Дамасские сказки 2013

В последнее время в Дамаске резко повысилась благочестивость местных таксистов в свете сложившихся обстоятельств. Мало того что они кладут Коран в неподобающее место – на торпеду, так еще и пыль с Книги не вытирают месяцами… Аллаху больно смотреть на это фарисейство.

Лайфхак: носочки, маечки и труселя можно спокойно простирнуть в мусорном ведре из гостиничного номера. Только сначала нужно вымыть это ведро, хотя оно обычно и так чистое.

Запас еды на пару дней, блок сигарет, пачки чая и кофе вселяют уверенность в душе. Веселят, как очень крепкий чай.

Кипятильник и литровая кружка греют душу и повышают автономность.

Друзья-коллеги с одного центрального телеканала заезжают в Сирию сразу на месяц, а то и на полтора. Поэтому они возят с собой теле-приставку «Нинтендо». «Нинтендо» – убийца тоскливых вечеров на чужбине.

Что в Сирии, что в Ливии, что в Египте, если ты посреди пустыни прислонишься к телеграфному столбу, чтобы отдохнуть в его тени… тут же появится местный гражданин и начнет аккуратно протискиваться между тобой и столбом.

Бои в Дамаске идут, по сути, в городском квартале Джобар, в двух-трех километрах от нашего посольства. Военные вроде бы локализовали боевиков, но нашу машину на обратном пути обстрелял снайпер. Мы долго тусили на обочине, снимали и укладывали броники, отпивались водой… Кто-то оповестил кого надо.

Наше посольство ЗАСТАВИЛО нас встать на консульский учет в рамках заботы о наших жизнях и посоветовало нам «стараться лишний раз не выходить из гостиницы». Обменялись телефонами, заполнили учетные карточки. В Египте нам серьезно помог один из консульских работников, когда нас задержали. 2:0 в пользу МИДа, пусть так будет везде.

В Сирии и Египте в последнее время завелась странная мода – цеплять на решетку радиатора детский сандалик или туфельку. Смотрится зловеще, но авторы этой инсталляции, скорее всего, вкладывают в нее какой-то иной смысл.

В гостинице нашей живут беженцы. Этими беженцами в три слоя набит бассейн. Одни ползают по дну – пузом по кафельной плитке, вторые плавают на средних глубинах, а сверху плещутся килешата. С восьмого этажа все это хорошо видно. Кроме теток половина купающихся мужского пола. Какой-то перекачанный негр, пузатые вьюноши призывного возраста. На грохот пушек они не обращают внимания, он их не парит никак. К вечеру на поверхности воды остается пленка курдючного жира, вытопленного белым сирийским солнышком. Мускулистые парни сыплют в воду какую-то химию, а жирок собирают плоским сачком. Котлеты на нем будут жарить. Шутка. У нас, кстати, ни разу не удалось искупаться в бассейне. Не получилось, не срослось.

Все окрестности Дамаска – сплошная промышленная зона, куча мастерских и производств. Все это разрушено и размародерено. Обратил внимание: машины в Дарайе дербанили грамотно – снимали ТНВД, «мозги», блоки с релюшками, бамперы. Аккуратно отсоединяя все разъемы. Не спешили, по-хозяйски все делали.

Сегодня, да и в последние дни под Дамаском относительное затишье. Боевики перестали активничать. Провели «мозговой штурм» с опытными коллегами и пришли к неутешительному выводу. Слухи о партизанской раздробленности группировок боевиков сильно преувеличены. Фронт извилист, но он более-менее сплошной. То есть наступающие знают, кто у кого на флангах. Это подразумевает наличие командования и штаба. Всех этих людей надо кормить, даже в периоды затишья. Причем нормально. Обрабатывать и лечить раненых. Брошенные раненые на моральный дух любой армии действуют плохо, морально разлагают личный состав. Подвозить боеприпасы, пополнять соединения и т. д. Скорее всего, затишье не случайное – ждут удара Запада, уже согласовав с ним и между собой наступление на город.

Видели сегодня, как аккуратный такой мужик лет сорока приехал на позиции на такси. Сумка спортивная, новенький автомат. Правда, форма и разгрузка ношеные. Впрочем, мы и сами туда на такси приехали. Еле машину поймали, примерно три десятка водителей отказались. Хотя ехать было километров пять.

Неприятно поразила дикая очередь в кассы «Сирийских авиалиний». Люди улетают из Дамаска. Не в панике, но на нервах. На воротах кассового зала стояла пара солдат и вполне успешно разруливала все нервные вопросы.

В Джобаре, в промзоне, видели танк боевиков – здоровенный бульдозер «катерпиллар». Кабина обварена решеткой из водопроводных труб. В эту решетку уложены бумажные мешки с цементом и гарцовкой. Все это разодрано сотнями пуль, а сам бульдозер похож на грустного подбитого меха-трансформера из которого вытекла позорная лужа масла…

В Дарайе сильно царапнули по сердцу комнаты детишек. Некоторые ходы были проложены прямо через них. Идешь по куклам, а в распахнутых шкафах висят детские платья. Местность не самая фешенебельная. Но люди здесь жили «хорошо» и «неплохо» по меркам России. Я судил по кучам вещей в брошенных домах. Почему-то вещи эти как-то быстро и сами по себе приобрели вид никому не нужного хлама.

Специально снимал на камеру, крупными планами, умершие велосипеды. Их в Дарайе – сотни. Есть даже велосипедные курганы из ржавых и гнутых двухколесных. Я не велосипедист, но как-то зацепило. Как зацепила отрезанная женская коса в уличном «музее Победы» ливийских повстанцев. Там было много всякого хлама – ломаного оружия, амуниции, боеприпасов. И вдруг – женская коса. Объяснить ее происхождение нам никто не смог. А нафантазировать можно диких историй. Продолжение следует.

По настоянию консульства «сменили точку» (к/ф «Бриллиантовая рука»). Переехали в отель, где живут представители ООН. В российском консульстве нас строго предупредили:

– Вы понимаете, что в случае неблагоприятного развития событий вы автоматически превращаетесь в мишени?

Да, мы это понимаем. И понимаем, что в случае чего ооновцы сдадут всех русских журналистов как стеклотару. Допускаю, что могут сдать даже по собственной инициативе, во имя мира во всем мире и назло «кровавому Асаду». И примеров тому множество, из той же Сирии. Когда бельгийских журналистов, внезапно взятых в заложники, бросили у отмороженных бородатых с формулировкой «мы не можем подвергать нашу международную миссию необоснованным рискам». При этом журналисты приехали туда вместе с ооновцами, не сами по себе. Но миротворцы даже не попробовали их освободить, хотя бы разведя рамсы и базары. Зачем? Люди глобально мыслят, в масштабах шарика, а тут какие-то человечьи души под ногами путаются.

Была еще одна веская причина для переезда – наш бывший отель стоял в кольце штабов. До штаба ПВО было по прямой метров 50. В «Томагавке» 300 кило рвачки. Все фасады вокруг – долой.

Новый отель похож на сахарный зиккурат, алтарь богини Иштар. Много пафоса и мало уюта. Как в дорогой похоронной конторе: вроде и ковры мягкие, дерево вокруг темное, ручки бронзовые, а что-то зябко и душе, и телу… На столе в номере призывно лежит записная книжка в кожаном переплете, с карандашиком. Чтобы такую славную вещь не утаскивали с собой постояльцы, чей-то сумрачный и рачительный разум родил гениальную идею: в обложки переплета вложили стальные пластины толщиной 2 мм. В итоге книжказаписнушка весит больше кило. Я вложил ее в заднюю полость своего бронежилета. Усилил его. Про такой дикий вариант использования бронеблокнота изобретатели «противугонки», конечно, не подумали. Подвели гостиницу.

В Дарайе, лазая по развалинам, наступил на доску и загнал в подошву правой ноги сразу два (!) восхитительно ржавых гвоздя. С хрустом. Это было «Бинго» во всех смыслах. Только через час удалось залить ногу водкой. Через два – в отеле засыпал стрептоцидом и замотал-заклеил. Через сутки понял, что не пронесет без воспаления. Отправился в сирийскую аптеку, первую попавшуюся. Смотрите сами:

10 пластырей;

2 катушки самофиксирующегося стерильного бинта;

Пачка стерильных ватных тампонов – 50 шт.;

Мазь с антибиотиком «Фуцидин»;

Антибиотик «Амоксиклав» 1000 мг.

Все эти пилюли обошлись мне в жалкие 120 рублей. Антибиотики сделаны в Сирии по датской и немецкой лицензии. Заходим в нашу аптеку со 120 рублями и удивляемся наглости и доходам фармакологической мафии.

Еще через сутки, благодаря сирийским снадобьям, нога прошла. Плоть моя рассталась с кусками резины от подошвы кроссовок и крупицами ржавчины.

Посмотрели на сирийскую армию вблизи, пообщались тесно. Все сытые, веселые. Дуют чай матэ. Одежда приличная, но разномастная. Можно встретить даже ливийский камуфляж. Тот самый «каддафиевский». Или американский с «рип-стопом». Представлены все возрастные категории, от мальчишек до дедов. Но очень бодрых дедов. Один солдатик рассказывал, как его призвали. Просто пришли и говорят: «Здравствуйте! Вы теперь сапер!»

И вот он сапер уже полтора года. А до этого был сотрудником в какой-то семейной нефтетрейдинговой фирме. Не жалуется, плечами пожимает: «Это я за Родину воюю!»

Немного уцелевшая швейная фабрика, окраина Дамаска, гигантская промзона, превращенная в поле боя. Сталинград, бои за «Тракторный» и «Красный Октябрь», дом Павлова. В заводоуправлении фабрики как в самом высоком здании – внизу казармы, потом штаб, а на последнем этаже – вотчина снайперов. Они там забавлялись с трофейной «Хеклер и Кох» HK G3 с пластиковым цевьем. Увидели камеру и вдоволь попозировали. Из десяти выстрелов – 9 осечек, под ласково-внимательными взглядами земляков Михаила Тимофеевича Калашникова. Раздосадованный позорными результатами краш-теста, за «Хеклера и Коха» взялся командир. Повозился с германской штуковиной, потом сходил за своим «Калашниковым» и с облегчением застрочил вдаль по дырявым крышам цехов. Оттуда – накатили в ответ, но не сильно. Ждут они. Понятно чего.

Дамаск вымер сегодня – пятница. Магазины не стали открываться даже к вечеру. И на безлюдных улицах неожиданно проявилась главная проблема сирийской армии и сирийского государства в целом. На каждом перекрестке города в неисчислимых количествах тусили мужчины в форме и с оружием. Охраняли. Были и мужчины в штатском, но с потертыми «калашами». Эти устраивали выборочную проверку транспорта. Занятие нужное, но по результативности сравнимое с добычей золота из морской воды. Этих мужчин совершенно спокойно можно сводить в роты, батальоны, полки и дивизии. Если бы эти мужчины взялись за руки и просто пошли в сторону турецкой и иорданской границы, их противники в ужасе бросили бы оружие и убежали. По моим представлениям, на второй год тотальной гражданской в тылу должны были остаться лишь люди с нечетным числом глаз и конечностей, дети, старики и не очень молодые женщины. А так отдает «Белой гвардией» – жидкие цепи в снегах под городом и толпы «военов» в тылу. А потом пришел Петлюра.

Деревня Ахмадия последний год стала воротами Сирии, благо расположена прямо на границе аэропорта. Из этой деревни обстреливали и конного, и пешего, и самолет, и неосторожную проезжую машину. Трассу аэропорт – Дамаск боевики несколько раз перерезали полностью. В феврале-марте нас на этой дороге обстреливали два раза. Именно нас, потому что других машин мы не видели на протяжении 10 километров. Потом оружие в руки взяли христиане, надавила армия… В итоге боевиков из «Аль-Нусры»выжали, как зубную пасту из тюбика, лопнувшего сразу в нескольких местах. И бандиты стали выдавливаться вдоль фронта. Теперь в Ахмадии тихо. В длинной стене обгоревших и расстрелянных из всего домов вдруг встречается яркое пятно. Парикмахерская. Ярко освещенная, украшенная цветами. Мастер греет воду в огромном кувшине, на костерке. Клиентов пока нет, но уже есть надежды.

В районе Деер Сальмаи отбился от группы и экскурсовода, зашел в мечеть. Минарет традиционно расстрелян, в стенах несколько дыр от снарядов. На стене домика для омовения грелся пустынный варан, освоивший для передвижения горизонтальные бетонные поверхности. Храмов разоренных видел достаточно, а мечеть, пожалуй, в первый раз. Подобрал на полу маленький Коран в потертом замшевом переплете. Репринтное издание. Одна сторона обложки была загажена птицами, которые заселили брошенное здание. Несколько минут во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны, неверный не должен трогать эту книгу вообще. С другой стороны, забирая Коран, я исполнял предписанное в нескольких сурах и более поздних толкованиях, которые строго регламентировали обращение – не держать ниже пояса, не класть на землю или что-то сверху и т. д. И уж точно не давать птицам гадить на священную книгу! Обтер, как смог, обложку, в гостинице все почистил тщательно. И как во всякой намоленной вещи, в символе чужой веры было что-то. Грело ладонь.

Продолжение будет.

 

Восточная пустота

Полупустынные пейзажи Ближнего Востока скучны до омерзения. Смотришь на серожелтые горы и думаешь только об одном: «Не приведи, Господь, оказаться на этом склоне в полдень и без воды». И Господь пока не приводит…

Смотреть не на что. Иногда, правда, прилипнет к горизонту одинокий домик и долго стоит перед глазами, медленно смещаясь назад. По форме куб, с плоской крышей. Стены – цвета всего окружающего. Оградка из оцинкованной сетки. Кривая финиковая пальма – на свисающие грозди ягод уже натянули мешок, чтобы не рассыпались. Десяток олив – им еще расти полвека, чтобы появились первые плоды, и непонятно, кто их будет вкушать. Нет ни будки для собаки, ни загона для козы, ни качелей. Иногда сушится белье. На ветру оно даже не полощется, а мелко дрожит в жарком мареве, струится. И представляешь почему-то, как ты живешь в этом домике с толстой, глупой и некрасивой ханум, которая почти не говорит. Кажется, она стала такой уже на следующее утро после свадьбы… И ты не знаешь, о чем с ней говорить, ведь вокруг тебя ничего не происходит веками. Пальцы у нее липкие от щербета, а бок жаркий, как печной кирпич. Не хочется до нее дотрагиваться, она пристройка к этому дому, безмолвный хозблок. На самом деле ты тут совсем один. В доме нет книг и почти нет вещей, только пыльные ковры, ведра, тазы и кувшины. Чугунный казан, который моется бараньей похлебкой. Резной низенький столик, его дерево так пропиталось жиром и сажей, что стало эбеновым, драгоценным. На стене в рамке из слоящегося цыганского золота – сура из Корана и выгоревшая до мышиной серости миссионерская литография-икона: Дева Мария не видит тебя, она смотрит в небо. И Аллаху, милостливому и милосердному, нет до тебя дела – он никогда не говорил с тобой и никогда тебе не являлся.

Ночью ты уходишь на теплую крышу и вместо телевизора смотришь на божественные звезды. Дни ползут, как скользкая и влажная змея по каменной крошке, годы сыпятся, как песок сквозь пальцы. Ты просто ждешь, когда можно будет уйти наверх. Вот и все.

 

Орден военкорского общежития

Так получилось, что в Дамаске мы поселились в огромной и нелепой вилле, заброшенной с начала войны. Здесь все покрыто желтой древней пылью, ее надувают осенние ветры с окрестных гор. Горы старые – устали жить. Печать тлена можно принять за «винтаж», но в нашей обители есть много чего по нынешним меркам.

Есть привозная вода, которую перекачивают в бак из цистерны. Вода чистая и вкусная, амебы в ней не водятся, установили опытным путем. В вилле всегда есть электричество. Четыре раза в день происходит такая манифестация. Вдруг гаснет весь свет, минутная пауза, щелчки реле – и во дворе запускается дизель. Сладкий и терпкий дым танковых сражений начинает затягивать в форточки. И не вспоминается от этого дыма ни Курская дуга, ни Висло-Одерская, ни прорыв к озеру Балатон. Вилла вся прокалена октябрьским солнышком, воздух сухой, как в духовке, которую забыли выключить после зажарки бараньей ноги. Эль-Саллюм, бросок на Тобрук. Англосаксы драпают в Каир, бросая на позициях надувные ванны. Лидируют итальянцы.

Им страшно тяжело воевать: в одной руке мандолина, в другой – винтовка. Винтовка мешает играть, а мандолина – стрелять. Бежать им тоже очень тяжело и неудобно, судя по рядам белых крестиков у дороги от Эль-Аламейна до Александрии.

Проходы в минных полях, размеченные фитилями из солдатских шинелей, отжатых в соляре. Вместо плошек овальные алюминиевые банки от немецкой тушенки. Сукно «фельдграу» (ночи-то холоднющие!) стало угольно-черным от жирного синтетического газойля. Фитили тревожно пылают, механы на измене, но рулят. Офицеры не слезают с танков, тревожно всматриваются в темноту, стоя в танковых башнях.

Трупы здесь стремительно вздуваются за три-четыре часа, потом лопаются – и через пару суток на красной пустынной земле остается обширное пятно и плоская человекообразная лепешка. Ее можно взять под мышку как раскладушку и отнести на кладбище. Даже не противно, хотя запах есть, конечно. И мухи. Трупные мухи, которые стремительно набиваются в твою машину и хотят ехать дальше с тобой, на новые пастбища… Тебя мутит от мысли, что эти пассажиры без плацкарты будут ползать по твоему лицу. Живому или мертвому – одинаково противно.

Странные грезы рождает утренний выхлоп дизеля, задутый в форточку твоей спальни. В этой спальне можно было бы уместить малый парадный зал какой-нибудь достойной и качественно выродившейся европейской династии. Но в нашем зале пусто. Есть люстра из хрусталя и меди, она может реально убить, если упадет на голову. И все. Только в углу стоит диванчик-оттоманка, продавленный в труху. Когда на него садишься, ноги оказываются выше плеч. Женщинам в юбках крайне не рекомендуется. Хотя откуда бы им тут взяться? Раз в два дня я подкладываю под подушки дивана картонки. Ночью центральная подушка сама выползает из-под меня, и я становлюсь на «мостик». Не просыпаясь, ловко запихиваю ее обратно.

Аль-Котес и Пу спят здесь же, на армейских сирийских матрасиках, 700 руп. за штуку в базарный день. Ночами в Дамаске очень тихо, лишь каждый час бьет сторожевая пушка с Касьюна: «Спите спокойно, жители Донасска!» И все спят, лишь иногда звонко щелкнет по лбу храпуна резиновый шлепанец, запущенный меткой рукой товарища. Это называется «убить тигра». Мне Аль-Котес просто говорит ласково: «Димас, перевернись». Я моментально переворачиваюсь и перестаю рычать. Зимой в Новоазовске, в промерзшем пансионате, который до кучи затопило осенним штормом, мне достаточно деликатно ткнули в спину, чтобы я крутанулся. Из этого толчка моментально соткался очень яркий и достоверный сон, документалка. Цветная и со звуком: осколок залетает под нижний край бронежилета на спине. Кровь выходит, пульсируя, я силюсь рассмотреть: чего там? Вижу, что кровь очень темная, выворачиваюсь улиткой в своей бронированной раковине и вдруг понимаю, что начинаю стремительно слабеть… Не могу пошевелиться, не могу даже позвать на помощь – сладко млею, проваливаясь в беспамятство. Крохотный обогреватель-кубик выжег весь кислород в атмосфере, направив меня тропой удушливых видений. Месяц назад в Песках в это же место ранило Грэма Филлипса, и дьявольское наваждение собралось подобно бисеру на нитке. Я не захотел увидеть в этом сне пророчество или предупреждение, и правильно. У нашего Ордена потери были минимальные – только «Четырехсотые» и «Пятисотые» (описавшиеся и обгадившиеся).

Люди, которые здесь живут, оказали бы честь любому монашескому ордену, по критериям «упертость», «желание странного», «неприхотливость», «патологическая адаптивность». Поесть один раз в день – это не подвиг, а критерий профессионализма. И еще: все проживающие здесь умеют ждать. Мало кому известно, что это необходимый навык для журналиста. Ждать. Ждать часами. Давать понять, что проще дать тебе все, что ты хочешь, – и это единственный способ с тобой распрощаться. Уметь победить в себе вот это желание резко встать, перевернув попутно столик с матэ, расплескав по полу зеленые нифеля, похожие на подсохший коровий помет, и послать одних на ***, а других «в звизду». «В звизду» – страшное проклятие. Ты отправляешь человека туда, откуда он пришел. В мир безглазых и немых сперматозоидов, возвращаешь к началу Бытия, расподобляя его личность на ничтожные фрагменты. Мы умеем это держать в себе, умеем превращать бешенство в духовный подвиг.

Все это накладывает отпечаток на взаимоотношения в коллективе. Все общее, но все настороже. Пачка сигарет, оставленная на столе, моментально обобществляется, как женщина в коммуне мистических анархистов. Зажигалки получают незадекларированные функции – они телепортируются из кармана в карман. В этих жестких условиях не считается западлом угостить товарища сигаретой, не вынимая пачку из кармана. Прикуривать даем из рук или «от тычка». Закупка продуктов осуществляется коллективом. Готовят те, кто умеет. Кто не умеет – просто ест. Иногда очень быстро. И если вечером в холодильнике еще лежал кусок пармезана, не факт, что он доживет до рассвета. И утром вы не будете макать ломтики сыра в блюдце с медом, ощущая на языке колкие хрусталики кристаллизованного молочного сахара. Не-е-ет. Утром вы будете есть «бомжпакет», если с майонезом – то большая удача ждет тебя в делах, верный добрый знак. Ночами на охоту выходят «цейхгаузные крысы», ставят холодильник на колени и пируют в тишине, упиваясь своей безнаказанностью и легким чувством опасности.

Есть у нас подпольный «Комитет чистоты», у которого длинные руки. Помню, в его последнем универсале сообщалось, что за превращение чайных чашек в пепельницы всем пойманным на месте преступления хайванам (животным – на местном наречии) окурки будут тушиться с размаху об лоб, втыкаться прямо в чакру.

Через месяц такой жизни обостряется социопатия. Первый признак – человек уходит на балкон и зажигает свечку. Сидит в полумраке, экран компьютера светится, как колдовское зелье в гнилой кадушке. Уйти есть куда. Один раз Аль-Котес уснул в какой-то комнате с наушниками в ушах. Я поискал его, поорал и плюнул. Ранним утром он сам объявился на кухне, голодный и сонный. Здесь почему-то очень любят устраивать мероприятия в пять утра, например, чтобы закончить войну к обеду и отправиться к своим женам, у которых в складках пышных тел – жар пустыни. Он сохраняется, даже если держать их в холодильнике сутки.

Рассветы в Дамаске серенькие, невзрачные. Поганый растворимый кофе раздирает глотку. Мы курим и кашляем. Перебираем барахло: аккумуляторы, штатив. Комп заряжен? Шнурок для камеры мини-юэсби не забыть, скорее всего, сразу поедем передаваться… Бутылка с водой, пакетик кешью, банка чипсов типа «Принглс», но местного производства. Три пачки «Житана» – хрен знает, когда вернемся. Бедуинский платок, купленный еще в Бенгази. Им можно даже накрыться как одеялом. Блокнот, айпад, айфон… В айпаде книги: Джозеф Конрад, Куприн, Белый («Серебряный голубь» – хлыстовские радения и поиски Бога через болезненную любовь с физиологией). Читаю сразу все, перепрыгивая с книжки на книжку. И центробежная сила мысли превращает этот литературный хаос в замкнутую стабильную систему на манер колец Юпитера.

Все остальное не подчиняется ни логике, ни расчету, ни физике. Там – опоздали, считай, чудом ушли от проблем. Сорвались из Латакии в Дамаск – приехали к штурму Джобара. Здесь вовремя пригнулся, а там – не долетело: дикий наводчик не взял поправку на перепады высот и поднимающийся теплый воздух. Рано или поздно мы увидим этого крупье, только рассказать уже ничего не сможем. Но ОН есть, и мы играли с ним.

 

Погружение в толпу

Весь божий день провел в самой гуще азиатской жизни. Бродил по Дамаску, стиснув от изумления бороду в кулаке. Смело пересекал его под любыми углами, а Старый город так и два раза. Анализировал арабскую толпу, постигал. Несмотря на то что арабский город не предназначен по своему замыслу ни для пешего перемещения людей, ни для транспорта – общественного, личного и тяглового, прохожие не замечают таких мелочей. Прохожие смело прыгают через бетонные отбойники в гущу машин «мкадовской» плотности и даже выживают. Прут по тротуару шириной с айпад-мини в обе стороны, не сталкиваясь и ловко расходясь встречными курсами. Особо раскрепощенные горожане могут пристроиться на ланч с бобами прямо на ступеньках перехода, со скукой созерцая тысячи идущих ног… В Москве этих едоков бобов сразу затоптали бы лабутенами на***, а трупы задавленных пинками бы выкатили из узости на открытое пространство. Но толпа в Дамаске совсем неагрессивна, для нее есть более точное слово – она дружелюбна. Поверьте, я работал в самых разных толпах и шкурой чую энергетику, исходящую от любого скопления людей.

Толпа эта трехмерна, не имеет ритма и системы. Передвижение в ней – это игра в автогонки на восьмибитной приставке. Это интересно. Но у нее есть один минус: в европейской толпе можно быть таким одиноким и байроническим мечтателем, в неизбывной грусти, с легким налетом цинизма. И тебя все будет обходить по кругу. Есть даже такой пубертатный жанр – «одиночество в толпе». Годится и для песен, и для стихов, и для постов в соцсетях. Здесь же не получится обособиться.

Если в сердце безжизненной сирийской пустыни в полдень встать в тень телеграфного столба и блаженно смежить веки, через минуту появится араб и начнет между тобой и столбом куда-то протискиваться. За ним полезут какие-то дети, бараны и рано облысевшие от непосильной работы ослики, женщины в никабах и глухих плащах из нелиняющей джинсовки, потом возникнет худой муалим с пустой тележкой, готовый на все за 200 лир, и почтенный устаз, кушающий на ходу шаверму и запивающий ее, родимую, «пепси». Не исключено, что устаз при этом будет говорить по телефону, сея вокруг куски курицы и помидоров. Местные барышни на выданье, конечно же, тоже будут напористо лезть. Мясистые такие, с мягкими боками, на низеньком ходу. Впрочем, длина ног здесь не является критерием баскости, главное, чтобы задние лапки до земли доставали… И все закрутится вокруг меня и телеграфного столба. Завертится веселой каруселью, блистая позлащенными часами, самоварным турецким золотом, стразами с кулак, фольгой и стеклярусом. Появится фургончик с розливом кофе, приковыляет организатор подпольной лотереи и будет делать вид, что торгует тут сигаретами. Мужчина с обширной, шелушащейся вавой на лице и руках начнет делать фреши из морквы и апельсинов, а все вокруг, ничего не боясь, станут их пить и зажевывать шаурмой, уже продающейся за соседним барханом. И останется мне только взвалить на себя этот телеграфный столб и уйти с ним на плечах, прячась в его узкую тень, которая будет бежать впереди до самого заката…

Я по столичной привычке пытался сначала регламентировать свои передвижения, планировать отрезки маршрута, но потом расслабился, как утопленник, и отдался стихии. Меня понесло людским потоком, причем в нужную сторону. Метров через сто я так мимикрировал, что никто из служивых на 20 пройденных уличных блок-постах мною так и не заинтересовался. А поинтересовался бы, то и не велика беда, стоит только сказать «рус» – и все вопросы снимаются. И тебе говорят «велкам» и так делают руками гостеприимно, по-восточному. Немножко приторно и медоточиво, на северный взгляд. Но вполне искренне.

Толпа занесла меня в какую-то лавку со старьем, где я все перетрогал руками и даже вылил себе на ленинские места и ботинки немного машинного масла из старинной масленки. Я страшно чертыхался на местных антикваров, продающих такие ветхозаветные масленки с подвохом. Не удивлюсь, если Ной смазывал этим маслом замок носовой пушки своего ковчега. Разумеется, я был тут же вознагражден за страдания. В металлической чаше со стертыми монетами, паломническими жетонами и брелками я обнаружил вот эту медаль на ленте и два значка с Аса-дом-старшим. Значки оказались добротными, как «кадиллак» конца 70-х годов или, скажем, «Шарп 777». С медалью окончательно пришлось разбираться дома. В первый момент я подумал, что это какой-то квалификационный знак, а оказался «Орден военных заслуг» 5-й, низшей, степени. Вручен он был, скорее всего, рядовому – степень зависела от звания. Учрежден в 1964 году. Судя по протертой ленте и разным мелким следам, его носили очень долго. А потом он оказался в куче «невыбрасываемого мусора», и мне стало обидно за солдата, который этот орден когда-то получил. И может быть, заплатил за него если не кровью, то страхом и нервами. Я стоял в этом пыльном магазине, тупо смотрел в чашу с человечьим хламом и думал о том, что может остаться после меня и перейти в другие поколения потомков. Что избежит и ломбарда, и помойки? И как-то я ничего не придумал утешительного. А потом понял, прорубило. Вот эти строчки останутся в недрах всемирной электронной паутины. Сразу стало легко на душе, я моментально отсчитал продавану десять долларов в местной валюте, сгреб покупки и пошел, пошел, пошел… прыгая через бетонные барьеры и железные загородки, оскальзываясь на не уестествленных до конца шавермах и апельсиновых корках. Ловя на себе взгляды местных девиц, которые прекрасно понимали, кто здесь абориген, а кто иностранец, временно напяливший лживую личину.

 

Пыль, порох и моча

Девятиэтажку начали разрушать, не успев еще толком достроить. Некогда острые лестничные ступени сгладились до обмылков – по ним таскали вверх-вниз военное железо и цинки с патронами, сотни людей ссыпались вниз, торопясь покинуть простреливаемые верхние этажи. Или, наоборот, медленно лезли вверх, задыхаясь от груза и подступающего страха. Там, наверху, ровно дул пустынный ветер, надувал и жар, и прохладную тоску. Горная подкова на близком горизонте иногда пыхала серыми дымами, мерцала оранжевыми вспышками и лишь потом, совсем уж потом, до меня лениво и тягуче доползал звук. Не страшный, игрушечный, как и вся эта южная война.

Черные фигурки ломали кувалдой стену трансформаторной будки, пытались подобраться как можно ближе ко входу в бункер и забросать его гранатами. Вход был похож на дачный клозет со скошенной плоской крышей. Оттуда иногда огрызались пулеметными очередями, щербили в труху острый угол трансформаторной будки. Отдыхая, человечки с кувалдами иногда пытались осторожно выглядывать. По ним стреляли из-под земли. Дом стоял на линии огня, и редко, но шальные пули просвистывали над крышей, возвращая меня из этого театра кабуки в реальность, на войну. И вот кто-то довыглядывался. Четыре оленя в потных камуфляжах потащили через кладбище ржавых такси самодельные носилки из труб и одеял. Пятый олень бежал следом, иногда спотыкаясь и опасно натягивая трубку системы с прозрачным физраствором. Раненый привставал – его растрясло. Рану жгло, пыль хрустела на катетере, сталь с абразивом терлась об упругую ткань вены.

Мне стало зябко торчать в оконном проеме и как-то прохладно на душе в целом. Я давно научился читать такие знаки. И я, не стесняясь самого себя, чуть пригнулся, насколько позволяла раковина бронежилета. Крабом упятился в коридор. В соседней комнате, среди клякс окаменевшего дерьма, стояли два деревянных ящика от патронных цинков. Я обдул с них белесую пыль и пристроил у ног штатива. Получилась дефолтная табуретка. Вжался в простенок, вывернул вниз мониторчик камеры. Дожал зум до упора вправо. Теперь я смотрел войну в кино. В своем домашнем кинотеатре. Дом – это там, где удобно и безопасно, где твой бронежилет и связка зарядных устройств, где вайфай подключается сам…

Человечки так и не смогли проломить стену. Один из них повозился с длинной трубой. По-приседал с ней, поводил из стороны в сторону и вдруг выскочил из-за спасительного угла. Пыхнуло и взбило пыль, в садовом домике что-то блеснуло, а потом оглушительно треснуло. Что думал пулеметчик, когда в двадцати метрах от него появился человек с РПГ и острый конус гранаты уставился ему в переносицу? Думаю, у него не выдержали нервы и он просто сполз вниз, под пулемет. Почему он не порвал гранатометчика очередью в упор? Возможно, в этот момент он менял ствол или протягивал новую ленту. Или, оторвавшись от прицела, нашаривал среди горячих гильз пыльную пластиковую сиську с теплой противной водой… Садовый домик сложился от взрыва в замкнутом объеме, человечки, бросив уже ненужную кувалду, потянулись прочь жиденькой цепочкой и вдруг исчезли – нырнули в перекрытую траншею. Для них война на сегодня закончилась.

И тут же, в комнате через стенку, ДШК начал загонять гвозди прямо мне в темя. Дом загудел, как барабан, черти играли на тугой шкуре шакала турецкие марши. В короткие паузы между выстрелами рация взлаивала и клокотала, корректируя огонь. Красные трассеры рикошетили, скакали, как плоские камни по воде. Там, на конце этих огненных струй, молча молились. Или пили матэ, давя ложечками раскисший силос чужого континента. Изношенный ствол пулемета давал чудовищные, позорные разбросы и в конце концов заретушировал всю сцену серой пылью. Закалякал, замазал горизонт. День стал сер. Я выключил камеру. Монтажер потом обрежет эту драматургию, оставив лишь последние секунды – пламегаситель пулемета вылезает из левого нижнего угла кадра, и слоистые струи раскаленного воздуха ползут по экрану, как прелюдия к миражу. Можно дорисовать своим воображением бархан, трех верблюдов цепью и кривую пальму. Через пару часов мы выйдем из нашего подъезда, рывком, по очереди перебежим пятьдесят метров до бруствера из строительного мусора, рваных штор и ковров, пустых бутылок и прочей дряни. Минуем угол, терпко пахнущий восточной мочой, и я в одну секунду своим оглушенным и расплавленным мозгом найду исток тяжелых восточных парфюмерных ароматов. Это порох, пыль из осадочных пород, возникших на дне пересохших древних морей, человеческие испражнения и совсем уже неописуемый запах перезрелого граната, который ты только что украл из-за забора давно заброшенного дома.

 

Погружение в Дамаск

Каждый приход святого образа из небытия – Знамение.

Вот посмотрите – вернул на Родину из Сирии. Нашел под завалами рухляди, в лавке антиквара в Старом городе на улице Виа Ректа, по которой еще апостол Павел ходил. У меня с этим антикваром давние отношения, еще с 2012 года. Цены он ломит совершенно конские и не торгуется, прямо как кассир в супермаркете. Помню, во время одного торгового разговора ногой подкатил к нему автоматную пулю (они уже залетали к воротам Баб Шарки из района Джобар, занятого боевиками) и говорю ему:

– Ноу турист, ну какие сто долларов, муалим? Побойся Бога! Ты что! Что ты!

А он мне:

– Пятьдесят долларов – букра-букра, а сегодня – сто!

Довел его в тот раз до белого каления, за каждый цент бился. Торговались мы с ним, как цыгане за подковы от дохлой лошади. Аж вспотели оба. И стыдно было немного за образа торговаться… Но сговорились кое-как, и увез я от него «Иоанна Богослова в молчании», редкого извода, отлитого в 18-м веке по иконографии века 16–17-го. Суть в том, что, когда Ангел открыл Иоанну Богослову тайны Апокалипсиса, про некие события строго-настрого запретил ему рассказывать людям. И на иконе Иоанн в неком ошеломлении пребывает и в тяжелой, горькой такой задумчивости. И оказался сей образ покровителем всех пишущих – журналистов, писателей и книгоиздателей. Я его потом долго носил в прозрачном карманчике старого своего бронежилета. Потом на шею повесил. У него специальная петля с дырочкой, чтобы можно было на себе носить в скитаниях и гонениях. На петле – Иисус Пантократор, Всевидящее Око, мой строгий Господь. Вещь староверческая, так и называлась изначально – путевая икона. В киевском аэропорту, после Майдана, озверевшие от демократических завоеваний сотрудники державной варты моего Иоанна Богослова с меня снять пытались, пока я им пару слов не сказал проникновенных. И по глазам моим они поняли – снимут только с трупа. На том и расстались.

А в этот приезд в Сирию повел антиквар меня к себе домой. Я же у него единственный покупатель за последние три года, практически родственник, кормилец! Шли мы долго по узеньким улочкам, где-то боком я протискивался, где-то пригибался, и пришли в один из двориков старого Дамаска. Двор-колодец, в центре – мраморный фонтан с резьбой прихотливой, затейливой. Тридцать котов бродят вокруг. И все разных цветов, в глазах рябит. Сумасшедшая жена с кисой в каждой руке нас встретила благосклонно – муж бизнесом занимается, однако. В уголке какой-то бродячий дервиш в полосатом халате стул перетягивает проводом в оплетке ПВХ, белье сушится, кебабы шкворчат. Антураж! Заводит в комнату свою… Я чуть на пол не сел. В принципе, там хранителям Третьяковки было бы чему позавидовать и на что поглядеть. Там одних ставротекстароверческих около десятка. Я ему говорю, делая руками сквозняк:

– Вы понимаете, что вы очень богатый человек? Ферштеен? Откуда все это?

Говорит, что выкупал иконы у наших дипломатов и строителей. В безбожных 70-х годах их везли в Сирию чемоданами. Ну и до революции в страну много что попадало через паломников. Русская православная церковь и Сиро-яковитская православная дружили и дружат традиционно. А там, где прошел любой антропоток, всегда остаются артефакты. Вот и собралась у моего торговца коллекция. Что-то из нее продает, тем и кормится. Христианин. Разбирается в предмете, в деревянных досках, в иконописи.

Богоматерь Тихвинскую я нашел у него в углу, где вся археология свалена. Лавка темная, лампочка аккумуляторная еле светит. Он еще и двери затворяет, чтобы разлюбезные его соседушки антиквары-конкуренты так уж явно нас глазами восточными не жгли, завистливой порчи не наводили, песьей старости и прострела в поясницу.

В общем, роюсь я там, как шахтер в забое, штрек прохожу наклонный, без крепи, наудачу. Пыль вековая стоит столбом, руки по локоть грязные. И вот выскочила мне в руки плакетка. Разобрал, что оклад у нее виноградный, над эмалями посокрушался – казалось мне, что нет там больше эмалей, все скололись. Да и вообще из-за грязи думал, что монохром. Не знаю, уж зачем и взял, сердце что-то подсказало. Антиквар, против обыкновения, не стал страшных цен заламывать – выписал мне быстро, справа налево, справку на вывоз покупки и удачной дороги пожелал.

Дома, на вилле, где мы жили, настрогал я мыла в фарфоровую селедочницу, развел в кипятке, иконку в раствор уложил. Через три часа начал мыть, своей зубной щетки не пожалел – товарищи, кто за плечом у меня стоял в этот момент, ахнули. И сам вздохнул. Еще и буковка С вылезла на навершии – то ли владельческое клеймо Соловецкого монастыря, то ли клеймо московской мастерской Соколовой Марии. Не знаю пока. Полез в каталог – еще раз вздохнул. R8 – редкая, представлена в коллекциях. В самом каталоге даже изображения оригинального нет, взята фотография из книги «Антология православного художественного литья» (Бережков В. Н., Кириков А. А.) и в одной эмали извод. В светло-голубой. А их тут три вида и четвертый – переходный цвет, с крапинками.

И разгадал я антиквара. Не хотел он Богоматерь Тихвинскую отдавать и не отдавать не мог, поэтому и засунул куда подальше, чтобы праздный турист не добрался. Чтобы к понимающему человеку она в руки пришла. Так оно и вышло. Еще и домой вернулась, в Москву, потому что время сейчас такое – когда все камни собирают.

 

Опустошение

Описание эмоционального выгорания на работе, а в конце – катарсис и расплата за попытку отстраненности.

Завтра исполняется месяц командировки в Сирию, и, как обычно, в этот срок настает некое опустошение. Перестаешь высыпаться. То есть если повезло и лег в 21:00, а встал в 9:00, ты такой же, как и был. Что спал, что не спал… Внешне все нормально – сухой, поджарый, глаза запали, двигаешься быстро, как робот, которого запитали напряжением в 380 вольт вместо 220. Но внутри все ссохлось, как ядро у новогоднего ореха, найденного во время генеральной уборки к Первому мая. Орех этот вывернулся из жадных рук, упал с елки и закатился под батарею, мерцал там золотой кожурой сквозь реликтовую пыль, никого более не радуя. Не трогая за душу. И тут, в конце концов, происходит то же самое. Смотришь с холодным сердцем на километры развалин. На заплесневелые игрушки в детской с выбитыми стеклами. На бетонные плиты, которые раздавили комнату с мебелью. Мелькают высохшие сады и бассейны, ржавые замки на дверях, которые уцелели, потому что эти двери взорвали гранатами. Или уронили стену. Думаешь равнодушно о том, что возле того же Алеппо, в песках, сокрыты девять древних городов и никто не льет по ним слезы. Потому что и это пройдет. Видишь, как плещет море и пальмы кивают на ветру. Созерцаешь с легкой скукой на грани раздражения, как ленивый и богатый хлыщ, не вылезающий с курортов… Вместо того чтобы сказать с чувством самому себе: «Спасибо, Боже, за то, что подарил мне эти два дня в этом месте!» Насобирал ракушек дочке, да и ***н с этим морем, пусть все выкипит в пар, когда Господь будет жечь, не в силах что-то исправить… Ты в стеклянном кубе и ведешь наблюдение. Вчера, правда, куб лопнул так же легко, как я его возвел. Даже не кольнуло в сердце, а просто размолотило душу в труху – странное и трагическое совпадение, не выясненное до конца, потому что больше не у кого спрашивать, можно только домысливать или представлять.

Семь дней назад мы встали в Хомсе на обочине – перегнать материалы. Мы жили в пустыне без Интернета, и добра накопилось изрядно. Хомс изнывал какой-то летней жарой, и мы пошли, не спеша никуда, в лавку-военторг, которую приметили по дороге. Торговлей заправлял забавный пацан лет десяти – отец его куда-то отлучился по делам. Долго примеряли сирийские «пиксельные» камуфляжи из отличной местной ткани, но сшитые местами кое-как. Я перебирал мешок кепок. Мне прихватило солнышком голову, и я брил ее, повизгивая, как поросенок, застрявший в садовом штакетнике. Малолетний продавец хоть и оробел немного от такого напора клиентов, но потом собрался в кучу и включил негоцианта. Например, встав на табуретку – роста не хватало, попытался натянуть на меня кепку на три размера меньше. В лавке не было зеркала – военному не пристало самосозерцать и кокетничать со своим отражением. Поэтому я выходил любоваться собой в зеркальную витрину цветочного магазина – он находился через стену и был отделан богато и со вкусом, что является взимоисключающей редкостью в этих широтах. Не знаю, уж чем я показался пацаненку, но он пытался со мной поговорить и даже погладил по рукаву, на котором была нашивка с триколором. Я подарил ему десятирублевую монетку на прощание. А через час или через день эту улицу взорвали машиной со смертником. Дома с обеих сторон осыпались фасадами, и лишь с большим трудом я угадал выгоревшую бетонную ячейку, которая осталась от лавки. Уцелел мальчишка или нет, я не знаю. И спросить там не у кого. Мусор быстро вывезли, а свежие развалины уже промыло дождями. И нам, как в закольцованном кошмарном сне, опять нужно было передать видео и фото. И мы проехали вперед, чуть дальше, и встали метрах в трехстах от этого жуткого места. Вайфай нашел чью-то запароленную сеть под названием ELENA. Я закричал вдоль улицы: «Лена! Дай пароль на полчасика!», но никто так и не откликнулся.

 

Позвонками в нутро

Сага о профессиональных заболеваниях

Сознательно, со всей ответственностью и непреклонно я обратился к врачам впервые в 43 года. Призвал их к своему одру, где плыл невозбранно на мятых перинах по кисельному озеру, в холодной испарине, с матюками, застывшими на бледных изломанных губах. Думаю, это хороший показатель в целом, учитывая стиль моей жизни, ее огнедышащий и резвый темп. Разумеется, дражайшая Юлия Петровна несколько раз пыталась поиграть со мной в доктора, подкрадывалась со шприцами, заполненными мовалисом, но я был тверд, как пасхальный кулич в ноябре. Им, женщинам, особенно любящим женщинам, только дай поиграть с тобой в больничку – залечат наглухо, схоронят, дождутся, когда осядет холмик, поставят сверху приличествующий усопшей личности памятник, разобьют цветничок и будут с гордостью нести твой образ в сердце… много-много лет. И как луковая шелуха, с этого образа бесследно исчезнут твои циничные шутки, носки под кроватью, одинокое курение на кухне ночью, измены семье с работой, необоснованная критика котлет, отказ завести собачку хаски или котика мейкуна, брутальное ослиное упрямство, сборы в командировку на нервах и криках и приезды из этих командировок, когда домашний очаг вдруг наполняется запахом войны и смерти, – вот эти все милые косяки, которыми я так славен. Еще в нежном возрасте, начитавшись предисловий в районной библиотеке, я проник в суть многих вещей и потому врачей откровенно чурался. Это как с онанизмом или героином – стоит только начать. Начинать не хотелось.

Но после крайней командировки меня стало ощутимо загибать в обратную сторону, как ревельскую прибрежную сосну. С эфира Жени Попова я вышел с ощущением мешка с цементом на загривке, хотя всего лишь час простоял на ногах. По утрам шею клинило так, что попытка посмотреть в боковое зеркало машины уже напоминала подвиг и требовала концентрации всех нервных и моральных сил в одном кулаке. Винил я во всем этом свой бронежилет и отчасти Моторолу, от которого я когда-то почерпнул следующую мудрость: «Чтобы привыкнуть к бронежилету, нужно его просто никогда не снимать». Ну, я его и не снимал по возможности. Плюс горный рельеф добавил каких-то аномалий в позвоночный столб. Помню, как сейчас: бегу под горку по камням и не вполне понимаю, что творится, – какая-то непривычная динамика у организма возникла, как пушечное ядро несусь, не касаясь лаптями латакийской земли… Когда тормозил, что-то хрустнуло.

В общем, был взят больничный, а к больному призван Дед. Дед с самой большой буквы. Помню, оглядел он меня своими ясными, умытыми глазами, провел рукой над головой моей и начал жечь:

– Справа сильный удар был, слышите плохо.

– Ага, контузия.

– Зрение портится.

– Да, стало садиться в последние месяцы.

– Это воротниковый пояс, я поправлю. Нога левая, травма колена? Так? Почки не очень, забиты. Аппендицит не удаляли, и иногда он тянет и покалывает, так?

Осмотрев меня, Дед заявил, что берется починить мой организм. В первую очередь вытащить ушедшие куда-то вовнутрь позвонки. Цену Дед объявил такую смешную, что все мои подозрения в шарлатанстве тут же отпали.

Дед спит мало, встает рано, соответственно, в восемь утра я уже сижу на прохладном табурете. И на моей спине с помощью молотка и призм из литой резины исполняют серенады Брамса и турецкие марши. Стонать и жаловаться нельзя, упаду в собственных глазах, поэтому я приноровился страшно, зверино и жестоко рычать. Без звука. Просто разеваю пасть в безмолвном крике, как химера с мечети Парижской Божьей Матери. Помогает. И пот течет ручьем.

Как я и чуял, Дед оказался с Украины. В Москву наезжает два раза в год уже чуть ли не десяток лет. На мой вопрос: «Как вам новая власть?» дед выразился достаточно культурно, но так, что в Киеве, как мне показалось, в этот момент кого-то вырвало, а у кого-то вообще погана кишка вывалилась. А еще дед сказал, что энергетика у меня очень сильная. Никаких сглазов на мне нет, не держатся они, отскакивают «как с гуся вода», поэтому все тысячи проклятий и пожеланий смерти, по законам бытия, возвращаются обратно, к отправителям. Что меня очень потешило и даже развеселило. И придало таких бодрых, злых сил. Потому что до «эры милосердия» еще очень далеко, так далеко, что нет никаких надежд, что она настанет. Наш шлюз для передержки изломанных душ перед переходом в иные миры и состояния страшно трясет и лихорадит. Остывающий каменный шарик, на котором мы несемся в ледяной пустоте, больше не убежище, а граната без чеки, которая катится вниз по водосточной трубе. И есть большая вероятность, что мы отправимся в Царство Божие всем списочным составом без разбора на расы, гражданства и политические предпочтения. Хорошо бы, чтобы в этот момент у меня больше не болела спина – слишком уж далеко и долго придется брести среди звезд. И может быть, еще кого-то понесу на руках…