Постановка вопроса о непосредственном отклике в Советском Союзе на венгерскую революцию 1956 года заставляет учитывать мощнейший диктат пропагандистской машины и тот дефицит информации о происходившем в Венгрии, который существовал в советском обществе. Достаточно сказать, что о таком значительном событии кануна венгерской революции, как перезахоронение останков Ласло Райка 6 октября, в советских газетах не было никакого упоминания. Утром 24 октября советские газеты также вышли без какой-либо информации о происходившем в Венгрии накануне, в первый день революции. Очевидно, органы КПСС, ведавшие партийной пропагандой, исходили из ложных предположений о том, что восстание в Будапеште удастся подавить в течение одного дня и только после этого можно будет сообщить советской публике о неудачной попытке «контрреволюционного путча, поддержанного империалистами». 25 октября в «Правде» действительно выходит сообщение ТАСС под характерным заголовком «Провал антинародной авантюры в Венгрии». В последующие дни в ожидании окончательного краха крупномасштабного массового движения в центральных советских газетах публиковались материалы под аналогичными заголовками (как правило, варьировались слова «крушение», «крах» или «провал» антинародной авантюры), что не только свидетельствовало о недостатке журналистского мастерства, но явно неадекватно отражало динамику событий в Венгрии. На это обратили внимание и в редакции главной венгерской партийной газеты «Szabad Nép», вступившей в дискуссию с «Правдой». Положение в Венгрии в конце октября (не только продолжение повстанческой борьбы, но и повсеместный распад старых партийно-государственных структур, на смену которым приходили стихийно возникавшие национальные комитеты и рабочие советы) заставило «Правду» отказаться, конечно, не от оценки событий как контрреволюционной авантюры, но от прежних чересчур оптимистических заявлений о ее якобы уже произошедшем крушении. На протяжении нескольких последующих дней главная газета КПСС предельно скупо освещала венгерские события и только 3 ноября провела массированную пропагандистскую подготовку запланированной на следующий день решающей военной акции по свержению не оправдавшего доверия Москвы правительства Имре Надя, опубликовав большую подборку тенденциозно подобранных материалов о зверствах «контрреволюционных банд». Таков был агрессивный пропагандистский фон, на котором формировалось мнение рядовых советских граждан о венгерских событиях.
У советских руководителей не возникало сомнений в эффективности пропаганды и в том, что многомиллионное советское общество примет навязанную сверху официальную версию венгерских событий. Член Президиума ЦК КПСС М. А. Суслов 6 ноября на торжественном заседании московской партноменклатуры по случаю очередной годовщины Октября 1917 года говорил о том, что все советские люди «радуются победе, одержанной венгерскими трудящимися над контрреволюцией». Хотя поток дезинформации на самом деле оказывал огромное влияние на настроения в советском обществе, Суслов явно выдавал желаемое за действительное. Источники свидетельствуют о неоднозначности восприятия советским обществом венгерских событий. Да, большинство советских граждан действительно в той или иной мере принимали на веру утверждения официальной пропаганды. Наиболее эффективным пропагандистским аргументом в пользу необходимости силового решения был тезис о том, что Советская Армия своим вмешательством в Венгрии якобы предотвратила новую большую войну. Поскольку в 1956 году Вторая мировая война была в памяти людей даже молодых поколений – как в СССР, так и на Западе, – этот аргумент активно применялся и во внешнеполитической пропаганде, к нему охотнее всего прибегал и Н. С. Хрущев, в частности, в беседах с иностранными корреспондентами.
Многие советские граждане, принимавшие всерьез официальные догмы, видели в происходящем в первую очередь попытку вывести Венгрию из советской сферы влияния. Согласно их логике, «надо освободить Венгрию от тех сил, которые хотят ее увести от нас», «мы заплатили кровью за Венгрию в 1945 году. С какой стати ее надо отдавать американцам?». Венгерские события, таким образом, воспринимались частью общества как своего рода продолжение Великой Отечественной войны, ответ на посягательства некоторых сил пересмотреть завоевания, достигнутые в борьбе с фашизмом. Апологетика советских действий, впрочем, не исключала критических высказываний.
Те, кто ностальгировал по сталинскому режиму, хотя и всецело поддержали жесткую реакцию Кремля на венгерские события, вместе с тем видели истоки этих событий в ревизии Хрущевым сталинской внешней политики, сближении с режимом Тито в Югославии и особенно в решениях XX съезда КПСС. В ЦК КПСС попало адресованное в журнал «Коммунист» письмо рабочего горьковского автозавода. Речь в нем шла о том, что Хрущев, унаследовав от Сталина «Восточную Европу», тут же «пробанкетил» Венгрию в компании со «шпионом Тито». Венгерские события, таким образом, расценивались частью общества как результат капитулянтской политики советского руководства после смерти Сталина. Существование таких настроений работало на один из решающих аргументов в пользу силового способа разрешения венгерского вопроса. «Нас не поймет наша партия», – говорил Хрущев 31 октября на заседании Президиума ЦК КПСС. Значительная часть как номенклатуры, так и рядовых партийцев действительно опасалась ослабления державной мощи СССР, а в венгерских событиях видела симптом такого ослабления. Мощь Советского Союза и Советской Армии, прочность достигнутых геополитических завоеваний СССР в Восточной Европе воспринимались как гарант предотвращения новой мировой войны.
Существовало, однако, и совсем другого рода несогласие с политикой Кремля. Официальная пропаганда не всех убеждала в правильности избранных методов, разнообразные источники (и в том числе донесения низших партийных инстанций в более высокие инстанции) фиксируют сомнения в необходимости силового подхода, высказывания о том, что не надо другим навязывать свою волю, вмешиваться во внутренние дела других народов («и без нас могли бы разобраться»). Звучало мнение о том, что венгерский вопрос надо решать мирным путем («а то зря людей губим»), силовое решение связывалось с неоправданными человеческими жертвами, причем как с советской, так и с венгерской стороны. В некоторых свидетельствах нашло отражение двойственное отношение современников, особенно молодежи, к событиям в Венгрии. Так, известный литературовед и историк, биограф Достоевского Игорь Волгин, который в 1956 году был 14-летним московским школьником, позже вспоминал, что венгерские события вызвали у него и его друзей, с одной стороны, «искреннее сочувствие восставшим. Я желал им победы. При отсутствии какой-либо альтернативной информации я инстинктивно ощущал: наши танки в Будапеште – это зло, во всем этом присутствует какая-то чудовищная ложь. Но с другой стороны, я вовсе не хотел, чтобы социалистический лагерь был ослаблен или тем более развалился. Я понимал, что повстанцы сражаются за справедливое дело, за свободу, но сам факт вооруженной борьбы не одобрял». Для настроений многих интеллигентов разных поколений было характерно ощущение собственной беспомощности. Таким образом, несогласие с советской политикой в Венгрии далеко не всегда принимало формы открытого протеста.
Можно, однако, привести и многочисленные примеры протестных акций. Так, старшеклассник из Ярославля Виталий Лазарянц (кстати, сын директора крупного завода) вышел 7 ноября на демонстрацию с самодельным плакатом, требующим вывода советских войск из Венгрии. Распространяются листовки. Одной из форм протеста было повреждение памятников Сталину. Протестные настроения охватили часть студенчества Москвы и Ленинграда. Некоторые молодые люди были склонны рассматривать выступления своих венгерских ровесников как образец для подражания, своего рода руководство к действию. Так, группа участников семинара литературных переводчиков Литературного института имени Горького весьма бурно отреагировала на официальную версию венгерских событий – во время комсомольского собрания все вскочили со своих мест с криками: «В Венгрии произошла революция. Нам нужна такая же революция, как в Венгрии». Университетская молодежь обращалась к изучению опыта венгерской революции (и в том числе рабочих советов в Венгрии) в контексте критического осмысления современной советской действительности. Выявляется несоответствие этой действительности духу марксистского учения, высказываются альтернативные идеи, в то время, как правило, не выходившие за рамки социалистического мировоззрения, даже в тех случаях, когда допускались радикальные методы.
Проявления недовольства усилились и в среде рабочего класса. Венгерские события побудили рабочих на предприятиях в разных районах СССР к выдвижению своих социальных требований. Учащаются острые выступления на партсобраниях, в ряде мест звучат призывы к забастовкам. Активизируются национальные движения, прежде всего в Прибалтике. В Вильнюсе и Каунасе в субботу 2 ноября в католический праздник день поминовения усопших происходят массовые шествия, угрожавшие выходом ситуации из-под контроля властей. Многочисленные случаи выражения солидарности с восстанием в Венгрии имели место среди почти 150-тысячного венгерского населения Закарпатской Украины.
Агентурные донесения КГБ зафиксировали произнесенные в узком кругу жестко критические высказывания ряда видных деятелей культуры и науки. Всемирно известный физик будущий Нобелевский лауреат академик Л. Д. Ландау, общаясь с коллегами и учениками, называл происходившее в Венгрии революцией («благородное дело», «отраднейшее событие», когда «народ-богатырь» сражается за свободу). Мальчишки, устремившиеся на баррикады, восставшие против своих поработителей, по мнению великого ученого, – настоящие потомки великих революционеров 1848 года, и «героизм венгерский заслуживает преклонения». Ландау, ни в коей мере не разделявший коммунистических убеждений, придерживавшийся либеральной системы ценностей, видел значение венгерских событий в том, что они нанесли огромной силы удар по чудовищному мифу, иезуитской идее. Он не жалеет эмоций, характеризуя советских лидеров («преступники, управляющие страной, решили забрызгать себя кровью»). При этом, что показательно, академик был последователен в осуждении империалистической политики, присущей не одному лишь Советскому Союзу. Он был резко критичен, например, в отношении Англии, Франции и Израиля за военную акцию против Египта, национализировавшего Суэцкий канал.
Параллели с венгерской революцией 1848 года проводил и известный биолог профессор А. А. Любищев (герой документальной повести Д. Гранина «Эта странная жизнь»). В записке, подготовленной не для печати, он отмечал, что Франц-Иосиф в 1849 году все-таки имел хоть какие-то основания претендовать на роль законного правителя Венгрии, «Кадар же, ни с какой точки зрения, законным правителем считаться не может».
Венгерские события совпали по времени с выставкой Пабло Пикассо в Москве, первой после того, как с началом «оттепели» был немного приоткрыт «железный занавес». 3 ноября, вернувшись домой после ее посещения, профессор МГУ историк С. С. Дмитриев сделал в дневнике не слишком длинную, но предельно выразительную запись: «Главная тема всех разговоров – события в Венгрии. Судя по всему, не сегодня, так завтра начнется открытая военная интервенция СССР против Венгрии. Раздавят венгерский народ и зальют еще раз кровью землю Венгрии». Предчувствие, в общем, не обмануло московского историка, видного специалиста по отечественной истории XIX в., неоднократно упоминавшего в своих работах о военной акции фельдмаршала И. Ф. Паскевича по подавлению в 1849 году венгерской революции.
День решающей военной акции 4 ноября Дмитриев назвал «черным воскресеньем». В дневнике он не просто зафиксировал событие, но дал ему четкую оценку: «Стыдно быть русским. Стыдно потому, что хотя венгров подавляет не русский народ, а коммунистическая власть СССР, но русский народ молчит, ведет себя как народ рабов… Его совесть спит, его сознание обмануто, в нем нет протеста против этих черных дел… Не может быть свободна нация, которая подавляет другие народы…».
Если венгерский радиослушатель зачастую мог черпать сведения от западных «голосов», то у подавляющего большинства советских граждан такой возможности не было – сказывалась дальность расстояния, позволявшая глушить передачи из-за рубежа. Живя в Москве, профессор Дмитриев был оторван от каких-либо источников информации помимо официальных. Брать же на веру стереотипы партийной пропаганды решительно отказывался. Восстание в Венгрии, по его мнению, имело национально-освободительный характер. Оно одержало победу – смело старое правительство и старую правящую партию, создало новые власти и иные партии. «Вооруженная интервенция СССР подавила это восстание. Но подавила только силой, грубой материальной силой, оружием и превосходством сил… Каковы же итоги? С помощью оружия и ценою крови внешнее единство социалистического лагеря во главе с СССР сохранено. От идеи сосуществования остались одни обломки. О морально-политическом единстве социалистического лагеря говорить не приходится».
Жестокие меры по подавлению венгерской революции лишь утвердили Ландау, как и Дмитриева, в их представлениях об изначально антидемократическом характере системы, созданной в результате событий октября 1917 года и отнюдь не изменившейся и после сенсационных разоблачений Хрущевым Сталина на XX съезде КПСС. По глубокому убеждению профессора Дмитриева, настоящая демократизация невозможна при сохранении однопартийной системы. Он пишет: «не может быть демократии без действительной (а не декларативно-бумажной) свободы печати и свободы личности. А обеспечить их при помощи диктатуры аппарата единственной, и правящей к тому же, партии невозможно». Надо ли говорить о том, насколько крамольными были эти взгляды с точки зрения установок XX съезда, ни в коей мере не посягнувшего на монополию правящей партии. Дмитриев не скрывал своего скептического отношения ни к сенсационному докладу Хрущева о «культе личности» в конце работы XX съезда (информация об этом докладе зачитывалась на открытых партсобраниях), ни к постановлению от 30 июня 1956 года, призванному установить более четкие границы в критике Сталина. Хрущев и его окружение, по мнению московского профессора, пытаются все свести к умеренной критике прошлого, пресечь всякие размышления о ныне действующем политическом режиме. Любые рассуждения о деформации общественного строя в СССР, о том, что корни культа личности заложены в природе советской системы, объявлены по меньшей мере глубоко ошибочными, а значит, оба эти документа, по убеждению Дмитриева, уводят мысль от фактов и лишь способствуют оживлению тех могущественных сил, которые являются носителями этого так называемого «культа личности». Отмечал он и симптомы создания нового «культа личности», насаждаемого пропагандой.
Профессор А. Любищев, который в отличие от либерала Ландау и консерватора Дмитриева считал себя приверженцем социалистической идеи, писал, что в Венгрии произошла не контрреволюция, а прогрессивное восстание, пускай даже к нему примазались и бандиты), – прогрессивное, поскольку вопреки всем декларациям реальная власть в СССР принадлежит не рабочим и крестьянам, а сталинистскому классу партийных олигархов, который, сталкиваясь с законными требованиями масс, аргументирует танками и военно-полевыми судами. Свержение этого класса, по мнению Любигцева, есть прогрессивная задача даже в том случае, если произойдет временное усиление капиталистических элементов.
В дни, когда проливалась кровь на улицах Будапешта, в Москве ходили слухи о том, что волнения вот-вот перекинутся в соседнюю Чехословакию. Л. Ландау видел в этом знак позитивных перемен. Еще год назад, говорил он, никто не мог помыслить о революции; но теперь думать о ней уже не смехотворно. По мнению крупнейшего физика, она произойдет и в СССР, это не абсурд. Проф. Любищев развивал в декабре 1956 года сходные идеи: «До венгерского восстания возможность активного внутреннего сопротивления советскому режиму считалась, по-видимому, исключенной. Венгры показали, что борьба возможна».
Как явствует из донесений КГБ, венгерские события многих заставили задуматься над возможностью оппозиционных выступлений в СССР. В г. Владимире приглашенный на комсомольское собрание коммунист с 35-летним стажем говорил о том, что в Венгрии восстал рабочий класс, и это может случиться и в Советском Союзе, поскольку уровень жизни нельзя считать удовлетворительным. Другие были настроены более реалистически. Проф. С. Дмитриев, реагируя на слухи о возможных забастовках шахтеров Донбасса, писал о том, что стихийные проявления народного негодования бессильны в борьбе против огромного партийно-советского аппарата и всех средств пропаганды, находящихся в его ведении. Надо сказать, что перспективы волнений в среде пролетариата оценивались в обществе с настороженностью – существовали опасения гражданской войны, а старшие поколения еще помнили гражданскую войну 1918–1920 годов. Недостаток объективной информации о происходящем в Венгрии только усиливал опасения остродраматического развития событий.
Консолидация в Венгрии новой власти придавала все больше уверенности сталинистам в СССР. Обстановка партсобраний все более напоминала Дмитриеву атмосферу разгромных дискуссий 1948–1950 годов, когда в СССР боролись с «буржуазным космополитизмом». «Сталинисты заметно оживились повсюду», – записал он 29 ноября. Через месяц, 30 декабря, под впечатлением от обсуждения на партсобрании закрытого письма ЦК КПСС с осуждением слишком вольного поведения советской интеллигенции он отмечал: «Дела домашние идут в сторону закручивания гаек». Незадолго до этого, выступая на декабрьском пленуме ЦК КПСС, Хрущев излагал свое видение происходящего в стране и задач, стоявших в этой связи перед властью: «Я считаю, что у нас в партии не совсем правильно поняли решения XX съезда КПСС. Много тысяч людей освободили из заключения. Но там не только чистые были. Там и очень нечистые были – троцкисты, зиновьевцы, правые, всякая шваль. Теперь их тоже освободили. Некоторые из них восстановлены в партии. Большинство правильно восстановлено в партии, это честные люди, мы должны их окружить заботой и вниманием, но восстанавливались и те, которые являются врагами нашей партии. Они сейчас болтают всякий вздор, а наши товарищи лапки сложили и держат нейтралитет. Это неправильно. Надо дать отпор таким людям, надо исключать из партии, если они будут проводить разлагающую работу в партии, надо арестовывать. Другого выхода нет. Мы должны правильно проводить внутрипартийную демократию, рабочую демократию, но с врагами мы должны вести жестокую борьбу, иначе мы будем недостойны своего положения руководителей партии и страны». А через несколько месяцев, 13 мая 1957 года, в одной из бесед с деятелями культуры первый секретарь ЦК КПСС заметил, что борьба с культом личности теперь «является для нас уже пройденным этапом». Там же, вспоминая годы юности, оратор поведал об опасности детской игры со спичками, – игры, в результате которой возникали пожары, и между прочим предупредил слушателей, что у властей имеются способы борьбы как с пожарами, так и с опасными играми в спички. В среде творческой интеллигенции, до тех пор питавшей некоторые иллюзии в отношении позиции Хрущева, откликнулись незамедлительно. «Пахло арестами, тем более что Хрущев в своей речи сказал, что мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов», – вспоминал писатель В. Каверин. Слова не расходились с делом: количество политзаключенных в СССР возросло в 1957 году по сравнению с 1956 годом.
Процесс по делу Имре Надя в июне 1958 года показал, что любой «ревизионистский» уклон при желании можно раздуть до масштабов уголовного преступления, караемого смертной казнью, и что методы устранения политических конкурентов, вошедшие в норму при Сталине, не ушли в прошлое, они могут быть применены и теми, кто публично отрекся от мертвого вождя. Советская интеллигенция отреагировала на неправедный суд и казнь венгерского премьер-министра. Профессор С. Дмитриев записал 25 июня в дневнике: «Казнить людей за политические взгляды присуще любому недемократическому правлению: Ивану IV Грозному, Сталину, испанским королям прошлого. Присуще и современному советскому правлению. Скажут: такова природа диктатуры пролетариата; в казнях выражается сила диктатуры. Но сила ли выражается в том, что против идей применяют пушки, против критиков расстрелы? “Ревизионистов”, конечно, можно переловить, засадить в лагеря, расстрелять, облить помоями. Но взгляды их, идеология “ревизионизма” будут такими приемами побеждены?» Нет, отвечает на самим собой поставленный вопрос Дмитриев, они лишь перестанут на какое-то время внешне обнаруживаться. И только.
Итак, сколь ни была массированной «обработка мозгов» в Советском Союзе, не все поддались соблазну пойти по легчайшему пути принятия готовых идеологических клише, позволили усыпить свою совесть изо дня в день повторяемыми формулами об угрозе империализма социалистическим завоеваниям и т. п. Найдя в себе силы для сопротивления мощному давлению гигантской пропагандистской машины, профессор С. С. Дмитриев и академик Л. Д. Ландау (да и не только они) сохранили тем самым осенью 1956 года честь российской интеллигенции.