Джордж Г.У. Буш был вполне откровенен относительно того, что он не занимается «такими вещами, как видение». В противоположность ему, Билл Клинтон очень энергично выражал идею, куда Америка должна идти. Он хотел реорганизовать Америку, и наступление нового тысячелетия давало ему достаточно возможностей для риторики. Экономический аспект этого видения был достаточно прост. Мы искали третий путь, где-то между социализмом и его излишне вмешивающемся в экономику государством и рейганистско-тэтчерским минимальным государством правых. Ясно, что существует не один, а множество третьих путей. Мы искали третий путь, адекватный для Америки.

Как мы уже видели, поиск потерпел неудачу: мы не смогли найти той сбалансированности, к которой стремились. Мы зашли слишком далеко в дерегулировании, так и не выступив в защиту роли, которую государство может и должно играть.

Я убежден, что у нас были цели — и мы знали, как их достигнуть в современной экономике — если бы мы лучше концентрировали внимание на них, то были бы в состоянии избежать некоторых крайностей 1990-х годов и смогли бы лучше справиться с проблемами, возникшими в результате. Более четкое видение должно было также обеспечить нам ориентиры нашего движения вперед и понимание того, как, например, справиться с проблемами, созданными недавними корпоративными скандалами.

В следующей далее дискуссии я попытался дать более полное представление о своем видении будущего Америки. Я называю это видение Демократическим идеализмом и хочу тем самым сказать, что это видение — идеал, к которому мы должны стремиться. Но это не утопия. Оно отражает эгоистичность индивидуумов и несовершенство наших институтов, в том числе и государственных. У меня было искушение назвать его Новым демократическим видением, но этот термин уже занят — и как я уже отмечал в этой книге, Новые демократы, наверное, отошли слишком далеко от идеализма, лежащего в основе любого видения. По самой крайней мере, их видение было временами слишком туманным. Я надеюсь, что последующее рассмотрение поможет им более четко понять, к чему они могли бы стремиться.

Это видение лежит где-то между теми, кто видит государство играющим доминирующую роль в экономике, и теми, кто стоит за его минимальную роль; и в то же время между теми, кто считает капитализм насквозь прогнившей системой, и теми, кому рыночная экономика представляется безупречным и чудесным изобретением человека, обеспечивающим невиданное процветание для всех. Я рассматриваю рыночный механизм, как мощный инструмент создания благ, еще не достигший потолка своих возможностей, но в процессе своего развития обрекший часть человечества на отставание и фактически даже ухудшивший положение некоторой его части.

Это видение предполагает сбалансированную роль государства и попытку обеспечения социальной справедливости на всех уровнях — как глобальном, так и локальных — и в то же время выдвигает чувство индивидуальной и национальной ответственности. Предполагает расширение возможностей для индивидуальной инициативы и в то же время отдает дань неизбежности коллективных демократических действий. Это видение и вытекающая из него программа учитывают связи, существующие между экономикой и политическими процессами, и зависимость того и другого от особенностей общества (которое мы строим) и особенностей составляющих его индивидуумов.

 

ПРОТИВ ЧЕГО МЫ ВЫСТУПАЕМ

Всегда легче определить, против чего мы, чем за что мы, и годы правления Рейгана и Джорджа Г.У. Буша дали нам достаточно возможностей увидеть то, против чего мы всегда выступаем.

Консервативные заклинания состоят в том, что чем меньше государство и ниже налоги, тем лучше; деньги, израсходованные государством, как правило, растрачиваются впустую в то время, как в частном секторе они расходуются с пользой. События 1990-х годов должны были бы положить конец этим утверждениям: частный сектор транжирил деньги в таком темпе и таким образом, какие и не снились никогда большинству государственных чиновников, главы корпораций управляли своими империями без всяких сдержек, соперничая с наименее демократическими правительствами.

В отличие от этого Демократический идеализм стоит на том, что есть законные области государственной деятельности — от образования до содействия техническому прогрессу и до социальной защиты престарелых и малоимущих. В этих областях значительна роль как государственных расходов, так и государственного регулирования. Без вмешательства государства рынки зачастую производят излишнее количество чего-либо — например, загрязнения — и слишком мало чего-либо другого — например, фундаментальных научных исследований. Сердцем каждой преуспевающей экономики является рынок, но успешное функционирование рыночных экономик требует сбалансированности государственного сектора и рынка. Конкретная точка равновесия различна в зависимости от страны и периода времени; различаются от одного сектора к другому и от проблемы к проблеме. Определение этой точки требует решения вопроса, что должен делать рынок, и что — государство, и каким образом делать.

Рассмотрим один пример: на протяжении последних тридцати лет возрастала озабоченность состоянием окружающей среды. Рыночный механизм приводит к избыточным выбросам загрязнителей в воздух и воду, производится очень много токсичных отходов, и недостаточное внимание уделяется организации их захоронения и переработки. Для ответа на эти опасения требуется вмешательство государства. Сегодня благодаря государственным программам наш воздух и наши озера стали чище, чем они были бы без этого вмешательства, состояние окружающей среды лучше, чем было долгое время назад. От этого выиграли все граждане.

В основе концепции минимального государства лежала примитивная идеология, о которой я упоминал раньше, называя ее «рыночным фундаментализмом». Суть же заключалась в том, что в общем и целом рынки сами по себе и эффективны, и стабильны. Я называю это идеологией, поскольку это было предметом веры: рыночный фундаментализм не опирался на какие-либо приемлемые экономические теории и противоречил большому числу эмпирических фактов (например, он мог бы считаться обоснованным, если бы имели место совершенная информация, совершенная конкуренция, полный набор рынков и т.п. — условия, которые не выполняются даже в наиболее передовых странах). В реальности рыночный механизм часто дает сбой, результатом которых является безработица, иными словами предоставленный себе самому этот механизм не обеспечивает страхования от многих важных рисков, с которыми сталкиваются индивидуумы, в том числе риска остаться без работы. Установлено, что значительная часть экономического роста последних лет явилась результатом фундаментальных научных исследований, финансируемых государством. Расширение сферы деятельности государства было в большинстве случаев ответом на провалы рыночного фундаментализма. Консерваторы пытались утверждать, что вмешательством государства чаще усугубляет проблему, чем ее решает. Но это просто не верно: фактически дело обстоит так, что перед тем, как государство вмешивалось со своим регулированием макроэкономики в целом — систематические шаги в этом направлении стали предприниматься под влиянием идей Кейнса после Второй мировой войны — экономические циклы раньше были гораздо серьезнее, чем сегодня. Спады были более продолжительными, а подъемы — более короткими.

Даже аргумент, что государственное вмешательство всегда неэффективно, опирается больше на идеологию, чем на науку. Покойный Герберт Саймон (Herbert Simon) из Университета Карнеги-Меллона (Carnegie Mellon University), получивший Нобелевскую премию за крупный вклад в понимание поведения организаций, не так давно поставил вопрос следующим образом: «Большинство товаропроизводителей являются наемными работниками, а не собственниками фирмы. С позиций классической (экономической) теории, им имеет смысл максимизировать прибыли фирмы только в тех пределах, в которых они находятся под контролем собственников... Более того, в этом отношении нет никакой разницы между коммерческими фирмами, бесприбыльными организациями и бюрократическими учреждениями. Все они сталкиваются с проблемой, как обеспечить, чтобы деятельность их наемных работников была направлена на цели организации. Нет никаких оснований считать, a priori, что в организациях, преследующих цель максимизации прибылей это легче (или труднее), чем в организациях, имеющих другие цели. Вывод, что организации, чья деятельность мотивируется прибылью, будут более эффективными, чем другие организации, не следует из организационной экономики, построенной на неоклассических принципах. Построенная на неоклассических допущениях организационная экономика этого не подтверждает. Если же это подтверждается эмпирикой, то для объяснения фактов должны быть введены дополнительные аксиомы».

Консервативная программа Рейгана-Буша содержала нечто большее, чем просто урезание роли государства. Даже Рейган и Буш понимали, что в некоторых областях необходимо вмешательство государства. Они проталкивали, например, увеличение оборонных расходов, и поэтому у консерваторов был свой взгляд на то, как лучше всего собрать требуемые налоговые поступления. Рейгановская экономика предложения исходила из того, что любой налог на богатых так подорвет их стимулы, что они станут работать менее усердно и меньше сберегать, в результате чего бедные окажутся еще беднее. Эта логика легла в основу сокращения налогов 1981 г. Утверждения Артура Лаффера, президента Рейгана и других, что в результате налоговые поступления увеличатся, не оправдались — катастрофически не оправдались с точки зрения фискального здоровья страны. Сбережения и предложение рабочей силы просто не возросли в предполагавшемся объеме (важнейшим доказательством ошибочности этих расчетов служит то, что те, кто предсказывал тяжелые последствия клинтоновского повышения налоговых ставок для богатых в 1993 г., также оказались неправыми).

Есть подозрения, что даже Рейган был не настолько прост, чтобы верить в то, что снижение налоговых ставок увеличит налоговые поступления. У него была долгосрочная программа сокращения объемов государственной деятельности, и в особенности государственных расходов. Предполагалось, что надвигающийся дефицит заставит снизить расходы. Если это действительно то, чего добивался Рейган, то он победил. Даже более того, именно перспективы возрастающего дефицита вынудили Клинтона проделать трудную и черную работу по выявлению того, каким образом можно обеспечить сокращение расходов. И только чрезвычайно высокие темпы экономического роста и дивиденды мира, полученные от окончания холодной войны, сделали это сокращение приемлемым.

Рейгановская программа снижения налогов на богатых была частично результатом принятии ошибочной модели экономики. С точки зрения Рейгана, снижение налогов на богатых не только окупится через экономический рост — чего на самом деле не произошло — но от него выиграют и бедные. Идея эта витала в экономической науке очень давно и к тому времени уже вполне дискредитировала себя. Она называется «экономикой просачивания вниз». Смысл ее в том, что лучшим способом помощи бедным является наделение деньгами богатых; результаты этого начнут в конечном счете «просачиваться вниз». Но на самом деле нижние доходные категории увидели падения своих реальных доходов на протяжении двух десятилетий с 1973 по 1993 г. Точка зрения Рейгана не получила подтверждения ни со стороны экономической теории, ни со стороны реального развития событий. Даже те, кто убежден в эффективности рыночного механизма, должны были бы признать, что он не решает всех проблем. Спрос на неквалифицированный труд, например, может быть, настолько мал, что зарплата неквалифицированных рабочих упадет ниже уровня поддержки существования. В деле сокращения неравенства есть место для государства — например, оно обеспечивает образование и дополнение дохода для категорий работников с очень низкой заработной платой.

Рейгановская налоговая программа, однако, не только исходила из ошибочной модели экономики. Порою казалось, что она исходит из другой системы ценностей, чем та, которая позднее была принята администрацией Клинтона: рейганисты на самом деле, может быть, не верили в то, что сокращение налогов на богатых приведет к росту налоговых поступлений; они, может быть, не верили и в «экономику просачивания вниз», их просто не очень заботило, как скажется их политика на бедных.

Мы отвергали принципы, лежавшие в основе большинства мероприятий Рейгана, даже более радикально, чем практический курс его администрации, вызывавший наше возмущение. Слова недорого стоят, все на словах отдают дань «состраданию». Надо судить по делам. Некоторые дела приобретали знаковый смысл: в определенный момент правления Рейгана требования наличия в школьных завтраках двух видов овощей удовлетворялось горчицей и кетчупом. Аналогично в самом начале правления Джорджа У. Буша было резко поднято предельно допустимое содержание мышьяка в воде. Этот курс характеризуется и целым рядом других решений, каждое из которых в отдельности может показаться маловажным — об отмене так называемых обязательных квот, о сокращении расходов на проект «Ранний старт», дошкольную программу для детей из малоимущих семей, о введении нормативов, допускающих прекращение выплат пособий инвалидам, о политике страхования от безработицы, — но в совокупности свидетельствующих о принципиальном расхождении моделей, отражавших различие в суждении и ценностях. Становится очевидным, что в модели, принятой Рейганом, скупость в отношении малоимущих сочеталась с щедростью в отношении к имущим, и это зачастую вступало в противоречие с истинной приверженностью к принципам свободного рынка.

Ибо как можно совместить массированные субсидии авиалиниям, огромные выкупы банковских кредитов с принципами рыночной свободы, которые они (консерваторы из рейгановской администрации. — Пер.) якобы защищали? В условиях роста вспомоществования для корпораций, протекционизма (по одной оценке к середине пребывания Рейгана в должности, четвертая часть импорта была объектом каких-либо торговых ограничений) и налоговых льгот свободно-рыночная риторика превращалась просто в прикрытие политической программы, включившей помощь нефтяным компаниям, более низкие налоги на богатых и меньшую поддержку бедных. Этих двойных стандартов по-прежнему придерживаются многие «истинные консерваторы».

 

ВЫЗОВЫ, ПЕРЕД ЛИЦОМ КОТОРЫХ СТОЯТ ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ДЕМОКРАТЫ

[126]

Когда Клинтон вступил в должность, он столкнулся с множеством вызовов. Консерваторы добились огромных успехов в распространении своей идеологии и обличении демократов как «либералов» — т.е. сторонников большого государства и высоких налогов. Еще до падения Берлинской стены и поражения коммунизма демократы признали, что регулирование времен Нового курса не срабатывает и с непрерывными сдвигами в экономике все более устаревает.

Первый вызов, брошенный нам, касался объяснения того, что ошибочно в идеологии консерваторов и в разработке альтернативного видения. Но вместо того, чтобы начать атаку на исходные положения, на идеологию консерваторов, мы приняли дискуссию в том формате, который они нам навязывали. Мы старались продемонстрировать их неправоту, проводя дерегулирование еще более энергичнее, чем любой консерватор, сокращая расходы еще более беспощадно, чем это делали когда-либо они.

Консерваторам удалось добиться и еще одного крупного политического успеха. Ловкими маневрами им удалось убедить большинство среднего класса, что оно уже принадлежит к высшему классу или в ближайшее время вольется в его состав. В результате эти люди стали относиться с подозрением к любому повышению налогов на богатых. Широкую поддержку получило предложение об отмене налога на наследование, хотя его на самом деле платили очень немногие и даже еще меньше стали бы платить после небольшого повышения пороговой суммы (оценки наследства, ниже которой оно не подлежит налогообложению). Демократия означает, что исполняется воля «медианного избирателя» — среднего класса — и, таким образом, политика демократов концентрировала внимание на «обездоленных», т.е. на помощи бедным. Поэтому изменение восприятий среднего класса создавало для демократов все большие трудности в обеспечении поддержки своей «перераспределительной» программы электоратом. Но даже если бы консерваторам и не удалось убедить большинство среднего класса в том, что они уже вошли в высший класс или могут в него войти (верхний класс составляет 2 процента в распределении населения по доходу), все равно сдвиги в экономике требовали изменения в перераспределительной программе. Рост доли среднего класса в национальном доходе означал, что средний класс тем или иным путем должен внести вклад в решение проблемы бедности: во многих странах, даже если изъять у очень богатых весь доход и передать его очень бедным, проблема бедности все равно не будет решена.

Консерваторы, в свою очередь, затрудняли формулирование перераспределительной программы — в том числе и те, что входили в администрацию Клинтона, в особенности чиновники из министерства финансов — пытаясь охарактеризовать эту программу, как выдержанную в «классовой терминологии». Борьба против вспомоществования для корпораций рассматривалась как борьба против богатых, что могло бы стоить его администрации репутации защитников рыночной экономики. Но порядок заключался в том, что те, кто занимал подобную позицию, сами использовали классовый анализ, пытаясь обвинить тех, кто отстаивал перераспределительную политику в разжигании классовой борьбы. На самом же деле таковы просто реалии: различные варианты политики по-разному влияют на разные группы населения, учет этой разницы давно уже считается принципом хорошего и открытого правления; это один из немногих способов преградить дорогу тем, кто подрывает государственную политику в своих частных интересах.

Мы сделали гораздо меньше для решения проблем неравенства, очень болезненных в нашем обществе, чем мы могли сделать, — а некоторые наши действия, уже обсуждавшихся выше, например, снижение налога на прибыль от переоценки капитала, даже усугубляли проблему (если, конечно, не стоять на принципах теории «просачивания вниз»). Мы понимали, что одной из причин бедности является недостаточное образование, и мы знали также, что во многих рыночных странах школы находятся в плохом состоянии. Школы в городских гетто с переполненными и плохо дисциплинированными классами затрудняют процесс усвоения знаний даже для прилежных учеников. Когда же Совет экономических консультантов предложил программу возобновляемых кредитов, позволяющую мультипликацию небольших федеральных расходов и превращение их в крупные улучшения школьного образования, как я упоминал в главе 2, министерство финансов выступило против этой инициативы, ссылаясь на озабоченность ее влиянием на бюджетный дефицит и выразив сомнения в том, что эти средства будут разумно использованы. Но те же самые возражения можно было бы выдвинуть против любой государственной программы. Точно так же мы знали, что в ближайшем будущем возрастает потребность американцев в образовании большем, чем программа двенадцатилетней школы. Исходя из этого, мы предложили вычет платы за обучение из налогооблагаемой базы и образовательные кредиты, но эта программа была выгодна среднему классу — хотя большинство детей из среднего класса, способных и желающих продолжить образование, и так поступали в колледжи, а в помощи нуждались дети из бедных слоев, родители которых были настолько неимущими, что платили очень небольшой подоходный налог или были от него освобождены.

Второй вызов, в ответ на который мы лишь частично оправдали надежды, заключается в необходимости сформировать программу «социальной справедливости», где предлагался подход к решению проблем малоимущих в нашем обществе, который мог бы найти понимание у среднего избирателя. Ответ в основном заключался в снятии акцентов с проблем малоимущих и поиске программы, которая помогла бы всем американцам, и, помогая всем американцам, помогла бы в их числе и бедным американцам. Ведь система социального страхования была программой не только для бедных, но и для всех американцев. Все американцы выигрывали от программ развития технологий — таких, например, как программа, благодаря которой появился Интернет — и программ охраны здоровья, обеспечивающих борьбу с раком и сердечно-сосудистыми заболеваниями; или программ, облегчающих американцам покупку собственного жилья, через систему Фанни Маэ.

На самом деле позиция многих демократов состояла в том, что любая программа, предусматривающая проверку материального положения — как программа, ориентированная только на бедных, — будет плохой программой, т.е. неспособной оказать людям адекватной поддержки.

Программа, которую я только что охарактеризовал, намечала одновременно решение проблемы провалов рыночного механизма и проблем перераспределения. Частные страховые компании просто не предоставляли аннуитеты, обеспечивающие такой же уровень поддержания дохода для престарелых, как государственная система, прежде всего потому, что они не предоставляли страхования от инфляции.

Но когда мы провалили перераспределительную часть программы, нам был брошен третий вызов. Если мы — и демократы, и республиканцы — все стоим на страже интересов среднего класса, если все мы за рыночную экономику, не стесняемую регулированием, то где же проходит водораздел между левыми и правыми, что отличает демократов от республиканцев? За что же, собственно говоря, выступают демократы? Было ли это концом, политики, по крайней мере, в том виде, в каком мы ее знали, или во всяком случае экономической политики?

 

ЭФФЕКТИВНОСТЬ И ПРОГРАММЫ РОСТА

Обе партии можно рассматривать как две команды менеджеров, каждая из которых заявляет, что она лучше знает, как нужно управлять экономикой. Демократы стараются убедить избирателей, что они могут лучше обеспечить экономический рост, сократить дефицит, снизить объем государственной деятельности, провести дерегулирование. Демократы могут попытаться охарактеризовать себя как команду «честных» менеджеров, не уличенную в таком влиянии на нее узкогрупповых интересов, под которое подпали республиканцы. Контраст в отношении результативности экономической политики обеспечивал определенную поддержку этим притязаниям, можно было считать, что в области экономики у демократов сформировалось некоторое видение, но этому мешали две проблемы. Мы мало сделали в отношении вспомоществования корпорациям, и когда мы стали допускать доминирование узкогрупповых интересов в одной области за другой, наше видение становилось все более расплывчатым. Мы могли только пытаться убедить электорат, что менее зависимы от узкогрупповых интересов (что, я полагаю, было верно), но избиратели уже слишком отчаялись для того, чтобы вникать в такие тонкие различия.

Вторая, более фундаментальная проблема заключалась в том, что наше видение не было воодушевляющим. Я, как и большинство тех, кто вошел в администрацию Клинтона, имели гораздо более амбициозное видение. Как экономист, я сосредоточился на определении новой роли государства и коллективных действий в экономике. Современная экономическая наука обнаружила множество ситуаций, в которых рыночный механизм отказывает, и поэтому государственное вмешательство может сыграть положительную роль, и мы, американцы, во многих случаях считаем это само собой разумеющимся. В общем и целом мы выступаем за сохранение Системы социального страхования и Медикэр, а также поддерживаем государственное финансирование фундаментальных исследований. Будучи экономистом, я приветствовал возможность поближе наблюдать, как эти идеи могут претворяться в жизнь. Я верил, что политика, основанная не на идеологии свободного рынка, а на понимании ограниченности как рыночного механизма, так и государства, имеет наибольшие шансы генерировать устойчивое экономическое процветание. Темпы роста будут выше, а уровень безработицы — ниже.

Я был убежден, что сбалансированный курс, признающий ограниченность возможностей как рыночного механизма, так и государства, был единственным подходом, совместимым не только с тем, чему учит современная экономическая теория, но и с уроками истории экономики, и не только в Соединенных Штатах, но и в других местах. И после того, как я был свидетелем событий девяностых годов и последующих лет, я еще более укрепился в своих убеждениях: это является одним из приоритетных уроков девяностых годов.

Рыночный механизм является средством для достижения определенных целей — в первую очередь более высокого жизненного уровня. Сам по себе он не является целью. И даже более того, большинство политических мер, предлагаемых в последние десятилетия консерваторами, такие как приватизация и либерализация, не должны рассматриваться как цели, но лишь как средства. Хотя цели рынков очень узкие — они обеспечивают только материальную составляющую благосостояния и не ставят себе целью обеспечение более широкого круга ценностей, например, социальной справедливости, — ничем не ограниченный рыночный механизм зачастую не способен к достижению и этих ограниченных целей. Девяностые годы показали, что рынки не могут гарантировать стабильности, семидесятые и восьмидесятые годы — что они отнюдь необязательно генерируют высокие темпы роста и что бедность может возрастать даже в условиях экономического роста. Первые годы нового тысячелетия показали, что рынки не только не создают достаточно рабочих мест, чтобы обеспечить пополнение предложений рынка труда, но даже не могут компенсировать ликвидацию рабочих мест, вызываемую ростом производительности.

Я хочу подчеркнуть важность сохранения экономической активности на уровне как можно более близком к полной занятости; безработица представляет собой наиболее драматичный провал рыночного механизма, растрату нашего наиболее ценного ресурса. Первоприоритетной ответственностью государства является поддержание экономики на уровне полной занятости. Проблема состоит не в том, что мы не знаем, как сделать так, чтобы было лучше с занятостью, но в том, что мы недостаточно привержены обеспечению полной занятости. Как я уже отмечал в главе 3, Уильям Дженнингс Брайан во время избирательной кампании 1896 г. выступил с предложением замены золотого стандарта на биметаллический (золото и серебро) как средства борьбы с дефляцией, наносившей ущерб экономике и особенно — фермерам.

Защитники золотого стандарта были озабочены возможностью, что за отменой его последует свирепая инфляция. Однако на самом деле ничего подобного не случилось. Но в настоящее время слишком много стран отказалось от поддержания полной занятости из-за опасений инфляции. В борьбе против инфляции главы центральных банков рассматривают показатели безработицы как статистические данные, просто как списки потерь — непреднамеренные, но неизбежные издержки, залог успеха в этой борьбе. Такой подход дегуманизирует эту борьбу: рассматривая безработицу через призму бесстрастной статистики, о безработных не думают как о реально существующих людях, с семьями и детьми; при этом можно игнорировать человеческие страдания — выходящие далеко за пределы потери дохода; потерявшие рабочие места теряют чувство собственной ценности; они чаще разводятся; их дети с большей вероятностью подвергаются опасности остаться с незаконченным образованием.

Мы должны учиться как на успехах девяностых годов, так и на их провалах; и одним их таких успехов было снижение уровня безработицы в то время, как производительность росла и рост экономики продолжался. Эти успехи были тесно связаны. Для того, чтобы снизить уровень безработицы, мы создали для людей возможность брать на себя риск, а риск есть основа предпринимательства, и это было сердцевиной наших реальных успехов в этом десятилетии. Молодым людям не нужно было беспокоиться о возможности банкротства своей компании, они знали, что найдут себе другое рабочее место. Когда уровень безработицы ползет вверх, склонность к принятию риска снижается, и это наносит экономике ущерб. В девяностые годы, напротив, все больше и больше людей вливалось в ряды рабочей силы, их квалификация повышалась: вступил в действие благоприятный цикл развития событий («добродетельный круг»).

Поэтому, с моей точки зрения, достижение необходимой сбалансированности между государством и рынком является самым лучшим средством обеспечения устойчивого роста и долговременной эффективности. Достигнуть необходимой сбалансированности можно, усилив роль государства в некоторых областях и ослабив ее в других. Это означает ликвидацию или, по крайней мере, реструктуризацию сельскохозяйственных субсидий, гораздо более осторожное отношение к государственным выкупам долгов крупных корпораций (таких как авиалинии) и к рыночным интервенциям, ограничивающим конкуренцию (таким, как в случае с алюминием). В то же время это означает более активную роль в защите потребителя (от разного рода злоупотреблений, о которых мы так подробно рассказывали в предыдущих главах). Это означало бы признание, что во многих случаях рынок подвержен провалам — например, индивидуумы сталкиваются с огромными рисками, от которых они не могут обеспечить себе страхования — и государству следует хорошенько задуматься, как быть с последствиями такой ситуации. Еще очень многое надо сделать для защиты американцев как в области здравоохранения, так и в области доходов престарелых или занятости. Америка нуждается, например, в лучшей системе страхования от безработицы, как мы обнаруживаем каждый раз, когда экономика входит в фазу рецессии и численность долговременных безработных резко возрастает.

Но я и мои коллеги в администрации Клинтона стремились сделать больше, чем просто повысить темпы роста экономики и ее эффективность — хотя мы и были уверены, что проводимая нами политика обеспечит эти цели. Интенсивность конфликта между консерваторами и либералами, демократами и республиканцами не может быть объяснена только спором об экономической эффективности. Предметами спора были также неравенство и бедность, политика и власть, ценности и даже сама природа общества и то, куда идет наше общество. Все это придавало нашим дебатам эмоциональный накал. Налоговые реформы обычно вызывают накал страстей: снижение налога на прибыль от переоценки капитала позволило небольшому числу людей получить для своих личных трат очень большие деньги, а снижение налога на дивиденды отдает еще большие деньги в руки самих богатых. Я уже высказывал мысль, что налоговую политику можно считать заявлением в конкретной форме об исповедуемых нами ценностях. Клинтоновские изменения налогов 1993 г. были, напротив, сконцентрированы на тех, кто способен их платить, на тех, чьи доходы больше всего выросли в течение предшествующих двадцати пяти лет, на верхней 2-процентной группе. Мы предложили ввести налог для того, чтобы подорвать стимулы к выбросу парниковых газов, это позволило бы улучшить состояние окружающей среды.

 

ЦЕННОСТИ ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО ИДЕАЛИЗМА

 

В то время, как политика, основанная не на идеологии, а на сбалансированном представлении о роли рыночного механизма и государства, является, по-видимому, наиболее благоприятствующей как росту, так и эффективности, существует еще и проблема более широкого видения, которое я сейчас попытаюсь сформулировать. Оно должно базироваться не только на понимании нашей экономики, но и нашего общества в целом, и оно выходит за пределы материалистических ценностей, имеющих первостепенное значение для программы ускорения роста и повышения эффективности. У этого видения три краеугольных камня: социальная справедливость — взгляды на равенство и бедность; политические ценности, в особенности демократия и свобода; и взгляды на взаимоотношения между индивидуумами и сообществами, в которых они живут. Как мы увидим из дальнейшего изложения, все эти три аспекта тесно связаны.

 

СОЦИАЛЬНАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Здесь неуместна защита базовых ценностей социальной справедливости. Я ограничусь простым утверждением: мы должны быть озабочены бедствиями бедных. Это нравственная обязанность, которая признается любой религией. Это коренная американская ценность. Декларация независимости начинается словами: «Мы исходим их той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью» (вне зависимости от расы, национальности, пола и т.п.), но без некоторого базового уровня дохода «стремление к счастью» бессмысленно.

Я также убежден, что все мы выиграем, если общество будет менее расколотым. Америка находится в числе стран с наиболее высокой долей населения, находящейся в тюремном заключении, и частично это, несомненно, объясняется чрезвычайно высокой степенью неравенства, существующей в нашем обществе. Возмутительно, что в самой богатой стране мира многие бедные не имеют адекватного доступа к здравоохранению, детская смертность в некоторых районах Америки выше, чем в некоторых развивающихся странах. Восточная Азия показала, что в тех из развивающихся странах, где удалось ограничить неравенство, развитие шло быстрее — частью потому, что они лучше использовали людские ресурсы, частью потому, что большее равенство связано с большей социальной и политической стабильностью.

В то время как принципы социальной стабильности остаются неизменными, акценты и инструменты политики обеспечения социальной справедливости меняются. Ниже я постараюсь рассмотреть только несколько ключевых проблем. Но есть и другие, такие как, например, обязательные квоты, имеющие не меньшее значение.

 

РАВЕНСТВО ВОЗМОЖНОСТЕЙ

Сейчас все возрастающее внимание и, по-моему, справедливо, уделяется равенству возможностей, и особенно возможностей для детей. С политической точки зрения это имеет огромное значение, особенно в Америке, считающей себя страной возможностей. Каждый обязан признать, что будущее ребенка не должно зависеть от имущественного положения его родителей. Концентрация внимания на возможностях позволяет обойти некоторые из традиционных компромиссных решений, которые часто выдвигаются экономистами. По старой политике перераспределения доходов, если что-то делалось для бедных и, по крайней мере, что-то достаточно существенное, то это всегда было хотя бы частично за счет среднего класса. Левые верили, что можно продолжать обращаться к высшим нравственным ценностям среднего класса; но победили правые: они не только обратились к глубоко укорененному эгоизму, но и выдвинули еще более сильный аргумент: даже если вы хотите помочь бедным и даете деньги государству, то это не лучший способ помощи, ибо государство неизбежно растранжирит большую часть этих денег. Правые делали акцент на частную благотворительность (свет из тысячи источников), идея, очень красиво озвученная в одной или двух речах Буша старшего.

Большее равенство возможностей означает, что страна будет лучше использовать свои основные людские ресурсы, обеспечив каждому возможность полного использования своего потенциала. Повысится и эффективность, и справедливость распределения. Кто может возразить против этого? Мы еще не разведали всех путей, которые открывает равенство возможностей. Мы знаем, что для того, чтобы дети из малоимущих семей имели равные возможности в школе, они должны быть обеспечены дошкольным образованием, но проект «Ранний старт», на который это возлагалось, остался без достаточного финансирования. Мы знаем, что если нужно, чтобы дети малоимущих родителей учились, их необходимо обеспечить адекватным питанием и что недоедание в детские годы может нанести организму непоправимый ущерб. Но программы, направленные на устранение этого, также недофинансируются.

Обратите внимание на различие позиций тех, кто говорит, что мы можем обеспечить одновременно больше равенства и более быстрый рост, и сторонников «экономики просачивания вниз», утверждающих, что можно помочь бедным путем передачи ресурсов богатым. Те и другие, видимо, пытаются избежать компромиссных решений. Но теория «просачивания вниз», даже если она сработает, не ставят вопроса о том, получат ли бедные столько же, сколько получили богатые. Или если поставить вопрос по-другому, нет ли других способов более непосредственного оказания помощи.

 

ЗАНЯТОСТЬ

Ни одна их возможностей не имеет столь важного значения, как возможность работать. К несчастью, и я уже отмечал это ранее, сегодня во многих странах мира очень многие лишены этой возможности, и почти во всех странах мира случаются периоды, когда имеет место такое состояние.

Но в настоящее время мы располагаем экономическими инструментами и, в более развитых странах, ресурсами, позволяющими расширить возможности занятости, особенно в периоды рецессий, периодически охватывающих рыночные экономики. Америка в период после Второй мировой войны испытывала благоприятное развитие цикла с более продолжительными фазами подъемов и более короткими фазами спадов, и нам удалось избежать крайних уровней безработицы, какими была отмечена Великая депрессия. Но все-таки периоды, когда безработица была сверх необходимости высокой, были сравнительно длинными. В период девяностых годов мы продемонстрировали, что экономика может функционировать при уровнях безработицы ниже 4 процентов без ускорения инфляции. В некоторых регионах страны и среди некоторых групп работников уровень безработицы упал ниже 2 процентов.

В большей части Европы статистика занятости показывала худшие, чем в Америке, результаты, и на протяжении длительного времени. Но решение проблемы занятости требует большего, чем просто «гибкости рынка труда», — которая стала почти что кодовым названием для снижения заработной платы и гарантированности рабочего места. Во многих странах более низкие минимальные уровни заработной платы вели и некоторому повышению занятости среди наименее квалифицированных работников, когда работодатели проявляли, по-видимому, готовность платить за право более свободной перегруппировки персонала. Очевидно, что в прежние десятилетия защита рынка труда была несколько более сильной, и тем не менее уровень безработицы был гораздо ниже, и в странах с самой сильной защитой рынка труда, таких как Швеция, рынки труда функционировали гораздо лучше. Европа, даже больше чем Америка, нуждается в пересмотре своих обязательств по поддержанию полной занятости с тем, чтобы обеспечить рабочее место каждому желающему работать, принять такие меры, как развитие образовательных систем и программ переподготовки, способных повысить мобильность рабочей силы, и что еще более важно, взять на вооружение макроэкономическую политику, предполагающую поддержание полной занятости. К сожалению, экономическая организация Европы ведет сейчас арьергардные бои; там больше озабочены инфляцией, чем занятостью и ростом. В мандате ее Центрального банка основное внимание уделяется инфляции. При этом еще существует Пакт стабильности, подрывающий способность европейских стран проводить финансовую политику, стимулирующую рост. (При этом, разумеется, Европа смогла избежать огромных бюджетных дефицитов, которые лишь с минимальным стимулирующим воздействием на экономику создал Буш, хотя многие правые в Европе, видимо, хотели бы последовать его примеру. В то время как Клинтон успешно отразил попытку республиканцев провести поправку к конституции, требующую обязательной сбалансированности бюджета, означавшую конец эра кейнсианской экономики, европейцы радостно согласились с Пактом, связывающим их по рукам и ногам). Последствия этого выбора начинали сказываться уже в первые годы нового тысячелетия.

 

СОЗДАНИЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ

Смещение акцентов от исходов к возможностям отражает параллельный сдвиг от дохода к активам, создающий для индивидуумов возможности самим строить свою жизнь и максимально использовать свой потенциал.

Некоторые предлагают наделять каждого американца при рождении, определенной суммой, которая может быть инвестирована в его будущее. Это не только обеспечило бы минимальную экономическую защиту, но и предоставило бы индивидуумам большую свободу в выборе на поворотных точках своей жизни. Сегодня слишком много молодых американцев заканчивают колледжи и аспирантуру, обремененные очень высокой задолженностью, что, в частности, ограничивает их возможности поступления на государственную службу.

Наделение американца средствами при рождении есть как политическое, так и экономическое решение. Ниже я кратко прокомментирую его политические аспекты.

 

ИНТЕРГЕНЕРАЦИОННАЯ УСТОЙЧИВОСТЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Наряду с обеспечением честности и справедливости по отношению к ныне живущим, мы должны помнить о справедливости по отношению к будущим поколениям. Это одна из причин нашей озабоченности деградацией окружающей среды. Загрязняя атмосферу, изменяя климат повышенной концентрацией парниковых газов, как мы это делали на протяжении последних двух столетий, мы ставим под угрозу благополучие наших детей и внуков.

И именно поэтому мы должны обращать внимание не только на социальную справедливость сегодняшнего дня, но и на устойчивость этой справедливости, которая подразумевает благополучие поколений, в том числе сохранение окружающей среды, сбережение наших природных ресурсов, поддержание нашей инфраструктуры и развитие нашего культурного достояния.

 

ПОЛИТИКА И ВЛАСТЬ

Связи между богатством и политической сферой уже длительное время вызывают в Америке беспокойство. Наша демократия несовершенна. Наша система создает видимость того, что один человек имеет один голос. Только немногие консерваторы открыто признают, что граждане должны получить право продавать свои голоса. (Ведь такая продажа, совершенная свободно и открыто, рассуждают они, повышает благосостояние как продавца, так и покупателя, иначе бы такая сделка не совершилась.) Но косвенно, через СМИ, голоса покупаются и продаются. Людям нужна информация, их нужно убедить, чтобы они не поленились сходить проголосовать, а иногда даже доставить к избирательным урнам, и все это стоит больших денег. Поэтому такую огромную роль играют пожертвования в избирательные фонды. Но отдельные спонсоры и еще в большей мере корпорации требуют компенсации за свои пожертвования. Они покупают поддержку государства — конечно не в такой грубой форме, как в некоторых странах, где политики просто берут взятки, но и у нас связь между политикой и деньгами видна невооруженным глазом. И именно поэтому такое большое значение имеет реформа финансирования избирательных кампаний, которая должна разорвать связь между деньгами и политикой, ибо если этого не произойдет, мы будем продолжать отстаивать в политике узкогрупповые интересы и корпоративные интересы будут преобладать над интересами рядовых граждан.

Сегодня информация играет гораздо большую роль, чем когда-либо. Если Интернет был в каком-то смысле демократической силой, то рост концентрации СМИ, охватывающий одну страну за другой, сильно подорвал реальную демократию. В России мы наблюдаем самый крайний случай: на смену контролируемому государством телевидению пришло контролируемое олигархами, а затем оно было вновь поставлено под контроль государства. В то же время в период девяностых годов ограничения на концентрацию СМИ были ослаблены. В Соединенных Штатах мы имели возможность потребовать от теле- и радиостанций, чтобы они в обмен на право пользования общественным эфиром обеспечивали широкое освещение избирательных кампаний на справедливой основе; это можно было провести так, что роль пожертвований в предвыборной борьбе снизилась бы достаточно существенно. Но такая реформа не отвечала ни интересам СМИ, зарабатывающих на рекламе, ни корпораций, зарабатывающих на власти, которую они приобретали, финансируя избирательные кампании. Хотя у нас и нет открытой купли-продажи голосов, те, кто добивался политического рынка, где продавались бы и покупались политики, сегодня празднуют победу.

За последние тридцать лет было сделано три крупных шага в направлении повышения электоральной демократии. И отчасти благодаря этим успехам мы сегодня знаем, что нам еще нужно сделать. Афроамериканцы, которых в значительной части Соединенных Штатов не допускали до избирательных урн (и даже сегодня есть места, где им чинят помехи), могут сегодня участвовать в выборах. Мы должны были бы облегчить процедуру регистрации избирателей, и Клинтон попытался сделать это, но были и те, кто хотел усложнить ее. В то же время демократия означает нечто большее, чем периодически проводимые выборы. Она включает осмысленное участие в принятии решений, сознательный процесс, в котором заслушиваются и принимаются во внимание разные взгляды и высказывания. Укрепление нашей демократии есть осмысленный процесс. Негосударственные организации (НГО) сейчас играют более важную роль, чем полвека назад, и создание Интернета усилило гражданское общество не только в Соединенных Штатах, но и во всем мире. Гражданское общество имеет несколько поучительных достижений, например, заключение Договора о запрещении противопехотных мин в 1997 г., несмотря на сопротивление Соединенных Штатов и в особенности министерства обороны, а в 2000 г. Юбилейное движение добилось списания долгов более чем двадцати странам, в то время как в МВФ в течение предшествующих трех лет сильно противодействовал облегчению долгового бремени этих стран. Осмысленное участие в принятии решений требует образованности и информированности граждан. Закон о свободе информации (1966) хотя и несовершенен, но все же предоставляет рядовым американским гражданам право на информацию о том, что делает их правительство. Без этого Закона они бы такого права не имели. Тем не менее большие области остаются засекреченными, и, как утверждал покойной сенатор Даниэль Патрик Мойнихен (Daniel Patrick Moynichen), гораздо более обширными, чем того требуют интересы национальной безопасности. Свобода слова и свобода печати являются общепризнанными основными правами; но эти права могут сыграть свою роль только в условиях, когда индивидуумы знают, что делает их правительство. Существует фундаментальное право знать. К сожалению, за последние несколько лет область государственных тайн расширилась. Даже лопнув, «мыльный пузырь» оставил нам наследство: беспрецедентное неравенство и новую значительную когорту мультимиллиардеров. Общества со значительным уровнем неравенства функционируют по-другому, чем более эгалитарные общества — хотя бы потому, что разница в экономической силе неизбежно преобразуется в разницу в силе политической. Мы уже наблюдали некоторые проявления этого, когда было проведено снижение налогов в 2001 г. В частности, отменен налог на наследование, что составляло часть пакета налоговых снижений 2001 г. Это обосновывалось интересами общества, однако аргументация при более тщательном рассмотрении оказалась несостоятельной: становилось очевидным, что это снижение налогов было просто попыткой богатых отдавать как можно меньшую часть своего богатства. Например утверждалось, что налог на наследование особенно сильно бьет по малому бизнесу, где наследники вынуждены продавать предприятия. Но эту проблему легко можно было решить путем повышения вычета из налогооблагаемой базы для супружеской пары с нынешнего уровня в 1,2 млн долларов до, например, 10 млн долларов, что исключило бы из сферы действия этого налога всех американцев, кроме самых богатых, и фактически весь мелкий бизнес. Аргумент, что этот налог подавляет инициативу, был патентованным средством самообслуживания. Сколько миллиардеров из Интеренет-коммерции отказалось бы от создания своей компании, если бы государство стало изымать, например, 40 процентов от части их богатства, превышающего 10 млн долларов? Выигрыши — и проигрыши — в этой игре были такие, какие и не снились в самом диком сне; предпринимателями двигал азарт созидания. Консервативные силы с огромным богатством и ненасытной алчностью вступили в игру за полную отмену налога на наследование — и добились ее. Но на кону было нечто большее, чем это, как признавали даже многие из богатейших людей Америки. Появление нового класса сверхбогатых, наследовавших свое богатство от своих родителей и дедов, изменило бы саму сущность нашего общества. Уже сейчас фактические данные показывают, что американская мечта, в которой бедняк в лохмотьях становится миллионером, притча в стиле Горацио Алджера, стала большей частью мифом. Вертикальная экономическая мобильность стала крайне ограниченной. Отмена налога на наследуемое имущество еще более закрепила бы эти сдвиги, создав новое «классовое» общество, в основе которого лежала бы не знатность происхождения, как в Европе, а Золотая лихорадка Ревущих девяностых. На самом деле налог на наследование был в формировании американского общества положительной силой, он поощрял создание фондов и частных университетов, игравших такую важную роль в общественной жизни и содействовавших успехам страны.

Отмена налога произошла как раз в тот момент, когда выяснилось, что большая часть богатства, казалось бы, созданного в период Ревущих девяностых, не более чем фантом, что большая часть богатства — «краденая» собственность и приобретена она с помощью дезинформирующего бухгалтерского учета и налогового жульничества, причем все это происходило в обстановке полного провала плохого корпоративного управления, из рук вон плохого корпоративного управления. Но те немногие счастливцы, кому удалось прикарманить огромные деньги, образовали базу для основания новых династий. Железнодорожные бароны девятнадцатого века по крайней мере оставили стране в наследство железнодорожную сеть, осязаемый капитал. Дороги связали между собой разные регионы страны и активизировали экономический рост. А что составляет наследство столь многих миллионеров и миллиардеров из Интернет-коммерции, высшего менеджмента Энрон, УорлдКом, Глобал Кроссинг, Аделфи и других, кроме «ужастиков», которые будут передаваться из поколения в поколение?

 

ИНДИВИДУУМ И ОБЩЕСТВО

Схватки за налоги, за государственные программы, иногда даже за перераспределение — все это были лишь в некотором роде локальные стычки. Настоящая большая битва шла за нечто более глубокое, она велась за саму сущность нашего общества и за характер взаимоотношений между индивидуумом и обществом.

Западная философия отводит индивидууму центральное место: общество создается для содействия индивидууму в его самовыражении. В других, незападных обществах большее значение придается сообществу, коллективу. Но даже воспитанные на западном индивидуализме, мы признаем сегодня нашу взаимозависимость; сейчас трудно себе представить жизнь отшельника, жизнь без тех благ, которые мы тем или иным способом получаем от других. Мы живем в сообществах, и то, как эти сообщества функционируют, оказывает сильнейшее влияние на благополучие каждого из нас. Современный «идеал» консерватизма исповедует некоторую разновидность грубого индивидуализма, где успех каждого индивидуума есть результат его собственных и только его усилий. Реальность, разумеется, от этого сильно отличается. Государство, как тем, что оно делает, так и тем, чего оно не делает, играет ключевую роль в успехе большинства индивидуумов. Так, где были бы недавно сделанные на новых технологиях состояния, например, на Новой экономике и Интернет-коммерции, если бы государство не финансировало исследования, заложившие основы Интернета. Интуитивно, конечно, многие это понимают: фармацевтические компании требуют государственной поддержки в области фундаментальных исследований, на которых основываются так много их патентов и такая значительная часть их прибылей.

Если взять самый крайний случай, то без некоторого минимума коллективных действий наше имущество могло бы быть просто разграблено. Поддержание законности и порядка есть первоочередная задача любого государства. Мы продаем и покупаем товары и услуги друг другу и друг у друга, и государство играет центральную роль в регулировании этого обмена, роль, выходящую за пределы, далеко за пределы простой гарантии выполнения контрактов. Современная экономическая наука содействовала определению границ областей, где желательны коллективные действия, множества случаев, когда рыночный механизм дает сбой — например, когда рынки не могут генерировать достаточного числа рабочих мест. И как мы уже отмечали, даже в случае эффективного функционирования рынков есть люди, чей доход не обеспечивает им нормальной жизни.

Государство, разумеется, не должно само решать все проблемы, решение которых оно считает необходимым. Имеют место такие же провалы государства, как провалы рыночного механизма. Со временем фирмы научились, как повышать эффективность, но по крайней мере в некоторых областях произошло также заметное повышение эффективности государства, хотя совершенно очевидно, что остается еще колоссальный простор для дальнейших улучшений. Одной из наших главных задач остается повышение эффективности и результативности деятельности государства, ибо если мы этого делать не будем, доверие к государству будет падать и сократятся возможности коллективных действий там, где проблемы могут быть решены только коллективными действиями.

 

ПРАВА ЧЕЛОВЕКА КАК ОГРАНИЧЕНИЯ И ЦЕЛИ

Одной из наиболее важных областей, где требуются коллективные действия, является защита наших свобод и основных прав. Все еще актуальны слова Франклина Рузвельта: мы должны бороться не только за наши основные свободы, свободу вероисповедания, слова и печати, но и за свободу от страха и свободу от лишений. Расширение традиционных гражданских прав путем дополнения их экономическими правами было воплощено во Всеобщей декларации прав человека, принятой Организацией Объединенных Наций 10 декабря 1948 г. За пределами Соединенных Штатов эти права находят все большее признание: ибо какую ценность имеет свобода слова для человека, который настолько голоден, что с трудом может говорить, свобода печати для человека, который не получил образования и не может читать?

В Америке мы, как правило, понимаем наши права как ограничения, налагаемые на государство: государство не должно нарушить ни одного из основных гражданских прав. Но по мере расширения списка прав — от права на частную жизнь до права знать, что делает государство, права делать выбор, права на достойную работу или права на основные нормативы здравоохранения — для осуществления этих прав индивидуума требуется государство.

 

ЗА ПРЕДЕЛАМИ РЫНКОВ И ГОСУДАРСТВА

Спор о роли государства в последние десятилетия расширил и обогатил свою тематику. Необходимость коллективных действий очевидна, но государство не единственный инструмент наших коллективных действий. Государство отличает от других инструментов коллективных действий его монополию на применение принуждения. Все индивидуумы сообщества должны к нему принадлежать, должны платить налоги и воздерживаться от определенных действий, таких как употребление наркотиков или совершение убийств. Другие формы коллективных действий являются добровольными. Было бы очень приятно, если бы мы могли полностью положиться на добровольные действия, но экономическая теория объясняет нам, что это невозможно. Есть необходимость производства благ общественного потребления, благ, которые содействуют благополучию всех нас, но при этом у индивидуумов есть стимулы вести себя «зайцем» за счет других. В этом случае индивидуумы подлежат принуждению к внесению своего справедливого вклада. Одни индивидуумы могут причинять ущерб другим, например, загрязняя атмосферу, и их надо остановить. Иногда срабатывает общественное давление, но в большинстве случаев осуществляемое анонимными сообществами оно дает сбой, особенно, если дело идет о больших деньгах.

Хотя здесь возникает потребность в государстве, но государство и политические процессы, которые им управляют, имеют свои ограничения. И здесь критическую роль играют НГО, не только поднимая свой голос (форма коллективных действий определенных групп в рамках политического процесса), но и предоставляя некоторые услуги. Давно уже существует традиция предоставления, причем весьма эффективного, НГО услуг в области здравоохранения и образования. Конкуренция частных университетов в Соединенных Штатах повысила качество высшего образования, но университеты являются бесприбыльными организациями. Есть школы, функционирующие на коммерческой основе, но они не добились больших успехов на рынке образования, доказывая тем самым, что существуют области, где мотивация прибыли заведомо обречена на провал.

Границы этих областей разнятся по различным странам и периодам времени. В Швеции, например, кооперативные цепи бакалейных магазинов по эффективности ничуть не уступают коммерческим. В сельском хозяйстве по всему миру кооперативы сыграли и продолжают играть важную роль как в предоставлении кредитов, так и в организации сбыта. В Соединенных Штатах, самой капиталистической стране мира, в торговле виноградом, миндалем и клюквой господствуют кооперативы. Часто кооперативы возникают в результате провала рыночного механизма — если соответствующие рынки отсутствуют или если на рынках господствуют коммерческие фирмы, обладающие монопольной силой и использующие ее для эксплуатации фермеров.

Короче говоря, дихотомия рынок/государство есть чрезмерное упрощение. Существует необходимость выхода за пределы рынка. Существует необходимость коллективных действий. Но формы здесь разнообразны. Апологеты свободного рынка не только переоценивают роль рыночного механизма, они недооценивают потенциал негосударственных форм, кооперативной деятельности точно также, как и необходимость присутствия государства.

 

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЭГОИЗМА

Адам Смит утверждал, что индивидуумы, преследуя свои собственные интересы, содействуют общественному благу. Но как мы уже видели в этой книге, это происходит далеко не всегда. Мы недооцениваем значение традиционных добродетелей, таких как доверие и лояльность, для функционирования нашей экономический системы. В прежние времена фирма и ее наемные работники были связаны отношениями лояльности, так что фирмы часто не увольняли работников во время экономического спада — и в некоторых странах эта традиция еще сохраняется. Но экономика, где критерием является сальдо Счета прибылей и убытков, господствующая сегодня в США, изменила эту ситуацию, незагруженных работников сразу же увольняют, невзирая при этом на издержки этого для общества в целом или семей увольняемых. Разумеется, фирмы, проявляющие такую жестокость по отношению к своим работникам, могут испытывать трудности при наборе кадров, но ориентированные на текущую прибыль они мало заботятся о долговременных последствиях.

Но это только один из примеров широкого класса явлений, где действия одних индивидуумов оказывают влияние на других. Эти воздействия не полностью учитываются рыночным механизмом. Барыши высшего менеджмента, о которых говорилось в предыдущих главах, были частично получены за счет акционеров и держателей облигаций. Эффекты, возникающие, когда действия одного индивидуума затрагивают других без соответствующей компенсации, принято называть «экстерналиями». Право индивидуума преследовать свои интересы ограничивается или должно ограничиваться возможностью нежелательного воздействия на других индивидуумов. «Свобода» предполагает право индивидуумов жить так, как они хотят — при условии, что это не оказывает нежелательного воздействия на других. Проблема заключается в том, что в нашем интегрированном и сложном обществе действия индивидуумов в возрастающем масштабе влекут за собой последствия для других. Поэтому в некоторых штатах курение на рабочем месте запрещено. Но как быть с курением дома, в частной жизни? Оно влечет за собой рост издержек на здравоохранение, и поскольку существует Медикэр, государственная система защиты здоровья для престарелых, эти издержки в основном перекладываются на налогоплательщиков.

Хотя государственное регулирование и другие меры социально-экономической политики направлены на ограничение масштабов нежелательных экстерналий, большая часть «корректного поведения» обеспечивается нормами поведения и этикой — установками на то, что «правильно» и что «не правильно». По умолчанию и консерваторы, и либералы едины в том, что на нас лежит ответственность за формирование характера нашего сообщества; равно как и характера индивидуумов, из которых оно состоит, и мы должны сильнее чувствовать эту ответственность за такое более широкое воздействие нашей политики. Разногласия начинаются при определении, какой именно характер нужно формировать. Консерваторов привлекает точка зрения Адама Смита, что индивидуумы, преследуя свои эгоистические интересы, вносят вклад в общее улучшение состояния сообщества — примечательная концепция, по сути дела сводящаяся к тому, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Если бы это была универсальная истина, существование нравственности не имело бы смысла. Мы бы никогда не задавались вопросом, правильно ли мы поступаем? Нам нужно было только спросить себя, что мы хотим, что сделает нас счастливее?

В определенном смысле бизнес всегда придерживается двойного стандарта: если предполагается делать деньги и поступать эгоистически есть то же самое, что служить сообществу, то, следовательно, можно лоббировать политику дерегулирования или увеличения возможностей получения прибыли, как проявление духа работы на благо общества — даже если такое лоббирование частично связано с защитой перед законодателями тезиса, что рынки являются имманентно конкурентными (и сверхприбыли быстро самоликвидируются), и в то же время уверением акционеров, что (ожидаемые) прибыли будут устойчивы, ибо рынки имманентно неконкурентны. И та же самая мораль, которой были привержены (точнее сказать болезнь, которой были подвержены) лидеры нашего бизнеса, распространилась и на наших политических лидеров. Они считали, что создают общественное благо, создавая личное благополучие. Они могли со спокойной совестью выступать за дерегулирование, будучи убежденными, что таким образом помогают экономике и обществу в более общем смысле, и в то же время получать увесистые пожертвования в избирательные фонды, обеспечивающие их переизбрание. Быть нравственным приобрело как в частном, так и в государственном секторе новое значение — любым путем повышать свою прибыль.

Как бы это ни было комфортно, но, к сожалению, это положение Адама Смита не имеет под собой никакой основы. Я надеюсь, что моя книга поможет осознать, насколько эта идея является ложной и опасной. Капитаны промышленности — лидеры, взирать на которых призывали американцев, те, кто служил вдохновляющим примером для остальных, действовали, как выяснилось, так, чтобы обогатить себя за счет других. И, по крайней мере, в ретроспективе их действия выглядят глубоко безнравственными.

Было ясно, что проблема не просто в том, что пара яблок оказалась червивой. Со временем обнаруживалось все большее количество гнилых яблок. Разумеется, нечестные менеджеры водились всегда. Америку поразило количество гнилых яблок и число известнейших компаний, вовлеченных в мошеннические действия. Было ли это так всегда или просто тайное стало явным? Или сам капитализм изменился — и изменились возглавляющие его люди. Центральным тезисом этой книги является положение, что поведение определяется стимулами. В бизнесе всегда есть решения, принимаемые на основе суждений. Нельзя все разделить на черное и белое. Бухгалтерам и аудиторам приходится принимать трудные решения, и они пытаются подходить к ним с профессиональных позиций. Но когда на кону большие деньги, когда получают крупные бонусы от роста курса акций — выработка суждений принимает искаженный характер сначала слегка, но со временем все больше и больше. В девяностые годы была деформирована система стимулирования, и соответственно в области поведения образовался порочный, самоусиливающийся цикл.

В девяностые годы нормы и этика изменились. То, что считается приемлемым зависит от того, как поступают другие, что они считают приемлемым. Если обычно главный исполнительный директор получает троекратное вознаграждение по сравнению с рядовым работником, то может считаться приемлемым, что выдающийся директор получит четырехкратное вознаграждение, но не сорокакратное. Если главный исполнительный директор, как правило, оплачивается в десять раз больше рядового работника, то для особо выдающегося директора может считаться приемлемой оплата в пятнадцать раз больше, но не в сто раз. В Америке девяностых годов все ограничения были опрокинуты, все стало приемлемым. В наличии были сильные стимулы, чтобы вырваться за пределы старых ограничений, и эти стимулы срабатывали. Считалось, что все заслуживают той оплаты, какую им удалось добиться. Такое было время. Система стимулов меняла местами правильное и неправильное, приемлемое и неприемлемое. И новая система стимулирования срабатывала.

 

ФОРМИРОВАНИЕ ИНДИВИДУУМОВ

Видение роли государства, с которым я выступаю, начинается там же, где начинает большинство экономистов: при данных предпочтениях и ценностях индивидуумов, каким должен быть экономический механизм, наилучшим образом удовлетворяющий желания индивидуумов? Но в основе спора о том, что случилось с Америкой в девяностые годы, лежит тревога, связанная с тем, как изменились наши ценности и наше общество. Люди моего поколения, может быть, особенно чувствительны к этим изменениям. Мы выросли в эпоху, которая заставила Джона Ф. Кеннеди обратиться с призывом: «...не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя, — спроси себя, что ты можешь сделать для своей страны». Линдон Б. Джонсон (Lindon В. Johnson) начал Войну с бедностью. А мы начали борьбу за гражданские права.

Ревущие девяностые способствовали формированию новых американцев. Когда я учился в Амхерст-колледже многие мои соученики специализировались на искусствоведении и гуманитарных науках. Большинство тех, кто специализировался на правоведении, выбрали прохождение практики по публичному праву, а большинство специализировавшихся на медицине избрали научно-исследовательскую карьеру.

В период девяностых годов самые лучшие студенты специализировались на бизнесе и правоведении. Самые лучшие и яркие дарования не интересовались государственной службой, их привлекали лихорадка слияний и поглощений и связанное с этим щедрое вознаграждение. Эта работа стала привлекательной частично из-за того, что ставки были там очень высоки.

У «мыльного пузыря» была другая, может быть, более позитивная сторона, которая, пожалуй, представляла лучшие традиции Америки. Его развитие расчистило путь в экономику беспрецедентному количеству нововведений, что было с энтузиазмом подхвачено молодым поколением — именно оно сыграло ключевую роль в Новой экономике. Как и среди дилеров Уолл-стрит, «коэффициент их выбытия» был очень высок; специалист в одной технической области морально устаревал, когда эта технология сменялась новой. К тридцати пяти годам вы были предназначены для мусорки — или управленческой работы, где перебирались бумаги, взыскивались платежи, оформлялись сделки, а использовать свое дарование и квалификацию предоставлялось уже следующему поколению.

Но в Америке девяностых годов имело место странное противоречие: успех этих лет основывался на науке и технике. Тем не менее Америка в значительной степени заимствовала идеи и кадры за рубежом, точно также, как она заимствовала там средства для финансирования бума. Силиконовая долина демонстрировала беспрецедентную открытость для иностранных дарований.

Иммигранты из Индии, лучшие выпускники технической специализации наших университетов, стали наиболее высоко оплачиваемой экономической группой в Америке, на втором месте были китайцы и далее следовал ряд других этнических групп. Но у самих американцев наука и техника популярностью не пользовались, хотя и составляли фундамент Новой экономики. Американские студенты составляли менее 50 процентов специализировавшихся на научно-технических дисциплинах в наших университетах.

Но не одна Америка испытывала сдвиги в мотивации и поведении. В Европе сначала корпоративные скандалы Америки были в основном восприняты как подтверждение предвзятого представления об эгоистичности и безнравственности американцев, и последовавшие неприятности для американской экономики рассматривались как справедливое возмездие. Но дальнейшее развитие событий показало, что высший европейский менеджмент практиковал такие же методы. И опять, сначала это показалось непосредственно связанным с американизацией европейского бизнеса: такие люди, как Месье (Messier) из Вивенди Юниверсал, первыми потерпевшие крах, были ярыми поклонниками капитализма американского образца, они концентрировали внимание на курсе акций (что означало — на текущей прибыли), а не на использовании более многогранного европейского подхода, учитывающего в явном виде интересы всех имеющих отношение к фирме. Но затем выяснилось, что в Европе проблемы носят более глубокий и всепроникающий характер, охватывая большую часть тех же самых отраслей — швейцарские банки, французские и германские телекоммуникационные компании и, кроме того, другие отрасли, например, авиалинии Свис эйр (Swiss air) и Сабена (Sabena) и даже одну голландскую бакалейную компанию.

Но я сохраняю надежду: на основе реакции, которую я уже наблюдал, я полагаю, что мы переживали еще один эпизод из серии, которые Альберт Хиршман (Albert Hirschman) из Института высших исследований Принстонского университета (Princeton's Institute for Adoched Studies) назвал Сдвигами увлечений (Shifting Involvements). Он утверждал, что каждый эпизод, где царил дух служения обществу, сменялся сдвигом в сторону частных интересов, а потом вновь наступал период господства духа служения обществу. Каждый из эпизодов приносил свои разочарования, и, только пережив такой эпизод, мы понимаем ограниченность его возможностей. События последних нескольких лет повлияли на умонастроения молодежи: они стали чаще думать о своем участии в Войне против бедности, в Войне против терроризма, увеличилось число заявлений на вступление в Американский корпус и Корпус мира, и, возможно, это объясняется чем-то большим, чем экономический спад.

 

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ

Глобализация означает, что проблемы и их решение, которые мы обсуждали выше, — адекватная роль государства, ограниченность рыночного механизма, формирующее воздействие экономики на индивидуумов и общество — нужно обсуждать в глобальном масштабе. Мы снова пишем правила игры, но на сей раз эти правила должны быть написаны международными экономическими институтами, в которых некоторые страны и особые узкогрупповые интересы и конкретные идеологии пользуются огромным влиянием. И в то время, как Америка рассуждает о «правовом государстве», проводимая ею политика учета только односторонних интересов отражает отказ от правопорядка на международном уровне. Америка за установление глобальных правил игры, но обеспокоена тем, что Всемирная торговая организация или Международный уголовный суд будут наделены некоторым суверенитетом. Короче, Америка за правопорядок, но лишь постольку, поскольку исходы его применения будут соответствовать ее потребностям. Немного рефлексии позволит себе представить, что если Америка обеспокоена тем, что может быть ущемлен ее суверенитет, то каковы чувства других стран, особенно развивающихся, когда они видят, как в международных институтах верховодят Соединенные Штаты и другие передовые промышленные страны?

Проблема состоит в том, что экономическая глобализация обогнала глобализацию политическую. Соединенные Штаты преуспели в распространении идеи демократии по всему миру. Демократия означает, что ни один индивидуум не может навязывать всем свою волю. При демократических режимах каждая партия стремится убедить других в своих достоинствах; лидерство, как правило, связано с процессом формирования консенсуса, с помощью которого достигается приемлемый компромисс конкурирующих точек зрения и интересов. Но на мировой арене Соединенные Штаты неоднократно давали понять, что осуществляться должна их воля. Они могут навязывать ее, используя все виды мощи, которыми они располагают, высокую экономическую мощь, если это им удается. Если же навязать свою волю не удается, то Соединенные Штаты прибегают к односторонним действиям, игнорируя мнение других. Например, при Джордже У. Буше Соединенные Штаты, крупнейший загрязнитель в мире по состоянию на 2001 г., односторонним порядком вышли из международного соглашения о сокращении выброса парниковых газов, оказывающих ощутимый эффект на климат, содействуя глобальному потеплению.

Глобализация означает, что все страны мира все более охватывает интеграция, а интеграция неизбежно влечет за собой возрастающую потребность в коллективных действиях для решения общих проблем. В мире существует одна атмосфера на всех, и выброс загрязнителей в одной стране — Соединенных Штатах — может иметь серьезные последствия для других стран; например, может приводить к наводнению в Бангладеш или даже привести к полному затоплению некоторых островных государств Тихого океана. Но Америка отказывается признать, что это ее решение, затрагивающее весь мир, должно приниматься в согласии с демократическими принципами.

Мы также еще не пришли к пониманию, какого рода решения должны приниматься на глобальном, а какого — на национальном уровне. Существует множество уровней, на которых коллективные действия могут осуществляться и осуществляются. Экономическая наука разработала набор принципов, указывающих на то, какие действия должны осуществляться на каком уровне. Глобальные блага общественного потребления и экстерналии, затрагивающие весь остальной мир, требуют действий на глобальном уровне; локальные блага общественного потребления, относящиеся только к локальному сообществу, — действий на локальном уровне.

Спор вокруг децентрализации, регионализации и глобализации охватывает не только проблемы, решаемые экономической наукой. Есть политические силы, призывающие к большей децентрализации — чтобы приблизить власть к народу, и другие силы, призывающие к большей глобализации — чтобы установить глобальные нормы, содействующие развитию глобальной торговли со всеми ее экономическими выгодами, которые могут возникнуть (по крайней мере, для некоторых) в случае создания глобального рынка. Эти силы противостоят друг другу, но тем не менее действуют одновременно, подрывая традиционную концентрацию власти в национальном государстве. По моим наблюдениям, баталии между ними чаще ведутся за интересы, чем за принципы: возникает вопрос, что я думаю о том, какие взгляды на распределение власти по уровням имеют больше шансов на успех? В Соединенных Штатах консерваторы требуют делегирования основной ответственности за социальное обеспечение штатам. Я же полагаю, что на уровне штата политические группировки, выступающие в защиту бедных, не так сильны, как на федеральном уровне, по крайней мере, в большинстве штатов. Делегирование штатам полномочий приведет к сокращению расходов на социальное обеспечение. Аналогично некоторые из положений в защиту инвестиций и интеллектуальной собственности, включенные в международные соглашения, сформулированы сильнее, чем это удалось пробить группам, лоббирующим бизнес, даже в благосклонном бизнесу политическом климате Соединенных Штатов. Однако нет легитимных экономических оснований для того, чтобы эти правила и нормы устанавливались на международном уровне; каждой стране должна быть предоставлена область компетенции, где она может принимать решения сама. Могут быть компромиссы, и разные страны могут иметь разные точки зрения на характер этих компромиссов. Недавние торговые соглашения вышли далеко за пределы собственно торговых проблем.

Соединенные Штаты фактически не приняли и принципы взаимности (золотого правила). Например, мы настаивали (и, как я полагаю, вполне законно) на том, чтобы Таиланд не использовал сетей для лова креветок, создающих угрозу черепахам. Но, следуя той же самой логике, остальной мир мог бы потребовать, чтобы мы не загрязняли атмосферу нашими парниковыми газами.

Глобализация также требует, чтобы мы перешли к решению проблем социальной справедливости на глобальном уровне. Принципы честности и справедливости руководят нами в наших отношениях с членами нашей семьи, нашего сообщества и нашими соотечественниками. Разумеется, на каждом уровне мы не забываем и о своих собственных интересах. Но при коллективном принятии решений индивидуумы, по всей видимости, пытаются выйти за пределы своих интересов, по крайней мере в своей риторике. Каждый защищает свою позицию, утверждая, что она исходит из общих интересов. Но с развитием глобализации будет возрастать потребность в том, чтобы мы руководствовались принципами честности и справедливости в наших отношениях с членами нашего глобального сообщества.

Многие в Соединенных Штатах, переходя на глобальный уровень, продолжают объяснять свою позицию, просто исходя из узкоэгоистических интересов Америки, хотя в последние годы участились попытки придавать политике, отвечающей интересам Америки, вид, якобы отвечающий интересам других стран, в том числе развивающихся. Мы говорим: «Если они только примут принципы глобализации, которые мы предлагаем, примут рыночный фундаментализм, они могут тоже обеспечить себе такое же процветание, как Америка!» Проблема, однако, заключается в том, что за рубежом мы проталкивали политику, которую мы не соглашались бы проводить у себя дома, и так как мы действовали лицемерно, наша аргументация оказывалась выхолощенной, а результаты политики крайне неудовлетворительными.

Когда я говорю, что с нравственной точки зрения нам пора начинать думать о «честности» с позиций глобальной перспективы — а не только с позиций наших эгоистических интересов, — я считаю, что это обеспечивает и долговременные интересы Соединенных Штатов. Глобализация означает, что мы больше не можем изолировать себя от того, что происходит в остальном мире, как нам с такой страшной силой показали события 11 сентября. Терроризм также легко преодолевает границы, как и деньги, которые его финансируют.

Мы можем в кратковременном аспекте добиться успехов в войне против терроризма, ведущейся физическими средствами. Но в долговременной перспективе это борьба за сердца и умы молодых на всей Земле.

Если эти люди сталкиваются с миром отчаянья, безработицы и нищеты, глобального лицемерия и неравенства, глобальных правил поведения, заведомо обеспечивающих интересы передовых промышленных стран (или точнее особые узкогрупповые интересы внутри этих стран) и обделяющих тех, кто и так обездолен, молодежь перенесет свою энергию из области созидательной деятельности, где можно построить лучший мир для себя и своих детей, в область деятельности разрушительной. И мы все на себе испытываем последствия этого.

 

ВЫВОДЫ

Многие считали, что с окончанием холодной войны наступит конец идеологиям. Система свободного предпринимательства одержала победу. Все мы можем теперь обратиться к задаче совершенствования этой системы. Полагали, что поражение коммунизма есть поражение исторической патологии, извращенного, тупикового ответвления хода исторического процесса, авторитарного режима, борьба с которым отвлекала внимание от решения более широких и глубоких проблем, связанных с тем, какое общество мы хотим построить.

Но сейчас в мире много такого, что ставит вопрос о кризисе капитализма. Серия скандалов, начиная с Энрон, сделала очевидным, что корни проблем уходит очень глубоко: если бы не банкротство Энрон, никто бы не был в состоянии провести расследование, что же на самом деле происходит, манипулирование этой компанией энергетическим рынком, которое давно подозревалось, могло остаться и нераскрытым. Каждое из последовавших за этим расследований обнаруживало все больше свидетельств злоупотреблений. Высший менеджмент, продемонстрировавший незаурядные способности в манипулировании бухгалтерской отчетностью, проявил и недюжинный интеллект в способах сокрытия содеянного. В экономике «мыльного пузыря» нетрудно спрятать пирамиды и мошенничество. Но в фазе экономического спада пирамиды выплывают наружу. Лопнувший «пузырь» обнаружил слабости экономики — его взрыв не только подтвердил его существование, но и сбросил маскировку со всех видов надувательства, которое осуществлялось под прикрытием «пузыря» и в то же время способствовало его раздуванию.

Скандалы, потрясшие Америку и в меньшей степени также и Европу, — некоторые из них я описал в этой книге, усилили сомнения критиков рыночной экономики в отношении глобализации. Если движущей силой глобализации является корпоративный мир и если этот мир настолько коррумпирован, как это сейчас обнаружилось, нам нужно что-то другое. В ответ защитники рыночной экономики указывали на беспрецедентное процветание, которое она принесла, и не только немногим передовым промышленно-развитым странам. Они хотели бы списать кризис капитализма, как небольшое отклонение, незначительный сбой в работе в остальном безукоризненно работающей машины.

Действительно, рыночная экономика добилась огромных успехов. Она принесла процветание, превосходящее самые радужные мечты. Она сделала средний класс центром нашего сообщества. Но она не покончила, как утверждают некоторые, с политикой перераспределения доходов. Наше процветание означает, что перед нами открылись новые, беспрецедентные возможности. Мы можем, если пожелаем, покончить с бедностью и недоеданием в своем отечестве. Мы можем, если пожелаем, обеспечить каждому базовые медицинские услуги в разумных пределах. Америка — самая богатая страна в мире, но уровень ее базового здравоохранения ниже, чем в гораздо более бедных странах. Соединенные Штаты выбрали путь непредоставления в таком объеме базовых медицинских услуг, поскольку американцы сделали выбор не переобременять себя налогами. Другие страны обеспечивают эти услуги эффективно и результативно через разнообразные институциональные структуры. Есть все основания полагать, что если бы Соединенные Штаты выбрали бы этот путь, у них нашлось бы достаточно ресурсов.

Некоторые политические решения, нашедшие сторонников и принятые в Соединенных Штатах, основываются на ложном истолковании результатов экономической науки, и это исходный пункт настоящей книги. Рыночные экономики обладают огромной мощью, но находятся в рамках серьезных ограничений. Мои собственные научные исследования концентрировались на проблемах, связанных с информационной асимметрией, проблемах, значение которых непрерывно возрастало в нашей экономике, основанной на информации. Наша борьба идет за понимание этих ограничений с тем, чтобы мы могли улучшить функционирование нашей экономики. Экономическая жизнь может страдать от избыточного вмешательства государства, но также и нести ущерб, если государство не выполняет того, что от него требуется — не осуществляет адекватного регулирования финансового рынка, не содействует развитию конкуренции, не защищает окружающую среду, не создает базовой страховой сетки для населения.

Я твердо придерживаюсь критики «однобокого подхода»: я не считаю, что существует единственный набор политических решений, который осчастливит нас, всех и каждого. Согласно этому однобокому подходу, мы все должны поддерживать снижение налогов на богатых, мы должны приветствовать отмену налога на наследуемую недвижимость, дерегулирование, укрепление прав на интеллектуальную собственность и т.п.

Есть некие общие ценности, к которым обращаются все политики вне зависимости от убеждений: «демократия», «семейные ценности», «сообщество», «равенство возможностей», «социальное равенство», «свободный рынок», «свобода», «справедливость» — но то, что стоит за этими лозунгами, может очень существенно различаться. Я попытался определить смысл ценностей, которые я отстаиваю и которые за неимением лучшего (я дал им название «Демократический идеализм») отмежевались от тех ценностей, что отстаивают консерваторы, такие как Рейган, и показал, что эти лозунги имеют скрытый смысл, лежащий в основе принципиально различного политического курса. Есть множество выборов, есть альтернативы. И поскольку мы не можем с достоверностью знать, что готовит нам будущее, и даже в текущей экономике есть много неопределенностей, любой политический выбор связан с риском — но рискованно также и бездействие. Группы и слои, получающие основную выгоду от разных вариантов политического курса, существенно различаются. Правые имели огромный успех в распространении своей «однобокой» идеи; но она является ложной, и нам следует разобраться как в том, почему она является ложной, так и в том, почему правые смогли ее столь результативно использовать.

Я начинал с экономической науки, но был вынужден выйти за ее пределы. Экономические решения имеют очень важное значение — люди сражались и убивали друг друга по гораздо менее важным поводам, чем те, за которые разыгрывались баталии, описанные в этой книге. Но то, что на самом деле является движущей силой этих баталий, это характер нашего общества — и не столько сегодняшнего, сколько того, в котором предстоит жить будущим поколениям. Идея социальной инженерии приводит нас в ужас, нам представляются картины из Лондона в 1984 г. Но хотим мы этого или нет, политический курс, выбранный нами сегодня, формирует наше завтрашнее общество. Этот курс есть отражение наших ценностей, и, принимая его, мы передаем важное сообщение нашему молодому поколению о том, что мы признаем за ценности. Экономика и общество неразрывно переплетены между собой. Общество крайней поляризации будет с неизбежностью принципиально отличным от общества, где неравенство ограничено. Общество с высоким уровнем безработицы будет принципиально отличным от общества, где каждый желающий работать может найти себе рабочее место.

Глобализация затрагивает общества всех типов, существующих в мире. И именно потому, что остальной мир хорошо понимает это, столь высок накал эмоций вокруг глобализации: мы проводили и проводим политический курс, ведущий к росту неравенства за рубежом и в некоторых случаях подрывающий традиционные институты.

Но существует альтернативное видение, основанное на глобальной социальной справедливости и сбалансированной роли государства и рыночного механизма. И это есть видение, которое мы должны стремиться претворить в жизнь.