Я не жертва, постоянно твердит мне доктор Стоун. Я не жертва, я пациент.

Если кто-то здесь и жертва, так это Уильям. Я знаю, что люблю его. В общем-то я совершенно уверена: я люблю его гораздо больше, чем он меня. Вся штука в том, что большую часть времени я этого не чувствую, а следовательно, не могу проявить своих чувств.

Все дело в лекарствах. Я вообще почти ничего не чувствую.

— Бэт, я ушел! Все будет хорошо, правда, родная?

Ничего. Теперь меня ничто не задевает.

— Дорогая! Кейт сегодня весь день будет у Дэна готовиться к экзаменам, заскочит домой ближе к полудню, проведать тебя. Еще я поставил в духовку мясной пирог, через пару часов его достанешь.

Если бы у меня был выбор между вот таким сорок одним годом бесцветной, губительной для души пустоты, безжизненной и лишенной всякого чувства, и небытием вообще…

— Ну ладно. Мне пора. До скорого. Не забудь про духовку.

Свернувшись в клубочек на кровати, наблюдаю, как зыбкое зимнее небо меняет цвет с черного на серый. Я многое позабыла — неудивительно, учитывая все таблетки и шокотерапию, которые перенесла, — и все же помню до мелочей миг нашей встречи: он прокручивается передо мной как любимый музыкальный клип: шершавый твид юбки, жаркий и колючий на поясе, «стрелка» на новеньких колготках, гуашевая абстракция на папирусе, которую я как раз вешала, когда Уильям появился в выставочном зале. Я могла бы пересказать дословно наш разговор — он завязался, когда Уильям подошел, чтобы помочь мне выровнять картину… и уравновесить меня саму. Слово в слово.

Я сразу поняла: это для него я хранила себя в чистоте столько лет. Иногда я жалею, что мне не с кем было его сравнить. А потом вдруг думаю: с чего бы? Какой был бы в этом прок? Если бы он оказался хуже в постели (впрочем, я не вполне понимаю, что значит «хуже». Оно измеряется в количестве оргазмов? Или минут, затраченных на прелюдию? Или зависит от того, заваривает ли он после для вас чашку чая?), разве я не чувствовала бы себя немного расстроенной, разочарованной — как во второй день распродажи в универмаге, когда все вещи красивых расцветок раскуплены и остались только грязно-коричневые и серые? И что толку, если бы он был лучше? Я бы просто сожалела о времени, потраченном на других, которые никуда не годились.

Уильям был просто великолепен. Простыни под нами дымились, что бы там ни думали о нас теперь. У него было крепкое, упругое, мускулистое тело: я никогда прежде не видела голых мужчин. Лишь когда он оказывался внутри меня, я переставала чувствовать себя одинокой.

— Мам! Ты что, не слышишь, я тебя зову! Твой тост, наверное, совсем остыл.

В комнату заглядывает Кейт; она повисает на ручке двери снаружи, словно боится войти — вдруг подцепит заразу?

Люди всегда так себя ведут с теми, кто в депрессии. Однажды я прочла в каком-то стихотворении: «Ты прокаженный наших дней, пусть и без колокольчика». Ко мне относятся как к какому-нибудь изгою, словно я сама навлекла на себя напасть и всему виной некие изъяны в моей натуре. Но я не сделала ничего, что заслуживало бы подобной кары. Я бы не пожелала этого худшему врагу. Я живу в постоянном страхе: а вдруг моя болезнь передалась моим детям, как мне от отца? Если бы я только знала обо всем заранее, то вообще никогда не стала бы рожать. Разумеется, никто не подозревал, что мой отец болен: его просто считали эксцентричным, дружелюбным владельцем ресторана, который пропивал все доходы, пока, наконец, мать не бросила его и он не обратился к Богу (ну и к Лиллиан). «Просто Гектор, — говаривали люди, — такой фактурный персонаж».

Я пристально наблюдала за Кейт, по мере того как она взрослела, — гораздо пристальнее, чем за мальчиками. Я почему-то всегда точно знала, что их чаша сия миновала. Вдобавок мужчинам больше везет в любви: меньше конкуренция. Пока я не замечала в дочери никаких тревожных признаков, но ведь то же было со мной: меня считали творческой, креативной личностью. А потом родилась Кейт и…

— Мам, хватит так пялиться. Ты меня пугаешь.

Кейт больше привязана к отцу; она буквально боготворит землю, по которой он ступает. Забавно: ведь я тоже ненавижу свою мать.

— Отлично, мам. Давай не будем разговаривать. Можно подумать, мне не все равно. Я ухожу к Дэну, вернусь после обеда. Не забудь вынуть из духовки мясо, а то будет буря в стакане воды — ты же знаешь папу.

За окном кружатся редкие хлопья снега. Серость снаружи, серость внутри. В это время года не бывает по-настоящему светло, и как получается, что февраль — самый короткий месяц? Такое ощущение, что он длится целый год.

Позже просыпаюсь от стука во входную дверь; припустил дождь. Резкий голос моей матери проникает внутрь, ввинчиваясь сквозь почтовый ящик. Заворачиваюсь в одеяло; его надежная мягкость обволакивает меня словно железные доспехи.

Клара испортила мою свадьбу — как портит все. Даже имя мое она выбрала назло. Меня, среднюю из сестер, назвали не Бетани, не Элизабет, которые можно сократить до множества других имен: бойкая Лиз или гламуриая Элиза. Бэт — как одна из сестер в «Маленьких женщинах». Тихая и серая, словно мышка, — та, что в конце умирает.

Я так хотела выйти замуж за Уильяма, что за много недель до свадьбы меня буквально распирало от радостного волнения. Ничто не могло омрачить его, даже моя мать и омерзительное капроновое платье в стиле ампир, которое она выбрала, чтобы скрыть мое «положение». (Как подчеркивала Клара, разве он иначе женился бы на мне? Ей не приходило в голову, что такая глупая гусыня, как я, могла так умно все рассчитать. По правде говоря, она совсем меня не знает.) Разумеется, ее наряд матери невесты был, как всегда, сногсшибателен. Изумительное платье от «Джин Муир» матово-золотистого шелка, с прозрачными рукавами и маленькими шелковыми пуговичками сбоку, где оно элегантно охватывало ее бедра сорок второго размера.

На той же неделе, когда мать, раскрасневшаяся от гордости и ликования, продемонстрировала мне свой наряд, вторая жена моего отца явилась в точно таком же платье (только на два размера больше). Клара уже подогнала свое платье под маленький рост, так что не могла вернуть его в магазин.

Я, не помня себя от ужаса и волнения, рассказала обо всем матери.

— Ничего страшного, — снисходительно сказала она, — куплю себе другой наряд. В конце концов, для тебя это особенный день.

Спустя несколько дней она вернулась из магазина с еще более ослепительным костюмом от «Шанель».

— Тебе что, удалось вернуть то платье? — спросила я, глядя, как она вертится, разглядывая себя в полный рост в большом зеркале.

— Вернуть? Нет, конечно!

— Но ведь оно только для свадьбы! Куда еще ты сможешь его надеть?

— О, я что-нибудь придумаю, — проворковала Клара, хитро улыбаясь.

И она появилась в первом наряде на репетиции, накануне свадьбы. Бедная Лиллиан прорыдала весь вечер, понимая, что теперь не сможет надеть платье на церемонию. А моя мать чопорно восседала на приеме во главе стола, эдакое средоточие изысканного шарма, и походила на сытую кошку, только что умявшую канарейку.

Зимой темнеет рано. Четыре часа дня, а я по-прежнему лежу, завернувшись в одеяло, по мере того как квадратики стекла за моей спиной медленно превращаются из серых в черные. Чувствую запах паленого. Давным-давно надо было сходить вниз и вытащить из духовки мясной пирог, который поставил Уильям, только мне не хотелось.

Дверь в спальню распахивается и с клацаньем ударяет в стену.

— Мам! Не могу поверить, что ты до сих пор не вставала! Мне на мобильник звонила бабушка. Она сказала, что ты ей не открыла. О Господи!.. Я звоню папе.

Жаль, что я не могу просто взять и уснуть однажды — и больше не проснуться. Честно говоря, на самоубийство у меня не хватит духу. Когда я начинаю думать о нем, оно кажется мне слишком расчетливым, слишком капризным; и для детей это будет разрушительным ударом. А вот если бы кто-нибудь сделал все за меня, пришел бы и щелкнул выключателем…

Все думают, что я прозябаю в депрессии и жалости к себе по собственной воле. Сколько раз я слышала совет взять себя в руки!

Снова просыпаюсь: это Уильям поднимается в спальню — узнаю его шаги. Наконец заставляю себя сесть в кровати. Я знала, ему не понравится, что Кейт вызвала его домой. Нужно было остановить ее.

— Бэт!

Вы скажете, я могла бы позволять мужу, по крайней мере, заниматься со мной любовью, пусть даже у меня нет настроения. Но вы не понимаете, что это такое. В конце концов, я уже не могла этого вынести: все его поглаживания, прикосновения, поцелуи и ласки — ведь я ничего не ощущала. О, не в буквальном смысле, разумеется, — с моими нервными окончаниями все в порядке. Просто мне уже ничего не доставляло удовольствие. И следовательно, Уильяму тоже. Я ненавидела это больше всего. Обеспокоенность в его глазах, твердое намерение все исправить. Позже появилось раздражение, быстро скрываемое (недостаточно быстро для меня). И — жалость.

— Бэт, детка, ну давай, не надо со мной так. Ты должна постараться. — Он опускается на колени и, взяв за подбородок, поворачивает мое лицо к себе; свет из коридора бьет в глаза. — Я знаю, милая, ты где-то там, внутри. Я не позволю тебе вот так просто сдаться.

Ему легко говорить.

— Ну же, любовь моя. Конечно, ты скучаешь по мальчикам. Они скоро вернутся — когда закончится семестр. Сэму дадут разрешение на отлучку, и Бен приедет из Оксфорда через каких-то пару недель.

Конечно, я скучаю по мальчикам. Особенно по Сэму. Ему всего восемь. Я не хотела отпускать его в пансион, но Уильям сказал, что так будет лучше. Спорить было бесполезно.

Неужели он не понимает, каких усилий мне стоит делать то, что остальные воспринимают как должное? Разумеется, я не хочу есть — еда только продлевает агонию. Если я оденусь, спущусь вниз и проделаю остальные привычные для живого человека действия, то потом придется опять подниматься в спальню, и раздеваться, и ложиться в постель, и лежать без сна, а потом снова вставать, и на следующий день — тоже. И знать: все будет точь-в-точь как сегодня, я буду чувствовать все то же самое.

Хоть бы, пока я сплю, в Землю врезался какой-нибудь астероид. Ни боли, ни суматохи, ни семьи, которой придется собирать мои останки. Я хочу, чтобы все закончилось. Я хочу умереть…

— Ты же знаешь, что на самом деле это не так. Я не заметила, что говорю вслух.

— Не хочу больше мучиться, — бормочу я, терзая его. — Хочу, чтобы все закончилось. Просто хочу, чтобы меня не было.

— Это не выход, Бэт. И мне от этого легче не станет. Мы справимся — мы всегда справлялись. Быть может, стоит обратиться к доктору Стоуну, пусть выпишет лекарство, более сильное.

Чертовы таблетки! Таблетки, чтобы у меня не было перепадов настроения, таблетки, чтобы я лучше спала и чтобы предотвратить паранойю, таблетки, чтобы перестали выпадать волосы после принятия многочисленных стабилизаторов и транквилизаторов. Встряхни меня — я знаю, Уильяму этого хочется, — и внутри меня что-то загремит.

— Я больше не хочу лекарств.

— Бэт, милая. Ты должна понять, что дальше так продолжаться не может. Взгляни на себя: за полдня ты даже не пошевелилась. Ты не удосужилась одеться или вытащить ужин из духовки, не говоря уже о том, чтобы приглядывать за Кейт. Милая, ведь ты о себе-то не можешь позаботиться!

Нарочно ничего не отвечаю — это выводит Уильяма из себя. Он тяжело вздыхает:

— Послушай. Если нужно сменить лекарство, милая, мы так и поступим. Я отпрошусь с работы — улажу как-нибудь, — и мы уедем ненадолго, сделаем все, что необходимо…

— Неужели ты не понимаешь? — выкрикиваю я, не в силах больше молчать. — Дело не в том, что уехали мальчики. Не в чем-то еще. Все дело во мне. В том, кто я. Ничего не изменится. Ты не развеселишь меня, не отвлечешь от моего состояния поездкой на море, — Ну почему, почему он не понимает? Почему? — Неужели ты сомневаешься в том, что я сама отдала бы все, лишь бы не быть такой, какая есть? Лучше умереть, чем в очередной раз проснуться утром и почувствовать себя вот так; и единственная причина, по которой я все еще здесь, — моя трусость! Из-за трусости я не могу решиться на настоящий поступок!

— Быть может, для тебя смерть — благо. Но как насчет тех, кого ты оставишь здесь, позади? — жестко спрашивает Уильям. — Что будет с Беном, Кейт и Сэмом? Что будет со мной?

— Без меня вам было бы лучше.

— Возьми себя в руки, Бэт! — резко бросает он и устремляется прочь из комнаты.

Я потрясена. Уильям никогда на меня не сердился. Он успокаивает и понимает меня, он так терпелив. Его жалость вынести едва ли не труднее, чем безразличие. Какое нежданное удовольствие — почувствовать нормальное отношение, когда на тебя кричат; слезы высохли так же быстро, как появились.

Встаю; из складок одеяла выпадают тарелка и старый пузырек валиума. Бреду в ванную. Может, мне станет лучше, если я приму ванну? По крайней мере, буду чище.

Снимаю пижаму и равнодушно разглядываю свое отражение в воде. За последние недели я похудела — но это не пошло на пользу моей внешности. Я похожа на бесформенный мешок плоти. Красивые светлые волосы подстрижены точь-в-точь так же, как решила стричь меня мать, когда мне исполнилось шесть лет. Если бы я изменила прическу, она бы от меня не отстала. Из-за этой стрижки я похожа на женщину из другого века — из века Клары, века поясков, фартучков и гигиенических прокладок, крепящихся к поясу заклепками. Обвисшая грудь, обвисшие щеки, обвисший живот. Я вся обвисшая. Моя внешность соответствует моему состоянию: иссушенная, использованная, никому не нужная. Я бы не стала винить Уильяма, если бы он завел роман на стороне. Мы не спали с ним вместе уже много лет. Надо быть святым, чтобы не захотеть секса хотя бы с кем-нибудь.

Забираюсь в ванну. Вода все еще едва теплая, потому я ненадолго оставляю открытым горячий кран. Обожаю чувство погружения под воду: внешний мир кажется приглушенным и далеким. В детстве я здорово плавала. Учитель физкультуры звал меня в школьную команду по прыжкам в воду, но Клара заявила, что я не выдержу нагрузки. Сестры считали, сколько секунд я пробуду под водой, не дыша; я могла продержаться в два раза дольше, чем любая из…

Внезапно надо мной возникает Уильям с искаженным сквозь слой воды лицом. Я потрясенно захлебываюсь; он хватает меня за плечи и выкрикивает мое имя. Пока он неуклюже вытаскивает меня на пол, ребрами, бедрами и коленями я больно бьюсь о старую железную ванну.

— Господи Боже, Бэт! Что ты делаешь? Ну же, Бэт! Держись, не умирай! Пожалуйста, не умирай…

Словно рыба, выброшенная на сушу, я хватаю ртом воздух на пушистом персиковом коврике. Он пытается пощупать мой пульс, и я отталкиваю его руки.

— Уильям, — задыхаясь, произношу я, обретя наконец дар речи, — что, черт побери, происходит?

Честное слово, смешно, да? Я ничего не могла с собой поделать. Всякий раз, когда я пыталась объясниться, я начинала хохотать. Наверно, истерический смех в моем случае был не очень-то уместен, но к тому времени как я перестала хихикать, мне уже не хотелось ничего рассказывать. Впрочем, думаю, он мне не поверил бы. В конце концов, во мне действительно есть то, что Бен называет «опрометчивым».

— Ты должна меня спасти, — говорю я три дня спустя своей лучшей подруге Этне. — Они установили дежурство, на случай если я решу покончить жизнь самоубийством. Сейчас внизу мать — стережет от меня бритвы.

Этна фыркает в трубку:

— Один час в ее обществе — и любой захочет выкинуться из окошка.

— Просто смешно! Кейт прошлым вечером принесла мне пластиковые приборы и наврала, что все остальное в посудомоечной машине. В самом деле! У меня депрессия, а не помутнение рассудка. Хотя, — добавляю я, — кажется, на данный момент худшее уже позади. Эта драма меня встряхнула. Я уже несколько месяцев не чувствовала себя такой бодрой.

— Бэт, милая. Не хочу тебя огорчать, но не слишком ли приподнятое у тебя настроение? Сама знаешь, какой ты иногда становишься…

— У меня не мания, — сердито обрываю я подругу. — Просто во мне кипит радость весны, вот и все. О, пожалуйста, Этна! Они пропустят тебя через кордон, ведь они тебя боятся! Я хочу сходить в свою мастерскую, проверить, стоит ли она еще. Может, даже немного поработаю позже.

— Чудесам нет конца. Ладно, ты меня уломала. Приеду, как только закончу припаивать своего чурбана. Но если Клара попытается меня обыскать, я за последствия не отвечаю.

Нетерпеливо меряю шагами спальню, стараясь не споткнуться о груды одежды, которую я неистово расшвыривала в разные кучи: оставить; на выброс; отдать бедным на весеннем празднике в школе Кейт. Комната пахнет свежей краской, хотя теперь, когда я покрасила стены в аспидно-зеленый, я не так уверена насчет цвета. Чересчур смахивает на илистое дно пруда. Впрочем, и опробованная до того бледно-желтая гамма меня не слишком впечатлила. Кое-где я не дала краске толком высохнуть, так что теперь она смешалась с зеленой, отчего все сочетание наводит на мысли о диарее. По-моему, Уильям будет не в восторге. Ему нравились прежние обои от «Колефакс и Фаулер». Пожалуй, стоило оставить серо-коричневый, с которого я начинала…

Едва заслышав снаружи скрежет древней оранжевой малолитражки Этны, пулей лечу вниз. Клара, ослепительная в своем сером шерстяном брючном костюме и жемчугах, несет караул на кухне.

— Синее с зеленым, дорогуша, — с укором произносит она. Я осматриваю себя сверху вниз.

— Цвет темной ночи — не то чтобы в точности синий. А эти брючки очень удобные.

Она одаривает меня отточенным за долгие годы взглядом, сочетающим разочарование и смирение с неизбежностью: такова ее тяжкая ноша — дочь, которая ее обременяет, — но она будет стоически нести свой крест. Я прошмыгиваю назад в спальню и переодеваюсь в рабочие брюки из грубого синего хлопка: Клара их ненавидит. К тому времени как я спущусь, Этна уже припаркуется. При ней Клара ничего сказать не посмеет.

Видимо, в отличие от моей матери моя дочь не так закрепощена хорошими манерами.

— О Господи, мам, ты похожа на мойщика окон! — восклицает Кейт при моем появлении.

Обе устремляют на меня сочувствующие взгляды голубых глаз. В очередной раз поражаюсь, как Кейт и Клара похожи. У всех у нас бледный северный цвет кожи и светлые волосы — теперь у Клары они чуть поседели, а Кейт переборщила с хной, замечаю я, хмурясь. И все же я не такая, как они. Мне недостает уверенности, крайнего самомнения, которые, словно стержни, поддерживают мою мать и мою дочь. Блага изливаются на обеих лишь потому, что они уверены: так должно быть. Я не жду ничего — и никогда не испытываю разочарования.

В кухню бодрым шагом входит Этна.

— Возвращайся, Бэт! Вовсе не нужно переодеваться.

— Ну, может, я…

— Дерьмо собачье.

Моя мать прикидывается оскорбленной грубыми словами Этны. Тонкая рука взлетает к шее и начинает перебирать жемчужины (третье поколение; если верить Кларе, дар на первый выход в свет ее матери от самой королевы Виктории).

— Иди осторожно, пока мы не минуем забор, — шепчет Этна, выпихивая меня через заднюю дверь. — Как увидишь колючую проволоку, беги туда.

Этна — родственная душа. Она помнит старые добрые леденцы «Спэнглз», и сериал «Джеканори», и журнал «Джеки». Она знает, каково это: пойти наверх за чем-нибудь и по дороге забыть, за чем именно. Она прекрасно понимает: когда нагибаешься, чтобы поднять что-нибудь с пола, разумно заодно, к примеру, смахнуть пыль с туфель, пока не встала. Этна знает, каково это, когда тебе сорок один год и ты вечно все делаешь не так.

И она представляет себе, что чувствуешь, когда тебя считают сумасшедшей.

Мы познакомились, когда я училась на первом курсе в Сент-Мартинсе, — вы не замечали, что в какой-то момент после двадцати уже невозможно завести новых подруг? Я имею в виду, своих личных подруг. Потом пошло-поехало: мамы друзей ваших детей или жены сослуживцев вашего мужа; ваши собственные коллеги тоже, наверное, — если вам повезло иметь работу. Я же говорю о подругах, к которым вы броситесь, когда у вас беда, о женщинах, которым вы позвоните, если вам изменяет муж, или с которых возьмете обещание заботиться о ваших детях — на случай если погибнете в авиакатастрофе. Вот таких подруг вы перестаете заводить гораздо раньше, чем предполагаете.

На занятия мы ходили вместе редко: я специализировалась по «двухмерным изобразительным искусствам» — рисование и живопись, а Этна — по «трехмерным»: скульптура и инсталляция. Теперь мне кажется, что в этом сущность нашего различия: в сравнении с Этной я и впрямь выгляжу несколько… плоской. Зато в общежитии мы жили в соседних комнатах, и хотя по отдельности ни в одну компанию не вписывались, зато хорошо дополняли друг друга. Я ничего не могла поделать со своими вкусами в одежде — вечно одевалась как на чай к королеве; Этна же, с неровно стриженными и торчащими волосами (от природы темными, но на первом курсе выкрашенными в розовый цвет), вечными кардиганами, пирсингом на длинном стройном теле, в самом деле походила на студентку-художницу; впрочем, она была новее не такой смелой и независимой, какой хотела казаться.

Насколько Этна хрупкая, я не осознавала до самого второго курса, когда у нее закрутился яркий, страстный роман с многообещающим актером по имени Кит Вестбрук. Все закончилось просто ужасно: однажды Этна пришла к нему раньше обычного и застала его в постели со своим братом. После чего именно мне «посчастливилось» вызывать «скорую», держать Этну за руку, пока ей промывали желудок, и слушать, как она визжит и кричит, что лучше бы ей дали умереть.

Врачи сказали, что это нервный срыв, а по мне, так Этну просто вывернуло наизнанку от горя. Когда ее выписали из клиники, она стала жестче, ярче и резче, чем прежде, и хотя продолжала много встречаться с мужчинами, ни разу с тех пор не позволила кому-либо приблизиться к себе. Всю страсть и силу она изливала в искусстве, и задолго до окончания учебы уважаемые люди стали интересоваться, кто же такая Этна Бромтон.

Она нетерпеливо переминается, пока я сражаюсь с дверью в мастерскую — причудливый неприметный домик в конце сада, где зимой зуб на зуб не попадает, а летом нечем дышать. Я не была здесь столько месяцев!

Этна проталкивается мимо меня внутрь и застывает перед громадным полотном, занимающим почти всю стену, — монотип в черном, лиловом и сером.

— Черт подери! Поразительно! Чувствую себя Алисой, падающей в кроличью нору.

Она снимает с полки холст (уголь и восковая пастель) и, отступив на несколько шагов, склоняет набок голову (теперь со сливовой шевелюрой).

— И вот эта потрясающая. И эта. Черт, да ты столько всего сотворила, с тех пор как я была тут в последний раз.

— Некоторые еще не совсем закончены…

Этна стремительно оборачивается, так что звенят серебряные браслеты на запястьях.

— Послушай-ка, Бэт! А давай устроим твою выставку? Кое-кому я оказала несколько услуг, так что теперь организовать выставку — пара пустяков.

— Я не смогу.

— Почему? У тебя как раз достаточно работ. Развейся немного, оторвись от Уильяма. Из-за него ты стала такой беспомощной!

— И вовсе не из-за него. Этна, без него я бы просто не справилась. Он мне нужен.

— Точно. Что, в свою очередь, нужно ему.

Я принимаюсь угрюмо водружать холсты на полку.

— Ты не понимаешь.

— Чего я в самом деле не понимаю, Бэт, так это зачем ты запихнула свой талант в протухший старый сарай, когда могла бы блистать в художественном мире Лондона! И вообще, Сэм теперь в школе-интернате. У тебя появилось свободное время…

— Зато я все еще нужна Кейт.

— В жизни не встречала семнадцатилетней девицы, которой мать была бы нужна меньше, чем Кейт. О, легка на помине, — добавляет Этна: на пороге возникает Кейт.

Кейт трепещет перед Этной, отчасти оттого, что та впрямь внушает ужас (иногда даже мне), отчасти оттого, что Этна несколько лет назад получила премию Тернера со всеми вытекающими последствиями.

— Надеюсь, я не помешала? — говорит Кейт, обращаясь к Этне тем раздражающим восходящим тоном, который нынче в моде у подростков. — Я просто хотела, ну, типа, кое-что спросить.

— Типа спросить? А чем это отличается от просто «спросить»?

Кейт заливается краской. Я знаю, подло с моей стороны, но не могу отказать себе в возможности немножко повеселиться при виде ее замешательства.

Моя дочь скрещивает руки над стройным станом и опускает голову; длинные волосы падают ей на лицо.

— Кейт! — восклицаю я, когда от этого движения тоненький, с капюшоном, свитер ползет вверх. — У тебя в пупке то, что я думаю?

— Да она уже год как его проколола, — сообщает Этна. — Ты будто с луны свалилась.

— Отец взбеленится, когда узнает.

— Только если ты ему скажешь, — бормочет Кейт.

Она думает, что, бунтуя, отстаивает свои права. А я пытаюсь защитить ее от мира, который не слишком благоволит к бунтарям. Надо вести себя тише воды, ниже травы и пытаться вписаться в окружающую действительность.

Вот бы мне ее смелость…

Этна берет дагерротип, с которым я экспериментировала предыдущим летом.

— Так что ты хотела, Кейт?

— Ну в общем, типа, у нас в школе… то есть у нас в школе, — торопливо поправляется она, — через пару недель весенний праздник, и нашему классу поручено организовать благотворительный аукцион. Я думала, может быть, ты предоставишь нам что-нибудь… нy, знаешь, из своих работ, какую-нибудь скульптуру — на аукцион. Цели, в самом деле, благородные: мы вроде как собираем деньги для благотворительной организации в защиту природы под названием «Единый мир», который…

— Да, я знаю, — спокойно говорит Этна, — несколько лет назад я оформляла для них церемонию вручения премии «Зеленая сцена». Кого они пришлют?

— Никого. Должен был приехать один парень, но он умер — так что облом.

— Кэтлин!

Этна хмурится.

— Джексон Гарретт? Я читала в информационном бюллетене. Мы встречались пару раз — приятный человек. Американец, а жена у него врач. Ему всего-то лет было как нам с тобой.

— О Боже, какая жалость. Наверное, его бедная жена…

— Ну, так что, можно? — перебивает Кейт. — Я имею в виду: взять что-нибудь?

Этна пожимает плечами:

— Почему нет? Я подыщу подходящую работу и привезу в школу.

— Я тоже заскочу, — радостно сообщаю я. — На праздник.

Кейт мрачнеет.

— Прекрасно, мам. Испогань мою репутацию. Здорово придумала.

— Кейт…

У меня перед носом захлопывается дверь.

После ухода Этны меня охватывает внезапный прилив энергии — я распахиваю ставни и тружусь над незаконченными полотнами, пока не становится темно хоть глаз выколи. Всю ночь мозг кипит образами. На рассвете, когда Уильям еще спит, я снова возвращаюсь в мастерскую.

На следующие десять дней я с головой ухожу в живопись: пишу холст за холстом — абстрактные образы в акварели, масле, угле и гуаши, — поглощенная отчаянной необходимостью выплеснуть на бумагу или холст вихрь из своего сознания, пока дверь творчества не захлопнется снова. Я не сплю, почти не ем. Очевидно, таблетки мне больше не нужны. Наконец-то я определенно пережила депрессию, слава Богу, и перестаю принимать лекарства. Никакая у меня не мания — просто в последние несколько дней хорошее настроение. Уильям пытается заставить меня отдохнуть, а я не могу — мой мозг пылает. В конце концов, Уильям смиряется.

— Пусть выгорает постепенно, всему свое время, — заключает он. — Зайду за тобой попозже, Бэт. Не волнуйся.

Заказываю еще краски, еще холсты, неосмотрительно расплачиваюсь своей кредиткой за профессиональную фотокамеру «Никон» стоимостью несколько тысяч фунтов — я решила делать черно-белые снимки на стекле, а потом их расписывать. Работая насыщенным темно-коричневым пигментом, вдруг осознаю, что мечтаю о бельгийском шоколаде. Не задумываясь, заказываю коробку конфет прямиком из Брюсселя. Уильям не будет против. Этна права: я, в самом деле, хороша, и то, что творю сейчас, — одни из моих лучших работ. И пусть Этна обязательно устроит мою выставку. Почему я всегда так скромничала? Только подумать: не вернуться в колледж лишь из страха осуждения — притом, что таких студенток, как я, было по пальцам пересчитать! Возможно, стоит закончить образование… хотя бы докажу… ну, не знаю, что именно… что-нибудь…

Вскоре вся мастерская завалена полотнами, и тут меня осеняет: конечно же, она слишком тесная! Мне необходимо что-нибудь вроде лондонской студии Этны, эдакое громадное, светлое, широкое пространство, где можно развернуться, раза в четыре больше моей омерзительной каморки. Наш сад вполне позволяет расшириться… нет, лучше совсем снести эту штуковину и начать все заново. Если уж делать, то делать по правилам. Да-да, большая открытая студия; надо снести теплицу Уильяма, и будет полно места; Уильям все равно в теплице ничего не выращивает. Конечно, придется еще передвинуть гараж: он мешает, ведь мне нужно естественное освещение — много-много света…

Связываюсь с архитектором. Он оказывается весьма любезен, когда я объясняю ему, что самое главное — время, а деньги не имеют ни малейшего значения.

Всего несколько дней уходит на работу с чертежами и обсуждение вариантов. Разумеется, Мюррей прав: сиюминутное не должно заслонять будущее. В этом контексте высокие потолки из балок и отдельная фотостудия наверху — в самом деле выгодное предложение. Не стоит докучать такими мелочами Уильяму — особенно учитывая обстоятельства. В жизни не видела его таким раздражительным. Например, рассердился из-за бульдозера (бедный Мюррей, он ужасно расстроился — после всех наших трудов), а потом рванул из дому после какого-то телефонного звонка с работы, даже не попрощался — что совсем на него не похоже.

Нет. Подождем, пока все не будет завершено; пятидесятипроцентный залог — совершенно обоснованная мера, тем более что деньги, отложенные Сэму на колледж, еще долго не пригодятся. А когда время настанет, я верну их в десятикратном размере: по сравнению с доходом от продаж моих работ эта сумма покажется каплей в море.

Влетаю в дом в грандиозном настроении и бросаюсь на шею дочери, возящейся у плиты с чайником; делаю вид, что не замечаю, как она при этом морщится.

— Дорогая, у меня великолепная идея! Завтра мне нужно съездить в Брайтон — я должна увидеть море, должна закрепить этот цвет в памяти. Почему бы тебе не составить мне компанию, Кейт? Мы чудно проведем время, и…

— Мам, в другой раз. Скоро экзамены, я не могу просто взять и сбежать.

Бедняжка, у нее совсем усталый вид. Она слишком переутомляется. Понимаю, экзамены — это важно, но иногда просто необходимо сделать перерыв и насладиться жизнью!

— Конечно же, можешь, милая. Я ничего не забыла, просто подумала, что перерывчик тебе не помешает. Мы слишком мало времени проводим вместе, и я скучаю по тебе, мое солнышко. А твоя дурацкая школа за неделю никуда не денется…

— Мам, ты, по-моему, не въезжаешь, — огрызается Кейт, ополаскивая руки под краном. — Я не хочу ехать в твой долбаный Брайтон смотреть на море. Мне не пять лет, семнадцать, и мне нужно учиться!

— Ладно-ладно, милая. Не кипятись. Я просто подумала, что это было бы здорово, хотела немножко отвлечь тебя…

— Слушай, если хочешь в самом деле помочь, позвони Этне и напомни насчет работы, которую она нам обещала! Аукцион в субботу, и во всех буклетах значится ее имя. Если она не появится, я повешусь!

— О, я уверена, что она обязательно…

— Ладно, забей. Я ухожу к Клем!

Уж и не знаю, что в нее в последнее время вселилось. Целыми днями она пребывает в каком-то странном настроении. Видимо, нервничает из-за экзаменов.

Звоню Этне насчет скульптуры.

— О Боже! — восклицает она. — Я же пообещала, точно! Только я сейчас по уши занята, никак не могу вырваться. Слушай, а если я пришлю чертову статую на такси, ты могла бы отвезти ее вместо меня?

Я говорю — конечно, потому что в кои-то веки в самом деле чувствую, что могу.

Разумеется, я не ожидала, что меня позовут на сцену, чтобы представить дурацкую штуковину. Впрочем, в субботу у меня восхитительное настроение, я не чувствую никакой скованности. Я взбираюсь по ступенькам помоста, установленного на краю школьного футбольного поля вместе с шедевром Этны — изящной (и притом весьма тяжелой) бронзовой абстракцией высотой в два фута.

Несмотря на жидкие вежливые аплодисменты, никто не обращает на меня особого внимания. Даже Кейт что-то яростно шепчет на ухо Дэну, пока идут торги.

Директриса старается изо всех сил.

— Работа Этны Бромтон, — бодро объявляет она. — Несомненно, найдутся желающие ее приобрести! Так, там, в самом конце? Давайте же, леди и джентльмены, вы жертвуете на благие цели. Итак, кто первый? Начальная цена — тысяча фунтов!

Собравшиеся медлят в нерешительности. Дело не в том, что у них нет денег (в конце концов, год обучения в школе у Кейт стоит почти двадцать тысяч), беда в другом: эта публика не великие ценители искусства. Им нужна симпатичная картинка, изображающая то, что они в состоянии узнать: деревья на холме, коровки в поле. Ну и чтобы сочеталась с новыми занавесками.

— Ладно, тогда пятьсот фунтов.

Да их необходимо разбудить, встряхнуть, заставить обратить внимание! Что же я раньше не сообразила? В прошлом это всегда срабатывало.

Отодвинув статую, я наклоняюсь к микрофону.

— Люди, проснитесь! Это же Этна Бромтон! Вы хоть представляете, сколько за ее скульптуры дают на открытом рынке? Двухлетняя очередь на уцененные работы!

Поймав на себе взгляд Кейт, подмигиваю.

Тут я расстегиваю аккуратное синее платье с поясом, сдергиваю лифчик и трусики и, прежде чем кто-нибудь успевает опомниться, стрелой несусь через все поле.

На мгновение все вокруг замирают. Потом собрание разражается громом оваций и скульптура Этны взлетает в цене до четырех тысяч, не успеваю я добраться до спортивного павильона. Кейт наверняка будет в восторге, когда поймет, сколько мы заработали на ее любимую благотворительность.

Только начинаю осознавать, что на дворе март и вообще-то жутко холодно, как кто-то набрасывает пальто мне на плечи и быстро уводит со всеобщего обозрения за павильон.

— Дэн! Спасибо тебе огромное! А то я уже начала подмерзать… Но разве оно того не стоило? Ты слышал ставки? Клево, да? Ну не то чтобы я представляла собой восхитительное зрелище, теперь уже скорее ужасающее — так мне кажется. Зато, похоже, мне удалось создать нужное настроение, немного всех встряхнуть. Помню, мы с Этной часто так поступали в Сент-Мартинсе; видел бы ты нас однажды на «Эдинбург Фриндж»…

И тут Дэн заставляет меня умолкнуть. Меня шокирует не сам его поцелуй — теплый, восхитительный, пахнущий табаком (как ни крути, лучший способ заткнуть женщине рот — занять этот рот чем-нибудь), — а тот факт, что со страстью, которой я не испытывала последние двадцать лет, я отвечаю на поцелуй бойфренда собственной дочери.