяготением. Этот крохотный штришок авангардизма в организации интерьера вызвал внезапный приступ тошноты. Подпрыгнув, Линдсей уцепился за потолок, закрыл глаза и пережидал, пока пройдет головокружение.

— Хотите сауну? — крикнула Грета через дверь.

— Что угодно, лишь бы согреться!

— Управление — там, слева.

Раздевшись, Линдсей ахнул — ледяной металл протеза коснулся обнаженного бока. Отставив руку подальше, он шагнул в клубящийся пар. Воздух при слабом притяжении загустел от капель воды. Закашлявшись, Линдсей судорожно зашарил вокруг в поисках дыхательной маски. Она оказалась заряженной чистым кислородом; он мгновенно почувствовал, что море ему по колено, и повернул рукоять — и тут же по нему шибанула струя мелкого снега. Закусив язык, чтобы не завизжать, он повернул рукоятки в прежнее положение, поварился некоторое время в мокрой жаре и вышел. Сауна автоматически подняла температуру до точки кипения, самостерилизуясь.

Окрутив мокрые волосы тюрбаном из полотенца, он машинально завязал его концы в пышный — по моде Голдрейх-Тримейна — бант. В шкафчике нашлась пижама его размера; ярко-синий цвет ее очень шел к меховым муклукам.

Грета тем временем успела сменить колготки и меховую куртку на стеганый ночной халат с огромным воротником.

Впервые он обратил внимание на ее руки — обе были оборудованы механистскими имплантами. На правой располагалось нечто вроде оружия — ряд коротких параллельных трубок чуть выше запястья. Спускового устройства не наблюдалось — вероятно, эта штука приводится в действие нервным импульсом. Из левого рукава подмигивал красный биомонитор.

Механисты просто-таки фанатически поклонялись биологической обратной связи. Она входила чуть ли не в каждую программу продления жизни… Линдсей испытал некоторое потрясение — до сих пор он не думал о Грете как о механистке.

— Спать не хотите?

Линдсей зевнул:

— Немного.

Она привычным движением подняла правую руку. В ладонь ее прыгнул пультик дистанционного управления, и Грета включила видеосистему. Стена показала экстратеррариум, вид сверху, снятый из дворца Карнассуса.

Линдсей подсел к ней, сунув ноги в муклуках в подогретые стремена.

— Нет-нет, только не это, — сказал он, поежившись.

Она нажала кнопку. Видеосистема потемнела, а затем на ней появилась поверхность Сатурна. Красные потоки сплетались с янтарными. Его заполнила волна ностальгии. Он отвернулся.

Она сменила изображение. На стене появился скалистый пейзаж, громадные ямы посреди выжженной, припорошенной хлопьями пепла земли, прорезанной двумя гигантскими ущельями.

— Эротика, — объяснила она. — Кожа, увеличенная в двадцать тысяч раз. Одно из моих любимых. — Она ткнула пальцем в кнопку, и изображение, поехав вбок, остановилось у подножия высокого столба с делениями. — Видите купола?

— Да.

— Бактерии. Ведь это кожа механиста.

— Ваша?

— Да, — улыбнулась она. — Вот это для шейпера тяжелее всего. Здесь вы не сможете сохранить свою стерильность; мы полностью зависим от этих крошек. У нас нет ваших внутренних перестроек организма. Мы этого не хотим. Придется и вам послужить жилищем для бактерий. — Она взяла его за руку. Ладонь ее была теплой и чуть влажной. — Вот это — заражение. Неужели так уж страшно?

— Нет.

— Лучше уж покончить с этим сразу. Вы согласны?

Линдсей кивнул. Обняв его за шею, она поцеловала его. Он коснулся губ фланелевым рукавом пижамы.

— Это уже не относится к медицине.

Развернув его тюрбан, она бросила полотенце роботу.

— Ночи на Дембовской холодные. Вдвоем в постели гораздо теплее.

— Я женат.

— Моногамия? Как старомодно! — Она сочувственно улыбнулась. — Взгляните фактам в лицо, Бела. Дезертирство уничтожило вашу связь с генолинией Мавридесов. Теперь вы — никто. Для всех, кроме нас.

Линдсей помрачнел. Он представил себе, как Нора, одна, ворочается сейчас с боку на бок в постели, сна — ни в одном глазу, а враги — все ближе и ближе… Он покачал головой.

Грета успокаивающе погладила его волосы:

— Попробуйте только начать, и аппетит вернется. Хотя, конечно, лучше не торопить событий.

Она выказывала вежливое разочарование, ровно столько же, как, скажем, хозяйка дома — гостю, отказавшемуся от десерта. А Линдсей был совсем измучен. Несмотря на возобновленную юность, все тело его до сих пор болело после инвесторской гравитации.

— Я покажу вам вашу спальню. Идемте.

Спальня была отделана темным мехом, в балдахин над кроватью вмонтирован видеоэкран. В изголовье — пульт управления всеми последними техноновинками для сна. И энцефалограф, и следящие приспособления для искусственных частей тела, и флюорографы для очистки крови…

Он сбросил с ног муклуки и забрался в постель. Простыни смялись под тяжестью тела, опеленывая его.

— Приятного сна, — пожелала Грета, прощаясь. Что-то коснулось макушки; балдахин над головой мягко замерцал и, пробудившись к жизни, вывел на экран кривые его мозговой активности — сложные волны с загадочными надписями. Одна из кривых была выделена розовато-красным. Стоило ему, расслабившись, присмотреться к ней, кривая начала увеличиваться. Интуитивно догадавшись, что именно в его мозгу заставляет кривую расти, он «накормил» ее и заснул.

Проснувшись утром, он обнаружил рядом в постели Грету, мирно спящую в ночном колпаке, подключенном к домашней охранной сигнализации. Он выбрался из постели. Кожа жутко чесалась, язык — словно волосами оброс… Ну вот, началось нашествие бактерий…

Картель Дембовской

24.10.53

— Ну, Федор, вот уж не думал, что увижу тебя таким!

Лицо Рюмина под действием видеокосметики сияло поддельным здоровьем. Имитация была превосходной, но наметанный глаз Линдсея тут же опознал компьютерную графику во всей ее пугающей безупречности. Губы Рюмина двигались в общем соответственно, словам, но некоторые характерные мелочи выглядели ужасно фальшиво.

— И давно ты записался в механисты?

— Лет десять уже. Проволочки меняют ощущение времени. Знаешь, даже не припомню, где оставил свой родной мозг. Наверняка в самом неподходящем месте… — Рюмин улыбнулся. — Должно быть, он где-нибудь на Дембовской. Иначе бы получилось запаздывание.

— Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз. Как по-твоему, сколько людей нас подслушивает?

— Только полиция, — заверил Рюмин. — Ты же — на одной из квартир гарема; все их звонки идут напрямую через банк данных Главного. Для Дембовской это — приватней некуда. Особенно для того, мистер Дзе, чье прошлое так же темно, как ваше.

Линдсей промокнул нос платком. Какая-то из новых бактерий здорово врезала по его носоглотке, ослабленной озонированным воздухом Инвесторов.

— На Дзайбацу все было не так. Там мы были рядом.

— Провода все меняют, — сказал Рюмин. — Мир превращается в систему входных данных. Мы все больше и больше склоняемся к солипсизму. Не обижайся, пожалуйста, если я вдруг и в тебе начну сомневаться.

— Ты давно на Дембовской?

— С тех пор как Замирение пошло на закат. Понадобилась тихая гавань, и эта оказалась самая подходящая.

— Значит, старик, путешествиям — конец?

— И да, и нет, мистер Дзе. Утрата мобильности компенсируется расширением сферы чувств. Захочу — могу подключиться к зонду на орбите Меркурия. Или в атмосфере Юпитера. Собственно, я это частенько и делаю. Раз — и я там, причем самым настоящим образом. Таким же настоящим, как, скажем, я сейчас в своей собственной комнате. Сознание, мистер Дзе, это совсем не то, что ты думаешь. Ты его связываешь проволокой, а оно куда-то перетекает. И данные всплывают пузырями откуда-то из самых его глубин… Жизнь, конечно, не совсем настоящая, однако и она имеет свои преимущества.

— А «Кабуки Интрасолар» ты бросил?

— Дело идет к войне, а потому звездные дни для нашего театра на время кончились. Большую часть нашего времени занимает Сеть.

— Ты занялся журналистикой?

— Да. Мы, проволочники, или, абстрагируясь от пропагандистских кличек, которые на нас повесили шейперы, — старейшие механисты, — имеем свои методы передачи информации. Сети новостей. Порою это очень близко к телепатии. Я — здешний обозреватель церерской «Дейтаком Нетуорк». Я — гражданин Цереры, хотя юридически иногда гораздо удобнее считаться чьей-нибудь электронной аппаратурой. Вся жизнь наша есть информация. Даже деньги. Жизнь и деньги для нас — одно и то же.

Синтезированный голос старого механиста звучал спокойно и бесстрастно, но Линдсея охватила тревога.

— У тебя что, неприятности? Может, я чем-то могу помочь?

— Мальчик мой, — сказал Рюмин, — за этим экраном — целый мир. Черты его столь расплывчаты, что даже жизни и смерти приходится отойти на галерку. Среди нас есть такие, чей мозг разрушился годы и годы назад. Они ковыляют до сих пор лишь на прежних инвестициях да заранее составленных программах общего назначения. Если об этом узнают — объявят их юридически мертвыми. Но мы своих не выдадим. — Он улыбнулся. — Считай нас, мистер Дзе, чем-то вроде ангелов. Духов на проволоке. Иногда так легче.

— Я здесь чужой. Надеялся, что ты мне поможешь, как тогда. Мне нужен совет. Мне нужна твоя мудрость.

Рюмин вздохнул с точностью прямо-таки автоматической.

— Я познакомился с Дзе, когда мы оба ходили в жуликах. Я верил ему. Я восхищался его дерзостью. Тогда и ты был мужчиной, и я. Теперь — не то.

Линдсей прочистил нос и с дрожью отвращения отдал засморканный платок роботу.

— В те времена я был готов на все — даже умереть, — но остался жив. Я продолжал искать — и нашел. Нашел себе жену, и между нами не было притворства. Мы были счастливы вместе.

— Рад за тебя, мистер Дзе.

— А когда появилась опасность, я бежал. И теперь, через четыре десятка лет, я снова бродяга.

— Сорок лет… Целая жизнь для человека, мистер Дзе. Не заставляй себя быть человеком. Наступают времена, когда с этим приходится расстаться.

Взглянув на протез руки, Линдсей медленно, один за другим, сжал пальцы в кулак.

— Я и сейчас люблю ее. Нас разлучила война. И если снова наступит мир…

— Ну, пацифистские сентиментальности нынче не в моде.

— Рюмин, ты оставил всякую надежду?

— Слишком стар я для разных страстей, — отвечал Рюмин. — И не проси меня ввязываться в рискованные дела, мистер Дзе, или кто ты там теперь. Оставь мне мои потоки информации. Я есть то, что есть, ничего назад не вернуть и сначала не начать. Эти игры — для тех, кто еще сохранился во плоти. Кто еще может излечиться.

— Ты уж извини, — сказал Линдсей, — но мне нужны союзники. Знание — сила, а я знаю вещи, которых никто другой не знает. Я буду бороться. Нет, не с врагами. С обстоятельствами. С самой историей. Я хочу вернуть свою жену, Рюмин. Мою супругу — шейпера. Свободной, чистой, без всяких пятен и теней. И если ты не поможешь мне, кто поможет?

— Есть у меня друг, — после некоторых колебаний ответил Рюмин. — Фамилия его Уэллс…

Картель Дембовской

31.10.53

До пришествия людей Пояс астероидов самоорганизовался согласно физике дисперсных систем. Части его классифицировались по степеням десятки. На каждый астероид, начиная от тысячекилометровой Цереры до триллионов не нанесенных на карты булыжников, двигавшихся в гравитационном поле Солнца с относительной скоростью пять километров в секунду, приходилось по десятку втрое меньших.

Дембовская принадлежала к третьему рангу, около двухсот километров в поперечнике, и, подобно всем прочим телам, на гелиоцентрической орбите, отдавала дань законам вероятности. Еще во времена динозавров по Дембовской шарахнуло нечто довольно крупное. В долю секунды визитер появился и был таков, оставив после себя куски расплавленного взрывом и разбрызгавшегося пироксена, вкрапленные в кору астероида. В точке взрыва кремний основного тела Дембовской был расколот, и астероид раскрылся рваным вертикальным ущельем двадцати километров в глубину — до самого никелево-железного своего ядра.

Ныне большая часть ядра была выгрызена ненасытной промышленностью. В ущелье располагался Картель Дембовской. Вниз, уровень за уровнем, в ослабевающее притяжение уходили длинные террасы; с изменением уклона то, что было стеной, переходило в пол, покуда — в точке, наиболее близкой к невесомости, — понятия «пол» и «стена» не теряли всякий смысл. У дна ущелья мир расширялся, образуя гигантскую пещероподобную выработку, полое сердце Дембовской, из которого многие поколения автоматических горнодобывающих машин выгрызали металлы и руды.

Это нора была слишком велика, чтобы заполнять ее воздухом. Здесь, в невесомости и вакууме вблизи центра астероида, располагалась новая тяжелая промышленность — криогенные заводы, претворявшие намеки и воспоминания, вытянутые из выжженного сознания Майкла Карнассуса, в постоянный и неуклонный подъем ценных бумаг картеля Дембовской на мониторах сотни миров.

Утроба Дембовской, укрытая под многокилометровой каменной толщей, надежно хранила промышленные секреты. Жизнь, словно замазка в трещину, заползла в глубь планетки, выгрызла ее сердце и заполнила пустоту машинами.

Для центральной полости дно ущелья являлось нижним ярусом внешнего мира. Здесь и располагалась контора Уэллса, откуда его служащие двадцать четыре часа в сутки перехватывали все информационные потоки Союза картелей под квазинациональной эгидой церерской «Дейтаком Нетуорк».

Стены кабинетов были сплошь покрыты экранами и липучкой; тускло мерцая, они заполняли воздух непрерывным бормотаньем. Под ногами и над головой к липучке были прилеплены распечатки; репортеры в наушниках переговаривались по аудиосвязи или энергично колотили по компьютерным клавишам. Все выглядели молодо, а одеты были с рассчитанной экстравагантностью. Сквозь разговоры, частый треск принтеров, жужжанье дататайпов пробивалась негромкая музыка — хрупкий звон синтезаторов. В холодном воздухе стоял запах роз.

Секретарь доложил об их приходе. Его волосы выбивались из-под свободного механистского берета. Объемистость берета заставляла предположить наличие в черепе разъемов. На лацкане секретаря красовался патриотический значок с изображением большеглазого лица Майкла Карнассуса.

Кабинет Уэллса был защищеннее прочих. Видеосистемы в нем демонстрировали бурлящую мозаику из заголовков, перемежающихся прямоугольничками данных, которые можно было задержать и увеличить по своему усмотрению. Одет Уэллс был в комбинезон-клеш с шейперскими кружевами у горла. По серой ткани комбинезона были разбросаны темно-серые стилизованные эвриптероиды. На пальцах, поверх элегантных перчаток, — управляющие, набитые электроникой кольца.

— Добро пожаловать в церерский «Дейтаком Нетуорк», аудитор Милош. И вы, госпожа офицер связи. Позволите предложить вам горячего чаю?

Линдсей принял грушу с благодарностью. Чай оказался хоть и синтетическим, но хорошим. Грета же, взяв грушу, пить не стала. Она смотрела на Уэллса со сдержанной осторожностью.

Уэллс тронул переключатель на липкой невесомостной столешнице. Большая лампа на гусиной шее гибкого штатива повернулась с плавной змеиной грацией и уставилась на Линдсея. Под колпаком ее оказались человечьи глаза, вделанные в гладкую среду из темной плоти. Моргнув, лампа перевела взгляд на Грету. Та почтительно склонила голову.

— Монитор начальника полиции, — пояснил Уэллс для Линдсея. — За важными делами — а ваши новости, по вашим словам, именно таковы — она предпочитает наблюдать собственными глазами. — Он обратился к Грете:

— Итак, госпожа офицер, ситуация на контроле. — Дверь-гармошка раскрылась за ее спиной.

Поджав губы, Грета еще раз поклонилась лампе, коротко глянула на Линдсея и, оттолкнувшись ногой от стены, вылетела из кабинета. Дверь за Гретой задвинулась.

— Как вас угораздило связаться с этой дзенской монахиней? — спросил Уэллс.

— Прошу прощения?..

— Ну, с Битти. Она не рассказывала о своем культе? О дзен-серотонине?

— Нет, — поразмыслив, ответил Линдсей. — Она очень сдержанна.

— Странно. Ведь на вашей родине этот культ прочно укоренился. Вы ведь с Беттины, так?

Линдсей взглянул ему в глаза:

— Вы меня знаете, Уэллс. Припомните-ка Голдреих-Тримейн.

Ухмыльнувшись уголком рта, Уэллс сжал свою грушу, выстрелив янтарной струей чая в рот. Зубы у него оказались крупными и ровными, так что зрелище получилось довольно-таки плотоядное.

— Я так и думал. Есть в вас что-то от шейпера. Если вы — катаклист, не ляпните чего-нибудь неразумного на глазах начальника полиции.

— Я — жертва катаклистов, — сказал Линдсей. — Они продержали меня в заключении целый месяц. Это испоганило все мои дела. И тогда я бежал.

Он стащил перчатку с правой руки.

Уэллс тут же узнал старинный протез.

— Доктор-капитан Мавридес… Какая приятная неожиданность! По слухам, вы безнадежно спятили. Что меня, честно говоря, порадовало — как же, Абеляр Мавридес, инвесторский любимчик… Где ж ваши драгоценности и шитье, доктор-капитан?

— Теперь я путешествую налегке.

— И пьес больше не ставите?

Уэллс выдвинул ящик стола, извлек оттуда портсигар и предложил гостю сигарету. Линдсей ее с благодарностью принял.

— Театр вышел из моды…

Они закурили, и Линдсей беспомощно закашлялся.

— Должно быть, доктор, я оскорбил вас, явившись на свадьбу агитировать ваших студентов?

— Это у них всякие там убеждения, а не у меня. Но вот за вас я боялся.

— Зря боялись, — улыбнулся Уэллс, выпустив дым. — Эта ваша студентка, Бесежная, стала одной из нас.

— Пацифисткой?

— Мы, доктор, думаем теперь несколько иначе. Старые категории — шейперы, механисты — сильно обветшали. Жизнь развивается через образование подвидов. — Он улыбнулся. — Потомков. Такое случалось в свое время с прочими успешно развившимися животными, а теперь настала очередь человечества. Группировки до сих пор борются друг с другом, однако упомянутые категории уже отжили свое. И ни одна из этих группировок не может более утверждать, что именно ее путь предпочтителен для человечества. Человечества больше нет.

— Вы рассуждаете как катаклист…

— Некоторые рассуждают и вовсе как безумцы. А именно — власть предержащие. И в картелях и в Совете Колец. Раздирать Схизматрицу ненавистью им легче, чем осознать наши возможности. Наши миссии к чужакам окончились провалом — оттого что мы даже с собственными кровными братьями не можем сговориться. Мы дробимся на подвиды. Нужно признать этот факт и объединиться заново, на новой основе.

— Что же способно объединить человечество после развала?

Взглянув на видеосистему, Уэллс при помощи кольца зафиксировал одну из статей.

— Вам доводилось слышать об уровнях сложности? Уровнях Пригожина?

Сердце Линдсея провалилось куда-то вниз.

— Я никогда не питал склонности к метафизике. Ваши религиозные воззрения — ваше личное дело. У меня была любимая женщина и надежное жилище. Все прочее — абстракции.

Уэллс всматривался в экран. По нему бежало сообщение об очередном скандальном случае ренегатства — на Церере.

— Да-да, ваша жена, профессор-полковник… Тут я вам ничем не могу помочь. Для этого нужен опытный похититель людей. Здесь вам такого не найти. Поищите на Церере или на Беттине.

— Моя жена — дама упрямая. Подобно вам, она имеет идеалы. Только мир может объединить нас снова. А мир в нашем мире может обеспечить один-единственный фактор. Инвесторы.

Уэллс коротко хохотнул.

— Все то же самое, доктор-капитан? — Внезапно он перешел на плохой инвесторский:

— Ценность вашего аргумента упала.

— У них есть слабые места, Уэллс. — Линдсей повысил голос. — Неужели вы думаете, что я не такой отчаянный, как катаклисты? Спросите вашего друга Рюмина, умею ли я распознавать слабые места и упущу ли возможность ими воспользоваться? Да, я приложил руку к Замирению Инвесторов. И получил от него все, что хотел. Я был цельной личностью, вы не понимаете, что это для меня значило… — Несмотря на холод, Линдсей покрылся потом.

Уэллс был, похоже, ошеломлен. Линдсей с удивлением понял, что нарушил сейчас все законы дипломатии. Эта мысль доставила ему какое-то дикое удовольствие.

— Вы, Уэллс, знаете правду. Все эти годы мы были пешками для Инвесторов. Пора бы перевернуть доску.

— То есть напасть на них?

— А что же еще?! По-вашему, у нас есть какой-нибудь выбор?

— Абеляр Мавридес, — произнес женский голос из основания лампы, — вы арестованы.

* * *

Двери лифта со свистом захлопнулись. Кабина помчалась вверх; ускорение слегка прижало их к полу.

— Пожалуйста, руки — на стену, — вежливо сказала Грета. — Ноги отставьте назад.

Линдсей молча повиновался. Старомодный лифт с лязгом одолевал рельсы, ведущие вверх, вдоль вертикального склона ущелья Дембовской. Километра через два Грета вздохнула:

— Вы, должно быть, сделали нечто очень уж радикальное.

— Не ваша забота.

— По всем правилам, я обязана перерезать жилы вашей железной руки. Но — пусть будет как есть. Я, наверное, тоже виновата. Сумей я создать для вас подходящую обстановку, вы бы не были столь фанатичны.

— В моем протезе нет оружия. И вы наверняка осмотрели его, пока я спал.

— Бела, я не понимаю такой подозрительности. Неужели я плохо к вам относилась?

— Грета, расскажите мне о дзен-серотонине.

Она едва заметно напряглась.

— Я не стесняюсь, что принадлежу к Недвижению. Я бы рассказала вам и раньше, но мы не занимаемся миссионерством. Мы завоевываем души своим примером.

— Что достойно всяческой похвалы.

— В вашем случае, — нахмурилась она, — следовало сделать исключение. Я сочувствую вашей боли. Я знаю, что такое боль. — Линдсей хранил молчание. — Я родилась на Фемиде. Была знакома с катаклистами — из одной их механистской группировки. Ледовые убийцы. Военные обнаружили одну из криокамер, где они просветляли одного из моих учителей посредством билета в будущее, и я, не дожидаясь ареста, бежала на Дембовскую. Здесь меня взяли в гарем. Оказалось, что я должна быть шлюхой Карнассуса, хотя об этом сначала речи не шло… Но тут я обрела дзен-серотонин.

— Серотонин — это какая-то там мозговая химия, — заметил Линдсей.

— Это — философия, — возразила она. — Шейперы и механисты — все это не философия. Это технологии, ставшие политикой. Все дело в технологиях. Наука расколола человечество на части. С разгулом анархии люди стали объединяться. Политики искали себе врагов, чтобы связать своих последователей ненавистью и террором. Одной общности недостаточно, когда из каждой электронной схемы, из каждой пробирки рвутся наружу тысячи новых образов жизни. Без ненависти не было бы ни Совета Колец, ни Союза картелей. Согласованность невозможна без кнута.

— Жизнь развивается через подвиды… — пробормотал Линдсей.

— Этот Уэллс со своим винегретом из физики и этики… Нам необходимы: движение, спокойствие, ясность. — Она продемонстрировала ему свою левую руку:

— Этот биомонитор — еще и капельница. Страх для меня — ничто. С этим биомонитором я могу анализировать что угодно и чему угодно глядеть в глаза. Дзен-серотонин представляет жизнь в свете разума. И люди — особенно в критическую минуту — приходят к нам. Каждый день Недвижение приобретает новых приверженцев.

Линдсею вспомнились кривые ритмов его мозга, виденные в спальне у Греты.

— Значит, вы — в постоянном состоянии альфа?

— Конечно.

— А вы видите когда-нибудь сны?

— У нас свои способы прозрения. Мы видим новые технологии, ломающие жизнь человека. И бросаемся в эти течения. Возможно, каждый из нас — лишь ничтожная частица, но вместе мы образуем отложение, способное замедлить поток. Многие инноваторы глубоко несчастны. Приобщаясь к дзен-серотонину, они теряют свою невротическую потребность соваться куда не следует.

Линдсей мрачно улыбнулся:

— Значит, меня не случайно поручили именно вам?

— Вы глубоко несчастны. Отсюда все ваши беды. Недвижение имеет в гареме заметный вес. Присоединяйтесь к нам. Мы вас спасем.

— Когда-то я был счастлив. Так, Грета, как вам и не снилось.

— Неистовство чувств не для нас, Бела. Мы хотим спасти весь род человеческий.

— Ни пуха ни пера, — сказал Линдсей.

Кабина остановилась.

* * *

Старый акромегалик отступил назад, чтобы полюбоваться своей работой.

— Ну как, бродяга? Не жмет? Дышать можешь?

Линдсей кивнул, отчего экзекуционный контакт болезненно вдавился в основание черепа.

— Эта штука читает задние доли мозга, — сказал великан.

Гормоны роста изуродовали его челюсть; голос, из-за бульдожьего прикуса, звучал невнятно:

— Ноги волочи по полу. Никаких резких движений. Даже не думай дергаться, тогда башка будет цела.

— И давно ты этим кормишься? — поинтересовался Линдсей.

— Да уж не первый день.

— Ты — тоже принадлежишь к гарему?

Гигант поднял брови в свирепом удивлении:

— Ну да, а как бы ты думал? Трахаю Карнассуса. — Громадная его пятерня полностью накрыла лицо Линдсея. — Ты видал когда-нибудь со стороны своей собственный глаз? А то — могу один вытащить. Начальник тебе потом новый пересадит.

Линдсей вздрогнул. Великан ухмыльнулся, обнажив ряд кривых зубов.

— Видал я таких. Ты — шейперский антибиотик. Когда-то такому вот удалось меня обхитрить. Может, ты полагаешь, что и контакт обхитришь. Может, считаешь, что убьешь начальника, не двигаясь. Не забудь: чтобы выйти отсюда, придется идти мимо меня. — Охватив ладонью голову Линдсея, он отодрал его от липучки. — Или, может, ты меня держишь за дурака?

— Прибереги это для блядей, якудза, — сказал Линдсей на пиджин-японском. — Может, ваше сиятельство соблаговолит снять с меня контакт и побеседовать на равных?

Великан, удивленно рассмеявшись, аккуратно поставил Линдсея на ноги.

— Извини, друг. Не признал своего.

Линдсей миновал шлюз. Внутри воздух был нагрет до температуры тела. Было душновато; пахло потом, фиалками и духами. Тоненькое подвывание синтезаторов внезапно оборвалось.

Комната состояла целиком из живой плоти. Атласная смуглая кожа местами была украшена ковриками из блестящих черных волос и розовато-лиловыми слизистыми оболочками. Все было скручено и согнуто; кресла представляли собой округлые подушки из плоти, усеянные лиловыми отверстиями. Под ногами пульсировали, прокачивая кровь, артерии с хорошую трубу толщиной.

На локтевом суставе, обтянутом гладкой кожей, поднялась знакомая уже лампа. Темные глаза ее внимательно осмотрели Линдсея. В гладкой заднице скамеечки для ног раскрылся рот:

— Дорогой, сними свои липучки. Щекотно.

Линдсей где стоял, там и сел.

— Кицунэ, это ты?

— Ты ведь узнал меня, когда взглянул в мои глаза в кабинете Уэллса.

На этот раз мурлычущий голос исходил из стены.

— Нет; я понял кое-что, только увидев твоего телохранителя. Столько времени прошло… Извини за башмаки. — Подавшись вперед, он осторожно разулся, изо всех сил стараясь скрыть дрожь: кресло из плоти было ощутимо, по-живому теплым. — Где ты?

— Вокруг тебя. Мои глаза и уши повсюду.

— Но где твое тело?

— От него пришлось избавиться.

Линдсей вспотел. В такую духоту да после месяца на холоде…

— А ты сразу узнала меня?

— Из тех, кто меня когда-то покинул, — только тебя хотелось удержать, милый. Как же мне было тебя не узнать?

— Ты здорово устроилась, — сказал Линдсей, внезапно вспомнив полузабытую дисциплину и скрыв наполнивший его ужас. — Спасибо, что убила того антибиотика.

— Ничего сложного, — отвечала она. — Я всех убедила, что это был ты. — Она помолчала в раздумье. — Гейша-Банк купился на твой трюк. Ты поступил разумно, забрав с собой голову яритэ.

— Мне хотелось, — осторожно сказал Линдсей, — сделать тебе прощальный подарок — абсолютную власть.

Он оглядел груды лоснящейся плоти. Нигде не было даже намеков на лицо. Пол и стены слегка гудели от синкопированного глухого перестука полудюжины сердец.

— А ты не расстроился, что я предпочла тебе власть?

Мысль Линдсея заработала в бешеном темпе.

— С тех пор ты стала куда мудрее… Да, я примирился с этим. Должен был наступить тот день, когда тебе пришлось бы выбирать между мною и собственными амбициями. И я прекрасно знал, что ты выберешь. Или я ошибся?

После непродолжительного молчания несколько ртов захохотало со стен.

— Ты для всего найдешь благовидный предлог, дорогой. Подарок… Нет. С тех пор у меня было множество фаворитов. Ты был хорошим оружием, но не единственным. Я прощаю тебя.

— Спасибо, Кицунэ.

— Можешь быть свободен. Арест отменен.

— Твоя щедрость не знает границ.

— Кстати, что за бред насчет Инвесторов? Или ты не понимаешь, насколько вся Система зависит сейчас от них? Любая группировка, задумавшая встать у них на пути, с тем же успехом может просто повеситься.

— Мой замысел гораздо тоньше. Думается мне, их самих можно заставить встать на собственном пути.

— То есть?

— Шантаж.

Несколько ртов ее нервно хохотнули.

— По какому поводу, дорогой?

— Половых извращений.

Глаза приподнялись на своей органической турели. Линдсей отметил расширившиеся зрачки — верный признак, что он угодил в цель.

— Есть доказательства?

— Могу хоть сейчас представить, — объяснил Линдсей, — вот только контакт… Стесняет, понимаешь…

— Сними. Я его давно отключила.

Расстегнув зажим-убийцу, Линдсей аккуратно положил его на подрагивающий подлокотник кресла. Пройдя босиком к ложу, он расстегнул рубашку и извлек видеомонокль на цепочке.

В изголовье ложа открылись карие глаза, а из мягких, поросших волосами отверстий вытянулись две лоснящиеся руки. Одна из них, приняв монокль, вставила его в глаз.

— Прямо с этого места, — сказал Линдсей.

— Но это же не начало пленки.

— Сначала там…

— Да, — голос ее стал ледяным. — Вижу. Жена?

— Да.

— Неважно. Согласись она уехать с тобой, все могло бы пойти иначе. Но теперь она поцапалась с Константином.

— Ты его знаешь?

— Конечно. Он битком набил Дзайбацу жертвами своей чистки. Шейперы из Совета Колец все не умерят гордыню. Они никак не хотят поверить, что дикорастущий может сравниться с ними в искусстве махинаций… Можешь считать свою жену мертвой.

— Может быть, и…

— Вздор. Ты прожил свое в покое и мире, теперь его очередь… О! — Она помолчала. — Это было на корабле Инвесторов? Том, что доставил тебя сюда?

— Да. Сам отснял.

— Ахх… — Стон был исполнен нескрываемого сладострастия. Громадное сердце, располагавшееся под ложем, забилось сильнее. — Это же их матка, капитан… Ох эти инвесторские бабы с их гаремами; что за наслаждение сокрушить такую! Грязные твари… Ты — просто чудо, Лин Дзе, Мавридес, Милош…

— Меня зовут Абеляр Малкольм Тайлер Линдсей.

— Знаю. Константин сказал. Я убедила его, что ты мертв.

— Спасибо, Кицунэ.

— И — что нам в именах? Меня называют начальником полиции. Дело не в фасаде, дорогой, а во власти. Ты надул шейперов из Совета Колец. А моя жертва — механисты. Я перебралась в картели. Я наблюдала и выжидала. И однажды нашла Карнассуса. Единственного, вернувшегося живым из той миссии.

Она весело засмеялась — тем самым знакомым смехом, высоким и переливчатым.

— Механисты отбирали туда самых лучших. Но эти лучшие были слишком сильными, слишком жесткими, слишком хрупкими. Чуждое окружение в союзе с изолированностью сломало их. Карнассусу пришлось убить двоих остальных, и потому он до сих пор кричит во сне. Даже в этой комнате… Его компания обанкротилась. Я купила и его и все его странные трофеи, а так бы их просто выкинули на свалку.

— На Кольцах говорят, что он — здешний правитель.

— Еще бы — я сама им это сказала. Карнассус принадлежит мне. Им занимаются мои хирурги. В нем нет ни нейрона, не выжженного наслаждением. Жизнь для него — непрекращающийся праздник плоти.

Линдсей обвел взглядом комнату.

— И ты — его фаворитка.

— Дорогой, разве я стерпела бы иное положение?

— Тебя не тревожит, что другие жены практикуют дзен-серотонин?

— Мне плевать, что они думают или говорят. Они подчиняются мне, а идеология меня не волнует. Меня волнует только будущее.

— Вот как?

— Настанет день, когда мы выжмем из Карнассуса все что можно. А крионическая продукция потеряет с распространением технологии прелесть новизны.

— На это уйдет много лет.

— На все уходит много лет. Вопрос только в том — сколько именно. Корабль, доставивший тебя сюда, покинул Солнечную систему.

— Это точно? — упавшим голосом спросил Линдсей.

— Так утверждает мой банк данных. Кто его знает, когда он вернется…

— В конце концов, — сказал Линдсей, — я могу и подождать.

— Двадцать лет? Тридцать?

— Сколько угодно.

Однако известие подействовало на Линдсея подавляюще.

— К тому времени от Карнассуса не будет никакой пользы. Мне понадобится новый фасад. И что может быть лучше инвесторской матки? Да, ради этого стоит рискнуть. Этим займешься ты. Вместе с Уэллсом.

— Конечно, Кицунэ.

— Получишь все, что понадобится. Но не смей тратить ни киловатта на спасение той женщины.

— Попробую думать только о будущем.

— Мне и Карнассусу понадобится укрытие. Сначала займешься этим.

— Можешь положиться, — ответил Линдсей, подумав: «Мне и Карнассусу, вот, значит, как».

Картель Дембовской

14.02.58

Линдсей изучал последние материалы, поступившие из редколлегии. Опытным взглядом он просматривал информацию, глотал резюме, прогонял по экрану статьи, подчеркивал худшие примеры технического жаргона — словом, работал как проклятый.

Вся слава доставалась Уэллсу, предоставившему ему место главы отдела в Космоситете и пост редактора «Джорнел оф Экзоархозавриан Стадиз».

Рутина полностью завладела Линдсеем. Он был рад административной и исследовательской работе, не оставлявшей ему времени на воспоминания, причиняющие боль. Он колесил в кресле по своей конторе в ущелье, пригороде новоотстроенного Космоситета, вылавливая слухи, улещивая, подмазывая, обмениваясь информацией. «Джорнел» уже сделался крупнейшим из незасекреченных банков данных об Инвесторах, а его секретные файлы пышно расцветали на догадках и разведданных. И в центре его стоял Линдсей, работавший с энергией юноши и терпеливостью старика.

Вот уже пять лет, с самого прибытия на Дембовскую, Линдсей наблюдал, как стремительно идет в гору Уэллс. За отсутствием государственной идеологии, влияние Уэллса и его Углеродной лиги распространилось на всю колонию, включая искусство, средства массовой информации и академические круги.

Группировка Уэллса страдала повальной амбициозностью. Линдсей вступил в лигу без особой охоты, однако планами лиги, как и местными бактериями, заразился быстро. И модами — тоже. Теперь волосы его были гладко напомажены, а сквозь усы проглядывал приклеенный к губе микрофон-бусинка. Морщинистые пальцы левой руки были унизаны кольцами видеоконтроля.

Работа съедала годы. Когда-то время для Линдсея было плотным и ощутимым, словно свинец; теперь же оно ускользало меж пальцев. Линдсей чувствовал, что его собственное ощущение времени начинает совпадать с чувством времени старейшин-шейперов, знакомых по Голдрейх-Тримейну. Для истинной старости время не плотнее, чем воздух. Всего лишь посвистывающий в ушах разрушительный ветерок, уносящий прошлое и не щадящий даже воспоминаний о нем. Время набирало скорость. И замедлить его могла только смерть. И истина сия была горше амфетамина.

Он вернулся к статье: переоценка известного фрагмента инвесторской чешуи, найденного в вещах неудачного механистского межзвездного посольства. Проанализировано более чем исчерпывающе. Статья «Проксимодистальные градиенты и адгезивность эпидермальных клеток» поступила из картеля Диотима, от очередного шейпера-перебежчика.

Стол зазвонил. Прибыл посетитель.

Ненавязчивость охранной системы в контроле Линдсея носила характерные черты Уэллсова подхода к делу. Посетитель был снабжен изящным венцом, пришедшим на смену неуклюжему экзекуционному контакту. На лбу гостя, невидимый для него, светился крохотный красный огонек, указывающий автоматическому оружию, приличия ради скрытому в потолке, потенциальную цель.

— Профессор Милош?

Одет посетитель был странно: белый официальный костюм с круглым открытым воротом и гармошками складок на локтях и коленях.

— Вы — доктор Морриси из Цепи Миров?

— Республика Моря Ясности. Меня послал доктор Понпьянскул.

— Понпьянскул мертв, — заметил Линдсей.

— Так говорят, — согласно кивнул Морриси. — Убит по приказу председателя Константина. Но у доктора нашлись друзья в Республике. Так много, что теперь он контролирует нацию. Титул его — блюститель, а нация переродилась в Неотеническую Культурную Республику. Я был, так сказать, квартирьером революции. — Он помешкал. — Наверное, я должен передать слово доктору Понпьянскулу.

— Наверное, — ошеломленно подтвердил Линдсей.

Достав видеопластину, Морриси подключил ее к своему портфелю. Пластина засветилась, и он подал ее Линдсею. На ней появилось лицо Понпьянскула. Его морщинистая рука откинула в сторону волосы.

— Абеляр! Как дела?

— Невилл… Ты жив?

— Да, до сих пор квартирую во плоти. В портфеле у Морриси интерактивная экспертная система. Она должна, за отсутствием меня самого, обеспечить пристойную беседу с тобой от моего имени.

Морриси кашлянул:

— Я как-то не привык еще к этим механизмам. Полагаю, мне не следует нарушать приватность вашей беседы.

— Да, так будет лучше.

— Я подожду в холле.

Линдсей проводил его взглядом. Костюм Морриси его забавлял. Он уже забыл, как и сам, когда жил в Республике, носил что-то подобное.

Линдсей всмотрелся в экран:

— Неплохо выглядишь, Невилл.

— Спасибо. Мое последнее омоложение организовал Росс. А провели — катаклисты. Та же группа, что и с тобой работала.

— Работала? Да они меня в каталажку какую-то засунули!

— В каталажку? Странно. Катаклисты пробудили меня. Никогда еще не чувствовал себя таким живым, как сейчас, когда, по общему мнению, я мертв. И так — уже десять лет, Абеляр. А может, — пожал плечами Понпьянскул, — одиннадцать.

Линдсей послал видеопластине взгляд. Изображение на взгляд не отреагировало, и ощущение волшебства сильно померкло.

— Значит, ты повел наступление на Республику, — медленно проговорил Линдсей, — через террористические организации катаклистов?

Видеопластина улыбнулась характерной улыбкой Понпьянскула.

— Должен признать, катаклисты тоже сыграли свою роль. Ты оцени, Мавридес: я сыграл на молодежи. Этак лет сорок — пятьдесят назад существовала политическая группировка под названием «презервационисты». Ими воспользовался для захвата власти Константин, однако шейперов они ненавидели не меньше, чем механистов. Смех, конечно, но на деле они просто хотели жить по-человечески. Новое их поколение выросло под властью шейперов и здорово этим недовольно. Однако благодаря шейперской демографической политике молодежь составляет большинство. — Понпьянскул засмеялся. — Константин устроил из Республики отстойник шейперов-милитантов. И вообще — такую политическую кашу тут заварил… Когда разгорелась война, милитанты устремились обратно на Совет Колец, а вместо них прибыли сверхспособные — катаклисты. Константин слишком много времени проводил на Кольцах и оторвался от местной обстановки… Катаклистам понравилась моя идея заповедника культуры. Там, в новой конституции, обо всем этом есть. Мой посланец тебе ее передаст.

— Спасибо.

— А у остатков Полночной лиги дела плохи. Давно мы с тобой не беседовали… Я разыскал тебя через твою бывшую жену.

— Александрину?

— Как? — Программа была сбита с толку; изображение на долю секунду замигало. — Пришлось повозиться, за Норой постоянно следят.

— Секунду… — Линдсей поднялся, чтобы наполнить свой бокал. Воспоминания о Республике водопадом обрушились на него, и первая жена, Александрина Тайлер, вспомнилась автоматически. Но в Республике ее, конечно же, нет. Вместе с прочими жертвами Константиновой чистки она была вывезена на Дзайбацу.

Он повернулся к экрану. Тот продолжал:

— Росс, как только ГТ спекся, подался к кометчикам. Фецко увял. Феттерлинг лижет задницы фашистам в Союзе старателей. Маргарет Джулиано взяли ледовые убийцы. До сих пор ждет разморозки… Я захватил здесь власть, но это не может возместить наших потерь.

— А что с Норой? — спросил Линдсей.

Поддельный Понпьянскул помрачнел.

— Она воюет с Константином там, где он наиболее силен. Если б не она, мой переворот не удался бы. Она его отвлекла… Я надеялся, что смогу заманить ее сюда, и тебя тоже. Она всегда была так приветлива… Лучшая наша хозяйка.

— Она не поедет?

— Она вышла замуж.

Бокал треснул в железных пальцах Линдсея. Шарики виски медленно поплыли к полу.

— Из политических соображений, — продолжило изображение. — Ей не приходится пренебрегать ни одним потенциальным союзником. Во всяком случае, организовать твое присоединение ко мне было бы сложно. В Неотенической Культурной Республике не может быть граждан старше шестидесяти. За исключением меня и моих уполномоченных.

Линдсей выдрал шнур из гнезда видеопластины, а затем помог маленькому кабинетному сервороботу убрать осколки.

Гораздо позже он снова пригласил в кабинет Морриси. Тот был в смущении.

— Вы совсем закончили, сэр? Мне дано указание стереть все из памяти после просмотра.

— С вашей стороны очень любезно было взять на себя этот труд. — Линдсей приглашающим жестом указал на кресло. — Спасибо, что подождали.

Морриси уничтожил память конструкта и спрятал пластину в портфель, внимательно следя за лицом Линдсея.

— Надеюсь, я не принес дурных новостей.

— Новости просто изумительные, — заверил его Линдсей. — Наверное, по их поводу даже следует выпить.

По лицу Морриси скользнула тень.

— Простите, — сказал Линдсей. — Наверное, я был несколько бестактен.

Он отставил бутылку в сторону. Оставалось в ней — едва на донышке.

— Мне — шестьдесят, — сообщил Морриси, сидя в неудобной позе. — И меня выселили. Очень вежливо выселили. — Он болезненно улыбнулся. — Когда-то я был презервационистом. В первую революцию мне было восемнадцать… Ирония судьбы, не так ли? Теперь я — бродяга.

— Некоторую власть я здесь имею, — осторожно сказал Линдсей. — И кое-какие средства — тоже. Дембовская приняла много изгнанников. И для вас место найдем.

— Вы очень любезны. — Лицо Морриси напряженно застыло. — Я был биологом. Работал над разрешением национальных экологических проблем. Учился у доктора Константина. Но, боюсь, я очень отстал от времени.

— Это поправимо.

— Я принес вам статью для «Джорнел».

— О-о. Вы интересуетесь Инвесторами, доктор?

— Да. Надеюсь, мой труд соответствует вашим требованиям.

Линдсей изобразил улыбку:

— Мы вместе над ней поработаем.

 

Глава 7

Государство Совета Союз Старателей

13.05.75

Это приближалось. Затылок сводило от напряжения, и по коже бежали мурашки. Фуга! Обстановка плыла и дрожала — головы зрителей, сидящих внизу, под его личной ложей, образующие подобие барельефа с фоном из темных вечерних костюмов, округлая сцена с актерами в темно-красном и золотом, их жесты… Медленнее, медленнее — и вот все замерло.

Страх… Нет, даже не это, не совсем это. Скорее грусть — кости брошены. И хуже всего было ждать… Шестьдесят лет ждал он, чтобы возобновить старые свои связи, — он, «проволочник», радикальный старец Республики. Теперь проволочные лидеры вроде него пробрались к власти над мирами. Шестьдесят лет… Ничто для проволочного сознания. Время — ничто… Фуга… Да, они не забыли своего друга, Филипа Хури Константина.

Ведь это он освободил их, изгнав аристократов среднего возраста, чтобы финансировать дезертирство от проволочных. Воспоминания, воспоминания… Они были лишь информацией — такие же свеженькие на своих хранящихся где-то катушках, как и заклятая его противница Маргарет Джулиано, у катаклистов на ледяном ложе… Мысли об этом возбудили всплеск удовлетворения, внезапный и острый — настолько острый, что, несмотря даже на состояние фуги, пробился из глубин мозга в сознание. Единственное в своем роде удовлетворение, возникающее лишь при падении соперника…

И вот, неуклюже тащась за несущимися вскачь мыслями, лениво появляется легкая дрожь страха. Нора Эверетт, жена Абеляра Мавридеса… Семнадцать лет назад она здорово навредила ему с этим переворотом в Республике, хотя он и сумел опутать ее обвинениями в государственной измене… Теперь эта сопливая Республика его не интересовала — все эти добровольно-невежественные детограждане, грызущие яблоки и пускающие змеев под присмотром старого чокнутого шарлатана Понпьянскула… Они не представляют собой проблемы, мир будущего просто обойдет их стороной, и останутся они живыми ископаемыми, безвредными и никому не нужными.

Но вот катаклисты… Страх окреп, расцветя пышным цветом, неясные тревоги разрослись, обретя эмоциональную плотность, расплываясь в сознании, словно капля чернил в воде. Ладно, эмоциями он займется потом, когда придет в норму, а сейчас — суметь бы закрыть глаза… Все не в фокусе, дымка, похожая на слезы, застилает замершие фигуры актеров, веки опускаются медленно, словно в кошмарном сне, нервные импульсы сбиты с толку несущимся вскачь сознанием… Да, катаклисты… Они относятся к происходящему, точно к вселенских масштабов шутке, играют в прятки в Республике, маскируясь под плебеев и фермеров. Гигантский интерьер цилиндрического мира производит на них такое же ошеломляющее впечатление, как и хорошая доза любимого их наркотика PDKL-95… Катаклистский образ мышления, вскормленный на писанине об идеальной справедливости; Неотеническая Республика, путешествующая в прошлое человечества, — антипод ледового убийства с его билетом в один конец, в будущее…

Ну вот, сейчас голова придет в норму. Им овладело странное, ломающее чувство психического бунта; корка сознания уже не выдерживала напора изнутри. Последние микросекунды фуги принесли с собой эйдетическую вспышку: изображения, переданные зондами с поверхности Титана. Красные склоны вулканов из тяжелого углеводорода, рассеченные аммиачной лавой, рвущейся из глубин планеты. Титан… Любимое украшение для стен в Союзе старателей…

Все. Константин подался вперед, к барьеру ложи, и прокашлялся. Резко встряхнувшись, отрясая замешкавшийся страх, он нюхнул ацетаминофена, чтобы предотвратить мигрень, и сквозь мокрые от слез ресницы взглянул на часы. Четыре секунды фуги.

Он отер глаза и, вспомнив о том, что рядом сидит жена, взглянул на нее. Прекрасное, по-шейперски изваянное лицо застыло в недоумении. Знает ли она, что эти четыре секунды он не воспринимал окружающего? Нет. Думает, что он тронут пьесой, и удивлена таким всплеском эмоций со стороны своего железного супруга… Константин, одарил жену улыбкой. Слегка раскрасневшись, она склонилась вперед, положив унизанные драгоценностями руки на колени, и внимательно следила за ходом пьесы. После она попробует ее с ним обсудить. Натали Константин, юная и талантливая, потомок милитантской генетической линии. Она уже привыкла к своему мужу и его требованиям.

Не то что первая жена, предательница… Эту старую аристократку Константин оставил в Республике, терпеливо взлелеивая ее жестокость, пока совершенный им переворот не позволил ему обратить эту жестокость против других аристократов. Теперь она, по слухам, в любовницах у Понпьянскула, окрутила его липовой шейперской привлекательностью и жалкой интимной старческой близостью. Впрочем, кому все это теперь интересно. Годы затупили иголки ревности, а сегодняшний удар — если он будет нанесен — куда важнее какого-то хлама, болтающегося на окололунной орбите.

Девятилетняя дочь его, Вера, наклонилась к Натали и что-то ей зашептала. Константин пристально посмотрел на созданного им ребенка. Половина генов дочери принадлежала Вере Келланд и была извлечена из чешуек кожи, взятых им перед ее самоубийством. Многие годы бережно хранил он краденые гены, а когда приспело время, они расцвели в его дочери. Она была любимицей, первым его потомком. Подумав, на что может обречь ее неудача отца, он снова ощутил страх, еще острее, чем прежде, потому что теперь испугался не за себя.

А на сцене происходила какая-то дурь. Наигранная, неестественная беготня вокруг душевнобольного негодяя из сверхспособных, упавшего, стиснув руками голову. Незаметно для окружающих Константин почесал подошвой ножной перчатки щиколотку. С годами кожный вирус стал изводить меньше; теперь его побочные эффекты ограничивались небольшими сухими лишаями на руках и ногах.

Пьеса, написанная Зенером, вгоняла в тоску. Привычка к театру была перенята Союзом старателей от Голдрейх-Тримейна, чему немало поспособствовали бежавшие из сокрушенной бывшей столицы драматурги. Но современный театр был безжизнен. Например, Фернанд Феттерлинг, автор «Белой Периопы» и «Технического советника», зачах в угрюмом молчании рядом со своей опальной супругой из рода Мавридесов. Прочие мастера сцены с пацифистскими склонностями платили теперь за свою опрометчивость штрафами или же отсидками под домашним арестом. Некоторые переметнулись, а некоторые «ушли из времени», присоединяясь к бригадам катаклистских боевиков, орудовавшим по ночам.

Но катаклисты, потеряв сплоченность, опустились до банального террора. Их сверхспособная элита подвергалась нескольким нападениям. Погромы сверхспособных с нарастанием истерии становились все более и более основательными. Их покровитель и воспитатели сделались, в политическом смысле, пустым местом. Многие из них стали жертвами мести самих сверхспособных.

Сверхспособные были чересчур гениальны, чтобы жить как все, они требовали дробящей мир на куски анархии суперменов. Как такое стерпеть? И Константин организовал нетерпимость. Никогда еще жизнь его не была лучше: высокий пост, собственная генолиния Константинов, руки свободны для любых антимеханистских действий, а для нелояльных — расставлены собственные его колючие сети.

И сегодня вечером он всем этим рискует. Неужели новостей еще нет? Как он их услышит? Из наушников, от телохранителя? Через краденые механистские импланты в мозгу, позволяющие слышать информационное перешептывание проволочных? Или…

Происходило что-то необычное. Размахивавший знаменами кордебалет после внезапной заминки распался; цветные логотипы корпораций и значки генолиний перепутались. Танцоры, повинуясь чьим-то приказам, хаотически подались назад. Кто-то плыл к краю подиума. Ну да, этот жалкий негодяй, Чарльз Феттерлинг; старческая физиономия раздулась от торжества и лакейской важности…

Да. Вот оно! Феттерлинг что-то кричит! Герой пьесы подает ему микрофон, и голос Феттерлинга внезапным ревом сотрясает аппаратуру:

— …Войны! На механистских рынках — паника! Астероид Ниса объявил войну Совету Колец! Повторяю: картель Нисы отошел от Союза механистов! Просит о признании его Государством Договора о Совете Колец! На сессии Совета…

Слова его потонули в реве публики и бряцанье пряжек — ошеломленные зрители отстегивались от кресел и поднимались. Феттерлинг пытался совладать с микрофоном. Обрывки его слов прорывались сквозь общий шум:

— …Капитуляция… при посредстве банков Союза старателей… индустриальная… новая победа!

Началось с актеров. Герой пьесы указал поверх голов публики на ложу Константина, неистово крича что-то остальным исполнителям. Какая-то женщина захлопала в ладоши. Аплодисменты были подхвачены. Аплодировал весь актерский состав. Лица исполнителей сияли. Феттерлинг, услышав, обернулся взглянуть, тут же ухватил положение дел, и лицо его расплылось в широчайшей улыбке. Драматическим жестом он простер руку к ложе:

— Константин! Дамы и господа, канцлер-генерал!

Ухватившись за железные перила позади прозрачного щита, Константин встал во весь рост. При виде его толпа взорвалась криками и аплодисментами. Все понимали: это — его победа. Счастье победы, мгновенного, яркого освобождения от темных тягот войны захлестнуло людей столовой. Впрочем, стоило ему проиграть, они с той же страстностью разорвали бы его на куски… Но понимание этого мрачного факта тоже утонуло в восторге победы. Теперь, когда он выиграл, прошлый риск только обострял наслаждение.

Он повернулся к жене. В глазах ее стояли слезы — от гордости за своего мужа. Неторопливо, не отпуская перил, он протянул ей руку. Пальцы их соприкоснулись, он взглянул в ее лицо — нет, глаза ее не лгали. С этого момента его власть над нею стала абсолютной.

Она села с ним рядом. Вера дернула его за рукав. Глаза дочери были широко раскрыты. Он поднял ее, подхватив левой рукой, и коснулся губами ее уха:

— Запомни этот день, — горячо шепнул он.

Беспорядочные крики утихли, заглушенные четким ритмом аплодисментов — долгих, мерных, ритуальных аплодисментов, какие завершают каждое заседание самого Совета Колец, аплодисментов вечных, торжественных, подавляющих и не терпящих возражений. Музыка власти… Константин поднял вверх руку жены и закрыл глаза.

Это был счастливейший момент его жизни.

Картель Дембовской

15.05.75

Чтобы привыкнуть к новой руке, Линдсей играл на клавишных. Новая рука была куда лучше старой; отличная избирательность нервных сигналов даже сбивала с толку. Исполняя одну из композиций Кицунэ, он с каждым ударом по клавише испытывал короткое пьянящее ощущение, схожее с резким жаром.

Отняв руки от клавиатуры, он размял их. По проводам пробежало легкое покалывание. Кончики новых пальцев сплошь покрывали мелкие соты сенсоров, и эти сенсоры были гораздо чувствительнее плоскостей обратной связи старого протеза.

Перемена раздражала. Он окинул взглядом запущенную, неухоженную квартиру. В продолжение двадцати двух лет она была для него всего лишь местом для привала и для ночлега, не более. Все в ней, и полосатые обои, и металлические кресла на тонких ножках, уже лет двадцать как вышли из моды. В ногу со временем шагали лишь охранные системы — последние из Уэллсовых разработок.

Поизносился и сам Линдсей. Девяносто лет; десятилетия привычного напряжения оставили глубокие следы на лице, особенно возле глаз и губ, волосы и борода покрыты инеем седины…

Он совершенствовался в игре на клавишных. К задаче овладения музыкой он подошел со своеобычным нечеловеческим упорством. Многие годы работал он на износ, но современная технология биомониторинга позволяла отследить и предотвратить возможный срыв за месяцы до его приближения. Об этом заботилась кровать, генерировавшая яркие, непонятные сны, оставлявшие его к утру опустошенным, успокоенным и абсолютно здоровым.

С тех пор как его жена вышла замуж во второй раз, прошло восемнадцать лет. Это обстоятельство никогда не доставляло ему особенной боли. В Совете он был шапочно знаком с ее нынешним мужем: Грэхем Эверетт, бесцветный сторонник разрядки с мощными клановыми связями. Нора воспользовалась его влиянием для отражения нападок милитантов. Даже печально: Линдсей не помнил этого человека достаточно хорошо, чтобы ненавидеть.

Предупредительный сигнал прервал его игру: в передней ждал посетитель. Сканеры заверили, что он — вернее, она — имеет в теле лишь безобидные механистские импланты: бляшкоочистительные артериальные микроботы, старомодные коленные чашечки из тефлона, пластиковые суставы пальцев и пористый ввод для внутривенных инъекций на сгибе левого локтя. Большая часть волос ее тоже была искусственной — имплантированные блестящие оптико-волоконные нити.

Он приказал домашнему роботу впустить женщину. Странноватый цвет лица, часто встречающийся у пожилых механисток, — гладкая, чистая кожа, смахивающая на превосходно подогнанную бумажную маску. Рыжие волосы переливаются в медно-красной подсветке оптических волокон. Одета она была в серый костюм без рукавов, меховой жилет и белые, до локтя, термические перчатки.

— Аудитор Милош? — спросила она с акцентом Цепи миров.

Он подвел ее к дивану, и она грациозно села. Движения ее были отшлифованы годами до мелочей.

— Да, мадам. Чем могу служить?

— Простите мое вторжение, господин аудитор. Моя фамилия — Тайлер. Я работаю клерком в «Лимонов Крайоникс». Но к вам у меня дело личного характера. Я хочу просить вас о помощи. Я слышала о вашей дружбе с Невиллом Понпьянскулом.

— А, так вы — Александрина Тайлер. Из Республики Моря Ясности.

Она удивленно приподняла тонкие дугообразные брови:

— Вы уже знакомы с моим делом, господин аудитор?

— Вы не хотели бы, — Линдсей опустился в снабженное стременами кресло, — сперва выпить?

Да, это была его первая жена. На некоем глубоко захороненном в сознании рефлекторном уровне зашевелилась давно уже мертвая личность, тончайший пласт фальши, которой ему приходилось от нее отгораживаться, когда они состояли в браке. Александрина Тайлер, его жена, кузина его матери.

— Нет, спасибо, — сказала она, оправляя на коленях юбку. Да, колени, помнится, доставляли ей сильное неудобство, она тогда еще вставила в них тефлон…

Знакомый жест напомнил ему о брачной политике аристократов Республики. Александрина была старше его на пятьдесят лет; брак их был тесной клеткой утомительного политеса и мрачного мятежа. Линдсею уже девяносто, гораздо больше, чем было ей в день женитьбы… Сейчас, оценивая все это с позиций настоящего, он почувствовал, какую боль причинял ей тогда.

— Я родилась в Республике и почти полвека назад, во время шейперских чисток, потеряла гражданство. Я люблю Республику, господин аудитор, и никогда ее не забывала… Я вышла из очень влиятельной семьи, но, наверно, теперь, с установлением новой власти, это все уже ничего не дает?

— Вы были женой Абеляра Линдсея?

Глаза ее округлились.

— Значит, вы хорошо осведомлены… Вам известно, что я подавала прошение об эмиграции? От правительства Понпьянскула я не получила никакого ответа. Я пришла просить о помощи вас, господин аудитор. Я не принадлежу к Углеродной лиге, но знаю, какую она имеет власть. Ваше влияние выше законов.

— Должно быть, мадам, ваша жизнь весьма нелегка. В Схизматрице, без всякой поддержки…

Она моргнула. Веки фарфоровой белизны, словно бумажные ширмы, прикрыли на миг глаза.

— Нет. С тех пор, как я в картелях, все не так уж и плохо. Конечно, нельзя сказать, что я счастлива. Я не забыла усадьбу, деревья, сады…

Линдсей переплел пальцы рук, не обращая внимания на непрерывное покалывание в правой.

— Не хотелось бы вселять в вас пустые надежды, мадам. Неотеническое законодательство не допускает отклонений. Республике не нужны люди нашего возраста, так или иначе изменившие первозданному человеческому состоянию. Верно, я сделал кое-что для Неотенического правительства. Относительно переселения граждан Республики, достигших шестидесятилетия. «На вымирание во внешний мир», так это у них сформулировано. И поток переселенцев строго односторонен. Весьма сожалею.

Она помолчала.

— Вы хорошо знаете Республику, господин аудитор?

Тон ее ясно говорил, что она смирилась с неудачей. Теперь она желала одних лишь воспоминаний.

— Достаточно, чтобы знать, что жену Абеляра Линдсея там осудили. Ваш бывший муж буквально канонизирован, он — мученик, пострадавший за дело презервационизма. Вас же считают пособницей механистов, главной виновницей изгнания и смерти Линдсея.

— Ужасно… — Глаза ее наполнились слезами, она поднялась на ноги. — Я… Извините… Нельзя ли воспользоваться вашим биомонитором?

— Слезы меня не пугают, мадам, — мягко ответил Линдсей. — Я не дзен-серотонист.

— Муж… Он был такой способный… Мы думали, что поступаем правильно, отправляя его учиться к шейперам. Я так и не поняла, что там с ним сделали, но это было ужасно. Я изо всех сил старалась сохранить семью, но он был такой хитрый и изворотливый, что мог извратить любое мое слово или же направить его на совершенно противоположную цель. Он и в остальных вселял страх. Они были уверены, что он разорвет наш мир на части. Зря мы послали его к шейперам!

— Но я уверен, что с позиций того времени вы поступили очень умно, — сказал Линдсей. — Республика уже находилась в зоне влияния механистов; следовало восстановить равновесие.

— Но не за счет сына моей кузины! Мало им было плебеев вроде Константина? — Палец ее поднялся к губам. — Извините. Все это, конечно, аристократические предрассудки. Простите, господин аудитор. Я погорячилась.

— Понимаю, — сказал Линдсей. — В вашем возрасте дела давно минувших дней могут вызывать неожиданные приливы чувства. Мне очень жаль, мадам, с вами обошлись несправедливо.

— Спасибо, сэр. — Она приняла поданную роботом салфетку. — Я глубоко тронута вашим сочувствием. — По-птичьи точными движениями она промокнула глаза. — Мне начинает казаться, что я знаю вас очень давно.

— Ложная память… Некогда я был женат на женщине, весьма похожей на вас.

Последовал неторопливый взгляд. Вне вербального уровня сказано было очень много. Истина, мелькнув на поверхности, скрылась за необходимым фасадом недоговорок.

— Жена… — Лицо ее ярко вспыхнуло. — Она не поехала сюда с вами?

— Брак на Дембовской — совсем другое.

— Я была замужем здесь. По пятилетнему брачному контракту. Полигамному. Он истек в прошлом году.

— И теперь вы не замужем.

Она кивнула. Широким жестом правой руки, сопровождаемым тихим жужжанием, Линдсей обвел комнату.

— Я — тоже. Результат, по-моему, налицо. Служебные дела сделали мою жизнь пустынной.

Она едва заметно улыбнулась.

— А как вы отнесетесь к тому, чтобы вести здесь хозяйство? Должность помощника аудитора, полагаю, оплачивается гораздо лучше той, что у вас сейчас.

— Да, пожалуй.

— Скажем, так: шестимесячный испытательный срок, а впоследствии домоправительский пятилетний контракт; стандартные условия, брак моногамный. Контракт могут отпечатать в моей конторе завтра утром.

— Это так неожиданно.

— Вздор, Александрина. Если в нашем возрасте все откладывать на потом, так ни к чему и не придешь. Что для нас пять лет? Мы уже доросли до свободы.

— Можно, я выпью? — спросила она. — Для моей программы поддержки здоровья это не очень полезно, но сейчас, по-моему, мне это просто необходимо.

Она нервозно взглянула на него, и он уловил во взгляде вымученный намек на близость.

Бумажный глянец кожи, тщательно уложенные волосы… Да, запоздалая попытка искупить прошлые грехи добавит в его жизнь новую тоскливую рутину. Он подавил вздох.

— Я найду вас, когда понадобится обсудить пункты, касающиеся наших половых отношений.

Государство Совета Союз Старателей

23.06.83

Константин заглянул в резервуар. За стеклом окошка плавала разбухшая от воды голова Паоло Мавридеса. Темные вьющиеся волосы, характерная особенность генолинии Мавридесов, вяло шевелились над затылком и плечами. Налитые кровью зеленые глаза были открыты. Инъекции парализовали зрительный нерв. Спинальный блок сохранил ему способность чувствовать, но не двигаться. Слепой и глухой, недвижный, окруженный водой, имеющей температуру тела, Паоло Мавридес пребывал в сенсорной изоляции уже две недели.

Кислород подавался прямо в трахею. Капельницы в венах предохраняли от истощения.

Константин коснулся черного переключателя на резервуаре, и динамики, установленные специально для этого случая, ожили. Молодой боевик разговаривал сам с собой, бормоча на разные голоса что-то вроде литании.

— Паоло, — окликнул его Константин.

— Я занят, — отвечал тот. — Зайдите позже.

— Хорошо, — хмыкнул Константин, щелкнув по микрофону, чтобы изобразить звук отключаемого динамика.

— Нет, погодите, — тут же сказал Паоло. Константин улыбнулся, уловив в его голосе легкий испуг. — Все равно спектакль испорчен. «Пастушьи луны» Феттерлинга.

— Ее давным-давно не ставят, — сказал Константин. — Ты в это время был совсем ребенком.

— Я выучил ее в девять лет.

— Надо же, какая память. И ведь катаклисты во все это верят. Проверка внутреннего мира воли… Ты долго пробыл здесь. Очень долго.

Константин выжидающе замолчал.

— Сколько же? — вырвалось у Мавридеса.

— Почти сорок восемь часов.

Мавридес коротко засмеялся, и Константин подхватил его смех.

— Ну конечно же, оба мы понимаем, это неправда. Нет, почти год! Ты страшно исхудал.

— Попробуй как-нибудь сам. Может, это решит проблемы с кожей.

— Это, молодой человек, последняя из моих трудностей. Я совершил тактическую ошибку, установив такую хорошую систему охраны. Ты не поверишь, как много дураков попадало до тебя в эту бочку. Ты сделал глупость, Паоло.

— А скажи-ка лучше, отчего твой голос звучит как глас божий?

— Такая техника. Мои слова поступают непосредственно к твоему внутреннему уху. Поэтому ты не можешь слышать собственного голоса. Аппаратура считывает его для меня с нервных окончаний твоей гортани.

— Понятно, — сказал Паоло. — Проволочные сработали.

— Ничего необратимого. Но поговорим о тебе, Паоло. Кто состоит в твоей бригаде?

— Я не катаклист.

— У меня твое оружие. Вот. — Вынув из кармана полотняной куртки маленькую таймер-ампулу, Константин покрутил ее в пальцах. — Обычное для катаклистов. Что это? PDKL-95?

Паоло молчал.

— Возможно, тебе этот препарат известен под названием «облом»?

— Перестроить твое сознание? — засмеялся Паоло. — Мне бы и в голову не пришла такая глупость. Сумей я оказаться с тобой в одной комнате, поставил бы на пять секунд, и обоим нам крышка.

— Аэрозольный токсин, да? Надо же, какая самоотверженность…

— Есть вещи поважнее жизни, плебей.

— Какая трогательная старомодность. Вижу, вы хорошо покопались в моем прошлом. Давненько ничего подобного не слыхал. Ты еще назови меня дикорастущим.

— Нет нужды. Все это нам рассказала твоя жена.

— Прошу прощения?

— Твоя жена, Натали Константин. Может, слыхал? Ей нелегко было примириться с пренебрежением. И она стала первой шлюхой Союза старателей.

— Я сейчас заплачу от огорчения.

— А откуда, по-твоему, я узнал, как войти в твой дом? Эта блядь просто умоляла, чтобы я тебя прикончил.

Константин засмеялся.

— Тебе бы хотелось, чтобы я причинил тебе боль, не так ли? Боль стала бы хоть какой, но опорой. Нет, молодой человек, тебе следовало оставаться в Голдрейх-Тримейне. В пустых залах и заброшенных кабинетах. Боюсь, что ты начинаешь меня утомлять.

— Позволь, прежде чем ты уйдешь, сказать, о чем я жалею. Я жалею о своей близорукости. У меня тут было время подумать. — Последовал глухой смех. — Я купился на твою пропаганду. Вот, скажем, астероид Ниса. На первый взгляд так замечательно! Но Совет Колец не знал, что картель Нисы был просто свалкой для перегоревших проволочных из захолустья. Ты до сих пор лижешь жопу аристократам из Республики. При всех своих должностях и званиях ты остался просто дешевым доносчиком, рабом и лакеем.

Константин ощутил знакомое напряжение и дрожь в затылке. Коснувшись затылочного контакта, он полез в карман за ингалятором. Ни к чему ему фуга, когда мальчишка разболтался и вот-вот расколется.

— Продолжай, продолжай.

— Все твои достижения на поверку оказывались простым очковтирательством. Ты ведь ничего ни разу не создал сам. Ты — ничтожество, Константин. Полное ничтожество. И я знаю человека, под чьим ногтем поместится десяток таких, как ты.

— Кто же это? Твои друг, Феттерлинг?

— Бедняга Фернанд, твоя жертва… Конечно, он в тысячу раз лучше тебя, но такое сравнение нечестно. У тебя никогда не было ни капли артистического таланта. Нет, я имею в виду другого. Человека, специализирующегося в твоем главном искусстве. Политики и шпионажа.

— Какой-нибудь катаклист… — устало отмахнулся Константин.

— Нет, не катаклист. Абеляр Линдсей.

Жгучий приступ мигрени скрутил Константину голову. Поверхность резервуара медленно поплыла к нему. Тусклый ледяной блеск металла. Он падал. Собрав все силы, Константин попробовал поднять руки, но бешеный удар фуги, растянувшийся, казалось, на целый месяц; отсек нервные импульсы. Придя в себя, он почувствовал под щекой холод и услышал, что Мавридес все еще говорит:

— …всю эту историю от Норы. Пока ты здесь судил артистов за измену, Линдсей одержал величайшую победу в истории. Перебежчик от Инвесторов… Он получил в свои руки перебежчика от Инвесторов, матку звездного корабля.

— Слышал я это, — откашлявшись, сказал Константин. — Механистская пропаганда. Бред. — Мавридес истерически расхохотался.

— Спекся ты к растакой матери! — громко сказал он. — Спекся. От тебя не останется ни-хе-ра, кроме сноски в учебнике истории, двух строчек мелким шрифтом. Это же Линдсей организовывал революцию в вашем мире, пока ты возился со всяким говном, разводил мошек-брошек и строил планы, как бы присвоить всю честь себе. Ты же мелочь, гнида. Не стоило и возни убивать тебя, но мне никогда не везло.

— Линдсей мертв. Шестьдесят лет как мертв.

— Ну да, плебей. Он хотел, чтобы ты так думал. — Смех, извлекаемый непосредственно из нерва, металлом гремел из динамиков. — Я жил в его доме, придурок, и он меня любил.

Константин открыл резервуар, повернул таймер ампулы, бросил ее в воду и захлопнул люк. Отвернувшись, он пошел прочь. Дойдя до двери, он услышал резкий, неистовый всплеск. Токсин сделал свое дело.

Народная Корпоративная Республика Царицын Кластер

03.01.84

Ничего ровнее и чище этой длинной, сверкающей линии сварки Линдсей в жизни не видел. Плавая в пузыре обзора, он наблюдал за копошащимися в вакууме строительными роботами. Механистские машины имели длинные комариные носы, добела раскаленные сварные кончики которых заливали вороненую обшивку дворца царицы дрожащим голубоватым светом.

Шла постройка полномасштабной копии звездолета Инвесторов, корабля без двигателей, который никогда никуда не полетит сам по себе. К тому же — черного, без малейшего следа аляповатых мозаик настоящего инвесторского корабля. На этом настояли другие Инвесторы, приговорив матку-перебежчицу к заточению в темной тюрьме корабля-суррогата.

После долгих исследований Линдсей кое-как разобрался в истинной сути преступления капитана.

Матки откладывают яйца в чревоподобные «сумки» самцов. Самцы оплодотворяют яйца и носят в сумках до срока. Бесполые лейтенанты регулируют овуляцию посредством сложной гормональной псевдокопуляции.

Преступная же матка в припадке страсти убила своего лейтенанта и заменила его обычным самцом. Но без настоящего лейтенанта циклы ее сексуальности исказились. Линдсей отснял ее за уничтожением одного из яиц с пороком развития. Для Инвестора это гораздо хуже извращения и даже убийства: это — ущерб для бизнеса.

И Линдсей представил улику так, что она била в самое сердце инвесторской этики. Смущение — эмоция, не свойственная Инвесторам. Они были потрясены. Но Линдсей не мешкал с предложением средства правозащиты: изгнание! И завуалированно пригрозил предать свою запись гласности, посвятив в подробности все инвесторские корабли и человеческие группировки.

О скандале знало лишь избранное число богатых маток и лейтенантов, но даже это было сквернее некуда. Посвящать же в такую кошмарную историю впечатлительных самцов было просто немыслимо. И сделка состоялась.

Матка так никогда и не узнала, кто на нее донес. Подход к ней нужен был еще более тонкий, на пределе талантов Линдсея. Вовремя подаренная груда драгоценных камней еще больше разожгла в провинившейся даме жадность — основной жизненный инстинкт всех Инвесторов. Бизнес на ее корабле шел из рук вон плохо: униженная, растерявшаяся команда, никудышный бесполый лейтенант…

И тут прибыл Линдсей, вооруженный Уэллсовыми схемами и диаграммами, статистически предсказывающими достояние, которое совсем легко выжать из города-государства, не зависимого ни от одной группировки. Экспоненциальные кривые вздымались прямо к загребанию дух захватывающих богатств. Он сказал, что ничего не знает о ее бесчестии — знает лишь, что соотечественники прямо-таки жаждут поместить ее под арест. Вдобавок намекнул, что, накопив достаточно, она сможет вернуть благосклонность сородичей.

Мало-помалу он помог ей понять, что это — ее наилучший шанс. Чего она стоит без команды и лейтенанта? Зачем отказываться от активной поддержки маленьких, вежливых чужаков? Общественные инстинкты этих хилых стадных млекопитающих приведут их к признанию ее своей королевой-маткой — да-да, именно! Уже сейчас Совет управляющих готов выполнить любую ее прихоть; все они свободно говорят по-инвесторски и прямо-таки рвутся засыпать ее богатствами!

Но жадность — это только для разгона, окончательно подчиниться воле Линдсея ее вынудил страх — страх перед маленьким мягкокожим чужаком с темным пластиком на мякоти глаз и готовыми ответами на любой вопрос. Казалось, он знает ее народ лучше, чем она сама!

Неделей позже последовало оглашение и внезапный — с мясом и кровью — перенос столицы к месту ссылки. Матку прозвали «Царицей» (с подачи Рюмина), а ее городом стал Царицын Кластер, возникший из ничего на внутренней кромке Пояса и уже четыре месяца переживавший непрекращающийся подъем. Народная Корпоративная Республика Царицын Кластер, совершив то, что Уэллс называл «скачком Пригожина» и «переходом на высший уровень сложности», скакнула из виртуального в реальное существование. Теперь Совет управляющих был перегружен делами, а транспортные линии — перебежчиками, ищущими политическое убежище и возможность начать жизнь с чистой страницы. Присутствие Инвестора накладывало на этот мир отпечаток необычного, отгораживало его крепостной стеной престижа, покуситься на который не решались ни механисты, ни шейперы.

Недоделанный дворец тесно окружали разношерстные скваттерские жилища: сети тугих шейперских пузырей-пригородов; хищные пиратские суденышки, бесстыдно совокупляющиеся посредством гофрированных абордажных рукавов; грубые соты притащенных на буксире механистских конструкций из никеля и железа; черепахообразные строительные времянки, липнущие к каркасной решетке городского комплекса, только-только сошедшей с чертежной доски. Город должен был стать столицей, околосолнечным вольным портом, последним оплотом бродяг. Он, Линдсей, основал его. Но не для себя.

— Что, приятель, зрелище волнует кровь?

Линдсей взглянул направо. В обзорный пузырь прибыл человек, некогда называвшийся Уэллсом. На месяцы приготовлений Уэллс скрылся под тщательно подготовленной маской. Теперь он был Уэллспринг, двухсот лет от роду, рожден на Земле; человек-загадка, делец милостью Божьей, ясновидец и даже пророк. Ничто меньшее просто бы не годилось. Для операции такого масштаба требовалась легенда. Иными словами — жульничество.

— Дело двигается, — кивнул Линдсей.

— Скоро начнется настоящая работа. Вот только не слишком мне нравится этот Совет управляющих. Уж больно они негибки, работают без души. У некоторых полно амбиций. Смотреть за ними нужно.

— Конечно.

— Может, ты этим и займешься? Пост координатора для тебя открыт. Ты справишься.

— Я предпочитаю держаться в тени, Уэллспринг. Роль вашего масштаба выдвинет меня слишком близко к рампе.

— Философия доставила мне достаточно проблем, — помолчав, ответил Уэллспринг. — Не гожусь я, пожалуй, для мифа. Мне нужен ты и эта самая твоя тень.

Линдсей посмотрел в сторону, на двух строительных роботов, тянувших шов навстречу друг другу, чтобы соединиться в раскаленном добела поцелуе электродов.

— Моя жена мертва, — сказал он.

— Александрина? Как жаль. Я потрясен…

Линдсей вздрогнул.

— Да нет же. Нора. Нора Мавридес. Нора Эверетт…

— О! — сказал Уэллспринг. — Когда ты узнал?

— Я обещал ей, что обеспечу нам подходящее место. Помнишь, я говорил о возможном расколе Совета Колец?

— Да.

— Все готовилось тихо, насколько это было возможно, — и все же недостаточно тихо. Константин как-то разнюхал и предотвратил раскол. Ее обвинили в измене. Следствие впутало бы и всех прочих членов ее клана. И она предпочла самоубийство.

— Мужественно…

— Ей больше ничего не оставалось.

— Да, пожалуй.

— Она ведь любила меня, Уэллспринг. Хотела ко мне приехать. И совсем уже собралась, но Константин убил ее.

— Я понимаю твое горе, — сказал Уэллспринг. — Но жизнь — штука длинная. Не стоит забывать о высших конечных целях.

— Ты же знаешь, — угрюмо ответил Линдсей, — я не придерживаюсь этой посткатаклистской линии.

— Постгуманистской, — поправил Уэллспринг. — Ты ведь за жизнь, не правда ли? Если нет, то позволишь боли себя подчинить, восстанешь против Константина и умрешь, как Нора. Прими ее смерть и оставайся с нами. Будущее принадлежит постгуманизму, а не национальным государствам и группировкам. Оно принадлежит жизни, а жизнь развивается образованием подвидов.

— Я уже слышал эти басни, Уэллспринг. Смирившись с утратой в нас человеческого, мы придем к куда худшим различиям, ссорам и войнам.

— Нет, если новые виды смогут достичь согласия, как познающие системы четвертого пригожинского уровня сложности.

Линдсей молчал, спорить с этим человеком было бесполезно.

— Ну что ж, — сказал он наконец. — Остается пожелать тебе удачи. Постарайся защитить пострадавших. Может, что-нибудь из всего этого и выйдет.

— Подумай, Линдсей, перед нами целая вселенная неиспользованных возможностей. Ни законов, ни ограничений…

— Пока он жив — нет. Прости.

— Придется тебе это делать самому.

Торговый корабль Инвесторов

14.02.86

— Это не предпочитаемый нами вид сделок, — сказал Инвестор.

— Мы не встречались раньше, лейтенант? — спросил Линдсей.

— Нет. Но я был знаком с вашим учеником. Доктор-капитан Саймон Африэль. Весьма образованный джентльмен.

— Я хорошо помню Саймона.

— Он умер в посольстве. — Инвестор смотрел на Линдсея. Темные глаза его враждебно поблескивали в белых ободках его мигательных перепонок. — Жаль. Я всегда получал удовольствие от бесед с ним. Хотя — это его стремление всюду соваться… Вы называете это любопытством. Позыв к собиранию бесполезной информации. Существо с таким изъяном подвергается излишнему риску.

— Несомненно, — согласился Линдсей.

До этого он не слыхал о смерти Африэля. Известие доставило ему горькое удовольствие: нет еще одного фанатика, бессмысленно погиб еще один талантливый человек…

— Ненависть понять гораздо проще. Странно, что ты, Художник, стал ее жертвой. Это заставляет усомниться в моем суждении о вашем виде.

— Сожалею, что послужил источником недоразумения. Канцлер-генерал Константин сумеет объяснить все это гораздо лучше.

— Я поговорю с ним. Он со своими людьми только что прибыл на борт. Хотя он — не характерный образец для составления мнения о человеческой природе. Сканирование показывает, что он пошел на очень серьезные перестройки организма.

Теперь так делают многие, подумал Линдсей. Даже из самых молодых. Словно существование Неотенической Республики с ее принудительной человечностью освободило прочие группировки от необходимости притворяться.

— Вы находите это странным для космической расы?

— Нет. Вовсе нет. Поэтому-то их и осталось так мало.

— Девятнадцать, — уточнил Линдсей.

— Да, число исчезнувших рас, входивших в нашу торговую сферу, на порядок больше. Хотя артефакты их сохранились. Как, например, тот, что мы предполагаем предоставить вам в аренду. — Инвестор обнажил бороздчатые шипообразные зубы — признак отвращения и неприязни. — Мы надеялись на долгосрочную торговлю с вашим видом, но не можем отвратить вас от порывов в вопросах метафизики. Вскоре нам придется наложить на вашу систему карантин, чтобы не быть вовлеченными в ваши трансмутации. В то же время нам придется пренебречь некоторыми из своих принципов, чтобы оправдать свои капиталовложения.

— Вы меня пугаете, — сказал Линдсей. Это он уже слышал: туманные угрозы Инвесторов, намеревающихся заморозить человечество на текущем уровне развития. Забавно: Инвесторы проповедуют презервационизм… — Конечно, война — весомейшая угроза.

— Нет. И мы представили вам доказательства этого. Наш межзвездный двигатель дал вам понять, что ваши представления о пространстве-времени неверны. Ты, Художник, должен об этом знать. Задумайся на минуту о последних достижениях в математическом описании того, что вы называете гильбертовым пространством и ур-пространством преконтинуума… Они не могли миновать твоего внимания.

— Математика — мое слабое место.

— И наше. Но нам известно, что эти открытия — тревожный признак неизбежного перехода к иной форме бытия.

— Неизбежного?

— Да. Вопрос лишь нескольких столетий.

Значит, столетий… Да, как легко забыть, насколько древни Инвесторы. Глубочайшее их нежелание перемен обеспечивает им широкий, но поверхностный кругозор. Им неинтересна собственная история, они не хотят сравнивать свою жизнь с жизнью предков, потому что не предполагают, что их жизнь или же побуждения хоть в малейшей степени изменились. Есть у них туманные легенды и невнятные, перевранные технические сведения, касающиеся наиболее ценимых ими объектов, но даже эти фрагменты истории затерялись в лихорадочной погоне за добычей.

— Не все вымершие расы совершили этот переход, — продолжил лейтенант, — и те, кто изобрел Арену, вероятно, умерли насильственной смертью. Об этом мы не имеем информации; только технические данные об их форме восприятия, позволяющие нам сделать Арену понятной для нервной системы человека. В этом нам оказал помощь Департамент неврологии Космоситета Государства корпоративного договора Ниса.

Константиновы наемники, подумал Линдсей. Проволочные жулики с Нисы, перебежавшие от механистов к шейперам и сочетающие механистскую технику с фашистской структурой шейперского военно-научного комплекса.

— Самые подходящие люди, вернее существа, для этой работы.

— Канцлер-генерал сказал то же самое. Кстати, его группа уже собралась. Не следует ли присоединиться к ним?

Группа Константина общалась с группой Линдсея в одной из пещерообразных гостиных. Помещение было заставлено высокой мебелью — ошеломляюще декорированными канапе и столами на изогнутых ножках, покрытыми ребристыми куполами и стилизованными волютами. Все это было настолько большим, что никак не могло быть использовано посетителями-людьми, и те опасливо жались к подножию мебели, стараясь ничего не трогать. Войдя в гостиную, Линдсей обратил внимание, что вся мебель покрыта тонким слоем лака для защиты от кислорода.

Ему пока что не доводилось видеть молодых представителей генолинии Константина. Тот привел с собой десять человек: пять мужчин и пять женщин. Родственники были выше Константина и волосы имели более светлые — наверняка, привнесение генов от другой линии.

Все они обладали особым шейперским обаянием, акробатической ловкостью и гибкостью. Но что-то в их телосложении — плечи, тонкие руки — говорило о генетическом наследии Константина. Одеты они были экстравагантно и пышно: круглые бархатные шляпы, рубиновые серьги, шитые золотом парчовые пиджаки. Наряжались явно ради Инвесторов, высоко ставящих богато выглядящих клиентов.

Одна из женщин, стоявшая к Линдсею спиной, разглядывала высокие ножки мебели. Прочие стояли спокойно и непринужденно, обмениваясь с людьми Линдсея ничего не значащими любезностями. Линдсей привез с собой разношерстную группу ученых и специалистов по Инвесторам из Царицына Кластера. Была среди них и Александрина. Она беседовала с самим Константином и держалась, как обычно, безукоризненно. Ничто не указывало, что все эти люди — секунданты, свидетели, собранные сюда, чтобы поединок был честным.

Два года борьбы и продолжительных и деликатных переговоров потребовались для организации встречи с Константином. Наконец было определено, что инвесторский звездолет — поле боя, приемлемое для обеих сторон. Здесь обман пользы не принесет никому. Сама Арена оставалась в руках Инвесторов; техники Нисы работали по данным, к которым обе партии имели свободный доступ. Расходы делились по соглашению, причем большую их часть — взамен преимуществ в правах на технологические новинки — принял на себя Константин. Линдсей получал данные через два уровня подставных лиц — в Царицыном Кластере и на Дембовской, — чтобы запутать возможных наемных убийц. К чести Константина, тот не послал ни одного.

Система поединка была согласована с большими сложностями. Разнообразные предложения тщательно обсуждались в кругу посвященных. От физического боя, как не соответствующего соображениям чести и достоинства сторон, отказались сразу. Те, кто был знаком с популярными азартными играми шейперского дна, высказывались за игру и самоубийство проигравшего. Однако отдать дело на волю случая — значит, признать равенство сторон, на что ни одна из них не хотела соглашаться.

Настоящая дуэль должна закончиться победой достойнейшего. Предлагались тесты на быстроту реакции, силу воли и гибкость ума, являющиеся основными качествами, необходимыми в современной жизни. Объективные тесты вполне возможны, но где гарантии, что одна из сторон не подготовится к ним заранее или же не окажет давления на судей? В сообществе проволочных существовали разнообразные формы поединков сознаний, но они зачастую продолжались десятилетиями и требовали радикальных изменений в организме. Тогда было решено посоветоваться с Инвесторами.

Вначале Инвесторы никак не могли уловить суть дела. Затем, как и ожидалось, предложили экономическую войну: обе стороны получают равные начальные капиталы и возможность их увеличить. По истечении оговоренного времени более бедный предается казни.

Это предложение особого восторга не вызвало. Тогда еще один Инвестор предложил следующее: обеим сторонам попробовать читать «…(непереводимо)… литературу». Тут тоже возникло сомнение: победивший и выживший сможет повторить что-либо из прочитанного и станет, таким образом, опасным для остального человечества. И тогда в одном из заваленных добычей отсеков инвесторского корабля, находившегося в Солнечной системе, отыскалась Арена.

Изучение быстро выявило все ее преимущества. Чужой внутренний мир был малопонятен даже для лучших представителей общества — эмиссаров к другим мирам. Необычайно высокий процент смертности в этой группе подтверждал, что Арена — сама по себе тест. Внутри создаваемого Ареной мира оба дуэлянта смогут драться в паре пришельческих тел, гарантированно равных по возможностям, из чего следует, что победа достанется лучшему стратегу.

Константин, стоя под одним из высоких столов, потягивал из самоохлаждающегося серебряного бокала дистиллированную воду. Подобно своим расфуфыренным согенетикам, он был одет в мягкие панталоны с кружевами и шитый золотом камзол со знаком различия на высоком стоячем воротнике. Его круглые красивые глаза поблескивали черными светозащитными линзами. Лицо его, подобно лицу Линдсея, годы привычного напряжения пометили складками и морщинами, глубоко избороздившими кожу.

Линдсей был одет в мышастого цвета комбинезон без каких-либо знаков. Глаза его были защищены от бело-голубого сияния темными очками, а лицо — смазано маслом.

Он пересек каюту и подошел к Константину. Воцарилось молчание, но Константин вежливым жестом велел своим согенетикам не прерывать беседы.

— Здравствуй, кузен, — сказал Константин.

Линдсей кивнул в ответ:

— Замечательная группа согенетиков, Филип. Прими поздравления.

— Получилось неплохо, — согласился Константин. — Они прекрасно ладят с этим притяжением.

Он взглянул на жену Линдсея, тактично отступившую к другой группе, — колени ее явно болели от напряжения.

— Столько времени я занимался генетической политикой, — заметил Линдсей, — а в ретроспективе она кажется лишь аристократическим фетишизмом.

Глаза Константина сузились.

— Продолжив линию Мавридесов чуть далее, можно было бы добиться превосходных результатов.

— Их предали, — ответил Линдсей в приступе холодной ярости.

— Я понял твою иронию, Абеляр, — вздохнул Константин. — Если бы ты много лет назад сдержал свое обещание Вере Келланд, не произошло бы ни одной из этих аберраций.

— Аберраций? — холодно усмехнулся Линдсей. — Очень мило с твоей стороны, кузен, заниматься после меня приборкой. Подбирать оставленные мною концы.

— Ничего удивительного. Ты их много разбросал в свое время, и все они один хуже другого. — Константин глотнул воды. — Например, твоя политика умиротворения. Разрядка. Как это по-твоему: сладкими речами подвести народ к краю пропасти и смыться в бродяги перед самым крушением.

— Это что, новая линия партии? — поинтересовался Линдсей. — Возлагать на меня вину за Замирение Инвесторов? Весьма польщен. Но так ли уж мудро ворошить прошлое? Зачем напоминать всем, как ты профукал Республику?

Костяшки пальцев Константина, сжимавших бокал, побелели.

— Вижу, ты так и остался ценителем и хранителем старины. Странно, что ты заодно с Уэллспрингом и его бандой анархистов.

— Я знаю, — кивнул Линдсей, — что ты напал бы на Царицын Кластер при первой возможности. Твое лицемерие просто поразительно! Ты ведь не шейпер. И не только потому, что дикорастущий; взять хотя бы твое пресловутое пристрастие к механистской технике. Ты — живой пример силы разрядки. Тащишь лучшее отовсюду. Но другим в этом праве отказываешь.

— Я не шейпер, — улыбнулся Константин. — Я — их страж. Такова моя судьба, и я давно примирился с этим. Всю жизнь я был один. У меня не было никого, кроме тебя да Веры. Какими мы тогда были дураками.

— Дураком был я. Я убил Веру ни за что. Ты-то сделал это, чтобы утвердиться в своей силе…

— Цена высока, но дело того стоило. И с тех пор я успел возместить ущерб.

Осушив бокал, он протянул его вперед.

Бокал приняла… Вера Келланд. Шею ее украшал золотой филигранный медальон — тот самый, что был на ней в момент катастрофы. Тот самый, что должен был обеспечить смерть Линдсея.

Линдсей окаменел. До этого он не видел лица девушки — та стояла к нему спиной.

Она старалась не встречаться с ним глазами.

А Линдсей глядел на нее как завороженный. Сходство было сильным, но не полным. Девушка повернулась и отошла.

— Это не совсем полный клон, — выдавил Линдсей.

— Конечно. Вера Келланд была дикорастущей.

— Ты взял ее гены.

— Что я слышу, кузен? Зависть? Ты хочешь сказать, что ее клетки любили тебя, а не меня? — захохотал Константин.

Линдсей оторвал взгляд от девушки. Грация и красота ее больно ранили его. Он был оглушен и даже напуган.

— Что же с ней будет, когда я тебя убью?

— Отчего бы не поразмыслить над этим во время боя? — спокойно улыбнулся Константин.

— Я дам тебе обещание. Клянусь, что, победив, я позабочусь о твоих согенетиках.

— Мой народ лоялен к Совету Колец. А сброд из твоего Царицына Кластера — их враги. Конфликт неизбежен.

— Не стоило бы нам с тобой усугублять эту невеселую перспективу.

— Не будь наивен, Абеляр. Царицын Кластер должен пасть.

Линдсей окинул внимательным взглядом группу Константина:

— С виду они неглупы, Филип. Интересно, не обрадуются ли они твоей смерти? Не устроят ли по ее случаю всеобщий праздник?

— Праздные умствования всегда меня утомляли.

Линдсей взглянул на него.

— Тогда пора бы проверить на деле.

Один из огромных иносистемных столов был покрыт тяжелой материей, спадавшей до самого пола. Под столешницей, где свет сиял не столь ослепительно, были заранее установлены два гидравлических лежака — для нейтрализации сильного притяжения.

Сама Арена представляла собой маленький, размером с кулак, додекаэдр. Треугольные грани его, непроницаемо-черные, слегка поблескивали в пастельных тонах. От двух металлизированных углублений на противоположных вершинах устройства тянулись провода, подключенные к паре защитных шлемов с очками и длинными воротниками. Шлемы были совершенно одинаковы и выглядели чисто функционально, типичные изделия механистов.

Выиграв жеребьевку, Константин взял правый шлем. Затем извлек из кармана шитого золотом камзола плоский изогнутый ромб из бежевого пластика и прицепил к имеющимся на нем петлям эластичную ленту.

— Пространственный анализатор, — пояснил он. — Одна из моих привычек. Это позволяется?

— Да. — С этими словами Линдсей достал из нагрудного кармана связку помеченных точками клейких дисков. — PDKL-95. Двести микрограммов.

Константин удивленно поднял брови:

— «Облом»? От катаклистов?

— Нет. Из запасов Майкла Карнассуса. Из самой первой механистской партии. Для посольств. Интересует?

— Нет. — Казалось, Константин был потрясен. — Я протестую. Я пришел драться с Абеляром Линдсеем, а не с его раздробленной личностью.

— Вряд ли это что-то решает. Ведь бой будет насмерть, Константин. Мое человеческое начало мне только помешает.

Константин пожал плечами:

— Тогда я выиграю, безо всяких сомнений.

С этими словами он надел свой анализатор. Специально подогнанный, он плотно лег на затылок. Его микроштеккеры плавно вошли в гнезда, соединенные с правым полушарием мозга. При пользовании анализатором пространство приобретало фантастическую четкость, каждое движение виделось со сверхчеловеческой ясностью. Подняв шлем, Константин остановил взгляд на блеснувшем рукаве. Линдсей увидел, что он помедлил, разглядывая сложную структуру ткани. Казалось, Константин загипнотизирован золотым шитьем. Наконец, еле заметно вздрогнув, он сунул голову в шлем.

Линдсей прилепил к запястью первую дозу и надел свой. Он почувствовал прикосновение липких захватов для глаз, а затем — онемение от местной анастезии; в это время нити постепенно твердеющего биогеля скользнули за глазные яблоки, пробираясь к зрительному нерву. Последовал слабый, затухающий звон — другие нити ползли по барабанным перепонкам, обеспечивая необходимый хемотактильный контакт с нейронами.

Оба легли на гидравлические ложа и принялись ждать, пока воротники просочатся в заранее проделанные микроскважины седьмого шейного позвонка. Микронити безболезненно прорастали сквозь миелиновые покрытия аксонов позвоночника, сплетаясь в студенистую паутину.

Линдсей лежал, не двигаясь. PDKL начал действовать. Постепенное отключение позвоночника размягчало тело, точно воск, нервные окончания в мускулах, по мере того как ворот отключал их, посылали в мозг последние всплески теплоты, последние проявления человеческого начала, слишком слабые для того, чтобы называться болью. «Облом» помогал забыть. Делая новым все, он в то же время лишал все новизны. Ломая предрассудки, он усиливал понимание — настолько, что единственный момент интуитивного прозрения бурно разрастался в целую интуитивную философию.

Наступала темнота. Во рту появился привкус паутины. Накатила короткая волна головокружительного страха, но «облом» тут же унес ее прочь, оставив Линдсея на ничейной земле, где страх его странным образом превратился в сокрушительное ощущение физической тяжести.

Он притаился у подножия титанической стены. Впереди, с колоссальной арки, мерцали тусклые отблески какого-то сияния. Рядом находились балюстрады из ледяных глыб, опутанные паутиной из тонких, покрытых пылью веревок. Линдсей хотел было потрогать стену и, вытянув руку, с вялым удивлением отметил, что рука его превратилась в мертвенно-бледную двухсуставчатую клешню, покрытую тусклой броней.

Он начал карабкаться на стену. Гравитация развернулась вместе с его телом. С новой точки зрения мостики трансформировались в изогнутые колонны, петли свисающих веревок стали жесткими горизонтальными дугами.

Все вокруг было старым. В мозгу его словно открылся некий новый канал восприятия. Он мог видеть время — блестящий лак на поверхности мира, застывшие пятна, вырванные из контекста движения, а затем изображенные на холодных камнях какими-то инопланетными красками. Стены превратились в полы, балюстрады — в ледяные баррикады… Неожиданно оказалось, что у него слишком много ног. Ноги появились на месте ребер, а «копошение» в животе было копошением буквальным: это ощущение вызывали движения второй пары конечностей.

Он попытался осмотреть свое тело. Нагнуться не получилось, зато спина с поразительной легкостью выгнулась и глаза без век уставились на броневые сегменты, перемежающиеся межсегментальным мехом. Из спины торчали два каких-то сморщенных органа на стебельках. Он приблизил к ним морду и внезапно ощутил головокружительный желтый запах. Тогда он попробовал крикнуть, но кричать было нечем.

Он плюхнулся обратно на холодные камни и, подчиняясь инстинкту, поспешно пополз головой вперед по серым пористым булыжникам к безопасному мраку громадного выдающегося вперед карниза и чего-то вроде клетчатой полки из проржавевших железных прутьев. Он барахтался в ослепительной вспышке интуиции, утратив всякое ощущение пропорций, осознав внезапно, что стал совсем крохотным, до невозможности маленьким; что эта титаническая по сравнению с ним каменная кладка и сама ничтожно мала — так мала, что…

Он ударил клешней по пористому камню. Камень был тверд, очень тверд в своей утомленной вековечности, пережившей многие безжалостные зоны, припорошенной тонкой пылью рассыпавшихся от времени громадных машин…

Он обонял запах вечности — даже чувствовал его, словно давление или страх. Запах был тяжеловесен и тверд, и Линдсей внезапно подумал о воде: стремительный поток воды может быть тверже стали. Затем мысли его ракетой рванулись вперед; он подумал об идентичности скорости и материи, о кинетической энергии атомов, дающих форму твердому камню, камню, который на деле не более чем пустота. Все — абстрактная структура, вечная форма, уровень за уровнем, пустота, пронизанная возмущениями пустоты, волны, кванты. Он почувствовал камень до последней мелочи, и поверхность его была не более чем застывший дым, туман, окаменевший от плененных камнем эонов. Там, под поверхностью, дальнейшие тонкие уровни, деталь на детали бесконечно уменьшающейся паутины…

И тут на него напали. Враг оказался сверху. Клешни его страшно рванули Линдсея; боль чуждого, непривычного тела, искаженная при переводе в знакомые структуры нервных импульсов, наполнила мозг ужасом и тошнотой. Он забился в предсмертных судорогах, лицо его разъехалось в стороны, словно в кошмарном сне, рассеченное бритвенно-острыми жвалами. Увидев чужую ногу, он рассек ее по сочленению; он обонял жгучий голод, и боль, и яркое горячее сияние хлещущих из его тела соков, а после — холод, истечение жидкости, и яркая вспышка, померкшая, соединившись со старым камнем, и вечность, и тьма.

Внешний микрофон шлема уловил голос Константина и передал его на нервные окончания:

— Абеляр!

Горло Линдсея было забито ржавчиной.

— Слушаю тебя.

— Ты жив?

Блокада нервов в области шеи наполовину исчезла, и он почувствовал свое тело, нематериальное, словно пар. Он пошарил по ложу в поисках дермадисков, и перфорированный пластик показался не толще ленты. Отодрав следующий диск, он кое-как прижал его к основанию большого пальца.

— Попробуем еще раз.

— Что ты видел, Абеляр? Я должен знать.

— Залы. Стены. Темные камни.

— А бездну? Черную бездну, что больше самого Бога?

— Я не могу говорить. — Следующая доза начала действовать: язык обрушился, внезапный приступ сомнения разрушил хитросплетение несообразных исходных посылок, удар наркотика снял все законы грамматики. — Заново!

Он вернулся назад. Теперь он чуял врага, ощущая его присутствие как неверный далекий шум. Свет стал ярче, потоки грандиозного сияния струились сквозь камень, изъеденный временем, словно обыкновенная тряпка. Линдсей брезгливо провел клешнями по полипам вокруг рта, очищая их от сырой грязи. Он почувствовал голод — настолько всепоглощающий, что весы пришли в равновесие, и он осознал, что жажда жить и убивать так же огромна, как окружающие его своды.

Он обнаружил врага, притаившегося в щели между сильно разрушенным настилом моста и поддерживающими его балками. Он почувствовал запах страха.

Противник занял невыгодную позицию. Он цеплялся за стену в фальшивой перспективе, воспринимая бесконечный горизонт как зияющую бездну. Бездна была нескончаемой. Хаос из стен, палат, площадок, повторяющих друг друга, созданных из ничего, ужасающее разрастание бесконечности.

Линдсей напал, глубоко вгрызшись в спинные пластины; вкус горячей слизи вверг его в неистовство. Враг хлестнул назад, попятившись и скрежеща бледными клешнями о камень. Рванувшись, Линдсей высвободил челюсти. Враг изо всех сил старался оттолкнуть его, сбросить в горизонт. В какой-то момент Линдсей увидел окружающий мир под его углом зрения и внезапно понял: если упадет, то будет падать вечно. В бездну, в ужас и поражение, и кружащемуся лабиринту не будет конца, а сознание застынет в беспредельном страдании, путанице нескончаемых ощущений, нескончаемого испуга, неумолимых стен, залов, лестниц, сводов, пандусов, склепов, коридоров, холодных как лед…

Он отодвинулся от края. Противник отчаянно сопротивлялся; гальванизированный болью, он судорожно скреб клешнями. Собственные клешни Линдсея срывались — камень, ставший внезапно скользким, не давал им опоры. И тут последовал внезапный прорыв сознания. Линдсей увидел мир таким, как он есть. Его когти с призрачной легкостью вошли в камень, прорезая его, словно дым.

Скольжение прекратилось — противник беспомощно, бесцельно толкнул его еще раз, и пустился бежать.

Наслаждаясь ароматом его отчаяния, Линдсей тут же настиг врага, схватил и разорвал. От вражьей плоти заструились миазмы пыли и ужаса. Линдсей оторвал его от стены, мгновение подержал на весу в экстазе ненависти и победы, а затем низверг в бездну.