Предпринятая в Чехословакии весной-летом 1968 года попытка реформировать коммунистический режим, рационализировать его экономическую доктрину и придать ему более привлекательный, «человеческий» облик, возымела широкий международный резонанс, став, без всякого преувеличения, одним из самых интригующих социальных экспериментов второй половины XX в. История «Пражской весны» 1968 года и совместной военной акции ряда стран-участниц Организации Варшавского договора, направленной на ее подавление, стала предметом поистине огромной историографии. Однако тему едва ли можно считать исчерпанной. Продолжающееся введение в научный оборот ранее засекреченных документов из партийных и дипломатических архивов позволило значительно продвинуться в изучении самого механизма и конкретных обстоятельств принятия в Москве ключевых решений по чехословацкому вопросу, проследить ход дискуссий, развертывавшихся на протяжении нескольких месяцев с участием лидеров социалистических стран, установить роль посольства СССР и высокопоставленных советских эмиссаров, выезжавших в 1968 года в Чехословакию. Картину, реконструируемую на основании многочисленных архивных источников, дополняют новыми, подчас существенными деталями мемуары участников и свидетелей тех событий. Донесения чехословацкого посольства из Вашингтона помогают прояснить политику США в условиях «Пражской весны» и усиливающегося давления союзников. Материалы нескольких заседаний лидеров стран советского блока, межпартийная и дипломатическая переписка, другие источники дают возможность изучить во всей их динамике позиции коммунистических элит отдельных стран. Как показывают документы, особенно сложную эволюцию от неприятия силового решения к поддержке военной акции своих союзников по ОВД проделал весной-летом 1968 года венгерский коммунистический лидер Янош Кадар.
Следует заметить, что не все вопросы истории «Пражской весны» и горячего лета 1968 года можно считать в полной мере проясненными, по некоторым из них среди исследователей существуют резко различающиеся точки зрения, а иногда в литературе выдвигаются новые версии, не всегда должным образом подкрепленные ссылками на источники. Одним из таких дискуссионных вопросов долгое время оставался вопрос о позиции венгерской коммунистической элиты во главе с Яношем Кадаром. Так, бросив вызов давно доминирующему в историографии мнению о том, что Кадар в отличие от лидеров других стран-участниц совместной акции долгое время противился военным планам, упорно отстаивая политический способ урегулирования конфликта, Р. Г. Пихоя еще в 1990-е годы пытался доказать, что именно венгерский лидер особенно рьяно побуждал Москву к решительным действиям и даже в известной мере бежал «впереди паровоза», проведя, например, в Венгрии частичную мобилизацию еще до принципиального решения о военном вторжении. Свою позицию, основанную на ряде документов, известный историк подкреплял безупречной, на его взгляд, логической комбинацией. Суть его представлений заключалась в том, что Кадар в 1968 году был более других заинтересован в розыгрыше венгерского сценария 1956 года, ибо установление в Чехословакии «революционного» правительства по венгерскому образцу стало бы для него лучшим способом легитимации – пусть весь мир, а в первую очередь сами венгры, оптимистически воспринявшие начало экономических реформ в своей стране и уже склонные в подавляющем большинстве своем к примирению с режимом, снова воочию увидят в действии железную историческую логику: любой в советском лагере, кто ослушался воли Москвы, будет неминуемо наказан, а потому высшее проявление государственной мудрости заключается не в конфронтации с великим восточным соседом, а в компромиссе, в том, чтобы, сначала завоевав доверие Кремля, постепенно, взамен за послушание в принципиальных вопросах международной политики, отвоевать для себя более широкое поле для самостоятельного внутриполитического маневра, получить относительную свободу рук при проведении реформ. Советская акция в Чехословакии, таким образом, должна была послужить для Кадара своего рода историческим оправданием, снять с него определенную долю ответственности за нелегитимный приход к власти и жесткую политику в первые годы своего правления. Что и говорить, такая версия способна была существенным образом повлиять на наши представления о соотношении в 1968 году сил между сторонниками и противниками военного решения чехословацкого вопроса. Но подтверждает ли ее реальная картина венгеро-чехословацких и советско-венгерских отношений в те месяцы? Для того чтобы прояснить в деталях позицию венгерского лидера и его ближайшего окружения, надо выйти за рамки того круга источников, который лежал в основе тогдашних построений Р. Г. Пихои (записи заседаний Политбюро ЦК КПСС и документы, готовившиеся для членов Политбюро).
Отстранение Антонина Новотного от обязанностей первого секретаря ЦК компартии Чехословакии в начале января 1968 года не было неожиданностью для советского руководства, напротив, оно было согласовано с Л. И. Брежневым, посетившим Прагу в декабре 1967 года. Спокойно был воспринят в Москве и факт избрания на этот пост словацкого коммунистического лидера Александра Дубчека. Его не только знали как человека, прошедшего выучку в СССР, в нем видели фигуру компромиссную, способную примирить разные течения в партии – чешских «твердых коммунистов» с чешскими же умеренными партийными «либералами», и тех, и других со словацкой партократией, даже самые ортодоксальные, не желавшие перемен представители которой (вроде Басила Биляка) были вечно недовольны диктатом Праги.
Брежневское руководство, знавшее из посольских донесений о «ревизионистских» проявлениях в этой стране (таких, как некоторые выступления на съезде писателей в июне 1967 года), вместе с тем было пока еще уверено в своей способности нейтрализовать их влияние на умы советской интеллигенции. Однако лидеры некоторых коммунистических режимов, не обладавших таким же запасом прочности, отреагировали на избрание Дубчека более прохладно, подозревая в нем слишком уступчивого политика. Особенно откровенно выражал свое неудовольствие лидер Восточной Германии Вальтер Ульбрихт. Венгерская правящая элита, напротив, восприняла смену команды в Чехословакии с определенным энтузиазмом. 1 января 1968 года в Венгрии вступил в действие новый экономический механизм, предполагавший расширение коммерческой самостоятельности промышленных предприятий, обеспечение некоторого простора для частно-предпринимательской инициативы в торговле и сфере обслуживания, более широкое применение материальных стимулов в производстве. С уходом Новотного и приходом молодого, реформаторски настроенного Дубчека резонно связывалось укрепление в руководстве компартии Чехословакии (КПЧ) тех сил, которые с пониманием отнесутся к венгерским реформам и выступят в роли союзников в рамках СЭВ. Посольство Чехословакии в Венгрии докладывало своему МИДу о поддержке официальным Будапештом произошедших в Праге кадровых перемен.
Попытки экономических реформ предпринимались в двух странах почти синхронно, еще при Новотном сложились тесные контакты венгерских и чехословацких экономистов-реформато-ров. Один из них, чех Ота Шик, отмечая общность цели – достижения более эффективной, рациональной экономики, указывает в своих мемуарах и на существенное различие: в Венгрии реформу с самого начала поддерживал Кадар, нам же вплоть до начала 1968 года приходилось преодолевать сопротивление.
Свой имидж реформатора в глазах северных соседей Кадар подтвердил и в ходе встречи с Дубчеком на охоте в Словакии 20–21 января. Эта беседа, прошедшая в довольно дружеской атмосфере, состоялась по инициативе лидера КПЧ и предшествовала поездке Дубчека в Москву, первой в его новом политическом амплуа. Поздравив Дубчека с избранием, многоопытный венгерский лидер предупредил, что того ожидает на новом посту больше хлопот и забот, чем радости. Вернувшись в Будапешт, Кадар созвал 23 января Политбюро ЦК Венгерской социалистической рабочей партии (ВСРП). Было решено по возможности оказывать влияние на «братские» партии, формируя их мнение в пользу Дубчека. Между тем новый руководитель с первых недель своего пребывания у власти стал преподносить сюрпризы «старшему брату»: в начале 1968 года заметно ускорилась смена генераций в партийном и государственном аппарате, в центре и на местах: проверенные функционеры сталинской выучки один за другим лишаются своих должностей, а на их места приходят более современно мыслящие и реформаторски настроенные партийцы, зачастую совершенно неизвестные в Москве.
Следующая встреча лидеров двух стран состоялась 4 февраля в приграничном словацком городе Комарно вскоре после поездки Дубчека в Москву, первой в новом качестве. Первый секретарь ЦК КПЧ сообщил венгерскому коллеге о том, что встретил в Москве 30–31 января весьма доброжелательный прием, пожаловавшись вместе с тем на сохранявшееся недоверие со стороны руководителей Польши, ГДР и Болгарии. Дубчек откровенно делился с Кадаром своими планами реформ, рассказывал о находившейся в процессе разработки Программе действий КПЧ.
21 февраля Кадар отбыл в Прагу на торжества в связи с 20-летием февральских событий 1948 года, когда коммунисты в Чехословакии единолично утвердились у власти. На широко отмечавшийся юбилей прибыли представители многих компартий. Между тем в течение февраля партийные «либералы» и реформаторы укрепили свои позиции в государственном аппарате, овладев целым рядом новых должностей, особенно в сфере идеологии и массовых коммуникаций. Обновленное руководство, заинтересованное в ослаблении команды Новотного, санкционировали публикацию в прессе разоблачительных материалов, раскрывающих участие бывшего партийного лидера (и пока еще действующего Президента ЧССР) и людей из его окружения в репрессиях начала 1950-х годов. Все это не могло вызвать восторга в руководствах других стран советского блока. Зная об усилении «правых» тенденций в Чехословакии, гости решили все же не омрачать юбилейных празднеств открытой критикой в адрес хозяев. В Пражском Граде Кадар встретился не только с Дубчеком, но и с Новотным. Предчувствуя свой скорый уход с политической сцены и с нескрываемой обидой в брюзгливой манере выражая недовольство своим положением, Новотный в то же время довольно сдержанно высказался о Дубчеке, заявив, что в сложившейся ситуации предпочел бы видеть во главе партии именно его, а не кого-либо из более радикальных реформаторов.
Вернувшись в Будапешт и продолжая оттуда наблюдать за развитием событий в соседней стране, Кадар стал находить все больше оснований для беспокойств. Как вспоминал он впоследствии, к этому времени в Чехословакии начали происходить «странные», на его взгляд, вещи: когда оппозиция выступала с новыми требованиями, правительство неизменно шло на явные уступки, что не могло не настораживать венгерского лидера, который сам часто прибегал к компромиссам в отношениях, в частности с творческой интеллигенцией, но при этом, по крайней мере, вплоть до середины 1980-х годов никогда не терял контроля за ходом событий в своей стране. В Чехословакии, однако, пресса уже фактически вышла из-под партийного контроля. Возникают и очаги внепартийной оппозиции – разного рода клубы интеллигенции. Впрочем, Кремль настораживали не только спонтанные проявления общественной активности, сопровождавшиеся публичными выпадами против доморощенного коммунистического режима и его советских покровителей, но в еще большей степени значительные кадровые перемены, лишавшие советскую сторону надежных и привычных партнеров, способных гарантировать подконтрольность Москве происходящих в Чехословакии политических процессов. Создавалось ощущение, что система рушится, КПЧ перестает быть хозяином положения, сдает свои властные позиции.
Озабоченность соседей ситуацией в Чехословакии в течение марта заметно усилилась. Ульбрихт с «железобетонным» упорством «прусского унтера», как называл его еще Л. П. Берия, продолжал выискивать в Праге идеологическую крамолу и прилагал очевидные усилия для установления железного занавеса уже не только на западной, но и на южной границе ГДР. «Дурной пример» чехов совершенно не давал покоя и В. Гомулке, находившемуся в сложном положении – студенческие волнения в Польше достигли в марте 1968 года критической точки. В этой обстановке 23 марта лидеры Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, СССР и ЧССР съехались в Дрезден, чтобы обсудить ситуацию в Чехословакии. За два дня до этого, 21 марта, чехословацкие проблемы обсуждались на заседании Политбюро ЦК КПСС. Председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин указал на опасность неконтролируемого развития событий по венгерскому варианту 1956 года Л. И. Брежнев в этой связи заявил о том, что для защиты социализма в Чехословакии нельзя исключать применения крайних мер. В Дрездене Дубчеку и другим членам чехословацкой делегации пришлось выдержать «холодный душ»: из уст ряда выступавших – прежде всего Ульбрихта и Гомулки – звучали заявления о том, что «контрреволюция в Праге разгуливает на свободе». Имели место и личные выпады в адрес Дубчека. Выступление Гомулки «звучало так, как будто до января никаких вообще проблем с Чехословакией не было. Беды начались в январе», – вспоминал позже Кадар. Брежнев был в меньшей мере склонен драматизировать ситуацию, чем дал повод для неудовольствия такого «ястреба», как украинский партийный лидер Π. Е. Шелест. Генеральный секретарь ЦК КПСС все же указал на существующую, по его мнению, угрозу режиму в Чехословакии: «надо действовать, что-то предпринимать», – резюмировал он.
Выработка позиции Венгрии на предстоящей дрезденской встрече стала предметом обсуждения на Политбюро ЦК ВСРП 19 марта. Смысл этой позиции заключался в следующем: реформы в Чехословакии – ее внутреннее дело; руководству ВСРП следует продолжать поддерживать Дубчека и в то же время пытаться воздействовать на лидеров КПЧ, чтобы те проявляли больше осмотрительности в проведении реформ и учитывали обеспокоенность друзей по поводу негативных явлений. Именно в таком духе Кадар и выступил в Дрездене. Его сдержанность особенно явно контрастировала с истерическими возгласами Гомулки. Контраст покажется тем более резким, если вспомнить, какую роль каждому из этих политиков пришлось сыграть в 1956 году. За 12 лет роли изменились. «С течением лет, – замечает польский публицист В. Ворошильский, непосредственный свидетель венгерской революции 1956 года – террор в Венгрии ослаб, обнаружился и исторический парадокс: в то время как обожаемый в Октябре (1956 год – А. С.) «вождь нации» Гомулка постепенно загонял страну в состояние все большей политической и экономической зависимости от СССР, растущего угнетения, нищеты и лжи – ненавидимый (и справедливо) Кадар как бы искал путей выхода из ловушки, довольно успешно пускался в экономические эксперименты, умеренно либерализировал режим, стремился прийти к соглашению с народом и его интеллигенцией». На каждом из этих двух незаурядных коммунистических политиков лежало, по выражению известного левого политолога Исаака Дойчера, клеймо «Made in Stalinism» и каждый из них был готов пойти на удушение реформ, если видел в них угрозу социализму в его понимании. Однако если Гомулка переживал весной 1968 года острый кризис доверия, то Кадар, напротив, как раз в это время достиг верхней точки своей популярности внутри страны, а по мере первых успехов задуманной реформы рассчитывал на еще большее укрепление собственных позиций в руководстве ВСРП. Удар по начинаниям чехословацких коллег, менее искусных, чем он, в тактике политического маневрирования, мог отрицательно сказаться и на судьбе его реформы, а значит, и на личном престиже венгерского лидера как в глазах соотечественников, так и в зарубежном общественном мнении, хотя и не забывшем кровавую драму 1956 года, но все же успевшем признать Кадара не только коммунистом-реформатором, но и наиболее либеральным и респектабельным из восточноевропейских коммунистических лидеров. Все это предопределяло различия в действиях Кадара и Гомулки.
Кадар в Дрездене выразил солидарность с реформаторскими планами КПЧ. В то же время он обратил внимание и на «негативные явления», напомнившие ему пролог венгерской «контрреволюции» 1956 года, поскольку и контрреволюционеры «начинают с невинных студенческих демонстраций, с выдвижения рассчитанных на дешевый успех требований, легко вводящих людей в заблуждение». Логика событий может привести в стан врагов и тех, кто, как Имре Надь, изначально не был контрреволюционером, отметил вождь ВСРП. Впрочем, Кадар высказал надежду, что продолжение будет не таким, как в 1956 году в Венгрии. Он полагал, что КПЧ способна справиться с трудностями собственными силами и без применения жестких административных мер. При составлении коммюнике он просил коллег из братских партий воздержаться от положений, способных быть интерпретированными как вмешательство во внутренние дела КПЧ.
Представители КПЧ в ходе дрезденской встречи вежливо и, по мнению Кадара, «правильно отвергли те утверждения и обвинения, с которыми нельзя было согласиться». Встреча прошла безрезультатно, преодолеть расхождения во взглядах на суть процессов, происходивших в Чехословакии, не удалось. Особенно недовольны итогами встречи были сами хозяева. Главный идеолог Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) Курт Хагер 26 марта, выступая на научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Карла Маркса, положил начало открытой критике в странах советского блока не только отдельных «ревизионистских» проявлений в Чехословакии, но и всей проводимой руководством КПЧ политики уступок. В справке Отдела ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран от 26 апреля отмечалось, что после дрезденской встречи товарищи из ГДР последовательно высказывались за «оказание коллективной помощи со стороны братских партий руководству ЧССР, вплоть до применения «крайних мер» для обеспечения социалистических завоеваний Чехословакии, если обстоятельства этого потребуют».
В Венгрии реакция на итоги встречи была несколько иной даже со стороны деятелей ортодоксального крыла ВСРП, не хотевших слишком далеко идущих реформ в своей стране. Один из них, член Политбюро ЦК ВСРП Золтан Комочин, выступая 26 марта по национальному телевидению, сказал о том, что для руководства ВСРП определяющими в оценке действий «братской партии» остаются решения январского пленума ЦК КПЧ, имевшие целью ликвидацию пережитков «культа личности», осуществление «социалистической демократии», урегулирование экономических проблем. Он отметил, что в Чехословакии имеются и «нежелательные», с точки зрения венгерского руководства, явления: отсутствие единства в партийном руководстве, должного контроля за пропагандой, твердости в идеологической и культурной политике. Сложившаяся ситуация, заключил Комочин, требует от лидеров КПЧ ведения «борьбы на два фронта» – как против «догматических», так и против «ревизионистских» сил.
В свою очередь реформаторски настроенный премьер-министр Енё Фок, находясь 30 марта в Париже, заявил, что венгерское руководство разделяет цели, которые поставили перед собой партия, правительство и народ Чехословакии. Подобного рода заявления венгерских лидеров вызывали тем больший международный резонанс, что многие западные политические наблюдатели к этому времени уже начали проводить параллели между развитием событий в Чехословакии и начальным этапом венгерского кризиса 1956 года. Среди прочих об этом говорил Збигнев Бжезинский 13 марта в Колумбийском университете. Указывая на сходство процессов, западные эксперты выражали опасения и в связи с возможностью аналогичной реакции руководства СССР.
Основания для таких опасений действительно имелись, тем более что венгерские события 1956 года были памятны и кремлевским лидерам – стабильность кадаровского режима не вызывала сомнений, и в силу этого они были склонны оценивать советскую политику в Венгрии в 1956 году как результативную. Весной-летом 1968 года в ходе обсуждения на Политбюро ЦК КПСС путей решения чехословацкого вопроса Венгрию 1956 года вспоминали все чаще и чаще. По свидетельству дипломата и историка В. Мусатова, работавшего в то время в аппарате ЦК КПСС, имевшееся в отделе по связям с компартиями социалистических стран досье с сообщениями ТАСС о венгерском кризисе было затребовано высшим партийным руководством для изучения. Очень веско звучал на Политбюро голос недавно назначенного председателя КГБ Ю. В. Андропова, в то время всего лишь кандидата в члены этого высшего партийного органа. В 1956 году посол СССР в Венгрии, он так никогда и не оправился от своего «венгерского синдрома». По отзывам людей из его окружения, Андропов в течение весны и лета 1968 года по дням сравнивал развитие событий в Чехословакии с тем, что происходило в Венгрии в 1956 году. «Методы и формы, которыми ведется сейчас работа в Чехословакии, очень напоминают венгерские. В этом внешнем хаосе… есть свой порядок. В Венгрии тоже с этого начиналось», – заявлял Андропов на заседании Политбюро 15 марта.
Венгерский опыт действительно присутствовал в сознании чехословацких реформаторов, однако уроки из него они, как правило, извлекали совсем не те, что Андропов. Осенью 1956 года, вспоминает 3. Млынарж, сторонники либерализации режима в Чехословакии, наблюдая за ходом венгерских событий, испытали настоящий страх перед толпой, линчующей коммунистов. Этот страх помог тогда Новотному утихомирить критиков своего режима, но он подсознательно жил в чешских реформаторах и позже, тем более что противники перемен, в свою очередь, не давали этому чувству умереть, то и дело напоминая о венгерских «зверствах». В отличие от О. Шика, поддерживавшего непосредственные связи с венгерскими экономистами, большинство чешских интеллигентов, хотя и живо интересовалось происходящим у соседей, не столь уж много могло узнать из своей прессы о сходных реформаторских начинаниях в Венгрии. Венгерский опыт незримо присутствовал в их сознании, прежде всего, как память о событиях 12-летней давности, в которых виделся не столько притягательный пример, сколько предостережение. Воспоминания о драматических эксцессах «будапештской осени» и жесткой реакции Москвы побуждали активистов «Пражской весны» к максимальной взвешенности, продуманности каждого шага, напоминали им, насколько опасно провоцировать кремлевское руководство скоропалительными, не до конца продуманными действиями (как, например, решение правительства Имре Надя о выходе Венгрии из Организации Варшавского договора), и насколько важна для успеха реформ верность Чехословакии своим союзническим обязательствам.
Если реформаторы из КПЧ, усвоив уроки венгерской революции, вместе с тем в своих публичных выступлениях старались по понятным причинам всячески избегать проведения параллелей с событиями тех лет, то противники реформ, напротив, охотно воскрешали в памяти соотечественников сцены кровавых расправ над коммунистами и сотрудниками ГБ, зачастую преувеличивая масштабы насилия в Венгрии осени 1956 года Аналогии происходивших в Чехословакии событий с «контрреволюцией» в Венгрии проводились ими уже начиная по крайней мере с января и в беседах с советскими дипломатами.
Под влиянием того, что происходило в соседней Чехословакии, а еще в большей мере майских волнений во Франции, воспоминания о собственном 1956 года не могли не оживиться и в самой Венгрии. В 1968 году мы вновь почувствовали дуновение революции, «мы – те, кто в пятьдесят шестом были пацанами – хотели теперь выработать законы чистой, бескровной революции», – вспоминает театральный режиссер Иштван Паал. При этом в обстановке начатых экономических реформ в сознании большинства венгров доминировали оптимистические ожидания, поскольку питательной почвы для широкой оппозиции власти в стране не было. Это заметили и в аппарате ЦК КПСС. «Среди различных слоев населения ВНР чехословацкие события были восприняты спокойно, не вызвав какого-либо политического брожения. Вопросы, стоящие на повестке дня в ЧССР, считаются венграми либо уже решенными после 1956 года, либо находящимися в стадии решения… Одобрение хода событий в Чехословакии не выливается в критику руководства ВСРП», – отмечалось в записке от 26 апреля, подготовленной отделом по связям с компартиями социалистических стран для высшего партийного руководства.
«Пражская весна» предоставила Кадару и его команде повод четче обозначить собственные политические установки, дать свой ответ на вопрос о границах толерантности коммунистического режима, возникший в связи с развернувшимися в обеих странах реформами. Идеолог режима Дьердь Ацел в апреле 1968 года выступил с программным заявлением, в котором развил тезис о том, что ВСРП стремится не к установлению монополии своей идеологии и вытеснению других идейных течений, а лишь к обеспечению за собой доминирующих позиций. Хотя предпочтение в отношениях с оппонентами отдавалось открытым спорам, не исключалась и возможность административного давления в тех случаях, когда поставлены под угрозу основы режима. «Если кто-либо под предлогом дискуссии предпримет попытку создания политической организации или начинает иные действия, нарушающие наши общественные нормы, мы отвечаем на это в соответствии с нашими законами… Против сознательно враждебных устремлений можно и нужно прибегать к административным мерам». Таким образом, было принципиально заявлено, что плюрализм мнений отнюдь не перерастает автоматически в политический плюрализм. Там, где возникала угроза стабильности режима, Кадар и его команда жестко напоминали венграм о существовании границ своего либерализма. Четкое разъяснение венгерской интеллигенции основных постулатов своей идейной платформы казалось Кадару тем более своевременным, что развитие событий в соседней Чехословакии могло породить у кое-кого в Венгрии необоснованные иллюзии.
Лидеры ВСРП сочли нужным продемонстрировать твердость своих позиций именно в тот момент, когда их северные соседи этой твердости, по мнению Кадара, не проявляли. Пресса, почувствовав ослабление цензуры, перестала ограничиваться критикой команды Новотного, ушедшего в конце марта с поста Президента, и занялась выявлением более общих пороков существующей системы. Чрезмерная, как полагал Кадар, уступчивость «чехословацких друзей», впрочем, пока еще не побуждала его к корректировке своей прежней доброжелательной линии в отношениях с ними. Венгерская пресса в отличие от прессы СССР, ГДР, Польши, Болгарии освещала происходящее в Чехословакии в позитивном ключе, хотя в самой Венгрии речь, как правило, не заходила о распространении экономических реформ на политическую сферу. 18 апреля Кадар к огромной радости чешских и словацких реформаторов публично поддержал опубликованный незадолго до этого манифест команды Дубчека, Программу действий КПЧ – документ, который в апреле раскритиковали на пленуме ЦК КПСС и который Брежнев несколько позже, на майской встрече представителей стран советского блока, оценил как «выражение мелкобуржуазной стихии», «программу, открывающую возможности для реставрации капитализма в Чехословакии». 16 апреля Брежнев, по свидетельству тогдашнего члена Политбюро ЦК ВСРП экономиста-реформатора Реже Ньерша, в телефонном разговоре с Кадаром назвал Дубчека честным, но слабым человеком, указал на опасность контрреволюции в Чехословакии. Позиция Кадара, таким образом, все более отклонялась от курса Москвы.
Вопреки настояниям Кадара не обсуждать чехословацкие проблемы без участия представителей КПЧ, последние так и не были приглашены 8 мая в Москву на встречу руководителей 5 стран (Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, СССР). Спокойная и уравновешенная позиция Кадара в еще большей мере в сравнении с Дрезденом стояла особняком и вызывала открытые возражения других участников встречи. Смысл его выступления заключался не в последнюю очередь в стремлении предостеречь друзей от поспешных, непродуманных действий в отношении Чехословакии. Вместе с тем Кадар не возражал против предложения Москвы о проведении на территории ЧССР крупномасштабных маневров армий стран Организации Варшавского договора.
Такие маневры, ставшие не просто демонстрацией военной силы, но и формой политического давления, состоялись в первой половине лета. Венгерские генералы докладывали Кадару о гнетущей атмосфере на командных пунктах, о том, что советский генералитет открыто демонстрировал недоверие к чехословацким коллегам, отчасти перенесенное и на венгров, которых считали ненадежными союзниками и не посвящали в целостный план военных учений. Среди советских военнослужащих вопреки усилиям политработников распространились слухи о том, что не только румынская компартия, но и ВСРП в межпартийной дискуссии по принципиальным проблемам, которую уже невозможно было скрыть, заняла сторону КПЧ.
Серьезные разногласия с Москвой не могли не вызвать озабоченности руководства ВСРП. Кадар всегда реально оценивал место своей страны в мире и четко осознавал пределы возможного во внешней политике Венгрии. «Мы малая страна, и не надо к нам слишком большого внимания», – неоднократно говорил он иностранным корреспондентам на пресс-конференциях конца 1950-х годов, когда весь мир внимательно следил за выходом Венгрии из глубочайшего внутриполитического кризиса. Кадар понимал, что геополитическое положение ВНР исключает для нее проведение внеблоковой политики, которую могла себе позволить титовская Югославия, знал также, что те, кто помог ему прийти к власти в ноябре 1956 года, могут, если он не оправдает их доверия, лишить его руля. На основе своего большого личного опыта венгерский лидер пришел к убеждению, что доверие советского руководства и отсутствие напряженности в отношениях с Москвой есть залог большей свободы рук во внутренней политике, в частности, при решении экономических проблем. Он всегда хорошо чувствовал колебания в настроениях в Кремле и у него сложилась своя тактика в контактах с советскими партнерами – отстаивая интересы Венгрии, как он их понимал, Кадар знал границы допустимых требований и в противоположность румынскому лидеру
Чаушеску старался не обострять разногласий с Москвой. Не было ни одного принципиального вопроса международных отношений, где лидер ВСРП заметно отступил бы от советской позиции. Причем такая политика была не просто плодом здравого смысла прагматической натуры Яноша Кадара, она до известной степени коренилась в национальной традиции – в свое время и некоторые правительства эпохи Хорти, находясь в тени другой господствовавшей в регионе державы, нацистской Германии, стремились сохранить, не обостряя разногласий, определенное поле для самостоятельного маневра. Знал Кадар и то, что он далеко опережает Москву в своем стремлении реформировать экономический механизм коммунистического режима на основе большей рациональности, учета материальной заинтересованности граждан, и что судьба реформ, им санкционированных, во многом зависит от внешних факторов, часто неблагоприятных для Венгрии (в Москве к 1968 году стал уже намечаться откат от осуществления самых умеренных, так называемых «косыгинских» реформ). Обозначившиеся разногласия с руководством КПСС поставили перед Кадаром непростую задачу – найти возможности для максимального сближения позиций с СССР, не поступившись в то же время своими реформаторскими планами, успех которых в немалой мере зависел и от успеха реформ в соседней Чехословакии, вызывавших в Кремле все более нескрываемое раздражение. Решение этой задачи неминуемо должно было обречь венгерских лидеров на далеко идущие компромиссы с Москвой.
24 мая Политбюро ЦК ВСРП констатировало, что различие позиций СССР и ВНР в оценке процессов, происходящих в Чехословакии, во многом предопределяется их расхождениями в более общих вопросах: о необходимости экономических реформ в странах советского лагеря, расширения экономических связей с Западом, о характере отношений внутри Организации Варшавского договора и СЭВ. Поскольку и в Дрездене и Москве проявилось некоторое непонимание и даже недоверие к Венгрии, позицию ВСРП решено было прояснить. С этой целью началась подготовка проекта письма в адрес ЦК КПСС с изложением позиций венгерского руководства. В ходе дальнейших дискуссий отправку письма сочли несвоевременной, надежда на достижение большего взаимопонимания была возложена на ближайшую двустороннюю встречу. Открытого спора с Москвой решено было ни в коем случае не затевать. К этому времени позиция Кремля претерпевает некоторые изменения. Премьер-министр Косыгин, посетив Чехословакию в мае с неофициальным визитом, был вынужден признать популярность Дубчека, персонифицировавшего курс на обновление, а, с другой стороны, убедиться в слабости позиций тех, кого в Москве считали более надежными друзьями. Проведение военных маневров продолжало сохранять актуальность как форма политического давления, вместе с тем присутствие советских войск на постоянной основе рассматривалось лишь как одна из альтернатив, на случай наихудшего развития событий. Выжидательная линия Москвы давала Кадару возможность избежать крайне нежелательной для него дискуссии с советскими лидерами.
13-15 июня 1968 года партийно-правительственная делегация ЧССР во главе с А. Дубчеком посетила Венгрию. Целью этого планового визита было продление договора о разностороннем сотрудничестве двух стран. Напряженности в отношениях между ними пока еще не было, при том, что ожидавшееся в перспективе сближение Чехословакии с нейтральной Югославией и диссидентской Румынией не могло не оживить в венгерском политическом сознании синдрома начинающегося возрождения межвоенной Малой Антанты, имевшей в то время, прежде всего, антивенгерскую направленность. Особая позиция ВСРП все более противостояла генеральной линии советского блока, от которой по разным мотивам уже дистанцировались и Чехословакия, и Румыния. Сам факт продления Будапештом договора с Прагой в сложившейся обстановке был воспринят, особенно в Восточной Германии, как уклон и даже сознательная демонстрация определенной политической позиции.
Однако в те самые дни, когда Дубчеку оказывались почести в Будапеште, в Праге журналист О. Махатка опубликовал в еженедельнике «Literarni listy» статью «И это тоже юбилей» в связи с 10-летием вынесения смертного приговора Имре Надю. «Благодаря критике тоталитарной диктатуры и гуманистическому толкованию социалистической идеи И. Надь стал выдающимся представителем демократического и национального социализма», – писал он. Сохраняющим актуальность автор назвал тезис И. Надя о том, что для малых стран «залогом независимости является неучастие в военных блоках, нейтралитет». Эта статья, о которой Кадар, очевидно, узнал уже после отъезда чехословацкой делегации на родину, вызвала в Будапеште эффект разорвавшейся бомбы. Главная газета ВСРП «Népszabadság», до тех пор воздерживавшаяся от критики «негативных явлений» в ЧССР, разразилась гневной отповедью. Помимо статьи Махатки объектом ее полемики стал опубликованный 27 июня программный документ внепартийной интеллигентской оппозиции «2000 слов», кстати перепечатанный газетой, издававшейся в венгерском городе Дьере. Для Кадара июньские публикации чехословацкой прессы были свидетельством того, что власть уже фактически выпустила из рук контроль за ходом реформ: внепартийная оппозиция перехватила инициативу у КПЧ и, таким образом, происходит сползание к венгерскому варианту 1956 года, в результате чего под угрозой могут оказаться не только основы коммунистического режима, но и отношения с союзниками. С этих пор руководство ВСРП считает необходимым скорректировать свой прежний курс поддержки чехословацких реформаторов.
С 27 июня по 4 июля Кадар во главе венгерской партийно-правительственной делегации находился в СССР. Из документов явствует его стремление к максимальному сближению с точкой зрения Кремля. Запись заседания Политбюро ЦК КПСС от Ъ июля, на котором Брежнев рассказывал о встрече с венграми, фиксирует довольно жесткую позицию вождя ВСРП в чехословацком вопросе. Кадар согласился с Брежневым в том, что «2000 слов» – это «контрреволюционная программа», направленная на разложение партии. Сложившаяся обстановка, по его мнению, теперь не исключала и силового варианта разрешения кризиса: «если потребуется, мы пойдем на это без сомнения». Пребывание Кадара в Москве завершилось митингом советско-венгерской дружбы 3 июля. Выступивший на нем Брежнев напомнил собравшимся о разгроме «контрреволюции» в Венгрии, сказал, что СССР и впредь никогда не будет равнодушен к судьбам социализма в братских странах. Заверить лидеров КПСС в своей верности «интернациональному» долгу Кадар считал тем более важным, что его реформаторские планы вызывали в свете чехословацких событий все большее подозрение в Кремле – та же тактика повторялась и позже, в частности, в 1972 году, когда решалась судьба венгерской экономической реформы, свернутой в конце концов, и не в последнюю очередь, по настоянию Москвы. Но при всей однозначности и твердости заявленной Кадаром в начале июля позиции и при всем его недовольстве Дубчеком, не способным «обуздать» прессу, его дальнейшие действия свидетельствуют о том, что линия, выдержанная в Москве, носила во многом характер тактического маневра.
Через день после своего возвращения в Будапешт, 6 июля, Кадар направил в Президиум ЦК КПЧ письмо. Статья об И. Наде как провозвестнике демократического социализма была названа в нем попыткой вбить клин в отношения двух партий.
В это время уже шла подготовка очередного, варшавского совещания представителей компартий ряда стран советского блока. На этот раз приглашалась и КПЧ. Однако Дубчек и его сторонники в Президиуме ЦК КПЧ, не без оснований ожидая от предстоящей встречи еще более грубой, чем в Дрездене, проработки, стремились уклониться от участия в ней, предложив в качестве альтернативы серию двусторонних встреч. Обмен телеграммами с Прагой и Москвой от 9-10 июля свидетельствовал о том, что в возникшем споре Кадар во многом по своей инициативе пытался взять на себя посредническую миссию. Он считал целесообразным, чтобы коллективному совещанию предшествовала чехословацко-советская встреча, на которой каждая из сторон могла бы прояснить свою позицию. В Москве, однако, уже питали мало иллюзий в отношении возможности повлиять на Дубчека и обвиняли реформаторов из КПЧ (согласно советской идеологеме, «правое крыло») в стремлении всячески оттянуть время до намеченного на начало осени съезда партии, который мог бы своими решениями закрепить ведущие позиции «ревизионистов». Предъявление чехам жесткого ультиматума считалось в этой ситуации задачей безотлагательной. Сблизить платформы Москвы и Праги Кадару не удалось: руководство КПЧ участвовать в варшавской встрече отказалось.
10 июля военный атташе посольства СССР вручил министру обороны ВНР Лайошу Цинеге письмо с сообщением о подготовке новых военных маневров «к Северу от Венгрии» с участием венгерских войск. Политика силового давления на Чехословакию продолжалась.
12 июля Политбюро ЦК ВСРП, обсудив ситуацию, решило, что на варшавской встрече венгерская делегация будет выступать за политическое урегулирование конфликта. С другой стороны, было сочтено необходимым продолжать воздействовать на КПЧ, склоняя ее лидеров к компромиссу.13 июля Я. Кадар и Е. Фок отбыли в приграничный словацкий город Комарно на встречу с А. Дубчеком и председателем правительства ЧССР О. Черником. Их беседа впервые прошла в напряженной обстановке. Отказ лидеров КПЧ от поездки в Варшаву Кадар назвал их грубейшей ошибкой, которая не только сводит на нет все его посреднические усилия, но и ставит его в неудобное положение перед союзниками.
Варшавская встреча состоялась 14–15 июля, некоторые партнеры по ОВД вновь, как и в Дрездене, оказывали давление на советское руководство в целях ужесточения его позиции. Венгерской делегации эта встреча «много радости не принесла. Некоторые смотрели на нас как на штрейкбрехеров, потому что накануне мы встречались с Дубчеком», – вспоминал Кадар 20 лет спустя. К доводам венгерского лидера избрать такой способ действий, который нашел бы поддержку большинства населения Чехословакии и общественного мнения за ее пределами, «не очень прислушались». Особенно последователен был в своем радикализме Ульбрихт: «Если Вы, товарищ Кадар, считаете, что своими возражениями и оговорками служите делу социализма, то Вы глубоко заблуждаетесь… И не имеете ни малейшего представления о том, что случится. После того, как американские и западногерманские империалисты загребут в кулак Чехословакию, наступит и ваша очередь, товарищ Кадар. И этого-то Вы не можете или не хотите понять». Кадар решительно отверг эти обвинения, заявив, что он полностью контролирует положение в своей стране, и это было абсолютной правдой. Что же касается ситуации в Чехословакии, то она, хотя и вызывала озабоченность, все-таки, по его мнению, пока не давала оснований для силового вмешательства в дела этой страны, ведь речь шла не о буржуазной реставрации, скорее о «югославизации». Аргументируя свою позицию, Кадар, как это ни парадоксально, привел в пример советскую политику в Венгрии в 1956 году, когда, осознав свою «историческую ответственность», представители КПСС сделали единственно правильный, по его мнению, в тех условиях выбор. Венгерский опыт вообще давал простор для самых разных интерпретаций. Дубчек, например, встречаясь 15 июля в Праге с советским послом С. В. Червоненко, напомнил о доверии, оказанном осенью 1956 года со стороны КПСС Я. Кадару в Венгрии, В. Гомулке в Польше, которые изначально отнюдь не считались «людьми Москвы». «Он, Дубчек, считает, что и сейчас, когда в Чехословакии приведены в движение разные силы, было бы правильно, если бы КПСС и другие партии поддержали нынешнее руководство».
Можно согласиться с тем, что, оставляя за собой право на окончательное решение, советские лидеры всерьез прислушивались к мнению Кадара, зная, что за его плечами реальный опыт разрешения венгерского кризиса 1956 года. И напрашивается предположение, что отсутствие в Варшаве единодушия, обусловленное в первую очередь особой позицией Кадара, сыграло свою роль в отсрочке окончательного выбора в пользу интервенции. 15 июля варшавское совещание направило в адрес ЦК КПЧ письмо с требованием принять безотлагательные меры по отражению «натиска врага», оно было на следующий день опубликовано в центральной прессе всех стран, чьи главы съехались в столицу Польши. Дубчек в ответном заявлении от 18 июля заверил союзников в том, что Чехословакия не нарушит своих обязательств по Организации Варшавского договора.
После варшавской встречи в Москве усиленно прорабатывались оба варианта разрешения «чехословацкого кризиса»: переговорный и силовой. Выбор любого варианта предполагал тесное сотрудничество с так называемыми «здоровыми силами» – той частью чехословацкой партократии, которая была готова подчиниться диктату Кремля и выполнить свою функцию в деле «наведения порядка». В поисках альтернативы Дубчеку и его команде налаживаются более тесные контакты с деятелями «левого крыла» в руководстве КПЧ. Венгрия и здесь выступила в роли посредника. В ночь с 20 на 21 июля на озере Балатон Π. Е. Шелест имел длительную секретную беседу с В. Биляком, обсуждалась возможность организованного выступления «левых сил», готовых обратиться к СССР за помощью. Перед этим украинский партийный лидер встречался в Будапеште с Кадаром, который не только оценил положение в Чехословакии как весьма серьезное, но и заверил советского эмиссара в готовности Венгрии подчиниться блоковой дисциплине, если в этом будет необходимость. По свидетельству Р. Ньерша, Брежнев 23 июля по телефону благодарил за это лидера ВСРП: «Никогда не забудем!», – говорил он.
В те же самые дни, однако, велась подготовка новой встречи представителей КПСС и КПЧ. Она состоялась 29 июля – 1 августа на границе двух стран, в Чиерне-над-Тисой, где руководству КПЧ были предъявлены унизительные требования: об отстранении ряда «ненадежных» функционеров, запрещении некоторых клубов интеллигенции, установлении контроля над прессой и т. д.
Дубчек и его соратники получили от Москвы последний шанс. Состоявшееся вслед за этим 3 августа совещание представителей 6 стран в Братиславе, на котором с венгерской стороны также высказывались сомнения относительно использования силы, дало новую отсрочку военного вмешательства. Складывалось впечатление, что напряженность уменьшилась, чехословацкий народ облегченно вздохнул, вспоминал О. Черник. Аналогичен отзыв Кадара: в Братиславе «казалось, все должно нормализоваться… Но радость была преждевременной».
Вернувшись в Будапешт, лидер ВСРП в обращении к венграм от 5 августа заявил, что разногласия можно преодолеть, если сосредоточиться на поисках того, что объединяет «братские партии». Сохранялось, однако, и осознание сложности ситуации. 7 августа на Пленуме ЦК ВСРП Кадар заметил, что внутренние проблемы Чехословакии остаются нерешенными. Необходимо сделать все для нахождения политического решения, «но если этого не получится, то не исключено применение других мер». Движение за реформы, за трансформацию чехословацкого коммунистического режима в общество с элементами плюрализма и более рациональной экономикой приобрело к тому времени собственную динамику, что затрудняло любые попытки противодействия со стороны властей. Вопреки последовательному стремлению чехословацких реформаторов не допустить сползания к венгерскому варианту 1956 году, со стороны создавалась видимость такого сползания, утраты контроля сверху за ходом преобразований. Москва воспринимала это как угрозу союзническим отношениям. К тому же Дубчеку и его команде своей открытой, толерантной внутренней политикой удалось завоевать немалую поддержку в обществе, и они не хотели жертвовать своей популярностью, ограничивая в угоду Москве проявление свободной общественной активности. Кроме того, у чехословацких лидеров не было четкого представления о границах терпимости советского руководства. О существовании подобной грани Дубчеку в ходе бесед постоянно напоминал более опытный Кадар. Таким образом, внутриполитическая обстановка в Чехословакии оставалась неизменной, пресса – столь же неподцензурной, а дискуссионные клубы столь же активными. Все это означало, что вероятность силового выбора возрастала с каждым августовским днем.
С 12 по 15 августа Я. Кадар находился в Ялте, где встречался с Л. Брежневым, Н. Подгорным и А. Косыгиным. «Советские лидеры, – вспоминал он позже, – хотели побеседовать с нами (венграми) о ситуации в Чехословакии отдельно, потому что знали, что у нас сложились особые отношения с руководством этой страны, они надеялись, что мы сможем повлиять на него. В конце концов договорились, что 17 августа Кадар вновь увидится с Дубчеком. Однако и эта встреча, по оценке венгерского лидера, «не привела к желаемым результатам». Последняя из посреднических миссий Венгрии, как и предшествующие, завершилась неудачей.
Беседа лидеров Чехословакии и Венгрии в Комарно происходила в течение 13 часов в тяжелой атмосфере. Кадар пытался развеять все возможные иллюзии Дубчека, предупредил его о вероятных последствиях отказа пойти навстречу жестким требованиям Москвы. По свидетельству Ньерша, о точном времени совместной военной акции Кадар узнал только 18 августа. Между тем у Дубчека сложилось впечатление, что венгерский лидер хотел на прощание сказать ему что-то существенное, но не сделал этого. В 1989 году в интервью венгерскому телевидению бывший лидер КПЧ говорил, что до самого конца у него сохранялась надежда, что Кадар, а быть может и Гомулка, бойкотируют участие в военной операции. Он полагал, что отказ Венгрии поставил бы руководство СССР в сложное положение и, возможно, предотвратил бы интервенцию. Кадару не был присущ такой идеализм. В Комарно он откровенно сказал Дубчеку: события переходят ту грань, когда что-то может зависеть от позиции Венгрии (как, впрочем, не повлияла на принятое в Москве решение особая позиция Румынии, с самого начала предсказуемая в свете последовательно проводимой румынской внешней политики; как и не повлияла позиция самых влиятельных западных компартий).
Из Комарно с заездом в Будапешт Кадар отбыл в Москву, где 18 августа состоялась новая встреча лидеров 5 стран. Именно там руководство КПСС ознакомило своих союзников с окончательным решением по Чехословакии, принятым на заседании Политбюро 17 августа. В соответствующем постановлении отмечалось: «Учитывая, что со стороны КПСС и других братских партий уже исчерпаны все политические средства воздействия на руководство КПЧ, чтобы побудить его к отпору правым, антисоциалистическим силам, Политбюро ЦК КПСС считает, что наступил момент для применения активных мер по защите социализма в ЧССР и единодушно решает: оказать Коммунистической партии и народу Чехословакии помощь и поддержку вооруженными силами». Торопиться с решением Москву заставляли как ожидавшийся в скором времени съезд КПЧ с его далеко идущими кадровыми решениями, так и предстоящие маневры НАТО в Баварии; существовали опасения, что присутствие неподалеку от границ Чехословакии войск западных держав придаст смелость чехословацким «правым», которые, следуя примеру Имре Надя, объявят о разрыве с Организацией Варшавского договора. Операцию по вводу войск намечалось осуществить в ночь на 21 августа. План политического обеспечения военной акции строился из расчета выступления «левых» сил, которые, получив большинство в Президиуме ЦК КПЧ, обратятся за помощью к «братским странам». Кадар рассказал о встрече с Дубчеком, оценив ее как безрезультатную: руководство Чехословакии не проявляет решимости осуществить согласованные в Братиславе меры, так что политические средства и с его точки зрения можно было уже считать если не исчерпанными, то близкими к исчерпанию. Дубчек, этот enfant terrible, был, по словам Кадара, в состоянии нервного истощения и зачастую высказывался не очень ясно. Когда 18 августа, в ходе последнего перед интервенцией московского совещания мы все же сделали оговорку о том, что военное решение – лишь самая крайняя и нежелательная мера, на наши слова уже никто не реагировал, – вспоминал позже Кадар, которому, по словам известного американского политолога и историка венгерского происхождения Чарльза Гати, приходилось идти «узкой тропкой, ведя корабль страны между Сциллой и Харибдой – желаемого и возможного». С перспективой вооруженного вмешательства, как объяснял он свою позицию в конце 1980-х годов, венгерское руководство согласилось только тогда, когда выяснилось, что другого выхода нет: чехословацкие товарищи не сделали тех шагов, с помощью которых, вероятно, можно было бы избежать катастрофы, «а в Москве стало очевидным, что мы оказались в одиночестве с нашими только начинавшимися реформами. Против нас было большинство социалистических стран».
По свидетельству В. Мусатова, взамен за участие венгерских войск в операции Брежнев обещал Кадару экономическую помощь. Сам Кадар, не отрицая этого факта, все же отказывался признать названный довод существенным, а тем более решающим: «было бы бессмысленно предполагать, что мы так мелочно торговались за счет наших чехословацких соседей. Именно мы, которые так много сделали для спасения ситуации». Думается все же, что он несколько лукавил: страх перед экономическими санкциями СССР мог сыграть свою роль в позиции Кадара, осознававшего все издержки участия в сомнительной военной акции для своего престижа жесткого и авторитарного, но при этом реформаторски настроенного коммунистического политика. Речь, правда, могла идти не об экономической помощи, а скорее о готовности Москвы дать зеленый свет венгерским реформам при условии, что они не распространятся с экономики на политическую сферу.
Советские лидеры, никогда не упуская из виду венгерский опыт 12-летней давности, вместе с тем избрали несколько иную тактику, нежели в 1956 году. Если тогда они предпочли осуществить акцию собственными силами, то в 1968 году, напротив, стремились интернационализировать конфликт, представить чехословацкий вопрос как общее дело всего советского лагеря, разделив с союзниками ответственность за принятые меры. Тем не менее при выработке конкретного плана действий был взят за основу апробированный в Венгрии сценарий приведения к власти сил, заявляющих о разрыве со старым правительством (как и в 1956 году, новое правительство хотели поначалу назвать Революционным рабоче-крестьянским). Когда после провала первоначального плана в конце концов решено было сделать ставку на словацкого политика Густава Гусака, также сработала ассоциация с польскими и венгерскими событиями 1956 года: Гусак подобно Кадару и Гомулке тоже представал в общественном мнении жертвой прежнего режима и вместе с тем оказался для Кремля человеком надежным, поскольку способным к реализации продиктованной из Москвы программы нормализации.
Вернувшись в Будапешт, Кадар созвал 20 августа Политбюро ЦК ВСРП. Судя по записям, он был в тот день весьма критичен в отношении советского руководства. Ситуация, сложившаяся в Чехословакии, вызывала у него аналогии не с венгерскими, а скорее с польскими событиями 1956 года, когда неплохо сработал мирный сценарий. Соответственно и венгерский рецепт разрешения кризиса здесь, по его мнению, не подходил. Однако если мы откажемся участвовать, рассуждал Кадар, это создаст еще большую напряженность, нервозность, еще более осложнит ситуацию, сделает ее непредсказуемой. К тому же, если Венгрия останется в стороне, повторял он, она лишит себя возможности хоть сколько-нибудь влиять на дальнейшее развитие событий. Речь, таким образом, шла о печальной необходимости. Политбюро, приняв к сведению эти доводы, санкционировало решение об участии венгерских войск в военной акции. Все руководство партии, вспоминал Кадар в конце 1980-х годов, искренне сожалело, что наши усилия по примирению Москвы и Праги оказались безрезультатными. Однако, поскольку выбор был сделан, пришлось заняться пропагандистским обеспечением акции 5 стран. В целом венгерская пресса занимала гораздо более сдержанную позицию, нежели пресса других стран, участвовавших в военной акции. Сам Кадар после 21 августа демонстративно мало выступал перед венгерской публикой по чехословацкому вопросу, как бы давая ей понять вынужденность своей интервенционистской позиции. С другой стороны, сам факт участия Венгрии в военной акции был должным образом использован советским руководством в его пропаганде и служил ему серьезным аргументом в их спорах с «еврокоммунистами», сомневавшимися в целесообразности силового решения. Так, А. П. Кириленко, принимая в ноябре 1968 года деятеля итальянской компартии, ее будущего лидера Э. Берлингуэра и пытаясь доказать ему необходимость военного вмешательства в Чехословакии, ссылался на Кадара, который хорошо знает, что такое контрреволюция и именно поэтому вместе с другими лидерами социалистических стран выступил за «пресечение опасного развития в Чехословакии». О том, что Кадар дольше других противился акции и внутренне так никогда и не признал ее политической целесообразности, речи, разумеется, не шло. Показательно, что главным мотивом, послужившим для принятия военного решения, Кириленко называл стремление не допустить повторения в ЧССР венгерских событий с их многочисленными жертвами. Несколько позже Кадар и венгерское руководство заняли довольно жесткую, хотя и более мягкую в сравнении с тем, что имело место в СССР и ГДР, позицию в отношении тех венгерских интеллектуалов, которые осмелились публично осудить военное вмешательство в Чехословакии. В стране в целом сохранялась довольно спокойная ситуация. Как отмечалось в донесении посольства СССР в Венгрии, «ни развитие событий в Чехословакии, ни совместная военная акция пяти социалистических стран, не вызвали заметного ухудшения политических настроений в Венгрии», это касалось и творческой интеллигенции, вызывавшей особое беспокойство как потенциальный источник оппозиционных настроений. Посольство объясняло это «политическим опытом, накопленным в период с 1956 года, доверием к руководству ВСРП и занятостью внутренними делами».
Расклад сил на международной арене и позиция западных держав благоприятствовали силовому выбору Москвы. Восточноевропейская политика США и их союзников по НАТО была подчинена задачам сохранения стабильности в отношениях с СССР. Хотя в американских политических кругах звучали и мнения о необходимости более активной и жесткой политики противодействия Кремлю, доминировала все же та точка зрения, что усиление полицентрических тенденций в восточноевропейском лагере нарушит сложившийся баланс сил в Европе, увеличит напряженность на континенте и потому нежелательно для Запада. На протяжении всей «Пражской весны» правительство США последовательно дистанцировалось от архитекторов чехословацких реформ, стараясь не давать СССР и его союзникам малейшего повода для обвинений во вмешательстве во внутренние дела ЧССР и, соответственно, предлога для ответных силовых действий. Госдепартамент использовал доступные ему рычаги давления на прессу, сдерживая проявление симпатий к происходящему в Чехословакии. Более того, используя дипломатические каналы, он неоднократно призывал пражских реформаторов к сдержанности и осторожности, прямо давал понять, что не поддержит требования чехословацкого нейтралитета, поскольку их выдвижение увеличивает риск драматического развития. Исходя из незыблемости ялтинско-потсдамских договоренностей, США и другие западные державы и после 21 августа вопреки всей своей пропагандистской риторике не только не были склонны к далеко идущим санкциям против СССР, но в целом демонстрировали отсутствие каких-либо особых интересов во внутренних делах стран восточноевропейского блока. Как в либеральных, так и в консервативных кругах разных стран существовали к тому же опасения, что успехи пражских реформаторов усилят влияние левых идей и партий на Западе, что казалось явно нежелательным, особенно в свете только что пережитых майских волнений во Франции. Некоторая жесткость была проявлена лишь на встрече госсекретаря США Д. Раска с послом СССР в Вашингтоне А. Ф. Добрыниным 30 августа. Речь шла о том, что в случае аналогичной акции СССР и его союзников в отношении Румынии США могут принять в ответ серьезные меры в целях смены власти в Восточной Германии. Никаких военных акций против Румынии, однако, не планировалось, и угроза повисла в воздухе.
Как и в случае с венгерскими событиями 1956 года, США фактически признали за Советским Союзом свободу рук в сфере своего влияния. При этом принимались во внимание намеченные на осень переговоры по ограничению стратегических вооружений, сорвать которые из-за Чехословакии не хотелось. Кроме того, уязвимым местом для позиции США оставалась война во Вьетнаме. В случае проведения более жесткой политики на чехословацком направлении уходящая администрация Л. Джонсона не могла избежать назойливых напоминаний, в первую очередь от своих американских оппонентов, о собственной ответственности за не оправдавшуюся вьетнамскую акцию.
Некоторые влиятельные западные наблюдатели резонно замечали к тому же, что акция ОВД от 21 августа 1968 года при всей недопустимости ее методов носила в известном смысле оборонительный характер, будучи субъективно направленной на восстановление пошатнувшихся позиций СССР в одной из ключевых стран своей зоны безопасности, сохранение достигнутого паритета, а отнюдь не на овладение новым геополитическим пространством. Особенно откровенно говорил об этом, пожалуй, генерал Ш. де Голль, который, кстати сказать, еще осенью 1956 года шокировал французское общественное мнение фактическим оправданием советских действий в Венгрии интересами равновесия сил в Европе.
Убеждение в том, что большой войны из-за Чехословакии не будет, сыграло немалую роль при выработке окончательного, силового решения. Характерны в этой связи слова министра иностранных дел СССР А. А. Громыко, произнесенные 19 июля на заседании Политбюро ЦК КПСС: «Я думаю, что сейчас международная обстановка такова, что крайние меры не могут вызвать обострения, большой войны не будет… Международная обстановка сейчас не таит никаких неожиданностей для нас». Тезис о том, что «большой войны не будет» слово в слово совпадает с тем, что говорил Н. С. Хрущев на заседании Президиума ЦК КПСС 31 октября 1956 года в связи с венгерскими событиями.
Хотя военная операция была проведена генералами четко [728]ЮЗ См.: Чехословацкий кризис 1967–1969 годах в документах ЦК КПСС.
, политическая акция, несмотря на предостережения Кадара, явно не удалась. Вопреки чересчур оптимистическим прогнозам советского посольства, на протяжении многих месяцев дававшего в Москву искаженную картину общественных настроений и соотношения сил в партийном руководстве, «здоровые силы» так и не сумели добиться большинства в Президиуме ЦК КПЧ, президент Л. Свобода отказался признать марионеточное правительство «друзей Москвы». Как Национальное собрание ЧССР, так и состоявшийся в конце августа XIV съезд КПЧ (кстати, единственный в истории партии съезд, прошедший нелегально) осудили акцию. На ее незаконный характер указал и представитель Чехословакии на заседании Совета Безопасности ООН, где 21 августа состоялись жаркие дебаты. Поскольку вариант с приведением к власти новой команды по венгерскому образцу не сработал, тактику пришлось менять на ходу. Вывезенных в СССР под конвоем членов и кандидатов в члены Президиума ЦК КПЧ А. Дубчека, Ф. Кригеля, Й. Смрковского, О. Черника, Й. Шпачека и Б. Шимона усадили за стол переговоров в числе представителей чехословацкой стороны и навязали им целый ряд новых, еще более жестких, чем в Чиерне-над-Тисой и Братиславе, ультимативных требований. «Все, что мы могли сделать в Москве, – это попытаться ограничить потери и сохранить возможно больший простор для дальнейших самостоятельных действий… Я не терял надежды, что нам удастся спасти существенную часть своих реформ», – вспоминал Дубчек в одном из поздних интервью. Эти иллюзии, однако, не оправдывались. Под давлением Кремля руководство ЧССР постепенно расширяло пределы компромисса, шло на новые уступки, и это в конечном итоге привело к окончательному отказу от реформаторского курса и последующему удалению из партийных рядов всех, кто был к нему причастен.
23 августа на совместном заседании ЦК ВСРП и Совета Министров ВНР Кадар подробно изложил ход событий с января 1968 года. Уже зная о неудаче с приведением к власти в ЧССР нового правительства, венгерский лидер, со времен варшавского июльского совещания разделявший до некоторой степени иллюзии Москвы относительно возможности сделать ставку на «левое крыло» в руководстве КПЧ в противовес «ревизионистам», теперь не скрывал своего раздражения: «Если создастся только лишь видимость, что СССР защищает вчерашний день, это будет означать конец мировому коммунистическому движению». Несколькими месяцами позже, в декабре 1968 года, примерно то же самое Кадар говорил приехавшему в Будапешт своему старому знакомому со времен 1956 года председателю КГБ Ю. Андропову, проявив нечастую для себя в беседах с советскими лидерами откровенность и критичность. Стремление найти компромиссные пути разрешения конфликтной ситуации отличало выступления Кадара на московском совещании лидеров стран советского блока 24–25 августа, хотя большой активности на этом совещании он в принципе не проявил. Почивать на лаврах Кадару не приходилось. В Словакии, где еще живо было поколение, испытавшее на себе Мюнхенский сговор и последовавшие за ним события, новый приход венгерских войск в силу исторических причин был встречен с особой враждебностью, что мало способствовало улучшению взаимопонимания соседних народов.
Нисколько не желая, чтобы развитие событий в Чехословакии перешло грань, которую он считал неприемлемой, т. е. вышло из-под контроля партийного руководства, Я. Кадар вместе с тем был озабочен судьбой начатых в Венгрии экономических реформ и надеялся, что осуществление его реформаторских планов придаст новые силы коммунистическому режиму. Резонно опасаясь, что расправа с чехословацкими реформаторами нанесет удар и по этим планам, он до самого конца отдавал предпочтение политическому разрешению конфликта. Однако в момент развязки он не решился открыто противопоставить свою страну союзникам по ОВД. Его вынужденный компромисс был свидетельством неблагоприятных условий и объективных исторических лимитов, в которых реализовывалась реформаторская программа кадаризма. Август 1968 года не только продемонстрировал прочность ялтинско-потсдамской модели, но еще раз напомнил венграм об ограниченном суверенитете их государства, невозможности выйти за рамки советского блока. Попытка путем маневрирования перейти грань возможного не удалась.
Посредническая миссия Венгрии в преодолении конфликта между пражскими реформаторами и Москвой (а за годы правления Кадара это был редкий случай, когда Венгрия взяла на себя столь активную роль во внешней политике) оказалась неудачной. Руководство СССР при активной поддержке ряда союзников задушило инициативы пражских реформаторов, грозившие по цепной реакции перекинуться в другие страны и в конечном итоге создать угрозу существующей в СССР и Восточной Европе модели государственно-бюрократического социализма. При принятии решения о применении силы в Чехословакии сугубо идеологические мотивы, т. е. боязнь инфицировать советское общество идеями более гуманного социализма, перемешивались с геополитическими, геостратегическими соображениями. В Москве явно опасались, что ее неготовность защищать свою сферу влияния создаст во всем мире впечатление слабости ее позиций. «Если мы действительно упустим Чехословакию, то это соблазн великий для других. Если мы сохраним Чехословакию, – это укрепит нас», – говорил А. А. Громыко на заседании Политбюро 19 июля. Однако именно неспособность брежневского руководства противопоставить чехословацкому эксперименту ничего, кроме грубой силы, продемонстрировала миру его внутреннюю слабость.
Вероятно, можно и дальше дискутировать о том, какие реальные плоды могли бы принести начатые реформы, не будь они пресечены на самом корню, насколько далеко сумел бы эволюционировать чехословацкий коммунистический режим в направлении плюрализма и демократии западного типа. Очевидно лишь то, что шаг, предпринятый 21 августа 1968 года, негативно сказался как на престиже СССР, так и на перспективах всего советского блока. Силовым путем укрепив свои доминирующие позиции в стратегически важной Чехословакии, чья политическая элита и в условиях далеко идущей либерализации продолжала последовательно сохранять лояльность союзническим обязательствам, правительство СССР своими действиями в то же время способствовало формированию на антисоветской платформе широкого фронта разнородных политических сил. Уже осенью 1968 года докладные записки КГБ, направленные в Москву, констатировали укрепление единства НАТО, смягчение существовавших разногласий между отдельными его членами (в том числе между США и Францией), приостановку наметившейся тенденции к сокращению вооружений в странах НАТО, стремление малых европейских стран найти в лице США силу, способную противостоять мощи Варшавского договора, улучшение отношений США и Югославии.
Нельзя, конечно, отрицать, что стремление обеих сверхдержав и их союзников избежать повторения столь же острого международного кризиса в центре Европы, в целях разрешения которого многотысячная Советская Армия в считаные часы продвинулась почти на тысячу километров вглубь континента, заставило их предпринять новые усилия в интересах создания и совершенствования системы общеевропейской безопасности. Это нашло свое проявление в проведении Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, подписании в 1975 году в Хельсинки его итогового документа. Но издержки силового решения оказались сильнее. Особенно большой урон был нанесен левым силам в Европе. СССР окончательно утратил поддержку наиболее влиятельных западных компартий и той части общественного мнения на Западе, которая до тех пор не исключала возможностей реформирования советской системы. Август 1968 года значительно ускорил те необратимые процессы в духовной эволюции многих левых интеллектуалов как на Западе, так и на Востоке Европы, которые в конце концов привели к их полному отказу от социалистической идеи. Это касается и Венгрии. «60-е годы для нас были временем надежды и… иллюзий. Тогда нам показалось, что и при системе однопартийного государственного социализма… путем реформ можно создать социалистическое рыночное хозяйство, социалистическую демократию или демократический социализм. Нечто такое, что и не сталинизм, и не западный социализм. Эту иллюзию похоронила Пражская интервенция 1968 года», – вспоминал впоследствии венгерский писатель, публицист и политик Дьердь Конрад, одно время президент Международного ПЕН-клуба. А известный философ, ученик Дьердя Лукача Михай Вайда в одном из выступлений признал, что для венгерских интеллигентов его поколения чехословацкие события 1968 года были, с точки зрения формирования мировоззрения, даже важнее, чем собственный 1956 год.
Правда, и после августа 1968 года в Венгрии сохранялись определенные надежды на спасение собственных экономических реформ. Однако изменение политического климата в Москве не оставляло шансов на их проведение в достаточно полном объеме. К 1973–1974 годам венгерская реформа была свернута и не столько в результате внутренних трудностей и противоречий, сколько вследствие не прекращавшегося давления извне. Тем самым мечты о демократическом обновлении своего коммунистического режима, как и советской модели социализма, для подавляющего большинства венгров были похоронены уже окончательно. Один из наиболее сильных и дальновидных политиков советской сферы влияния, Янош Кадар признал перед кончиной: «В августе 1968 года все мы оказались в глубоком кризисе – в личном и политическом. Я вижу, что кое-кто до сих пор не может выбраться из него, а страдает от этого все наше движение».
Решать надо было тогда, в тех конкретных условиях, и другого выбора у нас не было, скажет Кадар в предсмертном интервью. Пример Румынии не подходил – там не надо было спасать реформы. Выбор, сделанный венгерским коммунистическим лидером, не смог, однако, гарантировать необратимости реформ. Скорее прав американский исследователь Йиржи Валента: ростки венгерской реформы были погребены в тот самый момент, когда Кадар уступил давлению Москвы. Однако это уже предмет другого исследования.