Надя
Летом, когда я перешёл в седьмой класс, моих родителей командировали в Севастополь. У всех отпуск, у них – новые дела. Мама и папа, инженеры по корабельной электронике, со студенчества работали вместе и, видимо, хорошо работали, если кто-то важный решил, что Черноморскому флоту без них не обойтись.
Командировка планировалась на год. В Питере, кроме нас, жили две моих бабушки, двое дедушек, две прабабушки, прадедушка, и все они как один уговаривали оставить меня, обещали присмотреть. Здесь, мол, привычная школа, друзья, и, может быть, удастся-таки усадить лоботряса за серьёзную живопись. Была такая мечта: сделать меня художником, как один из моих прапрадедушек. У нас дома висят его картины, лежат альбомы с набросками, есть даже иконы: он был родом из старинного села богомазов. Возможно, какие-то способности – не скажу «талант», это слишком громко – передались через поколения. Глядя на машины, накаляканные мною в четыре-пять лет, определённо могу разобрать, где «Лада», где «Тойота», а где «КамАЗ». И дальше всё получалось само, я не задумывался, как оно выходит, и тем более не понимал, зачем надо учиться, когда могу и так.
Я пробовал карандаши, акварель, масло, портил ручкой клетчатую тетрадь. Не без труда, но разобрался с дорогой игрушкой – выпрошенным у Деда Мороза графическим планшетом. Примерно тогда же, сходив на выставку современной живописи, обеспокоился: есть ли у меня фантазия? Рисовать с натуры или по памяти – нехитрое дело; изобрази-ка, приятель, то, чего на свете нет.
В ящике моего стола выросли странные здания, завелись небывалые восьмиглавые чудища, космические спруты, подводные мутанты, многие из них разлетелись по друзьям и дальше, по всей школе. Иной раз на перемене подзывала старшеклассница: «Это ты Седов Андрей?» Я кивал, стоя в шаге от богини, околдованный и безмолвный. «Ты рисуешь?» «Да», – кое-как выдавливал я. «Нарисуй, пожалуйста, что-нибудь для меня! Договорились? До завтра», – и оставляла на память улыбку, и я вечером изобретал что-то невиданное, устрашающе-многорукое, угловатое и с пушистыми девичьими ресницами. «Ух ты, здорово, спасибо!» – слышал на следующий день и чувствовал прикосновение нежных пальцев к плечу. Были награды материальные: Наташа Матвеева, первая красавица школы, подарила шоколадную конфету, я хранил фантик от неё, перекладывая из книжки в книжку…
И вот эту размеренную, устроенную жизнь в один миг перевернуло известие о Севастополе. Художественная сторона моей натуры запрыгала до потолка: подумать только, гордость русских моряков! Конечно, жаль расставаться с друзьями, но ведь всего на год. В этом даже есть что-то благородное: скучать, писать письма и через год вернуться совсем другим, ещё непонятно каким, но, без сомнения, преображённым. А сколько будет новых впечатлений!.. Я раскрыл географический атлас, отыскал нужные страницы. Херсонес, Фиолент, Инкерман, Балаклава – сказочные названия! Корабельная сторона вообразилась большой гаванью, тесно, борт к борту, уставленной шхунами, фрегатами, каравеллами. По Графской пристани скакали всадники со шпагами, в ботфортах и жабо. На берегах Южной бухты росли пальмы и магнолии, над Артиллерийской, поднимая дымные облака, палили чугунными ядрами старинные пушки, над Карантинной стояла прокалённая субтропическим солнцем тишина. А пляжи, горы, виноград! Я не знал, что чувствует человек после спиртного, но красивую фразу – «хожу как пьяный!» – повторял про себя на разные лады, пока не отрезвел, вспомнив главный и нерешённый вопрос: как же быть с Надей? Почему сразу не подумал о ней? Настолько привык к нашему единству, что мысленно перенёс в Севастополь и Надю, а ведь её туда никто не звал.
Так получилось, что родных, двоюродных братьев и сестёр у меня нет, а вот седьмой воды на киселе хоть отбавляй. Надя Бибичкова была даже не из седьмой – из девятой воды и согласно запутанным вычислениям приходилась мне целой тётей. Я недоумевал: может ли тётя быть старше племянника на два года? Может быть и младше, отвечали мама с папой, жизнь удивительная вещь, подкидывает разные фокусы.
Мы жили по соседству с тех давних пор, которые утекают из детской памяти. По рассказам взрослых, едва научившись говорить, спорили обо всём, только сойдёмся – и начинается… Самолёт быстрее или птица? Какая цифра самая лучшая? А буква? Что вкуснее для кошки: рыба или мышь? И дальше, дальше, дальше без конца. Спорили до крика, до хрипоты, страшно всем надоедали, но ни разу пальцем друг друга не тронули, не перешли невидимую грань.
Потом, это я помню хорошо, настало время шахмат. Как я ждал этих вечеров! Только сойдёмся – раскладываем доску, Надя протягивает два кулачка, я стараюсь проникнуть взглядом: в котором из них прячется чёрная пешка? Уже тогда хотелось порадовать её, оставить первый ход. И как же мы играли! Я и теперь толком не умею, больше двух партий блица не высиживаю, а тогда не умел совсем, но готов был сидеть, забывая о часах, правда, лишь с одним противником. Мы не прибавляли в мастерстве, зевали фигуры, спотыкались на ровном месте, и последний, окончательный раз – непременно Надя. Бывало, сидит на диване по-турецки, сутуля плечи, глядя вниз, под глазами тени от люстры, лицо кажется совсем худым, и выражение такое, будто я не пластмассовую фигурку – её саму вот-вот захвачу в плен… Здесь я мог нарочно пойти не туда; но она, пропуская мои случайные ляпы, без ошибки ловила умышленные, допущенные с целью подарить ей хоть одну победу. «Зачем так идёшь?! Нет, давай вернём, иди нормально!..» Мне оставалось только слушаться.
В то время я уже сознательно рисовал. Надя, мой первый и главный критик, очень не одобряла увлечение фантастикой:
– Опять ерунда. Сотвори что-нибудь нормальное!
– То есть, тебя?
– Хотя бы, а что? Только не в виде дракона.
– Ладно, в виде ромашки.
– Нет! – она кидалась отнимать карандаш, наваливалась на меня, хватала за руки, колотила по спине… Я сидел ужасно довольный.
Надиных портретов я сотворил множество, для одного из них, в стиле Левона Хачатряна, она вызвалась позировать и была на удивление терпелива. Я изобразил её за шахматами: расставлены фигуры, сделан первый ход. Очень интересна была перекличка отчётливых чёрно-белых клеток на доске и мягких, едва намеченных, – на рубашке. Штрих за штрихом на бумаге возникли большие задумчивые глаза, большой рот, слегка оттопыренные уши, прямые светлые волосы, веснушки на длинном носу, крупные не по фигуре руки… Я сделал их чуть меньше, чем в действительности. Мама говорила, что, судя по рукам и ногам, Надя ещё вытянется и, может быть, сильно. Я молча удивлялся: куда же ещё? и так выше меня почти на голову!..
И вот, значит, Севастополь… Чем дольше я размышлял, тем сильнее чувствовал, как трудно будет улететь от Нади. Я колебался, искал убедительный повод остаться. Взрослые, конечно, обо всём догадывались, но, щадя моё самолюбие, молчали. Я уже собирался объявить, что хочу готовиться в художественное училище, но Надя вдруг изменилась. Два последних раза, приходя с родителями в гости и принимая нас, она держалась так, будто не желает больше разговаривать с мелюзгой, будто даже стыдится тех лет, когда разговаривала. Не в силах понять, что произошло и почему, я не захотел смотреть на её задранный нос и решил: уеду. И уехал.
Первые севастопольские дни ушли на знакомство с городом. Я гулял по улицам, видя их как бы сквозь подступающие слёзы. Разумеется, ни одна капля не вылилась, даже когда оставался один. Ну и ладно, мысленно твердил я, обойдусь, а ты живи как хочешь. Зато я здесь, и мне очень хорошо!
То же самое объяснял по телефону бабушке:
– Здесь прекрасно, замечательно, приезжайте в гости!
– Постараемся, – ответила бабушка, – а сейчас с тобой кое-кто поговорит.
И в трубке зазвучал весёлый голос Нади:
– Привет! Как вы там устроились?..
Она была прежней! Мы болтали полчаса, в тот же вечер я закончил свой первый севастопольский вид и назавтра отправил ей в большом заказном конверте, надписав на обороте: «Приезжай обязательно!»
Вскоре пришёл ответ:
«Извини, пожалуйста, что я так себя вела. Просто узнала, что уезжаешь, и подумала: ну и ладно, живи как хочешь, а я обойдусь! А потом ещё подумала и решила, что ты не виноват, человек подневольный. К тому же, всего один год. Спасибо за рисунок, обязательно приеду, может быть, даже зимой на каникулах!»
Вероятно, это были последние наши письма друг другу, более поздних найти не могу. Нет, мы не рассорились и не потерялись, куда же денешься с семейной лодки. Просто развились другие возможности общения: безлимитный интернет, аська, чуть позже – социальные сети. Тогда они казались удобнее, а сейчас временами думаю: письма всё-таки лучше. Интересно было бы взять, перечитать…
Улицы Севастополя
Севастополь поразил меня близким, совершенно ручным и домашним морем, неуловимыми переходами от дневного света к темноте, но более всего – холмами и кручами. После петербургских горизонтальных плоскостей это был огромный сюрприз: идёшь по улице и ушами чувствуешь перепады давления! А ходил я поначалу много, и всё время вверх, вверх, вверх.
От первых севастопольских недель у меня осталось впечатление непрерывного, бесконечного движения в гору. Пока не наступил сентябрь, по утрам я убегал из дома, гулял без цели, без плана, с каждым днём забираясь всё выше, на катере доплывал до Северной стороны и там тоже куда-то карабкался. Страшно удивляло, как много улиц в городе имеют в своём названии слово «спуск». Синопский, Троллейбусный, Красный, какой-то ещё…
«Зачем обманывать? – думал я, отдуваясь и утирая лоб. – Назовите уж честно: Стрелецкий подъём!»
Здравый смысл подсказывал, что и вниз я проходил точно такие же расстояния, метр в метр. Как бы иначе мог вернуться домой, а не прийти на Луну? Но почему-то они совсем не запоминались. Я полюбил движение в гору, подумав однажды: может быть, в этом есть знак какого-то будущего взлёта в жизни? И продолжал отмерять километры, оглядывая город с каждой новой высоты.
Очень скоро с моих боков исчезли остатки северной пухлости и ноги стали как железо.
Древний колдун
Зачем тратить деньги, покупать ягоды и фрукты, когда они растут на улице? Так я думал, гуляя по Севастополю, но держал гениальную мысль при себе. Что-то подсказывало – видимо, то самое место, которое любит приключения, – что мама и папа её не оценят.
Но это был истинный праздник души! Идёшь по тротуару, и следы опавших ягод на асфальте выдают издалека: абрикос, вишня, яблоко, а вот что-то, похожее на ежевику, но не совсем… Подумать только, я до недавних пор ничего не знал о шелковице! Как можно было без этого жить?
Однажды городские лабиринты завели меня на еврейское кладбище. Здесь царили покой, умиротворение. Могилы поросли шалфеем и чабрецом. Многие памятники были опрокинуты или вовсе разрушены, иные стояли среди запустения гордо и невредимо. Илья Израилевичъ Гальперинъ, скончался в 1908. Гольдман Мария Абрамовна, 1935. Какая вечная тишина! Аронъ Моисеевичъ Коэнъ, учитель французскаго…
Здесь давно никто не гостил; об этом говорило алычовое дерево на холме, усыпанное необычайно спелыми, розовато-дымчатыми, чуть запылёнными плодами. Я осторожно сорвал один, протёр футболкой… Невероятно вкусно, отзывается мёдом без приторной сладости, в самую меру освежающе горчит.
Ах, дорогие Илья Израилевич и Мария Абрамовна! Все забыли вас, а я буду помнить. Да успокоит Господь с благоговением ваши славные души!..
Насколько я был неправ, стало ясно к вечеру. В животе безостановочно бурлило, крутило, бродило, любой выпитый глоток воды немедленно просился наружу не той дорогой, которой вошёл, и не той, которая привычна. Я почти не слезал с унитаза.
– Доигрался, – сказала мама, – как бы не дизентерия. Что ел?
– Не знаю, – увиливал я. – Какой-то пирожок…
– Где?
Я пожал плечами, что вряд ли было видно сквозь фанерную дверь туалета:
– Не помню. Где-то на Озерках… тьфу!.. на Остряках.
– Чего туда понесло? Если к утру не будет легче, понесёт в больницу.
– В боткинские бараки? – упавшим голосом спросил я, вспомнив страшилку одной из петербургских прабабушек.
– Не совсем, но что-то близко, – ответила мама.
Всю ночь я не спал, лопая таблетку за таблеткой, и к утру почувствовал себя значительно хуже. Эх, Арон Моисеевич, древний колдун! Я больше не буду, только простите! Пожалуйста…
– Что делать, звоню в скорую, – сказала мама.
– Ладно, подождём ещё, – остановил её папа. – Испробуем последний народный метод, и если не поможет…
Как я сообразил немного погодя, они виртуозно представили злого и доброго следователей.
– …короче, здесь твоё спасение, может быть, – продолжал папа. В руках у него была бутылка с темно-бурдовой жидкостью. – Три столовые ложки в день.
– А что это?
– Проверенное средство. Микстура «Дристоп».
Я расхохотался, вновь поспешил в уборную и совсем чуть-чуть не успел.
Зелье оказалось чудовищно горьким и вяжущим. Но оно действительно помогло! Через два дня я почти забыл о напасти.
– Что это было? – допытывался у родителей. Они говорили о сушёных когтях дракона, хвосте единорога и вытяжке из бараньих мозгов.
Лишь через неделю, когда мама принесла с базара гранат, я съел несколько зёрен и узнал то самое послевкусие.
– Это был гранат?!
– Если уж догадался, заваренная гранатовая корка, – ответил папа.
– Коля! – строго взглянула на него мама, а я сделал вид, что заслушался радио.
В тот же день я изготовил в термосе новую порцию дристопа. По неопытности сработал его крепче и противнее, чем папин, – но, возможно, это было к лучшему.
Теперь я носил на ремне через плечо стальную флягу с лекарством и всякий раз, подступая к новому соблазнительному дереву, отвинчивал крышку и делал маленький глоток.
У всего прекрасного должна быть обратная сторона медали.
Генерал Седов изменяет историю
Я шёл по Историческому бульвару, переполненный впечатлениями от панорамы «Оборона Севастополя».
Картины сражения стоили перед глазами, рассказ экскурсовода звучал в голове от первого до последнего слова.
Невозможно было представить вокруг себя развалины, груды камней, пожары, взрывы, ни одного целого дома. Но ведь было? Раньше я только слышал об этом, не сильно задумываясь, а теперь…
Памятник Эдуарду Тотлебену стоял над городом неколебимо и твёрдо. Держа фуражку в руке, инженер, чуть похожий на постаревшего Лермонтова, глядел с высоты на укрепления. У подножия спокойно и деловито работали бронзовые усачи в мундирах. Один целился из ружья, другой был готов угостить неприятеля прикладом, самый крепкий и широкогрудый молодец наводил орудие.
Теперь я смотрел на них совсем иначе. Казалось, мог бы даже поговорить.
* * *
– Братцы! Чего дожидаем?!
Генерал от артиллерии Седов, ещё молодой, коренастый, с зорким взглядом и пышными тёмно-русыми усами, стоял на обломках стены в пыли и пороховой копоти, широко расставив ноги в яловых сапогах.
– Пли, не робей! – скомандовал он, держа в руке пистолет.
Братцы медлили.
– Больно уж красив дворец, ваше высокопревосходительство, – сказал любимец генерала, бойкий и смекалистый унтер-офицер Корнеев.
– Это самый главный, королевский, – произнёс Седов. – Разобьём – и кранты неприятелю.
– Там люди… – растерянно сказал командир батареи капитан Платонов.
Из окон дворца, озарённого сквозь дым пожаров рассветным солнцем, выглядывало множество лиц, тянулись руки, шесты с белыми флагами и платками.
– Люди?! – заревел генерал таким басом, что артиллерийские лошади присели и ответили перепуганным ржанием. – О людях, значит, подумал? А они думали о нас? Все знают про Вдовий дом?
Знали, конечно, все. Но было не лишним ещё раз напомнить.
– В Москве! Госпиталь! – багровея, громыхал Седов. – Жгли, стреляли! Смеялись и добивали раненых! Бросали в окна огонь! Семьсот человек сгорело! Не могли за себя постоять! А эти сражаться должны! За свою честь! Спрятались, как шкуры, просят пардону! Стреляй, говорю, не то я сам! С голыми руками!..
Генерал прицелился в дворец из пистолета.
– У них там нет отхожих мест, – продолжал он, чуть успокоившись. – Тыщу лет гадили по углам короли, королевы и вся прислуга!.. Тьфу!
Солдаты расхохотались. Унтер-офицер Корнеев поднёс к орудию фитиль.
Ядро грянуло в стену. Брызнули, сверкая на солнце, осколки стекла, посыпался кирпич.
Следом ударило ещё несколько ядер.
– Крепко строили, язву им, – сказал генерал. – Не иначе, на дерьме.
– На королевском, – добавил капитан Платонов под солдатский смех.
Новые, новые залпы сотрясали стены дворца. Стены дрожали, трескались. Не менее десятка ядер влетело в окна и разорвалось внутри. Люди выскакивали из дверей, торопливо разбегались по площади.
– Как есть тараканы, – заметил Седов.
Наконец после особенно дружного удара стены рухнули, подняв целую тучу пыли. К небу взметнулись первые столбы огня.
– Молодцы! – сказал генерал. Ещё два залпа для верности. Чтобы век не могли отстроить! А дальше – вон, видите, тощая кляча?
Он указал на высившийся среди развалин готический собор.
Обветшалые стены собора оказались не чета дворцовым – сложились и осели наземь от первых попаданий.
– Теперь башню! – скомандовал генерал. – Тьфу ты… Нет ещё никакой башни, язву ей! Да и не будет… Богатыри! – вскричал он. – Город ваш на четыре дня! В полном распоряжении! Орудия в обоз, гуляйте, братцы!
– Премного благодарны, ваше высокопревосходительство! Ура!!! – стройным хором ответили солдаты.
* * *
Через полчаса Седов был на другом берегу реки.
Отовсюду слышался грохот орудий и ломающихся стен, раскатистый треск выстрелов, отголоски жалобных криков. Клубы чёрного дыма тяжко поднимались, застилая небо. Некогда блестящая столица, охваченная пламенем, на глазах уходила в небытие.
На улице, по которой шёл генерал, не осталось ни одного уцелевшего строения. Иной раз из-за груды камней выскакивали грязные фигуры, с мольбой бежали к нему, простирались на земле среди битого кирпича и щебня. Седов переступал через них, не замедляя шага, с брезгливой усмешкой на губах.
Хоть бы одна зараза не смалодушничала, кинулась с ружьём или саблей! А какими смелыми были два года назад, особливо против раненых и детей!..
В полусотне шагов от себя генерал заметил взвод солдат, судя по обмундированию – лейб-гвардии преображенцев. Они, собравшись в кружок, что-то бурно обсуждали.
– В чём дело, молодцы? – спросил Седов, подойдя.
– Вот поймали, ваше-ство, – доложил гвардейский прапорщик с забинтованной головой.
У стены стояла группа связанных вражеских егерей и гренадеров при полном оружии, оборванных и запылённых.
– Два, четыре… десять… девятнадцать, – пересчитал их генерал. – Девятнадцать безмозглых ослов.
– Что прикажете делать? – спросил прапорщик.
– А то сами не знаете? В расход. Да погромче, чтобы слух прошёл.
– Так-таки в расход?! – ахнул молодой солдатик, распахнув глаза.
– Послушай, удалец, – обратился к нему генерал. – Ты ихний басурманский язык разумеешь?
– Самую малость перенял.
– А я знаю, как родной. С детства учил. И могу сказать, что они промеж себя о нас говорят. Слыхал своими ушами.
– И что же? – заинтересовались солдаты.
– Какие, говорят, смешные звери! – прогремел Седов.
– Это почему звери?! – изумились гвардейцы.
– Потому что ты не человек для них. И ты. И я тоже. Или невдомёк, что они творили на нашей земле? – нахмурился генерал.
– В нашем селе церковь взорвали, – ответил солдатик. – И непотребства там чинили, стыдно сказать.
– У нас баб и мальцов кололи штыками, – мрачно отозвался другой, постарше.
– Вот и ответ. Разве так поступают с людьми? Да хоть бы и с домашней скотиной.
– Может, то были другие? – спросил молодой. – Не эти самые?
– Думаешь, другие?
Генерал вытащил из группы пленных крайнего.
– Может, и не он. Значит, его брат.
– Je n’ai pas de frère… – пролепетал гренадер, отводя взгляд от разгневанного генеральского лица.
– Что? – спросил кто-то из солдат.
– Нет, говорит, брата. Так, значит, кум иль сват. Все одним миром мазаны.
– Может, лучше гуманность? Добром победить ожесточение сердец? – сказал прапорщик с забинтованной головой.
– Как зовут, герой? – спросил Седов.
– Алексей Самсонов, ваше высокопревосходительство.
– Прогрессивные идеи? Равенство, братство? Вы ещё на колени перед ними станьте, Самсонов. «Поглядите, мусью, какие мы добрые да гуманные…» Мусью глядит и смеётся: «Ах, глупый зверь! Я его штыком, а он понравиться хочет! Я огнём, а он благородство показывает. Великодушие! Другой раз приду – вчетверо более наломаю!..» Уяснили, Алёшенька Самсонов, на каком месте он вращал вашу гуманность?
– Так точно, ваше высокопревосходительство! – чётко отрапортовал прапорщик.
Тут из-за угла разрушенного дома послышался топот копыт. Из переулка выехал казачий патруль.
– Видели такое? – обратился разом ко всем загорелый морщинистый ротмистр.
Впереди казаков стояли три фигуры в женском платье. Взор генерала мгновенно отметил их тяжёлые, грубые руки, щетину на мордах, а у одного из-под слишком короткой юбки виднелись носы кирасирских сапог.
– Форменные бабы! – сказал ротмистр. – Мои-то орлы схватили… Чуть было не опоганились, помилуй бог.
Переодетую троицу подтолкнули к другим пленникам.
– Понимаете, братцы, – обернулся к гвардейцам Седов. – У них, язву им, вера не та. Не возьмут, анафемы, в толк, что перед богом виноваты, коли не накажешь на земле. Наше дело – не жалеть, наказать примерно. Чтобы запомнили, на кого нельзя подымать оружие. Боком выйдет! Губим свои души не просто так, а за ближних. Этих, первых, в расход!
Генерал выхватил из-за пояса пистолет и, почти не целясь, разнёс голову крайнему, не имевшему брата.
– А с этого маскарада, – кивнул он на переодетых, – снять юбки, штаны и отпустить! Пусть рассказывают, что повидали. Если будет кому.
* * *
В три часа пополудни, обходя дымящиеся останки города, Седов встретил своих пушкарей.
– Как жизнь, ребята?
– Девки так и лезут, ваше-ство! – доложил подгулявший унтер-офицер Корнеев. – Изо всех углов. Лопочут по-своему, показывают: будем, значит, стирать, убирать… Ну и другое тоже кое-что, – закончил он под общий смех.
– Девки?.. Где же они? – вопросил генерал.
– Идёмте. Мы их в целости и сохранности…
В просторной зале на первом этаже бывшего роскошного здания всё было разгромлено и перерыто. Гулял сквозняк, на полу валялись разбитые паркетины, бутылки, дорогие наряды, обломки лепнины, мебели, осколки фарфора и хрусталя.
У стены, съёжившись и прячась одна за другую, сидели на корточках фигуры в длинной одежде.
– Bonjour, mademoiselle. Levez-vous, s’il vous plaît, – обратился к ним Седов.
Они вскочили, рыдая и протягивая руки. Не менее полусотни. Настоящие. И, кажется, есть прехорошенькие…
– Не трогали? – спросил генерал.
– Никак нет, ваше-ство! – ответил Корнеев.
– Правильно. Сначала пусть доктор осмотрит на предмет срамных болезней. Вон та, вижу, без носа. От неё бы натерпелись беды.
Седов жестами подозвал безносую и, пригрозив пистолетом, велел убираться.
– Остальных к доктору. И в баню, а то они, может, год её не знали.
– Скажете, ваше-ство, – возразил Корнеев. – Пахнут приятно. Цветами, что ли…
– Иноземная хитрость. Слыхали, что их император писал жене? «Я возвращаюсь из похода, буду через два месяца, а ты чтобы это время не смела мыться».
– Это почему?
– Верно, у них по-другому не работает, – сказал Седов под солдатский хохот. – Сейчас поговорю.
И обратился к женщинам:
– Êtes-vous prêt à travailler pour nos soldats?
– Oui! Ayez pitié, monsieur! – вскричали они и повалились на колени.
– Жидкая натура, – сказал Корнеев с презрением. – Наши бы никогда.
– Верно говоришь! – поддержали солдаты. – Наши с вилами, топорами…
– Значит, к доктору и в обоз, – распорядился генерал. – Две бочки воды, мыло, накормить как полагается, а там поглядим.
– Есть ещё с детьми, – сказал Корнеев. – В соседней зале. И просто беспризорные.
– Дети – ангелы безгрешные. Беречь как зеницу ока. В нашу веру окрестим, дадим воспитание. Но они, – указал Седов на разбитое окно, – шаромыжники пусть о том не ведают и полагают что хотят.
* * *
Вечером у разрушенного моста к Седову подскочил взволнованный майор Зимин:
– Попался, ваше высокопревосходительство! Невредимый, представьте себе!..
– Ведите, – распорядился генерал, сразу догадавшись, о ком речь.
– Сию минуту!
И даже менее чем через минуту, держа за шиворот, майор препроводил задержанного.
Вот ты каков, великий полководец. Облик, знакомый по устным описаниям и множеству картин. Чуть ниже среднего роста, не карлик, как болтают злые языки. Короткие ноги, брюшко. Голова не покрыта, и выражение чумазого лица, на портретах столь надменное, сейчас беспомощно и жалко.
– Что будем делать? – спросил Зимин.
– По-хорошему бы вздёрнуть вверх тормашками да зарисовать в назидание потомкам, – задумчиво произнёс генерал. – Но ведь союзники, язву им, не поймут! Ладно, под стражу его. Завтра дадим тридцать розог по филейным частям и отправим в ставку государя.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.
– Но мне почему-то кажется… – добавил Седов, понизив голос. – Знаете, майор, есть такое предчувствие, что по дороге он попытается бежать.
* * *
За окном стемнело, когда офицеры расположились в гостиной одного из немногих уцелевших особняков. Пили трофейное вино, делились воспоминаниями. Кто-то распечатывал карты, другие обнимали за талии умытых, приодетых и весьма довольных жизнью пленниц.
Майор Зимин и юный поручик Алабин в четыре руки разучивали на рояле новую кантату Осипа Козловского.
В камине рдели угли. Язычки свечей то дрожали, то ровно устремлялись к потолку.
К генералу от артиллерии Седову подсел капитан Платонов.
– Всё-таки беспокойно, Андрей Николаевич, – сказал он.
– Что вас тревожит, Михаил Платонович?
– Наша взяла. Но они поднимут голову, захотят реванша. Как бы не вздумали напасть на Севастополь? Лет через сорок вполне…
– О том не волнуйтесь, – отрезал генерал и твёрдой рукой налил два бокала выдержанного бордо. – Не вздумают, научены. Сами не полезут и англичанке отсоветуют. И немцу.