Зарубка за зарубкой на шесте — недалёк тот день, когда Старик направит свою лодку к берегу, на "большую землю", где будет его ждать Кадыр. Да-да, это будет последняя отлучка с острова. Отшельник думал об этом спокойно, он уже свыкся с мыслью, что осталось ему жить от силы полгода. И мысль эта не тревожила, а, наоборот, успокаивала. Семнадцать лет одиночества растянулись на все тридцать семь, на целую жизнь. Не потому ли так быстро, так неумолимо постарел он.
Страшно помирать, когда некому бросить горстку земли в могилу, но как жить беззубому и немощному среди дикой природы? Надвигающийся конец жизни маячил впереди вожделённым освобождением от мук земных. Оказывается, Старик давно его ждал, мечтал о нём — он сегодня был в этом уверен. И хорошо, что так быстро подкралась к нему старость.
Вот и прожил он свою жизнь. По-глупому, нехорошо, а всё же прожил. Желанен уход, а всё же щемит сердце, когда на солнышко взглянет, когда воды озёрной, чистой в пригоршни зачерпнёт. Жалко оставлять всё это, ох как жалко. Ведь "там" ничегошеньки нет, кроме черноты непроглядной, кроме сырости могильной. Эх, природа-матушка! Ладно он, от людей отверженный грехом своим — ему поделом и смерть и забвение. А другим-то как солнце твоё покидать, небушко синее, как с травами да ручьями прощаться? Жизнь — понятно, чтобы радоваться. А смерть для чего? Какой смысл она в себе скрывает?
А ведь в том её высокий смысл, что она человека каждую минуту, каждую секунду жить заставляет. Кабы вечен он был на земле, о чём бы думал? И это погожу делать, и то — успею ещё. Времени: трать — не хочу. Так и жил бы лайдаком, если бы смерти не было. Хлеб в поте лица своего не добывать — коль не помрёшь, и есть не нужно. Знай себе полёживай да в потолок поплёвывай. Обратно же, другое. Земля наши размеры имеет. Большая, а за десятки тысяч лет сколько бы люду нарождалось! И никто не умирает. Как цапли, на одной ноге стоят, друг к другу прижавшись, кислород, как рыбы, ртом хватают, а живут — нету смерти. А каждый ещё народит — от безделья что делать? Тут уж дети на головах родителей сидеть будут сиднями вечными. Нет, смерть, она недаром придумана. Без неё и жизнь — не жизнь.
— Эко додумался, старый! — прошамкал отшельник вслух и засмеялся хрипло. — Вставай уж! Утки крякают, на волю просят.
Поднялся Старик, уток из землянки вынес. Поёжился на прохладном ветру. Утро выдалось ясным и по-весеннему свежим. Ночью нахозяйничал лёгкий морозец: вода в кастрюльке, который отшельник забыл с вечера на улице, покрылась тонкой корочкой льда. Проткнул корочку указательным пальцем. Старик отпил глоток ледяной воды, остановился, разглядывая кастрюльку, задумался, будто забыл что-то важное. Постой-постой! О чём он это думал, как проснулся? Да ведь о Кадыре думал. Засечки вчера на шесте считал — выходит, что завтра плыть. Доплывёт ли? Сети уже не проверяет — сил нет. Мордочками да удочками балуется. И лодка совсем худа стала. Однако плыть надо. Последнее лето пожить всласть: чайку попить, табачку покурить.
Вот она, натура человеческая. Казалось бы, чего тебе? Хлебай ушицу да суп щавелевый — всё одно скоро на покой. Ан нет. Хочется перед смертью нескромного — чарку напоследок опрокинуть, из трубки затянуться, сахарку пососать. И сил нету, а поплывёт. Как-нибудь уж доберётся!
— Всё же надо будет чуть свет выезжать! — размышлял он вслух, вырывая траву для уток. — Мне теперь путь в два раза длиннее.
И вздохнул тяжело. Не хотелось ему, ох как не хотелось через камыши плыть, но ведь искус большой.
Задав кряквам корма, Старик пошёл в землянку. Перебрал, пересчитал шкурки. Совсем мало их — с двадцаток. Да и то половина — с прошлых запасов. Рассердится Кадыр. Но ничего, отдаст торбы — назад не повезёт. Какова охота, если с осени едва на ногах держался?
Вытащил шкуры на солнце просушить, пошёл лодку посмотреть — совсем плоха лодчонка стала, гляди, что и не доплыть. Два дня назад поплыл к мордочкам — пять минут грёб, пять минут воду вычерпывал. Конопатил, чем мог — много ли толку? Засмолить бы, да чем засмолишь?
— Ну уж ладно, — Старик погладил шершавой ладонью по выгоревшему бугристому боку лодки. — Только одному мне сколь послужила! Девять годков без смолы, без краски. Сказать кому — не поверит. Кормилица!
И вправду, лодку хозяин Шайтанкуля берёг пуще чего другого. От себя сурчиный жир отрывал, а её густо смазывал. Кабы не она, давно загинул бы.
Старик ещё раз любовно погладил лодку и пошёл к землянке. Осталось со вчерашнего дня несколько рыбёшек — нужно ушицу сварить. Надоела уха, да что делать? Поглядывал искоса на крякв, но разве поднимется на них рука?! Что детишки родные стали.
Пронзительно, суматошно закричали кряквы, захлопали по клетки крыльями. Подошёл Старик к ним и не может понять причины такого волнения.
— Что ты, Кряка? Что кричишь-то? Вон и травку ещё не съели. И зернятка лежат.
Но утки вскрикивали взволнованно, метались по клетке, пытаясь взлететь.
"Никак со стороны что-то перепугало. Уж не лиса ли с зимы на острове застряла?" — подумал Старик и стал оглядываться, осматриваться вокруг.
И тут-то увидел: далеко, у дымящейся в утреннем тумане стены камышей на чистую воду с кряканьем, едва доносившимся до уха Старика, садились утки. Одна стая, другая, третья…
— Вот оно что! — Он печально усмехнулся. — родня припожаловала! Что-то в этом году они пораньше — я ещё с Кадыром не встретился…
Произнеся это вслух, Старик похолодел от страшной догадки: а ну как он в зимней спячке днями обсчитался? По шесту их триста шестьдесят четыре выходит. А если более прошло? Но в то же время в прошлом году утки за три дня до ярмарки (так Старик называл свой товарообмен с чабаном) заявились.
— Дурное! Скоротили где-то утки дорогу. Мало ли что в пути бывает! Может, зимовали где поближе… — успокоил он себя.
Киряка с Крякою просились на волю. Про то и Старик думал, чтобы, когда прилетят сородичи, их выпустить. Однако сейчас медлил. Без них одиночество совсем заест его. Когда Старик убил Шарика, он на месяц онемел — ни одного слова вслух не произнёс. Благо, что весна наступила и заботами похоронили тоску.
А кряквы суетились, били крыльями и жалобно взвывали к его добросердечию. Смешно, право, так по уткам убиваться — сколько он их перестрелял, сколько супов из них сварил. Но ведь те — лысухи, кряквы, кулички — просто утки, безымянные птицы. А тут — Киряка с Крякою.
— Эх, милые мои, горемычные! Иль я за вами плохо присматривал, что вы старика оставить хотите? Оно, понятно, в воду хочется — понырять, жучков половить. Что вам от бредней моих? — Старик горестно вздохнул. — Были бы люди — попросил бы в гости приходить, а то, едва клетку открою, полетите — и забудете.
Киряка склонил набок свою серую голову и затих, будто слушать стал, что Старик говорит. Кряка по примеру брата тоже скочила глаз, перестала бить крыльями.
— Ага, понимаете, о чём говорю! Ну уж — вольному воля. Выходите, бедовые, летите к своим!
Он открыл дверцу клетки. Кряквы в нерешительности остановились перед выходом.
— Ну чего растерялись-то? — Старик улыбнулся и отошёл на несколько шагов назад.
Переваливаясь с ноги на ногу, Киряка с Крякою вышли из клетки. Селезень взмахнул крыльями, взлетел и тут же тяжело опустился на землю. Взволнованно забегала вокруг него Кряка.
— Эхма… А летать-то вы не умеете. Пропадёте! Ступайте уж на место! — Старик обрадованно сделал шаг вперёд.
Но будто в насмешку над ним, пробежал несколько шажков, уверенно стал на крыло Киряка, а вслед за ним и сестра взлетела. Пролетели они немного, опустились на воду и заплескались весело крыльями.
— Ну вот и один остался… — вздохнул Старик.
Взяв удочки, Старик пошёл на другой конец острова. Там, на небольшом обрывчике, и просидел до позднего вечера, безучастно глядя на поплавки.
Назавтра утром он так спешил, что не стал даже завтракать. Уложил шкурки на корме лодки и оттолкнулся шестом от берега.
Солнце медленно выкатывалось из-за стрелок желтого прошлогоднего камыша, окровавив дымчато-серый воздух. ветер гнал по озеру небольшие ребристые волны. Они не спеша перекатывались друг за другом и, лизнув борт лодки, откатывались, соединялись волнами, вновь ласково шелестели о борт.
Велика была жажда встречи с Кадыром, и от этого первые гребки давались Старику легко. И если бы не черпать воду из лодки, до камышей он доплыл бы за полчаса.
Старик проплыл всего метров триста и начал выбиваться из сил. После десяти-пятнадцати гребков он должен был хвататься за кастрюльку, которой вычерпывал воду. А вода с каждым разом всё быстрее заполняла лодку.
"Так и утонуть можно", — без страха подумал отшельник, словно о чём-то обыденном. Да ведь не на лодке плывёт — на решете. Девять лет назад она была почти новенькой, но над всем на свете властно время: над людьми и над деревом. Никого и ничего не щадит оно — вместе со Стариком одряхлела и его лодка.
С горем пополам добрался он до камышей, а уж там только и начались мучения. Продираясь сквозь заросли, Старик успевал оттолкнуться два-три раза шестом — и за кастрюльку. Через час одежда на нём — хоть выкручивай.
Старик задыхался — его мучил кашель. Этот проклятый утробный кашель, когда никак нельзя было откашляться, сбивал с ритма, причём подкатывал к гортани как раз в тот момент, когда можно было на несколько метров продвинуться вперёд.
Старику казалось, что он никогда не доплывёт до берега, что найдёт он, наконец, свою смерть среди камышей. Что ж, и это не должно быть чем-то неестественным, но ему хотелось умереть по-человечески, вырыв на острове могилу, сколотив какой-никакой гроб. Он представил себе, как колышется среди камышей его синюшный, вздувшийся труп, на который с гвалтом и пронзительными криками налетают прожорливые чайки — и поёжился от ужаса. Нет, смерти он не боится — он боится пакостной погибели.
И потому будет плыть, пока не отнимутся руки и ноги.
Сколько времени боролся Старик с зарослями камыша и водой, с собственной немощью, он и приблизительно определить не мог; знал только, что время перешагнуло за полдень, — солнце отбрасывало короткую тень сзади лодки, а плыл он строго на юг. И когда он уже был готов от отчаяния бросить лодку и себя на произвол судьбы, камыши расступились и открыли долгожданный лиманчик.
И вдруг Старик бросил вёсла и в волнении выпрямился: как ни напрягал зрение, а не увидел на берегу знакомой фигуры всадника на коне.
"Опоздал ли? Раньше приехал?" — всполошено думал отшельник.
Он начал вспоминать, когда мог ошибиться с подсчётом. Выходило, что лишку дней накинул. Сколько раз просыпался, думая: день ли, утро, вечер за порогом землянки? Выползал из своей берлоги, делал засечку на шесте, а ведь днём часто спал — немудрено и перепутать.
— А ничего… — прохрипел он. — Удочки, кресало, нож — с собой. И кастрюлька имеется. Буду ушицу варить, дожидаясь Кадыра.
Но где-то в глубине души боялся Старик, что недосчитался он дней. Раза два или три за зиму валялся в больной горячке, бывало — и в бреду. Правда, едва отходил от болезни, сразу на улицу спешил — насечки ставить. Но кто может поручиться, что он не сбился со счёта?
— Что гадать-то теперь?.. И три дня подожду, и неделю, — решил Старик.
А может, не ждать Кадыра? Может, на джайляу пойти? За три дня, пожалуй, доковыляет до жилища чабана. Вот удивится тот, увидев Старика.
Пока думал, пока размышлял вслух отшельник, лодку чуть до краёв водой не залило. Опомнившись, схватился он за кастрюльку, стал вычёрпывать воду. Затем с новой злостью налёг на вёсла и в один бросок до берега доплыл. Работая вёслами, думал о том, что возьмёт да и останется у казахов на джайляу. Станет обеды им готовить. Ведь звал Кадыр. Гляди, как помрёт, и закопают в землю по-человечески. Если среди людей жить будет, то ещё лет пяток проскрипит. А может, и больше. Почему бы и нет? Почему бы не пожить хоть перед смертью нормальной жизнью? Неужто не оплатил долгов, неужто не заслужил?
Эта мысль показалась ему настолько правильной, что он уже представлял себя побритым, в чистых рубахе и штанах. А как спросят: кто и откуда, что ответит? Но кто спросит? Кадыр, что ли? Чабан не спросит.
Нет, не вернётся больше Старик на проклятый остров среди проклятого озера Шайтанкуль. С чабанами доживёт свой век: газеты будет читать, радио слушать, хоть, умирая, будет знать, какой мир покидает. От этих мечтаний так светло, так легко ему стало…
Уж когда лодку стал вытаскивать на берег, Старик увидел знакомую торбу из мешковины, придавленную гранитным валуном, на котором, кося на торбу мутный жёлтый глаз, сидел знакомый хозяину Шайтанкуля старый кобчик, словно Кадыр, уезжая, оставил его сторожить свои подарки до прихода Старика.
Как и отшельник, кобчик совсем сдал за последний год: почти полностью вылезла, облысела его макушка, гнойно слезились усталые глаза, исчезла горделивая осанка. Видимо, врут люди, рассказывая, что орлы, почувствовав старость, немощь, кончают жизнь самоубийством, падая с огромной высоты на землю.
Увидев человека, кобчик нехотя взмахнул крыльями, отлетел шагов на двадцать от торбы, а отшельник, бросив лодку, побежал к камню, споткнулся перед ним, упал, потянул к себе торбу. Мешок развязался. Вместе с бутылкой водки выкатился из него листок бумаги, скрученный в трубочку.
Старик развернул бумагу. На ней химическим карандашом были начертаны корявые буквы:
/Три дня тибя ждал. Ты наверно сдохла дикий руский старик. И если не сдохла тибе подарка от Кадыр. Мой джайляу другой места тепер. Не приедем мы болша. До свиданий дикий руский старик!/
"Как же так? Как же так?" — спрашивал себя отшельник. Ведь он хотел идти с чабаном, а тут… Значит, не умереть ему среди людей? А если всё-таки пойти? Пойти к ним, людям? Пойти туда, откуда пришёл сюда, на озеро? Ведь он помнит, он не забыл дорогу.
Но много лет назад, перебираясь на Шайтанкуль, он шёл десять дней. А сейчас хватит ли ему сил и духа без пищи и воды тащиться через жаркую пустынную степь? Нет, скорее он умрёт среди начинающего зеленеть ковыля, среди пахучей полыни, и шакалы с корсаками растащат его кости по балкам. Уж не лучше ли дотянуть до осени на острове и умереть в собственноручно вырытой могиле?
Сомнения не покидали Старика. А вдруг попутчик ему встретится? Почему не рискнуть в последний раз? Не всё равно ли ему: отчего сдохнет — от жары, голода или усталости? Не всё равно ли ему будет, в каких балках омоются скупыми степными дождями его кости? В конце концов он грустно подытожил:
— Видать, судьба, сама природа против! Жил, как зверь, в норе, как зверь, в норе и сдохнуть должен!
Старик без особой радости стал вытаскивать содержимое торбы: три бутылки водки, две буханки хлеба, пять пачек соли, десять пачек "Беломора" и столько же махорки, полсотни пачек чая, кулёк с конфетами и килограмма два сахара-рафинада. Жадный и хитрый Кадыр всё же оставил о себе добрую память.
Выпив несколько глотков водки, отшельник охмелел и сразу же уснул, обхватив торбу руками, будто кто-то мог отобрать её. Проснулся только к вечеру, с тяжёлой головой. Добираться до Шайтанкуля в темноте не рискнул, поэтому ночь провёл на берегу у костра. Пил до отрыжки запашистый сладкий чай и выкурил целый десяток папирос.
Утром собрался в обратный путь. Выбросил ставшие ненужными шкурки, на их место положил торбу. Перед тем, как плыть, тщательно законопатил лодку травой, но разве залатаешь дырявый кафтан гнилыми нитками? Этого хватило ему, чтобы через камыши перебраться, а на чистой воде лодка быстро наполнялась водой почти до краёв. Старик боялся, как бы не промокла торба, и больше вычёрпывал воду, чем работал вёслами. Прошёл час, другой, а лодка, казалось, стояла на месте. У Старика онемела спина, не слушались руки. С тоской он поглядывал на рыже-зелёный остров, до которого он не мог доплыть, хотя расстояние, их разделяющее, было совсем небольшим — каких-то пятьсот метров.
А солнце между тем по наклонной плоскости стремительно скатывалось к линии горизонта на западе. Неужели не доберётся до сумерек? Старику казалось, что ещё несколько вычерпанных кастрюлек, ещё несколько наклонов и разгибаний — и он в изнеможении упадёт на дно лодки; ему казалось, что такого напряжения сил, такой усталости он не испытывал никогда, и этого не может вынести ни один человек на свете. Но он упорно сопротивлялся, а когда смог чуть-чуть потеснить воду из лодки, в порыве отчаяния швырнул кастрюльку в озеро и, схватившись за вёсла, стал грести, грести, грести… И остров начал быстро надвигаться на него.
До острова осталось плыть метров сто пятьдесят-двести, но лодка, черпнув бортом воды, стала плавно уходить из-под ног, увлекая за собой Старика и щедрые подарки Кадыра.