Проклятое желе с водкой!

Доползаю до ванной и обнимаю унитаз. Во всем виновата Клем. Она обещала, что будет не очень крепко. Кажется, я в жизни не напивалась так, как прошлой ночью. И даже выкурила с полпачки сигарет — во рту воняет как в пепельнице, а пищевод я, похоже, сожгла чуть не до самого желудка.

О Господи! Ну неужели меня сейчас опять вырвет?

Меня тошнит в унитаз. Потом я обтираюсь влажной салфеткой. В желудке ничего не осталось. Больше в жизни своей не притронусь ни к водке, ни к клубничному желе!

Вроде мне уже легче. Наверное, я, наконец, вывела всю гадость из организма.

Напяливаю какое-то старье и собираю волосы в хвостик. Хваленый родительский контроль — как он нужен, так его и нет. Папа не должен был отпускать меня к Клем, когда ее родители уехали. У него что, совсем атрофировано чувство ответственности?

Из сада доносится разговор на повышенных тонах. Выглядываю в окошко своей комнаты.

Бедная моя мамочка скрючилась над своей клумбой, а бабушка Клара размахивает руками и носится между грядок, как леди Макбет. Бьюсь об заклад, брюзжит по поводу драмы с Этной. По-моему, у нее самая большая радость в жизни — заявить маме: «А я тебе говорила». Адвокат-стервятник, черт ее подери.

Папа вчера вечером совершенно вышел из себя, когда узнал, что натворила Этна. Они с мамой учинили грандиозный скандал. С тех пор почти не разговаривают. Какое бы там соглашение они ни заключили в Париже, теперь оно наверняка расторгнуто. Оно бы так и так не сработало. Ну да, в последние несколько недель папа покупает маме всякие баснословно дорогие штуки и даже приходит домой рано, но вид у него такой, словно у него отняли сердце. В прошлом семестре мы проходили в школе «Доктора Фауста». Такое ощущение, что Мефистофель полчаса назад навестил моего отца.

Открываю окно — надо проветрить комнату. Ядовитыми парами до меня доносятся слова бабушки Клары:

—…Во-первых, сама идея абсурдна. В твоем возрасте вдруг подорваться и отправиться на континент «открывать искусство»! Одному Богу известно, что случится с твоей семьей, пока ты колесишь по Европе.

— Ничего с ними не случится, — устало говорит мама. — Кейт вполне способна…

— «Вполне способна»! Да она же малолетняя нарушительница! Нужно было быть с ней построже в детстве. Извини, что приходится повторять: я же говорила, но…

— Кейт никакая не нарушительница! — вдруг взрывается мама. — Она красивая, веселая, умная! Меня распирает от гордости за нее! У моей дочери есть решимость, талант и целеустремленность, и она уже вдвое превзошла и тебя, и меня, и даже наши самые смелые мечты! И я не потерплю, чтобы ты являлась в мой дом и брызгала ядом на мою семью! Ты превратила мою жизнь в ад с момента моего рождения. Я не дам тебе отравить жизнь моей дочери!

Густая краска заливает мои щеки, хотя меня никто не видит. По-моему, я никогда не слышала, чтобы мама вообще давала отпор бабушке Кларе, и уж тем более никогда так решительно не вставала на мою защиту.

Странно. Я знаю, мама действительно любит папу, но сейчас у меня чувство, что это она Супермен, а папа — некая романтичная особа с Криптона. Обычно он заботится обо всем, а она исчезает на заднем плане. Но в последние недели, по мере того как папа становился все более вымотанным и отстраненным, мама набиралась уверенности. Когда папа перестал указывать ей что и как делать, она даже начала сама распоряжаться им! Она не дала ему купить отвратительный «хаммер» (неужели он хочет, чтобы его внуки жили на обугленной скале?) и заняла решительную позицию насчет поездки в Италию, хотя теперь, наверное, все отменится из-за Этны.

У нее классная новая прическа. А еще она ходила со мной по магазинам — не по дурацким супермаркетам, и купила через Интернет шикарное красное платье с запахом, от «Бодена». И еще джинсы-клеш — типа, наконец-то! Приятно посмотреть, как она ради разнообразия начала защищаться.

Все плывет у меня перед глазами. Я хочу видеть маму счастливой. И папу тоже. Уверена, Элла найдет лекарство от его дурного настроения. Может, они с папой даже порвали. Не хочу, чтобы родители оставались вместе лишь ради меня. Все равно я скоро уеду. Мне не нужен такой груз ответственности.

Встаю и спускаюсь вниз. Бабушка врывается в кухню как смерч.

— Твоя мать из ума выжила! — кричит она и, не дождавшись от меня сочувствия, добавляет: — Яблоко от яблони недалеко падает.

К сожалению, бабушкина реплика разбивается о мою спину. Мама сидит возле розария; вид у нее такой, будто она сама не знает, смеяться или плакать.

— Мам? Ты в порядке?

Она улыбается мне сквозь слезы.

— Не уверена.

— Это правда, — спрашиваю, — что Этна — шпионка?

Она с несчастным видом кивает, и я устраиваюсь на ступеньке рядом с ней.

— Но зачем она шпионила? Я думала, она твоя подруга.

Мама закусывает губу.

— Она так и не смогла простить мне замужества. Она считает, это папа виноват, что я забросила живопись.

— Ну, отчасти Этна права, — с улыбкой замечаю я. — Ну же, мам. Ты должна признать: папа чересчур склонен к контролю. А ты всегда позволяешь ему настоять на своем, как и бабушке Кларе.

— Он всегда поддерживал во мне стремление рисовать…

— Да, в качестве хобби. Представляешь, что он сказал бы, реши ты, типа, делать на этом карьеру? Да он бы взбесился! — Тянусь к кусту белых степных роз, выращенных мамой, и срываю один цветок. — Потрясно. Розы в этом году просто чудесные…

Она предупреждающе кладет ладонь на мою руку.

— Кейт, твой отец тут ни при чем. Я позволила ему управлять собой. Я винила себя, винила болезнь, а правда в том, что я бросила живопись лишь по собственной вине. — Она задумывается. — Я боялась провала, — признается она. — Проще было вовсе не пытаться.

— Ты все-таки поедешь в субботу в Италию?

— Нет.

Она начинает приводить доводы в оправдание старой лесбы, но я почти не слушаю. Срезаю еще несколько роз и добавляю их в ее корзину, набираясь решимости, чтобы сказать ей о своих чувствах. Разумеется, я не хочу, чтобы мои родители расстались, и все же мама должна знать: ей больше нечего обо мне беспокоиться. Если это произойдет, я справлюсь. Лучше пусть они оба будут счастливы по отдельности, чем мучаются, изображая счастливую семью.

—…но, наверное, прежних отношений нам не вернуть.

— Она тебе не нужна, мам.

— Нет, пока у меня есть ты.

Я увертываюсь, когда она начинает трепать меня по волосам.

— Мам! Я имела в виду, чтобы поехать в Италию. Ты должна ехать одна.

— Милая, я не могу.

— Почему? Всего на три недели. Миссис Гедини может приходить убираться и все такое. Мы с папой справимся.

Я знаю, что мое предложение заманчиво. Она никогда никуда не выезжала самостоятельно. Я сама почти готова поехать с ней.

— А как же твой отец? Я не могу оставить его, это было бы нечестно.

— Мам, — тщательно подбирая слова, говорю я, — пора для разнообразия подумать и о себе.

Она устремляет на меня проницательный взгляд.

— Ты не должна оставаться только ради меня, — осторожно произношу я. — Мне скоро в университет. Если ты не уйдешь теперь, у тебя может уже никогда не хватить духу. Мамочка, я хочу, чтобы ты была счастлива. Не хочу больше за тебя тревожиться. — Опускаю глаза, чтобы она не заметила моих слез. — Когда мы в школе проходили «Титаник», миссис Бьюкенен сказала, что некоторые из утонувших могли бы спастись, если бы не цеплялись друг за друга. Иногда… иногда нужно просто отпустить.

Долгое время мама сидит молча. Ох, черт. Зря я вмешалась — это не мое дело…

Впрочем, ведь они оба сами вовлекли меня в него, разве нет? Тихонько ахнув, мама прикрывает рот ладошкой.

— И с каких пор ты стала такая мудрая?

— Мам, все нормально. Можешь уезжать. Со мной все будет в порядке. И с папой. С нами со всеми.

— Я ведь люблю твоего отца, Кейт. Очень сильно.

Я сглатываю комок в горле.

— Только не всегда достаточно сильно, я права, мам?

— Нет. — Она обнимает меня так крепко, что я едва могу дышать. — Нет.

Поцеловав, она отпускает меня, и я бросаюсь наверх, в свою комнату. Мне в голову пришла неожиданная идея, но для начала надо привести себя в порядок. В таком виде я никуда не могу отправиться.

Для этого приходится применить душ, полбанки геля для волос и тонну макияжа, зато через час я приобретаю привычный человеческий вид. Никогда не подумаешь, что в совсем недавнем прошлом эта девушка заглотала семь желе с водкой.

Поворачиваюсь к зеркалу боком. Что-то мне не нравится этот топик ампирного покроя. Я купила его в субботу, когда мы с мамой ходили по магазинам. Он такой клевый — с вышивкой и бисером и прочими прибамбасами, но я в нем выгляжу как беременная…

Хватаю сумку. Да какая разница, как я выгляжу? Дело не во мне.

Увидев его, жалею, что не надела розовую футболку «Фэт фейс». Не хочу, чтобы он решил, будто я совсем перестала следить за собой.

— Кейт!

Решительно проталкиваюсь мимо него, прежде чем растерять остатки самообладания.

— Можно войти?

— А если бы я сказал «нет», что бы это изменило?

Я робко улыбаюсь. Дэн осторожно улыбается в ответ.

На миг мы оба застываем посреди гостиной, не зная, что делать дальше. Я стараюсь не вспоминать последний раз, когда была здесь.

— Хочешь кофе или чего-нибудь еще?

Ненавижу кофе.

— Конечно.

Вслед за ним перехожу в крошечную кухню, битком набитую грязной посудой и коробками из-под пиццы. А на подоконнике в ряд выстроились банки с темным скипидаром и кистями — прямо как у мамы.

Дэн суетится возле кофеварки. Кофейные зерна рассыпаются по замызганному пластику стола. Дэн открывает ведро, чтобы выкинуть старый фильтр, и я замечаю, что оно переполнено банками из-под пива и заплесневелыми чайными пакетиками.

— Ну, — говорит он, стоя спиной ко мне, — как прошли экзамены?

— Спасибо, хорошо. На французском пришлось трудновато, хотя в итоге, думаю, я справилась.

— Должна была. Тебе же представилась возможность попрактиковаться.

— А ты откуда знаешь?

Он поворачивается и широко улыбается.

— Слухами земля полнится.

— Я… я познакомилась с парнем. — Мои щеки пылают. — Он приедет в Бат на каникулы по студенческому обмену. Мы могли бы встретиться.

— Здорово. Это здорово!

Нервно перебираю кайму на топике.

— Слушай, извини за…

— Извини, что тебе пришлось…

Мы оба нервно смеемся. Кивком я призываю его говорить первым.

— Кейт, насчет того, что произошло в тот день… Я должен был прийти, найти тебя и объясниться. Клянусь, между нами ничего не было…

— Я верю.

— Правда?

Кофеварка шипит и плюется на стойку. Вода ровным ручейком сочится из ее разбитого бока и капает на заляпанный пол.

— В субботу мама на три недели летит в Италию. Одна, — добавляю я.

Дэн кивает, но не произносит ни слова.

— Они с папой… ну… Думаю, они расходятся. Когда она вернется, он, возможно, переедет в Лондон и будет жить в той квартире. Мама в последнее время вся в живописи. Похоже, она впрямь увлечена. Полагаю, она вполне справится, если папа уйдет. По крайней мере, со временем.

— А как ты?

— Со мной все будет в порядке. Я уже не ребенок, — говорю я и вдруг осознаю, что так оно и есть. — Слушай, Дэн. Я просто зашла, чтобы извиниться и… кое-что тебе отдать.

Вручаю ему клочок бумаги.

— Это мамин адрес в Риме. Она сняла квартирку у подружки Этны. Одной, наверное, будет скучновато. Иногда так здорово, когда неожиданно на тебя сваливаются друзья. — Я улыбаюсь. — Просто подумала: может, тебя это заинтересует.

Дело не в желе с водкой. И не в волнении из-за маминого отъезда.

Обхватываю живот руками и раскачиваюсь вперед-назад, сидя на краю ванны. От страха меня бьет лихорадка.

— Ведь это было всего один раз! Не может быть, чтобы я забеременела! Не может быть!

Целую неделю меня тошнит по утрам: возможно, это нервное напряжение или отравление? Джинсы перестали застегиваться, но я продолжаю пожирать пончики и шоколад. Все время чувствую усталость. Мои родители едва-едва разошлись, мама улетела в Италию, и я плохо сплю. У меня болит грудь — но, быть может, это лишь гормоны? Так часто бывает перед месячными…

Вечно я забываю, когда были последние месячные.

Мы с ним сделали это всего лишь раз — ну то есть три раза, но всего за одну ночь! Ведь люди годами пытаются забеременеть! Каковы шансы умудриться сделать это с первого раза?

Флер говорит: каждый раз, когда занимаешься любовью, твои шансы — пятьдесят на пятьдесят. Либо ты забеременеешь, либо нет.

Так и тянет позвонить ей… Нет, не хочу, чтобы знал Мишель. Чтобы вообще хоть кто-то знал.

Наверно, пять минут уже прошло.

Сверяюсь с часами. Нет, только две.

И почему я не подумала о контрацептивах? Ну да, я была немножко пьяна — согласна, сильно пьяна, — но ведь с четырнадцати лет я ношу в сумке презервативы. Просто на всякий случай. И как я могла оказаться такой дурой?

Я не могу его оставить. Мне не нужен ребенок. Я хочу сдать экзамены, поступить в Нью-Йоркский университет и стать журналисткой. В моей жизни нет места ребенку!

Подношу к глазам маленькую палочку.

О Господи. О Боже, Боже, Боже!

В клинике все очень любезны. Никто не обращается со мной как с глупой школьницей, которая испоганила собственную жизнь. Консультант заполняет необходимые бумаги и записывает дату последней менструации (19 марта — как я могла не заметить?). Не моргнув глазом, выслушивает историю о том, что я провела с мужчиной одну ночь во время каникул во Франции, и враки, что я не знаю его имени.

Отдаю баночку мочи на анализ, которую велели принести в консультацию. Я не могла поверить в то, что беременна, пока консультант не подтвердила мои опасения. В глубине души я надеялась, что эти палочки-тесты врут.

Консультант любезно объясняет, что у меня срок — восемь недель (ребенок всего-то размером с орешек, но из курса биологии я знаю, что у него уже есть ручки и ножки и даже маленькие ладошки и ступни) и спрашивает, уверена ли я, что хочу прервать беременность. Из ее уст вопрос звучит слишком прямолинейно — у меня возникает ощущение, что я убиваю жизнь; в принципе, так оно и есть.

Разумеется, теперь поздно принимать постинор (у малыша уже есть и глазки, и крошечные ноготочки, а может, он даже сосет большой палец), так что консультант обозначает имеющиеся возможности.

Вакуумная аспирация. Абразия и извлечение.

У меня голова идет кругом. Все это звучит отвратительно. Средние века какие-то! Представляю, как Сэма, когда он был малышом у мамы в животике, высасывают пылесосом, как у него отрываются ручки и ножки, ломается крошечное тельце.

— Ты уверена, что хочешь именно этого, Кейт? — допытывается консультант.

— Я не могу позволить себе ребенка, — захлебываюсь я.

— Прерывание не единственная возможность. Ты не думала о том, чтобы отдать его на усыновление? А если все же решишь оставить ребенка, существует множество групп поддержки…

— Нет, — выдавливаю я, — не могу.

— Кейт, — говорит консультант, — понимаю, звучит это все ужасно, но процедуры вовсе не так болезненны, как ты думаешь…

— Для меня? Или для ребенка?

— Плод, — мягко поправляет она, — ничего не почувствует. Кейт, я в самом деле считаю, что ты должна вернуться домой и все обсудить с мамой. Многие родители сначала расстраиваются, но потом свыкаются с этой мыслью и почти всегда приходят на помощь. А многие и вообще мечтают стать бабушками и дедушками.

Я не могу рассказать маме. Она так разочаруется! Она прилетит из Италии, такая радостная, а из-за меня все рухнет. Она решит, что это ее вина. А я сама влипла. Значит, и выпутываться мне.

— А нельзя… нельзя просто принять какую-нибудь таблетку — и все? — в отчаянии спрашиваю я.

Она вздыхает:

— Беременность прервать — не от головной боли избавиться. Для начала нужно убедиться, что ты поступаешь обдуманно, сознавая последствия. Это серьезное решение, Кейт. Ты будешь жить с этим до конца своих дней.

Киваю, стараясь не расплакаться. Стоит разреветься — и она не пойдет у меня на поводу.

— Если ты решишь идти до конца, можно применить РМА — ранний медикаментозный аборт, разрешенный до девяти недель беременности. В таком случае ты будешь принимать специальные таблетки, которые спровоцируют выкидыш. Хирургического вмешательства и анестезии не потребуется.

— Я выбираю этот способ, — едва не теряя сознания от облегчения, говорю я. — Можно принять их прямо сейчас?

Она улыбается:

— Боюсь, все не так просто. Если ты совершенно уверена, что готова, я постараюсь, чтобы врач принял тебя сейчас. Она закончит юридическую процедуру оформления бумаг и, быть может, назначит УЗИ, чтобы подтвердить срок беременности, поскольку он граничит с девятью неделями. Потом возьмет у тебя кровь на анализ и расскажет о возможных рисках и осложнениях…

— Риски? Какие риски?

— Она все тебе объяснит. Вообще-то РМА — весьма безопасная процедура, Кейт. Большинство девушек отделываются тошнотой и рвотой, не более.

— Сколько мне еще ждать?

— Можешь идти прямо сейчас. — Поколебавшись, она добавляет: — Как я понимаю, ты еще не была у врача-терапевта? Если хочешь, чтобы твое лечение покрывала страховка, нужно, чтобы он направил тебя к нам. Иначе нам придется обслуживать тебя на частной основе.

— То есть я должна заплатить?

— Так будет быстрее. Можно назначить тебя на начало следующей недели, и тогда ты уложишься во временной предел РМА. Иначе придется ждать направления с указанием номера страховки…

— Я заплачу, — быстро соглашаюсь я.

— Если хочешь, можешь прийти с подружкой или с кем-нибудь из родственников.

— Нет. Не хочу, чтобы кто-то об этом знал, — я решительно мотаю головой. — Никто не должен знать.

Не могу заснуть всю ночь накануне назначенной процедуры. Ворочаюсь и кручусь в постели, мучимая видениями изрубленных детей и голубых глаз, жалобно взирающих на меня из черных пластиковых мешков. «Это лишь сгусток клеток, — убеждаю я себя. — Это не настоящий ребенок».

Два года назад к нам в школу приходили двое из группы противников абортов и показывали фотографии детей в утробе — как те сосут большие пальцы или бегут на месте, словно крохотные хомячки в колесе, и даже икают. Они были немного странноватые на вид — ну, типа, с большими головами, но в остальном казались почти настоящими малышами, даже самые крохотные: можно было разглядеть, у кого будет большой нос, а кому придется носить скобки на зубах.

Потом нам показали фильм, как еще не рожденные дети слушают музыку Вивальди. Они размахивали ручками, словно отбивали такт, а от тяжелого металла начинали прыгать и пинаться.

А еще они показывали детей, которых высосали из их теплых, уютных пристанищ. Некоторым впрыснули в сердца яд. Другие родились живыми и были брошены умирать в холодных металлических корытцах.

Встаю и скукоживаюсь в кресле у окна. Рука инстинктивно скользит на живот. Он еще такой плоский. Как там может поместиться ребенок?

После беседы с консультантом врач вставила мне зонд, и я увидела на экране своего малыша. Услышала, как бьется его сердце.

Ведь принять таблетку — это другое? Не то, что раскромсать ребенка на куски. Читаю брошюру. Здесь написано, что лекарство подавляет основные гормоны, которые заставляют стенки матки удерживать плод. Он просто выходит. Ведь это то же самое, что менструация!

Мои щеки мокры от слез. Я не могу родить ребенка. Мне всего семнадцать лет. У меня нет ни денег, ни работы. Как я могу заботиться о ребенке, если не способна позаботиться даже о себе?

Утром одеваюсь во все черное — в соответствии с настроением — и заплетаю волосы в аккуратный «колосок». Накладываю ровно столько макияжа, чтобы скрыть черные круги под глазами. Поскольку мама в Италии, папа из кожи вон лезет, чтобы окружить меня заботой. Хоть у него сейчас и идет голова кругом от дел, я не хочу рисковать. Он не работал всю прошлую неделю, когда я пожаловалась на головную боль. Последнее, что мне нужно, — это чтобы он решил, будто мы должны устроить сегодня день общения отца и дочери.

Вообще не могу есть. Как только папа отворачивается, скармливаю яичницу с беконом Каннелю. Скоро он перестанет влезать в собственную корзину.

— Если хочешь, можешь поехать со мной в Лондон, — предлагает папа. — Побродить по магазином, а потом вместе перекусим…

— Я обещала прийти к Клем в гости. Извини.

У папы разочарованный вид. Наверное, ему одиноко: мама уехала…

— В другой раз?

Киваю. Чмокнув меня в макушку, папа уезжает на работу.

Шатаюсь по дому, не в состоянии ни за что взяться, — просто убиваю время до ухода. Никогда не думала, что мне придется принимать подобное решение. Всегда в глубине души я была против абортов. Только совсем другое дело, когда такое происходит с тобой. Сейчас я не могу обеспечить своему ребенку жизнь, которую хотела бы. Я не готова сдерживать свою жизнь из-за того, что совершила ошибку — одну-единственную ошибку. Ведь с другими ошибками иначе — есть возможность вернуться назад и все исправить. Так почему же не в этом случае?

Я поступаю правильно.

Когда я прихожу в клинику, моего прежнего консультанта нет. Принимающий медперсонал очень любезен, но чересчур суетлив. Сижу в приемной в ожидании своей очереди, в окружении девушек не намного старше меня; никто из нас не смеет поднять глаз.

Кто-то называет мое имя. Пассивно наблюдаю, как мне измеряют давление и уточняют детали; все происходит словно не со мной. Мне дают маленькую таблетку и стакан воды. Я сижу на краю смотрового стола, держа лекарство на ладони.

— Через три дня вам нужно прийти для принятия второй дозы, — сообщает врач. — В течение этого времени у вас может начаться небольшое кровотечение и спазмы, но это совершенно нормально.

Этот малыш — уже часть меня. У него мои гены; его жизнь поддерживает моя кровь. Я еще этого не чувствую, но он уже оказал на мое тело огромное влияние. Знает ли он, что его мать собирается убить его?

Глотаю таблетку.

Я никогда не узнаю, мальчик то был или девочка.

Стою на платформе Ватерлоо в ожидании поезда, когда начинаются спазмы. Через несколько минут боль сгибает меня пополам. Доползаю до туалета и не успеваю добраться до унитаза, как меня тошнит. И никто не спрашивает, что со мной, и не предлагает помощь.

Каким-то непостижимым образом выбираюсь на поверхность и бессильно падаю в такси. Прошу водителя отвезти меня обратно в клинику и откидываюсь на сиденье.

Я заслуживаю этого. Я убила своего ребенка, и теперь он убивает меня.

Аллергическая реакция, объясняет врач. Мое тело не приняло таблетку, и она не всосалась как следует, поскольку меня вырвало. После всего пережитого я до сих пор беременна.

Я не могу принять другую таблетку — мне остается только согласиться на то, чтобы ребенка выкачали по кусочкам.

Думаете, после всего этого я решу оставить ребенка? Думаете, я приду к выводу, что, раз он так цепляется за жизнь, нужно дать ему возможность выжить? Нет. Я только укрепилась в своем решении: я не подхожу на роль матери. Даже аборт не могу сделать по-человечески.

И вот еще через три дня я возвращаюсь в клинику. Две медсестры помогают мне переодеться в жуткую рубашку, из которой видна вся задница, и ведут меня в смотровой кабинет, где укладывают на стол и привязывают ноги резиновыми ремнями, свисающими сверху. Потом придвигают меня к краю стола и осторожно разводят мне ноги. У них такие холодные руки! Заходит врач. Болтая с сестрами о погоде, вставляет пальцы в мое влагалище и проверяет положение матки; потом демонстрирует мне расширитель и говорит, что введет его внутрь и что может быть немного больно. Я чувствую, как холодный металл проскальзывает внутрь и открывает меня. Это так ужасно, так насильственно; мгновение я гадаю, не вывалится ли ребенок сам по себе.

Потом врач берет длинную, кошмарного вида иглу и вводит в открытую вагину и в шейку. Немного больно, но терпимо. Врач показывает мне нечто, называемое расширителями, и объясняет, что сейчас введет их в шейку матки, чтобы расширить ее. И тянется ко мне…

— Остановитесь! — взвизгиваю я.

— Что, больно? Можем дать еще лекарства…

— Я передумала, — задыхаясь, лепечу я. Пытаюсь сесть.

— Кейт, мы только что парализовали твою шейку, — нахмурившись, объясняет врач. — Если теперь остановиться, у тебя все равно будет выкидыш, потому что она откроется сама по себе.

— Мне плевать, — всхлипываю я. — Я не могу сделать это. Простите! Я заплачу и все такое, только я не могу это сделать!

Врач кивает медсестре и со щелчком сдергивает перчатки. Меня отвязывают, и одна из сестер присаживается рядом на смотровой стол, поглаживает меня по спине, пока я реву, не в силах остановиться.

— Может, ты хочешь кому-нибудь позвонить? — сочувственно спрашивает сестра.

Сначала я мотаю головой, но потом хватаю ее за руку.

— Подождите. Есть один человек.

— Вы так нарядно одеты, — говорю я. — Вы уверены, что я не отрываю вас от важных дел?

— Кейт, все в порядке. — Она оборачивается к медсестре. — Девушка может идти?

— Вы будете с ней, доктор Стюарт?

Элла кивает:

— Я оставлю ее с собой на дежурстве. Она принимала какие-нибудь лекарства?

— Только кодеин от спазмов. Боюсь, она слишком поздно передумала, — тихо произносит врач. — Теперь шейка матки может расшириться самостоятельно. После выкидыша ей нужно будет прийти на чистку — чтобы внутри матки ничего не осталось. Теперь самая большая опасность — инфекция…

— Понимаю, — спокойно говорит Элла. Потом крепко обнимает меня.

— Мне так жаль, — всхлипываю я, уткнувшись ей в плечо. — Я поступила так глупо! Я все испортила! Я не знала, кому позвонить. Папе я сказать не могла — он бы во мне разочаровался. Он обвинил бы во всем маму, и ей бы пришлось вернуться из Италии…

— Шшш… Кейт, все хорошо. Теперь я здесь. Все будет хорошо, мы справимся. — Она отпускает меня и берет мою сумку. — Как думаешь, сможешь сама дойти до машины? Тут недалеко.

Киваю.

— Элла, вы ведь не скажете папе?

— Ты что, забыла? Я же врач. Мы как священники — не имеем права никому ничего говорить.

— Я потеряю ребенка, правда?

— Да, милая, — с сочувствием говорит Элла. Она помогает мне спуститься по лестнице и медленно под руку ведет к подземной стоянке. Ноги у меня словно ватные, и теперь, когда начала отходить заморозка, мне кажется, что в меня засунули раскаленную кочергу.

— А я смогу родить еще?

По Эллиному лицу пробегает тень. Она неуютно поеживается, словно от холода.

Потом вроде бы берет себя в руки и оборачивается ко мне с подбадривающей улыбкой.

— Нет никаких причин для обратного. Особенно если мы постараемся избежать инфекции. А потом следует поразмыслить о контрацепции, Кейт. Твоим родителям не обязательно это знать, но ты не должна подвергать свое здоровье такой опасности.

В соседнем квартале раздается вой полицейской сирены. Элла коротко сверяется с часами и закидывает мою сумку себе на плечо.

— Можно задать вам личный вопрос? — после некоторого раздумья спрашиваю я.

— Полагаю, теперь мы знаем друг друга вполне достаточно, верно?

— Почему у вас нет детей?

— О, Кейт! Как ты неосмотрительна!

— Извините. — Я закусываю губу. — Не рассказывайте, если не хотите.

Она вздыхает:

— Да нет, я не против. Похоже, сегодня пришло время делиться тайнами. Так. Нам на ту сторону. Подождем. — Она нажимает кнопку, и мы ждем, пока светофор переключится. — Я никогда не хотела детей от мужа. Можно было бы целый год потратить на выяснение причин — и так до них и не докопаться. Первая причина в моих родителях — они не были готовы к моему появлению. Вторая — во мне: я хотела сделать карьеру, доказать что-то самой себе. А третья — во мне и в Джексоне. Я всегда знала, что любила его меньше, чем он заслуживал. И мне казалось неправильным приводить ребенка в подобный мир — почти под ложным предлогом.

Светофор моргает, разрешая нам пройти. Мы обе не делаем ни шагу.

— А как же папа? Вы любите его достаточно сильно?

Она сглатывает комок в горле.

— Слишком поздно, Кейт. Я встала на пути у твоих мамы с папой, хотя не должна была этого делать. Теперь у них появился шанс…

— Мама бросила папу, — без обиняков сообщаю я. Элла подскакивает, словно я дала ей пощечину.

— Она узнала обо мне?

— Нет, — качаю головой я. — В конце концов, выяснилось, что никто не виноват.

Мы пропустили сигнал светофора. Элла опять нажимает кнопку.

— Теперь вы с папой опять сойдетесь?

— У меня не может быть детей. В юности я перенесла инфекцию, — задумчиво продолжает Элла, словно не слышала моего вопроса. — Вот почему так важно тщательно следить за тобой. Нельзя допустить, чтобы ты когда-нибудь оказалась в моем положении. — Она печально улыбается. — Странно, правда? Я имею в виду, что никогда в жизни не была менее готова родить ребенка — и никогда не хотела его более чем сейчас.

— Я бы отдала вам своего, — поддавшись порыву, говорю я, — если бы только…

— О, Кейт…

Раздаются гудки, побуждая нас идти. В двух улицах впереди все запружено полицейскими машинами. Уже собираюсь ступить на перекресток, как на красный свет, бухая музыкой из открытых окон, проносится машина с форсированным двигателем и высокой подвеской. Из окна вылетает банка из-под пива и, совершив несколько прыжков по мостовой, останавливается возле моего ботинка.

— Почти попал, — хихикаю я. Глаза у Эллы округляются. — Как думаете, мы могли бы…

Договорить я не успеваю.