Новак подыскал ей работу в Праге. Она начала ухаживать за кошками, никаких денег ей не платили, но жаль было кошек, одиноких и заброшенных.

Дом принадлежал бывшей актрисе Ольге Жесковой. Очевидно, барышня Жескова участвовала в нескольких ранних виртуальных проектах Новака и театральных постановках. Ей удалось сколотить капитал на спекуляциях недвижимостью в Чехии, и теперь, семьдесят лет спустя, она была вполне обеспечена. Обычно барышня Жескова в период туманных пражских зим отправлялась на Мертвое море принимать малоприятные минеральные медицинские процедуры.

Пражская квартира Жесковой находилась на пятнадцатом этаже семидесятиэтажного небоскреба за городским кольцом. От старого города туда можно было доехать за двадцать минут на поезде, но плата за просторные апартаменты и роскошь была невелика. У актрисы имелись две белые персидские кошки. Похоже, что эти кошки на какой-то биокибернетический манер срослись с интерьером квартиры. В ней господствовал белый мех — белая ворсистая кровать, белый ворсистый туалет, белый ворсистый массажный кабинет,белый ворсистый пуфик, белый ворсистый сетевой терминал. По ночам появлялись два очень странных гуляющих прибора, вроде щипцов для орехов, и всё покусывали своими зубами.

Двадцатого апреля Майа собрала оборудование для съемки и отправилась к Эмилю. Он уже встал и работал. К двери подошел в заляпанном глиной фартуке.

— Чао, Эмиль, — поздоровалась Майа.

— Чао, — откликнулся Эмиль и снисходительно улыбнулся.

— Я фотограф, — сказала она ему.

— О, как мило! — Эмиль шире распахнул дверь. Она застала в его студии девушку. С длинными, до талии, волосами, в черной ковбойской шляпе, отороченном мехом жакете и узких брюках. Девушка доедала гуляш. Японка. Очень миловидная.

— Я фотограф, — повторила Майа. — Пришла запечатлеть последние работы Эмиля.

Девушка кивнула головой:

— Меня зовут Хитоми.

— Чао, Хитоми. Jmenujise Майа.

— Он такой забывчивый, — извиняясь, проговорила Хитоми. — Мы никого не ждали. Хотите гуляша?

— Нет, благодарю вас, — отказалась Майа. — Хитоми, вы умеете фотографировать?

— Нет, — твердо ответила Хитоми. — Я путешествую, приехала из Японии, мы терпеть не можем камеры.

Майа расчистила рабочий стол, подстелила тонкий лист фотопластика, который, как хамелеон, тут же стал нужного цвета, и треножник. Белое на белом фоне идеально подходило для съемки фарфора. Косо падавший свет очерчивал скупые силуэты чашек и тарелок. Силуэты других горшков и большие урны образовывали гармоничный ансамбль. Она каждый день думала об этом проекте. И мысленно составила план действий.

Она уже начала оценивать достоинства оптоволокна. С ним можно было сделать почти все, настроить его на любые цвета спектра, направить в любую сторону, придать любую форму и осветить любую точку на любом расстоянии. Мягко подчеркнуть тени. Или придать им выпуклость, скульптурность. Можно было резко изменить атмосферу и снимать совсем в другом стиле, подчеркнуть контрасты.

Новак сказал, что, если она научится обращаться со светотенью, остальное придет само собой. Новак объяснил, что вся тайна состоит именно в светотени. Новак признался, что за девяносто лет не научился как следует обращаться со светотенью и не достиг высот мастерства. Новак рассказал ей еще много разного, а она слушала, как никогда никого не слушала прежде.

Она ушла домой очень поздно, взяла свои записи, накормила кошек актрисы и стала постоянно мечтать о фотографии.

— Хорошо, что вы так отлично разбираетесь в этом деле, — растроганно проговорил Эмиль. — Я не смотрел на некоторые свои вещи, о!.. уже долгое время.

— Прошу вас, Эмиль, не отвлекайтесь от работы!

— Ну что вы, моя дорогая, это же просто удовольствие. — Эмиль помог внести оборудование, передвинул горшки и вообще старался ей всячески помочь.

Ей хотелось бы эти сырые снимки доработать в своей «кошачьей квартире» и прикоснуться к ним волшебной палочкой, но волшебная палочка внушала и страх. Когда на вас снисходит вдохновение, совершенствованию не бывает конца. Знать, когда остановиться, чем пожертвовать, было не менее важно, чем сам процесс съемки. Красота являлась жестким ограничителем. И она отпечатала фотографии на взятом у Эмиля скроллере. Затем смахнула пыль с фотоальбома и аккуратно разложила снимки по местам.

— Они отлично сделаны, — признал Эмиль. — Никогда еще не видел столь правильной оценки моей работы. Думаю, что вам нужно подписаться.

— Нет, вряд ли в этом есть какая-то необходимость.

— Как хорошо, что вы пришли. Сколько я вам должен?

— Все бесплатно, Эмиль. Это ученическая работа. Я была рада попробовать.

— Но вы так умело действовали. Не похоже на обычную ученицу, — искренне сказал Эмиль. — Надеюсь, что вы ко мне еще придете. А мы не работали с вами прежде? Мне кажется, я вас знаю.

— Неужели? Мы с вами встречались?

Хитоми танцующей походкой подошла к ним и обняла своей тонкой рукой Эмиля за плечи.

— Это не ваша работа, — сказал Эмиль, перелистав свой альбом. — Ваши фотографии самые лучшие.

— Возможно, мы виделись в «Мертвой голове», — предположила Майа, едва сдерживаясь, чтобы не выдать себя. — Я туда довольно часто захожу. А вы туда не собираетесь? Там опять вечеринка.

Эмиль с обожанием посмотрел на Хитоми и сжал ее маленькую руку.

— Нет, — сказал он. — Мы с этими тусовками покончили.

— Хорошо бы повидаться с моим старым другом Клаусом, — сказал Новак на честине, когда они вдвоем спустились по улице Микуландска. — Клаус раньше бывал у меня по вторникам.

— Opravdu? — переспросила Майа.

— Честно говоря, эти вторники всегда устраивала Милена. Наши друзья делали вид, что приходят ради меня, но, конечно, без Милены никто бы не явился.

— Это было еще до того, как Клаус полетел на Луну?

— О да! В те дни добрый старый Клаус был совершенно лысый. Он работал микробиологом в Карловом университете. Мы с Клаусом сняли экспериментальную серию ландшафтов — использовали фотоабсорбирующие бактерии… Свет сиял на гелевой поверхности культур. Съемка длилась много дней. Зародыши размножались лишь тогда, когда на них падал свет. У этих образцов были качества органических дагерротипов. В последующие дни мы наблюдали, как эти поверхности постепенно начали изменяться. Иногда, довольно часто, это гниение бывало фантастически красивым.

— Я так рада, что сегодня ты решил пойти к моим друзьям, Йозеф. Для меня это много значит.

Новак коротко усмехнулся.

— Ох уж эти маленькие эмигрантские общины в Праге. Иностранцам может нравиться здешняя архитектура, но они никогда не обращают внимания на нас, чехов. Наверное, если бы мы воспитывали их с раннего детства, то манеры у них были бы получше.

Новак был весел, ироничен, тщательно оделся и причесался и даже потрудился приладить свой протез. Он согласился пойти с ней, потому что она вызывала в нем уважение.

Она начала понимать своего учителя. Он был лукавым, хитрым, мог подольститься, выйти из себя, и эти сосуды обмана, подкупа и злобы были в нем явственны, как плесень в сыре рокфор. Но он не был безнравственным человеком. Он отличался упрямством, оно придавало его характеру привлекательность. Йозеф Новак полностью полагался на самого себя. Он долгие десятилетия жил открыто и вызывающе, а Майа, в глубине души, хотела быть такой. И хотя он не выглядел счастливым, а быть может, никогда и не был счастлив, но обладал завидной твердостью духа и невозмутимостью. Он целиком и полностью был Йозефом Новаком. И останется Йозефом Новаком до своего смертного часа.

Он умрет лет через пять, подумала она. Он не отличается крепким строением, его организм основательно подточили старческие болезни. Он мог бы воспользоваться шансом и продлить себе жизнь, но, очевидно, такой шаг казался ему слишком вульгарным. Йозефу Новаку исполнился сто двадцать один год, и мало кто из его сверстников сумел дожить до этих лет. Он уже казался ископаемым, но Майа по-прежнему испытывала горечь, думая о том, что скоро он может уйти. Новак часто говорил о своей смерти и явно не боялся ухода из этого мира, но ей представлялось, что природа должна позволить такому человеку, как Йозеф Новак, жить вечно. Он был ее учителем, она его очень полюбила.

Этим вечером обстановка в «Голове» была оживленной. Там собралось больше народу, чем ожидала Майа. Она ощутила неведомую прежде напряженность и волнение. Майа и Новак прошли в бар. Новак остановился невдалеке от Клауса и легонько похлопал его по шлему. Тот удивленно повернулся, а потом неуклюже улыбнулся. Два старика принялись болтать на честине.

— Чао, Майа.

— Чао, Марсель. — Она познакомилась с Марселем через Сеть и узнала его только по ему присущим чертам. Рыжеволосый и общительный, Марсель говорил без умолку, но его слова не казались искренними. Ему было лет двадцать семь, и, по собственным словам, он успел объехать весь мир триста или четыреста раз. У Марселя с двух лет, то есть с самого раннего детства, не было точного адреса. В основном он жил в поездах.

Бенедетта, любившая скандальные сплетни, утверждала, что у Марселя синдром Вильямса. В данном случае это была явная гипертрофированная активность и ненормальное увеличение извилины в первичном слуховом кортексе. Марсель обладал разносторонними талантами и сверхактивностью: он был музыкантом и помещал свои опусы в виртуальном пространстве. Синдром также заметно повлиял на речевые способности Марселя, он был способен болтать без остановки: анекдоты, загадки, всевозможные занимательные истории сыпались из него, привлекая обширную аудиторию.

Бенедетта заявляла, что папа римский также страдает синдромом Вильямса. Возможно, в этом и заключался секрет потрясающих проповедей папы. Ей ничего не стоило сказать гадость про любого человека.

— Шикарно выглядишь, Майа. Смотреть на тебя — одно удовольствие.

Пальто Марселя было украшено фрагментами городской карты. Марсель жил в этом пальто, спал в нем и даже плавал в нем. Теперь, когда Майа знала о разных полезных свойствах пальто Марселя, они производили на нее не столь яркое впечатление, как раньше. Поль определил бы ее восприятие как категориальную ошибку.

Она поцеловала заросшую щетиной щеку Марселя:

— На тебя тоже.

— Поздравляю тебя с успехом в Италии. Говорят, что Виетти ждет не дождется следующего показа. Он просто умрет, если его не устроит.

— Дорогой Джанкарло вовсе не собирается умирать, так что не надейся.

— Я вижу, ты привела своего спонсора, этого своего фотографа. Должно быть, он стал твоим дружком на сегодня.

— Он мой учитель, Марсель. И прошу тебя, не будь таким бестактным.

— Я прочел в Сети твои сообщения на французском, — сказал Марсель. — Почему бы тебе не посылать их почаще? По-французски твои заметки звучат просто классно. Они остроумны, теперь на английском такого днем с огнем не сыщешь.

— Что же, все дело в хорошем переводе, в оттенках смысла, которые ты никак не сможешь уловить в оригинале.

— Да, ты права, здесь совсем иной смысл. Как ты этого добилась? Очень старалась?

— Ты чересчур проницателен, дорогой. Если сейчас не дашь мне выпить, боюсь, я тебя поцелую.

Марсель обдумал оба варианта и принес ей напиток. Она отпила глоток и оглядела бар, опершись о локоть.

— Почему сегодня все кажется слишком ярким? Почему все так оживлены?

— Разве? У Поля появились планы весеннего путешествия. Большое плаванье. Я надеюсь, ты к нам присоединишься.

— О, я никогда не упускаю такую возможность. — Она не имела ни малейшего понятия, о чем говорил Марсель. — А где Поль?

Поль сидел окруженный небольшой толпой. Все были заворожены его рассказом.

Поль открыл небольшую металлическую коробку и достал оттуда фигурку резной садовой жабы в натуральную величину. Отполированная приземистая жаба казалась очень твердой, рубиновой.

— Как по-вашему, она красивая? — спросил Поль. — Скажи мне, Сергей.

— Ну что же, — отозвался Сергей, — если это работа Фаберже, как ты нам заявил, то она, конечно, красивая. Стоит только посмотреть на филигранную отделку.

— Это жаба, Сергей. А разве жабы бывают красивыми?

— Конечно, жабы могут быть красивыми. Вот вам наглядное доказательство.

— Если кто-нибудь скажет, что ты красив, как жаба, тебе это понравится?

— Не передергивай, — стараясь быть любезным, ответил Сергей.

— Но разве сама вещь не доказательство? Скепсис — основа основ любой эстетики. Представь себе людей в тысяча девятьсот двенадцатом году, взявших драгоценный камень. Месяцами они кропотливо вручную резали из этого камня жабу. Неужели это плохо? А если так, то эта ненормальность обернулась созданием шедевра. Это оригинальный Фаберже, выполненный по заказу русской аристократки. Русское самодержавие породило культуру, создававшую жаб из драгоценных камней.

Небольшая толпа вокруг Поля обменялась невнятными возгласами. Они не решались его перебивать.

— И еще, можем ли мы себе вообразить, что аристократка верила в красоту жаб? Способен ли кто-нибудь здесь представить себе, что некая аристократка заказала Фаберже красивую жабу? — Поль оглядел круг собравшихся. — Но разве трудно понять, что она осталась довольна результатом? Как только жаба попала к ней в руки, она стала считать ее красивой.

— А мне нравится жаба, — вмешалась в разговор Майа. — Я тоже хотела бы иметь такую жабу.

— И что бы ты с ней делала, Майа?

— Я бы поставила ее на видное место и любовалась ею каждый день.

— В таком случае возьми ее, — сказал Поль и отдал ей жабу. Как ни странно, она оказалась тяжелой, из красного камня. — Конечно, это вовсе не шедевр Фаберже, — пояснил всем Поль, — а музейная копия. Оригинал Фаберже сканировали лазером с точностью до микрона, а затем перевели в современный пластичный термостойкий материал. Удивительно, но тут даже воспроизвели две трещинки, чтобы искусственный рубин нельзя было отличить от оригинала. И так было изготовлено около ста фигурок.

— О да, конечно, — откликнулась Майа. Она посмотрела на маленькую красную жабу. Теперь она представлялась ей уже не столь красивой, но все равно оставалась жабой.

— На самом деле выпустили десять тысяч подобных жаб. И она вовсе не из искусственного рубина. Я нарочно солгал. Это просто пластик.

— О!

— И даже не оригинальный пластик, — безжалостно продолжил Поль. — Это пластик из вторсырья, из отходов двадцатого века. Я все придумал про Фаберже, для доказательства своей точки зрения.

— Нет, нет! — Майа расстроилась. Все слушавшие Поля засмеялись.

— Конечно, я пошутил, — весело произнес Поль. — По правде сказать, это действительно оригинал Фаберже. Его сделали в Москве, в тысяча девятьсот двенадцатом году. Над ним трудилось четырнадцать мастеров, им понадобилось пять месяцев, чтобы завершить работу. Это уникальная вещь, ее нельзя подменить. Я приобрел эту жабу на аукционе, в Мунхене. Ради бога, не урони ее.

— Тогда ее лучше вернуть, — проговорила Майа.

— Нет, оставь ее пока у себя, моя дорогая.

— Нет-нет. Мне не нравятся ее превращения.

— Ну а если я скажу тебе, что ее сделал совсем не Фаберже? Что это, в сущности, настоящая жаба? Не искусная вещь, образ жабы, а подлинная, сканированная садовая жаба. А впрочем, считай как хочешь.

Майа поглядела на скульптуру. Ее было приятно держать в руках, в ней было нечто, что ей нравилось, но в то же время ее что-то смущало.

— Вам и правда интересно, может ли фотограф заснять жабу и сделать красивые фотографии? Не хуже, чем художник, который рисует жабу?

— Ну и как, может?

— Вероятно, они будут красивы каждая по-своему. Так сказать, в разных категориях. — Она осмотрелась по сторонам. — Пусть кто-нибудь еще подержит ее, прошу вас.

Сергей взял из ее рук жабу, явно бравируя своей храбростью. И хотел бросить ее на стол.

— Не надо, — спокойно сказал Поль. — Ты же только что ею восхищался. Почему ты переменил мнение?

Майа принялась искать Бенедетту. И нашла ее среди небольшой группы, собравшейся у бара.

— Чао, Бенедетта!

Бенедетта встала и обняла ее.

— Эй, познакомьтесь, это Майа.

Бенедетта привела с собой четырех итальянских друзей. Они были вежливы, трезвы, ясноглазы и сдержанны. Выглядели умными и образованными. Держались уверенно, были очень элегантны. От них тоже исходил какой-то опасный импульс, как и от других молодых людей, встреченных ею за последнее время. Все четверо были женщины.

Бенедетта усадила ее за стол.

— Жаль, что я не говорю по-итальянски, — извинилась Майа и села. — У меня есть переводчик, я буду разговаривать по-английски.

— Мы хотим узнать о ваших отношениях с Виетти, — негромко обратилась к ней одна из молодых дам.

— Он думает, что я стильная. Что у меня свой стиль, вот и все, — пожала плечами Майа.

— А какие у вас отношения с Мартином Уоршоу?

Майа изумленно, с обидой взглянула на Бенедетту.

— Что ж, если вы хотите знать, это был его дворец. Вам известно о дворце?

— Нам все известно о дворце. А какие у вас отношения с Миа Зиеманн?

— Кто это? — спросила Майа.

В недоумении задавшая вопрос дама отвернулась, руки ее слегка дрожали.

— Какие мы дуры, что поверили этой особе.

— Конечно, мы дуры, — с жаром подхватила Бенедетта. — Мы дуры, что верим друг другу. Мы дуры, что верим первому встречному. А теперь скажи мне, где нам лучше всего поставить эту технику.

— Бенедетта, кто эти люди?

— Они математики, — ответила Бенедетта. — Программисты. Бунтари. Визионеры. И мои очень добрые друзья.

Студенты-радикалы, подумала Майа. С буйным воображением, поскольку никаких реальных знаний у них нет.

— Кто здесь самый старший? — властно спросила она.

— Ну конечно, ты, — с иронией сказала Бенедетта.

— Ладно, но только не задавайте мне больше вопросов. Это сейчас не имеет ко мне никакого отношения.

— Я нарисую тебе небольшую картинку, — начала Бенедетта. Она широко развернула свой фуросики и вынула из волос шпильку. — Позволь мне сообщить тебе интересный жизненный факт. О промышленно-медицинском комплексе. — Она двумя короткими ударами вытащила на поверхность буквы X и Y. — Нижняя ось — ход времени. А эта — рост жизненных ожиданий. С каждым прошедшим годом постчеловеческие жизненные ожидания увеличиваются примерно на месяц.

— И что же?

— Подъем кривой нелинейный. Шкала роста увеличивается. Наконец шкала ожиданий увеличивается на год в течение года. И в этот момент оставшиеся в живых становятся бессмертными.

— Вероятно. Вполне может быть.

— Конечно, это не настоящее бессмертие. Здесь все еще возможен фактор смертности от несчастных случаев. Если говорить об одном человеке, — Бенедетта вытащила маленькую черную букву X, — то продолжительность его жизни будет равняться, с учетом разных случайностей, примерно четыремстам пятидесяти годам.

— Какая радость для этого поколения.

— Первое поколение, дожившее до этого возраста, станет и первой настоящей геронтократией. Это поколение станет бессмертным. И оно будет полностью предопределять развитие культуры.

— Что ж, я и раньше слышала такие гипотезы, дорогая. На мой взгляд, это интересная теория, она впечатляет.

— Когда-то это была теория. Для тебя это теория. А для нас — реальность, Майа. Мы и есть эти самые люди. Мы замечательное поколение. Мы успели вовремя родиться. И мы первые истинно бессмертные.

— Вы первые бессмертные? — медленно переспросила Майа.

— Да, и более того, мы знаем, кто мы такие. — Бенедетта села и воткнула шпильку в свою прическу.

— Тогда почему же вы собираетесь в дешевеньком артистическом баре, как заговорщицы?

— Нам же надо где-то встречаться, — ответила Бенедетта и улыбнулась.

— Выбор должен был пасть на какое-то поколение, — с иронией сказала другая женщина. — Вот он на нас и пришелся. Похоже, что на вас это особого впечатления не произвело. У нас и намерения такого не было.

— Итак, вы действительно верите в свое бессмертие? — Майа посмотрела на каракули на поверхности фуросики. — А что, если в ваших расчетах есть ошибка? Может быть, движение шкалы замедлится.

— Это могло бы стать серьезным препятствием, — проговорила Бенедетта. Она снова вытащила шпильку и осторожно очертила ею изгиб кривой. — Вот видишь? Очень плохо. У нас останется только девяносто лет.

Майа посмотрела на основание маленькой роковой линии. Для нее она шла вверх. Для них круто спускалась вниз.

— Кривая означает, что я никогда не доживу до этого возраста, — с грустью сказала она. — Кривая доказывает, что я обречена.

Бенедетта кивнула, наслаждаясь ее растерянностью.

— Да, дорогая, мы это знаем. Но не намерены использовать этот факт против тебя.

— Нам по-прежнему нужен дворец, — сказала другая женщина.

— Зачем он вам?

— Мы хотим разместить там кое-какие вещи, — сообщила ей Бенедетта.

Майа нахмурилась.

— Да разве вам мало всего там, внутри, бог ты мой?

— Что вы имеете в виду?

— Кое-что, связанное с процессом познания и восприятия. Программные фабрики священного огня.

Майа задумалась. Проект показался ей крайне бессмысленным.

— Что это вам даст?

— Это даст нам возможность изменить самих себя. Даст шанс устранить наши ошибки и не повторять ошибки других. Мы надеемся стать создателями виртуальных миров, заслуживающими бессмертия.

— И вы действительно считаете, что можете что-то сделать, — но что? Радикально изменить процесс познания? С помощью виртуальности?

— С помощью виртуальных протоколов, которыми нам сегодня разрешают пользоваться. Конечно, мы не сможем делать ничего подобного, пока за нами следит служба социальной помощи. Ведь они добились своей цели и сделали работу общественных сетей такой безопасной. Но по правилам, о которых они даже не подозревают, — да, мы сможем это делать. И у нас все получится. Да, Майа, мы думаем, что сумеем использовать для этого виртуальность.

Майа вздохнула.

— Позволь мне спросить прямо. Ты собираешься открыть мой дворец и устроить в нем что-то неизвестное, незаконное, вредное для сути виртуальной системы?

— Я бы употребила другой термин — увеличение объема знаний. Так будет лучше, — уточнила Бенедетта.

— Это какой-то бред, Бенедетта. Не могу поверить, что ты понимаешь, о чем говоришь. Похоже на галлюцинации свихнувшегося наркомана.

— Геронтократы всегда делают эту логическую ошибку, — отмахнулась Бенедетта. — Компьютер — это не нейрохимия! Нам — нашему поколению — известна виртуальность! Мы выросли вместе с ней. И сегодняшние старики никогда правильно не поймут этот мир!

— Ты и правда очень серьезно к этому относишься, — проговорила Майа, медленно оглядывая стол. — Если все, что ты мне сказала, верно, что же, ты своегодобьешься. Не так ли? Когда-нибудь ты покоришь целый мир. Навсегда или почти навсегда, я не ошиблась? Не будь такой нетерпеливой. Почему бы тебе немного не подождать? Подожди, когда доберешься до маленькой черной буквы X на этом графике.

— Если станем проводить опыт даже с кем-то одним-единственным, то мы должны быть к этому готовы. Должны заслужить это право. А иначе окажемся еще большими консерваторами и глупцами, чем сегодняшний правящий класс. Они всего лишь смертные и правильно сделают, если вовремя уберутся на тот свет. Но мы-то не смертные, мы не умрем. Если мы будем следовать традициям, то весь мир умрет от скуки, если возьмем власть в свои руки. И если мы не избежим ошибок, то наше поколение навеки будет жить в этом уютном маленьком раю для сиделок. И тогда мы пропали!

— Знаешь, вам это никогда не удастся, — резко возразила Майа. — Этот глупый, хотя и экстравагантный жест может только осложнить твою жизнь. Они наверняка обнаружат, что ты здесь делаешь, и тебе не сдобровать. Ты не сможешь сохранять от общества свои тайны в течение восемьдесяти лет. Да взгляните на себя! Вы просто кучка несмышленышей. Я, геронтократка, и то не сумела сохранить свои сокровенные тайны за каких-то три паршивых месяца!

Другая девушка, до этого почти все время молчавшая, вдруг заговорила. Она начала весьма дипломатично:

— Миссис Зиеманн, нам действительно жаль, что мы раскрыли ваши секреты. Мы вовсе не хотели вторгаться в вашу личную жизнь и вредить вам.

— Вам и вполовину не так жаль, как мне, дорогая.

Ее собеседница сняла наглазники.

— Мы никому не скажем. Мы узнали, кто вы такая, миссис Зиеманн, но были вынуждены провести расследование. И открытие нас совсем не шокировало. Правда. Вы согласны со мной? — Она обвела взглядом сидевших за столом. Остальные поддержали правила игры, сделав вид, будто все действительно в порядке вещей.

— Мы современные молодые люди, — продолжала девушка столь же дипломатично. — Мы свободны от предрассудков. Мы вами восхищаемся. Мы просто в восторге. Вы воодушевили нас личным примером. Мы думаем, что вы прекрасное постчеловеческое существо.

— Как мило! — откликнулась Майа. — Я тронута. Я была бы сильнее растрогана, если бы не понимала, что вы мне льстите. Ради своей выгоды.

— Пожалуйста, попытайтесь нас понять. Мы не действуем наугад. Мы постарались все предусмотреть. Мы делаем это потому, что верим в главную цель нашего поколения. Мы готовы принять на себя бремя последствий. Да, мы молоды и неопытны, это правда. Но мы будем действовать. Даже если нас арестуют. Даже если нас очень сурово накажут. Даже если отправят нас на Луну.

— Но почему? Почему вы решили рискнуть? Вы никогда не объявляли об этом по доступным каналам, ни у кого не просили разрешения. Что дает вам право менять порядки в мире?

— Мы ученые.

— Вы никогда не ставили этот вопрос на обсуждение, я что-то никогда об этом не слышала. Это не демократично. Вы не получили согласия от людей, над которыми намерены провести эксперимент. Что дает вам право менять сознание других людей?

— Мы художники. — В разговор вступила еще одна девушка, обратившаяся к ним по-итальянски. — Знаете, я с трудом могу понять этот дурацкий английский. И в Англии самые никудышные политики. Но этой даме никак не сто лет. Это явное надувательство.

— Ей сто лет, — спокойно принялась настаивать Бенедетта. — И более того, в ней есть священный огонь.

— Я в это не верю. Могу поклясться, что от ее фотографий пахнет смертью, как и от снимков Новака. По-моему, она очень хорошенькая, но, бог ты мой, любая идиотка может быть хорошенькой.

— Попробуйте, — посоветовала Майа.

Бенедетта просияла:

— Правда? Ты это имеешь в виду?

— Сделай. Конечно, я это имела в виду. Мне все равно, что со мной случится. Если это сработает или хотя бы покажется, что может сработать, то есть им покажется, что это сможет сработать, то они задушат меня живьем. Но это не имеет значения, потому что они так или иначе до меня доберутся. Я обречена. И знаю это. Да, я ненормальная. Если вы действительно интересовались моей прошлой жизнью, то вам это известно. Делайте, что считаете нужным. И поскорее.

Она отставила стул, поднялась и покинула их.

Майа вернулась к столу Поля. Ей было больно, но уж лучше, гораздо лучше находиться под влиянием отрицательного обаяния Поля, чем остаться одной. Поль выпил глоток своего лимонада и улыбнулся. Перед ним на столе лежал новый фуросики. С красивой, в гобеленовой технике, голограммой заката в пустыне.

— Разве этот закат не хорош?

— Может быть, — свысока ответил кто-то.

— Я не сказал вам, что изменил колорит. — Поль постучал кончиком пальца по фуросики. Окраска солнечного заката изменилась. — Был настоящий, естественный закат. Разве сейчас лучше?

Никакого отклика не последовало.

— Допустим, вы сможете менять колорит настоящего заката, да и всю атмосферу. Допустим, вам удастся переместить красный цвет наверх, а желтый вниз, если вам так нравится. Сможете ли вы сделать закат красивее настоящего?

— Да, — ответил один из собравшихся.

— Нет, — возразил другой.

— Представим себе марсианский закат в одном из марсианских сайтов телеприсутствия. Закат на другой планете, которую мы не можем непосредственно ощутить нашим человеческим глазом. Разве закат на Марсе будет менее красив из-за механического воспроизведения?

Нависло тяжелое молчание.

На лестнице появилась женщина в плотном полотняном пальто и серых бархатных перчатках. На ней была трехцветная шляпа, сверкающие наглазники, белая блузка с распахнутым воротником, на шее бусы из темного дерева. Классически-совершенный профиль дамы обращал на себя внимание: прямой нос, полные губы, круглый подбородок, — ну просто родная сестра статуи Свободы в стиле «от кутюр». Она спустилась по лестнице к бару легкой балетной походкой. Она ступала не просто грациозно, нет, тут было нечто большее. Дама шествовала очень уверенно. На поводке она вела двух белых собачек.

В «Мертвой голове» воцарилось молчание.

— Bonsoiratouttemonde , — поздоровалась незнакомка, остановившись на нижней ступеньке. Улыбка ее была загадочна.

Поль быстро встал в полупоклоне. Кружок его слушателей спешно разошелся, понимая, что он намерен поговорить с дамой.

Поль предложил ей кресло.

— Вы прекрасно выглядите, Элен. Что будете пить сегодня?

Дама-шпионка села, элегантно расправив свое пальто. — Я выпью то же, что и мосье в скафандре, — сказала она по-английски. Она сняла с собак тонкие блестящие ошейники, как будто собачонки вообще нуждались в ошейниках.

Поль поспешно махнул бармену.

— У нас тут возник небольшой спор об эстетике.

Элен Вакселль-Серюзье сняла наглазники, сложила их, и они исчезли в складках пальто. Майа изумилась: настоящие глаза Элен — гранитно-серого цвета, поразительно красивые и словно невидящие — внушали куда больший страх, чем любое снабженное компьютерами воспринимающее устройство.

— Как мило, что вас заботят подобные проблемы, Поль.

— Элен, думаете ли вы, что сканированный закат может быть красивее естественного?

— Дорогой мой, техническая революция отменила естественные закаты. — Элен окинула Майю беглым взглядом, а затем уставилась так, будто увидела муху в тарелке. — Прошу вас, не стойте, детка. Присаживайтесь. Мы с вами уже встречались?

— Чао, Элен. Я — Майа.

— О да! Вы выступали в дефиле у Виетти и общались в Сети. Да-да, я видела вас. Вы очень милы.

— Большое спасибо. — Майа села. Элен изучала ее тяжелым, но благосклонным взглядом. У Майи создалось впечатление, что ее просвечивают рентгеновскими лучами.

— Вы очаровательны, моя дорогая. Вы совсем не выглядите такой злючкой, как на фотографиях этого ужасного старика.

— Этот страшный старик стоит вон там, около бара, Элен.

— О господи! — без тени смущения воскликнула Элен. — Я никогда не отличалась тактичностью и, видимо, уже не научусь. И правда, что я себе позволяю? Я должна от всей души извиниться перед вашим другом Йозефом. — Она встала и направилась к барной стойке.

— Бог ты мой, — медленно проговорила Майа, наблюдая за удалявшейся Элен, — я никогда, никогда не видела такой…

Поль еле слышно кашлянул — более тихого покашливания нельзя было себе вообразить — и поглядел на ее ноги. Майа осеклась и тоже опустила глаза. Одна из беленьких собачек Элен смотрела на нее с холодным изучающим интересом инопланетянина.

В баре появилась Бубуль. Трезвая и встревоженная.

— Чао, Майа.

— Чао, Бубуль.

— Наши девочки решили подышать воздухом. Ты к нам не присоединишься? На минуту.

— Разумеется, дорогая. — Майа бросила на Поля короткий выразительный взгляд, он в ответ бросил на нее такой мужественный, галантный, но предостерегающий взор, что ей захотелось привязать к нему шелковое знамя.

Майа двинулась следом за Бубуль, пройдя через заднюю дверь бара, а затем одолела четыре пролета крутых ступеней с железными перилами. У Бубуль на руках была обезьяна. И Майа впервые обрадовалась, увидев обезьяну.

Бубуль провела ее через заваленный всяким хламом черный ход, потом снова вверх по железной лестнице. Она распахнула тяжелую деревянную дверь, и они очутились на скате старой черепичной крыши. Приближалась весна, и пражские зимние облака наконец расступились. Небо освещали весенние звезды.

Потайная дверь громко хлопнула за Бубуль.

— Я думаю, что сейчас мы можем поболтать без всяких опасений.

— Почему эта ищейка явилась сюда?

— Иногда она заходит, — мрачно ответила Бубуль. — Ничего с этим не поделаешь.

Ночь выдалась холодной и тихой. Обезьяна что-то огорченно бормотала.

— Успокойся, мой Патапуфф. Будь умницей, — упрекнула Бубуль своего любимца по-французски. — Сегодня ты должен меня охранять.

Похоже, что Патапуфф понял ее слова. Он поправил свою крохотную шляпку и посмотрел со всей свирепостью, на которую был способен зверь весом в два килограмма.

Майа вместе с Бубуль вскарабкалась на конек крыши, где они с трудом примостились на узкой полосе вогнутой зеленой черепицы.

Дверка снова открылась. На крышу поднялись Бенедетта и Нико.

— Она что же, всю ночь здесь будет? — встревоженно спросила Бенедетта.

Бубуль пожала плечами и чихнула.

— Я не знаю. Ты и твои подружки так скрытны, что я не могла сказать, даже если бы захотела.

— Чао, Нико, — поздоровалась Майа. Она спустилась ниже и помогла Нико залезть на конек.

— Прежде мы близко не сталкивались, — заметил Нико. — Но помню, как вы общались в Сети. Очень забавно.

— Рада слышать.

— Я решил, что излечился от сглаза вашей подружки Клаудии. Как бы то ни было, вы мне нравитесь.

— Очень мило с вашей стороны, дорогой Нико.

— Как холодно, — пожаловалась Бубуль, крепко стиснув руки. — Конечно, глупо, что из-за вдовы мы здесь прячемся. За пару марок я бы вернулась и надавала ей пощечин.

— А почему они называют ее вдовой? — полюбопытствовала Майа. Все четверо сбились, как птички, на пике крыши. Атмосфера располагала к доверительной болтовне.

— Знаешь, для большинства женщин в определенном возрасте секс перестает что-либо значить. Но не для вдовы. Она все время выходит замуж.

— И все время выходит замуж за одинаковых мужчин, — добавила Бенедетта. — За художников. В высшей степени склонных к саморазрушению.

— Она выходит замуж за мертвецов в сорок лет, — заявил Нико. — И так всякий раз.

— Она пытается спасти бедных, одаренных ребят от них самих, — заключила Бенедетта.

— И ей это удается? — задала вопрос Майа.

— Шестеро из них уже умерли, — отозвалась Бубуль.

— Обидно, — заметила Майа.

— А я ее за это очень уважаю, — сказала Бенедетта. — Она никогда не выходит замуж за успешных мужиков. Она заботится о них, создает условия для работы.

— И каждый парень в ее постели боится умереть. Каждый! — с улыбкой произнес Нико.

Бубуль кивнула.

— Зато потом она продает их работы за очень большие деньги! Создает им репутацию. Та еще штучка! Разве ты не знала?

— Понимаю, — проговорила Майа. — В таком случае для них это последний шанс. Стоит рисковать. Благотворительность задним числом.

Бенедетта чихнула и взмахнула рукой:

— Должно быть, ты гадаешь, почему я позвала тебя сюда.

— Ну так скажи, — сказала Майа, подперев руками подбородок.

— Дорогая, сегодня мы хотим принять тебя в нашу компанию.

— Правда?

— Но сперва нам надо устроить тебе небольшую проверку.

— Небольшую проверку. Ну конечно.

Бенедетта жестом указала в конец крыши, туда, где был бар. Там возвышался широкий металлический круг плоской тарелки. Спутниковая антенна Клауса. Она находилась примерно в двадцати метрах от них.

— И что? — сказала Майа.

Бенедетта вынула из волос шпильку, нашла на ней маленькую кнопку, затем осторожно наклонилась и дотронулась до керамической поверхности черепицы. Вспыхнувшие искры взлетели вверх. Крышу заволокла тьма.

— Распишись в списке наших членов, — сказала Бенедетта и отдала Майе шпильку.

— Великолепно. Хорошая мысль. Где я должна расписаться?

— Вон там. — Бенедетта указала на спутниковую тарелку.

— Иди туда, — подтвердил Нико.

— Вы имеете в виду, что мне надо пройти по гребню крыши.

— Сообразительная, — обратилась Бубуль к Нико. Тот согласно кивнул головой.

— Значит, мне надо просто пройти в темноте по острому гребню черепичной крыши на уровне четвертого этажа, — уточнила Майа. — Вы же этого от меня хотите? Верно?

— Ты помнишь, — спокойно спросила ее Бенедетта, — свою энергичную римскую подружку? Натали?

— Натали. Разумеется. А что с ней случилось?

— Ты просила меня немного присмотреть за твоей подружкой Натали.

— Да, так и было.

— Я выполнила твою просьбу, — продолжала Бе-недетта. — Познакомилась с Натали. Она бы никогда не смогла пройти проверку. И знаешь почему? Потому что она остановилась бы на середине и поняла, что боится. Страх просто убил бы ее. От темноты и всего другого у нее сильнее забилось бы сердце, и она бы оступилась. Покатилась бы по крыше. К самому краю. Хоп-хоп-хоп — по черепице. А затем слетела бы вниз, на холодную старую мостовую. Если бы повезло, она бы разбилась сразу.

— Но поскольку ты такая же, как мы, тебе бояться нечего, — подбодрила ее Бубуль.

— Это только кажется рискованным, — подбодрил Нико.

— Если бы эта черепица лежала на земле в старом парке, по ней бы прошел любой дурак, — сказала Бенедетта. — Никто не соскользнул бы и не упал. Черепица не опасна. Опасность таится у тебя внутри. В твоей голове, в твоем сердце. Опасно твое «я», а не что-то другое. Если ты владеешь собой, то сможешь расписаться на антенне и вернуться к нам. Это так же безопасно, как попрыгать на кровати. Нет, дорогая, даже безопаснее, потому что в мире есть еще и мужчины. Но пройти под самыми звездами — что же, это в тебе есть или этого в тебе нет.

— Иди и распишись для нас, дорогая, — напутствовала ее Бубуль.

— А потом возвращайся и стань нашей сестрой, — проговорил Нико.

Майа поглядела на них. Они были совершенно серьезны. Именно это они и имели в виду. Именно так они жили.

— Что же, я не собираюсь нестись туда сломя голову, — откликнулась она, сняла туфли и встала. Хорошо, что Новак немного научил ее правильной походке. Она устремила взгляд на светящуюся тарелку и двинулась по гребню крыши. Ничто не могло ее остановить. Она была совершенно счастлива и уверена в себе. Добравшись до цели, она написала:

МИА ЗИЕМАНН БЫЛА ЗДЕСЬ

В свете звезд ее имя очень хорошо смотрелось рядом с другими именами. Она пририсовала картинку. Путь назад оказался труднее, потому что босые ноги замерзли. Черепица больно впивалась в ступни, она замедлила шаг. В голову полезли всякие мысли. Она не упадет, это уже было ясно, но ее пронзила ясная и жуткая мысль, что она может броситься с крыши вниз. В этой мысли было что-то страшно притягательное. Если она была Миа Зиеманн, как только что она о себе заявила, то эта частица Миа Зиеманн больше не находила себе покоя. Эта большая и сугубо человеческая часть Миа Зиеманн и правда устала от жизни и стремилась к смерти, хотя и опасалась ее. Но теперь она стала гораздо сильнее.

— Мы надеялись, что ты нас поцелуешь, — сказала Бенедетта и пододвинулась, уступая ей место.

— Я сохраню поцелуй для геронтократов, — ответила Майа и вернула шпильку Бенедетте.

Чердачная дверь чуть-чуть приоткрылась. Одна из собак Элен выскочила на крышу. У маленькой белой собачки не могло быть никаких дел на этой островерхой черепичной крыше. Но собака и шла совсем не по-деловому. Она заметила их и слегка поскользнулась от удивления. А потом принялась тявкать.

— Voiciunraton! — воскликнула Бубуль. — Патапуфф, defends-moi!

Шуршание, вспышка золотистого меха. Приматы изворотливее собак. Проворнее обезьян зверя нет.

Собака залаяла от страха и с отчаянным визгом свалилась с края крыши.

— О мой бедный малыш, — проговорила Бубуль, крепко обняв дрожавшего Патапуффа, — ты потерял свою красную шапочку.

— Нет, я ее видел, — заметил Нико. — Она в желобе.

Бубуль нагнулась, подняла крохотную шляпку и надела ее на своего любимца. Все молчали, думая о последствиях.

— Нам лучше вернуться. Ты не знаешь, есть ли тут другой выход? — обратилась Майа к Бенедетте.

— Я специалист по выходам, — ответила Бенедетта.

Вчетвером они сели в метро и разъехались по домам. Как им казалось, это было самым мудрым решением. Майа отвезла Бенедетту к себе домой. Ей нужно было поговорить с ней о многом. Уже в два часа ночи они устроились в белом меховом кабинете немного поесть. В это время Новак позвонил ей по мобильному телефону актрисы. Экран был пустым и вызывал только голосом. Новак терпеть не мог синхронное видео.

— Больше ты не будешь встречаться в «Голове», — сердито заявил он.

— Почему?

— Она оплакивала свою собачку. Клаус тут ни при чем. Это было жестоко и глупо.

— Мне жаль, что так вышло, Йозеф. Все произошло совершенно случайно.

— Ты скверная девчонка и все только расстраиваешь.

— Я не хотела этого. Поверь мне.

— Элен понимает тебя гораздо, гораздо лучше, чем ты когда-либо сможешь ее понять. Она прекрасно держалась, совсем не злилась, но как она страдает! Она не позволит себе необдуманных поступков. — Новак вздохнул. — Сегодня вечером Элен была груба со мной. Ты можешь поверить в это, девочка? Это трагедия — видеть знатную даму вне себя от горя. На людях. Понимаешь, это значит, что она боится.

— Мне жаль, что она была груба.

— Если бы ты видела ее в молодости, Майа. Великая покровительница искусства. Женщина со вкусом и редкой проницательностью. Она бескорыстно помогала всем нам. Но вокруг нее всегда толпились прихлебатели, они ею пользовались. Она кормила их долгие годы. А они ей ничего не прощали. Конечно, они ее разочаровали. Но она простила тебя, знай это. Она может защитить тебя от куда больших опасностей. Она поддерживает молодых людей из сферы виртуальных миров. Элен до сих пор верит.

— Йозеф, — спросила Майа, — ты звонишь мне из своего дома?

— Да.

— Ты не думаешь, что линию прослушивают?

— У Элен есть такие возможности, — сказал Новак, понизив голос. — Но это ничего не значит.

— Мне жаль, что я устроила ночью такой тарарам. Ты меня ненавидишь, Йозеф? Прошу, не сердись на меня. Я боюсь, самое худшее еще впереди.

— Дорогая, я вовсе на тебя не сержусь. Мне жаль, но я должен признать: ты не сделала ничего, чтобы на тебя сердиться. Я очень стар. У меня не осталось ничего, кроме иронии и гордости, ну еще, быть может, бесполезной доброты. Боюсь, что ты становишься настоящей злючкой. Но я-то совсем не зол, мне не за что тебя ненавидеть. Ты всегда будешь моим любимым маленьким чудовищем.

Она не знала, как ему ответить, и повесила трубку.

— Он и в самом деле обидел меня, — призналась она Бенедетте и заплакала.

— Ты должна расстаться со старым дураком, — заявила Бенедетта, дожевывая кусочек пирожного. — И поехать вместе со мной в Болонью. Сейчас же, этой ночью. Наверняка есть какой-нибудь поезд. Это самый красивый город в Европе. Там такая архитектура, там коммуна и маленькие легкие самолеты. Ты увидишь аркады, они так красивы. У нас в Болонье потрясающие виды. Сходим с тобой в Институт красоты. Ты увидишь, как мы работаем.

— А я могу снять то, что вы там делаете?

— Ну что же…

— У меня получаются такие скверные снимки, — мрачно проговорила она. — Йозеф Новак не делает плохих фотографий. Иногда они великолепны, иногда просто странные, но плохих снимков у него нет. И никогда не было, он вообще не делает ошибок. А я… У меня нет ни одной хорошей фотографии. И суть вовсе не в том, что у меня плохая техника. Я могу научиться технике, но я по-прежнему не вижу .

Бенедетта отпила глоток раствора.

— Там, внутри меня, нет ничего, чтобы видеть, Бенедетта. Я могу быть красивой, потому что настоящей красоты без неправильностей просто не бывает. А я вся странная. Но быть красивой вовсе не означает, что со мной все в порядке. Меня нет как единого целого. Я вся состою из частей и, кажется, всегда буду из них состоять. Там, внутри, я — разбитое зеркало, и моя работа в виртуальности — это какое-то вечное пятно. Искусство сохраняется веками, но и жизнь теперь отнюдь не короткая. — Майа закрыла лицо руками.

— Ты хороший друг, Майа. У меня мало настоящих друзей, но ты мой истинный друг. И годы здесь ничего не значат, что бы ты ни думала. То есть значат, конечно, но иначе. Не грусти, пожалуйста. — Бенедетта принялась шарить в карманах жакета. — Я привезла тебе подарок из Болоньи. Чтобы мы смогли отпраздновать. Потому что теперь мы и в самом деле сестры.

Майа поглядела на нее:

— Мне подарок?

Бенедетта по-прежнему рылась в карманах. И наконец достала оттуда очки с присосками. Майа изумленно уставилась на нее:

— У них такой вид — я бы не хотела иметь с ними дело.

— Ты знаешь, что такое цереброспинальное переливание?

— К сожалению, знаю.

— Возьми их, пожалуйста, Майа. Позволь приложить их к твоей голове.

— Бенедетта, прошу тебя, не делай этого. Тебе известно, что я немолодая. Это может мне повредить.

— Конечно, это болезненно и небезопасно. Мне понадобился год, чтобы это приготовить. Но я постоянно чувствовала, что я на верном пути, я приложила эту штуку к моей голове. И она высосала из меня соки, а потом наполнила меня. Я подумала, что когда-нибудь, позже, смогу ею воспользоваться, если память будет мне изменять. А теперь я хочу, чтобы ты их взяла. Тебе нужно знать, кто я такая.

Майа вздохнула:

— Жизнь — это риск. — Она сняла свой парик.

Очки проскользнули по ее черепу. Прикосновение оказалось болезненным, но это было как раз хорошо, чтобы хорошенько прочувствовать. Жидкость просочилась, и Майа сразу стала спокойна, проницательна и разумна.

Майа почувствовала, что в нее влился рассудок другой женщины. Мысли не ее. Но ее жизнь. Непостижимое обаяние человеческого «я». Одиночество и легкая печаль от сознания собственной силы. Солнечная сторона прямолинейного, твердого юношеского самообладания. Неуловимый отблеск другой души.

Она закрыла глаза. Это было глубинное ощущение. Глубокий постчеловеческий экстаз. Сознание, прокравшееся в ее мозг, словно тень иного мира. А затем серое вещество стало медленно поглощать эту другую душу. Жадно всасывать ее миллионами крохотных пор.

Когда она очнулась, очков не было. Майа лежала, распластавшись на полу, а Бенедетта аккуратно обтирала ее лицо влажным полотенцем.

— Ты можешь говорить? — спросила Бенедетта.

Она попыталась открыть рот и зашевелила языком:

— Да, мне кажется.

— Ты знаешь, кто ты? — Голос Бенедетты был встревоженный. — Скажи мне.

— Это был истинный рай, — ответила Майа. — Ангелы снизошли. Тебе нужно держать это в каком-нибудь тайном месте. Не позволяй никому дотрагиваться. Это будет слишком жутко, слишком страшно, если к ним кто-нибудь прикоснется.

Бенедетта обняла ее.

— Прости меня, дорогая. Я знаю, как с ними обращаться. Я знаю, как они действуют. Я даже знаю, как мне надо было их тебе дать. Но не знаю, как мне самой уберечься от того, что я знаю.

Прошло три недели. Настала весна, Прага расцвела. Майа по-прежнему работала с Новаком, но все стало совсем иным. Теперь он относился к ней как к своей помощнице, а не как к сказочной принцессе или слабому эльфу. Милена почувствовала, куда подул ветер и какие проблемы могут возникнуть. Милена ненавидела полицейских ищеек, но ее жизнь крайне осложнилась, потому что беспорядок и перемены в старинном семейном укладе Новаков Милена ненавидела еще больше, чем полицейских.

Майа отправилась поездом в Милан и сделала там невыразительные снимки нескольких невыразительных помощников Виетти. Поскольку это была деловая поездка, она не успела осмотреть город и ознакомилась лишь с малой частью империи Виетти. А сам Виетти не потрудился ее сопровождать: великий человек находился в Гштааде и варил там своих крабов.

Результаты съемок были одновременно и хороши и ужасны, фотографии получились какими-то слишком глянцевыми. За время этих съемок она сумела кое-чему научиться, но возненавидела свои работы. Тем не менее она подумала, что фотография вообще требует умения. Люди подняли слишком много шума по поводу фотографий Новака. Фото распространялись по Сети и были, пожалуй, слишком прекрасны, а также слишком, слишком правдивы. Ей показалось, что люди не будут возражать, если она станет чуть навязчивее. Еще одна глупая модель, еще одна съемка высокой моды. И кроме того, ей нужны были деньги.

Майа уговорила Бенедетту приехать в Милан и привезти ей денег. Сама Бенедетта не распоряжалась финансами, но знала людей, которые были знакомы с людьми, распоряжавшимися деньгами. Бенедетта купила ей изготовленное в Милане фуросики. Это был очень красивый и полезный подарок. Она также приподнесла Майе большой индонезийский сетевой сервер, который тоже оказался и красивым и полезным. Майа вернулась в Прагу, в квартиру актрисы, с повязанным на шее фуросики и сервером в прочной упаковке.

Вместе с сервером было руководство по установке на убогом английском. Майа загрузила сервер, однако он не заработал, она перезагрузила его — и снова неудача. Потом накормила хозяйских кошек. А затем проверила все контакты, опять загрузила сервер, он рухнул снова. Тогда она выпила кофе, чтобы немного успокоиться. Она опять загрузила сервер, добилась частичной функциональности, исследовала кристалл процессора на предмет внутренних конфликтов и устранила три незначительные, но достаточно противные помехи. Система рухнула. Она запустила диагностический тест, вычистила ряд буферов. После этого сервер, кажется, заработал. И наконец она подключила его к Сети. Сервер сразу зазвонил. Это был голосовой вызов от Терезы.

— Как ты выяснила, что я в Сети? — спросила Майа.

— У меня есть свои способы, — ответила Тереза. — Тебя действительно выгнали из «Головы» за убийство полицейской собаки?

— Говорят, слухами земля полнится. Нет, это не я. Клянусь тебе, это кто-то другой.

— Если сейчас слова доходят медленнее, чем скорость света, значит, так и должно быть, — сказала Тереза. — А я сейчас вся слух и внимание. Потому что хочу попросить тебя об одной важной услуге.

— Услуга?

— Да, услуга, если ты будешь осторожна.

— Тереза, у меня сейчас столько своих проблем, думаю, не смогу тебе помочь. А что, собственно, тебе нужно?

— Мне нужна хорошая комната в Праге, — серьезно сказала Тереза. — Хорошая комната с удобной кроватью. Не номер в отеле, потому что они все записывают. И машина, но чья-нибудь личная машина. Не взятая напрокат, потому что их тоже регистрируют и хранят записи. Комната мне понадобится на одну ночь, а машина на два дня. И наконец, никто не должен задавать мне вопросов.

— Никаких вопросов и никаких записей. Ладно. Когда тебе все это понадобится?

— Во вторник.

— Я тебе перезвоню.

Квартира актрисы заведомо исключалась, об этом и речи быть не могло. Новак? Нет, она не могла его просить. Поль? Возможно, но все же нет, конечно нет. Клаус? С того времени, как она стала регулярно бывать в «Голове», ей стало ясно, что Клаус очень интересный человек. У Клауса были связи во всех кругах и на всех уровнях пражского общества. Клаус был настоящей знаменитостью. Все в Праге знали Клауса и уважали его, однако казалось, что сам Клаус ни с кем не связан и никому не обязан. Она даже нравилась Клаусу, но… Эмиль. Отлично.

Она сделала для Терезы все, что смогла. Это потребовало немало времени, энергии и предприимчивости, однако, похоже, что все вышло неплохо.

Во вторник в два часа ночи Тереза позвонила ей первая.

— Ты не спишь?

— Уже проснулась, дорогая.

— Ты не спустишься выпить со мной? Я в кафе Чиба, на сорок седьмом этаже этого громадного крольчатника. Там ты меня и найдешь.

— У тебя все в порядке, Тереза?

— Нет. Совсем не в порядке, — кротко ответила Тереза. — Так что приходи выпить со мной.

Майа торопливо оделась и отправилась в кафе. Это заняло у нее сорок минут. В кафе Чиба было пусто. Маленький чистый бар без единой души. Полностью автоматизированный. В общем, самое подходящее место для встречи в три часа ночи с человеком в состоянии сильного эмоционального стресса в восьмидесятиэтажном чешском небоскребе. Судя по отсутствию посетителей, в небоскребах редко переживались сильные эмоциональные стрессы. В этом небоскребе жили родители Эмиля, которые сейчас уехали на месяц в Финляндию. Правильнее сказать, в Suomen Tasavalta .

Майа заказала минералку у юркого, противного робота-коротышки. Она выпила глоток и стала ждать. Тереза пришла около половины четвертого. Она присела на краешек стула и попыталась улыбнуться. Заплакала.

— Майа, — протянула она ей руку для приветствия, — ты так повзрослела за это время.

— Парик делает меня гораздо старше, — слукавила Майа.

— Какая ты шикарная… Такая… Я бы тебя не узнала. Честное слово. Я по-прежнему могу тебе доверяться?

— Почему бы тебе сразу не сказать, Тереза, какие у тебя проблемы. А я посмотрю, чем я смогу тебе помочь.

— Он бьет меня.

— Да что ты! Давай прикончим его?

— Он сам уже почти это сделал, — проговорила Тереза и окончательно разрыдалась.

Дружок Терезы никогда ее прежде не бил, но теперь жизнь ему опостылела и его ничто не сдерживало. Он хлестал ее кожаным ремнем по спине и заднице. Бойфренд Терезы был корсиканским гангстером.

Никто не назвал бы его ловким и импозантным. Ничего импозантного в нем не наблюдалось. Он был успешным членом шайки «Черная рука» и сделал там карьеру consigliore . Ее члены покрывали рэкетиров, сутенеров и безнадежных наркоманов. Главные сферы отмывания денег. Влиятельные коммерсанты. Подкуп судей, прикормленная полиция. Убийства. Закатывание жертв в цемент. Ему было шестьдесят лет, он называл себя Бруно, хотя кто знает, как его звали на самом деле.

— А как ты ухитрилась с ним познакомиться?

— А как ты думаешь? Однажды забежала в секонд-хэнд на рынке. И нарвалась там на рэкетиров. Мафиози любят крикливо одеваться, иногда крадут одежду и перепродают. Старо как мир. Неужели не знаешь? Много лазеек. Я тоже занималась незаконными сделками, но понемногу. Мафиози проворачивали крупные дела. Иногда подделывали модные бренды, а иногда кого-нибудь прикрывали. Всякое бывало. Да и сейчас случается. — Тереза оглянулась.

Майа тихо барабанила пальцами по стойке бара.

— Ему понравилась квартира, которую ты для нас отыскала, — заметила Тереза. — Забавно провести последнюю ночь в буржуйском доме.

— Я в это не верю, — возразила Майа.

— Бруно — трезвый человек, вполне приземленный, — задумчиво проговорила Тереза. — Я люблю трезвых людей. Они нравятся мне, когда особо не церемонятся. Нравится, когда эти люди действительно… — Она подбирала слова. — Когда они умеют выходить сухими из воды.

— Нездоровое увлечение, дорогая.

— Жизнь — это риск. Мне нравится, когда они ведут себя как настоящие мужчины. Когда для них важно только оставаться мужчинами, настоящими мужиками. Это возбуждает. Чувствуется живая, реальная жизнь. Я не думала, что он станет меня бить. Но сегодня ночью я делала все, что ему хотелось. А ему захотелось меня избить. Это его последняя ночь на этом свете. Мне не надо было плакать. Мне не надо было тебя звать. Я веду себя как ребенок.

— Тереза, ты больна. Это самая настоящая болезнь.

— Нет, это не болезнь, — обиделась Тереза. — Это старомодная любовь.

— А откуда тебе известно, что он не убьет тебя?

— Он человек чести, — ответила Тереза. — И как бы то ни было, завтра я сделаю ему большое одолжение.

Бруно был при смерти. Тереза догадывалась, что у него рак печени. Но утверждать что-либо наверняка она не могла, потому что Бруно уже сорок лет избегал иметь дело с официальной медициной. Сперва его поймали с поддельными документами и лишили доступа к средствам продления жизни. Потом, после нескольких успешных спекуляций на черном рынке, он начал лечиться на свой манер. Очевидно, к числу подобных операций относилось и приживление добавочных яичек.

Бруно решил умереть сам — недосягаемым для общества. Если бы власти поместили его труп в саркофаг-эмульсификатор, то сигналы тревоги зазвенели бы от Дублина до Владивостока. «Черная рука» следовала старинной традиции омерты, молчания до гробовой доски. А в наши дни молчание после смерти сделалось простой необходимостью.

Роман Бруно и Терезы был банальным. Он познакомился с ней в Марселе, когда ей было двадцать лет. Бруно всегда прекрасно одевался, старался быть загадочным и выглядел злодейски. На это и поймалась Тереза. Она понравилась Бруно, потому что была готова на все или почти на все и благодарна за его услуги. Иногда он покупал ей симпатичные подарки: туфли, платья, сексуальное нижнее белье, свободное время они проводили на Лазурном Берегу. Жизнь с ним была яркой и притягательной. Когда она начала торговать подержанной и дешевой одеждой, Бруно оказался очень полезен. Иногда у нее возникали проблемы с покупателями и поставщиками. Тогда Бруно за городом объяснялся с обидчиками. Эти радикальные шаги всегда давали отличные результаты.

Иногда Бруно ее бил. Но чего же следовало ожидать от человека, способного закатать своих врагов в цемент? Не то чтобы Бруно убил кого-то ради Терезы. Если такое и было, то она об этом никогда не узнала.

— Суть не в том, что он меня бьет, — говорила Тереза. — Он бьет, а ты делаешь все, что он хочет. Он мужчина, он босс, он наверху. Он всегда заставляет меня делать все, что хочет. Вот он такой и есть.

— Это ужасно. И серьезно, — сказала Майа.

Тереза раздраженно тряхнула головой:

— А ты думала, что каждый преступник в Европе похож на твоего дружка, карманника Джимми? Бруно — воин. Хозяин.

— Кстати, что случилось с Джимми? — спросила Майа. — Я о нем уже и думать забыла.

— Его поймали, — ответила Тереза. — Джимми всегда был глупым. Его арестовали. И хорошенько промыли мозги.

— Ой, нет! — воскликнула Майа. — Бедный Ульрих! И как он теперь? Сильно изменился?

— Абсолютно, — мрачно проговорила Тереза. — Раньше он крал кошельки и сумочки у туристок. А теперь напихивает сумки всякими нужными товарами и сует их туристкам, когда за ним не наблюдают.

— Что же, если ему удалось сохранить анархистские взгляды, это хороший признак.

— Ох уж эти власти, они так суетятся, чтобы все вели себя как надо, — сказала Тереза. — Ловят всякую настырную мелочь вроде Джимми, который чуть было не бросился с моста, и любой поборник демократических свобод сразу начинает скулить в Сети. У этих буржуев нет ни капли здравого смысла.

— Ну, и что думаешь по поводу Бруно?

— Мы собираемся завтра поехать в Черный лес. Он хочет покончить там с собой. А я похороню его тайно, никто и не узнает. Так мы договорились. Наш секрет.

— Мадам, вы ведь, кажется, не собирались хоронить ваших любовников до глубокой старости.

— Я всегда была старше своих лет, и от этого у меня все сложности, — вздохнула Тереза. — Ты поедешь со мной завтра? Ну пожалуйста!

— Знаешь, ты могла бы и не просить. Если ты думаешь, что я способна справиться с больным, несчастным человеком, решившим свести счеты с жизнью, то что же… — Она замялась. — Что ж, наверное, я более подходящая кандидатура, чем прочие твои знакомые.

— Ты так добра, Майа. Я знала, что ты мне поможешь. Я сразу поняла, как только тебя увидела, что ты особенная. — Тереза встала. Теперь с нее словно свалился тяжкий груз. — Мне пора возвращаться к Бруно. Еще поспать успеем. Я обещала ему, что останусь на всю ночь.

— Ну что ж, договор есть договор.

Тереза оглядела пустынный бар.

— Сейчас поздно, тут так странно, пусто… Ты не хочешь переночевать с нами?

— Я не стала бы возражать, в этом есть свой смысл, — сказала Майа. — Но не знаю, чем я могу вам помочь.

Она впервые увидела Бруно в десять часов утра. И поразилась его сходству с киноидолами двадцатого века. Ассоциация с двадцатым веком возникла в основном из-за его плохого здоровья и грубой косметики. Она обратила внимание на крупную голову Бруно с курчавой шевелюрой и твердым, словно высеченным из камня, лицом с широкими порами, типичным лицом мужчины, принимающего примитивные стероидные средства. На нем была лакированная соломенная шляпа, темный пиджак с узкими лацканами, брюки в обтяжку с отворотами и хлопчатобумажная рубашка.

Бруно был тих и спокоен. Смиренный вид. Хотя держался немного вызывающе, но не демонстрировал свои мускулы, да ему, собственно, и похвастаться было нечем. Такой, как он, вполне мог убить без малейших колебаний и последующих раскаяний. Он внушал страх только тому, кто его боялся. Короче, Бруно казался настоящим дикарем. Старым и не раз битым, больным и загнанным волком.

Для человека на пороге смерти Бруно вел себя на редкость бодро и философски. Ей еще не попадался на глаза без пяти минут самоубийца, довольный подобной перспективой. Он обменялся с Терезой шуточками на каком-то воровском южнофранцузском жаргоне. Довольно часто пересыпал свою речь отборной руганью. Майин парик-переводчик ничего не понял. Теперь таких выражений никто не употреблял. Матерщина просто вышла из моды, исчезла из человеческого общения, как ее и не было. Но Бруно ругался со смаком. Нарушение приличий не огорчало Терезу. Она всегда отвечала тем же и тоже ругалась со вкусом. Их перебранка напомнила игру в пинг-понг и была для обоих привычна.

В машине они перекусили. Приговоривший себя к смерти плотно позавтракал. Наконец подъехали к какому-то густому лесу на севере чешской границы. Кажется, это был не Черный лес, но для них это не имело значения. Листья на деревьях распустились, и дул теплый весенний ветер. Машина, принадлежащая бывшей жене Эмиля, упорно не желала останавливаться в кустах рядом с дорогой. Но они все же остановили ее там.

Бруно достал из багажника складную лопату и тяжелый чемодан. Немного размялись. Бруно хорошо знал, куда ему следует идти. Они поднялись на небольшой, поросший травой холм. Бруно раскрыл лопату с острым керамическим лезвием, повесил на ветки шляпу и пиджак и принялся копать яму. Он очертил на поверхности широкий круг и осторожно отбрасывал в сторону комья земли. Копая, он стал что-то говорить.

— Он говорит, что это старый тайник, — перевела Тереза. — Цыгане пользовались им еще в давние времена. А потом другие люди привели сюда каких-то смутьянов.

Бруно вытер пот с лица. И внезапно заговорил по-английски:

— Каждый человек в этой жизни делает свое дело, — произнес он, посмотрел на Майю и победно улыбнулся.

Бруно копал до тех пор, пока не устал. Он присел с пепельно-серым лицом и, пыхтя, стал дышать через бронзовый ингалятор. Теперь копать яму стала Тереза. Когда она устала, пришла очередь Майи. Она специально надела брюки, туфли на низком каблуке и легкий свитер, вполне пригодные для такой работы. Ее украшал только фуросики. Она запрограммировала платок в оливковые тона. Копала не спеша.

По замыслу Бруно получилась не обычная могила, а конусообразная яма в человеческий рост с округлым верхом. Бруно отбросил последние комья грязи, а затем стал объяснять правила тайных захоронений.

Целью мероприятия должно было стать стремительное и полное разложение трупа. От интенсивности разложения тело быстро раздувается. И этот побочный эффект портит поверхность нормальной могилы. Поэтому необходимо подпилить ребра и провентилировать внутренности. Бруно открыл свой чемодан. Он задумчиво вынул нужные инструменты. Похоже, что они уже не раз использовались. Он взял допотопную керамическую пилу для костей и аккумуляторы. Достал ветеринарный гиподермический прибор, как для лошадей, с длинной стальной катушкой, проводок способен был прострочить алюминиевый лист.

Бруно разделся. Все тело от шеи до паха было покрыто татуировкой. Змеи. Розы. Оружие. Изречения на вульгарном французском. Во всяком случае, Терезе никогда не удавалось их прочесть.

Бруно с силой ущипнул похолодевшую кожу, чтобы показать, куда должна двигаться нить. К тазобедренным костям. К мышцам бедра. К бицепсам. К ягодицам. К голове. С собой у него была небольшая канистра с какой-то ядовитой, мгновенно разъедающей плоть инфицированной смесью. Когда эти бактерии уничтожат его плоть, процесс завершится.

Он удобно устроился в яме, Майа и Тереза должны были засыпать его землей и тщательно уложить сверху дерн. Нужно было оставить под дерном побольше земли. Сначала место может показаться подозрительным, но потом никто ничего и не заметит — место удачное. Оставшиеся комья земли можно будет раскидать по лесу. И конечно, они должны забрать его одежду и инструменты. Рядом с ямой нельзя оставлять ничего металлического. Чтобы не привлекать внимания.

— Спроси, нет ли у него внутри какого-нибудь металла, — посоветовала Майа. — Может быть, зубные протезы или еще что.

— Он говорит, что еще не так стар, чтобы вставлять себе металлические зубы, — перевела Тереза. — Он говорит, что у него есть лишь один стальной орган — его член. — И она заплакала.

Бруно достал из карманов брюк два флакона размером с указательный палец. Разделся и без тени сомнения залез в свою могилу.

Он встал в ней, чуть откинувшись назад, и встряхнул в кулаке один из флакончиков. Потом вытряс из него на правую руку черные капли. Обратился к Терезе, сказав ей что-то на языке, понятном им обоим. Она подошла, с трудом передвигая ноги, боясь и не скрывая своего страха. Он нежно взял ее за руку измазанной черными каплями ладонью, крепко пожал ее руку, притянул к себе, прошептал что-то и поцеловал.

Затем подозвал Майю. И тоже поцеловал ее. Он впился ей в губы долгим, страстным, благодарным и горьким поцелуем. Обнял за шею левой рукой. Но не прикоснулся правой.

Наконец он отпустил ее. Майа судорожно вздохнула, отпрянула и чуть было не свалилась в яму вместе с ним. Еще мгновение Бруно смотрел на Терезу. Казалось, что он едва удерживается от слез. Тереза распласталась на земле, не отрывая от него глаз, и заплакала навзрыд.

Он взял ингалятор. Вставил отверстие себе в рот, нажал и вздохнул. Потом отбросил, как окурок, и забился в конвульсиях. Через несколько секунд он был уже мертв.

— Убери его от меня! — билась в истерике Тереза. — Убери его от меня, убери! — Она размахивала рукой, испачканной черными пятнами, схватив ее запястье другой рукой.

Майа принялась вытирать руку Терезы об уже ненужный пиджак Бруно.

— Что это?

— Лакримоген!

— О боже! — Она стала тереть еще энергичнее и более тщательно.

— Как же я его любила! — простонала Тереза и затряслась в истерике. — Я думала, что он просто побьет меня и мы займемся любовью в могиле. Но мне и в голову не приходило, что он подаст мне черную руку. Уж лучше бы мне умереть. — В отчаянии она заговорила по-немецки. — Где этот яд? Дай мне его! Нет, дай мне поцеловать его, у него на языке, должно быть, остался яд и для меня.

Она подползла к краю могилы, она словно с ума сошла. Наркотики лишь подхлестнули ее горе. Майа схватила ее за ногу и оттащила назад.

— Отойди от него, отойди подальше и успокойся. Мне сейчас нужно будет его разрезать.

— Майа, да как ты можешь! Как ты смеешь его пилить? Это же не кусок мяса, это Бруно!

— Прости меня, дорогая, но если бы ты, как я, пережила эпидемию чумы, то знала бы, что, если люди умирают, они умирают на самом деле. — Ей лучше было бы придержать язык, но сейчас это не имело никакого значения. Тереза была вне себя от горя и не слушала ее. Тереза выла, как дикий зверь, эхо разносило эти стенания по всему лесу. Стон первородной скорби и невыносимой боли.

Майа обнаружила в рюкзаке Терезы упаковку альсионажа. Это было довольно слабое средство, и она вытащила шесть ампул. Тереза не сопротивлялась, когда Майа сделала ей уколы в шею. Не помня себя от горя, Тереза стонала, скорчившись, как дитя в утробе матери. Сжимала свою некрасиво вывернутую руку. Наконец успокоительные уколы сделали свое дело, и, придя немного в себя, она приподнялась.

Майа принесла остатки минералки и начала обтирать руку Терезы своей влажной ладонью. Этот выплеснувшийся лакримоген оказался мерзейшим веществом. Им вполне можно было убить. Трудно представить себе более молчаливого убийцу.

Майа подошла к краю могилы. Бруно был мертв. Она закрыла ему глаза. И наполнила гиподермик.

— Что же, громила, спи спокойно, — сказала она ему. — Ты нашел себе послушную девочку, и она была счастлива тебе помочь.

Когда она кончила, уже совсем стемнело. Это была отвратительная работа. Как ужастик на медицинскую тему. Но и этого сходства с медициной хватило, чтобы она почувствовала: работа сделана честно и добросовестно.

Тереза понемногу успокаивалась. Она была молодой и сильной. Молодые могут горько плакать, а их настроение иногда меняется несколько раз в день. Старики на такие перемены не способны. Тереза и Майа поплелись к машине.

— А где его чемодан? — спросила Тереза. Она дрожала, глаза красные от слез.

— Я положила его в багажник вместе с одеждой и инструментами.

— Дай его мне.

Тереза с нескрываемым волнением рылась в чемодане Бруно. Она нашла невзрачную металлическую коробочку. Открыла.

— Не могу поверить, — проговорила она, и ее как будто захлестнула волна неожиданной радости. — Я была убеждена, что он решил надо мной посмеяться.

— А я думала, что он собирался тебя убить.

— Нет, не собирался. Просто выпрыснул немного лакримогена. Ему хотелось, чтобы женщина оплакала его. Я выплакала все слезы, и мне сейчас легче. Я себя нормально чувствую. Больше не буду плакать. Посмотри, Майа, посмотри, что он мне оставил! Погляди — вот прекрасное наследство моего покойника. — Она показала ей небольшой медальон с ушком. Он лежал на черном бархатном ложе и был украшен двумя дюжинами маленьких, похожих на точки раковин.

— Ракушки? — спросила Майа.

— Это каури, — ответила Тереза. — Я богата! — Она аккуратно вынула медальон, захлопнула металлический футляр и бросила его в багажник. — Пойдем, — сказала она, держа медальон обеими руками. — Пойдем выпьем. Я столько плакала, а теперь умираю от жажды. Не могу поверить, что я это сделала. — Она открыла дверцу и забралась в машину.

Они отъехали. Шины затрещали по ветвям и подняли клубы пыли. Тереза внезапно обернулась через плечо и улыбнулась.

— Не в силах в это поверить, но я победила! — повторила она. — Я уезжаю отсюда. Теперь у меня совсем другая жизнь!

— Каури… — задумчиво проговорила Майа.

Машина пробиралась по темным заросшим тропинкам, ведущим к шоссе.

— Это не какой-нибудь хлам. В наши дни мир завален хламом, — заметила Тереза, передвинувшись на сиденье. — Виртуальностью и подделками. Мы все превратили в хлам. Алмазы и разные там драгоценности подешевели. Деньги… да сегодня каждый может подделать деньги. Марки ничего не стоит подделать — смех да и только. Деньги стали просто единицами и нулями. Но настоящие каури, Майа! Никто не способен подделать настоящий жемчуг.

— А может быть, это как раз поддельные каури. Ну, в общем, хлам.

Обеспокоенная Тереза вновь взяла медальон. И улыбнулась.

— Нет-нет, погляди на эти отметинки, погляди на разводы. Настоящие каури рождаются много лет под действием органических процессов. Каури слишком сложно подделать. Они настоящие! На такой глубине их теперь и не собирают. Такая редкость! Такое мало у кого есть! Да они стоят целое состояние! Столько, что я теперь могу делать что угодно.

— И что же ты собираешься с ними делать?

— Конечно, я займусь бизнесом, буду расширяться. Выберусь из этого болота на Виктуалиенмаркт. Открою настоящий магазин. В хорошем здании, люкс, в общем, в небоскребе. Для настоящих покупателей с настоящими деньгами! Я еще слишком молодая, чтобы стать владелицей супермаркетов, но, когда у меня в руках такое чудо, это ко мне тоже придет. Найму стариков, опытных людей, и они будут на меня работать. Найму бухгалтера и адвоката. Начну действовать вполне законно. Без всяких там глупостей. С нормальной бухгалтерией, и налоги стану платить!

— Звучит весьма оптимистично.

— Моя мечта наконец-то сбылась. Теперь на меня обратит внимание мир высокой моды. Я буду получать одежду от профессиональных дизайнеров. А с тряпьем покончено. Тряпье, тряпье, тряпье… О, как же я устала крутиться и цепляться за жизнь!

— Надеюсь, что никаких осложнений с дружками Бруно у тебя не будет.

— Конечно нет, — ответила Тереза. — Неважно, что ты думаешь об обществе, но они делают этот мир лучше. Правда, они улучшают его. А дружки Бруно — что ж, полиция ими займется. Это и медицинский вопрос, и деньги, и наблюдение… Это срабатывает. И плохие ребята от этого мрут. Их и так с каждым годом все меньше и меньше. Криминальный мир вымирает. Они уже старые, но долгое время были очень сильные, а сейчас уходят, исчезают, как болезнь. Тут есть что-то трагическое, но… это огромное политическое достижение.

Майа устало вздохнула:

— Возможно, мне не стоило давать тебе так много транквилизаторов.

— Не говори так. Неужели ты не видишь, что я счастлива? И ты могла быть счастлива вместе со мной. — Она посмотрела Майе в глаза: — Почему ты так изменилась, Майа? В Мунхене ты была очень веселой. И куда все делось?

— Твое настроение идет по синусоиде, моя дорогая. Постарайся говорить поменьше. Успокойся. Я очень устала.

Тереза опять пересела.

— Конечно, ты очень устала. Но ты была такой смелой! Прости меня, Майа. Огромное тебе спасибо.

Они долго молчали. Тереза вновь немного всплакнула. И наконец уснула.

Они проезжали по ярко освещенным сельским полям. Лицо Терезы светилось миром и спокойствием.

— Теперь ты на другой стороне, — мягко сказала ей Майа. — Теперь ты смешная маленькая буржуйка. Я даже не верила, что лекарство подействует именно так. Я не верила, что оно так хорошо подействует. Моя вина! Я сама жила когда-то в этом мире. Даже не верится, что ты так стремишься жить в мире, который я больше не в силах выносить. Ни минуты. А теперь я вне закона и научилась свободно дышать. Путь назад мне закрыт. И вдова уже вышла на мой след. Она знает. Мне известно, что она знает. Она готова арестовать меня хоть сейчас, несмотря на все ее терпение и любезность. Тебе известно, кто такая вдова?

Сонная Тереза крепко сжимала свой медальон.

— Тебе и не нужно этого знать, — заключила Майа.

С перестройкой дворца памяти оказались проблемы. Главная сложность состояла в том, что в нем до сих пор кто-то жил. Бенедетте и ее друзьям потребовалось приложить немало сил, чтобы обнаружить этого доставлявшего хлопоты таинственного обитателя. Им, как выяснилось, был пес Мартина. Во дворце памяти оставался Платон.

Мартин связал собственный мозг собаки с ее виртуальностью. Это не был медицинский процесс, предлагавшийся пациентам и получивший, по целому ряду причин, одобрение общества. Активность нервной системы — явление абсолютно необходимое, постоянное и чуждое всякой прямолинейности. Клетки мозга растут, их обмен веществ зависит от деятельности всего организма. Когда компьютерная программа пытается расти и развиваться вместе с мозгом, в результате не получается плавного и безупречного синтеза мысли и компьютерной передачи. Как правило, возникает непредусмотренная, беспорядочно разрастающаяся мешанина. И если этот синтез не контролировать, он превращается в виртуальное безумие.

Бенедетта показала скрытое крыло дворца, где работал собачий мозг. За прошедшие годы киберорганическая смесь увеличилась, спрессовавшись в узлы и миомы, в огромные слои и линии вокруг прилежащих клеток. Но они нашли звенья живого собачьего передатчика и разблокировали их. То тут, то там попадались чудовищные округлости, массивные волокнистые модули, подобные дурным неисчезающим видениям.

После смерти Уоршоу умственные процессы собаки как будто раздробились, оказавшись на пяти уровнях. Оставленная без присмотра субстанция словно просачивалась через эти взломанные этажи, как тина.

— А как выглядит код? — поинтересовалась Майа.

— О, там такой замечательный код. Его и за миллион лет не взломаешь.

— Ты действительно считаешь, что это помогает ему мыслить?

— Я не считаю, что собака думает, как мы, но это явно познавательный процесс, присущий млекопитающим. Уоршоу подключил свой дворец через Сеть к собачьей голове. Для того времени это было весьма остроумно. Конечно, смешно даже сравнивать с экспериментами на животных в наши дни. Но в 2060-х годах уже были широкополосные каналы и очень быстрый траффик. В позвоночник собаки должны были вживить антенны.

— Зачем?

— Мы предполагаем, что он хотел спрятать некоторые данные в собаке. А быть может, закодировал и весь дворец памяти в ее нервной системе. Подобная визионерская чепуха тогда была очень популярна. Тогда люди верили во что угодно. Они романтизировали компьютеры и создавали мифы о виртуальности. Она казалась им чем-то мистическим. И еще тогда увлекались разными рискованными экспериментами. Тогда полагали, что все возможно, а вот здравого смысла им, очевидно, не хватало. Но ведь Уоршоу не был программистом. Он просто был старый, богатый. И безрассудный.

— Собака все еще подключена?

— Ты неправильно формулируешь, Майа. У собаки никогда не было ни собачьих перчаток, ни собачьих наглазников. Она никогда не воспринимала дворец как дворец. Она просто существовала в нем, как в питательной среде. Или среда жила в ней… Вероятно, Уоршоу так задумал, что когда-нибудь собака будет там жить. Оборвет свои зримые следы и исчезнет в чисто медийных структурах. Было мнение, что это вполне возможно, до тех пор пока люди сами не попробовали и не убедились, как все сложно. Уоршоу снял об этом дурацкий фильм.

— Ты видела фильмы Мартина Уоршоу? Как тебе это удалось?

— Мы свое дело сделали, откопали их.

— Тебе понравились картины Уоршоу?

— Очень примитивные.

— Мне это не кажется примитивным.

— Но это никакое не кино. Ненатуральная жизнь: каждый день одно и то же. И так тридцать лет.

Внизу, под фундаментом дворца, они установили механизмы священного огня, отчасти заполненные топливом и зажженные. Машины-видения, механизмы-фантазии. Предполагалось, что они способны выполнять сложно запрограммированные операции в визуальных зонах мозга и обработки речи. Вы могли по-своему видеть и по-своему слышать, хотя само это ощущение было ни на что не похоже. Человеческое сознание было неспособно проникнуть в глубоко бессознательную деятельность слуховой и визуальной систем. Оно лишь чувствовало, как фотоны ударяют по вашему глазному дну или как молоточки касаются волосков на барабанных перепонках ваших ушей. Точнее говоря, все инсталляции не были расплывчатыми пятнами, их там просто не существовало. Опыт успокаивал, как плаванье под водой. Или послеобеденный сон с его размытыми цветными видениями. Или отдаленная мелодия — вроде даже и не музыка.

Это не производило особого впечатления, не сильно возбуждало. Это не жгло, не взрывало и не могло раздуть огонь. Но и не утомляло. Это было полной противоположностью усталости. Они изобрели очень, очень медленный способ, чтобы освежить и взбодрить постчеловеческие души в новом мире. Они до сих пор не знали, как это можно лучше сделать. Они пробовали разные методы, проверяли, фиксировали результаты.

Майю не стали делать подопытной, но позволили ей все увидеть, потому что она им нравилась. Там были ящички внутри других ящиков, а те, в свою очередь, помещались в больших ящиках, которые обладали своим собственным устройством, странный калейдоскоп все время выплевывал какие-то частицы. Потом там возникли огоньки и вспыхнули маленькие фейерверки из ярких цветов. Можно было услышать, как движутся эти огненные цветы, но вы никогда их не могли видеть. А еще огромные предметы, похожие на норы, в которых скрывались другие норы, а в тех еще новые норы. Все эти образы действовали эмоционально, тонко, едва уловимо, как витамины.

Она не уставала от священного огня. Да от него и нельзя было устать. Он не требовал внимания, он работал независимо. Это было нечто случившееся с человеком, а не созданное им. Наконец перчатки и наушники начали пощипывать кожу, у нее разболелась спина. И тогда ей пришлось передвинуться, поглядеть на стену.

После священного огня пустая стена показалась ей подлинным откровением. Она могла медитировать у этой пустой стены, и богатство ее зримой субстанции, несомненная осязаемость ее существования здесь и сейчас переполняли душу радостью. Явления больше не возникали изнутри, они были осязаемы, вы могли подойти и разглядывать их…

Она, распластавшись на полу, смотрела в потолок. Белые хозяйские кошки приходили и ложились ей на грудь, вытягивали лапки и смотрели ей в лицо. Глаза животных из мира, не ведающего ни слов, ни символов.

У них были дела и за пределами дворца. Им удалось прорваться в несколько давно заброшенных дворцов памяти и взломать три из них. Они обнаружили физический источник дворца Уоршоу и сканировали его с нескольких серверов, находившихся на острове Науру в Тихом океане. Они по частицам вытянули дворец из Сети в Науру, через Марокко, через Болонью и наконец разместили его, бит за битом, на кристаллическом сервере в пражской квартире актрисы Жесковой. Они верили, что если изменившийся дворец будет находиться на одной машине, то станет работать быстрее и эффективнее. В конце концов, она и сама может прогуляться вокруг дворца Уоршоу. Застывшего в маленьком, размером с кулачок, плотном вычислительном алмазе.

Как-то днем, уже в июне, Майа провела слишком много времени, прислушиваясь к влажному гулу каллиопы, напоминающему снегопад. Сняв большие очки, поняла, что слегка поранилась. Она закрыла глаза, и мир изменился в глубинах ее глазниц. Они дотронулись до тайников, в которых она пряталась, закрыв глаза. Если вы просыпаетесь и еще не открыли глаза, то за плотно сжатыми веками уже неполная тьма. Визуальное восприятие по-прежнему работает, и ваше серое вещество, совсем не вслепую, ищет путь к реальности и старается ухватиться за нее. В маленьком мире. Тайный личный мир под ресницами человеческих глаз состоит из бесформенных, плавающих в тумане вспышек красно-синего цвета, пятен серо-бурого и коричневого тонов. Но сейчас они как будто к ней прикоснулись. Дворец переместился, преобразился. Сделался совершенно другим и был связан с Майей.

Она позвонила Бенедетте. Дозвониться до нее было нелегко, потому что Бенедетта теперь всегда была испугана, ждала подвоха, слежки, и ее охраняли. Но поговорить она согласилась.

— Бенедетта, я совершила ошибку.

— Какую ошибку?

— Это устройство не хочет у меня работать.

— Тебе нужно быть терпеливее, — столь же терпеливо посоветовала Бенедетта. — Это долгосрочный проект.

— Но у меня он не будет работать, потому что я немолодая. Мне есть что вспомнить. Я тоже была молодой. Но я была молодой в другом мире. А этот мир — он ваш. Вы что-то строите, что — я и представить не могу. Я сочувствую вам, я даже могу помочь вам строить, но жить в нем — нет, не могу, потому что я — другая.

— Ну конечно, ты одна из нас. Не огорчайся, что твои попытки пока не увенчались успехом. Ведь впереди еще многое случится — сто лет впереди.

— Я не проживу еще сто лет. Никто не способен видеть за пределами своего «я». И дело не в том, что я этого не хочу. Просто я родилась не вовремя.

— Майа, не сдавайся. Ты не проиграла. Ты нам нужна, нам важен твой моральный дух.

— Я люблю тебя и сделаю все, чтобы тебе помочь, но ты должна приобрести свой взгляд на мир, собственную мораль. Я больше не вернусь назад. Лишь теперь я поняла, что на самом деле происходит. Я столько не протяну. Да и не хочу этого, и мне этого не нужно. Тебе с твоими проблемами можно помочь, а мне ничто не поможет. Для меня это станет хуже смерти.

— А разве есть что-нибудь хуже смерти, Майа?

— Бог ты мой, конечно да. — Она повесила трубку. Легла в кровати на спину, чтобы вновь приглядеться к безликому потолку.

Прошло много времени. Казалось, что оно тянулось бесконечно, внезапный звонок в дверь заставил ее встать. Она поднялась и двинулась по белому пушистому ковру как во сне. Подошла к двери, открыла.

Большой пес с коричневой шерстью отпустил кнопку звонка.

Пес протиснулся в распахнувшуюся дверь. Майа попятилась, споткнулась на ходу, а пес проскочил в комнату.

— Ты сделала мне больно, — сказал он.

— Проходи, Платон. А где твои красивые костюмчики?

—Ты сделала мне больно.

— Что-то у тебя неважный вид. Ты сегодня ел? Ты должен всегда следить за своим питанием. Это так важно — правильно питаться.

—Ты сделала мне очень больно.

Майа направилась на кухню.

— Не хочешь перекусить? У меня тут много чего есть.

— Ты сделала мне больно. Ты сделала больно в голове. — Собака побрела в комнату, низко свесив голову. Чихнула и покачала лохматой головой. — Ты это сделала, — сказал пес.

Одна из белых кошек проснулась, изумленно поглядела, от кошачьего ужаса у нее вздыбилась шерсть.

—Успокойся, киска! — торопливо прикрикнула Майа. — Платон, я тебя сейчас накормлю! Все будет отлично! Мне только надо позвонить кое-кому! Но я о тебе позабочусь. Я тебя как следует вымою! Мы оденемся и пойдем…

— Здесь кошки! — зарычал пес. И бросился в атаку. Майа взвизгнула. Белая шерсть взлетела в воздух.

Комната взорвалась от собачьей ненависти. Платон схватил одну из кошек, зажав ее между челюстями, выпустил, и она в судорогах упала на ковер. В ужасе Майа глядела на мертвую кошку.

Майа накинулась на пса, когда он схватил вторую. Она попыталась вцепиться в его густой загривок. Но пес с невероятной скоростью обернулся и ударил ее по ноге. Майа почувствовала, будто ей прищемили ногу железными щипцами. Она снова закричала и упала. Кошка отчаянно пыталась вскарабкаться по оклеенной обоями стене. Пес схватил ее за хвост своими страшными, мощными челюстями, стащил и убил жертву, перекусив зубами.

Майа ринулась к двери и выбежала.

На ней почти ничего не было. Ноги босые. Она знала, что собака теперь погонится за ней. Рана на ноге кровоточила, от страха она обливалась тяжелым, липким потом. Страх ослепил ее. Она побежала. Она пронеслась по холодному вестибюлю и влетела в лифт. Она стояла в кабине лифта, тряслась и стонала, пока не закрылась дверь.

Ей больше незачем было здесь оставаться. Она села в поезд.

В первый же день она украла одежду. Теперь это было трудно сделать, потому что она очень боялась. Вещи красть легко, когда ты счастлив и полностью уверен в себе, ведь каждому нравятся красивые и уверенные в себе девушки. Но никто не любит безумных девушек с жесткими, торчащими волосами, прихрамывающих на ходу, с дергающимся лицом, похожих на наркоманок.

Собака была в Сети. Майа не могла представить себе, отчего ей взбрело в голову, будто Сеть — удобное и безопасное изобретение. Сеть — это то, с помощью чего убивают рыб. Внутри Сети проросли большие куски серого вещества собаки. Она обосновалась во дворце памяти и хотела вернуть Майю назад. Собака шла по следу, проникая везде, словно плесень.

Полиция обнаружит Майю, как только она перестанет бежать и остановится. Она очень устала и чувствовала себя во всем виноватой и беззащитной. Стоило Майе присесть, как ею овладевал панический страх. Она тут же вставала и вновь спасалась бегством.

Но на Синае было лето. Она покинула Европу. Путешествие больше не приносило облегчения, путешествие казалось ей страшным и неприятным. Актриса Жескова отдыхала в санатории на побережье Красного моря. В такое место надо ехать, когда ты очень устал. И конечно, актриса строго-настрого распорядилась, чтобы ее не беспокоили.

Майе удалось уговорить обслуживающий персонал, объяснив, что она должна передать печальное известие о смерти одного из членов семьи. Было видно, что она вне себя от волнения, потрясена горем, ее рассказу поверили. Ее пожалели. Эти добрые люди работали в маленьком эдемском саду, у сказочной чаши пресной воды, в густых окультуренных джунглях. Они привыкли заботиться о других, такова была их профессия. Они дали ей ноутбук и рассказали, как найти актрису, как она выглядит.

Актриса была покрытым шерстью гуманоидным существом с толстыми черными ногтями и мозолистыми волосатыми ногами. Она ходила прикрытая с головы до пят только своей густой черной шерстью. Люди могут поступать как хотят, проделывать с собой какие угодно опыты и считать, что это им удобно, активизируя те или иные гены ДНК. Эти медицинские процедуры не способны продлить жизнь, поэтому их обычно предлагают на курортах с минеральными водами.

В некоторых кругах современного общества полагали, что возврат в предчеловеческую форму позволяет расслабиться. Несколько спокойных месяцев смутно работающего сознания и кое-какие намеки на пищу для поддержания жизни. Дочеловеческие гости курорта с минеральными водами питались фруктами и охотились с палками на мелких зверей. Они носили украшения из тростника и раз в неделю устраивали празднества с жертвоприношениями убитых ими животных. Майа проследовала в направлении, указанном ноутбуком, и отыскала пани Жескову. Жескова смотрела на море и раскалывала свежих устриц зажатым в кулаке крохотным топориком.

— Вы Ольга Жескова?

Пани Жескова громко чавкала, поедая устрицу. Ноутбук произнес что-то на честине. Майа принялась манипулировать с переключателями.

— Не сейчас, — как-то неопределенно откликнулась машина.

— Меня зовут Миа Зиеманн, пани Жескова, — заявила она, говоря в подключенный к Сети микрофон ноутбука. — Мне очень жаль, что мы встретились по такому поводу. Я приехала из Праги, у меня для вас дурные новости.

— Дурные новости могут подождать, — раздраженно ответил ноутбук по-английски. — Дурные новости всегда могут подождать. Я есть хочу.

— Я жила в вашей квартире. Ухаживала за вашими кошками. Я была в Праге вашей кошачьей сиделкой. Вы меня понимаете?

Пани Жескова сжевала еще одну устрицу. Сморщила лицо и энергично почесалась.

— Мои милые маленькие киски, — наконец сказал ноутбук.

Обслуживающий персонал предупредил Майю, что общение потребует терпения. Люди приезжают на курорт, чтобы быть в одиночестве, но для экстренных случаев оставляют открытыми определенные каналы умственной деятельности.

— И что случилось с моими дорогими малышками? — спросил ноутбук после долгого перерыва.

— Они умерли. Мне очень жаль. Когда я жила в вашем доме, ко мне пришел гость и ваши кошки были убиты. Я себя ужасно чувствую. Это целиком моя вина. Я приехала к вам, не медля ни минуты, потому что мне надо было вам это сказать.

— Мои кошки мертвы? — переспросила пани Жескова. — Без них дома мне будет очень грустно.

— Пришла собака и загрызла их. Это было ужасно, все из-за меня. Вот почему я приехала сюда. Я должна была это сделать. — Майа отчаянно зарыдала.

Пани Жескова посмотрела на нее равнодушными карими глазами.

— Перестаньте плакать. Вы плохо выглядите. Вы, должно быть, проголодались.

— Наверное.

— Съешьте эти каменные сладости. Они сочные и полезные. — Она бесшумно расколола еще одну устрицу своим топориком.

Майа вынула свежую устрицу из разломанной раковины. Ей понадобилось немного мужества, чтобы ее проглотить. Прикосновение к устрице внушало страх, но вкус ее оказался в высшей степени замечательным.

Майа сосредоточенно смотрела на Красное море. Трудно понять, почему его назвали Красным, если оно было таким ярко-синим. Может быть, с ним сделали что-то странное, изначально изменив весь характер океана? Высоко вздымались волны. Они бились о черные скалы в завораживающем, медлительном ритме, над водами голубели просторы жаркого легкого неба.

— Я слышала, что здесь можно утонуть.

— Не говорите глупостей. Ешьте.

Майа взяла еще одну устрицу. Ее желудок отпустила голодная боль, сдавившая внутренности тугим узлом, в животе радостно заурчало.

— Я так хочу есть, — искренне призналась она. — Не могу даже поверить, какой голод я чувствовала. Господи, думаю, я уже несколько дней толком ничего не ела.

— Ешьте. Дохлые девушки еще хуже дохлых кошек.

Майа съела еще устрицу и опять уставилась на море.

Водная гладь ритмично колыхалась. Ее охватило непонятное волнение. Все чувства пробудились, как будто она стала одним оголенным нервом.

В глубинах ее существа заструился свет мира.

Она почувствовала себя разбитой. Расколотой внутри на мелкие кусочки. Она знала, что навсегда остается расколотой и эти частицы больше не соберутся в единое целое. Швы от перенесенной операции расползались. Ей предстояло жить разбитой на части, раздавленной.

Но теперь эти швы и частицы впервые были обращены в одну сторону, сосредоточены на одном и том же явлении. Освещенные жарким южным светом, они постигали внешний мир.

Открывшееся окно в мир внезапно исчезло. Она оказалась снаружи, в живом и зримом мире. Существовала в нем. Не старалась от него ускользнуть всеми раздробленными частями своего нового «я», а жила и дышала, освещенная солнцем. Это не было счастьем и уж тем более удовольствием, но, постигший сияние Вселенной, опыт затронул каждую клетку ее организма.

Мир, озаренный солнцем, поразил Майю. Он оказался огромнее и интереснее ее крохотного внутреннего мира. Этот мир омывал ее. Майе нужно было только пристально смотреть. Она словно обрела в нем свое место. Живая, понимающая, проснувшаяся — от яркого света дня. Мир был полностью, мощно и неотвратимо реален.

— Я чувствую, как сквозь меня пролетел ветер, — пробормотала она. Ольга лишь проворчала в ответ.

Майа обернулась и взглянула на свою волосатую соседку.

— Ольга, вы поняли, что я вам сейчас сказала? Я и сама почти ничего не поняла. Я пережила тяжелые времена. Думаю, что… думаю, у меня какой-то приступ.

— Вы ничего не понимаете, — заявила Ольга. — Жизнь — это терпение. А вы легкомысленная, слишком много говорите и слишком нетерпеливая. Я знаю, что такое терпение. Горе — тяжкое испытание, его надо пережить. Вина — мучительное чувство, но все надо пережить. Вам это еще не известно. Вот почему я мудрее вас, даже в виде обезьяны.

— Мне действительно жаль ваших кошек. И я готова сделать для вас все, все, что вы попросите.

— Ладно. Давайте съедим еще несколько этих камней.

— Это устрицы, Ольга. Устрицы, и, конечно, я их сейчас для нас достану.

Солнце ярко сияло над Красным морем, оно было теплым и настоящим. Какое, должно быть, удовольствие карабкаться по скалам. А плавать в море — истинное блаженство. Она начала раздеваться.

— Устрицы, — громко проговорила Ольга. — Слова — это так забавно, не правда ли?

Скандал с Элен заставил кое-кого покинуть «Голову мертвеца». Но обычный скандал не мог застать предприимчивого Поля врасплох. Он отыскал для друзей новое место встреч — HellenikiDemokratia . И сумел их отлично устроить, здесь пространства было в избытке.

Раннее лето в Греции едва ли не лучшая пора. Эта страна когда-то легко распространила по миру свою великую цивилизацию. Они нашли себе пристанище в окрестностях Коринфа, в благоуханных, лесистых, невысоких горах Пелопоннеса. Убежище принадлежало сорокалетнему мультимиллионеру, задумавшему освоить грандиозные промышленные свалки в заброшенной части на востоке Германии. Он стал одним из самых молодых богачей в Европе и небезосновательно считался чудаком. Ему нравилось совершать поступки, раздражавшие общество.

Теперь Поль и три десятка его друзей лениво бродили на вилле вокруг сверкающего бассейна. Их обнаженные, намазанные жирным защитным кремом тела были, словно тогами, обернуты полотенцами и купальными простынями. Впервые за их недолгую жизнь им пришлось столкнуться с серьезными осложнениями, но они были бодры и настроены решительно.

— Хотите винограда? — сказала Бенедетта, протягивая всем покрытую глазурью чашу.

— В естественных фруктах масса токсических веществ, — предупредила Майа.

— Это сильный удар по организму.

— О'кей, дай мне гроздь. — У винограда оказался изысканный вкус. Она сжала в руке пригоршню ягод. — Сказочно, — восхитилась Майа. — Дай мне еще. Я растолстею, и с моей дурацкой карьерой будет покончено.

Бенедетта рассмеялась. Обнаженная, веселая, Бенедетта была неотразима. Она напоминала лоснящуюся от крема наяду. Да и все они, эти современные молодые люди, выглядели очень привлекательно. Бессмертные, завернутые в тогу наилучшей технологической риторики. Сверхъестественно здоровые существа.

— Сейчас я все время хочу есть, — призналась Майа, наслаждаясь виноградом. — Это хорошо. Значит, я опять принадлежу своему телу. Или мое тело принадлежит мне…

— По-моему, когда делишь свое тело с кем-то или с чем-то, кайфа больше, — заметила Бубуль, держа в руке тюбик с кремом. — Я вот не могу добраться, как ты говоришь, до собственных подошв. Пусть кто-нибудь из ребят помассирует мне ноги. Ребятам нужно побольше работать. А то они разленились на солнце.

— Ты стала лучше выглядеть, — сказала Бенедетта Майе. — И больше не должна ниоткуда убегать. Смотри на вещи проще, старайся все контролировать и держись к нам поближе. Поняла? Видишь, — она указала на бассейн, — неужели тебе не нравится? Такая красотища. И разве мы о тебе не заботимся?

— У меня слишком много проблем, — пояснила Майа.

— А я сама по себе проблема, — принялась убеждать ее Бубуль. — Я проблема. Так что не жадничай.

— Нам нужны проблемы и осложнения. Для нас это только к лучшему, — проговорила Бенедетта. — Проблемы создали нам имя.

— Ты до сих пор не знаешь, что такое проблемы, — возразила Майа.

— Наши неприятности сделали нас знаменитыми. Проблемы прибавили нам сил. Мы понимаем, какова эта энергия. Посмотри на нас! Мы лишились «Головы», но теперь мы отдыхаем у этого прекрасного бассейна, пока какой-то богатый глупый мусорщик оплачивает наши счета. Он думает, что мы особенные, потому что ищейки из полиции говорят, что мы опасны. Он богатый радикал. Разве не здорово, что на свете есть богатые радикалы? А мы шикарные молодые европейцы. И это радикальный шик. Ведь это и правда здорово, не так ли?

— Эпатируйте буржуев, — добавила Бубуль. — Скандальный успех. Старые игры — значит хорошие игры.

— Ты читала новости в Сети, Майа? Они называют нашу группу такими классными именами.

— «Дети-призраки», — угрюмо произнес Нико. — Терпеть не могу это название. — Оно хорошо звучит по-французски, — не согласилась с ним Бубуль.

— А что плохого в кличке «Тусовка из „Головы"»? — не унимался Нико.

— Мы всегда называли себя «Тусовкой из „Головы"».

— Неважно, как мы себя именуем, — поправила его Бенедетта. — Мы можем придумать какое-нибудь новое название. Мы творческие люди, креатура. Мы должны сами проводить свои рекламные акции. Мне нравится название «Иллюминаты».

— Это уже было, — по-прежнему упорствовал Нико.

— «Бессмертная молодежь», — предложила Бубуль.

— «Те, кто принимает Поля всерьез», — сказала Майа.

— «Богини-анархистки — разрушительницы космоса», — произнес Нико. — Плюс их бойфренды.

— «Подследственные», — втянулась в игру Майа. — «Потенциальные подсудимые».

— Какие-то дурацкие названия, — недовольно пробурчал Нико.

— Но все же лучше, чем у меня, — откликнулась Майа. — Я, сумасшедшая геронтократка на нелегальном положении, в конце концов испорчу вам жизнь.

Бенедетта аж присела:

— Какие глупости. И кто это говорит?

— Да любой так скажет. Потому что я сейчас тоже знаменитость. Пока никто не знал, кто я такая, моя судьба никого не волновала. Я могла делать все, что хотела, и никому до меня не было дела. А теперь — есть, и я в самом центре скандала. Я ваша пятая колонна, но у меня нет ваших благородных оправданий. Вы можете быть визионерами, фантазерами, но я — иностранка на нелегальном положении, растратившая ценные медицинские средства. — Майа прижала руки к груди. — После всего, что я сделала, мне сухой из воды не выйти. Я это знаю. Сама готова им сдаться, пусть меня арестуют.

Бенедетта задумалась.

— Наверное, ты полагаешь, что говоришь искренне и благородно, — неторопливо проговорила она. — Знаешь, ты не поняла нашу стратегию. Они конфисковали твой сетевой сервер и лишили нас доступа в твой дворец. Ну и что? Это ерунда, ведь теперь мы знаем наши возможности. Мы уже проникли в другие дворцы. Мы залезли в нутро к геронтократам. Старики больше не смогут от нас отделаться или спихнуть с дороги. Пусть только попробуют! Мы перевернем их мир вверх ногами.

— Нет, дорогая, это ты меня не понимаешь. Ты никогда не была геронтократкой, а я была. Им нет дела до твоей виртуальности. Им нет дела до сложных проблем с безграничным воображением. Они притворяются, будто им интересно, о чем ты думаешь. Потому что признаться в своем безразличии было бы невежливо. Но на самом деле никакие фантазии их не волнуют. Их волнует реальная жизнь. Их волнует ответственность. Они знают, что когда-нибудь умрут. Они знают, что ты будешь танцевать на их могиле. Они охотно простят тебе все твои поступки, пока у них хорошее настроение, и, в общем, они смирились с близкой кончиной. Но, дорогая, я-то не мятежница из будущего. Я бунтую сегодня. Я сейчас наступаю им на пятки.

— Майа, кончай болтать о политике по-английски и сделай то, о чем говорит Бенедетта, — попросила ее Бубуль. — Бенедетта на редкость хитрая и изобретательная. Ой, посмотри — Людвик. Он целует ее. — От волнения она перешла на французский.

Майа очень жалела о своем парике с переводчиком. Она потеряла его, когда бежала из пражской квартиры Жесковой. Она бежала, не думая о своих вещах, хотя не слишком о них и горевала. Больше всего ее огорчала пропажа фотографий. Ее снимки были неважными но лучшими из всего, что она сделала. Она аккуратно разместила их во дворце. Но теперь дворец принадлежал вдове.

Нико и Бубуль не терпелось увидеть Людвика, неожиданно стиснувшего в объятиях Ивонну. Они болтали и посмеивались. Даже Бенедетта проявила несомненный интерес. Если бы Майа даже переключила свое внимание на поток французских фраз, то, наверное сумела бы понять одно слово из десяти. Но без компьютерной установки в ухе эти молодые люди были от нее невообразимо далеки — поколение с иной культурой с другого континента. Поколение, отделенное от нее восьмьюдесятью годами.

По-своему она их знала: Поль, Бенедетта, Марсель Нико, Бубуль, Юджин, Ларс, Жюли, Ева, Макс, Рене, Фернанд, Пабло, Люния, Жанна, Виктор, Берта, Энедуанна которую обычно звали Геддой, сердитый бoйфpeнд Берты — какое у него лицо! — Людвик, новый парень из Копенгагена, Ивонна, которая более или менее официально считалась девушкой Макса еще десять ceкyнд назад, этот молоденький русский скульптор с двенадцатью пальцами, модный индонезийский тинейджер который так и рвался продемонстрировать свою ориентацию и недвусмысленно намекал на роман с братом Бубуль… Ее друзья были замечательны. Ей очень повезло, что она с ними познакомилась, застав их в той короткой, незрелой фазе, когда они в большей илк меньшей мере были людьми. Они любили ее и любили друг друга. Но они любили друг друга, как должны любить друзья и возлюбленные, а их любовь к ней напоминала увлечение редкими и весьма наглядными старинными фотографиями.

Бубуль грациозно поднялась со своего лежака, улыбнулась сладкой улыбкой и отправилась подразнить Ивонну и Людвика. Нико двинулся вслед за ней, опасаясь, что она подшутит над ними бестактно, а еще потому, что хотел быть поближе к Ивонне. Язык тела многое говорил Майе. Язык тела был ветром, срывающим все покровы.

Бенедетта отбросила своими стройными длинными ногами раскинутое покрывало и повернулась к Майе:

— Знаешь, он посвятил Ивонне столько стихов, — с надеждой произнесла она, явно желая помочь друзьям. — Я чуть не плакала, когда их читала. Не могу поверить, что детская поэзия едва не заставила меня плакать.

— Бенедетта, тебе не надо ничего мне объяснять. Я одна виновата, что потеряла свой блестящий переводчик.

— А я хочу объяснить тебе, Майа. Я хочу, чтобы ты поняла.

— Я и так уже слишком многое и слишком хорошо поняла. — Она задумалась. — Бенедетта, есть одна вещь, которая мне еще непонятна. Почему у Поля нет любовницы. Я никогда ни с кем не видела Поля.

— Может быть, он слишком разборчив, — ответила Бенедетта.

— Почему ты говоришь «может быть»? Ты имеешь в виду, что ничего об этом точно не знаешь? — Она улыбнулась: — Неужели я разговариваю не с Бенедеттой?

— Не то чтобы мы не пытались выяснить, — ответила Бенедетта. — Конечно, мы все старались провести время с Полем. Кому же не хочется быть миссис Идеология? Кто бы отказался стать любимой девушкой гения? Так ведь? Быть тенью его героической личности. Я бы тоже хотела стирать Полю его грязные носки. Я хотела бы пришивать ему пуговицы. Для меня это жизнь. Разве не так? Мне хочется смотреть на дорогого Поля с молчаливым обожанием, пока он развивает свои теории четырнадцать часов подряд. Мне хочется, чтобы все они поглядели на меня и увидели, что я завладела его сердцем. И поумирали бы от зависти.

— Ты это серьезно, Бенедетта? Да-да. Ты это серьезно. Что же, очень плохо.

— А ты когда-нибудь говорила с Полем по душам? А вот я говорила. Несмотря ни на что.

— Да, я тоже говорила, — призналась Майа. — Однажды он похлопал меня по руке.

— Я думаю, что он коп, полицейская ищейка. Это моя рабочая гипотеза. Настоящий соперник нашей вдовы. И эта роль его просто подавляет. Страшно подавляет. Я правильно сказала по-английски «подавляет»? Думаю, это Элен. Ему нравится Элен. Ему нравится пировать с пантерами.

— Нет. Не может быть. Ты ошибаешься.

— Он уважает Элен. Он принимает ее всерьез. Он ведет с ней молчаливый диалог. Он хочет что-то получить от Элен. Он хочет победить вдову, покорить ее. Для него это как забраться на Маттерхорн. Ему нужно, чтобы она ему поверила.

— Бедный Поль, бедная Бенедетта. Бедные все.

— Ну и что это означает? — с легкой горечью спросила Бенедетта. — Я проживу тысячу лет, и если отдам Полю каких-нибудь сто лет, это будет лишь эпизод. Если Поль останется со мной сейчас, то что я буду делать с Полем после, когда все вокруг станет намного интереснее? Ну а что касается вдовы, то ему о ней лучше забыть. У Элен есть свои убеждения. Она никогда не полюбит человека, который ее переживет.

— Что же, как я догадываюсь, это многое объясняет.

— Знаешь, Майа, ты не человек. И мы не люди. Но мы можем понять друг друга. Мы искусственные люди. Мы всегда это знали, хотя и не решались сказать вслух. Мы понимаем гораздо лучше, чем ты думаешь.

Раздался гонг. Это был Марсель. Он позвал кого-то по-французски, затем обратился по-немецки, а потом по-английски. Настало время подводного плавания.

— Я не пойду, — отказалась Майа.

— Тебе нужно поплавать с нами, Майа. Тебе же будет лучше.

— Я так не думаю.

— Это не серьезная виртуальность. Это не священный огонь. Глубины бассейна лишь забава богача. Но там очень приятно. На дне хорошее техническое оснащение.

Гладкая поверхность бассейна всколыхнулась, когда все нырнули и погрузились под воду. Никто не стал всплывать.

Бенедетта собрала свои волосы в узел на греческий манер и заколола их шпилькой.

— Я сейчас тоже окунусь. Думаю, сегодня мне будет нужен секс.

— Скажи мне, ради бога, с кем?

— Что же, если я не найду кого-нибудь, кто захочет со мной трахнуться, то попробую с этим справиться сама. — Она улыбнулась, побежала и нырнула с головой. Вода пошла пузырями, и Бенедетта исчезла.

Поль прошелся по узкой дорожке бассейна. Поглядел и усмехнулся. Вид у него был вполне довольный.

— Мы остались одни, — сказал он.

Она махнула рукой:

— Не обращайте на меня внимания. Ступайте.

Поль покачал головой. Его босые ноги медленно приближались к ней.

— Я не могу вас оставить одну. У вас такой грустный вид.

— Поль, идите, прошу вас.

— Вы разговаривали с Бенедеттой о важных вещах, — сделал Поль свой аналитический вывод. — Мы не стали рисковать и прилагать усилия, у нас и без того хватает бед. Пока что все обернулось для нас лишь моральным ущербом. Мы молоды и должны наслаждаться жизнью, а иначе какой смысл быть молодым. Знаете, вы просто должны стать одной из нас.

— Меня это пугает.

— Тогда я вас научу, — сказал Поль, осторожно пристроившись на краешке ее шезлонга. — Подумайте о виртуальном бассейне как о своего рода слоеном пироге. Хорошо? В его верхнем слое силиконовые воды способны дышать. Мы проложили там анандаминовую дорожку, просто так, для смеха. А на дне плотная жидкость. Нечто вроде легкорастворимых смесей, которые наш друг Юджин использует для формовки скульптуры. Это более современный и, если можно так сказать, дружеский состав, мы можем в нем плавать. Он текуч, проницаем, способен дышать и абсолютно виртуален.

Майа ничего не ответила. Старалась делать вид, что внимательно слушает.

— Лучшая часть — это платформа. Платформа — текучий компьютер. Она использует текучесть: жидкость растекается по разным каналам и щелям, образует свои логические ходы. Понимаете? Мы ныряем в бассейн и можем вдыхать в нем самую суть работы компьютера. И компьютер начинает действовать сам по себе, пока все движется. Легкая жидкость предназначена для легкой передачи, более тяжелая жидкость — для тяжелой передачи. Но тут нет четких категориальных различий. Это в высшей степени гармоничная схема. К тому же от подобных вещей у геронтократов чешутся кулаки. — Поль весело рассмеялся.

— Ладно, я поняла. Необыкновенно хитроумно, не так ли? А теперь, прошу вас, оставьте меня.

Он впервые серьезно посмотрел на нее. Казалось, что его взгляд просверливает ее насквозь.

— Вы сердитесь на меня, Майа?

— Нет.

— Я вас чем-нибудь обидел? Скажите мне честно.

— Говорю вам честно, никаких обид.

— Тогда, пожалуйста, не отказывайте, я очень прошу вас поучаствовать с нами в этом эксперименте. Мы вместе опустимся не глубоко. Очень осторожно. Я все время буду рядом. Хорошо?

Она вздохнула.

— Хорошо.

Он повел ее за руку, словно в менуэте. Жидкость задвигалась, как будто за ними летели миллионы призматических хлопьев. Возможно, это были маленькие парящие сенсоры. Достаточно мелкие, чтобы дышать. Жидкость была очень горячей. Они перешли эту жидкость — ноги будто плавились.

Дышать оказалось значительно легче, чем она себе представляла. Попавшая на язык жидкость рассасывалась, точно сахар, и, попав ей в легкие, доставила острое наслаждение. Ощущение было приятно и глазам. Жидкость покрывала ее с головой. Видеть она могла лишь на близком расстоянии, не дальше кончиков пальцев. Поль держал за руку. В сияющей мгле проступало его тело — руки, локти, ярко освещенное голое бедро. Они медленно плыли, спускаясь на дно. Под белую шелковую поверхность первого слоя. Она напоминала мягкую глину. Вещество нежно скользило по Майиному телу. Поль набрал из глубины две пригоршни, и состав закипел в его покачивающихся ладонях, сделавшись невообразимо активным — так из отдельных строк складывается поэма. Вещество словно взбивалось разумной машиной. Оно было живее обычной плоти и прорастало под ее нетерпеливыми пальцами, как если бы исполняла сонату Баха. Материя создавала виртуальность. Настоящие фантазии.

Кто-то по-лягушачьи проплыл мимо нее, с головой зарывшись в эту массу, как лыжник, радостно купающийся в каком-то невероятном жарком сугробе. Она схватилась за Поля. Но это не было эротическим жестом, это было бестелесное существование. Кожа как будто вообще отсутствовала. Освобожденная память. Страшная тоска, соматическое дежа-вю, абсолютный отказ от себя. Воспоминания, которые ей больше не позволено иметь. И ощущения, которые не позволено испытывать.

Но память все-таки сильно уколола ее. Она не почувствовала ничего, кроме боли. Боль, которую трудно вынести одному человеку. Этот эксперимент просто не укладывался в сознание. Мощнейшие загадки плоти, которые трудно поддавались разуму. Мягкая передача, разрушившая душу.

Она очнулась, поняла, что лежит, распластавшись на спине. Поль приподнимал ее за спину и рукой хлопал по щекам, пытаясь привести в чувство. Жидкость хлынула из носа и рта. Она закашлялась.

— Меня словно на части разорвало, — вздохнула она.

— Майа, лучше не пытайтесь говорить.

— Удар по мозгам…

Он прижал ухо к ее груди и прислушался к биению сердца.

— Ну и где же скорая помощь? — стонала Бенедетта. — Господи, прошел уже час. — Она была завернута в полотенце и дрожала.

— Какую глупость я сделал, — сказал Поль. — Я читал о неотеломерической терапии. Они подвешивают вас в виртуальности… Я должен был предвидеть, что такое может случиться. — Он по-прежнему поддерживал ее за спину, пытаясь приподнять.

Майа смотрела исподлобья. На дорожке виднелись длинные мокрые следы. Это Поль тащил ее из бассейна и нес по прохладным керамическим плиткам. Остальные сгрудились на расстоянии, переговаривались, посматривая на нее. Ее ноги были приподняты на возвышение.

Ее начало лихорадочно трясти.

— У нее все время будут конвульсии, если ты не прекратишь, — заявила Бенедетта.

— Уж лучше биться в конвульсиях, чем перестать дышать, — ответил он, с силой оттолкнувшись.

Бенедетта опустилась перед ней на колени, и ее лицо исказилось от боли.

— Брось это, Поль, — сказала она. — Майа дышит. Я думаю, она в сознании. Неужели она сейчас умрет?

— Она чуть не умерла у меня на руках. Когда я вытащил ее из бассейна. У нее глаза закатились.

— Неужто она и десяти лет не проживет? Не бог весть какой срок, верно? Всего десять лет. Я знаю, она умрет, я похороню ее и буду оплакивать, но почему она должна умереть именно сейчас?

— Жизнь слишком коротка, — отозвался Поль. — Жизнь всегда будет слишком коротка.

— Мне хотелось бы так думать, — проговорила Бенедетта. — Я действительно на это надеюсь. Я верю в это от всей души.

Медицинская полиция отвезла ее в Прагу. Нужно было что-то сделать с обвинением, которое выдвинули против нее в Сети. Очевидно, большинство свидетельств находилось в Праге. Однако у Бюро доступа не было намерения ее арестовать. Полицейские из чешского Бюро доступа, судя по всему, с недоверием относились к греческим медицинским копам. Казалось, что в Европе существовало недоброе соперничество полицейских служб. Они сделали положенное, выяснили обстоятельства. И как только полицейские с первого этажа Бюро доступа разобрались в ситуации, Майа вызвала у них раздражение. Они пытались убедить ее забыть о поданном против нее заявлении. Советовали ей поскорее уехать в сопровождении медиков в какую-нибудь другую страну.

Перспектива провести еще несколько месяцев в больнице внушала ей отвращение, и она отказалась уезжать. Майа попросила найти Элен Вакселль-Серюзье. Они с явной неохотой согласились и дали ей номер телефона.

Она и Бретт сидели в зале ожидания, откинувшись в отвратительных розовых креслах из пластика. Через час сопровождавшие ее греческие медики тщательно проверили браслеты на запястьях и датчик на голове. Показания датчиков их удовлетворили, они ее покинули. После этого ровным счетом ничего особенного не случилось.

— Черт, это гораздо труднее, чем я думала, — призналась Бретт.

— Хорошо, что ты решила со мной пойти, Бретт. Я знаю, как это утомительно.

— Нет-нет, — возразила Бретт и поправила свои наглазники. — Быть вашим медицинским сопровождением — это настоящая привилегия. Я так тронута, что вы попросили ваших друзей мне позвонить и дали мне шанс. Просто потрясающий опыт. Меня всегда пугали начальники и разные большие шишки. Но я даже не представляла себе, что мы им по барабану. Вот уж кто презирает молодежь!

— Не в этом суть. Любой объяснит им, что я совсем немолодая. Возможно, причина в том, что я американка. Я хочу сказать, что даже в наши дни всегда неприятно иметь дело с людьми, находящимися вне закона.

Бретт сняла свои наглазники и посмотрела на ободранный интерьер.

— Я хотела бы ненавидеть вас, Миа, — сказала она.

— Почему? — удивилась Майа.

— Я всегда желала иметь все, что у вас есть. Я мечтала познакомиться с европейскими виртуальщиками. Это я хотела пройтись по подиуму. Вы украли мою жизнь. И вот теперь вы против них. Вы ударили им под дых. А я и мечтать не могла, что когда-нибудь ударю им под дых.

— Мне жаль, — отозвалась Майа.

— Я столько всего мечтала сделать. Но у меня не хватило смелости на какой-нибудь настоящий поступок. Я могла бы что-то совершить. Возможно. Вы так не думаете? Вы хороши собой, но и я не хуже. Вы спите с каждым, кто вам по вкусу, ну ладно, тут мы квиты, я тоже сплю с каждым, кто мне по вкусу. Я из того же города, что и вы. Мне двадцать лет, и я такая же энергичная, какой вы были в мои годы. Разве не так?

— Конечно так. Ты права.

— И кое-какие способности у меня имеются. Я могу делать одежду. А вы не можете. Ну что такое у вас есть, чего мне не хватает?

Майа вздохнула.

— Ну вот я сижу здесь, в полицейском участке. Быть может, ты мне все расскажешь?

— Вы немолоды. Ведь правда же? Вы украли мою жизнь, потому что вы старше меня и сильнее меня. Значит, вам это всегда легко удавалось. Я хочу сказать, возможно, вы были в панике, возможно, вы считали себя виноватой и мучились, возможно, вас даже до смерти напугал этот глупый зловредный пес с его проводами. Но даже когда вы не знали, кто вы такая, вы все-таки это знали. Вы в пять раз старше меня — и в пять раз сильнее. И вы по-прежнему не хотите уступать мне дорогу.

— В «Голове» собирались молодые люди. Такие же молодые, как и ты.

— Да, и вы им нравились, не так ли? Когда вы были в моем возрасте, они считали вас простушкой и дурочкой. А сейчас они думают, что я простушка и дурочка. А я такая и есть. Они предприимчивые, талантливые, по-настоящему изобретательные, и я могу лишь в щелочку смотреть на них и умирать от зависти. И вы в мои годы ничего бы иного не сделали. Лучше, чем у них, у вас не вышло бы, а скорее всего, получилось бы много хуже. Вы даже не захотели со своим бойфрендом поехать в Европу. Вы его бросили и вышли замуж за какого-то биотехника. И превратились в бюрократку, Миа.

Майа закрыла глаза и откинулась в уютном кресле. Все было правильно и все не так.

— Я не хочу, чтобы ты называла меня Миа.

— А я не хочу, чтобы вы называли меня Бретт.

— Ладно, зови меня Миа, если тебе так удобнее.

— Я ненавижу вас за то, что вы меня совсем, ну ни капельки не ненавидите. Вы просто взяли меня с собой, потому что я для вас вроде талисмана. Или вроде вашего грызуна. А вы даже и его не смогли сохранить.

— Грызун давным-давно сбежал от меня. А ты начала за мной шпионить.

— Вы и говорите-то, совсем как было принято сто лет назад! Должно быть, в этом мире все полные идиоты! Я имею в виду, стоит лишь посмотреть на вас, и все станет ясно. У вас ужасные волосы. Вы знаете, что у вас на шее длинные отметины. Нет, это не морщины, они бы не оставили вам никаких морщин, но, черт возьми, они неестественные.

— Бретт, перестань болтать всякую чушь. Сначала ты сказала, что я украла твою жизнь, а затем убеждаешь, что ты все равно не смогла бы ничего сделать. В чем же тогда твоя проблема? Допустим, что восемьдесят лет назад тебе все удалось бы лучше, чем мне. Но тебя в то время на свете не было. Ты не можешь романтизировать прошлое, которое не знаешь. Ведь я-то жила в этом прошлом, не так ли? Восемьдесят лет тому назад мы жили как дикари. У нас были эпидемии, революции, повальная смертность и финансовые кризисы. Когда я была молодой, люди убивали друг друга из ружей. В сравнении со всем, что творилось восемьдесят лет тому назад, мы сейчас обитаем в раю! А ты просто передернула мои слова и превратила все в бессмыслицу.

— Но, Миа, я не могу быть такой умной, как вы. Мне же только двадцать лет.

— Не плачь, умоляю тебя, не плачь!

— Мне двадцать лет, я взрослая. Но ничего важного я пока в своей жизни не сделала. У меня даже нет возможности доказать, что я дура. Подозреваю, что это и правда, так я и жила бы дальше, сознавая свою глупость. Занялась бы чем-нибудь, не стала бы соваться в виртуальность, жила бы серой мышкой, нарожала бы детей, может, еще за садом ухаживала или еще что-нибудь в этом духе. Но пока я не могу сделать даже этого. Не могу жить в большом безопасном мире, который вы для меня построили. Я ничего не могу в нем добиться.

Наконец-то в участке появились чешские полицейские. Их было двое. Не копы из сетевой службы, не медицинская полиция и не копы из сферы виртуальных миров. Очевидно, это были обычные пражские полицейские, городская патрульная служба. Они достали из своих розовых форм фонетические карточки и, говоря по-английски с сильным акцентом, ознакомили Майю с обширным списком гражданских прав. А затем объявили, что она арестована, и отвели в здание местной тюрьмы. Она обвинялась в нарушении законов об иммиграции и недозволенной деятельности.

Они вышвырнули Бретт из участка. Бретт орала и обрушила на них крепкую ругань по-английски, но чешские полицейские были терпеливы, твердо стояли на своем и вытолкали ее за дверь, а после взялись за дело. Майю раздели, дали ей унылое, застиранное коричневое тюремное платье. Полицейские не стали снимать мониторы ни с запястий, ни с головы.

Потом отвезли ее за несколько кварталов в высотное здание и поместили в очень чистую камеру. Там она с облегчением вздохнула, поняв, что ее не обвинили:

а) в недобросовестном использовании Сети;

б) в обмане медиков;

в) в соучастии в незаконном обесточивании городской водопроводной системы;

г) в пособничестве в посмертном бегстве члена преступной группировки;

д) в ряде эпизодов, связанных с нарушением таможенных правил.

Дня два или три ее никто не беспокоил. Ее кормили стандартной и в высшей степени здоровой диетической пищей. Ей разрешили смотреть телевизор и принесли колоду карт. Роботы чуть ли не каждый час подъезжали к ней и по несколько минут разговаривали по-английски. Тюрьма почти не использовалась, и потому в ней царило спокойствие.

Где-то в другом крыле, очищенном от вредных излучений, сидела группа цыган, и по ночам она слышала их пение.

На третий день она сорвала с головы монитор. Тонкие маленькие браслеты оставила.

На четвертый день Элен вызвала ее на допрос. Кабинет Элен находился на верхнем этаже Бюро доступа, и комната эта оказалась просто крохотной. Майю поразила ее неприглядность и запущенность. Но кабинет, несомненно, принадлежал Элен, потому что на стенах висели небольшие гравюры в аккуратных рамках, которые, возможно, стоили дороже всего здания. Но сама Майа долгие десятилетия проработала в гораздо лучше обставленных офисах.

Элен была не в штатском, а в розовой полицейской форме с модным ремешком. В кабинете было окно, стол и стул. И маленькая белая собачка. Из-за стола поднялся огромный коричневый пес.

Майа изумленно уставилась на него:

— Привет, Платон!

Пес поднял уши и ничего не ответил.

— Теперь Платон не может говорить, — пояснила Элен. — Он отдыхает.

Платон по-прежнему был довольно худ, но его шерсть блестела, нос был мокрым. Никаких костюмов он больше не носил, но Элен надела на него красивый новый ошейник.

— Платон стал много лучше выглядеть. Я этому рада.

— Садитесь, пожалуйста, миссис Зиеманн.

— Почему бы нам не называть друг друга по имени? Боюсь искорежить вашу красивую фамилию своим чудовищным французским.

Элен подумала.

— Чао, Майа.

— Чао, Элен. — Она села.

— Прошу меня извинить, но дела заставили меня на несколько дней уехать из города.

— Все в порядке. Что для нас с вами какие-то несколько дней?

— Как хорошо, что вы бодро настроены. Вам бы стоило проявить подобное терпение после операции, во время медицинских наблюдений.

— Сдаюсь, — пробормотала Майа.

Элен промолчала и мечтательно поглядела в окно. Майа тоже решила помолчать и уставилась на свои ногти с облупленным маникюром.

Однако она первая нарушила паузу.

— У меня тоже есть терпение, — понимая неискренность своих слов, сказала она. — Мне нравится ваш кабинет.

— Вам известно, что они потратили на ваше лечение сто тысяч марок?

— Сто тысяч триста двенадцать.

— А вы решили, что можно убежать от них и устроить себе маленькие европейские каникулы.

— Если я скажу, что мне жаль, разве это поможет? Конечно, мне нисколько не жаль, но если это способно кому-нибудь помочь, я буду вести себя вполне корректно.

— А о чем вы жалеете, Майа?

— Да ни о чем. Хотя мне очень досадно, что я потеряла свои фотографии.

— И это все? — Элен молча порылась в ящике стола. Достала диск. — Вот, возьмите.

— О! — Майа взволнованно схватила диск. — Вы их скопировали? Не могу поверить, что они вновь у меня. — Она поцеловала диск. — Огромное спасибо.

— Вы ведь знаете, что это плохие фотографии, не правда ли?

— Да, знаю, но потом будет лучше.

— Что же, вряд ли это вам поможет. Вы работали по образцам Новака. Но таланта у вас нет.

Майа посмотрела на нее.

— Не думаю, что вы вправе судить об этом.

— Я вправе об этом судить, — спокойно и терпеливо ответила Элен. — Кто же еще способен сделать это лучше меня? Я знала Патцельта, и Паули, и Бекера. Я была замужем за Капассо. Я была знакома с Ингрид Хармон, когда никто не считал, что она может рисовать. Вы не художник, миссис Зиеманн.

— Не думаю, что я снимала уж так плохо для ученицы с четырехмесячным стажем.

— Искусство не рождается в камере для обмена веществ. Если бы искусство возникало в этих метаболических камерах, это стало бы насмешкой над природным талантом и вдохновением. Ваши фотографии банальны.

— Поль так не считает.

— Поль… — Она вздохнула. — Поль не художник. Он теоретик, очень молодой и самонадеянный. И плохой теоретик. Если они полагают, что искусство и науку можно смешивать как виски с содой, то делают элементарную ошибку. Это глупо и неправильно. Наука — не искусство. Наука — это набор объективных технических приемов для достижения определенных, легко воспроизводимых результатов. Машины могут создавать науку. А искусство не воспроизводится. У него иные цели. Творчество по своей сути глубоко субъективно. А вы женщина с искалеченной и фрагментарной личностью.

— Я просто женщина с другим субъективным восприятием. И уж скорее готова соединить искусство с наукой, чем художественную критику с полицейской властью.

— Я не художник. Я лишь забочусь о художниках.

— Если вы так презираете науку, то почему вы еще живы?

Элен ничего не ответила.

— Чего вы боитесь? — продолжила Майа. — Я не желаю разоблачать ваши старые мифы, но если искусство способно возникать из фотокамеры, то выползти из метаболической камеры для него вообще не проблема. Вы не были в настоящих камерах. Теперь у меня есть свой священный огонь. Как я догадываюсь, это смешное определение, но он такой же реальный, как земля под ногами, и к чему мне гадать, как вы его называете?

— Тогда покажите мне, — Элен скрестила руки, — покажите мне хоть одну удачную вещь. Покажите мне хоть что-то, способное произвести впечатление, хоть что-то, сделанное вами или вашими друзьями. Я не стану брать в расчет взлом компьютеров — любой идиот способен взломать систему безопасности, созданную сорок лет назад. Я не буду брать в расчет новые медийные формы, любой дурак может выдать за новинку все что угодно из новых медиа. Они умны, но в них нет глубины. Эти завсегдатаи «Головы» любят ныть и жаловаться, но сегодня у художников есть все преимущества. Образование. Свободное время. Прекрасное здоровье. Сколько угодно еды, жилье, то есть свободное питание и свободное жилье. Неограниченная возможность путешествовать. Они могут постоянно совершенствовать свое мастерство. Сеть предоставляет к их услугам любые сведения, перед ними открыто все мировое культурное наследие. А что они нам дали? Полную и глубочайшую безвкусицу.

— А чего вы от них хотите? Ваш мир создал их. Ваш мир создал меня. Чего вы хотите от меня?

Элен пожала плечами:

— А что я могу с вами сделать?

— Ну, ну, продолжайте, Элен. Не будете же вы утверждать, что даже не думали об этом.

Элен вскинула руки.

— Дети не понимают. Они искренне полагают, что мир застыл на месте, окаменел. Они хотят власти без ответственности, осторожности или зрелости. Они хотят изменить свои умы! А вы лишь помогаете их попыткам! Ну как, ваш ум совсем изменился? Или еще недостаточно?

— Может быть. Я знаю, что он существенно изменился. Поверьте мне, я могу это почувствовать. Но точно сказать не могу.

— Вы не можете мне сказать. Как это обнадеживает. Представьте себе, что в современном мире вдруг появились настоящие бунтари. Сумасшедшие бунтари, настоящие, отжившие век фанатики, выбравшиеся из камер с живой водой. Вам известно, что вы можете взять любой аппарат для растворов, наполнить его нервно-паралитическим газом и отравить целый город? Вот вы сидите здесь, моя дорогая, закутавшись в ваш милый платок фуросики, и нарушаете законы природы с необычайной, безграничной силой… Они считают вас стильной. И вы думаете, что вы стильная. Они думают, что все находится под жестким контролем. Ничто больше не находится под контролем. Половина современного населения оторвалась от объективной реальности. Они сидят на психоделиках. Все полагают, что видели Бога, и если бы не доверяли своему правительству и не любили его, то давно перерезали бы друг друга.

— В таком случае хорошо, что вы, государственные служащие, столь доброжелательны.

— Вы сами были государственной служащей. Вы медицинский экономист. Разве не так? Вы прекрасно знаете, как нам трудно и с чем мы сталкиваемся. Знаете, каких усилий требует наша работа. Вы обманули доверчивых честных людей, чтобы доставить себе удовольствие и постараться избежать медицинского контроля. А ведь в вас, в ваше тело, вложено столько средств. Разве это справедливо? Нам удалось создать общество, в котором богатые и властные не могут разрушать и лишать жизни других людей, и это само по себе чудо.

— Да, я за это голосовала, — подтвердила Майа.

— Ваши дети приняли выстроенный нами мир как должное. Они считают себя бессмертными. Может быть, они и правы, но им кажется, что они заслужили бессмертие. Они думают, что продление жизни — это какой-то мистический технологический импульс. Но никакой мистики тут нет. Ровным счетом ничего мистического. Над этим работают живые реальные люди, работают очень напряженно и постепенно добиваются результатов. Они жертвуют своим временем, тратят свое здоровье, у них часто не выдерживает сердце, но они ищут новые способы, пытаясь отсрочить смертный час. Вы не художник, но, во всяком случае, раньше вы помогали обществу. А теперь лишь наносите ему ущерб.

— Они вас очень обидели, не так ли?

— Да, они нанесли нам самый настоящий ущерб.

— Я рада, что они это сделали.

— А я рада, что вы об этом сказали, — без раздражения ответила Элен. — Я думала, что у вас минимум моральной ответственности. А теперь вижу, что вы действительно злая и коварная.

— Что вы намерены со мной сделать? Вы же не можете превратить меня в Миа?

— Конечно, я этого не могу. Я бы хотела, но время уже упущено. Слишком поздно. Мы ничего не сможем поделать с провалившимся экспериментом. Эксперименты проваливаются, такое случается, на то они и эксперименты. Но мы можем приостановить подобные неудачи и попытаемся достичь каких-то результатов.

— Вот как!

— Вы медицинский экономист. Вы сами привыкли судить об этих процессах. Не так ли? И как же вы оцениваете лечебные методики, обманывающие людей и плодящие сумасшедших?

— Элен, вы хотите сказать, что другие пациенты NTDCD ведут себя так же странно, как я?

— Нет, я вовсе не это имела в виду. Большинство из них оказались образцовыми пациентами. И таких людей мне искренне жаль. Они прошли курс лечения, поверив в успех и исполнив свой долг перед обществом. А теперь они станут совершенно беспомощными, обреченными на долгие страдания. Из-за безрассудных бунтарей вроде вас.

— Это замечательные новости, — засмеялась Майа. — От них я чувствую себя такой счастливой! Как приятно узнать, что у меня есть единомышленники… И снимки вы вернули мне! Это плохие снимки, но, по крайней мере, они наглядно доказывают, что я — не Миа.

— Они ничего не доказывают.

— Нет, доказывают. Могут. А я могу доказать, что мне теперь стало лучше. Я докажу, что я лучше, чем Миа. Ну, давайте, действуйте. Отключите меня от этих медицинских мониторов. Я докажу свою состоятельность и заставлю всех ее признать. Я стою в этом мире гораздо больше ста тысяч жалких марок.

— Вы ничего мне не докажете.

— Посмотрим. Это мы еще посмотрим. Откуда вы знаете? Вы богаты и знамениты, вас обожают мужчины, у вас одна из лучших коллекций искусства двадцать первого века. Много работы и так далее, но что это, по сути, доказывает? Скажите мне, кто ваш любимый фотограф?

— Мне надо подумать, — немного помедлила Элен. — Хельмут Вайсгербер.

— Что, этот тип, снимавший арктические пейзажи? Альпинист? И вам действительно нравится Вайсгербер?

— Настолько, что я вышла за него замуж.

— Вы и правда считаете, что Вайсгербер лучше Капассо? Но Эрик Капассо был таким чувственным и живым. Должно быть, Капассо умел хорошо веселиться.

— Капассо при всем его огромном таланте не смог избавиться от сентиментальности. В душе он чувствовал себя художником театра. Настоящим оформителем. Но Вайсгербер… Никто не способен сравниться с классическим Вайсгербером. Готова признаться, что мне нравится его серия «Мертвые листья».

— Это я заказала ее.

— Неужели, Элен? Фантастика…

Раздался робкий, тихий стук в дверь.

— Я просила принести нам минералку, — объяснила Элен. — Они здесь все так медленно делают. — Она повысила голос: — Entrez.

Дверь открылась. Это была Бретт.

— Входи, Бретт. — сказала Майа. — А у нас тут возник небольшой спор об искусстве.

Бретт положила на пол свой рюкзак.

— Бретт, это Элен. Я хочу сказать, Натали. Извини меня.

— Здесь нельзя находиться, — проговорила Элен, поднявшись со стула. — Боюсь, что мне придется попросить вас выйти.

— Я помешала, — сказала Бретт, поправив свои наглазники. — А я-то думала, что вы бьете ее резиновой палкой или что-то в этом роде, и пришла это засвидетельствовать.

— Мы разговаривали о фотографии, — сказала Майа.

— Она хочет научить вас особой манере поведения?

— Нет, думаю, что смысл — в уничтожении медицинской поддержки продления жизни. Очевидно, это доставляет обществу массу хлопот.

—Да. Это действительно важно. Кучка богатых геронтократов и какие-то поддельные медицинские средства. Должно быть, это потрясающе. — Бретт приблизилась к окну и поглядела вниз. — Хороший вид, если вам нравятся большие растения.

Элен изумленно уставилась на нее.

— Мисс, это полицейский допрос. Он строго секретен. У вас здесь нет никаких дел.

— Что вы собираетесь делать с этими ребятками из виртуальных миров?

— Эту тему мы еще не затрагивали, — ответила Майа.

— Вы имеете в виду, что они раскачивают Вселенную, в то время как вы, две старые коровы, сидите здесь и рассуждаете о фотографии. — Бретт взялась указательным пальцем за оконную задвижку. — Типично.

— Я убедительно прошу вас выйти отсюда, — сказала Элен. — Вы не просто ведете себя недопустимо грубо, вы нарушаете закон.

— Эх, было бы у меня оружие, — мечтательно проговорила Бретт, — я бы вас обеих пристрелила. — Она открыла окно.

— Бретт, что ты делаешь?

Бретт пролезла сквозь распахнутую оконную раму и ступила на карниз.

— Остановите ее! — торопливо попросила Майа. — Арестуйте ее!

— Остановить ее сейчас? У меня нет оружия.

— Боже мой, почему у вас нет оружия?

— Неужели я похожа на человека, который носит оружие? — Элен подошла к окну. — Мэм, пожалуйста, вернитесь.

— Я хочу спрыгнуть, — невнятно пробормотала Бретт.

Майа подскочила к окну. Бретт стремительно отодвинулась за выступ.

— Бретт, это глупо. Пожалуйста, не делай этого! Ты не должна этого делать. Поговори с нами, Бретт. Вернись сюда.

— Вы не желаете со мной разговаривать. А я не могу сказать ничего для вас полезного. Вы просто не хотите, чтобы вас расстраивали, вот и все.

— Вернись, пожалуйста, — принялась умолять ее Майа. — Я знаю, что ты храбрая. Тебе незачем это мне доказывать.

Бретт закрыла лицо руками. Ветер трепал ее волосы. — Эй, кто-нибудь! — выкрикнула она, обращаясь к прохожим внизу. — Я сейчас спрыгну вниз.

Майа и Элен толкались у окна.

— Я должна спасти ее, — заявила Майа, забравшись на подоконник.

— Нет, вы этого не сделаете. Вы арестованы полицией и находитесь под стражей. Садитесь.

— Я не сяду!

Элен повернулась и что-то сказала собакам по-французски. Белая собака подбежала к открытой двери. Платон поднялся, молча уставился на Майю и глухо зарычал. Майа села. Элен высунулась из окна.

— Перестань пялиться на меня, ищейка! — вскрикнула Бретт. — У меня есть полное право покончить с собой. И ты его у меня не отнимешь.

— Я согласна, что это ваше неотъемлемое право, — проговорила Элен. — И никто не намерен лишать вас ваших прав. Но вы не успели все как следует обдумать. Вы очень расстроены и, совершенно очевидно, напринимались наркотиков. Ваше самоубийство ничего не изменит.

— Конечно, изменит, — возразила Бретт. — Для меня оно изменит все — окончательно и бесповоротно.

— Вы глубокого ошибаетесь, — старалась убедить ее Элен. Она всеми силами пыталась утешить девушку. — Это глубоко заденет всех, любивших вас. И если вы сделаете это сознательно, то лишь разочаруете всех здравомыслящих людей. — Элен повернулась и быстро глянула на Майю. — Это одна из подружек Поля, не так ли? — прошептала она. — Я ее никогда не видела.

— Она еще просто ребенок, — сказала Майа.

— Напомните, как ее зовут?

— Натали.

Элен снова высунула голову:

— Натали, посмотрите сюда! Натали, остановитесь! Натали, поговорите со мной!

— Вы думаете, мне хочется жить вечно? — сказала Натали. И прыгнула.

Майа бросилась к окну. Натали лежала на мостовой, около нее столпились несколько прохожих. Люди звонили по нетлинкам, пытаясь вызвать скорую помощь, наперебой давали советы.

— Я не в силах на это смотреть, — призналась Элен и вздрогнула. Она отодвинулась от окна, вернулась в комнату и взяла Майю за руку.

Майа высвободила руку.

— Я столько раз это видела, — устало произнесла Элен. — Они делают это просто. Сосредоточиваются, отбрасывают сомнения, берут себя в руки и кончают счеты с жизнью. Это волевой поступок. Поступок очень сильного человека.

— Вы могли бы позволить мне последовать ее примеру.

Элен решительным жестом захлопнула окно.

— Вы в моей власти, я отвечаю за вас, и вы арестованы. Да вы бы все равно не последовали за ней. Садитесь.

Платон встал и залаял. Элен схватила его за ошейник.

— Бедняги, — сказала она и вытерла слезу. — Мы разрешили им уйти. У нас не осталось иного выхода… Бедняжки, они всего лишь живые существа.

Майа ударила ее по лицу.

Элен с изумлением посмотрела на нее, а затем неторопливо подставила другую щеку:

— Теперь вы себя лучше чувствуете, дорогая? Попробуйте еще.