По итогам Второй мировой войны Венгрия вошла в советскую сферу влияния, что объективно ограничивало поле её внешнеполитических маневров и в немалой мере предопределяло судьбу страны вплоть до слома ялтинско-потсдамской системы международных отношений в 1989–1990 годах.

Во второй половине 1940-х годов даже некоторые далекие от идей коммунизма венгерские интеллектуалы полагали, что полномасштабное участие режима Хорти в агрессии нацистской Германии против СССР и в оккупации советской территории за многие сотни километров от самой Венгрии, решающая роль СССР в освобождении Венгрии от немецких оккупантов в 1944–1945 годах и понесенные при этом огромные, как минимум 140 тыс. человек, потери Красной Армии давали СССР право требовать от новых венгерских властей последовательного проведения внешней политики, учитывающей интересы безопасности СССР, и прежде всего твёрдых гарантий нейтралитета на случай новой антисоветской войны. «После того, как командующие немецкими частями вопреки всем нормам международного права отдали вопиющий приказ расстреливать советских парламентеров, а Красная Армия оказалась вынуждена выдавливать немцев пядь за пядью, из каждого дома, с каждого этажа, Советский Союз понес такой с военной точки зрения бессмысленный и в человеческом плане неоправданный урон, что не приходится удивляться, почему его правительство, окончив бои и похоронив своих солдат в задунайской земле, железной рукой взялось за обустройство потерявшей рассудок страны – последнего и самого верного союзника Гитлера», – писал в 1947 году первый посол послевоенной Венгрии в СССР крупный историк-консерватор Дюла Секфю. В этих условиях, продолжает Секфю, меньше всего можно было ожидать от советских лидеров усилий, направленных на установление в Венгрии в корне им чуждой западноевропейской демократии в ее классической форме. По сути, Секфю (не просто убежденный консерватор, но в 1920-е годы один из влиятельных идеологов хортизма, позже, в 1930-е, перешедший на последовательно антифашистские позиции, не перестав при этом быть консерватором) затронул здесь более чем деликатный вопрос о праве СССР на формирование определенных, причем долгосрочных механизмов воздействия на внутриполитическую жизнь Венгрии в интересах поддержки просоветских сил. В первую очередь речь может, разумеется, идти о поддержке прямых «агентов советского влияния», коммунистов, воспринимавших опыт СССР в качестве путеводной звезды для себя. Именно советская сторона имела решающий голос в Союзной контрольной комиссии по Венгрии, функционировавшей до 1947 года. С конца 1940-х годов получил развитие институт советников из СССР, работавших при государственных структурах, в том числе силовых и экономических. В качестве эффективных рычагов экономического давления выступали совместные компании в разных отраслях индустрии, транспорте, банковском деле. Сохранялось и прямое советское военное присутствие в Венгрии, хотя подписание в мае 1955 года договора о восстановлении независимой Австрии лишило его юридической основы, вплоть до заключения соответствующего советско-венгерского соглашения в мае 1957 года.

В полной мере признавая за СССР право на формирование пояса безопасности вдоль своих границ, следует в то же время подчеркнуть: установленная в Венгрии к концу 1940-х годов при прямой поддержке СССР однопартийная форма правления, ориентированная на современные советские, сталинские образцы, не была глубоко укоренена в венгерском обществе, воспринимаясь в широких массах как нечто чуждое, наносное, навязанное извне. Уничтожение в самом зародыше любой идейной, а тем более политической оппозиции, массовые и зачастую превентивные репрессии, осуществление коллективизации на селе по советским стандартам, непомерные затраты на военно-промышленный комплекс, сильно сказывавшиеся на уровне жизни граждан, – всё это подрывало социальную базу нового режима. Симптомы явного неблагополучия в экономике, грозившего привести к дестабилизации политического режима, не проходили мимо внимания Москвы. После смерти Сталина руководство КПСС проявило большую обеспокоенность ситуацией в Венгрии, настояв в ходе двусторонней встречи на высшем уровне в июне 1953 года на корректировке курса, смене приоритетов в пользу сельского хозяйства и легкой промышленности, замедлении темпов индустриализации. Правда, новое правительство во главе с Имре Надем, взявшее курс на слишком далеко идущие реформы, лишилось со временем поддержки Кремля и не удержалось у власти. Новые перспективы открылись перед Венгрией с XX съездом КПСС, состоявшимся в феврале 1956 года.

Осудив на XX съезде Сталина и провозгласив тезис о многообразии путей перехода к социализму, «коллективное руководство» КПСС поставило в непростое положение служивших верой и правдой официальной Москве лидеров зарубежных коммунистических партий, сразу же ставших объектами резкой критики в своих странах за апологетику бесчеловечной сталинской политики, следование несостоятельным советским образцам и моделям в предшествующие годы. В той или иной мере это коснулось и партийно-государственных руководителей стран советского блока, в которых к середине 1950-х годов со все большей отчетливостью обнажились кризисные явления в экономике, свидетельствуя о несбыточности заявленных программ форсированного построения социализма и настоятельно требуя корректировки курса. Видимый поворот в политике Москвы дал моральную опору сторонникам реформ. Исходившие от них призывы к переменам, оказавшись в известном созвучии с официально провозглашенной линией КПСС, обрели значительно больший вес в общественном мнении, стали в некоторых странах реальным фактором внутриполитической жизни, с которым приходилось считаться властям.

Можно, наверно, согласиться с известным венгерским политиком и публицистом, первым президентом посткоммунистической Венгрии Арпадом Гёнцем, заметившим, что в отличие от СССР в странах Восточной Европы не успел сложиться миф о незыблемости существующей системы власти. Однако в разных странах Восточной Европы ситуация не была одинаковой. Наряду с Польшей симптомы глубокого системного кризиса существующего режима особенно отчетливо обозначились в середине 1950-х годов в Венгрии, именно этим двум странам суждено было сыграть и первопроходческую роль в процессе десталинизации советской системы. Уже к весне-лету 1956 года здесь был накоплен определенный опыт борьбы за либерализацию коммунистического режима, реформаторские течения заметно окрепли и партийно-государственные руководства, оказавшись под массированным давлением снизу, начали постепенно сдавать свои позиции. С трибуны мартовского пленума ЦК ВПТ 1956 года М. Ракоши, стремясь оградить себя от обвинений в затягивании с реабилитацией жертв репрессий, сослался на мнение «чехословацких товарищей», которые перед этим в беседе с ним в кулуарах XX съезда упрекали венгерских лидеров в излишней торопливости с пересмотром судебных дел.

В отличие от соседней Чехословакии, в Венгрии и Польше соотношение сил на внутриполитической арене поставило власти перед необходимостью компромисса с реформаторски настроенной оппозицией, зародившейся в недрах правящих партий, однако к осени 1956 года все более перераставшей узкопартийные рамки, становившейся выразителем насущных интересов и протестных настроений всего общества. При этом в Польше действующее партийное руководство уже к началу осени пошло на контакт и даже установило союз с внутрипартийной оппозицией, что привело к возвращению В. Гомулки на политический Олимп. Во время бурных событий польского Октября 1956 года коммунистические лидеры страны сумели вовремя совершить решительный поворот к отстаиванию национальных приоритетов в диалоге с Москвой, что нейтрализовало наиболее радикалистские настроения в обществе, чрезвычайно чувствительном к неравноправию в польско-советских отношениях, предотвратило развитие событий по венгерскому варианту. Иным было положение в Венгрии, где власти, проявляя политическую близорукость, постоянно запаздывали с принятием эффективных политических и экономических мер, способных разрядить взрывоопасную обстановку. В свою очередь и внутрипартийная оппозиция, привыкшая действовать только в рамках правящей партии, не обладала должными рычагами влияния на охваченные чувством протеста массы, оказавшиеся без направляющей духовной силы. Это в полной мере проявилось в первые дни после мощнейшего, охватившего всю страну вооруженного восстания 23 октября.

«Будапештская осень» поразила наблюдателей во всем мире не только быстротой распада прежних властных структур, но и тем, насколько быстро их место заняли новые, спонтанно возникшие. При всей значимости интеллигентской и студенческой составляющих, главной движущей силой революции, проявившейся и в повстанческом движении конца октября – начала ноября, и особенно в период функционирования в ноябре 1956 года независимых рабочих советов, в течение трех недель фактически выступавших в роли альтернативного органа власти, стал венгерский пролетариат. На арену борьбы с коммунистической диктатурой выступил весомо, грубо и зримо реальный рабочий класс, к которому, по словам французского политолога Э. Морена, большинство коммунистических партаппаратчиков питало ненависть уже потому, что он «порочил» своими «неправильными» действиями тот идеальный рабочий класс, который должен всегда и при любых обстоятельствах всецело подчинить себя направляющей воле правящей компартии. Вкладывая в начале 1950-х годов большие средства не только в оборонную промышленность, но и в военную подготовку молодежи, тоталитарная коммунистическая власть по иронии истории сама готовила себе могильщика. Сотни молодых венгров, получивших в условиях антиюгославской истерии начала 1950-х годов блестящие профессиональные навыки воинского дела, прекрасно проявили в драматические дни «будапештской осени» свое умение на практике: но не в мифической войне с «цепным псом империализма» маршалом Тито, а в ходе реального восстания против собственной сталинистской диктатуры. А одним из символов борьбы с несправедливостями прежней системы становится идеализируемый коммунистами-реформаторами 1956 года Ласло Райк, главная жертва советско-югославского конфликта, коммунистический политик, суд над которым в сентябре 1949 года привлек огромное внимание во всем мире как наиболее наглядное свидетельство начавшегося полномасштабного экспорта в страны советской сферы влияния методов сталинской внутренней политики.

Острейший венгерский кризис 1956 года, поставив официальную Москву перед нелегким выбором между военными и мирными, политическими средствами своего урегулирования, предоставил ей шанс оценить с точки зрения адекватности и эффективности сложившиеся в сознании советской элиты представления о характере отношений СССР со странами, находящимися в советской сфере влияния, и – в более широком плане – всю доктрину безопасности СССР. Как показывают документы, силовое решение по Венгрии не было изначально предопределенным, оно было принято после колебаний, явившись итогом размышлений и дискуссий, в ходе которых позиция советского руководства претерпевала эволюцию по мере изменения ситуации в самой Венгрии и поступления новой информации о развитии событий на Ближнем Востоке, где одновременно разыгрался суэцкий кризис, о реакции США и Китая на всё происходящее.

Как явствует из записей заседаний Президиума ЦК КПСС, в Кремле не только осознали невысокую результативность прежней восточноевропейской политики СССР, основанной на жестком диктате, но и сделали определенный шаг к ее пересмотру. Успех мирного варианта развития в Польше (спад напряженности в этой стране с отказом Москвы от силового вмешательства в происходящие процессы) был наилучшим аргументом в пользу возможности скорректировать такую политику без ущерба для безопасности СССР, а напротив, в интересах стабилизации положения в советском лагере. В сравнении с польскими событиями венгерские представляли собой гораздо более серьезный вызов советской гегемонии в Восточной Европе, ведь в Польше власть сохранялась в руках национально ориентированных коммунистов, сумевших довольно быстро стабилизировать ситуацию, тогда как в Венгрии в результате общенационального восстания рухнула вся система партийного государства, возникла угроза утраты коммунистами власти, при этом оставались неясными перспективы дальнейшего политического развития. Тем не менее и применительно к венгерскому кризису некоторое время всерьез рассматривались возможности компромиссного решения – когда стало очевидным, что силовая акция, осуществленная в ночь на 24 октября, явно не возымела ожидавшегося эффекта и только обострила ситуацию. Таким образом, дух XX съезда КПСС, провозгласившего идею многообразия путей к социализму, имел некоторый, пусть эфемерный шанс на то, чтобы реально проявить себя, пусть в ограниченной мере, в советской внешней политике не только на югославском и польском, но и на венгерском направлении. Однако при этом в Москве хорошо осознавали пределы уступок, границы своей внешнеполитической толерантности применительно к стране, входившей в сферу непосредственных геополитических интересов СССР. Столкнувшись с массовым сопротивлением, советские лидеры были готовы пойти на определенный компромисс даже в вопросе о многопартийности, но речь могла идти только о сохранении коммунистов у власти, в крайнем случае в коалиции с другими левыми силами, а во внешнеполитическом плане о подтверждении новым правительством союзнических обязательств Венгрии в рамках Организации Варшавского Договора.

Там, где дело касалось советских войск, дислоцированных в Венгрии, компромисс, как показали события, мог проявиться лишь во временном отказе от их вмешательства во внутренние дела страны. Но об уходе их из Венгрии и оголении сформировавшихся рубежей обороны советского блока речи быть не могло. Даже самый «либеральный» член Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян был, судя по его донесениям соратникам, уверен в том, что в случае ухода советских войск из Венгрии их место вскоре займут американские войска. И после официальных заявлений Белого дома о том, что США не рассматривают Венгрию как своего союзника и не будут вмешиваться в конфликт, оставались в силе представления советской элиты об отсутствии вакуума в системе межблоковых отношений: если какое-либо звено выпадет из советского блока, этим не преминет воспользоваться Запад в своих интересах, что неминуемо приведет к нарушению баланса в международных отношениях, а значит – к возникновению потенциальной угрозы для СССР. Даже в самый разгар широко развернувшейся в мире кампании протеста против действий СССР в Венгрии некоторые влиятельные зарубежные наблюдатели, и в том числе генерал Ш. де Голль, в то время не обремененный каким-либо официальным статусом, акцентировали внимание на том, что советская акция носила в известном смысле оборонительный характер, поскольку речь шла отнюдь не об экспансии СССР в западном направлении, попытках овладения новым пространством и т. д., а всего лишь о стремлении восстановить статус-кво, удержав под своим контролем и не позволив выпасть из блока одной из стран, вследствие итогов Второй мировой войны отнесенных к советской сфере влияния. Здесь весьма очевиден приоритет геостратегических соображений при принятии решений над иными и, в частности, идеологическими соображениями. В 1968 году, когда возникли явные симптомы резкого ослабления советского влияния в Чехословакии, при принятии решений о способе действий официальная Москва руководствовалась в сущности теми же мотивами, что и осенью 1956 года применительно к Венгрии. Такая логика утратила силу вместе с самой ялтинско-потсдамской моделью послевоенных международных отношений лишь в конце 1980-х годов, когда явное поражение в экономическом соперничестве с США заставило Советский Союз уйти из Восточной Европы.

Сложившийся механизм воздействия КПСС и правительства СССР на ситуацию в «народно-демократических странах» предполагал нахождение местных компартий у власти, ведь всякое их оттеснение от власти неизбежно повело бы к резкому уменьшению советского влияния. Однако в условиях венгерского кризиса осени 1956 года особенно остро проявилось противоречие между возобладавшим не только в обществе, но и среди части коммунистической элиты стремлением к ослаблению диктата Москвы и, с другой стороны, усилиями СССР, направленными на удержание за собой контрольных позиций в Венгрии, как и во всей советской сфере интересов в Восточной Европе. Это противоречие было разрешено более привычным для руководства КПСС силовым путем. А. Микоян, отстаивавший курс на политическое разрешение конфликта, не был понят и поддержан своими товарищами по Президиуму ЦК.

Последовательности в проведении компромиссной линии в своей политике в отношении союзнической страны советским лидерам, таким образом, явно не хватило. С одной стороны, ее осуществлению мешало недоверие к правительству И. Надя, подвергавшемуся сильному давлению справа и оказавшемуся неспособным консолидировать ситуацию. С другой стороны, с распадом в масштабах всей Венгрии прежних партийно-государственных структур не оказалось иной силы, на которую советское руководство могло бы сделать ставку в своем стремлении переломить ход событий (показательны слова В. М. Молотова на одном из заседаний Президиума ЦК КПСС о том, что в Венгрии стало не на кого опереться). 31 октября окончательный выбор был сделан в пользу военной интервенции. Причем, как видно при сопоставлении записей заседаний Президиума от 30 и 31 октября, определенную роль сыграла присущая Н. С. Хрущеву склонность к политической импровизации.

Предпринятая в Венгрии военная акция решила краткосрочную задачу «наведения порядка» в этой стране в соответствии с бытовавшими в Кремле и на Старой площади представлениями о стабильности в одном из государств советской сферы влияния, но в более долговременном плане оказалась пирровой. Ведь осенью 1956 года СССР встал перед необходимостью отреагировать на вызов Запада, проявившийся прежде всего в притягательности либеральных, демократических ценностей для населения стран Восточной Европы, живущего под сенью коммунистических диктатур, и готовности, как показали венгерские события, бороться за эти ценности с оружием в руках. Иными словами, венгерские события стали самым наглядным свидетельством поражения социализма советского и восточноевропейского типа в идеологической борьбе с Западом, в споре за умы людей. Оказавшись перед угрозой дальнейшей экспансии западных ценностей, чреватой для СССР уже очевидными геополитическими потерями, советское руководство, расписываясь в своем поражении, смогло ответить на идеологический в своей основе вызов лишь посредством демонстрации грубой силы. Всему миру была продемонстрирована решающая роль силового фактора в сохранении Восточной Европы под контролем СССР. Упущенный в 1956 году шанс перестройки на новых, более эффективных и не столь откровенно силовых, основах системы отношений в лагере социализма способствовал углублению кризиса этой системы, приведшего в конечном итоге к ее закономерному краху на рубеже 1980-1990-х годов.

Многочисленные заявления американской администрации начиная с 1953 года дали мировой общественности основания считать, что при благоприятной международной обстановке в случае серьезного выступления восточноевропейских народов «западный мир употребит всю свою экономическую, политическую и моральную мощь в интересах того, чтобы дело этих народов было бы поставлено на повестку дня и было бы решено удовлетворительным для них образом». Но вопреки этим заверениям и постоянным обещаниям радиостанции «Свободная Европа» тысячи венгров, в октябре-ноябре 1956 года надеявшихся на американское содействие своей борьбе за независимость, никакой реальной поддержки так и не получили. В частности, Соединенным Штатам явно не хватило политического веса для того, чтобы настоять на созыве для рассмотрения венгерского вопроса специальной конференции великих держав, на которой, наряду с предоставлением гарантий безопасности СССР, можно было бы отстоять нейтральный статус Венгрии – такая идея имела хождение среди политических наблюдателей в те месяцы. И только в некоторой и отнюдь не решающей мере здесь сказалось отсутствие единства в западном лагере, вызванное принципиальным различием подходов к разрешению суэцкого кризиса, разыгравшегося в те же дни. Речь в данном случае идет не просто о серьезном уроне для репутации США в глазах определенной части мирового сообщества. Венгерские события и реакция на них официальной Москвы четко обозначили объективные лимиты западного влияния в условиях, когда расклад сил на международной арене определяла биполярная ялтинско-потсдамская модель, резко ограничивавшая возможности эффективного вмешательства каждой из двух сверхдержав в странах, относящихся к сфере интересов противоположной стороны. Эту прочность существующей системы отношений «Восток – Запад» лишь к концу 1980-х годов смогли поколебать серьезные кризисные явления внутри одного из противостоящих лагерей. Главный урок, который могли извлечь в Москве из венгерского кризиса, заключался в том, что даже масштабный локальный конфликт внутри советской сферы влияния едва ли способен привести со всей неизбежностью к серьезному межблоковому столкновению, чреватому угрозой ядерной войны: «большой войны не будет», как лаконично заметил Хрущев на заседании Президиума ЦК КПСС 31 октября 1956 года А летом 1968 года на другом заседании теперь уже не Президиума, а Политбюро ЦК КПСС, повторил ту же самую фразу министр иностранных дел СССР А. А. Громыко. В Кремле не преувеличивали значения пропагандистской риторики американских радиостанций, понимая неготовность и нежелание США идти на большую войну с СССР во имя отстаивания тех или иных ущемленных принципов (а тем более – совершенно чуждых менталитету американской элиты принципов более демократического социализма) в одной из стран противостоящего блока. Задачи восстановления пошатнувшихся позиций СССР в Венгрии потребовали не слишком больших усилий со стороны Советской Армии. Получая от США относительную свободу рук в собственной сфере безопасности, советская сторона могла и далее практиковать те же методы в интересах сохранения своих геополитических позиций, в частности, в Восточной Европе. Венгерский опыт придавал руководству СССР уверенности в августе 1968 года, когда на повестку дня встал вопрос о разрешении чехословацкого кризиса. С другой стороны, негативный венгерский пример перечеркнул в глазах советских лидеров позитивный опыт разрешения кризиса в Польше в 1956 года, когда удалось отстоять геополитические интересы СССР без применения военной силы. Что же касается США, то венгерский кризис, выявив доктринальные изъяны восточноевропейской политики Вашингтона, дал, как уже отмечалось, толчок ее последующему пересмотру. При этом стремление венгров к свободе, в полной мере проявившееся в событиях осени 1956 года, лишь укрепило на Западе представление о том, что дальнейшие усилия по пропаганде либеральных ценностей на восточноевропейскую аудиторию не окажутся тщетными.

Как замечал непосредственный свидетель и один из первых серьезных исследователей венгерской революции 1956 года Тибор Мераи, уже события первого дня, 23 октября, нанесли громадной силы удар по советскому престижу, продемонстрировав нежелание венгров следовать примеру СССР. Для восстановления престижа СССР, по Мераи, надо было показать силу, причем не идеологии, а именно державной мощи. Как бы то ни было, интересы внешней политики СССР никак не могли ограничиваться периодическими демонстрациями его державной мощи. Показателен возникший в конце октября 1956 года соблазн в интересах улучшения имиджа СССР, особенно в «третьем мире», противопоставить агрессивной политике европейских держав в отношении Египта мирный способ решения Советским Союзом внутренних проблем своей сферы влияния. Однако опасения сдачи завоеваний социализма оказываются приоритетными. Перед советским руководством возникает дилемма: что важнее – репутация миролюбивого или сильного государства. Предпочтение было отдано второму, и здесь сыграл немаловажную, если не решающую роль внутренний фактор: Хрущеву ради сохранения власти важно было показать себя твердым коммунистом в глазах своего же окружения и более широких кругов советской партократии и всего общества. Та же логика действовала и в августе 1968 года, когда во главе КПСС, а фактически и Советского Союза, вновь демонстрировавшего миру свою державную мощь, стоял Л. И. Брежнев. Показывая силу, в Москве, однако, понимали и издержки силового решения. Примечательно в этой связи изменение тактики, проявившееся с учетом венгерского опыта 1956 года в 1968 года – акцию по «защите социализма» в Чехословакии пытались представить как «общее дело», стремились при этом в определенном смысле интернационализировать конфликт, разделив с союзниками ответственность за принятое решение и его реализацию, при том, что за основу брался всё тот же венгерский сценарий. Как бы то ни было, демонстрации силы были время от времени нужны советскому режиму для сохранения лица великой державы. Осенью 1956 года с желанием компенсировать создавшееся сиюминутное впечатление от своей слабости было связано стремление продемонстрировать силу на Ближнем Востоке вплоть до угрозы применения ядерного оружия. Но и миролюбивая риторика не отбрасывалась. Надо было уравновесить свои действия как в Венгрии, так и на Ближнем Востоке новыми инициативами в области разоружения, которые были призваны ослабить негативный эффект силовой политики.

Осенью 1956 года в связи с событиями, происходившими в Восточной Европе, Москва впервые столкнулась с вызовом Пекина, впервые отчетливо продемонстрировавшего свои претензии на положение второго центра мирового коммунистического движения, и должна была учитывать позицию китайского руководства. Проявившиеся спорные моменты предвещали будущие острые конфликты между КПСС и КПК. Непоследовательность линии КПК в отношении венгерских событий отразила противоречие между естественным стремлением второй коммунистической державы мира использовать трудности, переживаемые Советским Союзом в восточноевропейской сфере своего влияния, в целях усиления китайских позиций в мировом коммунистическом движении, и с другой стороны, опасениями фронтального отступления социализма в непрекращающемся противоборстве двух систем.

Как явление международной жизни венгерский кризис 1956 года стал лишь эпизодом в истории холодной войны, не оказавшим долговременного влияния на состояние советско-американских и межблоковых отношений. Довольно быстро и успешно была разрешена и достаточно серьезная гуманитарная проблема, связанная с массовым наплывом в соседнюю Австрию венгерских беженцев. Ко времени поездки Н. С. Хрущева в США в сентябре 1959 года подавление венгерского восстания уже не было фактором, существенно сказывавшимся на атмосфере общения лидеров двух сверхдержав. Вместе с тем каждая из сторон в своем последующем диалоге и – шире – во всей своей внешней политике, как уже отмечалось, не могла не учитывать исторический опыт «будапештской осени». Уроки Венгрии 1956 года должны были учитывать в своих геополитических построениях и оппоненты правящих режимов в самих странах Восточной Европы, в том числе чехословацкие реформаторы 1968 года и польские реформаторы 1980–1981 годов, с гораздо большей осторожностью подходившие к проблеме нейтралитета своей страны. Главный вывод, к которому они приходили при осмыслении венгерского опыта: не надо «дразнить» Москву громкими декларациями о суверенитете и отказом от выполнения союзнических обязательств, акцент должен быть сделан на создании альтернативных коммунистической власти политических институтов и формировании элементов гражданского общества, неподконтрольных правящему режиму.

Даже если принять во внимание неоднозначность венгерских событий, показавших миру не только примеры геройства борцов за национальную свободу, но и акты вандализма разъяренной толпы, следует констатировать, что избранный осенью 1956 года силовой способ решения венгерского вопроса вступал в острое противоречие с нормами международного права и контрастировал с обновительной риторикой XX съезда КПСС. Всему миру были наглядно продемонстрированы реальные пределы провозглашенного курса на отказ от сталинской политической практики, предполагавшего среди прочего признание многообразия форм перехода к социализму и корректировку отношений с союзниками по социалистическому лагерю. Показав неспособность советских лидеров пойти на решительный разрыв со сталинским наследием во внешней политике, действия СССР в Венгрии пагубно сказались на его международном престиже и имидже. В частности, военное вмешательство Москвы во внутренние дела Венгрии подорвало доверие многих левых интеллектуалов на Западе, связывавших с идеями XX съезда КПСС определенные надежды на демократическое обновление коммунистического режима в СССР. Это способствовало усилению изоляции мирового коммунистического движения от потенциальных союзников.

Для внутренних процессов, происходивших в самом коммунистическом движении, венгерские события имели не меньшее значение. Можно во многом согласиться с всемирно известным венгерским политическим мыслителем Иштваном Бибо, в начале ноября 1956 года министром в коалиционном правительстве Имре Надя, который весной 1957 года незадолго до своего ареста и тюремного заключения писал: «Когда после смерти Сталина его преемники широким фронтом приступили к смягчению сталинской политической практики, затем провалили попытку создания нового культа личной власти, а на XX съезде и принципиально порвали с некоторыми характерными сталинскими тезисами, подвергнув критике самого Сталина, все это породило среди коммунистов надежду на то, что в коммунистическом движении, и прежде всего в КПСС, есть такие силы, которые смогут вывести их на более правильный путь строительства социализма. После того, что случилось в Венгрии с 4 ноября и позже, надежда эта была навсегда подорвана». Политика СССР, нацеленная не только на удержание Венгрии в рамках советского блока, но исходившая из неприятия слишком далеко идущих мер по реформированию ее политической системы, показала сторонникам «национального коммунизма» в разных странах, что любые попытки отхода от образцовой советской модели общественного устройства могут быть восприняты официальной Москвой как посягательство на ее ведущую роль в социалистическом лагере и – шире – международном коммунистическом движении и способны вызвать с ее стороны негативную реакцию. Вследствие венгерских событий в ряде западных компартий обострилось противоречие между приверженцами национально-специфических путей к социализму и сторонниками последовательной ориентации на Москву, отчетливо наметилась тенденция к расколу. Под непосредственным влиянием венгерского кризиса приостановилось начавшееся в 1954–1955 годах сближение Советского Союза с титовской Югославией, продолжавшей упорно отстаивать программу национального коммунизма, произошло заметное осложнение советско-югославских отношений.

Довольно велико было воздействие венгерского кризиса и на внутриполитическую ситуацию в СССР. Пожалуй, оно было неоднозначным. Венгерский опыт сопротивления системе (деятельность Кружка Петёфи и т. д.) подталкивал критически мыслящую часть советской интеллигенции к поискам путей совершенствования социализма, но, с другой стороны, усиливал консервативные настроения части элиты и более широкого общества. Иногда в среде советских либералов-шестидесятников выражались сожаления о том, что чрезмерный радикализм венгерских повстанцев не только предопределил откаты в политике Хрущева, но даже поставил под серьезную угрозу процесс «оттепели», начавшийся в СССР. Действительно, страх перед развитием событий по венгерскому варианту в случае утраты партийным руководством тотального контроля за ходом даже самых ограниченных и половинчатых реформ вызвал усиление уже в конце 1956 года антилиберальных, контрреформаторских тенденций во внутренней политике СССР. Уже в декабре 1956 года, реагируя на самые первые, поначалу довольно робкие проявления зарождающегося диссидентского движения, вызванные к жизни закрытым докладом Н. С. Хрущева о культе личности, событиями в Польше и Венгрии, ЦК КПСС распространил в низовых партийных организациях закрытое письмо «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов», в котором подчеркивалось, что «диктатура пролетариата по отношению к антисоветским элементам должна быть беспощадной». И в последующие годы контрреформаторский «венгерский синдром» неизменно присутствовал в сознании советской партократии, еще более ограничивая и без того весьма лимитированный реформаторский потенциал реального социализма, выразившийся, в частности, в непоследовательных хрущевских и, позже, косыгинских реформах.

Венгерский кризис сказался и непосредственно на внутрипартийной борьбе в руководстве КПСС, временно ослабив положение Н. С. Хрущева, усилив критику курса XX съезда КПСС с ортодоксально-охранительных позиций, что способствовало формированию антихрущевской оппозиции, предпринявшей открытое выступление в июне 1957 года.

При всем международном значении венгерских событий 1956 года, наиболее значительные последствия они имели, конечно же, для самой Венгрии. Максимализм и нетерпение повстанцев осени 1956 года вначале сыграли на руку контрреформаторским силам, но в более долгосрочной перспективе сказались на трансформации венгерской модели социализма в направлении, более отвечающем национальным интересам. Уроки, извлеченные коммунистической элитой Венгрии из «национальной трагедии», определили в целом компромиссный характер ее внутренней и внешней политики на протяжении последующих трех десятилетий. Свидетель венгерской революции польский публицист Виктор Ворошильский в послесловии к своему знаменитому «Венгерскому дневнику», написанном 20 лет спустя, в середине 1970-х годов, справедливо заметил, что в отличие от Польши, где относительный успех национально ориентированных, реформаторских сил в октябре 1956 года не был закреплен сколько-нибудь глубоким преобразованием институциональной системы и в результате произошел довольно быстрый откат к хотя и не слишком тиранической, но все же совершенно неэффективной, бюрократической форме социализма, в Венгрии с середины 1960-х годов коммунистический режим неуклонно развивался по пути либерализации, «искал путей выходы из ловушки», пускался в экономические эксперименты, иногда удачные, стремился прийти к соглашению с массами и с интеллигенцией, причем процесс этот не был остановлен и с началом брежневской эпохи в СССР. Во второй половине 1960-х годов в основном формируется та специфическая венгерская либерально-прагматическая модель социализма, которая довольно долгое время служила своего рода витриной социалистического содружества. В ее основе, как отмечалось на страницах этой книги, лежал компромисс между коммунистической властью и народом, которому было позволено в обмен на отказ от политической, потенциально оппозиционной, активности пользоваться определенными благами «потребительского социализма», предоставлявшего гражданам достаточно широкий набор возможностей улучшения своего материального положения. И в этой связи вполне закономерен вопрос, которым задавался В. Ворошильский: может быть «именно восстание, хоть и проигранное, на более длительный срок создало условия, в которых правители считают менее рискованным обращаться к народу с жестами примирения, нежели вечно завинчивать гайки?».

Изучение записей заседаний Президиума ЦК КПСС с участием Я. Кадара и других документов приводит к выводу, что и в начале ноября 1956 года, когда в Москве вырабатывалась программа действий, и позже, стоя во главе правительства, новый венгерский лидер стремился добиться максимально широкой в сложившихся условиях самостоятельности. Это стремление в первые месяцы, как правило, не имело успеха, ведь поле маневров его правительства было резко ограничено Москвой. Все-таки Кадару в немалой мере удалось отстоять за собой принципиально важное право на формирование собственной команды. Бывшие лидеры Ракоши и Герё не только не были включены в состав высших органов новой власти, Кадар сумел настоять на резкой критике своих предшественников в первых же программных документах своего правительства, резко отмежевавшись, таким образом, с самого начала от команды Ракоши. Кадар прекрасно осознавал, что необходимым условием постепенного расширения поля для самостоятельных маневров было для него завоевание доверия Москвы. Его правоту подтвердил первый серьезный тактический успех нового правительства в отношениях с СССР – согласие Кремля на полную политическую изоляцию Ракоши весной 1957 года. Убеждаясь в прочности «социалистических завоеваний» в кадаровской Венгрии, Москва постепенно предоставляла лидеру ВСРП все больше простора для проведения внутренней политики в соответствии с его собственными, весьма прагматическими и реалистическими представлениями о социализме и теории Маркса, существующей, по его выражению, не для того, чтобы «опробовать ее верность на народе». Приобретенный в конце 1950-х годов у руководства СССР «кредит доверия» Кадар использовал десятилетием позже, когда в Венгрии была начата реформа экономического механизма, так и не завершенная в силу внешних и внутренних факторов. Кадаровская модель социализма, при которой десять с половиной миллионов венгров на протяжении многих лет пользовались принципиально большими экономическими, а отчасти и политическими свободами, нежели население большинства стран социалистического лагеря, явилась наиболее значительным плодом революции 1956 года, завоеванным в упорной борьбе и политым кровью не одной тысячи жертв.