Долго ли, нет лежал без сознания Андрей Погарцев, но когда очнулся, уже забрезжил рассвет. Приподнявшись на локтях, осмотрелся. Занесло его в сырой ольшаник, густо заросший осокой. Здесь, в низине, туман медленно колыхался студёнистым облаком у середины стволов корявых ольх, чахлых берёзок, а выше его смутно раскачивались кроны деревьев. Низина сплошь была устлана гнильём, валежником, и немудрено, что ночью, выбежав из неё, Андрей споткнулся. Головой он лежал на кочке, а дальше проблёскивала ржавая вода болотца. Погарцев, напрягая память, попытался вспомнить, как называется это место, куда занесла его нелёгкая, и не вспомнил — оно было незнакомо ему. Видно, долго бежал по лесу в беспамятстве.

Остро защемило сердце. Погарцеву вспомнились события прошедшей ночи. А тут ещё ранняя болотная птица вскрикнула, и ему почудилось: Марьюшки это крик. И вот уже сизый туман, колыхнувшись, превратился в чёрный дым, а потом пламя через него полыхнуло. Марьюшка кричит и крохотные ручонки свои сквозь огонь протягивает. Задыхается Андрей, силится глаза открыть, как в страшном сне, чтобы исчезло это видение. Только зря силится: глаза у него широко раскрыты, в них — ужас, а пламя полощется, бушует наяву. Ещё чуть-чуть, ещё секунда — и загудит вокруг него пожар пострашнее того, что он ночью учинил, коснётся лица Погарцева, и закорчится он, сгорая, как сухая береста, брошенная в костёр. От дурного предчувствия он захлебнулся — захотел крикнуть, взмолиться о пощаде, только не вырывается звук из гортани.

Почти теряя рассудок, Андрей хватанул зубами свою руку и от боли опомнился наконец. Глянул перед собой и не увидел пожара — самое обычное восходящее солнце над болотом горит, а дымящийся туман, подкрашенный заревом, нежным пламенем струится.

И тут же Погарцев почувствовал острую боль в висках. Голову разламывает, щёки горят, губы потрескались, не сжимаются — никак простуда подкинулась. Да ведь что ему о простуде думать, о здоровье беспокоиться? Тут о смерти думать надобно. О смерти… О ней одной. Иначе…

Иначе как ему свою совесть успокоить, чтобы не расцарапывала, не разрывала дьявольскими когтями его сердце? Чего проще в его положении: пошёл через болото, а хорошая тряска обязательно по пути встретится — и охнуть не успеешь, как засосёт, затянет на дно, похоронит Андрея и дурную память о нём. Будто и не было такого на белом свете с его обидами и грехами.

А ведь его на самом деле для людей уже десять лет не существует. О нём ли вспоминать, когда такие лихие годы пережили? Сколько людей на войне сгинуло, и он, Погарцев, мог уйти на фронт и не вернуться. А тут — жив, с руками, ногами. Благодарить бы судьбу, а он от обиды, от зла на людей и лицом и душой почернел. Оттого почернел, что те, которые на войне выжили, героями домой возвращались, а он, как волк, как вор, домой пробирался, от людей прячась. Его-то с почестями никто встречать не собирался, о нём забыли, как о нехорошем покойнике скоро забывают. И даже жена, родной брат забыли. Но ведь он человек, живой он, и не сам себя в волка превратил! За что же отвернулись от него, за какие-такие грехи?

И снова разжёг он в себе чёрную обиду, но на этот раз не тяжелее, а легче на душе стало, потому что этой обидой он свой непрощаемый грех оправдывает.

Только не оправдать, не вымолить себе прощения у проклятой памяти, которая бьёт в виски, как молот по наковальне, и плющит, плющит Погарцева, вгоняет в землю — вонючую и жидкую болотную землю, от которой ему уже невозможно оторваться, потому как не может он больше встать в полный рост и жить среди людей.

Значит, одно остаётся — смерть. Это единственное, что может погасить память. Смерть… смерть… Это очень легко, это слишком легко для него. Не будут шептать люди с благодарностью имя его, но и не проклянут в веках. Его просто как бы не было.

А Ольга, Николай, Марьюшка — они были! Они жили и радовались жизни. Радовались и не подозревали, что погибнут в страшных муках тихой и звёздной осенней ночью, не подозревали, от чьей безжалостной руки смерть примут. И в последний момент жизни не могли подумать, что казнил их муж, брат, отец.

Может ли быть грех страшнее того, что совершил он. А разве Ольга не творила греха перед мужем своим? Разве не испоганил памяти братовой Николай? Но он, Андрей Погарцев, кто такой, чтобы себя Судиёй Высшим назначать? На каких весах он грехи своих ближних взвешивал? Да и как так судил, если погибла в огне невинная, чистая душа — Марьюшка?

Погарцев в ярости заскрежетал зубами, застонал. Как же помутнение такое нашло, что он хуже палача сделался?! Или ему неведомо сострадание? Ведомо, ещё как ведомо! Сколько сам вытерпел, сколько сам выстрадал, сколько горя и слёз людских видел, проклинал палачей — и сам им уподобился. Почему он не подумал о том, как Ольге было ждать мужа, от которого давным-давно, а если точно — с тридцать седьмого года, не было вестей. Жив ли? А может, придавило лесиной где-нибудь на лесоповале? Или умер от цинги? Или урки прирезали? И вообще — где он? В тундре колымской, лесах архангельских или песках азиатских? Чего ждать, сколько ждать? А жизнь, молодость уходит, жизнь с молодостью одново даются. Разве тоске бабьей нельзя простить? Но ведь Андрей знавал случаи, когда и более десяти лет суженого ждали и дожидались. Бабка его пятнадцать лет мужа из армии ждала. Любовь у них была настоящая, крепкая, да и перед Богом боязнь. А у них с Ольгой? И они ладно, в любви четыре года прожили. Сколько счастливых дней было, единственно счастливых дней в жизни Андрея! Так как же можно было их из сердца выкинуть?!

Как ни искал себе оправданий Андрей, ничего не получалось. Пришли в гости к нему укоризненные глаза покойников да и витают перед ним, парят птицами плачущими. Неужто в вечный полёт за ним собрались? Куда он — туда и они. А он, Погарцев, куда? Он что думает? Дальше на земле жить? Солнцу радоваться? Женщину любить? Как сможет он, как посмеет? Нет, видно не миновать ему болотной ряски. Лучше уж поганой, смрадной жижей захлебнуться, чем с такой виной жить.

А ведь здорово придумал он! Нырнул — и всем сомнениям, всем мучениям конец. И совесть чиста, и людская память о нём страшным убийством не опоганена. Поди, разберутся со временем, что тысячи людей задаром страдали, среди них и имя Погарцева вычистят, ещё и в страдальцы за дело народное, в святые возведут. Всякое на Руси бывало! Пожалуй, даже почище Ольги с Николаем в людской памяти останется. И это разве будет справедливостью от Бога?

Может, пойти в Разуваевку да и сознаться во всём? Покаянием и праведным наказанием воздать невинной памяти Марьюшки, воздать незаслуженно страшной гибели Ольги и Николая? Только будет ли по самому высокому счёту справедливым наказание даже в десять лет заключения детоубийце? Да и о каком заключении можно заводить речь! Расстреляют его за такое преступление, а это равносильно тому, что и в болоте утонуть. А почему равносильно? Его покарают по закону, всё на свои места поставят. И всё-таки нельзя ему умереть. Умереть ему совесть не даёт, память родных, им убиенных. А как жить дальше? Имеет ли он право жить?

За что ему такое проклятие Богом ниспослано?!

Не поднимаясь с кочки, Андрей заплакал. Не было ни слёз, ни рыданий — лишь мелко, как от озноба, вздрагивали его плечи. Обхватив голову руками, он раскачивал её из стороны в сторону, будто оторвать хотел, избавиться от неё.

Над мужиком в перепачканной болотной грязью одежде затаённо и испуганно шептались золотоволосые осинки, словно сговаривались убежать от невиданной погани земной, которую и бездушному-то дереву тенью своей закрывать стыдно.

Прошло время, и вроде как успокоился Погарцев, даже самокрутку свернул. Но вдруг снова вскрикнул на болоте кулик ли, чирок — тонко и пронзительно, — и зашлось от ледяной крови, прилившей к нему, сердце. Отбросив неприкуренную самокрутку в сторону, Андрей вскочил, словно увидел у самых ног гадюку, судорожно подхватил упавший с плеч вещмешок и в панике, напрямую через кусты, побежал прочь от болота.

Целый час он шёл, не видя ничего вокруг себя — ни солнца, жаркого не по-осеннему, ни леса, окружающего его со всех сторон сплошной стеной; он не искал тропинок, шёл, спотыкаясь о валежник; шёл быстро, будто спешил куда-то и не успевал; шёл, отключившись от себя и от жизни, пока, уставший, не остановился. Сразу же сверху, справа, слева к нему рванулись лесные звуки — свистящие, шелестящие, хрустящие, и с каждой секундой они всё усиливались, сливаясь в какофонию, и Погарцев в страхе зажал уши ладонями. Когда отпустил ладони, природа утихомирилась, стали естественными птичьи голоса и шелест деревьев.

Придя в себя, он прежде всего подумал: куда это его несёт? Судя по солнцу — на юго-восток. А что там, на юго-востоке? Какая деревня, какой город? Не всё равно ль ему? В любой деревне, в любом городе ему не прожить и месяца — разыщут, посадят в "воронок", как десять лет назад, и всё — конец.

Ну и что? А разве он ждёт какой-нибудь другой судьбы? Разве он может рассчитывать на судьбу иную? Ему уготовано одно: смерть. Прошлой ночью он сам выбрал её, и не может быть иного пути. Но Марьюшка, Ольга, Николай — они не хотят его смерти. Если умрёт он, никто их уже не оплачет, ни у кого о них не заболит сердце. Разве это будет справедливо, что следом за их смертью умрёт и память о них?

"Что ж, — решил Андрей, — раз судьбе угодно, буду идти, пока не сыщу место, где никогда не бывают люди. Ведь есть, должно быть такое место на земле! А там: или выживу или умру — одному Богу известно!"

Он сам совершил страшное преступление и вправе сам наказать себя. Жить без людей, одному, подобно отбившегося от стаи волку, в муках добывать себе пропитание, мучиться совестью — разве это легче мгновенной смерти? Пусть перед людьми, перед обществом это не будет справедливым возмездием, но перед памятью дочери, жены и брата — это высшая мера наказания из всех, какие существовали когда-либо и существуют на земле.

Но в глубине души заворочался бес, стал убедительно и жарко нашёптывать ему: "Никто не знает, что ты возвращался в родную деревню, никто из знакомых не видел тебя. Уйди на Волгу, на Урал, в Сибирь. Живи среди людей, а память твою время залечит".

Но Андрей ответил на эти уговаривания презрительной усмешкой. Он сможет жить, только истязая себя одиночеством и памятью. Другой жизни, равно как и смерти, ему не дано. Слишком безнадёжно звучит в его ушах высокий, тонкий, пронзительный голос Марьюшки, резко оборвавшийся среди ночи.

Погарцев мысленно представил географическую карту, мысленно проложил ровный, как стрела, курс, который должен пройти через Карлаг, откуда он вернулся, и конец которого приходится на пески, на жаркие и неведомые ему Каракумы. Это то, что и нужно. Там, среди змей и скорпионов, станет он отбывать своё пожизненное заключение, по крайней мере жить до тех пор, пока не отпустят его памяти те, ради кого он остаётся на земле.