ДОМ ПОД БОЛЬШОЙ СМОКОВНИЦЕЙ
Красно-желтый автобус с изображением льва – символом веры и патриотизма – несся по пыльной проселочной дороге, ведущей в город. «Сама виновата, – думала Эщет, вспоминая письма, полученные от сына. – Если б я умела писать, написала бы ему длинное письмо и уж точно нашла бы нужные слова, чтобы выразить все, что у меня на душе. А так пришлось полагаться на этих грамотеев. Совести у них нет, вот что!»
Грамотеи – ученики сельской школы, куда Эщет отправлялась всякий раз, когда ей требовалось написать письмо, – вечно куда-то торопились и, спеша избавиться от назойливой старухи, записывали на скорую руку; в итоге получалось совсем не то, что она имела в виду. И все же ей удалось отправить сыну три письма, в которых она умоляла его ни в коем случае не возвращаться домой, так как в соседней деревне бушует чума и по всему району объявлен карантин. Лучше, писала Эщет, она сама приедет к нему в столицу.
Он писал ей дважды (почему-то оба письма пришли в один и тот же день). В первом письме он обещал приехать, несмотря на карантин, или, на худой конец, прислать ей посылку с оказией. В любом случае, писал он, ей не стоит ехать в город, где она наверняка заблудится. Во втором письме он справлялся о ее здоровье и спрашивал, не нуждается ли она в деньгах, одежде или чем-нибудь еще. Уговорив грамотеев помочь ей с перепиской, она продиктовала длинный ответ, в котором уверяла, что ей ничего не нужно. Разумеется, это было вранье. Но ведь она всегда врала ему. Даже когда просила его не приезжать, ссылаясь на эпидемию чумы. Чума бушевала, это правда, но куда больше, чем чумы, она боялась автомобилей, особенно грузовиков и автобусов. Предупреждая сына об опасности, она втайне надеялась, что эта опасность как раз и заставит его приехать. А он? Должно быть, решил, что она отговаривает его на голубом глазу, – оттого и не приехал.
И вот, трясясь в проклятом автобусе, она думала о своем лукавстве, о постыдном страхе и не менее постыдной надежде – обо всем, что она так старательно скрывала – и повторяла: «Сама виновата, сама виновата». Впрочем, скрывала она не только это. Гордыня – вот, что было самым постыдным. Именно гордыня побудила ее солгать, что ей ничего не нужно. Нужно, еще как нужно! Деревенские жители едва сводили концы с концами. Когда встал вопрос о поездке к сыну, Эщет поняла, что у нее нет даже приличной одежды, в которой не стыдно было бы появиться в городе. В течение двух месяцев вечерами после работы в поле она пряла нити для платья. Чтобы соткать из них кусок полотна, пришлось прождать еще два месяца: в деревне был всего один ткач. Затем надо было продать достаточно листьев гешо, чтобы заработать на автобусный билет. Таким образом, на приготовления к поездке ушло без малого пять месяцев. После всех затрат у нее оставалось двадцать быров. По совету духовника она отдала их церкви в качестве епитимьи: за страх, за гордыню, за ложь… Духовник пообещал испросить у ангелов прощение за ее грехи.
Автобус мчался все дальше, оставляя по себе облако пыли. Эщет глазела по сторонам: все чужое. А там, в деревне, у нее осталась родная душа – пес Байкедань. Вот кого жалко. Она вспоминала, как в базарный день брала его с собой в соседний городок. Почему-то ему всегда было там неуютно. Он просился домой и едва мог дождаться той счастливой минуты, когда, закончив куплю-продажу, они двинутся в обратный путь.
Сегодня утром, как только Эщет погрузилась в автобус, Байкедань стал беситься, пытаясь запрыгнуть вслед за ней. Неумолимая дверь раз за разом захлопывалась у него перед носом. Мальчишки запускали в несчастного пса комья глины, а он увертывался, исступленно лая. Потом, встав на задние лапы, он долго прижимался к затемненному стеклу, подслеповато вглядывался, но ничего не видел. В его обвисшей морде читалась безмерная грусть. Когда он в очередной раз попробовал забраться в автобус, кто-то пнул его ногой, он откатился в канаву и, скуля, побежал прятаться в придорожные кусты. Через некоторое время он высунул морду из кустов, и Эщет услышала безутешный прощальный вой. В этот момент водитель завел мотор. Байкедань кубарем выкатился на дорогу. Он бежал за чудовищем, похитившим его хозяйку, он даже пытался прокусить шины. Но он был стар и быстро выбился из сил. Не догнать, не вернуть, все напрасно.
Эщет боялась машин и до сегодняшнего дня ни разу не пользовалась автотранспортом. Тридцать лет назад, впервые увидев грузовик, она спряталась в придорожных кустах точно так же, как это сделал сейчас Байкедань. С тех пор машины появлялись все чаще и успели стать чем-то почти привычным, но интуитивная неприязнь осталась. Даже теперь, когда она уже знала, что автомобили создаются и управляются людьми, при виде этого изобретения ференджей ею овладевало тревожное чувство. Если бы не тоска по единственному сыну, она никогда не решилась бы сесть в громыхающий ящик на колесах. Да поможет ей Господь вернуться в родную деревню целой и невредимой, а уж она пожертвует всем, что у нее есть, в пользу церкви. Искупит, искупит грехи.
«Ференджи повелевают бесами, – говорила она сыну, когда тот объявил о своем намерении ехать на обучение в Америку, – они заставляют бесов работать на себя, вот и весь их секрет. Уж я-то знаю!» Спорить с ней было бесполезно. «Господь дает чадам своим все необходимое для безбедной и благочестивой жизни. Если бы Он видел пользу в автомобилях, давно научил бы эфиопов собирать их не хуже, чем это делают ференджи». В картине мира Эщет эфиопы были единственными истинными христианами; всех остальных она считала святотатцами и нехристями. «Ференджи не соблюдают пост, по средам и пятницам едят мясо, мешают мясное с молочным. Свинину едят, конину. Какие же они христиане! Да ты и сам говорил мне, что они не почитают Ковчег завета и в церквях у них нет таботов. Одно слово: нехристи. Не-хри-сти. Уж ты меня извини». И все же сын уехал – сначала в Америку, потом в Аддис-Абебу. Да и сама она, хоть и отвергала изобретение ференджей, села в автобус: двести километров пешком не пройти. Тем более в обуви, которую она никогда до этого не носила. Это духовник объяснил ей, что в городе нельзя ходить босиком. Кое-как втиснув стопы в неудобные сандалии, безуспешно стараясь привыкнуть к обуви, она не находила себе места от мучительного зуда в ногах.
Как она и предполагала, поездка оказалась нечеловеческой пыткой. В непроветриваемом салоне пахло выхлопом, потом и мочой. У Эщет рябило в глазах, сосало под ложечкой. Она прижималась к стеклу, и тогда глазная рябь приобретала знакомые формы. Хижины, гумна, скирды, стада, пастухи, ишаки, подводы, проселочные дороги, каменоломни, ручьи, заливные луга, пасеки, огороды, картофель, батат, калебас и ямс, а также инжир, гранат, лимон, помело, банан, зерновые, сорго и тефф, ежегодный сев, жатва и обмолот, праздник сбора урожая, запах инджеры и тэлля (помнится, когда все еще были живы – и муж, и сосед, игравший на масанко…), глухие деревни, щетинистые холмы, пажити, пашни – все мельтешило и прыгало на ухабах. Все, что прежде было родным, от движения становилось чужим и невыносимым.
«Арат Кило, остановка Арат Кило! – выкрикнул водитель. – Тем, кто следует дальше, – предъявить билеты». Автобус замедлил ход и остановился у трехэтажного здания из белого кирпича. «Слава Господу, Богородице, святому Михаилу-заступнику, – пробормотала Эщет, перекрестившись и троекратно поклонившись, – все-таки доехала». Поторапливаемая нетерпеливой очередью, она ухватилась за свой узел и попыталась вытащить его из багажного отделения. Не тут-то было. После многочасового сидения в автобусе она была не в силах поднять и пушинки. Конечности затекли, спина не хотела разгибаться. Еще чуть-чуть, и Эщет полетела бы на мостовую вместе со своим багажом. К счастью, один из ее попутчиков – проворный старик с катовой жвачкой за щекой – вовремя вмешался и помог справиться с тюком. Через две минуты она уже увлеченно рассказывала ему о предстоящей встрече с сыном, а он столь же увлеченно жевал свой кат и кивал головой, делая вид, что слушает.
– Он у меня учителем работает. В унберсите.
– Где?
– В унберсите. Это самая главная школа. Он там большой человек. Его небось в этом городе все знают. Да и примета есть: он вокруг шеи повязывает такую цветную полоску материи. Уж по этой примете я его точно найду.
– Пассажирам занять места, – скомандовал водитель. Старик, выплюнув кат, полез обратно в автобус. Эщет поспешно поцеловала своего спасителя в плечо. Затем, перекрестившись и поцеловав асфальт, она помахала водителю, доставившему ее в целости и сохранности, и отправилась восвояси, волоча за собой узел.
Она шла, как во сне, не имея ни малейшего представления, куда она идет и зачем, и в то же время ни на секунду не сомневаясь в предначертанности своего маршрута. Новый мир обтекал ее со всех сторон, и, подхваченная этим течением, она не чувствовала под собою ног (впрочем, возможно, виной тому были тесные сандалии) и не заметила, как очутилась перед красивым зданием с большими мраморными колоннами. Прикоснувшись губами к прохладному мрамору, она опустилась на землю и воздела к небу глаза. «Чудны дела Твои, Господи! Вот это и есть рай. Разве можно умереть после того, как увидишь этот город? Ведь это будет уже не смерть, а новое рождение!» Волна усталости накатила на нее, как только она сняла неудобную обувь, и, прислонившись к колонне, Эщет подумала, что сегодня уже не пойдет искать сына. Завтра, завтра. А сейчас – отдохнуть и воздать хвалу Вседержителю, явившему чудеса творения, о которых она не могла и помыслить… Глаза старухи наполнились слезами.
Сквозь слезы она видела, как по противоположной стороне улицы промаршировала группа школьников с учебниками в руках. Давно ли ее сынок был одним из них? Она вспомнила, как он убегал из школы. Сколько раз это случалось? Дважды? Да, кажется, дважды. Как радовался тогда сельский староста, презиравший школу, поскольку сам был неучем…
– Нечего твоему сыну сидеть за партой, пусть лучше обучается военному делу, как его отец, – советовал староста.
– Ни школа, ни армия ему не нужны. Он у тебя парень способный, вот и отдай его в послушники, – наставлял духовник.
Эщет верила и тому, и другому. В четвертом классе, когда один из учителей высек мальчика розгой у всех на глазах, она окончательно утвердилась в своем мнении, что от школьных наук добра не будет. Ворвавшись в класс посреди урока, она заявила педагогу, что никому не позволит так обращаться с ее сыном. Пусть бьет собственных детей, если считает нужным, а ее мальчик никогда больше не появится в этой школе. На следующий день учитель сам пришел к ним домой просить прощения, и Эщет, расчувствовавшись, велела сыну целовать ноги почтенного гостя в знак примирения. Однако преподаватель не позволил ученику падать перед ним на колени; взяв юнца за плечи, он по-отцовски поцеловал его в обе щеки. Все-таки он был порядочным человеком.
Староста с духовником в один голос хвалили решение Эщет забрать сына из школы. Но Его Величество император Хайле Селассие распорядился иначе, сделав начальное образование обязательным. В школе детей кормили, одевали и даже выдавали им небольшую стипендию. На эту стипендию они с сыном и жили: денег хватало не только на повседневные нужды и выплату земельного налога, но и на красивую одежду – нарядную накидку или камизу, – которые сын дарил матери каждый год к празднику Воздвижения.
По субботам, как и все деревенские жители, Эщет поднималась ни свет ни заря и отправлялась на рынок – сорок километров пешком в один конец. Вернувшись под вечер, она садилась отдохнуть под раскидистой смоковницей, которая росла рядом с хижиной. Сейчас, вытянув ноги и прислонившись к мраморной колонне, она испытала то же блаженное чувство, какое испытывала у себя в деревне, где над ее вечереющей жизнью склонялась родная смоковница. Это были счастливые минуты, когда все можно обдумать, задремывая, но не теряя ясности мысли; когда все в фокусе. Это был ее дом под большой смоковницей. Именно там, под смоковницей, четыре дня назад она окончательно решила ехать к сыну. За неделю до того на погосте у деревенской церкви произошел оползень. К счастью, могилы родителей и мужа Эщет не пострадали. Но сколько других – тех, кого она знала, на чьих похоронах глотала слезы, – были разбужены в тот день. Их могилы разверзлись, осквернив церковный двор запахом тлена. А еще через три дня разверзлись небеса, и затяжной ливень смыл зловонные останки, а вместе с ними – всю память о тех, чьи кости еще недавно покоились в этой земле. Вот тогда-то Эщет и поняла, что ехать надо немедленно. Во что бы то ни стало разыскать сына и уговорить его вернуться домой, пока не поздно.
***
Наутро она проснулась от яркого солнечного света. Все было на месте: город, улица, мраморная колонна; все было не хуже, чем вчера, если бы не одно досадное обстоятельство: пока она спала, исчез ее узел, а в нем – новое платье, гостинцы для сына. Сандалии тоже исчезли, но эта пропажа была даже в радость. И все-таки… как же так? Разве это возможно – украсть вещи в городе, где живет сам милостивый император, где живут его придворные и вельможи, где построены церкви в честь тридцати трех святых? Может быть, кто-то взял ее вещи случайно, спутав их со своими? Бывает же, что люди ошибаются, особенно в темноте. Но ведь здесь никогда не бывает темно, всю ночь горит электричество. И стало быть… стало быть, ее узел не могли украсть, потому что крадут всегда под покровом ночи, а ночи здесь не бывает. Тогда – что? Может быть, она оставила свой узел в автобусе? В последнее время она стала ужасно забывчивой. Но старика-то она помнила, того старика, который помог ей вытащить вещи из багажного отделения. И все-таки версия с автобусом показалось ей предпочтительной, и старуха с легкостью убедила себя, что вещи остались в автобусе и ждут ее где-нибудь в автобусном депо. После того как она встретится с сыном, они первым делом пойдут и заберут ее тюк из депо.
Найти «унберсит» оказалось нелегкой задачей. Прохожие – те, что не проходили мимо, делая вид, будто не слышат обращенного к ним вопроса – по нескольку раз переспрашивали, но так и не могли понять, куда ей нужно попасть. Наконец какой-то студент догадался, что Эщет имеет в виду университет, и вызвался проводить ее. Подойдя к охраннику, проверявшему удостоверения при входе в кампус, Эщет спросила его, не знает ли он ее сына. «Абералинь Дэста? А-а, Абералинь, – с оживлением повторил охранник, хотя это имя ему ни о чем не говорило, – сейчас узнаю в канцелярии». Через десять минут он вернулся и сообщил Эщет, что ее сын действительно преподает у них в университете. В настоящий момент он читает лекцию и освободится примерно через час.
– Садись вон там, – сказал охранник, указывая на скамейку у входа в учебный корпус, – и жди своего «единственного сына».
– Да, он у меня единственный, – с некоторой обидой в голосе подтвердила Эщет.
– Ты это уже говорила. В общем, жди его тут. Через час он выйдет вон из той двери.
– Тоже мне, важная птица, – проворчала Эщет вслед охраннику. – Между прочим, мог бы проявить уважение к матери такого большого человека, как Абералинь.
Но охранник не услышал ее слов. А Эщет, еще немного поворчав, решила простить его: сторож – он и есть сторож, что с него взять?
В обеденный перерыв из дверей повалил народ – профессура, студенты; у многих из них ворот рубашки был стянут цветной полоской материи. Эщет глядела во все глаза, но, увы, Абералиня среди них не было. Старуха побрела к воротам. В это время из вестибюля вышла группа молодых людей – два эфиопа и три ференджа. Они громко спорили на незнакомом языке, один из эфиопов горячо доказывал что-то своим собеседникам. «Типичное интеллигентское пустозвонство, – ответил второй эфиоп по-амхарски, – извини, Абералинь, я давно охладел к подобным теориям. Ладно, мне пора». С этими словами он сел в подъехавшую машину, а вслед за ним откланялись и ференджи. Абералинь остался один, так никому ничего и не доказав.
– Что же ты не окликнешь своего единственного? – удивился охранник.
– Кого?
– Да Абералиня твоего. Вон он, видишь, в такси садится. Сейчас уедет.
– Разве это он? – сконфуженно пробормотала Эщет. Она уже ни в чем не была уверена.
– Вот странная женщина. Погоди, сейчас я его приведу.
Охранник окликнул Абералиня и, подбежав к нему, стал показывать на стоявшую поодаль Эщет: «…из деревни… дожидается…» Абералинь с хмурым видом направился к ней.
– Мне сказали, что вы уже полтора часа сидите здесь из-за меня. Простите, что заставил вас ждать. Чем могу быть полезен?
– Да нет, что вы… вам не за что… вы… – Эщет никак не могла собраться с мыслями, – просто вы здесь работаете, и я подумала… Вы не знаете Абералиня?
– Абералинь – это я.
– Мой сын Абералинь работает здесь учителем, его все знают.
– Здесь какое-то недоразумение. Насколько мне известно, в университете нет другого преподавателя с таким именем.
– Но сторож сказал, что мой сын сейчас подойдет.
– Ах, вот в чем дело. Видимо, сторож решил, что вы ищете меня. Меня ведь тоже зовут Абералинь.
– Да, да, вы совершенно правы. Теперь это имя стало частым. А раньше, когда я крестила моего мальчика, оно было редким. Но теперь стало частым… И вас тоже зовут Абералинь… Вы совершенно правы… Не могли бы вы передать моего сыну, что его мать здесь?
– Вы меня совсем не слушаете. Я очень сожалею, что вам пришлось так долго ждать, но, поймите, другого Абералиня, кроме меня, здесь нет. Ваш сын работает где-то еще.
– Мой сын был в Америке. Он там учился. А вы учились в Америке?
– Ну что вы, такая честь могла выпасть только вашему сыну. Всего хорошего.
– Извини, мать, – сказал охранник, когда Абералинь удалился, – ошибка вышла.
– Да перестаньте вы все извиняться! Все, о чем я прошу, это, чтобы кто-нибудь передал моему сыну, что я здесь. Разве это так сложно?
– Но твоего сына здесь нет.
– Он еще не пришел? Я подожду.
– Он здесь вообще не работает. Я думал, твой сын – это тот человек, с которым ты только что разговаривала. Извини, я ошибся.
– Не работает? Так почему же ты мне сразу не сказал?
– Я ошибся, я думал…
– Ладно, – улыбнулась Эщет, успокаиваясь, – я сама виновата, надо было мне сразу сказать тебе, что мой сын учился в Америке. Тогда бы ты не спутал его с этим… Подумать только, я и не знала, что «Абералинь» стало таким частым именем. Тебя-то самого как звать? Из деревенских? Тебе бы обратно в деревню, в поле работать, а не здесь сторожем околачиваться. У нас в деревне работники всегда нужны, а ты парень крепкий. Будешь в наших краях, спроси тетю Эщет, что живет в доме под большой смоковницей. Это я. Меня там все знают. Приезжай, буду рада. Ну, храни тебя Господь.
Выйдя на улицу, Эщет вспомнила, что больше суток ничего не ела. Накануне поездки она постилась из опасений, что ее может стошнить в автобусе. Вечером, в Арат Кило, она была слишком усталой, чтобы думать о еде. Сегодня утром тоже было не до того. Теперь же, почувствовав жаркий комок в желудке, она поняла, что ей срочно нужно подкрепиться, и отправилась в церковь, расположенную по соседству с университетским кампусом.
На паперти собралась большая толпа. Нищие выстроились в шеренгу в ожидании окончания службы. Эщет пристроилась с краю. «Боже, какая очередь, – думала она, – неужели они все пришли сюда обедать? В такой очереди можно простоять целый день…» Но ей повезло. Не прошло и пяти минут, как из церкви вышел мужчина в костюме и, засунув руку в карман, как бы размышляя, кого из страждущих облагодетельствовать, остановил свой выбор на Эщет. В ее протянутую руку легла монета. Затем какой-то молодой человек, по виду студент, дал ей две монеты, а одна сердобольная женщина дала целых пять быров. Эщет словно магнитом притягивала милостыню. Стоявшие рядом попрошайки с растущей неприязнью косились на везучую старуху. Вскоре послышались возгласы недовольства и даже угрозы. Но Эщет не было до них дела. Не веря своей удаче, она подсчитывала выручку и уже вычисляла с помощью камешков на земле, сколько она могла бы заработать, если бы простояла здесь неделю.
Тем временем начинало смеркаться, пора было подумать о ночлеге. Эщет спросила молодого попрошайку, уже с полчаса вертевшегося около нее, не разрешат ли ей переночевать в церкви. Парень покачал головой. «Но здесь неподалеку есть приют, – сказал он, подумав, – я вас отведу. Я сам там часто ночую». По дороге в ночлежку она дала ему несколько монет, и он купил ей на них свежей инджеры.
На следуюшее утро парень предложил ей вместе вернуться на паперть. В конце концов, ей имеет смысл подзаработать еще денег, прежде чем она пойдет искать своего сына. Ведь у нее теперь нет ни обуви, ни нового платья. Как она покажется сыну на глаза в таких лохмотьях? «Да и вообще, будь у меня ваш талант, я бы никогда и не подумал возвращаться в деревню». Он был прав: там – чума и голод, а здесь – доходное дело. И к встрече с сыном надо бы получше подготовиться. А то Бог его знает, где оно, это автобусное депо, и хранится ли там до сих пор ее узел.
В тот день она была еще удачливей, чем в предыдущий, деньги сами шли к ней. Но на третий день она объявила своему попутчику, что не хочет больше клянчить милостыню. Она собрала достаточно денег, чтобы встретиться с сыном. Что же касается ее юного друга, то она советует ему подыскать себе более достойное занятие: такому доброму и смышленому мальчику, как он, негоже побираться. Эщет благодарит его за помощь (говоря это, она протянула ему монету) и будет рада, если он навестит ее в деревне, в доме под большой смоковницей. Но парень только покачал головой и, вернув ей монету, сказал, что не нуждается в подачках. Он просто хотел помочь ей, и уж если на то пошло, сам собирался предложить ей заняться поисками сына. Более того, он хотел сказать, что готов сопровождать ее – ведь она совсем не знает города и, если пойдет искать сына одна, наверняка заблудится. Честно говоря, он до сих пор не может поверить, что ее сын сам не приехал к ней в деревню; что ей пришлось тащиться за тридевять земель, а он не удосужился даже встретить ее на станции.
– Но ведь он не знал, что я приеду, – защищалась Эщет.
– Все равно. Вы говорите, он у вас большой человек, образованный. Может, он вас стыдится?
Эщет выпятила нижнюю губу, давая понять, что не собирается удостаивать ответом такой бестактный вопрос, но про себя подумала, что Абералинь и впрямь устыдился бы, если б узнал, что его мать побирается.
Парень сдержал свое слово и через несколько дней, после утреннего сбора на паперти, повел Эщет в центр города, где, по его словам, у нее было больше всего шансов найти сына. Он даже подсказывал ей, к кому из прохожих ей стоит обратиться с расспросами. Пару раз случайным прохожим оказывался один и тот же долговязый тип, только, если в первый раз он носил бороду и был одет в потрепанный плащ, то во второй раз он был уже без бороды и в куртке. И подслеповатая Эщет его не узнала. Она рассказывала ему о единственном сыне, который учился в Америке, работает учителем в унберсите и повязывает цветную тряпку. Но долговязый тип только смеялся: «Ну ты даешь, старая! Да в этом городе тысяча таких грамотеев! Ты можешь хоть десять лет искать своего Абералиня, все равно никогда не найдешь!» Другие прохожие были настроены еще менее оптимистично. Большинство из них не давали ей даже договорить и вместо ответа совали милостыню.
После пяти дней бесплодных поисков молодой попутчик предложил Эщет перебраться в другой район. Здесь они уже примелькались, и с каждым днем им все меньше везет в плане выручки. Да и сына ее здесь, как видно, никто не знает. Кроме того, заметил он, ей стоит сменить легенду: поиски поисками, но если долдонить каждому встречному одно и то же, людей это начнет раздражать.
На следующий день они уже работали в другой части города, и Эщет представлялась странницей, которую ограбили по пути из дальнего монастыря. Новая легенда действовала безотказно. Эщет быстро овладевала основами ремесла. Правда, время от времени прохожие узнавали ее и интересовались, как продвигаются поиски сына. Тогда она краснела, не знала что ответить, испытывала угрызения совести и обещала себе навсегда покончить с бродяжничеством. Но ее напарник вовремя подсуетился, нашел ей исповедника (все тот же долговязый тип – в новом наряде), тот обещал помолиться за нее, и на душе у старухи полегчало.
Через некоторое время Эщет сама почувствовала, что пора менять пластинку. На сей раз она решила прикинуться слепой. Эту роль она играла так убедительно, что даже ее подручный, уж на что ушлый малый, признался, что никогда в жизни не видел ничего подобного. Это талант, настоящий талант. «Что талант? – вздыхала Эщет. – Разве есть на свете такой талант, который мог бы вернуть человеку зрение?» Прохожие опускали монеты в тряпичную мошну, болтавшуюся у нее на груди. Когда же ее спрашивали о стоявшем рядом тощем юнце, она отвечала: «Это мой верный помощник и поводырь, мой единственный сын Абералинь».