М. Стингл

В горы к индейцам Кубы

 

В страну бородачей

Винты «Британии» завертелись, словно хотели оторваться и улететь в облачную высь, но болты не пустили их, так что винтам ничего другого не оставалось, как поднять с бетонной ленты рузыньского аэропорта тяжелый корпус самолета. Направление: Ирландия, Атлантический океан и на том берегу — Америка. Новый Свет.

Но пока мы еще дома. Под нами бежит земля. Милый чешский ландшафт. Река Лаба. И серо-голубое Среднегорье с острыми вершинами мертвых вулканов. А потом Крконоше — каменная пограничная завеса Чехии. На высоте семи тысяч метров царит спокойствие — в превосходно звукоизолированном салоне почти полная тишина. Самое время открыть расписание полетов «чехословацких аэролиний». Маршрут Прага — Гавана, Чехословакия — Куба.

Мы полетим потом тем же путем еще несколько раз. Но, конечно, этот полет, эти дни я никогда не забуду. Стоит вторая половина октября 1962 года. Кажется, что воздушный корабль стоит на месте, а глубоко внизу кто-то как бы показывает небесным зрителям лики нашей планеты. Некоторое время спустя самолет приземляется в Ирландии, чтобы в последний раз в Европе досыта напиться бензина.

Затем мы совершаем прыжок через Атлантику. Прыжок в самом узком месте океана, шириной, однако, в две тысячи миль. На другом берегу наша «Британия» ненадолго приземляется на канадской земле. И вскоре уже опять сидишь в удобном кресле «Британии», опять под тобой море, самолет летит у берегов Америки. Когда пролетаем Багамские острова, земля выпрыгивает из волн лишь на короткие мгновения. И вот, наконец, уже под нами возникает в веселых волнах Куба.

 

«Сломанный мост»

Я вышел из лазурной «Британии» в гаванском аэропорту Ранчо Бойерос. Тишине, разумеется, сразу пришел конец. Кубинцы, как и все латиноамериканцы, народ шумный и веселый. Ту группу путешественников, которая прилетела чехословацким самолетом, три черных музыканта приветствуют звучной мелодией меренге. Слегка пританцовывая, проходим таможенный и паспортный контроль, пограничники в ритме меренге проштамповываю! Паспорта — и мы па Кубе.

Наша «Британия» была последним самолетом, который еще успел приземлиться в Гаване. Потому что через несколько часов музыканты и таможенники перестали петь, отложили маракасы и штампы и взялись за винтовки.

В одиннадцать часов вечера я сидел у радиоприемника и вслушивался в слова человека, которого знает весь мир. Выступал Фидель Кастро, премьер кубинского правительства. Он всеобщую мобилизацию, призывал к бдительности и отваге.

В историю нашего времени этот период вошел позже под именем «кубинского», или «карибского» кризиса

Журналист был бы благодарен случаю за то, что он его последним самолетом принес гуда, куда устремились взоры всего света Но я не журналист по профессии. И на Кубу я приехал не познавать ее настоящее или будущее. Как раз наоборот. Меня интересует прошлое некоторых групп кубинского населения. Ибо я занимаюсь историей и культурой американских индейцев и негров Поскольку о кубинских индейцах мы знаем особенно мало, я приехал искать именно их.

Археологический материал, который позволяет исследователю глубже познавать культуру предколумбовых индейцев, сосредоточен в Гаване в двух местах — и Антропологическом институте Кубинской академии наук и в Музее Монтане, который является Частью Гаванского университета. Именно в Музей Монтане я прежде всего и отправился. Его директор — профессор Риверо де ла Калле ничем не отличается от других солдат революции: синяя милицейская рубашка, у пояса инкрустированный перламутром кольт. Так ходили в дни блокады на работу почти все кубинцы, которые не были направлены в окопы или к зенитным пушкам, а оставались пока на своих рабочих местах.

Я говорю с профессором Риверо о самых давних индейцах Кубы. Какими они были? Что умели, чем занимались? И как, собственно, попали на островную Кубу?

Сегодня мы уже знаем, что эти старейшие индейцы Кубы (и Антильских островов) назывались гуанахатабеями. Так их по крайней мере называет в своем письме испанскому королю первый губернатор острова — Диего Веласкес. А их немного искаженное название доныне сохранила и область, в которой гуанахатабеи жили в XV веке. Это узенький полуостровной язык в самой западной части Кубы — Пенинсула де Гуанакахабибес.

В эпоху Колумба гуанахатабеи были оттеснены вплоть до самого западного мыса Кубы. Два или три тысячелетия назад они населяли весь остров.

Я просматриваю в Музее Монтане то немногое, что нам после себя гуанахатабеи оставили: простейшие инструменты из раковин, кости, найденные в гуанахатабейских погребениях. И это, собственно, все. Позже я побывал — во время своего второго пребывания на Кубе — в нескольких пещерах и основательно их обследовал с надеждой, что, возможно, мне удастся найти какой-нибудь гуанахатабейский «клад». Но пещеры, в которых эти люди жили, не дали мне ничего нового.

Гуанахатабеи, примитивные люди каменного века, скрытые в своих недоступных пещерах на западе Кубы, вымерли очень скоро после прихода Колумба в Америку. Следовательно, мы не знаем их языка. Знаем же мы наверняка только одно: что это они, гуанахатабеи, пещерные жители, были первыми людьми, первыми индейцами, вступившими на остров.

После гуанахатабеев пришла на Кубу около двух тысяч лет назад многочисленная индейская группа, принадлежащая к аравакской языковой семье, члены которой называли себя сибонеями. Поскольку на их языке «сиба» означает скалу, камень, а суффикс «ей» — большое количество, большое число, то мы можем перевести название сибонеи как скальные люди, или каменные люди.

Каменные люди уже покинули пещеры, которые были единственным жильем гуанахатабеев, и начали строить первые чрезвычайно примитивные хижины. Но когда приходил циклон и начинались долгие дожди, заливавшие хижины, то они возвращались под надежное укрытие в скалах. Гуанахатабеи промышляли только сбором кореньев, диких фруктов и других даров леса. Сибонеи же стояли на более высоком уровне развития. Они ловили черепах, крабов. А для ловли рыбы, своего важнейшего продукта питании, они изобрели плетение сетей. Так возникает на Кубе ткачество. Наряду с рыбьими костями всюду, где жили сибонеи, мы находим сотни раковин. Сибонеи использовали в пишу моллюсков. Они искусно вытягивали их из больших, красиво окрашенных раковин, потом варили и ели (к слову сказать, позже я отведал это индейское блюдо, которое кубинские рыбаки и доныне кое-где готовят, и могу подтвердить, что это на вид бесцветное скользкое нечто вкус имеет совсем неплохой), Раковины моллюсков потом служили индейцам дли изготовления ножей и ряда других простых, но полезных предметов.

Каким путем и откуда пришли индейцы на Кубу?

Куба — самый большой остров на луке, натянутом между Южной и Северной Америкой, между североамериканским полуостровом Флоридой и южноамериканской Венесуэлой. Куба от собственно материковой Америки — Северной, Центральной и Южной отделена широким водным поясом. Как же, следовательно, пришли сюда с материка индейцы? И главное — каким путем? И откуда?

Поскольку исследователи не нашли н водах моря никакого потопленного моста, по которому могла идти миграция индейцев на Кубу, им ничего не оставалось, как мысленно построить его самим на основе того, что уже известно о предколумбовском и нынешнем индейском населении близлежащих районов материковой Америки. Посмотрим на карту. Ближе всего Куба к Север-ной Америке, к Флориде — всего 160 километров. Причем между Кубой и югом Флориды лежат еще многочисленные маленькие островки. От Центральной Америки, от полуострова Юкатан, до Кубы по крайней мере вдвое дальше. А с самой ближней территории Южной Америки, с побережья Венесуэлы, даже вдесятеро дальше.

Карта, следовательно, наводит на мысль, что индейцы пришли на Кубу с севера. Но когда мы сравним археологический материал из важнейшего известного поселения кубинских сибонеев Кайо Редонда (который я увидел здесь, в Музее Монтане, и в Антропологическом институте Кубинской академии наук) с находками археологов на соседнем острове Гаити, на Малых Антилах и в самой Южной Америке, в северной Венесуэле, в районе Маникуаре, то увидим, что и там найдены предметы, подобные сибонейским с Кубы. На Флориде же откуда до Кубы так близко, не найдено ни следа.

Может быть, трассу потерянного индейского моста нам помогут открыть пещерные рисунки сибонеев? До недавнего времени самой известной из таких «галерей» была святыни сибонеев знаменитая пещера Солнца. Незадолго перед моим первым путешествием на Кубу кубинские ученые открыли еще одну священную пещеру сибонеев, которую назвали Амброзиевой пещерой. Мой первый путь из Гаваны шел именно туда, в священную пещеру кубинских индейцев, скрытую в зарослях полуострова Икакос в провинции Матансас.

В пустынныx скалах теперь живут только летучие мыши. Тысячу или две тысячи же лет назад этот район был прибежищем нескольких сибонейских групп. В индейском святилище я увидел многочисленные наскальные рисунки, сделанные ее обитателями. Строгие геометрические рисунки изображают рыб, жаб и других, преимущественно водных животных (большую часть пищи давали сибонеям море или река). Встречались также странные, довольно большие круги, составленные из красных и черных полос. Возможно, они были изображением маа — змей-душителей, которые, по-видимому, считались священными животными у сибонеев. Или эти красные и черные круги являются примитивным календарем, в котором чередование красных и черных кругов отмечало чередование дня и ночи, ход Солнца и Луны. Когда позднее я побывал в другой сибонейской пещерной галерее на острове Пинос, то обратил внимание, что этих черных и красных кругов бывает, как правило, в каждом диске восемь или двадцать девять.

Но вернемся к нашему вопросу о «потерянном мосте». Священные галереи в сибонейских пещерах, вообще говоря, не похожи на пещерные или скальные рисунки, которые мы знаем из других районов индейской Америки. Однако недавно голландские исследователи (профессор Хуммелинк Вагенаар и др.) опубликовали индейские рисунки, которые украшают пещеры на островах Голландских Антил — Бонайре, Арубе и Кюрасао. Когда сравниваешь сибонейские рисунки из Амброзиевой пещеры с пещерными рисунками индейцев указанных островов, то кажется, будто их рисовал один и тот же человек — так близко сходство стилей, «почерк» их индейских создателей. Голландские Антилы лежат у самых берегов Южной Америки, поэтому исследователи сделали следующий вывод: инденцы-сибонеи и, очевидно, их предшественники пришли на Кубу с северо-востока Южной Америки, из Венесуэлы, используя Антильские острова и Гаити в качестве транзитных пунктов во время плавания на своих каноэ. Ведь доколумбовские индейцы Кубы умели строить лодки. Археологи нашли на острове деревянное весло, как считают, сибонейское, которое я позже увидел в нью-йоркском Музее американских индейцев.

И вот, когда мы соединим далекое побережье Венесуэлы через десятки Антильских островов с Кубой и когда среди отдельных островов представим себе суденышки первых антильских индейцев, перед глазами встанет тот «мост», по которому много много столетий назад пришли на Кубу первые индейцы.

 

В лагуне сокровищ

По пути, который привел на Кубу гуанахатабеев и сибонеев, по этому «мосту» пришла на Кубу и последняя группа индейцев — таины. Их культуру мы знаем значительно лучше, чем культуру гуанахатабеев или сибонеев. С культурой таинов мы можем познакомиться не только в музеях или в книгах по амриканистике, но и в специально построенном недавно таинском поселке.

И вот после посещения сибонейской Амброзиевой пещеры, лежащей на северном берегу Кубы — на полуострове Икакос у Флоридского пролива, я отправился на южное побережье острова к Лагуна дель Тесоро — Лагуне сокровищ. Эта лагуна расположена в самых больших на Кубе болотах, в огромной трясине, которую кубинцы по очертаниям полуострова, на котором она лежит, называют Трясиной туфель.

В середине заболоченной Туфли, которая раньше была полностью неприступным царством крокодилов и цапель, кубинское правительство построило надежную дорогу, а воду из болот отвели в обширное озеро — Лагуну сокровищ, где создана огромная крокодиловая ферма. Я, однако, приехал туда не любоваться экзотикой пли покупать кожу карибского каймана, а посетить таинскую деревню, которую современные кубинцы воспроизвели здесь точно так же, как ее описывали первые испанские хроникеры Кубы. Деревню составляли несколько хижин, расположенных вокруг батей — сельской площади прямоугольной формы. Индейские хижины имеют или круговой план и коническую крышу — их таины называли каней, или квадратный план — по-таински — бойо, В хижинах нет никакой мебели, кроме гамаков, подвешенных на высоких столбиках.

Таины строили свои деревни большей частью у воды — на берегу моря, реки или на речном острове. Кормились они продуктами земледелия, а также рыбой и другой водяной живностью. Новая таинская деревня расположена посреди лагуны на маленьком острове, разделенном рядом каналов. Да, такое место таинам наверняка бы понравилось! Здесь достаточно места для полевых участков. Ведь таины были на Кубе первыми, кто начал обрабатывать землю. Они возделывали кукурузу, этот священный злак всех американских индейцев, хлопчатник, перец и табак. Особенно важными были две сельскохозяйственные культуры бониато и маниока. Из маниокской муки таины пекли свой плоский индейский хлеб — кассаву. Люди, воссоздавшие облик индейской деревни, хотели показан, не только постройки кубинских индейцев, но и другие черты их культуры, поэтому заселили таннскую деревню статуями индейцев и индеанок. Уже на краю поселка мы встретили индеанку, пекущую для всей семьи кассаву. В то время как хлебопечением, а также всеми сельскохозяйственными работами занимались у кубинских таинов женщины, мужчины обогащали семейное меню охотой. И вот мы видим таина убивающего маленького кубинского грызуна, которого Индейцы называли утиа. Утиа похож на крысу. Сегодня на Кубе oн очень редок. А вне Кубы вообще не встречается. В некоторых частях острова таины охотились еще на алемике — маленькое животное, которое кормится насекомыми — и на легуана. Примитивное оружие таинов, конечно, кожу этой страшной ящерицы не пробивало, и для добывания легуанов индейцами была придумана особая хитрость: они подражали их слабым голосам и потом, когда животное хотело ответить, всаживали ему в пасть палку или дубинку. Здесь, в лагуне, тем же способом охотились индейцы и на кайманов. Эту охоту показывает одна из скульптур таинской деревни.

Здесь же искусно сделанная индейская собака особой породы, которую использовали для охоты и о которой нам также с изумлением рассказывают испанские хроникеры Кубы. Таины называли ее арко. Эта собака была безгласной — не умела лаять. Держали индейцы дома и птиц, обученных для охоты. В реках тростниковыми сетями ловили ночью рыбу и крабов. Для этого освещали выбранное место сотнями факелов из смолистого дерева, чтобы ослепить живность и захватить ее врасплох. Нежных фламинго, которые когда-то целыми стаями жили на Кубе, индейцы ловили по-другому. Они надевали оболочку тыквы на голову, ныряли с этим «скафандром» под воду, подкрадывались под водой к птице — и хватали фламинго за длинные ноги.

И еще об одной из десятков статуй таинской деревни: она изображает гончара. Благородный сосуд в его руках напоминает нам, что таины уже открыли тайну изготовления керамики (сибонеи, а тем более гуанахатабеи керамики вообще не знали, и поэтому в специальной литературе говорят, что они имели предкерамическую культуру).

 

Индейцы с плоскими черепами

В непосредственной близости от таинского гончара — фигура индеанки у примитивного ткацкого станка. И это уже новость. Ни сибонеи, ни гуанахатабеи ткать, конечно, не умели, да и сами таины не ткали еще, собственно, ткань. Таинские ткачихи вырабатывали главным образом рыбацкие сети, а также сети для гамаков. Мужчины, за исключением вождя, ходили голыми. Ни в какой ткани они не нуждались. Однако женщины уже тогда были франтихами. Хотя девушки также ходили голыми, но лоно прикрывали тонкой сеткой, и только когда девушка превращалась в женщину, а главным образом после того, как выходила замуж, она заменяла сетку непрозрачным хлопчатобумажным фартучком. Длина этого фартучка потом точно определяла общественное положение индеанки и ее мужа.

Таины заботились о своей внешней привлекательности — руки и ноги они обвязывали толстыми веревками, а все тело украшали рисунками, сделанными цветной глиной. Мужчины при этом отдавали предпочтение красному цвету, женщины-белому. Бойцы перед боем окрашивали все тело ярко-красной краской.

Но подлинно благородный таинский облик могла дать индейцу, как он считал, только искусственная деформация, уплощение черепа. Индейские мамаши на Кубе прикрепляли веревочками к головам своих новорожденных деток одну или две деревянные дощечки, которые потом давали голове желаемую форму. Иногда, однако, случалось, что индейская мамаша перевязывала головку своего дитяти иначе, чем было нужно, и череп получал форму совсем другую, нежели ту, которую требовали индейские нравы. Один такой «плохо сделанный» череп кубинского индейца выставлен в Музее Монтане при Гаванском университете.

Люди с плоскими черепами, таины, следовательно, уровнем культуры и обликом действительно отличаются от своих индейских предшественников и затем соседей. Когда гуанахатабеи отступили в неприступные районы на самом западном мысу острова, сибонеи жили рядом с таинами. Эти сибонеи являются близкими родственниками таинов. Они говорили на очень похожем языке. Ибо сибонейский и таинский языки относятся к одной общей аравакской языковой группе. На аравакских языках тогда говорило большинство индейцев северо-востока Южной Америки и Антильских островов.

Сибонеи населяли Кубу уже по крайней мере с начала пашей эры. Их родственники, таины, пришли на остров, вероятно, в XI или XII столетии. Но обошлись они со своими собратьями не особенно честно. Таины постепенно прибрали к рукам всю власть на острове, а их собратья сибонеи работали на них.

Единое, на первый взгляд, родовое общество кубинских индейцев начинает распадаться. С одной стороны, здесь стоят таины, и главным образом те из них, которые уже властвуют и эксплуатируют других, то есть родовая знать. Эти первые господа сами себя называют нитаино — настоящие таины. А с другой стороны, мы видим тех, кто на нитаинов должен работать, в первую очередь сибонеев, крепостных родичей новых владык острова. Этих своих недобровольных слуг и сельскохозяйственных рабочих, но еще не рабов нитаины называют набори. А наиблагороднейший из нитаинов потом может стать касиком — вождем деревни или целого «округа». Только он имеет право носить пояс из птичьих перьев или рыбьей кожи. И это только местный вождь. Те, которые правят целым индейским «краем», стоят еще выше, пользуются еще большими преимуществами.

Теперь, когда мы уже познакомились с новым строем, установленным на Кубе «индейцами с плоскими черепами», только теперь, когда мы узнали о нарождающемся общественном расслоении у таино-сибонеев, попытаемся расшифровать одну из наиболее интересным загадок индейского прошлого Кубы — тайну «священных скамеечек».

 

Загадка «индейских скамеечек»

Об индейских скамеечках я узнал, когда впервые раскрыл дневник открывателя Америки Христофора Колумба. Открыватель Антильских островов, первый европеец, который увидел здешних индейцев и который, как сам признает в своем дневнике, пришел, чтобы «найти золото», в конце концов добыл на одном из Антильских островов, на Гаити, настоящий «клад». Здешняя индейская правительница королева Анакаона даром дала адмиралу то, что ценила превыше всего…

Адмирал, конечно, был несколько разочарован. Искал золото, а получил маленькие, очень низкие деревянные скамеечки. Всего их было четырнадцать… Правда, они были богато украшены резьбой, собственно, каждая из них напоминала какое-нибудь сказочное животное — спереди к скамеечке была прикреплена вырезанная из дерева головка, сзади — хвост. Глаза головки были украшены золотыми бляшками. Испанцы, конечно, бляшки выковырнули, а о скамеечках далее не заботились. Тринадцать их с тех времен пропало. Осталась одна. Сегодня та последняя, четырнадцатая скамеечка из сокровищ королевы находится в Британском музее в Лондоне.

Насколько индейская королева Анакаона почитала скамеечки, которые для Колумба были только куском дерева, лучше всего свидетельствует замечание одного из первых испанских хроникеров, Петра Мученика. В его «Декадах из Нового Света» читаем: «В ее королевской сокровищнице не было золота, серебра или дорогих каменьев, но только разные предметы… скамеечки…» А в другом месте Петр Мученик снова среди сокровищ королевы упоминает деревянные скамеечки.

А когда я потом приехал на Кубу и пришел к гаванский Индейский музей, хранитель его показал мне деревянную скамеечку, найденную здесь на Кубе. Но почему именно эти скамеечки, являвшиеся для Колумба «куском вырезанного дерева», имели для кубинских и вообще всех аравакских индейцев Антильских островов такую неизмеримую цену?

Они, собственно, были главным доказательством принадлежности индейца к родовой знати, поскольку на них имели право сидетъ только господа, только нитаино, как сегодня бы сказали — удостоившиеся. А также потому, что скамеечки эти были для кубинского индейца подлинными вратами в рай земной. Рай. который, следовательно, и здесь был уже открыт только для «высокородных».

Епископ Бартоломе де лас Касас, живший на Кубе после открытия ее Колумбом, рассказывает, каким образом представители родовой знати, нитаино и бакиа, собирались для особого религиозного обряда здешних индейцев, называемого кохоба. Для этого странного обряда индейский колдун — бейке — приготавливал специальный порошок, смесь какого-то сушеного, размолотого растения, которое обладало чрезвычайно одурманивающим действием, и растертого табака. Приготовленную таким путем смесь цвета корицы бейке предлагал господам на деревянном блюде и каждому из участников этого богослужения потом давал специальную трубочку — некую маленькую флейту, заканчивающуюся двумя выводами для обоих ноздрей. Участники церемонии вставляли трубочку в нос, другой конец «флейты» опускали в дурманную смесь и начинали вдыхать. Блюдо с порошком кохоба стояло посреди круга участников церемонии. Те, которые имели право участвовать в церемонии, сидели, как говорит испанский епископ, «на деревянных скамеечках». Да, следовательно, это были тс самые скамеечки, наибольшее богатство индейской королевы, скамеечки, о которых столько размышляли исследователи индейского прошлого.

Табак, смешанный с наркотическим растением, приятно одурманивал участников. Епископ пишет: «Постепенно они теряли разум, как если бы пили тяжелое вино…»

А потом, когда участники обряда уже были совершенно опьянены, они начинали разговаривать со своими индейскими богами. Те «давали» им советы, предсказывали будущее.

Тайну производства кохобы знали только колдуны-бейке. Наверняка искусство приготовления этого столь привлекательного для индейцев порошка передавалось по наследству в семьях Колдунов.

А обыкновенные таины? А сибонеи-набори? Те, которые не умели приготовлять табачный порошок? Они курили табачные листы, свернутые в сигары, так, как мы. Собственно, наоборот, европейцы, белые, курят сигары так, как курили их некогда кубинские и другие антильские индейцы.

Прощаясь с тайной деревянных индейских скамеечек, сообщу еще небольшой интересный факт: те деревянные флейточки. которые участники кохоба вставляли себе в ноздри, на таинском языке назывались тобоко! И именно отсюда, от названия этой трубочки, происходит наше слово табак. Табак, являющийся одним из многих даров, хотя и далеко не самым ценным даром, который дали предколумбовская Куба и индейская Америка миру.

 

Прекраснейшая из земель Христофора Колумба

Кубинским индейцам и индейцам всех Антильских островов пришлось заплатить за встречу с Колумбом и его последователями гораздо большую дань, чем только те четырнадцать священных скамеечек.

Началось это уже в первое плавание Колумба. Мы не будем рассказывать обо всем пути, о приготовлениях к нему. Нас в этой книге интересует только Куба. И больше история ее исконных жителей, чем ее завоевателей. Колумб, конечно, никакой Кубы, никакой Америки и тем более индейцев не искал. Его путь имел ясную и недвузначную цель — найти Китай, Страну Великого хана, о которой столь соблазнительно рассказывал Марко Поло. Хотел найти также Колумб Сипанго, или Японию, которая расположена у берегов Китая, а более всего искал Индию, страну несметных богатств, страну золота, ароматических деревьев, страну пряностей.

Колумб искал свою собственную мечту. Нашел ли ее? Не нашел, однако открыл Америку. И этого было достаточно, чтобы заслуженно войти в историю. Колумб, однако, до самой своей смерти остался верен своей мечте. Он не сомневался, что нашел Индию или по крайней мере острова, которые лежат у ее ворот. А поэтому и доныне мы называем Антильские острова и среди них самый большой — Кубу — Вест-Индией. А кто иной мог бы жить в этой Колумбом открытой «Индии», как не индейцы, по-испански «индиос». И так это данное Колумбом название мы и доныне сохраняем для наименования американских аборигенов. Когда корабль Колумба подошел к первому островку Багамского архипелага, было 12 октября 1492 года. А уже девять дней спустя, 21 октября, Христофор Колумб (собственно, его корабельный летописец) впервые записал в дневник экспедиции, что хочет «отправиться к другому огромному острову, который они (то есть местные индейцы) называют Колба и который, как я полагаю, должен бы быть Сипанго (то есть Японией)…»

Когда адмирал впервые увидел Кубу, он записал в дневнике об этом острове: «Это прекраснейшая из земель, которую когда-либо видели глаза человека…» 28 октября 1492 года Христофор Колумб впервые ступил на землю Кубы.

Я, конечно, хотел посетить место, где некогда европейцы впервые встретились с кубинскими индейцами. Оно лежит на 1200 километров к востоку от Гаваны у широкого залива. Позже испанцы основали здесь свой первый город на Кубе, которому оставили индейское название таинской деревеньки, когда-то находившейся поблизости, — Баракоа. В Баракоа мои кубинские друзья показали мне деревянный крест, который здесь 470 лет назад якобы водрузил великий адмирал в память о своей первой встрече с Кубой и ее индейцами. По внешнему виду этих 470 лет кресту в Баракоа дать нельзя. Трудно поверить, что этот крест поставил сам открыватель Америки, но ясно одно — Колумб открыл Кубу для Европы.

Новооткрытую землю он и окрестил. Хотя Куба имела свое индейское название, адмирал Кубу переименовал на Хуана, по имени одного из наиболее влиятельных кастильских принцев, который мог, возможно, стать будущим испанским королем. «Такого человека, — говорил Колумб, — неплохо кое к чему обязать…»

На берегу Хуаны у залива, где пристала экспедиция, Колумб впервые увидел кубинских индейцев. И увидел тут и их боиа, хижины, крытые пальмовыми листьями. Кубинские обиталища выглядели более чем скромно, но Колумб все же не сомневался, что находится а одной из описанных Марко Поло золотых земель Азии. И вот маленькая флотилия из трех кораблей — «Пинта», «Нина» и «Санта Мария» — плывет вдоль берегов самой восточной части Кубы, чтобы увидеть эти сказочные земли и города.

Не прошли еще корабли вдоль кубинских берегов и ста миль, а нетерпеливому Колумбу, упоенному своей мечтой, казалось, что чудесные города должны быть именно здесь, где-то за чертой прибрежных лесов. Второго сентября он записывает в дневнике, что города Зайтун и Кинсай, якобы великолепнейшие города мира, уж, вероятно, где-то рядом. Поэтому он приказал бросить якоря.

И в этот момент начинается одно из самых странных и притом юмористических приключении в истории открытия и завоевания Нового Света. Поскольку корабли не могут проникнуть в глубь страны, Христофор Колумб составляет посольство, члены которого должны разыскать сказочные города, нанести визит их правителям и передать им письмо и подарки от испанского короля. «Посольство в Китай» составляют господа Родриго де Херес, Луис де Торрес, крещеный испанский еврей, о котором хроникер пишет, что кроме испанского он говорит также на еврейском, халдейском и арабском языках, и два индейца — один с первого посещенного Колумбом острова и другой — кубинский таино. Через шесть дней, согласно приказу Колумба, посольство должно было после выполнения всех возложенных на него задач возвратиться. Через несколько дней посланцы Колумба возвращаются. Не нашли они ни короля королей — императора китайского, ни удивительных городов Кинсай и Зайтун. И не нашли никаких доказательств, что Куба тождественна Сипанго, как полагал великий адмирал.

И все же из этого путешествия Луис де Торрес и Родриго де Херес принесли кое-что ценное. Послы принесли сведения о том, что кубинские «индейцы» выращивают в глубине страны растение, которое «кажется ценнее золота». Речь шла о табаке. Но Колумб и его моряки еще не знали блаженства, скрытого в невзрачных листьях кубинского растения. И корабли отправились дальше… Через несколько дней они покинули Кубу, поскольку, по словам кубинских индейцев, уяснили себе, что к югу от Кубы лежит другая большая земля (это Ямайка), где, они предполагали, наконец, обрящут «злато несчитанное».

Во время своего второго плавания в 1494 году Колумб снова ненадолго останавливался на Кубе, а затем посетил этот остров во время своей последней, четвертой экспедиции. Он открыл близ Кубы остров Пинос, которому присвоил имя святого — Иоанна Евангелиста, архипелаг крохотных островков к югу от Кубы назвал очень нежно — Садами королевы.

Центром испанской колонизации еще при жизни Колумба становился Гаити. И этот остров Колумб, конечно, переименовал, он стад называться Эспаньола — Малая Испания. Куба колонизуется уже после смерти Колумба (1500 г.).

Первый толчок к колонизации Кубы дал сам испанский король Фердинанд, который «хотел знать», как пишет он в своем письме, «есть ли на острове золото и где находится». Тогдашний правитель испанской Америки-Диего Колон, сын Христофора Колумба, доверил задачу завоевания Кубы одному из своих офицеров, Диего де Веласкесу.

Диего де Веласкес, только что назначенный правителем на остров Кубу, пока еще принадлежавшую индейцам, объявил по всей Эспаньоле, что готовится большая экспедиция и что участие каждого, кто хочет легко разбогатеть и не боится обнажить меч, когда это нужно, будет приветствоваться. И желающие повалили толпой. Людей, жаждущих приключении, алчущих злата и при этом невероятно смелых было тогда среди первых испанских поселенцев большинство. Вскоре Диего де Всласкес завербовал триста человек. Среди них и те, которых беспокойная кровь позже приведет в Мексику, где с кучкой других белокожих они опрокинут Ацтекскую империю и разрушат ее столицу, чудесный город Теночтитлан. И вот в списке людей Веласкеса мы читаем имена, которые теперь знает каждый, кто читал, например, «Историю завоевания Мексики» Прескотта, — Берналь Диас де Кастильо, Диего де Ордас, Панфило де Нарваес и Фэрнандо Кортес.

По сравнению с захватом Мексики Кортесом овладение Веласкесом Кубы явилось детской забавой. Через два года Куба завоевана. Собственно, скорее оккупирована. И испанский король, следовательно, мог в списки своей «империи, над которой не заходит солнце», включить эту жемчужину, звезду среди островов. Она была столь прекрасна, что король даже отобрал у нее имя принца Хуана и дал ей свое собственное, королевское. Итак, Куба с тех пор должна была называться Фернандиной.

Однако времена меняются, что было, того уж нет… Нет в живых уже Фердинанда Католического, испанского короля времен конкисты, и остров, пережив свои недолговечные имена, носит старое индейское название — Куба.

 

Костер Атуэя

Итак, в старинной Баракоа я видел крест, поставленный Колумбом. Перед главным храмом города я увидел еще один памятник, напоминающий о временах первой встречи и первых стычек открывателей и завоевателей Америки с кубинскими индейцами.

Здесь стоит статуя кубинского индейца, а па постаменте высечено единственное слово: Атуэй. Обитателям острова бородачей, народ которого прославился столькими отважными битвами за свою независимость, и в самом деле не нужно ничего больше добавлять к имени этого «первого борца за свободу Кубы», как по праву назвал индейского вождя гаванский историк Сезар Родригес Эспозито.

Индеец, который первым на Кубе встал на «тропу войны», не был, строго говоря, кубинцем. Он происходил с соседнего Гаити, из области Гуааба, которая лежит прямо против Баракоа на другой стороне неширокого Наветренного пролива, разделяющего оба острова. Атуэй был сначала вождем одного из немногочисленных таинcких племен, обитающих в Гуаабе.

Однако гаитянская Гуааба не долго оставалась в безопасности от конкистадорских налетов. Правитель Эспаньолы приказал одному из своих офицеров, чтобы тот захватил Гуаабу и привел местных индейцев под власть испанского короля. Офицер приказ выполнил: выжигал одну индейскую деревню за другой и убивал, убивал. Не щадил даже детей.

И так здешним индейцам (и не только здесь, в Гуаабе, но и на всем Гаити) ничего не оставалось, как в своей первой оборонительной войне подняться против жестокостей испанских колонизаторов. Миролюбивые гаитянские таины не привычны были вести войну и попросили у испанцев соглашения о перемирии. Конкистадоры для вида согласились. Пригласили даже несколько десятков наиболее влиятельных индейских вождей, и среди них высшую правительницу гаитянских таинов — королеву Анакоану, ту самую, которая когда-то преподнесла Колумбу свое самое большое сокровище, свои четырнадцать деревянных скамеечек, — для «честных переговоров». Индейцы пришли. И даже принесли испанцам подарки. А конкистадоры? Те пригласили индейцев в дом, в котором должно было состояться «дружеское совещание». Сами же остались снаружи и, зарядив аркебузы, чтобы какому-нибудь «гостю» случайно не удалось сбежать, подожгли здание! Сгорели все вожди. Анакоану же сначала оставили в живых, чтобы она могла увидеть своими глазами мучительную смерть своих соплеменников. Только когда все были мертвы, испанские изверги повесили индейскую «королеву Гаити» на высоком дереве.

Атуэн и его гаитянское племя еще некоторое время боролись с вероломными испанцами. Но потом поняли, что отстоять себя не смогут, и переплыли на каноэ через Наветренный пролив, ширина которого составляет всего 50 километров.

В месте, где стояла деревня кубинских индейцев Баракоа и где теперь стоит город с тем же названием, они вышли на берег. Кубинские индейцы, будучи, как и они, таинами, приняли Атуэя, его семью и его племя чрезвычайно дружелюбно. Сами они еще почти не общались с испанцами. Колумб очень короткое время находился на острове. И кубинские индейцы жили, как и прежде. Атуэй и его племя впоследствии осели недалеко от Баракоа, построили себе новую деревню, обрабатывали землю и понемногу о конкистадорах забывали.

Но те не забыли об острове. И вот однажды в столь памятный для кубинских индейцев день 1511 года они увидели белые паруса каравелл. Это прибывал завоевывать Кубу Диего Веласкес. Индейцы Баракоа и близлежащих деревень сердечно приветствовали его.

Но Атуэй понимал, чего хотят эти люди, знал, что с врагами примирения быть не может. Понимали это и его соотечественники, переселенцы с Гаити, которым судьба даровала еще несколько лет свободной жизни в кубинском изгнании. Поэтому они ушли в горы и начали там борьбу против испанских поработителей. Епископ Бартоломе де лас Касас, этот справедливый очевидец конца свободы кубинских индейцев, сохранил для истории слова, сказанные Атуэем об испанских завоевателях, об истинной цели их стремлений:

«Они наделены характером жестоким и преступным, почитают и боготворят божество скаредное, малым не удовлетворяющееся, а чтобы для служения ему и почитания могли достаточно совершить, многое от нас требуют и все усилия прилагают, чтобы нас могли под ярмо его приводить и убивать».

Атуэй, который уже на Гаити видел, как конкистадоры безмерно жаждут золота и что они на все готовы для того, чтобы завладеть им, истинным богом испанских колонизаторов считал сундук, наполненный золотом и драгоценностями.

Индейцы, чтобы склонить на свою сторону этого бога испанцев и отвратить от себя жестокость конкистадоров, танцевали вокруг сундучка, в который положили все свои сокровища. И Атуэй принял решение…

«Если убьем, если избавимся от бога испанцев, то избавимся и от всех мук, которые принесли нам испанцы».

А защитник индейцев епископ Касас дословно приводит нам и слова Атуэя: «Если мы оставим у себя этого бога так надолго, чтобы у нас его отобрали, то мы будем лишены жизни, поэтому мне кажется, что следует бросить его в реку». И когда это предложение было всеми одобрено, сундук с индейскими сокровищами был сброшен в реку Тоа.

Избавлением от «бога» испанцев Атуэй и его индейцы не избавились от конкистадоров. Испанцы с Кубы не ушли, Атуэй же и дальше вел против них в горах восточной Кубы партизанскую войну. Но оружие антильских индейцев — луки, стрелы и тростниковые копья- было слишком несерьезным, слишком недейственным в сравнении с огнестрельным оружием и металлическими мечами испанцев. И вот после полутора лет борьбы вождь Атуэй был схвачен…

Диего Веласкес, правитель Кубы, решил, что Атуэй, вождь «индейских партизан», не должен быть умерщвлен обычным способом, как прочие индейцы, а в назидание всем повстанцам сожжен заживо. Нo поскольку конкистадоры были христианами, они давали возможность индейцам перед муками принять святой крест, дабы они, если уж вкусят ад здесь, на земле, по крайней мере после смерти попали прямо в рай. Атуэю таким же образом должны были открыть небесные врата. Эту драматическую минуту последних мгновений жизни Атуэя брат Вартоломе нам также описал…

«И когда он был привязан к колу, некий монах ордена святого Франциска, муж добродетельный и благочестивый, говорил ему о боге и статьях веры нашей слова, которые он никогда прежде не слышал; и пока было время, палачом предоставленное, обещал ему вечную славу и покой, если уверует, а иначе — вечная мука. После того Атуэй оставался некоторое время в задумчивости, и монаха вопросил, открыты ли и испанцам врата небесные. Монаху, который ответствовал, что добрым испанцам открыты, касик без долгих размышлений ответил, что тогда он хочет для себя не неба, а ада, чтобы в небе не иметь общего обиталища с людьми столь жестокими. Вот такую-то прекрасную славу для бога и святой религии приобрели испанцы в Индиях».

И так великий вождь кубинских индейцев, первый революционный герой Кубы, предпочел ад, нежели рай в обществе завоевателей…

 

Но кто в поле вспашет борозду…

Хотя наиславнейший таинский вождь сгорел в огне большого костра, в нем, однако, не сгорели все свободолюбивые сердца кубинских индейцев. Один из соратников Атуэя, чудом избежавший плена, снова собрал отряд и продолжал партизанскую войну против испанцев. И было за что мстить. За повешенных, за сожженных, за ломанных на колесе, за сотнями способов замученных индейцев. В индейской деревне Као Нао испанские солдаты убили для развлечения больше ста индейцев. Письма и сообщения того времени, посылаемые в Испанию с Кубы, приводят имена Каракамиса, Манатнуаурауана и нескольких других индейских вождей, которые организовали дружины мстителей, что бы отплатить за Атуэя, за Као Нао… Высшей точкой этой народно-освободительной борьбы кубинских индейцев а XVI столетии было продолжавшееся одиннадцать лет восстание вождя Уамы Индейцы Уамы сражались не только в горах, но нападали даже на большие тогдашние испанские города на Кубе, как, например, на Байамо. Только эпидемия черной оспы, занесенной на Кубу белыми, ослабила мятежных индейцев. А окончательный конец восстания настал только тогда, когда Уама был коварно убит во сне собственным братом.

Однако индейцы сопротивлялись жестокому террору конкистадоров в принудительной работе в шахтах не только путем вооруженной борьбы. Индейцы знали еще один способ. Они массами бежали в почти неприступные горы и здесь, в укрытии, жили свободно, как прежде. Только земля здесь не родила, и они кормились лишь тем, что им давали лес и река. Этих беглецов, которые уклонялись от жизни с колонизаторами, сами индейцы называли жимарронами.

Третьи, которые не хотели жить с захватчиками, убивали себя. Насколько же страшна должна была быть жизнь, которую конкистадоры принесли Кубе, если многие из ее коренных жителей не видели иного выхода, нежели смерть от своей руки! Кажется, однако, что эти некогда столь распространенные самоубийства, которые в то время происходили, имели какую-то связь с религиозными представлениями кубинских индейцев.

Многие события первых лет колониализма на Кубе пока, к сожалению, известны очень слабо. Зато достаточно точно мы знаем следствие этого «цивилизующего» натиска: на Кубе в год первого плавания Колумба жило около четверти миллиона индейцев. А уже в 1569 году хроникер Луис Гертран де Сан Лукар пишет, что жертвой завоевателей Кубы стало «200000 индейцев»… В дальнейшем погибли и остальные…

Один из известных конкистадоров, живший на Кубе, впоследствии завоеватель Мексики, Эрнандо Кортес, писал: «Я не пришел, чтобы копать поле как какой-нибудь селянин…» Но кто же тогда ископает Кортесово поле? Кто на нем будет работать, когда кубинские индейцы растаяли под конкистадорским нашествием, как снег на мартовском солнце? Где найдутся новые рабочие руки для поместий Кортеса? Нашлись. И очень далеко. За морим. В Африке. У них была черная кожа!

Действительно, истребив индейцев на Кубе, испанцы подрубали сук, на котором сидели. Каждое общество живет тем, что само для себя добудет, произведет. Основой каждого общества являются те, кто вспахивает поля, кто добывает в горах серебро, кто в садах ухаживает за деревьями. В континентальной Америке — в Мексике, Перу — завоеватели потом не повторяли той ошибки, какую они совершили на Кубе. Там и доныне живут миллионы индейцев. Но всюду, где индейцы были истреблены, — на Гаити, кое-где на Антилах, в Гвианах, Бразилии, а также здесь, на Кубе, — живут с тех времен те, которые были привезены, чтобы заменить индейские руки — негры.

Первые негры, первые черные рабы прибыли на остров уже три года спустя после овладения Кубы Веласкесом. Но это было только начало. Чтобы Куба стала единым полем и горькой каторгой негров, она должна была сначала открыть сахарный тростник. Да, сахарный тростник там неразрывно сочетался с горьким вкусом рабства. Первый сахарный тростник привез в Америку, как считают, уже сам Колумб. А через несколько десятков лет возникли не только на Эспапьоле, но и на Кубе десятки плантаций сахарного тростника. А среди бесконечных Тростниковых полей — первые полукустарные сахарные заводы. Тростник качается под Карибским ветерком, негр качается в ритме печальной песни, Николас Гильен, величайший поэт Кубы и негритянской Америки вообще, много лет спустя написал такие строки:

…Кораблей-то сколько, боже.

Сколько негров, этих негров!

Ах, какой тростник соленый!

А укоры и удары!

Кровь застывшая и слезы.

И во тьму открыты жилы.

Утра пусты и печальны.

В cyмepках тростник затонет.

И лишь голос, страшный голос

Тишину кроящий;

Кораблей- то сколько, боже!

Сколько негров!..

Негры составляли, по подсчетам ученых, в конце XVI века уже две трети населения Кубы. И постоянно приходили новые корабли в порты Гаваны и Сантьяго.

Ввоз рабов в Америку становится грандиозной торговлей. Испанский король Карлос V выдает своему другу первую лицензию, согласно которой только этот авантюрист мог вывозить черных рабов в Вестиндию. Разрешения-лицензии и целые соглашения о ввозе рабов, или асьенто де негрос, выдает затем испанская корона постепенно десяткам, даже сотням испанских, а потом фламандских и итальянских отдельных лиц и компаний.

Такой имеющий полномочия для торговли рабами человек или компания, как и любой другой торговец, должен был сначала сам добыть товар, которым хотел в Америке торговать. У него были две возможности: или приобрести черных рабов покупкой у местных африканских вождей, или сам для себя наловить черных рабов. Первая возможность для работорговцев была, бесспорно, более удобной. Короли и вожди отдельных западноафриканских территорий продавали своих подданных, своих собственных черных братьев европейским торговцам вначале за гроши, за разные, часто ничего не стоящие предметы или за водку, а иногда и за оружие. Итак, короли продавали… Например, кроль Дагомеи продал работорговцам всех до одного обитателей одной из провинций своего королевства… Как только негры попадали в руки рабовладельцев, для них начинался подлинный ад. Большая часть рабов добывалась в глубине Африки. Они, следовательно, должны были быть сначала отправлены к пристани, чтобы их могли погрузить на шхуны. Для этого их соединяли друг с другом цепями или обручами, оковами, которые закреплялись вокруг шеи. На ночь, на стоянках, когда угрожала особенно большая опасность, что рабы попытаются освободиться, они запирались в особые деревянные ярма, с четырьмя отверстиями каждое. Одно ярмо, следовательно, было предназначено для четырех рабов. К телам спящих негров прикреплялись каменные глыбы или другие тяжелые предметы, которые препятствовали им делать любые движения. И так, закованные в цепи, путешествовали негры, караван за караваном, из Западного Судана, с Верхней Вольты, отовсюду Из внутренних частей западной Африки к пристаням работорговцев. Многие караваны проходили по пути к пристани до двух тысяч километров. Не удивительно поэтому, что часто две трети всех невольников погибало, прежде чем они могли увидеть морские волны.

Здесь, у морской пристани, негров затем заталкивали в деревянные лачуги, где они ждали, когда за ними придет корабль. Иногда, однако, случалось, что корабль мог погрузить гораздо меньше рабов, чем их находилось на пристани. Тех, которые на корабль не вмещались, ждала вроде бы свобода. Казалось бы, так. Но все же для невольников единственной надеждой было попасть на корабль, быть отобранными для рабства! Те остальные, которые оставались на берегу, прежде чем придет следующий корабль, все равно перемрут. А домой, куда было сотни и тысячи миль, работорговцы обратно не отпускали. Однажды один из африканских вождей — Лоанги сообщил капитану корабля «Приморозе», что «собрал на берегу столько жителей своей страны, что может несколько недель нагружать на восемь кораблей по 400–500 рабов». Но «Приморозе» не мог вместить столько людей, и поэтому вождь приказал убить тех, которых не удалось отправить. Это случалось часто. Так, в Лагосе, ныне столице Нигерии, за одни день было убито более 900 рабов, которые уже три месяца молились, чтобы прибыл какой-нибудь работорговый корабль и увез их. Корабль не прибыл, и они, как дармоеды, все были перебиты.

Страдания несчастных на работорговых кораблях описаны десятками писателей. Часто корабли работорговцев приплывали в американские гавани полупустыми. Раб не получал почти никакой пищи и питьевой воды. В набитом трюме нечем было дышать. Многие погибали от различных заразных болезней. Заглянем в журнал гаванского порта за 1828–1829 годы. Читаем здесь: работорговый корабль «Рапидо» погрузил в Африке 343 раба, по пути умерло 208 рабов. Корабль «Фама», порт Приписки Кадис, вез 980 рабов, 680 из них умерло по пути от черной оспы. А несколькими днями позже корабль «Ла Констансиа» погрузил в Африке 438 негров, а выгрузил в Гаване 70 рабов!

Для завершения этой невеселой главы приведу заключительный отчет о плавании одного работоргового корабля. Он именовался «Венера» и выгрузил в Гаване 850 негров.

За одну голову (негры считались не людьми, а товаром, как скот) платили на Кубе 50 фунтов. «Венера» выгрузила 850 рабов, значит, всего… 850X50 = 42 500 фунтов стерлингов.

Путевые расходы составили 2500 фунтов.

На другой стороне океана, в Африке, капитан купил рабов по 4 фунта — итого за 3400 фунтов.

Результат легко подсчитает каждый первоклассник:

расходы — 5900 фунтов,

прибыли — 42500 фунтов.

Значит, мы имеем чистой прибыли 36600 фунтов, или почти 1000 процентов для капитана и для работорговой компании. Почему же, следовательно, негр стал рабом? Из-за сахарного тростинка и этой тысячи процентов барыша.

 

Столько кораблей, столько негров…

Когда здесь, в Гаване, я ходил по следам этой страшной торговли рабами, дошел я однажды до предместья столицы, именуемого Рио Кристаль. Здесь на берегу одноименной речки стоит старинное здание. В нем — элегантный ресторан. Гости, которые ездят сюда на стаканчик коктейля или бананового ликера, в большинстве своем не обращают внимания на табличку, которая напоминает, что строение, где теперь угощает их этот веселый ресторан, было некогда барраконом, то есть жилищем черных рабов.

Раб, который благополучно пережил плавание из Африки, мог, наконец, здесь, в Гаване (равно как в Матансасе, Сантьяго де Куба или в других кубинских портах), принести своему владельцу доход. Рабы, импортированные из Африки, свободно продавались в каждом кубинском портовом городе.

Публичные аукционы рабов происходили в Гаване всякий раз, когда корабль привозил из Африки «черный товар». Раб (или чаще рабыня) мог быть продан в качестве слуги. Для работы в городе, для службы в семье белых годились только те рабы, которые уже знали язык своих новых господ и уже приспособились к их обычаям. Итак, в город продавались только те рабы, которые родились уже на Кубе, — их некогда называли рельольо. Тех же, которые еще не знали испанского (их называли босаль), продавали на сахарную плантацию. Они жили в поместьях своих господ и работали вплоть до самой смерти.

Хотя в караване и на корабле раб был только «одной штукой», здесь он нуждался в собственном имени. Каждого же негра как-нибудь да звали, но эти «языческие имена» господам были не по душе; поэтому они прибавляли к первоначальному имени своих рабов еще одно имя, «христианское». И вот кубинского негра начинали называть, скажем Тору Хосе, или Бандоре Исидоро. Поскольку негру, не знавшему испанского, эти имени звучали совершенно чуждо и зачастую он их даже не запоминал, их владельцы прикрепляли ему «для порядка» на шею деревянную табличку с этим именем, а вдобавок оно писалось несмываемой краской на рубахе.

Через несколько лет владельцы у своих рабов их собственные африканские имена совершенно отбирали, а к католическому имени, которым их наделили, присоединяли в качестве фамилии название африканского племени, к которому раб принадлежал на своей родине. И впредь Бандорс Исидоро именовался Исидоро Лукуми, таким же образом другой негр назывался Альфредо Мандинга, следующий — Леандро Ганга и так далее. А потом, когда и на Кубе было, наконец, ликвидировано рабство, негры опять получили другие фамилии. На сей раз — по своему бывшему владельцу!

Итак, негр на плантации получал в первую очередь имя, а потом ему господин выделял единственную рубаху, дабы здесь, в христианском мире, прикрыл он постыдную наготу своего черного тела. И наконец, получал он и место в барраконе. Это было квадратное строение, в котором в общих маленьких комнатах жили черные рабы вплоть до своей смерти. И именно здесь, в одном таком бывшем барраконе, ныне переделанном в загородный ресторан «Рио Кристаль», теперь сижу я и пишу эти строки. Как только допишу главу, расплачусь и из бывшего барракона уйду. Раб, однако, из барракона и хозяйского поля не уходил никогда. До самого конца жизни он только работал, надрывался до упаду день за днем, от рассвета до захода солнца. Господина на поле за все это время он едва ли видел хоть раз. Между плантатором и рабом стоял исполнитель господских приказов, надсмотрщик и приказчик в одном лице, его здесь называли майораль. Майораль имел единственный рабочий инструмент, при помощи которого он распоряжался работой на хозяйском поле — тяжелую кожаную плетку, которая день-деньской свистела в воздухе: быстрее, гните спину круче, мир хочет сладкого…

Плетка приказчика рабов только подгоняла. Для настоящего наказания негров на колониальной Кубе знали другой, более действенный кожаный бич, которым непослушные рабы публично избивались. Бичуемый перед наказанием привязывался к деревянной колоде, чтобы не мог шевельнуться; иногда бичевание повторялось девять дней подряд.

Кроме того, господа наказывали негров прикреплением к колоде или пыткой огнем — им сжигали ногти и кожу. А тех, кого бич и колода не могли покорить, ждала гаррота, приспособление, в котором рабы удавливались. Итак, значит, ничего нет нового под солнцем: Гитлер, Гейдрих, Эйхман и им подобные только усовершенствовали то, что другие уже задолго до них изобрели.

Когда же потом негр на поле под плеткой или от пыток испускал дух, его хоронили на кладбище, и даже в этом случае господин извлекал из мертвого раба прибыль, правда последнюю. На Кубе существовало — и это мне казалось особенно циничным — два страховых общества, в которых господин мог застраховать себя от преждевременной гибели раба, чтобы в случае смерти негра получить денежную компенсацию. Одно такое человеколюбивое общество основал на Кубе сеньор Морелос (оно именовалось «Ла Протектора»), а второе — «Ла Провиденсиа» сеньора Эмбильо даже гордилось тем, что уже несколько лет спустя после своего основания застраховало негров на 14 миллионов песо. На 14 миллионов песо «черного товара».

Следовательно, истинным богатством колониальной Кубы были черные руки и черные тела, орошенные потом. И на них, только на горькой участи черных рабов, выросло благополучие плантаторов «сладкого острова».

Тот, который на Кубе выращивал сахарный тростник, никогда не подслащивал свою кружку кофе. Для него существовал только каторжный труд с постоянным голодом и однажды — смерть-спасительница.

 

В горах ждет свобода

Нет, не все негры ждали со склоненной головой плетки и медленной смерти. Случались бунты, и было их без счета. Но плантаторы подавляли все выступления рабов, потому что они носили изолированный характер. В начале XIX века на соседнем Гаити дружно восстали под руководством Туссена Лювертюра почти все тамошние черные рабы, которые составляли более 90 процентов населения этой тогда уже не испанской, а французской колонии. Они изгнали французских плантаторов и создали чисто негритянскую республику (между прочим, это вообще было первое независимое государство в Латинской Америке). Искра с соседней республики Гаити перескочила, конечно, и на Кубу.

Пример восстания Туссена Лювертюра хотел повторить на Кубе рабочий-столяр, негр Хосе Антонио Апонте из Гаваны. В национальном архиве Кубинской республики научный сотрудник Хосе Люсиано Франко показал мне хранящуюся там запись допроса этого замечательнейшего в истории колониальной Кубы негритянского революционера. Запись рассказывает, каким путем Апонте постепенно собрал вокруг себя несколько десятков единомышленников-негров, с которыми подготовил план бунта.

Он разослал своих уполномоченных по всей Кубе, повсюду, где в городах, на сахарных заводах, на плантациях работали негры, чтобы к началу 1812 года начать совместное боевое выступление всех негров Кубы. И это не должно было остаться только вспышкой гнева, только восстанием без продуманных целей, только огнем, который разгорится и опять угаснет. Апонте хотел уничтожить рабство, рассчитаться с владельцами плантаций и с колониальными чиновниками и создать на Кубе независимую республику, как на Гаити. Но все произошло иначе. Восстание ограничилось только некоторыми областями Кубы, плантаторы его подавили, а «черного» орла Кубы Антонио Хосе Апонте и других руководителей восстания осудили к казни, которая была «привилегией» только самых отважных борцов с рабством. На глазах остальных пленников они были четвертованы.

Однако восстания черных рабов на Кубе не кончились. Например, только в 1843 году бунтовали рабы на плантациях Алькансиа, Луиса, Аурора, Лас Ниевес и других.

Освобождение черным рабам могло принести только совместное, большое восстание или бегство. Бегство в горы, в места труднодоступные.

Итак, негры повторили то, что делали индейские жимарроны. Тайными тропами, под прикрытием тьмы безлунных ночей уходили в горы те, которым удалось бежать с плантации или из барракона. Они встречали других жимарронов (это индейское название давалось и черным беглецам) и объединялись с ними. Они строили в дремучих лесах, где их не могли найти рабовладельцы, маленькие деревеньки, защищенные примитивными укреплениями, устраивали здесь и небольшие поля, на которых выращивали самое необходимое. Такие деревни, в которых жили черные жимарроны, называли паленке, на Кубе их были десятки. Мы знаем, например, паленке Моа в восточных горах, знаменитый путешественник Александр Гумбольдт рассказывает о паленке в горах у Арука, на юге Кубы основывали жимарроны свои паленке в труднодоступных болотистых районах обширного полуострова Сьенега де Санама и на островах, которые лежат у его берегов, и так далее.

Если плантатор терял раба, то он лишался денег, имущества. Единственного, что его интересовало. Но каждый жимаррон, которому удавалось уйти с господской каторги, был примером для десятка, сотни других рабов. Если бы все рабы убежали… кто бы работал на хозяйском поле?

Рабовладельцы боролись с жимарронами весьма настойчиво. Но чтобы жимаррон мог быть «по заслугам наказан», он должен быть, конечно, сначала найден, схвачен. Так что уже всего десять лет спустя после того, как на Кубу пришли первые негры, там возникла даже особая профессия — ранчеадоров, неимущие белые, которые не имели поместий, могли хорошо заработать в качестве охотников за беглыми чернокожими рабами. Ведь уже в 1530 году кубинские рабовладельцы основали особое общество, называвшееся «Братство». Каждый член этого бесчеловечного «Братства» должен был вносить в общую кассу по одному золотому в год за каждого ему принадлежавшего черного раба. А из общих денег «Братства» оплачивались потом ранчеадоры.

Ранчеадоры с течением времени вырастили новую породу собак-«сыщиков». Кубинские собаки, натренированные для поимки чернокожих рабов, вывозились потом с Кубы по всей колониальной Америке. В английских колониях их называли «кровавыми псами».

Этих «кровавых псов» жимарроны боялись больше, чем огнестрельного оружия ранчеадоров. Но когда негры убивали собак или по крайней мере отгоняли, ранчеадоры предпочитали сами отступить, а свободные негры опять имели на некоторое время затишье. Им приходилось, естественно, свои паленке переносить на другое место, и здесь они потом жили как прежде, как там, далеко за морем, на своей старой родине — Африке.

Однако, несмотря на принятые колонизаторами меры, многие кубинские паленке существовали десятки, даже сотни лет. Негритянские мамаши здесь рожали детей, которые уже не знали рабства. А некоторые паленке дожили до того дня, когда рабство на всей Кубе было, наконец, ликвидировано.

 

Пиратская интермедия

Спокойную на первый взгляд идиллию владык колониальной Кубы, равно как и других земель испанской Америки, в действительности нарушали многочисленные бунты кубинских индейцев и привезенных на остров негров. Но ни частые восстания черных невольников, ни партизанская борьба жимарронов не смогли остановить того золотого потока, который без перерыва приумножал богатство владык этой земли, ее сладких полей.

Время от времени на испанскую Кубу нападали пираты. Не удовлетворяясь только грабежом кораблей на море, они нападали и на города, на гавани в испанской Америке, потому что и здесь ожидало удачливых пиратов большое богатство. После открытия Америки пиратство стало чуть ли не составной частью государственной политики многих европейских держав, не успевших вовремя подсесть к накрытому столу Южной и Центральной Америки, которым почти полностью завладела Испания. Итак, английские, французские, голландские пираты подкарауливали с благословения своих королевских величеств (которые с прибылей от пиратских нападений имели весьма порядочную долю) испанские галеоны, которые возили из Мексики и андских земель серебро. Серебро, а также золото, украшения из драгоценных камней и масса иных сокровищ, которые испанские конкистадоры награбили у индейцев, бывали, следовательно, вновь украдены очередными ворами. Преступление рождает преступление. И эта «серебряная флотилия», ежегодно отплывавшая из гаваней Испанской Америки, часто не достигала пиренейских берегов.

Но многое еще оставалось на берегу — в богатых портовых городах Панамы, Новой Гренады, Венесуэлы, Кубы.

На Кубе первые города были заложены в самой восточной части острова, с которой началась его колонизация. Там в 1512 году была заложена Баракоа на месте одноименной индейской деревни, а потом возникла и надолго стала столицей острова резиденция губернатора — Сантьяго-де-Куба. С течением времени, однако, центр притяжения перемещался к городу, который получил имя индейского вождя Абанагуапесе — Сан-Кристобаль де ла Абана .

Гавана имела довольно странную судьбу! Город с этим именем первоначально лежал у берегов Карибского моря, где ныне находится спокойная пристань Батабано. Оттуда, с этой первой Гаваны, отплыл Фернандо Кортес в свою захватническую экспедицию в страну ацтеков. Вскоре, однако, весь город, его несколько десятков испанских семей вместе с черными рабами и двумя сотнями индейцев переместился на другой берег острова, где впадает в море река Альмендарес. А потом Гавана переехала еще раз. В нескольких километрах к западу от устья реки Альмендарес испанцы нашли достаточно глубокую бухту, место, как бы созданное для прикрытий их кораблей. И вот вся Гавана переехала к берегам этой бухты.

Эта трижды переселявшаяся Гавана некоторое время еще переживала лихорадку тех конкистадорских лет. Через город проезжал Кортес после завоевания Мексики. Позже на якоре в Гаване стояла флотилия судов, которые везли сокровища этой сокрушенной Кортесом ацтекской империи в Испанию. (Между прочим, два галеона из этой флотилии, нагруженные ацтекскими сокровищами, были захвачены французскими пиратами недалеко от Азорских островов, и драгоценности Монтесумы попали вместо испанского владетеля французскому королю). В Гавану же вернулся из похода, в котором искал «источник вечной молодости» и вместо которого открыл Флориду, стареющий Хуан Понсе. И наконец, позже Гавана стала главной базой известного конкистадора, жестокого, бесчеловечного Эрнандо де Сото, идальго, участвовавшего с Писарро в захвате Перу, и который, однако, хотел завоевать какую-нибудь другую индейскую империю исключительно для себя. Итак, он сформировал из авантюристов, ветеранов всех, пожалуй, конкистадорских компаний большую по тогдашним понятиям армию (она насчитывала свыше 1000 человек) и с нею в 1538 году высадился в Сантьяго. Сантьяго знаменитого завоевателя приняло истинно по-королевски. Но Сото через несколько недель со своей армией все же перебрался в Гавану, которая была для него наиболее удобным исходным пунктом для завоевания незнакомых земель, которые, по его мнению, лежали за Флоридой.

В Гаване тогда было не больше жителей, чем солдат в армии Эрнандо де Сото. Поэтому город с приходом Сото сильно вырос. Строились новые дома, а в гаванской бухте — новые корабли. А потом Эрнандо де Сото отправился завоевывать новые земли. Во время своего похода он обнаружил наибольшую реку Северной Америки — Миссисипи и был также первым, кто встретился с представителями десятков различных североамериканских индейских племен. Сотня, даже тысячи индейцев заплатили, однако, тогда жизнью за встречу с жестоким конкистадором. Поскольку, однако, индийцы все же защищались, однажды в таком бою погиб и Эрнандо де Сото.

В его отсутствие управляла делами Кубы его жена, прелестная Исабель де Бодадилья, которая преданно ждала в Гаване своего мужа. Годы шли, а известия не приходили. Остатки экспедиции Сото дошли до Мексики только пять лет спустя после смерти своего жестокого начальника.

После смерти доньи Исабель делами Кубы занимались новые губернаторы. Одни из них — Гонсало Перес де Ангуло в 1550 году перенес свою резиденцию из Сантьяго в Гавану. Таким образом, спустя несколько десятков лет после своего основания, после двойного переселения Гавана уже навсегда становится центром острова.

В этот период моря вокруг Кубы уже бороздило несколько кораблей пиратских капитанов, среди которых вскоре выделился французский корсар Жак де Соре. Французский король Генрих II выдал своему подданному «патент» на проведение грабительской деятельности в Америке, и храбрый Соре мог начать «работать». Он был одним из первых пиратов, которые собирали золото не только с беззащитных кораблей, но ходили за ним и к укрепленным колониальным городам. В 1550 году Соре захватил и ограбил город Маргарету в Венесуэле, в 1554 году впервые напал на Кубу и ограбил город Сантьяго, а годом позже атаковал и Гавану, резиденцию губернатора Переса де Ангуло и по его воле теперь уже столицу Кубы.

Гавана, из которой отбыли наемники Сото, снова стала тихим небольшим городом с несколькими десятками испанских семей. Губернатор имел резиденцию в центре города на так называемой Пласа де Армас. Героем дальнейшего повествования будет, однако, не этот правитель острова, а один из менее благородных жителей города Хуан де Лобера — комендант гаванской крепости, поскольку именно ему пришлось руководить борьбой против французских пиратов.

10 июля 1555 года испанский дозор, находившийся на возвышенностях у восточной стороны гаванской бухты, заметил паруса неизвестного корабля. Поскольку, однако, в то время не ожидался никакой испанский галеон ни из Мексики, ни из Европы, прибытие корабля вызвало оправданное подозрение: «Не пираты ли?»

Сообщение о неизвестном корабле весьма обеспокоило губернатора Переса де Ангуло. Он приехал в крепость и с беспокойством следил за неизвестными пришельцами. И в самом деле, Корабль не направился к гаванской пристани, а бросил якорь там, где когда-то у устья реки Альмендарес была расположена Гавана номер 2. А с корабля четко, как на параде, строем сошло несколько отрядов хорошо вооруженных людей. Теперь уже ни у кого не было сомнений: это наверняка пираты. И похоже, что проклятые французы-гугеноты, которые ограбили в прошлом году Сантьяго!

Пираты! В Гаване знали, какие тяжкие дни теперь предстоят. Больше всего, однако, десант корсаров испугал того, кто нес главную ответственность за город, весь остров и его защиту — Переса де Ангуло. Сев на коня, он галопом поскакал к своему дому, погрузил все самые ценные вещи и потом со своей женой доньей Виолетой из Гаваны бежал…

Когда губернатор исчез, командование над немногочисленными защитниками города принял единственный настоящий офицер Хуан де Лобера, комендант крепости.

Тем временем корсары, не встречая сопротивления, дошли до самого города и вскоре добрались до ворот крепости. Глава французских пиратов потребовал от ее защитников капитуляций, поскольку против численно превосходящих их в несколько раз французов у них все равно не было никакой надежды на победу. Некоторые испанцы, которые были с Лоберой в крепости, хотели сдаться: «По крайней мере, спасем свою жизнь». Но храбрый Лобера не согласился сдаваться. И начался бой. Корсары снова и снова атаковали крепостной вал, а потом главные ворота крепости. Два дня сорок защитников крепости отражали атаки во много раз более сильных пиратов. Многие, в том числе сам Лобера, были ранены, некоторые убиты.

Наконец пираты разбили из пушек ворота крепости. Последним восемнадцати оставшимся в живых испанцам теперь оставалось только единственное укрытие: каменная башня внутри крепости. Башня с испанским знаменем была последним местом, которое еще принадлежало испанцам в Гаване.

Но натиск пиратов не ослабевал. Снова и снова они атаковали высокую башню и обстреливали защитников у отдельных бойниц. Лобера был исполнен решимости лучше умереть, чем сдаться атакующим. Но его раненые друзья нуждались в помощи. При этом у них уже не было воды. Ничего, следовательно, не оставалось, как сдаться пиратам. Корсары обещали мужественным защитникам последней башни, что пощадят их, если они сдадутся.

И действительно, пленники не были убиты корсарами, а посажены в подвал дома, который принадлежал богатейшему жителю Гавани Хуану де Рохасу и который победившие захватчики избрали теперь своей резиденцией. В подвале дворца Рохаса были заключены побежденные, а в первом и втором этажах патрицианского дома пировали день за днем победители.

Затем пираты ограбили в Гаване все, что только было возможно. В первую очередь, однако, они хотели денег. Для этого корсары придумали «поджигательский налог», который жители должны были платить победителям за то, что они не подожгут захваченный город. И вот начались переговоры о размерах «поджигательского налога». В прошлом году в Сантьяго де Куба Соре получил 80 000 песо. Гавана должна была заплатить ту же сумму. Но еще прежде чем переговоры подошли к концу, в события вмешался трусоватый Перес. В спокойном убежище Гуанабакоя он несколько опомнился от страха перед пиратами, а поскольку к нему, как правителю острова, стекались десятки испанцев со всех концов Кубы, которые хотели сражаться с чужаками, — их набралось человек триста, следовательно, больше, чем пиратов, — губернатор отправился с ними в Гавану.

Ночью испанцы из Гуанабакоя вступили в город и в отдельных домах Гаваны убили нескольких спящих французов. Не всех. Некоторым французам удалось бежать из домов, подвергнувшихся нападению. Те, которые спаслись бегством, подняли тревогу, и уже вскоре Соре с несколькими своими аркебузира-ми выступил против гораздо более многочисленных отрядов Переса. Теперь уже пираты сражались не от жажды обладать деньгами, но негодуя, что испанцы нарушили установленное перемирие. Через несколько часов войско испанского губернатора было наполовину перебито, а наполовину рассеяно. А его командир? Когда он увидел, что военное счастье снова склоняется на сторону французов, он вторично бежал с поля боя, на сей раз еще глубже во внутренние районы Кубы.

А корсары?

Хотя они и обещали несколько дней назад мужественным защитникам крепости, что не перебьют их, если те сохранят мир, теперь же, когда его нарушил губернатор, который хотел восстановить перед жителями «своего» острова свою посрамленную репутацию, все пленники были перебиты в тюрьме.

Остался только самый храбрый — Лобера, который содержался в отдельном помещении. Соре сам пришел к пленнику, поскольку победитель хотел командира побежденных убить собственноручно. Однако случилось нечто неожиданное. Осужденный на смерть сам бросился в нападение. С голыми руками он накинулся на капитана пиратов и начал его избивать. Соре мог обнажить меч и убить заключенного одним ударом. Но он не сделал этого. Отвага Лоберы, человека, который и в смертную минуту не хотел сдаться, пересилила победителя… «Французы уважают храбрецов. Не убивайте Лоберу, отпустите пленника», — приказал Соре. Итак, Лобера победил в минуту подошедшей смерти.

Остальные мужественные жители города были, однако, убиты или спаслись бегством. А Гавана была разрушена и до основания выжжена. Город, собственно, перестал существовать. А потом, двадцать семь дней спустя, в одну ясную лунную ночь пиратские корабли подняли якоря и отплыли из мертвого города.

Во всей Гаване осталось только несколько женщин и детей. И единственный мужчина — настоящий мужчина — майор Хуан де Лобера.

 

Свидания с черными богами

Итак, с рабством боролись все: одни открытым бунтом против владельцев плантации, другие бегством в горы. Но куда бежали те, которые с плантации, барракона или службы в городском доме не ушли в горы? Они бежали к своим черным богам. И на Кубе и повсюду в Латинской Америке, где жили многочисленные группы негритянского населения, ведущие свое происхождение от десятков по языку и культуре часто весьма различных африканских племен, возникло очень интересное явление. В то время, как в новой среде, в Новом Свете, представители этих отличающихся друг от друга африканских племен теряли присущие им черты национальной культуры, с религией, с религиозными представлениями н обрядами афрокубинцев и афроамериканцев Латинской Америки произошло явление обратное. Религиозные представления в новой среде еще более углублялись, обряды исполнялись с еще большим рвением, нежели дома, в Африке.

Причина этого ясна. Исконные африканские религиозные представления, сохраняемые и в Америке традиции, а главным образом тайные религиозные обряды афроамериканцев, были особой (хотя и недейственной) формой сопротивлении в условиях жестокой действительности, с которой встретились черные рабы в новом отечестве — Новом Свете. И вот, следовательно, в своих обрядах, устраиваемых тайно в барраконах, пещерах, на пустырях, в почти полной темноте, защищенные милосердной ночью, они, по крайней мере в своих обрядах, возвращались туда, домой — в родную Африку.

Религия — это единственное, что у них осталось. И поэтому мы не можем удивляться, что они ухватились за нее гораздо крепче, чем раньше. Ведь только здесь могли они еще услышать родную речь. Их боги и они сами пришли из Африки, и как иначе может раб обратиться к своему черному богу, если не на своем родном языке. Где в ином месте мог раб услышать свои родные африканские песни, если не здесь, где в ином месте мог бы он плясать, плясать без устали по многу часов свои ритуальные танцы, нежели здесь, где он славил ими своих собственных богов. В храмах богов белых господ не пляшут, как и в других местах. Ни разу за целый год не смел негр на Кубе сплясать. Для всего этого, следовательно, тайно встречался он по ночам со своими африканскими богами и своими одинаково несчастными друзьями. Но свободы, свободы-то ему эта религия не принесла. Религия не освобождает, а только утешает. И он находил в этом по крайней мере хоть утешение.

Многие кубинские негры теперь oт своих африканских богов полностью отреклись. Но все-таки еще живут, скорее доживают в Гаване и за Гаваной Очун, Огун, Йемайа- черные боги черных американцев. И являются они для исследователя одним из источников изучения истории духовной культуры кубинского народа. А религия отдельных афроамериканских групп на Кубе и в других странах Латинской Америки является также исходной точкой для каждого, кто хочет познакомиться с духовной культурой той или иной африканской группы. Поскольку одной из целей моего путешествия на Кубу было именно познание малоизвестных афрокубинских культур, должен был я начать свои поиски со «свиданий с черными богами», то есть с посещения более или менее тайных афроамериканских религиозных церемоний.

Хотя рабы, привезенные в отдельные страны нынешней Латинской Америки, происходили из ряда различных районов Африки, все же, однако, в каждой из стран Латинской Америки всегда укреплялась наиболее прочно национальная культура того из африканских племен, представители которого составляли среди привезенных рабов большинство. Например, на соседнем Гаити это были фоны, происходящие из Дагомеи, на Кубе таких главных групп было несколько — карабалы, арара, конго, но наиболее важными из них были лукуми. Если поглядеть на этнографическую карту Африки, станет ясно, что лукуми никогда в Африке не жили, если же глубже сравнить язык, который лукуми в своих религиозных обрядах взывают к своему оришу, с языком западноафриканского племени йоруба, то мы установим, что они весьма похожи. А когда затем сравним самих oришу лукуми с теми, которых имеют йоруба, то ответ на вопрос, кто такие лукуми, представляется совершенно однозначным. Это бесспорно потомки йоруба — рабов, завезенных на Кубу из нынешней Нигерии.

Итак, пойдем за ними, за их песнями и танцами. За их таинственными обрядами, за их афроамериканскими богами. Где мы встретим их? Афроамериканцы своим оришу не ставят храмов, а совершают обряды в домах сантеро — ритуальных служителей.

Несколько дней назад я вышел из самолета в гаванском аэропорту, а сегодня уже впервые иду в иле оса-дом сантеро. На глухой улице гаванского квартала Монте перед дверьми обычного, уже весьма обшарпанного, некрасивого дома стоят несколько негров. У меня, конечно, есть проводник-негр, и меня пропускают. За дверьми небольшая темная комната, в центре ее сидят три барабанщика, за ними у стены маленький алтарь…

Большинство обрядов происходит в честь кого-либо из лукумийских оришу или Чанго. В рабовладельческие времена существовала опасность, что о тайных религиозных обрядах рабов их господа все же узнают, поэтому черные боги были переодеты в одеяния разных католических святых. И так негры для вида поставили знак равенства между оришу Огун и святым Петром, между богиней Очун и пресвятой девой Марией из Кобре, а также между Чанго и святой Варварой. К слову сказать, такие изменения пола святых были делом совершенно обычным.

Иногда, однако, оришу воспринимали от своих христианских двойников не только одеяния, католической религии все же удалось частично повлиять и на религиозные воззрения афроамериканцев. И от этого брака между лукумийским оришу и католическими святыми народился в конце концов некий метис, которого афрокубинцы называют испанским словом «санто». А те, которые служат этим оришу-санто, называются поэтому «сантеро».

Афрокубинские лукуми почитают целый ряд таких богов. Я насчитал их всего тридцать три. Среди них Аргайу — бог-великан, владыка рек и саванн, Оке — бог гор, Оба — бог супружеской верности, Йеггуа — богиня мира мертвых. Йеггуа замужем не была, живет в одиночестве, и поэтому не любит детей и их крика. Афроамериканские дети на Кубе, между прочим, имеют своих собственных оришу — близнецов Ибейис. Око является богиней земледелия и сельскохозяйственной земли, Инле-богиней рыбной ловли, Бабалу Айе — господином болезней, главным образом черной оспы и страшной проказы; поэтому танцы, исполняемые в его честь, показывают, как эта болезнь сковывает, овладевает членами больного. Сегодня, однако, в календаре день святой Варвары, и поэтому сегодня в этом доме и в десятках других домов и городов свершают афрокубинцы обряд в честь бога Чанго.

 

Одержимость

Я вхожу, сопровождаемый своим проводником, в помещение. Оно темное, низкое, с единственным сейчас полностью закрытым окном. Воздух становится тяжелым. Верующие все прибывают. Я предпочитаю отступить в самый темный угол, чтобы не причинить беспокойства, и жду начала церемонии в честь могущественного Чанго.

Однако меня ждет неожиданность. Хотя обряд, прославление относится к великому Чанго, все же священные барабаны бата, а потом все мужские участники обряда приветствуют сначала танцами и песнями оришу, который один может обеспечить правильный, священный и ничем не нарушаемый ход церемонии. Потом призывают несколько раз повторяемой песней бога Эл-легуа. Ибо Эллегуа есть санто, который охраняет лукумийский дом от непосвященных. Поэтому и жертвы в честь Эллегуа приносятся перед дверьми дома.

И вот мужчины поют для Эллегуа на своем древнем африканском языке гимны .

И барабаны бата бьют для Эллегуа. И мужчины танцуют для Эллегуа… Танцуют, танцуют все быстрее, а потом, всего через полчаса после начала обряда, впадают первые танцоры в транс. Некоторые падают наземь, извиваются или застывают и лежат неподвижно, как пораженные молнией. Другие как бы в одержимости хотели бы сообщить нечто остальным участникам обряда, дотрагиваются до них и как бы на них нападают.

Один из молящихся обращается ко мне. Транс направляет его руки на мою грудь. Моя рубашка уже разодрана в клочья. Он обращается ко мне, выкрикивая непонятные фразы. Несколько слов на языке анаго я знаю, но этого недостаточно. А потом надо мной наклоняется другой… Боялся ли я тогда? Теперь, собственно, уже не знаю. Но приятного было мало.

А церемония продолжается. Одни из мужчин, который уже одержим пугающим трансом, посвящен Эллегуа (ибо каждый верующий лукуми в молодости посвящен какому-нибудь оришу, тому, на которого он своим внешним обликом или своим характером наиболее похож). А поскольку танцоры в минуты транса воплощаются в оришу, в тех богов, которым они посвящены, этот человек сам становится Эллегуа (Эллегуа является при этом страшным, злокозненным оришу). Мой спутник, который прикрывает меня в углу своей высокой фигурой, несколько раз шепчет мне: «Будь осторожен, теперь не шевелись, Эллегуа зол, очень зол…»

Молящийся — теперь это злокозненный бог — идет к двери, чтобы охранять иле. Нескольких тех, кто стоял на пороге, он выгнал. А затем запер дверь, встал изнутри перед ней и «охранял ее», судорожно сжимая деревянный жезл, эмблему Эллегуа.

Если бы я захотел, то из дому выйти не мог бы. Гигант у двери перевоплотился в злокозненного Эллегуа. И горе тому, кто приблизился бы к выходу, или кто захотел бы выйти из дому. Возможно, что не ушел бы живым.

Итак, бог-стражник стоит у закрытых дверей. И ни смерть, ни другое несчастье не может, не смеет вступить в дом сантеро. И только теперь сантеро может с песней обратиться к тому, которому посвящен нынешний обряд, нынешний день, — к божественному Чанго. Чанго почитается как господин огня, как владыка громов и молний, как бог тропических бурь, которые летом и осенью иногда налетают на Гавану. Чанго — громовержец, могучий, сильный, решительный. Символом Чанго является обоюдоострый деревянный топор, который во время танца молящиеся сжимают в руке. Чанго является также покровителем всех трех священных барабанов бата, которые сопровождают сегодняшний обряд. Итак, бата приветствуют своего владыку.

Затем верующие начинают танец в честь Чанго. Те, которые этому божеству посвящены, одеты для танца в красные брюки и красную куртку. Не трудно угадать, что цветом Чанго является красный. Танцы имеют выраженно воинственный, мужской характер, а барабаны безостановочно бьют, и песнь повторяется, и все больше молящихся погружается в нечеловеческий транс, в страшную одержимость.

Церемония в честь Чанго, некогда могущественного короля и легендарного богатыря африканских йорубов, а ныне бога афрокубинцев, продолжается. В кольце оставшихся танцоров мы видим теперь и женщин. И они уже падают, подкошенные трансом, на пол. Прямо посреди круга танцующих кричит, корчится будущая мать. Никто на беременную не обращает внимания. Танец продолжается. Круг не смеет, не может остановиться, пока обряд не кончится завершающей песней. Мой спутник, а потом и я вступаем в движение, втянутые в круг танцующих. В комнате уже почти вообще ничего не видно.

Шаг простой, ритм не меняется, песня имеет несколько фраз, запомнить их нетрудно. Танцуем вместе, поем сто или, может, тысячу paз ту же мелодию все в том же страшно одинаковом ритме. Сначала я еще пытаюсь наблюдать, обращать внимание на дальнейший ход обряда. Но что это со мной делается?

Как будто монотонный ритм, слова давнего гимна лишают меня сознания. Я уже не способен наблюдать, делать выводы. Я уже не наблюдатель, я участник. И нет мира, кроме этого круга людей, кроме этого кольца, соединенного в священном танце, Шаг, еще шаг, кольцо крутится, а с ним все та же песня. Песня, которую я с той невероятной ночи доныне не забыл…

«…О, Чанго всевладеющий, побеждающий во всех битвах мира…» Что было дальше, уже не помню…

Когда несколько часов спустя на утреннем воздухе улицы в гаванском квартале Монте я начал возвращаться с «земли богов» в мир людей, я так ослабел, что мы с моим спутником должны были вызвать такси, чтобы добраться домой.

После этой первой встречи с африканскими богами на Кубе я участвовал еще во многих и многих других обрядах. Но уже никогда, к счастью, ни на меня, ни на молящихся они не действовали так, как тогда, когда транс — святая одержимость — привел, как мне казалось, молящихся на грань безумия.

Откуда, собственно, берется в этих поразительных обрядах такая страшная сила? Где, по какому острию проходит грань безумия? Этого страшного транса, которым славили афрокубинцы того, о ком песня (никогда не забуду ее) говорит: «О, Чанго всевладеющий, королей побеждающий во всех битвах мира. О, Чанго, о, Чанго, о, Чанго!»

 

8 Сентября в регле

Одной из главных богинь оришу афроамериканских лукуми на Кубе является Йемайа. Афрокубинцы почитают ее как владычицу моря. Поэтому священным цветом Йемайа является синий. И этой Йемайа, госпоже моря, принадлежит главнейший, наверное, праздник, который празднуют лукумийцы на Кубе. Как и любой другой оришу афрокубинцев, и Йемайа во времена рабства, когда негры должны были свою первоначальную африканскую религию одевать в католическое одеяние, получила своего христианского двойника — Вирхен де ла Регла, пресвятую деву Марию из Реглы.

Регла расположена на другой стороне гаванской бухты и была с древнейших времен центром религиозной жизни кубинских негров. Именно здесь, на берегу моря, состоялись вскоре после прихода первых черных рабов на Кубу первые обряды в честь Йемайа, владычицы моря. И именно здесь, в Регле, где почитание этой африканской богини пустило такие глубокие корни, была Йемайа по крайней мере внешне облечена в лазурные одежды своего христианского близнеца. Я присутствовал при том, когда статуэтку пресвятой девы Марин перед ее самым большим праздником переодевали. Но от девы Марии остались в Регле на самом-то деле только эти одежды. А деревянное тельце статуэтки было покрашено черной краской!

Черная дева Мария из Реглы вскоре стала, собственно, любимейшей святой всех афрокубинцев. Праздник девы Марин из Реглы, или Йемайа, отмечается ежегодно 8 сентября. Однако уже за несколько дней перед этим в честь Йемайа совершаются разные обряды. В эту неделю Йемайа посвящаются новые верующие, верующие-женщины, ибо Йемайа — женская оришу, культ которой служит воплощением святого материнства, от которого идет вся жизнь на земле. Хотя Йемайа является оришу скорее более зрелых женщин, матерей, а молодые девушки бывают посвящены другому оришу — Очун, прекрасной, кокетливой Очун, оришу любви, все же первой, посвященной Йемайа, которую я накануне 8 сентября увидел в одном из домов старой Гаваны, была девочка едва ли четырехлетняя. Мне было жаль ее, ибо она должна была провести почти целую неделю без движения на скамеечке под балдахином синего цвета. И только когда она буквально отсидела свои семь дней под синим флагом Йемайа, посвященная могла быть «отдана своему оришу».

А потом пришел этот великий день. Я приехал на судне в Реглу и искал здание кабильдо. Эта афрокубинская кабильдо имеет для истории и культуры афроамериканцев на Кубе совершенно исключительное значение. В колониальные времена как исконные религии, так и африканская музыка, песни и танцы черных рабов жестоко преследовались. Но потом один из испанских губернаторов Кубы. Эспелета, разрешил неграм по крайней мере один-единственный день радости в печальном году. Его называли Диа де Рейес — День королей. И в этот королевский день негры имели право петь и танцевать как дома, в Африке.

Но они могли претендовать только на один день счастья. Чтобы хорошенько к нему подготовиться, чтобы не потерять ни минуты этой столь редкой радости, рабы основывали своего рода объединения — подготовительные комитеты, как бы мы сегодня сказали, которые называли обычным испанским понятием — кабильдо. Кабильдо, однако, вскоре приобрела в жизни афрокубинцев гораздо более важную роль. Негры в них объединялись в основном по своей первоначальной племенной принадлежности. Так, например, здесь в Регле существовали кабильдо арара, конго, ганга, апапа, бриче. Больше всего кабильдо, однако, объединяла, конечно, негров йорубского происхождения, или лукуми. Кабильдо уже не только организовывала подготовку ежегодного Дня королей, но заботилась и о поддержке бедных или покинутых членов кабильдо, главным же образом она была, конечно, центром тайных религиозных обрядов афрокубинцев.

Большинства традиционных кабильдо на Кубе уже не существует. Регла, самый важный центр тайных религий афрокубинцев, является в этом отношении исключением. Члены реглинских кабильдо объединяются вокруг домов, в которых жили самые прославленные сантеро.

Из домов этих сантеро выходили члены кабильдо, чтобы со своими черными куколками Мариями обойти портовый город. Процессия сперва останавливалась на берегу моря, потом — на реглинском кладбище, затем приветствовала дома, в которых жили знаменитые сантеро, и наконец направлялась в храм, к торжественной мессе, которая единственная из всей длительной церемонии имела католический облик. Последние два года процессии не было, поэтому я 8 сентября начал свой путь по Регле посещением здания католической часовни недалеко от пристани. в которой выставлена «подлинная» черная дева Мария. Причетник зажег все светильники, чтобы я мог сфотографировать черную богородицу, а потом потряс меня вопросом, которого я от причетника все же не ожидал. Он хотел знать, есть ли у нас в Чехословакии оришу. И молимся ли мы также Йемайа. Я ответил ему правдиво, что нет. Но он мне не очень-то поверил…

Хотя месса в храме была торжественной, но, как мне показалось, очень короткой. Ибо настоящие обряды в честь Йемайа совершаются за стенами этого храма. Священник еще благословил различные милагрос — металлические изображения ног, рук, глаз и некоторых других органов тела, которые порядочные люди вслух не называют. Будучи освященными, они могут якобы исцелять верующих, страдающих болезнями соответствующих органов.

Вот перед храмом стоит негритянка с тележкой и продает камни. Камни? Да, каждому оришу на домашний алтарь кладутся камни, которые имеют точно определенную форму и цвет. Камни для Йемайа ищутся, конечно, на дне моря. Эти торговцы, следовательно, ищут в море камни с требуемой поверхностью, формой и цветом, а когда какой-либо такой камень найдут, везут его потом в Реглу, где всегда достаточно интересующихся предметами, которые связаны с культом госпожи моря. На берегу бухты я вижу группу верующих. Сегодня праздник Йемайа, следовательно, день ритуального очищения. Женщины очищаются омовением морской водой, другие очищаются листьями растения, которое здесь называют параисо, Другие верующие приносят на берег мора его владычице в качестве жертвы особый жертвенный напиток, приготовленный только для данного случая. А иная женщина теперь входит в море с черной куклой, такой, какую у нас выдают как приз в наших ярмарочных тирах, и моет ее. Я напрасно искал объяснения у нескольких своих знакомых. Но, наконец, узнал, что эта женщина, как и другие, которые таким образом взывают к Йемайа о милости, — близнец. Ее сестра (или брат) умерла. Черная куколка как раз олицетворяет умершую. Ибо, согласно поверью, вода моря, которым владеет могучая Йемайа, помогает живому и мертвому. Каждому, кто верит, каждому, кто владычице моря приносит жертву. Каждому, кто в ее честь в домах сантеро поет, танцует, играет на священном барабане бата.

И так я сразу после обеда, а потом и несколько последующих дней стал искать в Регле дом, в котором поют и танцуют для Йемайа. Со своим другом доктором Гессом из Лейпцигского университета мы на мотоцикле (маленький магнитофон спрятан в сумке) проезжали Реглу и искали место, где совершают обряд в честь Йемайа. Только на третий день на самом конце Реглы мы нашли дом — кабильдо, в который смогли войти. Его называют домом Пепы. Ибо здесь жила сантеро, которая принадлежала к самым знаменитым в Регле — Пепа де ла Лома… Пепа давно мертва, но в ее доме по-прежнему собираются члены кабильдо, главным церемониймейстером которой она являлась.

Я опять стою в самом темном углу комнаты, чтобы ни я, ни моя светлая кожа не беспокоили верующих, а потом предо мной снова раскрывается эта знакомая картина лукумийских обрядов: перед алтарем, на котором стоит черная богородица кабильдо, сидят три барабанщика. Они играют на священных барабанах бага. Никакой другой инструмент не может вступить на праздник Йемайа.

Слышится монотонный ритм трех барабанов и мелодия обрядовой песни, поющейся главным церемониймейстером, а потом рефрен, повторяемый хором, всеми верующими.

Барабаны и песня вначале приветствовали главных лукумийских оришу. Теперь обряд посвящен только Йемайа и, следовательно, только женщинам. Мужчины прижались к стенам комнаты. Йемайа, мать моря, мать матерей, милосердна. Танцы в честь ее так же радостны и так же веселы. Танцующие в эти минуты изображают жизнь моря. Кольцо женщин поднимается и опускается так, как ветер поднимает и опять опускает волны на море. Вверх, вниз, вверх, вниз, и все тот же неизменный, бесконечный круг, Барабаны без устали приветствуют Йемайа.

А потом наступает кульминация обряда. Бата начинают звучать знакомым ритмом, женщины выпрямляются и поют приветствие в честь Йемайа, приветствие, форма которого не менялась, вероятно, уже целую тысячу лет.

Да, уже тысячу лет той же песней и тем же языком восхваляют лукуми там, дома, в Африке, и здесь, на Кубе, в Новом Свете, божественную Йемайа, матерь моря, матерь матерей.

 

Барабаны говорят

И вот так я через несколько дней после возвращения на Кубу встретился в доме сантеро не только с первыми настоящими оришу, но и с подлинной, нефальсифицированной драматической музыкой афрокубницев. А барабаны-владыки этих священных обрядов — меня потом на Кубе сопровождали, собственно, весь тот год. Лишенные своего божественного послания светские барабаны афрокубинцев доминируют ныне и в музыке карнавальных шествий, царят в танцевальных залах; даже и тридцать часов езды в поезде из Гаваны на самый восток Кубы, которые я провел в самом дешевом, малокомфортабельном вагоне, моему черному соседу удалось пробарабанить.

Барабаны здесь владычествуют. Об этом спору быть не может. И Куба поет, танцует под них. И эта светская, народная музыка сегодняшней Кубы не отрекается, конечно, от своих африканских родичей. Со своими богами четыре столетия назад черные рабы впервые принести сюда на Кубу с собой и свои музыкальные инструменты, свои мелодии и ритмы, рожденные некогда в родной Африке.

Этот натиск музыки черных рабов был так силен, что почти перекрыл все то, что европейская, испанская музыка дала до этого кубинским поселенцам, и в значительной степени «обафриканил» народную испанскую музыку Кубы.

Настоящих, подлинных песен афрокубницев мы, конечно, ни по радио, ни на улице не услышим. Они звучат только там, на тайных церемониях конго, арара и главным образом наиболее крупной афрокубинской группы — йорубских лукуми. Лукуми, а также и остальные афрокубинские группы используют во время своих религиозных обрядов целый ряд самых различных музыкальных инструментов. Но на наисокровеннейшие религиозные обряды лукуми имеют, однако, доступ только барабаны. Только три священных барабана бата — настоящая «святая троица» афрокубинской обрядовой музыки. Олобата (барабанщики) барабанят исключительно руками.

Любой другой способ игры считается грехом, осквернением бата. При тайных обрядах я никогда не слышал, чтобы барабанщики начинали играть одновременно. Каждый барабанщик ударяет в барабан всегда сначала одной, а потом другой рукой, а после него то же делает следующий олобата. Барабаны, как прочно убеждены верующие, говорят, выговаривают слог за слогом. Речь барабанов — я несколько раз это проверял — негры действительно понимают, естественно, это не испанский язык, но собственный, исконный язык этих бывших кубинских рабов — язык лукуми.

Эти говорящие барабаны бата используются, конечно, исключительно при закрытых религиозных обрядах. Бата, вообще говоря, в представлениях афрокубинцев не являются только музыкальными инструментами. Они сами являются составными частями этой мистерии, они, как лукуми, действительно верят, сами наполнены некоей особой божественной тайной. Эту священную тайну, которая живет в барабанах и овладевает ими, афрокубинцы называют анья.

Барабаны бата считаются, следовательно, священными, живыми существами. И только когда я понял, что в представлениях лукуми священные барабаны живут, я понял смысл всего того, что мне о бата рассказывали мои лукумийские информаторы. Именно поэтому бата не могут быть изготовлены как прочие музыкальные инструменты. Сначала «боги» должны определить, какое дерево пойдет на тело инструмента. А для этого понадобится ворожба, гадание на раковине. Изготовитель барабанов не смеет использовать огонь или тепло для сгибания дерева. Огонь осквернил бы бата. А мастера, который нарушил бы этот закон барабанов, оришу Ойа может, пожалуй, наказать и смертью.

И вот все три барабана закончены. Однако великую тайну анья не могут передать новым барабанам ни изготовители, ни верующие. Она может перейти в бата только из других барабанов, которые уже наполнены этой священной силой. Во время особого обряда, который лукуми поэтически называют «передача голоса», анья переходит при освящении барабанов в мертвые до этого времени тела новых инструментов.

На живых, священных барабанах могут, естественно, играть только глубоко верующие олобата, которые свою веру доказали рядом испытаний. На бата имеют право барабанить исключительно мужчины (женщины, как верят лукуми, являются нечистыми и могли бы, следовательно, силу барабанов ослабить), Но и на мужчин, которые заботятся о священных, живых барабанах, вера налагает многие ограничения. Если они, например, хотят ремонтировать свой барабан, то должны предварительно подвергнуться обряду очищения и должны, естественно, в такое время уклоняться от всякого общения с женщинами. Итак, мы уже знаем, что в барабанах бата живет, обитает великая могучая анья. А афрокубинцы мне о ней позже довольно много рассказывали, главным образом о том, как эта тайна великая проявляется и как действует. Так, существуют, например, барабаны, которые сами говорят. И существуют, напротив, барабаны, которые якобы, наоборот, не слушаются ударов барабанщика. Анья — священная тайна барабанов, часто вселяется, как утверждают, в душевно не вполне нормальных людей, и они потом, хотя в жизни никогда и не барабанили, играют лучше, чем наилучшие барабанщики. Анья делает барабаны почти богами. Богами во всем и всюду подобным настоящим оришу. Поэтому верующие обрызгивают стенки барабанов кровью жертвенных животных.

Вернемся теперь к собственно музыке, которую черные рабы принесли на Кубу из Африки. Невзирая на свое священное происхождение, она вскоре полностью овладела всей Кубой. Правда, кое в чем первоначальная музыка негров в новой обстановке изменилась: появились наряду с барабанами и испанские инструменты, песни стали исполняться на испанском языке. Но не утратила музыка своего взрывчатого заряда ритмов, сохранила его и дала его десяткам вчерашних и нынешних кубинских народных танцев — сону, конге, а более всего, румбе…

 

Танец змей

Танцы, которые принесли с собой на Кубу черные рабы, были нескольких типов. Но первоначально все они более или менее непосредственно были связаны с религией. Танцы были средством для выражения религиозных представлений афрокубинцев.

Первую большую группу ритуальных танцев представляли очень древние обрядовые танцы, инсценировавшие охоту на каймана или убийство змеи. Они устраивались, как правило, один раз в год, в точно установленный день — 6 января, в «период великого очищения», когда «изгоняются злые духи». Доныне это имитированное ритуальное убиение змей танцуют члены одной из конголезских (бантуских) групп на Кубе — известные майомбе. Величайший из афрокубинских поэтов Николас Гильен услышал и записал танцевальную песню, которую майомбе произносят, когда в танце убивают змею…

Майомбе — бомбе — майомбе!

Майомбе — бомбе — майомбе!

Майомбе — бомбе — майомбе!

Сенсемайа, змея ползет,

Сенсемайа.

Сенсемайа, у змеи глаза,

Сенсемайа.

Сенсемайа, у змеи язык,

Сенсемайа.

Когда змея пойдет, уже шипеть не может.

Когда змея пойдет, уже не может лезть,

Змея уже не может бегать,

Змея уже не может есть!

Когда змея пойдет, уже не может видеть,

Когда змея пойдет, уже не может пить,

Змея уже кусать, не может,

Уже не носит смерть!

Майомбе — бомбе — майомбе!

Сенсемайа, змея ползла…

Майомбе — бомбе — майомбе!

Сенсемайа, змея уже лежит…

Майомбе — бомбе — майомбе!

Сенсемайа, не движется она…

Майомбе — бомбе — майомбе!

Сенсемайа, змеи уж нет!

Более известными, нежели «змеиным танец» майомбе, а также более красивыми, зажигательными, но и более сложными являются танцы, которые во время своих обрядов танцуют представители самой многочисленной афрокубинской группы — лукумийцы. С того дня, когда я впервые увидел в доме сантеро обряд в честь бога — короля Чанго, я посетил целый ряд лукумийских обрядов. В гаванском квартале Монте я увидел только танцы в честь Чанго и оришу Эллегуа. В Регле танцевали женщины в честь владычицы моря Йемайа. Однажды, однако, в здании другого из бывших гаванских кабильдо недалеко от пристани я заметил какую-то торжественную службу афрокубинцев. Это были обрядовые танцы лукуми — эйа аранла. От своих друзей я знаю, что эта ныне уже весьма редко танцуемая эйа аранла имеет точный, строго соблюдаемый танцевальный порядок. Она состоит из восемнадцати танцев. Первый призывает бога Эллегуа, который охраняет дом и дороги; второй танец посвящается богу — Огун, владыке гор, железа и металлических инструментов; третий — Огоси, афрокубинской Диане, богине охоты; четвертый-Око, хранителю полей, владыке сельскохозяйственных работ; пятый — Инле — богине рыбной ловли; шестой — Бабалу Айе — господину проказы и черной оспы; седьмой- Обатала — создателю мира; восьмой Дада; девятый — Огге; десятая принадлежит Аргайю, богу-гиганту рек и саванн; одиннадцатый — богам детей, близнецам Ибейис; двенадцатый — снова Чанго; тринадцатый — оришу Оба; четырнадцатый — посвящена покинутой Йеггуа; пятнадцатый — семицветной Ойа, справедливой и карающей, вспыльчивой и зажигательной; шестнадцатый — снова для Йемайа; семнадцатый посвящен Афродите афрокубинцев- Огун, сладкой и полной любви, и, наконец, восемнадцатый — для богини тех, которые богам служат и с богами беседуют, могущественной Орунлу.

Красивейший и наиболее обширный цикл танцев негров Нового Света — эйа аранла — символически кончается танцем — разговором между богами и их земными слугами, предсказателями, гадальщиками, священниками и жрецами лукумийцев. В этом завершающем танце как бы вдруг кончается прочное единство всех, и негр возвращается в мир, в котором есть уже границы, границы между божественным и земным, между благородным и простым, между богатым и бедным.

Есть еще другие афрокубинские танцевальные торжества. На них я, правда, никогда не видел танца столь драматического, столь захватывающего, во время которого афрокубинец становится на мгновение сам божеством, как тогда у пристани при священном цикле эйа аранла. При эйа аранла играет, танцует и, наконец, в трансе живет в нем его афрокубинский бог. Но разве для негра танец не есть в первую очередь образ собственной души, зеркало собственной радости?

Времена рабовладельчества прошли, проходит и вера кубинских негров в богов, уходит в прошлое их удивительная афро-кубинская религия, которую некогда черный раб создал из старых африканских основ и поставил между собой и враждебным миром как своего рода китайскую стену, чтобы она его защитила.

В этом меняющемся мире, в котором чем дальше, тем меньше господ и богов, кубинец творит танцы не для богов, а для людей. Уже с начала нашего столетия, особенно в последние годы, эти танцы становятся все более распространенными, становятся все более известными по всему свету. За границами острова из афрокубинских танцев наиболее известна румба. Как получила румба свое имя, мы не знаем. Ее бабушкой, возможно, была календа, светский танец, который привезли с собой в Америку в XVII веке черные рабы из западноафриканской Гвинеи.

Из календы, которую всюду танцевали на Антилах, на Кубе возникла юка, танцуемая в такте две четверти или шесть восьмых. Парным танец — юка имела две части. В первой танцор как бы «добывал» прельстительными словами и обдуманными движениями свою партнершу. Вторая часть юки гораздо более быстрая, была, собственно, игрой в салки. Девушка танцевальными шагами как бы убегает, юноша ее преследует. И внезапно, внезапно звучит решающий удар в барабан и все — музыка и танцоры останавливаются. В эту минуту кокетливая игра в «добывание» милой должна кончиться. Танцор должен, и в этом трудность его танцевальной игры, в момент, когда зазвучит удар в барабан, стоять лицом к своей девушке. В заключение юки, лбы и тела танцоров буквально сталкиваются. Эту кульминацию юки на Кубе местные негры называют нкумба. И этим сталкиванием, нкумбой, которое соединяет обоих танцоров, их лица, плечи и бедра, юка кончается.

Из юки, которую доныне помнят на Кубе, уже непосредственно выросла, собственно, румба. И опять это был чисто пантомимический танец-игра в отвержение, поддразнивание и «добывание» подруги, сопровождаемая остроумными простыми словами песенки. Танцующие румбу танцем и песенкой рассказывают, например, о Лоле, ленивой Лоле, которая ничего не умеет делать. И так танцор играет, представляя нескладную Лолу, как она не умеет ни стирать, ни гладить, ни варить и т. д.

На танцевальных торжествах афрокубинцев раньше преобладала главным образом ямбу — медленная румба, в которой эти столь гибкие черные танцоры с превеликим удовольствием изображали старичков и старушек, которым ноги совершенно, ну совершенно отказываются служить.

Позже, уже в нашем столетии, пришла иная румба, она называется румба гаганко. Здесь важнее певец, нежели танцор. Певец в гаганко долго, часто даже скучно рассказывает какую-нибудь историю, хор затем повторяет повествование, и только после этого перед певцами становится пара танцующих и слово предоставляется настоящей румбе.

За последние годы всемирная слава румбы понемножку убывает. Вдобавок некоторые исполнители румбы изменили сами себе и за зелененькие доллары (которых было немало в дореволюционной Кубе) демонстрировали посетителям гаванских баров (которых было тогда еще больше) разные пантомимические румбы, например румбу «запрягание мула». Танец несложен: женщина изображает мула, танцор-погонщик стремится надеть на него упряжь. Женщина-мул препятствует ему. Танцор-погонщик сбивает ее на землю. Женщина, то есть мул, тяжело падает на все четыре конечности, погонщик, наконец, побеждает.

В последние десятилетия румбу, столько раз преданную ее собственными творцами, сменила у афрокубинцев в первую очередь конга. Тянец, вообще говоря, очень старинный, о чем свидетельствует как его название, напоминающее о создателях конги, афрокубинцах, — черных рабах, говорящих на разных языках банту, которые пришли на Кубу из Конго, и его шаг, напоминающий неуклюжую походку скованных рабов, ноги которых отягощали большие железные шары.

 

«Сон» из ориенте, господа…

Я запомнил конги, под которые маршируют компарсас — танцевальные ансамбли во время гаванского и главным образом сантьягского карнавала. За ними в ритме конги идет шесть километров чуть ли не все население Сантьяго. Здесь веселый карнавал является кульминацией года. Конга и доныне правит сантьягским карнавалом; именно здесь, вокруг Сантьяго, в провинции Ориенте, где доныне музыкальный фольклор кубинцев является наиболее живым, царит другой танец — излюбленный «сон». Да, «сон»! Ибо…

«Coн» из Ориенте, господа,

Слыхали, что такое «сон»?

Когда мулатка пляшет,

Ay madre mla!

Это уж не сон!

Циклов ее вздымает тело,

И гром грохочет!

Когда мулатка пляшет «сон»…

Действительно, никакому другому из подлинно африканских танцев, и конго тоже, кубинцы не отдаются и не отдавались за последние полвека так полно и безоговорочно, как «сону». «Сон» — это, собственно, танец мулатской Кубы. Смешанная культура этого острова — мулатская. Основа, корни ее лежат в Африке. Но каждый новый инструмент, новый импульс, пришел ли он из Испании или соседнего, ранее французского Гаити, мог вступить и вступил в эту новую мулатскую культуру. Эту особенность мы наблюдаем в ритме «сона» и в построении мелодии. В начале «сонам» аккомпанировала только традиционная испанская гитара, потом афрокубинцы прибавили двойной барабанчик-знаменитый бонго, бонго дополнили еще своей маримбулой, потом вдобавок так называемыми бетеас, этакими простыми тимпанами, которые восточнокубинские негры изготавливают из нижних частей металлических бочек. В конце концов, вместо одного теперь стало уже семь инструментов, которые вместе составляют ныне обычный «соновый» оркестр.

«Сон» — это дитя белой и черной Кубы, этот мулат, как и многие другие гибриды, был, конечно, сперва осуждаем и даже проклинаем. Белым господам он казался слишком вульгарный, слишком негритянским, правоверным же неграм, наоборот, казалось, что «сон» изменяет добрым традициям их исконной культуры.

Вначале, в XVII и XVIII веках, «сон» был только несложной танцевальной песенкой, в которой негр рассказывал об обычнейших вещах своей повседневной жизни. К несложной песенке он потом присоединил и вторую, а потом и третью часть, пока не сложил, не скомпоновал «сон», который доныне танцуют в кубинских горах. Горы по-испански montes, поэтому этот «сон» зовется «сон монтуно».

А потом танец афрокубинцев с плантаций сахарного тростника завоевал и города и снова обогатил себя. «Сон» даже перестал быть танцем и cтaл каким-то акробатическим упражнением, доказательством ловкости танцора и хороших физических данных. На улицах городов стали появляться некие акробаты «сона», их называли байладорес де вентана — танцоры перед окном. Они проходили главными улицами Гаваны и Сантьяго, обращали на себя внимание и потом, когда в окнах или на балконах собиралось достаточное число зрителей, начинали танцевать свой акробатический, драматический «сон», собирали несколько монет и опять шли дальше. Некоторые из этих «танцоров перед окном», например Бамба и Гарабатео, которых уже давно нет в живых, навсегда вошли в память кубинцев.

А те последние, анонимные кубинские танцоры «сона», а также румбы, меренге и конги, несут, однако, традицию, живую традицию своих танцев дальше. Живую, зажигательную, искрометную, как они сами, эти гибкие танцоры и танцовщицы «сона», как та мулатка из Ориенте, о которой рассказывает песня…

«Сон» из Ориенте, господа,

Слыхали, что такое «сон»

Koгдa мулатка пляшет.

Ay madre mia!

Это уж не сон!

Циклон ее вздымает тело,

И гром грохочет!

Когда мулатка пляшет «сон»…

 

Сыновья леопардов

Итак, я постепенно познавал на Кубе историю и сегодняшний день ее негров, их танцы, их музыку, знакомился с удивительными музыкальными инструментами афрокубинцев, посещал более или менее тайные религиозные обряды лукуми, конго и другиx групп. Меньшие и большие афрокубинские загадки открывались передо мной одна за другой, только единственная, самая большая, оставалась. Называлась она Абакуа. Самое тайное из тайных мужских обществ, которое афроамериканцы создали в Новом Свете. Тайное общество Абакуа в отличие от других афроамериканских религиозных и других объединений хранило свою великую тайну экуэ с такой безупречной молчаливостью, что прочее кубинское общество не знало об этом тайном обществе, о его отдельных группах или спектаклях почти, собственно, ничего. Хотя в последние десятилетия XIX века несколько раз выходили улицы Карденаса. Матансаса и Гаваны иреме-ньяньиго, или, как называли их кубинцы по-испански, диаблитос (дьяволы). Эти удивительные иреме-диаблитос являются в абакуанских обрядах представителями мира мертвых, мира давно почивших предков. Они — мост между этим миром мертвых и землей живых. Диаблитос существует несколько. Например, анаманги, всегда одетый в черное одеяние, действует при погребальных обрядах абакуа. Акуара мина выступает только при самых тайных частях главного обряда абакуа. Эрибангандо носит в правой руке итон — знак закона, а в левой — пальмовую ветвь — знак послушания. И таким образом точно установленную функцию имеет каждый из двенадцати других абакуанских иреме.

Иреме являются весьма важными участниками абакуанских обрядовых пантомим. Они своего рода артисты, поскольку абакуанские обряды являются в сущности религиозным театром великой драмой, спектаклем о жизни и смерти. Спектаклем-сказкой о нашем мире, стране живых и ее антиподе — стране мертвых. В этой драме, которая играется для поучения всех абанекуa — участников отдельных абакуанских спектаклей, действуют, конечно, не только иреме. Однако на улицы кубинских городов выходят как раз только иреме-дьяволы. Непосвященные сам танец-спектакль, разумеется, не понимают. Дьяволы, которые приближались на улице к людям, чтобы своими выразительными движениями сыграть свою роль, в колониальной Кубе обвинялись в приставании к пешеходам, нападении на женщин и детей и так далее. В 1896–1897 годы колониальная полиция начала депортировать многих абакуа на остров Фернандо По в испанской Африке. Эта депортация продолжалась до конца испанского владычества на Кубе. Вот так некоторые афрокубинцы вернулись обpaтно в Африку. Но какое это было возвращение! Когда-то работорговцы везли их из Африки насильно, скованными, как животных, а теперь снова в цепях и опять несвободными они в свою Африку возвращались.

Абакуа, которые остались на Кубе, тайно собирались и впредь, передавая секреты своим сыновьям и внукам. Сегодня негры Кубы, как и другие ее граждане, считают эту страну своим домом. Но стена между абакуа и остальным миром, строгая охрана священной тайны, осталась как и прежде. Та же молчаливость, та же замкнутость…

Десять месяцев пытался я проникнуть на какое-нибудь из абакуанских действ. Наконец, познакомился с негром, который, как я после узнал, был мосонго — руководителем одной из групп абакуа в городе Гуанабакоа. И от него потом получил приглашение на абакуанский обряд, который можно назвать действом об экуэ.

Большинство из компонентов современной афроамериканской культуры доныне имеет явственно видимых африканских предшественников. Название центрального абакуанского таинства — экуэ — мы находим в Африке, в южной Нигерии, где точно так же называется тайное общество племен экои и ибибио недалеко от бывшего Калабара. На языке эфик абакуанское экуэ означает леопард. А эфикское леопардовое братство является, бесспорно, прямым африканским предшественником представлении и обрядов наиболее тайных из тайных обществ афроамериканцев- существующих еще кубинских абакуа.

Значит, предшественники нынешних абакуа пришли оттуда. Об этом говорит и факт, что долгое время членами абакуа могли стать исключительно представители афрокубинской группы карабали, название которой указывает на происхождение этих негров — на Калабар, прибрежную область, лежащую приблизительно там, где ныне сходятся границы Камеруна и Нигерии.

Несколько десятков этих карабали-людей из Калабара — потом в 1834 году в городе Регла объединилось в первое абакуанское действо на Кубе, называемое «Эфике бутон». А за ними последовали следующие.

Участником любого из абакуанскнх действ может стать принципиально только мужчина. Женщинам и изнеженным мужчинам в обществе абакуа нет места. Это хорошо показывает одна известная африканская поговорка: «Чтобы ты был мужчиной, ты не должен быть в абакуа. Чтобы ты, однако, был в абакуа, ты должен быть мужчиной».

Чтобы мужчина стал экоби — членом какого-либо абакуанского действа, он должен пройти через ряд испытании. Только после их завершения кандидат становятся полноправным участником действа. Для экоби — посвященного брата — из членства в абакуанском действе вытекают различные обязанности. Главная из них — взаимная помощь. Экоби-братья — обязаны всегда и во всем помогать друг другу. А если какой-нибудь брат умрет, все экоби должны предоставить соответствующую помощь его вдове и детям. А самой основной обязанностью всех братьев является, конечно, скрытность. Абакуа — это замкнутый мир таинств. А непосвященные не имеют в принципе доступа даже к вратам этого мира. Приглашение от мосонго мне после почти годичного поиска все же дало возможность проникнуть к сыновьям леопардов и участвовать потом и в их главном обряде — спектакле о жизни и смерти, о мире нашем и его антиподе — далекой стране мертвых, в которой царит это центральное таинство абакуа — великое экуэ.

Прежде чем начнется драма, в фамба — святилище — играется своего рода интермедия, в которой, как правило, участвуют только самые высокие представители соответствующей абакуанской общины. Рядовых братьев нет, они не могут присутствовать. Однако и тут экуэ не присутствует. Только голос его, подобный призыву леопарда, иногда как бы зазвучит издали.

Участники обряда внимают призыву голоса леопарда и перед рассветом начинают подготовку к собственно обряду. Сначала приносят в жертву петуха, а потом магически и все окружающие предметы.

Потом, когда петушиная кровь стынет на полу фамба, леопардовы сыновья — абанекуа, освященные присягнувшими братьями, могут начать свое действо…

 

В самом тайном из тайных — в обществе Абакуа

Мосонго, который меня пригласил, а потом и ввел в одно из действ леопардовых сыновей в городе Гуанабакоа, позже познакомил меня с другими участниками спектакля. Абакуанский спектакль может состояться исключительно тогда, когда заняты все тринадцать основных «должностей». Меня более всего интересовало моруа юансе, своего рода режиссер тайных обрядов, тех пантомим, которые играют абакуа.

Так же как и в Африке, где отличаются друг от друга племена эфик (ныне ибибио) и экои, так и доныне все общины кубинских абакуа разделяются на две главные группы — эфо и эфи. Экобио-братья, принадлежащие к ветви эфо, называют себя абанекуэс сесе намокимбам или абанеку- присягнувшие, освященные кладбищенской землей. Эта земля с кладбища кладется в череп, который эфо хранят внутри своих фамба — святилищ. Представители другой ветви этого тайного афроамериканского общества, эфи, сами себя называют абанекуэс абаси акамеругу или абанекуа — присягнувшие, крещенные благословенной (следует понимать освященной) водой. В самом главном обряде абакуа теперь уже никакой разницы между эфи и эфо не проявляется.

Обряд устраивается иногда в фамба (это название первоначально означало дом жертвоприношений), а главным образом на исароку (место братства), которое составляет часть храма, однако не застроено, и которое как раз и служит только сценой для демонстрации этих ритуальных драм абакуа.

Собственно обряд начинается с песни, которую запевают «режиссер» и его помощник. В следующей части обряда выступают очередной «помощник», а с ним жертва — козел. Животное здесь заменяет человека — экоби, брата, посвященного члена абакуа, который должен быть убит. Зрелище теперь до конца обряда будет играться, собственно, как трагедия. Как история о жизни, принесенной в жертву всевладычествующей смерти. Смерти, которая владеет жизнью. Смерти по имени леопард.

Козел, который будет принесен в жертву вместо живого брата, сначала, как и каждый другой член абакуа, должен быть, естественно, посвящен. «Присягает» он в фамбе. На его тело наносятся желтым мелом предписанные анафоруана.

Невидимое экуэ жертву принимает. Как бы издали я снова слышу страшный голос леопарда. Вся третья часть трагедии развивается на пространстве перед храмом, около дерева.

К многочисленному коллективу артистов здесь присоединяются насако (колдун), иреме (очиститель) и другие. Все вместе они теперь готовят будущую жертву на ее пути к экуэ. Насако ее очищает танцем и особым магическим лекарством, другой обмахивает ее живым петухом, чтобы на его крыльях «отлетело от посвящаемого всякое зло».

А пока барабаны бьют все быстрее. Экуэ уже требует свою жертву, и нужно определить брата, который козла убьет. Но кто убьет козла, козла, который теперь уже, как и каждый из присутствующих, освящен? Кто убьет, кто посмеет убить «брата», который присягал? Энкрикамо — барабанщик — призван определить, кто будет палачом.

Теперь лучше всего бы отвернуться, ибо назначенный барабанщиком палач острым ножом отрезает голову от тела освященного «брата» и наполняет кровью приготовленную чашу. Потом в фамба часть этой крови выпьют все посвященные братья.

Остаток ее приносится в жертву экуэ. А голову мертвого козла привязывают к барабану, в котором якобы пребывает священная тайна.

Дальнейшая часть обряда меня провела по городу. Гуанабакоа, которого я до этого не знал. Все «артисты» отправились торжественной процессией в город.

Впереди шагает иреме, который очищает путь. За ним следуют остальные участники обряда. Они несут шкуру козла, принесенного и жертву раньше, хранимую в фамба, и свежую шкуру ныне принесенного в жертву. А за ними вслед шагают музыканты. Посреди оркестра на самом первом месте несут священный барабан и крест, который у абакуа является символом наивысшего бога, которого они признают, бога Абаси.

После возвращения из города следует завершающая часть действа. Кровь принесенного в жертву была уже выпита. Братья теперь могут воспринять и тело принесенного в жертву. Все вместе танцуют они вокруг чаши с ароматным мясом и радостно поют. Ибо принесенный в жертву козел, который представлял человека, — а это, как мне кажется, и есть смысл обряда — обновит их силы и отдалит собственной смертью смерть своих ныне пирующих братьев.

И такое завершение драмы имеет свой обоснованный смысл. Прежде ко всему действу присоединялся еще заключительный акт, своего рода эпилог и вместе с тем поучение, пояснение для зрителей. Теперь театрализованное представление о смерти заканчивается прославлением жизни: хотя и умер козел, который «братом», но миновал, не слышится уже голос экуэ, смерти, которая является покровительницей этого самого тайного из тайных афроамериканских мужских обществ.

 

Не убивайте

Участием в наиболее важном обряде абакуа в центре афрокубинских абакуа — Гуанабакоа увенчалось мое стремление к познанию культуры кубинских негров. Абакуа-самое тайное из тайных афроамериканских обществ, это самое неизвестное из неизвестных мужских объединений вызывало всегда, именно из-за своей полной замкнутости, самые разные а также самые страшные представления об обрядах, которые происходили и загадочных фамба. Рождались они из ошибок, а часто и из злого умысла. Вся антинегритянская ненависть рабовладельческой аристократии, все нападки на своеобразную, с первого взгляда мало понятную культуру афроамериканцев сосредоточились именно против абакуа. Их члены, а главным образом те иреме, или дьяволы, которые иногда покидали свои фамба и выходили во время карнавалов на улицы кубинских городов, считались исполнителями самых страшных преступлений. Дело зашло так далеко, что расисты начали ставить знак равенства между словом иреме, он же член абакуа, страшным словом «убийца». Обвинение, что абакуа убивают во время своих самых тайных обрядов людей, главным образом белых детей, в прошлом повторялось даже на страницах кубинской прессы.

Правда, конечно, иная. Ни одна абакуанская группа, разумеется, никогда ни одного человека не принесла в жертву. Правда. они убивают, чтобы принести в жертву божеству тело и кровь, но не человека, а козла.

Если заглянем, однако, в старые полицейские архивы дореволюционной Кубы, стряхнем пыль с переплетов старых судебных дел, то найдем там иногда действительные свидетельства о трудно понятных убийствах детей, которые произошли в нескольких местах острова. Убийствах, самое удивительное в которых было то, что убийца и убитый, как правило, друг друга вообще не знали, не питали друг к другу ни ненависти, ни зависти. Поскольку убийцы были обнаружены (что случалось часто, ибо — и это второе странное обстоятельство — убийцы, как правило, не скрывали совершенного преступления), суды их судили и с полным правом наказывали.

Этим для суда работа над случаем «негритянского убийцы белого ребенка», как писали газеты, кончалась. Нас, изучающих историю и культуру афроамериканцев, должно интересовать: почему? Почему афрокубинец убивал человека, которого вовсе не знал? Почему убивал незнакомого ребенка? Ребенка!

Итак, вернемся к тем запыленным судебным делам (последнее такое преступление было совершено на Кубе уже более чем тридцать лет назад) и поищем ответ на это почему.

Перелистываем дела. Случаи этих странных убийств детей обозначены в судебных делах названиями городов, в которых они произошли. Например, «дело Сьего де Авила».

Место деяния: Сьего де Авила.

Дата деяния: 9 марта 1923 года.

Имя жертвы: Америка Луиса Гонсалес Асеведо.

Возраст жертвы: 9 лет.

Преступники: Симон Рейес, по прозвищу Эль Индио, и Фи ломено Гедес — оба по «профессии» маги-целители, или афрокубинские колдуны.

Другой случай — дело в Ховейяносе — произошел а 1919 году. убийцей восьмилетнего мальчика Марселя была коддунья-знахарка Мария Фаустина Лопес. Следующий случай — случай

номер три в моих записях или по месту действия — дело Матансас приобрел первенство среди всех известных случаев этих странных убийств детей драматическим завершением всей трагедии. Жертвой снова была девочка — Сесилия Делькурт, преступниками снова «квимбишские» колдуны, маги-лекари — Хосе Кларо Репес и его помощник, которого звали Пасамайя. Полиция через несколько часов после убийства арестовала обоих преступников и временно заточила в местной крепости святого Северина. Известие о жестоком преступлении молниеносно, конечно, разлетелось по всему городу и вызвало большое возбуждение. Несколько десятков людей отправились к северинской крепости, чтобы самим свершить над убийцами «справедливость». Убийцы испугались и попытались из крепости бежать. Но в нескольких метрах от невысоких стен крепости шаги обоих колдунов остановили ружейные выстрелы тюремных стражей. Уже навсегда.

Многое разъяснило мне дело Минас (Минас — небольшое селение в восточнокубинской провинции Камагуэй). Здесь был за убийство (!) арестован мальчик Хустино Пина, сын колдуна Хуана Пипы. Отец Хустино был одним из последних рабов, тайно завлеченных на Кубу вместе с несколькими другими несчастными земляками из Африки уже много времени спустя после того, как во всех латиноамериканских республиках было отменено рабство. Мать Хустино была, несмотря на лекарскую «профессию» своего мужа, очень тяжело больна, она умирала от чахотки. А поскольку колдун Пина испытал безуспешно все средства, которые могли бы больную спасти, то понял, что должен для спасения жены использовать то единственное, по его мнению, всесильное средство, которое знали афрокубинские колдуны: спасти жизнь своей жены жизнью другого человека, точнее, жизнью ребенка. Такой поступок сам он не мот совершить. И избрал убийцей собственного сына! Жертву маленький Хустино должен был выбрать среди своих товарищей сам…

Хустино выбрал одного из мальчиков, который жил рядом с домом Пипо, шестилетнего Мануэля Вильяфана. Он вывел его за околицу деревни и убил его здесь тридцатью ударами острого мачете, наполнил кровью Мануэля бутылку, которую ему приготовил отец, вырвал затем у своего товарища, сердце и потом вернулся домой, чтобы дать отцу-колдуну все, что нужно было для спасения матери. Маг приготовил больной жене из крови и сердца Мануэля «волшебные» еду и напиток и потом только ждал, когда она выздоровеет.

Жена не выздоровела. Она умерла через несколько недель. А вскоре после нее умер в тюрьме и ее муж. А десятилетний убийца, сын, который послушал отца, сын, который любил мать? Он исчез за стенами камагуйского воспитательного дома и вышел оттуда уже взрослым, более чем девять лет спустя.

Дело Минас объясняет многое. Афрокубинец, угнетенный и отделенный от всех источников образования, мыслил часто также, как и его давние африканские предки. Его представления, главным образом его религиозные представления, только они могут нам объяснить эти жестокие факты. Объяснить, но не простить. Афрокубинские знахари считали, что болезнь вызывается неким скрытым биронго — магической силой или же чьей-либо злой волей. Поэтому «лечение» сводилось к борьбе против этого биронго. Этот магический способ лечении среди афрокубинцев называется эмбо.

«Лечили» они по строго соблюдаемым «рецептам». Так, например, при болезни горла чародей прикреплял на шею больному ленту с маленьким карманчиком, в котором был спрятан живой паук. Сыпь на губах и на коже чародеи лечили кровью черной курицы. Ячмень на глазу — обтиранием больного глаза кошачьим хвостом. Кровь из кошачьего хвоста давали против ушных болезней. Желудочные заболевания «лечили» поясом, сделанным из кожи змеи, ревматизм — жиром того же животного. Змеи, пауки, кошки и куры были, следовательно, главными источниками «лекарств» эмбо.

Но в особо сложных случаях чародей, чтобы спасти больного, использовал единственное, по его мнению, «всемогущее лекарство: он должен был принести жертву. Эмбо в таких случаях требовало, чтобы был принесен в жертву ребенок (само название эмбо возникло из лукумийского «обо» или «ибо»- жертва).

Черные чары и магия не устояли против прогресса. Уже несколько Десятилетий на Кубе не был принесен в жертву ни один ребенок. А место собак, скорпионов, пауков и змей занимают теперь антибиотики.

Но должны ли мы забыть, навсегда вычеркнуть из памяти картину вчерашней жизни, представлении, мышления и поступков афроамериканцев? Наверняка нет.

Они были рабами, сражались в десятках восстаний и бунтов, жимарронили, с верой взывали к своим удивительным богам. Это была историческая эпоха, которую надо знать и понимать. Теперь сыны Африки стали гражданами свободной Кубы. Они вместе со всем кубинским народом строят новую жизнь, свободную от эксплуатации, неравенства и невежества!

 

Индейцы на продажу

Воспоминанием о чараx черных колдунов я заканчиваю историю афрокубинцев, чтобы вернуться к вопросу о кубинских индейцах. Вездеход везет меня вместе с мексикано-кубинской американисткой Калистой Гутьерес-Ольмес и советской исследовательницей Юлией Павловной Аверкиевой в Мадругу, небольшой городок на юге гаванской провинции. Я хочу найти кубинских индейцев, ради которых на Кубу и приехал. Считают, что в Мадруге доныне живут индейцы, живые, современные индейцы Кубы, Когда я потом с ними в самом деле встретился, то установил, что сами себя они называют не «индиос», а юкатекос. Здесь мне нужно сделать маленькое отступление. Когда я закончил свою работу на Кубе, то поехал в Мексику, где посетил десятки индейских племен, а потом предпринял путешествие на полуостров Юкатан, в его сельвы и равнины, до штата Кампече и почти неприступной территории Кинтана Роо, во все те города, где когда-то цвела наиболее развитая индейская культура предколумбовой Америки — культура майя. Мой путь пролег через развалины прекраснейших центров индейской Америки — Ушмаль. Чичен-Ица, Дцибилчалтун, Тулум и многие другие.

Но рядом с руинами разрушенных городов, возле пирамид дворцов, покрытых кое-где зеленой плесенью, живут, как и прежде, бывшие строители этих фантастических больших городов — юкатанские майя или юкатеки.

Собственное название мадругских индейцев показывает, следовательно, совершенно и недвусмысленно, что они и есть майя юкатанские индейцы, которые сюда, на Кубу, некоторое время назад по каким-то причинам переселились или были переселены.

Мы должны, следовательно, искать ответ на вопрос когда, как и почему перешли юкатанские индейцы в Мадругу, на отдаленную Кубу. И именно поездка на Юкатан, на старую родину юкатанцев, помогла мне, наконец, составить из обрывков воспоминаний старейших индейцев и сведений, хранящихся в архивах и музеях, картину этого последнего в истории Америки великого индейского переселения.

Испанские захватчики и колонизаторы уничтожили прекрасные города майя на Юкатане, загубили их культуру, но не истребили, не смогли истребить народ майя.

Там была хорошая земля. Хенекен (сизаль) стоял на мировых рынках высоко, рабочие индейцы работали почти даром. Казалось, что совершенную идиллию богатеющих юкатанских плантаторов ничто не может нарушить.

Но потом внезапно в тысяча восемьсот сорок седьмом году грянул гром. Эти сотни тысяч юкатанскиx майя, которые собирали для своих господ хенекен, молчали и трудились, трудились и молчали, вдруг перестали трудиться и молчать. Сговорились, использовали разногласия, которые были у юкатанских сепаратистов с центральным мексиканским правительством, а потом поднялись на самое большое восстание в истории латиноамериканских республик.

Восстание майя началось 30 июня 1847 года в юкатанском городе Тепич. А из этого центра оно распространилось во все стороны. Индейцы, ведомые своим верховным вождем Сесилио Чим, захватывали один юкатанский город за другим. Пал Исамал, потом Текакс, затем Пето, Тнсимин и даже второй самый большой юкатанский центр — Вальядолид. А потом уже индейская армия пошла на последнюю твердыню плантаторов, столицу Юкатана — Мериду.

У правителей юкатанского штата горела под ногами земля. Они искали помощи где придется. Они стремились также различными способами расколоть, поссорить отдельных индейских вождей. Но это, однако, не помогало. Тогда плантаторы решили очистить полуостров от восставших, вывезти каждого индейского «бунтовщика», которого захватят, подальше от Юкатана. Но юкатанские плантаторы в первую очередь — торговцы. Поскольку они уже не могли обогащаться трудом своих невольников-майя, то решили продавать пленных индейцев в единственную область Америки, которая в то время еще не освободилась от испанского владычества и где также в соответствии с законом существовал отвратительный институт рабства — на Кубу. Корабли из Африки уже не приходили, и кубинские владельцы плантаций предложение своих юкатанских коллег, конечно, приняли. Итак, начинается фантастическая торговля, последняя торговля рабами в Америке. Кубинские латифундисты быстро смогли договориться с юкатанскими плантаторами, сколько будет стоить такой индейский раб. Двадцать пять гаванских песо.

Всего за двадцать пять песо, следовательно, еще во второй половине прошлого столетия доставлялись на Кубу рабы-индейцы! Это была фантастическая торговля. Последняя массовая торговля рабами в истории человечества.

Тогда, когда торговля рабами повсюду в мире была запрещена, между Кубой и Юкатаном началась широкая транспортировка рабов. Кубинские купцы даже организовали в Мериде, центре Юкатана, некое постоянное представительство, которое должно было обеспечивать гладкий и непрерывный ход поставок рабов-майя на Кубу.

Уже год спустя после начала восстания майя, в 1848 году, юкатанская шхуна «Серто» вывезла на Кубу первых индейцев. Но поскольку ценность песо в то время колебалась и кубинские импортеры индейских рабов могли бы «понести убыток», они договорились с юкатанскими властями о новой цене на индейцев — на сей раз в золоте: три унции чистого металла за индейского раба. Три унции в Мериде, но в Гаване, всего в 650 километрах оттуда, цена возрастала до одиннадцати унций золота! Как раньше на неграх, гаванские Шейлоки теперь стали зарабатывать на юкатанских майя. Если мы заглянем в тогдашний «El Avisador del Comercio de la Habana» , то увидим, что тогдашний ревностный испанский губернатор острова Криспин — Хименес де Сандоваль быстро распространил действие постановлений, касающихся несвободных негритянских сельскохозяйственных рабочих, и на индейцев.

Торговля индейцами стала привлекать на Юкатан многих спекулянтов. Документы, которые хранятся в Юкатанском государственном музее, показывают, что в конце концов весь экспорт индейских рабов монополизировали трое наиболее предприимчивых местных торговцев людьми.

Когда сепаратистскому правительству «независимого» юкатанского штата не удалось осуществить стремление устроиться под протекторат сильных Соединенных Штатов, оно снова покорно вернулось к Мексиканской Республике. Однако торговля индейскими рабами не прекратилась. Наоборот, когда правителем полуострова Юкатан стал Аугустин Асерето, торговля начала процветать еще лучше. Ибо не слишком богатый мексиканский генерал понял, что тут перед ним открывается подлинное золотое дно, и он отодвинул свои губернаторские обязанности на второе место и со всей своей энергией стремился урвать себе долю в бизнесе по продаже индейцев. Он даже направил войска на территорию, освобожденную индейскими повстанцами, чтобы любой ценой захватить столицу республики майя — Чан (Санта Крус); что был первый значительный город, который индейцы создали в послеколумбовский период в Америке. Ибо генерал надеялся, что в Чане ему удастся захватить в плен большое число индейцев.

Со сбытом хлопот не было. Куба теперь принимала любое количество невольников. Передо мной обширное сообщение Cyapecа Наварры, специального поверенного мексиканского президента Бенито Xуapeca, который позже здесь, на Юкатане, изучал подробности этой бесчеловечной торговли, Суарес Наварра указывает, что с полуострова на Кубу вывозилось каждый месяц не менее ста юкатеков. Так, например, только корабль «Мехико» с грузом рабов-индейцев прошел путь между Юкатаном и Кубой сорок шесть раз. Наконец и вся рыболовная флотилия Франциско Марти, который имел исключительное право на рыбную ловлю у побережья Юкатана, бросила рыбный промысел и вместо морской живности перевозила в своих пропахших рыбой трюмах пленных майя.

 

За юкатеками

Генерал Асерете и другие экспортеры в принципе могли бы продать, меридскому представительству кубинских плантаторов любое количество индейских невольников, но, увы, их не было. Армия майя, охранявшая свою независимую индейскую республику на востоке Юкатана, была неплохо вооружена оружием, отнятым у белых эксплуататоров, и поэтому генерал Асерете и его приспешники не рисковали встретиться с индейцами в открытом бою. Губернатор стал посылать свои отряды в деревни майя на территорию, которой он владел, и солдаты уводили оттуда их мирных обитателей. Потом индейцев продавали на Кубу за ту же цену, но с гораздо меньшим риском.

Однажды случилось, что корабль, который вез рабов на Кубу (в данном случае это был испанский пароход «Ла Унион»), был случайно остановлен мексиканским каботажным судном «Глориа». Сохранилась запись допроса, учиненного капитаном «Глории» надсмотрщику, сопровождавшему партию индейцев на «Ла Унионе». Из этого материала явствует, что на корабле было тридцать индейцев. Экспортером являлась фирма «Пон» в Мериде. Четырнадцать рабов должна была получить гаванская фирма «Бустаманте. Ромеро и Сиа», шестнадцать — другая гаванская компания «Льянуса» (тот же самый надсмотрщик вез в том же году, но уже в следующих рейсах тринадцать, девятнадцать и еще двадцать трех индейцев).

Кто были эти «военнопленные»? Первым в списке тридцати рабов стоял индеец Канче из деревни Уалатукупулу. Военнопленный? Ничего подобного! Канче был слугой у плантатора Осорно. Обычно те, кто служат, получают плату. Обычно. Канче же не получал за свою службу уже девять лет ни центаво. Как раз наоборот. Сеньор Осорно посчитал, что Канче работал «не достаточно» и что именно он, слуга, должен зa плохое исполнение службы своему хозяину шестьдесят девять песо. И вот он своего слугу продал (вместе с его женой) господину Пону, который в Мериде поставлял кубинскому торговому представительству пленных индейцев. Из вырученных шестидесяти девяти песо сеньор Осорно выделил несколько монет местному полицейскому начальнику. Тот индейца-слугу и его жену заковал и послал под конвоем в Мериду. Здесь все еще в оковах ждали Канче и его жена шесть недель приезда работоргового корабля. Следующие два в списке военнопленных: Хосе и Лоренса Кануль. Первому — одиннадцать лет, его сестренке — еще меньше. Они сироты. До сего времени жили в Букцоцу: «Однажды (рассказывает мальчик) пришел господин и отвел нас в Мериду. Он сказал, что господин губернатор собирает всех сироток…» Следующие путешественники: Хуан Ямям — десятилетний, Шестой: Педро Куп, сирота, восьмилетний. Седьмой: Сусано Гумаль- семилетний. Восьмой и девятый: братья Пабло и Хосе Май из Тихуалатана, дети, сироты, как и другие… Такие, следовательно, прибывали на Кубу рабы. Было их в данном случае на корабле «Ла Унион» тридцать, и половина — дети! сироты! Стоили они по три унции золота. Только три унции. Как дешево! Когда прибыли на Кубу, им было десять, иногда даже только восемь лет. Тогдашний испанский губернатор острова прежде всего установил для новых рабов точный перечень наказаний, включая самые тяжелые. Они умирали массами от наказании и от рабства. Но вероятно они не вымерли все. Вот я и решил пойти по следам торговых записей старинных гаванских компаний.

В отличие от негритянских рабов, которых развозили на плантации по всей Кубе, юкатанских майя (юкатеков) размещали только в западной части острова. Судя по немногим данным, которые сохранились о ввозе индейцев-рабов, юкатеки работали преимущественно в южной части провинции Гавана. А большинство этих совпадающих сведений указывает, что местом наибольшего сосредоточения юкатекских рабов был городок Мадругу.

Итак, я со своими друзьями еду в Мадругу. Там мы получаем дальнейшую информацию. Юкатеки живут, оказывается, не в городе, а в особом поселении при государственной ферме. Мы еще раз садимся в вездеход. А некоторое время спустя я подаю руку первому индейцу, которого встретил на Кубе. Он называет себя Хосе Чуско. Так зовут здесь, пожалуй, треть всех мадругских индейцев.

Он рассказывает: мадругские юкатеки, которые здесь первоначально работали как рабы на плантациях сахарного тростника, после ликвидации рабства «стали самостоятельными» и занимались большей частью производством древесного угля. На Кубе это было занятие самых беднейших. Итак, мадругские юкатеки, которые кончили до изнуренна работать на рабовладельцев, стали невольниками торговцев древесным углем. «Часто, — говорит он мне, — мы продавали свой уголь почти даром».

В последние годы жизнь мадрутских индейцев заметно изменилась: Чуско и почти все остальные взрослые юкатеки работают теперь в государственном хозяйстве «Хосе Гарсеран Валлс». И это не обычное хозяйство, а опытная животноводческая ферма. «Мы выращиваем, — сказали мне юкатеки, — породы Санта Гертруда и Шароле, организовали производственную школу при хозяйстве, будем иметь своего ветеринара…» О себе, о том, как они живут и что для них в жизни изменилось, юкатеки не говорят. Но посетитель узнает эти перемены с первого взгляда. В комнате у Чуско — новая мебель, современный радиоприемник из Германской Демократической Республики, его дочь учится в Гаване, а сосед — на курсах в Санта-Кларе. Эти бывшие рабы, а потом угольщики имеют теперь постоянную, хорошо оплачиваемую работу, работу, которая им нравится и которой они гордятся.

Калиста, которая жила в Мексике больше тридцати лет и которая хорошо говорит на юкатанском диалекте майя, устанавливает, что мадругские юкатеки доныне знают ряд слов майя. «Выше в холмах, — сказали мне, — тамошние юкатеки говорят между собой только на этом индейском языке».

Доказательство своего «индейского происхождения» кубинские юкатеки носят прямо на себе. Они, как и другие центрально-американские индейцы, среднего, даже, скорее, небольшого роста, имеют четко очерченные лица, раскосые глаза, мужчины почти безбороды.

Некоторые юкатеки здесь, в Мадруге, уже частично смешались с остальным неиндейским населением этой части гаванской провинции. Меня среди юкатанских мулатов заинтересовали главным образом здешние самбо, в жилах которых кровь юкатеков смешалась с кровью афрокубинцев. Эти индейско-негритянские мулаты в Мадруге, по внешнему облику немного похожие на полинезийцев и иногда чрезвычайно красивые, являются уже детьми Кубы, их новой, общей родины, несмотря на то что одни являются внуками индейцев, которые были объектом торговли, а другие — внуки негров, до недавнего времени также несвободных.

 

По следу индейцев

Так в Мадруге мы нашли впервые живых, современных индейцев Кубы. Юкатеки, конечно, не являются коренными, «автохтонными» индейцами Кубы. Те, по доныне широко распространенным представлениям, вымерли уже задолго до наших дней. Но действительно ли это так? Действительно уже не живет в 1962 году (когда я на Кубу приехал в первый раз и главным образом для того, чтобы ответить именно на этот вопрос) в диких восточных горах ни одного потомка подлинных предколумбовских таинов и сибонеев?

Я верю, что живут. И хотел бы туда поэтому отправиться. Однако тучи войны, которые тогда во время карибского кризиса собирались над островом бородачей, естественно, воспрепятствовали мне осуществить это намерение.

Через неполных два года я вернулся на Кубу с той же целью. Вскоре после моего второго приезда в Гавану при поддержке Кубинской академии наук и Гаванского университета отправилась в горы восточной Кубы небольшая экспедиция. В дальнейшем я вернулся в восточные горы со следующей экспедицией снова, на сей раз в обществе чехословацких кинематографистов.

Если, следовательно, на Кубе еще сохранились индейцы, то мы должны искать их только в области, удовлетворяющей нескольким основным предпосылкам: она должна быть очень труднодоступна, должна была бы этим индейцам предоставить по возможности полную изоляцию и при том это должна быть область, археологический материал из которой доказывал бы, что там в предколумбовский период жили многочисленные индейские группы.

Искали мы и сведения об индейцах жимарронах, которые после конкисты ушли от смерти или пожизненного рабства в кубинские горы. И наконец, искали мы на Кубе такую область, которую современные исследователи не знали бы слишком хорошо.

Всем этим требованиям удовлетворяла на Кубе одна-единственная, хотя и обширная область — гористая внутриостровная часть восточной половины провинции Ориенте. Именно туда направились наши экспедиции. Надо заметить, что тогда в научных кругах за рубежом полагали, что вопросом существования потомков предколумбовских индейцев на Кубе за последние пятьдесят — сто лет вообще ни один исследователь не занимался. Непосредственно же на Кубе было распространено мнение, что местные индейцы уже давно вымерли и что, следовательно, нет смысла их искать.

Этот взгляд более или менее разделялся и в специальных трудах. Даже и самый известный, самый обширный американистский труд в мире — «Handbook of South American Indians», который повествует об индейцах Антильских островов и континентальной Южной Америки, из 5000 (!) страниц текста посвящает индейцам послеколумбовского периода всего-навсего четверть страницы! В XIX веке, согласно этому справочнику, индейцы еще жили в нескольких местах Кубы. При этом последнее сообщение о кубинских индейцах в этом справочнике относится к 1900 году.

В провинции Ориенте я был пять раз. Во время первой поездки я посетил одно из мест, о котором американистский справочник говорит, что здесь еще во второй половине XIX века жили кубинские индейцы. Это место называется Эль Каней. Ныне Эль Каней является важнейшим центром выращивания тропических фруктов, главным образом ананасов.

Но об индейцах во всем ароматном Эль Каней и его окрестностях ни слуху ни духу.

Весь этот маленький раздельчик, который относится к послеколумбовским индейцам Кубы, опирается на сообщение доктора Стюарта Кьюлена — сотрудника «Музея наук и искусств штата Пенсильвания» в Филадельфии. В журнале музея доктор Кьюлен рассказывает о разных индейских группах, которые он посетил в основном именно в Канее. Гораздо важнее для меня, однако, показалась другая часть сообщения Кьюлена, в которой путешественник вспоминает о своем посещении города Баракоа. Местные сливки общества пригласили его на кофе в свой клуб. Кьюлен наверняка скучал, но не долго. Когда президент клуба «Унион» выяснил, какие специфические интересы имеет этот странный американец, он начал ему рассказывать. А теперь уже предоставим слово самому Кьюлену: «В Дос Брасос, примерно в 60 милях от Баракоа, живет 100 семей индейцев, которые носят фамилии Рохас и Рамирес и которыми правит вождь по имени Анкита. Он (господин Канья, президент клуба «Унион») узнал о них, когда курсировал во время минувшей войны по внутренним районам острова. Вождь индейцев подарил ему каменный топор. Эти индейцы говорят на старом испанском, однако очень плохо. Женятся исключительно между собой…»

Сведения президента клуба Стюарт Кьюлен проверить не мог. Во внутреннюю часть самой восточной области Кубы иностранец тогда не проник бы. Для нас, однако, сообщение Кьюлена было неоценимо. Данные звучали точно: в шестидесяти милях — это означает в шестидесяти милях к западу от Баракоа (к востоку, северу и югу от Баракоа расположено море) — жило 70 лет назад 100 семей индейцев, которые — и это было очень важно — женятся только между собой. Семьдесят лет — время небольшое, и мы имели право надеяться, что найдем здесь не только индейских мулатов, но и чистокровных индейцев! Из более поздних сообщений об индейцах восточнокубинских гор самым интересным является рассказ тогдашнего президента Кубинской академии наук доктора Антонио Нуньеса Хименеса. Еще почти мальчиком он предпринял экспедицию в восточные горы, целью которой было найти истоки реки Тоа. Когда мы готовились к поездке в провинцию Ориенте, то, естественно, изучали все немногочисленные описания внутренней части этой самой восточной части Кубы. Так попало нам в руки и почти неизвестное сообщение об экспедиции на реку Тоа, помещенное в окружной газете, выходившей в городке Мансанилья. Похоже, что после многих лет я был первым, кто в Национальной библиотеке имени Хосе Марти в Гаване заказал уже порядочно пропыленный годовой комплект этого издания за 1948 год. Я выписывал из него географические сведения, которые могли бы при случaе пригодиться для экспедиции, с интересом читал и рассказ о полных приключений поисках истоков реки Тоа. И дочитал до места, где описывалось, как экспедиция, идя на юг, дошла до горного хутора, который местные жители называли Бернардо. Там экспедиция хотела получить проводника, который провел бы ее через незнакомую сельву к Баракоа. Но едва члены экспедиции вошли в горное селение, их задержала группа местных жителей. А этими жителями Бернардо были индейцы! Нуньес Хименес называет их ятерас, или индейцы из Ятерас, по названию реки, которая протекает через эту область.

Ятерасские индейцы приняли экспедицию крайне враждебно. Из группы мужчин, с ненавистью смотревших на пришельцев, вышел вождь и начал кричать: «Собирайте свое барахло и проваливайте отсюда, пока есть время! Это наша земля. И мы вас не пропустим». Маленькой экспедиции Нуньеса удалось, наконец, снискать доверие индейцев, и она затем уже без большой опасности могла продолжать свой путь. А поскольку Нуньес Хименес вернулся, а потом еще и на страницах журнала «Орта» рассказал о приключениях своей экспедиции, мы можем использовать его сведения (до того, вообще говоря, оставленные без внимания) в качестве главного аргумента в пользу организации экспедиции.

Свидетельство выдающегося кубинского географа помогло нам получить согласие и необходимую поддержку властей, и наконец мы могли начать подготовку к первой комплексной экспедиции, которая будет заниматься проблемой существования индейцев на современной Кубе.

 

Путумайо Кид и другие

В экспедиции участвовало шесть человек. Нам был предоставлен советский вездеход, приспособленный для езды в горах. Того, который сидел за рулем, звали Рафаэль Санчес. Это имя мы, однако, узнали только из его водительских прав. Себя он называл Путумайо Кид. Для кубинца слишком необычное, слишком претенциозное имя. Путумайо Кид не дал себя долго уговаривать и сам с гордостью рассказал, как приобрел его. Куба, главным образом собственно Гавана, была до революции неким кладезем наслаждений для иностранных туристов. Дома они не могли играть в азартные игры, и колеса рулеток завертелись в игорных домах Кубы. Дома они не могли ставить на игроков баскской пелоты и ставили на профессионалов здесь, в Гаване. Хотя в соседних Соединенных Штатах и существует профессиональный бокс, но все же сюда, на Кубу, и на Пуэрто-Рико ездили американцы и канадцы, чтобы потешить себя зрелищем черных «спортсменов», которые на ринге для вящего развлечения публики разбивали друг другу челюсти и выдирали брови. Такую профессию имел перед революцией и Рафаэль Санчес. Крепкий негр, твердые, мужественные черты лица-для зрителя просто идеальный тип боксера. Агенты быстро обратили внимание на молодого негра, натренировали его, и вот за большие доллары Рафаэль Санчес дрался со своими соотечественниками между веревок ринга. Однако звонкое испанское имя для боксера-профессионала не подходит. Поэтому менеджер наделил его именем Путумайо Кид. И с каждым ударом, который день за днем сокрушал Рафаэлю мозг, вдалбливалось молодому боксеру его новое имя. И одновременно из него выбивалось благоразумие, отвага и достоинство.

Новая кубинская власть запретила профессиональный бокс. А Путумайо Кид? Он умел водить машину и стал шофером. Однако многочисленные удары, которые бичевали мозг и нервы Путумайо Кида, сделали свое дело. Рафаэль Санчес за рулем нервозен, боится шоссе, боится горных дорог, пробуждается среди ночи. Услышав собачий лай, хватается за пистолет. За большие доллары у него взяли мозг и имя. Рафаэль живет воспоминаниями. Тогда, на ринге, он был молод и силен. Никто после борьбы не получал больше тех зеленых бумажек, чем Путумайо Кид. Но деньги и славу унесло время. У него осталось только экзотическое прозвище. И он важно говорит при знакомстве:

Господа, моя имя — Путумайо Кид». Путумайо Кид, конечно, совершенно исключительный случай. Я восхищаюсь девяноста девятью кубинцами из ста. Например, вот этим немолодым бородачом, что сидит на сиденье возле Кида. От бороды у него остался только небольшой кустик под подбородком. Его зовут Родольфо Пайарес, точнее говоря, лейтенант Пайарес. Там, в горах, на востоке в те годы еще бродили последние остатки контрреволюционных банд. Сотрудники Кубинской академии наук и Гаванского университета, которые снаряжали нашу экспедицию, подумали о безопасности путешествия. У лейтенанта Пайарес через плечо чехословацкий автомат, который в горах он не снимает даже в минуты коротких привалов, на боку пистолет. Лейтенанта Пайареса еще с мальчишеских лет интересовала археология. В выходные дни, а потом и во время отпуска он выходил искать индейские могилы, с несколькими столь же увлеченными товарищами раскапывал их, искал индейскую керамику, каменные и ракушечные инструменты первых кубинцев. Таких любительских археологических групп существовало в дореволюционной Кубе несколько. Часто они приносили больше вреда, чем пользы. На упорного Пайареса обратили внимание настоящие исследователи, научили его серьезно работать и, наконец, теперь лейтенанту Пайаресу предложили место в археологическом отделении Антропологического института Кубинской академии наук.

Жизнь выпускными экзаменами не кончается. И на Кубе пока не действует правило, что если ты чему-нибудь выучился, то это должно стать профессией на всю жизнь. Железнодорожник, а потом офицер Пайарес стал археологом — и неожиданно археологом хорошим. Он выпустил уже свою первую маленькую книжку и выпустит, наверное, и следующие. Лейтенант Пайарес имеет фактически две работы — он является профессиональным офицером, но вместе с тем работает еще и в Академии наук. Интерес к индейцам и военный опыт лейтенанта Пайареса буквально предопределили его место в качестве участника нашей экспедиции.

Третьим членом экспедиции был профессор Риверо, полное имя которого — доктор Мануэль Риверо де ла Калле, симпатичный человек, один из лучших знатоков культуры доколумбовых индейцев Кубы и, кроме того, заведующий известным Музеем Монтане при Гаванском университете. Задачей профессора Риверо, так же как и задачей двух других членов экспедиции, будет главным образом проведение антропологического исследования индейцев, если нам действительно удастся встретиться с ними. Предполагалось изучить физические особенности этих людей, и позже они должны будут сравниваться с физическими признаками первоначальных обитателей Америки, как они известны на основании палеоантропологических исследований в других частях континента.

Ту же задачу имеет и советский член этой международной экспедиции, ленинградский ученый, профессор Вульф Гинзбург, «Старик», как мы его иногда называли. Ему скоро семьдесят один год, но я бы этого не заметил. Он взбирается на самые высокие горы, проходит самые глубокие топи, вдобавок имеет хорошую экспедиционную подготовку: пять или даже шесть экспедиций на Алтай, в Каракалпакию и в горы Таджикистана. В нашей экспедиции профессор Гинзбург выполняет еще одну задачу. Как и многие другие антропологи, он изучал также медицину и является «по совместительству» врачом нашей экспедиции.

Такова, следовательно, первая четверка членов экспедиции. Три кубинца и советский антрополог. Другими двумя участниками экспедиции являются чехословаки — доктор Милан Поспишил и я. О нас двоих говорить не буду. Я должен только отметить, что оба мы по мере своих сил стремились, чтобы и наша работа внесла свои вклад в добрую славу, которую завоевала на Кубе наша родина трудом чехословацких рук и умов.

 

Подаренный череп

Эти шесть человек — водитель, военный и четыре научных работника отправились, следовательно, чтобы найти в неприступных горах самой восточной части Кубы последних индейцев сладкого острова. Мы едем в восточные горы. Но это еще весьма неточная цель! Нуньес Хименес указал название одного индейского поселения, того самого Бернардо, из которого тогда местные индейцы хотели прогнать его экспедицию, а из статьи Стюарта Кьюлена мы выписали, что «в шестидесяти милях западнее Баракоа живет (лучше сказать жило в 1900 году) 100 индейских семей». Но восточные горы обширны: местность без дорог и горы без конца, и поэтому нам нужна другая, более точная цель. Хотя мы везем с собой старые военные карты, составленные на основе аэрофотосъемки, которую на Кубе вела еще перед революцией одна американская компания, но названия поселении в горах, отмеченные на карте, пока нам совершенно ничего не говорят. Куда же идти? А главное — в каком направлении? На такие вопросы в Гаване мы ответа не получим.

Итак, одним ноябрьским утром 1964 года мы уезжаем из Гаваны, светящейся веселыми неоновыми огнями, далеко на восток, чтобы найти тех, которые жили здесь на Кубе задолго до того, как загорелась первая реклама, задолго до того, как выросли Гавана и Сантьяго. Задолго до Колумба. Область, которую мы наметили для наших поисков, охватывает восточнокубинские округа Гуантанамо, Ятерас и Баракоа. Мы решили выбрать оперативной базой Гуантанамо. И вот наш газик час за часом три дня все жмет на восток. Мы уже проехали Матансас и Санта-Клару, Сьего де Авилу, Камагуэй, Ольгин и Сантьяго-де Куба и, наконец., в начале ночи на третий день въезжаем в город Гуантанамо. Мы находимся в 1100 километрах к востоку от Гаваны. Живо в постель, завтра с утра у нас начинается настоящая работа!

Работа — означает в данном случае найти а Гуантанамо людей, которые могли бы нам что-нибудь рассказать о горных территориях самой восточной части Кубы, а главное — об их обитателях. Сначала посещаем доктора Солера Сансаррурена, историка и архивариуса города Гуантанамо. Он живет уже тридцать лет в этом городе.

— Да, говорят, что в горах доныне живут индейцы ятерас, Сам я, конечно, там никогда не бывал, а сюда вниз люди с гор также никогда не спускаются. Но больше меня вам мог бы о них рассказать баптистский священник Молина.

Священник-баптист Молина? Сразу же отправляемся в баптистский храм Гуантанамо, в котором служит Молина. Никогда до этого не был я в баптистском храме, но и в этот раз не успел его хорошенько рассмотреть, поскольку священник забросал нас целой кучей сведений, которые хотя с религией и баптистской церковью мало имеют общего, но для нас могут быть весьма полезными.

Достопочтенный Молина в свое свободное время, как некогда и наш лейтенант Пайарес, занимался археологией. Искал под поверхностью земли следы давнего индейского расселения в своем округе. Хотя живые индейцы его не интересуют, он все же записывал многое из того, что ему рассказывали люди за те четверть века, что он работает в Гуантанамо, о жителях горного района Ориенте, И вот, когда после многочасовой беседы мы выходим из канцелярии баптистского храма, у нас на картах уже отмечено место, которое, по мнению Молины, могло бы быть самым удобным исходным пунктом в эти неприступные места в горах. Оно называется Монте Верде.

Лейтенант Пайарес уносит подаренные нам несколько украшений из ракушек доколумбовых индейцев, которые Молина нашел в одной из пещер округа, а профессор Ривера несет из его дома череп, подлинный таинский, искусственно деформированный череп, самую ценную археологическую находку баптистского священника (ныне этот череп украшает коллекции университетского Музея Монтане в Гаване).

Итак, завтра мы уже можем тронуться в путь…

 

К индейцам в восточные горы

На следующий день утром наш газик уже бежит по ровной дороге, потом сворачивает в горы. Машина прошла бы при наличии цепей до Фелисидад де Ятерас. Но цепей у нас нет. Узенькая дорога ведет прямо в облака. Повороты, опять и опять повороты. Теперь мы едем прямо над разверстой пастью глубокой долины. Рафаэль (простите меня, Рафаэль, я забыл), то есть Путумайо Кид, почти побелел лицом, смотрит перед собой и тихо ругается. Не знаю, к кому относятся эти горькие проклятия. То ли к дороге, то ли к индейцам, то ли к нам — сумасшедшим, которые неизвестно что хотят увидеть в этих горах проклятых?

Машина скользит, вчера и позавчера здесь был ливень. Неподалеку находится наидождливейшее место Кубы — там выпадает 3800 миллиметров осадков в год. Внизу светит солнце, а здесь ежечасно дождь. Тропинка быстро превращается в илистый поток, месиво грязи, которое позже мучило нас больше, нежели голод и холод. А потом начался труднейший участок пути — Пасо де Муэртос — Перевал мертвых. Бодрящее названьице!

На этом перевале вечная грязь, в которой увязает большинство машин, карабкающихся на Ятерас. И наша, к великому удовлетворению Путумайо Кида, также застряла. Выпрыгиваю из машины, хочу подтолкнуть ее, но тут же по колени утопаю в грязи. Ничего сделать нельзя. Дальше и в самом деле не проедем! Рафаэлю придется остаться у машины; правда, скучно ему не будет, ибо мы не единственные, кто застрял на Перевале мертвых. Позже его, вероятно, вызволят. А мы дальше должны идти уже пешком…

Распределяем снаряжение. А его порядочно… Что, собственно, мы несем с собой? В первую очередь продукты: сухари, рис, сгущеное молоко, мясные консервы, шоколад, немного рома, а также соль и сахар, потом, конечно, лекарства, бинты, гамаки — давнее индейское изобретение, с которым мы теперь к индейцам возвращаемся, несколько шерстяных одеял, карты, антропометр и некоторые другие приборы для наших антропологических обследований, а также еще оружие. Оружия не люблю. Но мы должны его иметь. Там, в горах, еще нет полного мира.

Каждый несет свою часть груза, только «старику» — профессору Гинзбургу мы стремимся дать ношу полегче.

Начинаем подниматься. Первые шаги пути по индейскому Краю. Первые шаги утомительного марша, который, как нам потом казалось, никогда не кончится. Пять человек идут, бредут в скользкой мешанине грязи шаг за шагом, метр за метром. Начинается дождь. Мокрые, грязные и усталые, мы приходим, наконец, в первую деревню-Фелисидад до Ятерас. Крохотное селение, исходная база караванов мулов, которые отсюда идут дальше в горы. Около Фелисидад до недавнего времени Куба определенно кончалась и начиналась страна под названием Hie sunt leones — здесь живут львы .

Проводник каравана мулов показывает в небеса: — Если пойдете этим направлением, то дойдете до поселка Монте Верде. И там, там уже живут индейцы.

Да, это то Монте Верде, о котором нам рассказывал Молина. Благодарим проводника каравана и отправляемся в дальнейший путь. Мулов у нас нет, следовательно, мы должны тащить свой груз на собственном горбу. За Фелисидад переходим вброд горный поток. Первый из тысячи, которые, вероятно, еще встретятся на предстоящем пути. И опять дождь. Как вчера, как и все последующие дни.

Монте Верде и в самом деле в небесах. Тучи трутся о вершины гор. разрываются и льют потоки воды на эту невеселую деревню. Мы добрались туда после единственного короткого привала в роще диких апельсинов — лим, как их тут называют, только к вечеру. Рядом стоит необычный дом. Это ЛКБ — отделение борьбы против бандитов. Неприступные, дикие, затуманенные и дождливые горы служили в то время укрытием для всея реакционеров, выступавших против республики. И здесь я увидел своего первого кубинского индейца, именно здесь, на станции Монте Верде, в обычной деревенской одежде, но в берете милиционера и с автоматом в руке.

 

Поиски Рамиреса Рохаса

Да, этот строгий страж горного гарнизона, насколько я Понимаю, бесспорно индеец. Наряду с физическими признаками, выразительно характеризовали в нем индейца, об этом свидетельствовал еще один признак — его имя. Дело в том, что в публикациях, в которых говорится о послеколумбовых кубинские индейцах, указываются лишь два имени местных индейцев Рамирес и Рохас.

Нуньес Хименес вспоминает, например, что вождь индейцев,

с которым встретилась в Бернардо eго экспедиция, именовался Целестино Рохас. А доктор Кьюлен вспоминает, как во время вечерники в баракоанском клубе «Унион» президент клуба рассказывал, что «в шестидесяти милях от Баракоа живет около ста семей индейцев, которые именуются Рохас и Рамирес»!

С полным правом я мог, значит, считать, что два этих имени являются не только обычными фамилиями, но для американиста, который отравился искать индейцев, и путеводной нитью, свидетельством возможного индейского происхождения носителей этих имен. Я задал милиционеру ЛКБ, бесспорно индейцу, вопрос, который я для своего первого индейца уже давно приготовил:

— Вас зовут Рамирес или Рохас? Спрошенный с воодушевлением подтвердил:

— Да, compadre, меня зовут Рамирес Рохас (кубинская фамилия всегда составляется из фамилии отца и фамилии матери). Ты меня знаешь?

— Нет, не знаю. Но я хотел бы с тобой познакомиться, Рамирес.

А также со всеми остальными, которых зовут так же, как тебя. Видишь ли, я пришел искать в горах именно Рамиресов и Рохасов.

После этих слов мой собеседник потерял сдержанность, строгость и воинскую выправку, которые требуются от милиционера, и рассмеялся.

— Мне жаль тебя, compadre. Здесь, и еще больше там, за горами, в долине Сан Андрес и Ла Эскондида, в Левисе и Ранчерии, в Паленкито и Каридад де лос Индиос, там всюду живут

только Рамиресы и только Рохасы. Все мы, собственно, одна семья. Но даже я не знаю всех. А живу тут с рождения.

Я ему, конечно смешон. Но благослови его боже зa эту насмешку. Ведь я как раз узнал то, что хотел узнать, во-первых: «Мы здесь все Рамиресы и Рохасы» — это означает, что здесь живет ряд людей, как мы хотим верить, действительно индейского происхождении, и, во-вторых; милиционер сказал, что Рамиресы и Рохасы живут также в Сан Андресе, Ла Эскондиде и еще в других местах. Он, собственно, не мог лучше указать дальнейшую трассу, по которой нам следует вести свои изыскания. Наш разговор (первый индеец был для меня как первая книжка под рождественской елочкой, я бы ее рассматривал и беседовал бы с нею до ночи) прервал командир станции, которого приход подозрительных иностранцев оторвал oт ужина.

Командир горной роты ЛКБ обязан не доверять неизвестным. В горах тогда бродили часто очень опасные люди. Но ледок не доверия быстро растаял. И вскоре Исидоро (так его звали) пригласил нас в свою «главную ставку», из которой он контролирует всю эту зону внутренней горной части Ориенте. Исидоро не индеец. Он сказал нам, что пришел сюда совсем недавно, его дом на севере — в Саге, но свой район он знает хорошо и знает также, где живут люди, которые могли бы нас интересовать. И снова повторяет названия поселков, которые я уже знаю от Рамиреса Рохаса. Исидоро их часто посещает. Ведь он там всюду имеет своих солдат-добровольцев. Только командиры отрядов ЛКБ являются кадровыми военными. Личный состав этой надежной стражи в горах составляют добровольцы, люди. дважды, а зачастую и трижды в неделю покидают свои поля, чтобы помогать хранить спокойствие острова.

Потом у огня Исидоро рассказал нам десятки историй, малых и больших драм, которые принесла здесь, в горах, вокруг Моте Верде эта борьба с бандитами. Я еще не подозревал, что через несколько месяцев, во время следующей экспедиции, мы попадем прямо в центр такого столкновения, на поле боя этой необъявленной войны.

Военные рассказы угасают с последними языками огня. Но нам еще не хочется спать… Снова и снова мы расспрашиваем о местных жителях. А потом обращаемся к Исидоро с просьбой дать нам носильщика.

Исидоро немного задумывается и потом говорит:

— Я дам вам, товарищи, Гойю. Это лучший носильщик и лучший погонщик мулов в здешних краях. И знает горные тропы, как никто другой.

— Как же его зовут, Гойя? — Да, Гойя. Мы так называем его, но его, собственно, зовут Грегорио Рамирес. Там, в поселке, где он живет, обитают одни Рамиресы. И мы, значит, для отличия зовем его Гойя.

Нам повезло!

 

Затерянная долина

С Гойей мы познакомились, конечно, уже утром. А пока была ночь, первая ночь и первый ночлег на индейской земле. Меж четырех столбов мы подвесили гамака и легли в них. Однако гамак узкий, и удобство дает только тому, кто умеет им пользоваться. Укротить гамак, все равно что укротить жеребца. Но мой был особенно непослушен. Распознав во мне неопытного «спальщика», он «оборонялся», и, когда я собирался перевернуться на другой бок, гамак сразу же сбрасывал меня на землю. Так я, как эскимос учится плавать в каяке, учился поворачиваться в гамаке. Теперь, после нескольких ночей на разных бивуаках мы управляемся с гамаками с уверенностью профессиональных канатоходцев. Но тогда! В одном гамаке пытался повернуться профессор Гинзбург, в другом стремился уснуть Милан Поспишил. Не спали и кубинцы. Поселок Мойте Верде лежит в местах пустынных и диких. На открытом плато ночью дует холодный ветер, ртуть термометра вопреки информации учебников о тропическом климате Кубы здесь, в горах, падает к полуночи почти до нуля. Мы ругаемся. Милан бранит гамак, кубинцы — мороз.

Я встал, чтобы немножко пройтись. Небо простиралось низко над землей, хотелось тронуть ближайшую звезду. Веселые и молодые звезды золотили весь небосвод, и я смотрел туда, где это низкое небо встречалось с горой. Там за лесом живет Гойя, там за лесом — похоже, что и в самом деле, — начинается мир индейцев.

Нам не пришлось искать Гойю. Утром он пришел на станцию с мулом сам. Как и все индейцы, которых я потом здесь узнал, Гойя тихий, не бросающийся в глаза, с виду замкнутый, почти печальный.

Мы нагрузили на его мула все, что возможно. Остальное будем нести сами. Потом простились с командиром Исидоро и с миниатюрным селением Монте Верде. Конечно, вскоре опять начался дождь! Путь, который в сухой период был бы почти туристской прогулкой, становится адом. Шаг за шагом мы продвигаемся в этой часто полуметровой грязи в направлении Сан Aндpeca. Дорога исчезла под грязным месивом, но заблудиться мы не можем, справа и слева тропу стережет лес, почти джунгли.

А девственный лес поет. Никогда потом я уже не слышал этого удивительного оркестра. Первую скрипку в нем играют какие-то горные сверчки, жужжащие мухи, мерзкие москиты. шумят тонкие листья диких апельсинов. А сверху по этой непроницаемой крыше девственного леса стаккато барабанит дождь.

Только колибри, которых я на этой дороге увидел на Кубе впервые, невзирая на полные потоки, невозмутимо перелетают с куста на куст, крохотные, как шмели, и очаровательные. Когда я после чертил карту дороги, то назвал этот длинный отрезок между Мойте Верде и Перевалом живых — Дорогой колибри.

С обеих сторон дорога колибри окаймлена девственным тропическим лесом. Только в одном месте слева от дороги открывается свободное пространство. Здесь некогда индейцы выжгли часть джунглей, посадили маниок, батат, бананы, а вокруг горного поля поставили свои хижины, маленькие, как игрушки. Та, что ближе к дороге, принадлежит Гойе. Правильнее, не только ему, в хижине две комнаты, в одной из них живет наш индейский носильщик со своей женой Викторией Рохас Рамирес и четырьмя детьми (Гойе в этом году исполнилось 29 лет), а в другой живет другая семья — негры с Гаити.

Наши антропологи начинают свои исследования с дома Гойи. А потом отправляются и в остальные хижины затерянного безымянного поселка. Немного просохнув под крышами индейского селения, мы решаем продолжать свой путь. Дождь льет, разумеется, как и прежде, даже, может быть, еще больше. Сколько километров нам еще остается до Сан Андреса? Гойя утешает: «Уже только два часа!»

Дорога все поднимается, хотя и понемногу. Вдруг джунгли сразу исчезают и мы оказываемся на небольшом перевале. Длинный, утомительный путь стоил этого прекрасного вида. Защищенная со всех сторон высокими горами, покрытыми девственным тропическим лесом, лежит в долине речки Сан Андрес деревня того же названия, а вокруг нее несколько других индейских селений. Мы стоим на перевале, от хлещущего дождя нас теперь уже не защищают, как раньше, ветви деревьев, но зачарованные красотой пейзажа, мы этого не замечаем. А Гойя показывает мне:

— Здесь, за той горой, живет Эвариста, там — Валенсио, которой в этом году будет сто девять лет. А там, где зреет кофе, живет мой двоюродный брат — Карлос Рамирес.

Тот, кто посмотрит с перевала на эти самые затерянные на свете деревни, наверняка поймет, почему индейцам удалось пережить здесь ужас конкистадорских лет. Сюда, в эту далекую долину, замкнутую со всех четырех сторон света горами и зарослями джунглей, конечно, не смог вступить ни меч, ни крест завоевателей. Индейские горы открылись, только когда победила кубинская революция. До этого это была долина без короля, долина без бога. Я в экспедиционной карте так и наименовал Сан Андрес: Долина без бога. А перевал, на котором кончилось наше тяжкое путешествие с Перевала мертвых, я окрестил Перевалом живых. Кто дошел до перевала, тот оставляет все страдания позади. Начинается спуск…

Останавливаемся у первой хижины. Печальные развалины маленького дома без стен и с разломанной крышей стережет старик. Конечно, индеец. Ему больше восьмидесяти лет. Циклон «Флора» уничтожил его хижину, в которой он жил всю жизнь. Внизу в деревне у него дочь, но отсюда ему уходить не хочется. Он посиживает у огонька, который разводит на утрамбованном полу разломанной лачуги, с утра до вечера один, и только случайные путники являются единственными людьми, с которыми он может поговорить. Я проходил между Перевалом живых и Сан Андресом еще дважды и всегда встречал здесь дедушку, у которого «Флора» отобрала и дом, и радость.

В Сан Андрес мы идем наверняка. Гойя уже знает, какие люди могут нас интересовать. Он ведет нас в такие хижины, где живут чистокровные индейцы. Наши антропологи, естественно, интересуются не только индейцами, но и индеанками. А для такого обследования нам необходимо сотрудничество с какой-нибудь местной женщиной, умной и сообразительной. И такую помощницу нам Гойя находит. Ее зовут Нельба Роза Ромеро Рамирес. Ей двадцать два года, типичная ятерасская индеанка, и, по правде говоря, самая красивая индеанка, которую я видел во время своих путешествий по горам Кубы.

Работы у нас теперь по уши. Приходится разделиться на две группы. Все (мы все же мужчины) хотели бы идти с Нельбой. Но это не проходит, и другую группу по Сан Андресу повела мать Нельбы. Мы работали в Сан Андресе в тот день до наступления ночи. Ходили от хижины к хижнне, от селения к селению в этой Долине без бога, а когда взошла луна, снова разбили здесь свой лагерь — кампараменто, Гойя долго еще посвящал нас в искусство спанья в гамаках, но мы так устали, что заснули бы и стоя. «Спокойной ночи, Гойя! Спокойной ночи, Нельба! Теперь нужно спать…»

На следующий день наша экспедиция покидает Сан Андрес. Дождь-неужто он никогда не перестанет идти? — припустил еще пуще. Мы хотим сегодня выйти из деревни Сан Андрес в восточном направлении, пересечь горы и дойти до района, где, это уже теперь наверняка знаем от минимум двадцати информаторов, живут почти исключительно индейцы. Нашей целью является одни из поселков этого района — Ла Эскондида.

Совсем рядом, около километра за Сан Андресом, есть маленький поселок, где мы хотим познакомиться с несколькими индейскими старушками. Одной якобы девяносто, другой сто три, а третьей, как утверждает Нельба, даже сто девять лет. Этот километровый участок пути к старушкам мы шли более часа. Грязь по пояс, она нам уже почти не давала возможности передвигаться. С трудом вытаскиваем друг друга, выглядим страшно, но теперь это неважно.

Когда мы простились со старушками, то должны были решить, как идти дальше. Нельба и Гойя знают, конечно, дорогу: надо идти сначала на Вега де Торо, затем через горы и далее до Эскондиды. По пути надо пересечь двадцать восемь бродов. В этом ливне мы бы утонули в первом же из них. Итак, ничего не остается, как вернуться. Отступать всегда трудно. Прощаемся с Нельбой. И начинаем обратно подниматься на Перевал живых. Восхождение было отвратительным, дождь хлестал в глаза, сбивал с ног, но мы все же поднимались по камням, по обнаженным скалам. За Перевалом живых на Дороге колибри — грязь; собственно, грязью это было вчера. Для того, по чему мы теперь бредем, чешский язык не создал подходящего названия. У каждого из нас есть теперь только единственная, постоянно повторяющаяся задача: вытянуть из грязи левую ногу, стать на правую и надеяться, надеяться, что по счастливой случайности на дне этой потрясающей каши ступня найдет камень или другую опору. Отход от Сан Андреса был, без сомнения, самым тяжким моментом в нашей экспедиции. Но тогда я впервые и по настоящему увидел и оценил своих мужественных и невероятно стойких товарищей по экспедиции!

 

Каменный рубеж

Итак, в область, о которой мы не сомневались, что она является настоящим центром жизни современных кубинских индейцев, к западу от Сан Андреса, мы не проникли. Мы отступили

сначала в Монте Верде, затем — до Фелисидад де Ятерас, а оттуда вернулись на нашу исходную базу в Гуантанамо. Здесь мы до-полнили свое снаряжение, досыта наелись, взяли новые припасы и на третий день утром тронулись снова в путь, чтобы проникнуть в неприступную область с другой, южной стороны. Горная дорога была еще хуже, чем та, первая, которая вела нас на Фелисидад де Ятерас. Самый же ужасный отрезок ждал нас там, на границе неприступных гор, где дорога взбирается по страшным каменным ступеням на высоте двухсот — трехсот метров над стремниной бурного потока — Ятераса.

В названии рубикона этой второй части нашей экспедиции тоже имеется слово «смерть». Только на сей раз не перевал, а Поворот мертвых. Но это не только повороты той дороги, которая делает из Поворота мертвых врата ада индейской земли. Гораздо более опасны те каменные ступени, на которых машина буксует, а буксование — это значит свободное падение с этих трех сотен метров и потом, конечно, смерть на каменных порогах пенистой реки.

Водители, которые в силу своей профессии обязаны въезжать и съезжать с этой смертной лестницы, ведут, естественно, точный учет жертв Поворота мертвых. В нынешнем году в Ятерас свалилось ровно четырнадцать машин. Пятнадцать — это дьявольски круглая цифра. Будем мы пятнадцатыми? Путумайо Кид не хочет. Отказывается вести машину. Тут ничего странного нет. При восхождении на каменную лестницу даже стоит дом, в котором живет шофер, своего рода лоцман, который проводит машины через Поворот мертвых. Мы его нанимаем, и за руль садится новый водитель. Пятнадцатыми мы не стали.

В отличие от нашего первого пути в горы, где подъем был хотя и значительным, однако не очень резким, здесь, на втором маршруте, низменность отделена от гор крутой каменной стеной. А наверху все другое: климат, ландшафт и главное — жители. Вся эта территория совершенно замкнута, отделена от остальной части Кубы могучими преградами. Преградами, которые пять столетий защищали тех, которых я пришел сюда искать, — коренных индейцев Кубы.

Теперь, когда я уже знаю от Гойи и от десятков других индейских информаторов ряд эпизодов из истории ятерасов, могу попытаться представить, как эти последние индейцы Кубы спаслись. Они ушли в горы очень скоро после первой встречи с белыми. Конечно, какое-то время до ухода они все же имели контакты с испанцами. Доказательства? Их несколько. Первое из них заключено в самих именах ятерасских индейцев: Рамирес и Рохас. Посмотрим, о чем говорят эти имена.

Рохас, точнее говоря, Мануэль де Рохас, имя которого приняла одна половина ятерасских индейцев, был двоюродным братом завоевателя Кубы Диего де Веласкеса. Он пришел на Кубу с первыми конкистадорами, а позже стал самым высшим владыкой на Кубе — он был назначен губернатором острова.

Приблизительно в то же время (в 1528 году) первым епископом Кубы и официальным «защитником индейцев» становится Мигель Рамирес. Этот высший духовный функционер осчастливил своим именем вторую половину восточкокубинских индейцев.

Ятерасские индейцы, Рохасы и Рамиресы, приняли, следовательно, от главных властителей Кубы свои нынешние испанские фамилии. А главное — они приняли от завоевателей их язык. Поскольку же потом индейцы укрылись в свои недоступные горные укрытия, язык, на котором они сегодня говорят, сохранил никоторые весьма устаревшие черты. В одной индейской хижине я был, например, свидетелем, как молодой индеец, который вошел в комнату, попросил сначала главу семьи благословить его, как это делалось в Испании несколько сот лет назад. А патриарх ему ответил; «Asi sea!» (Восстань же!) Я спросил, как ответить старшему, уважаемому мужчине или женщине. Ответ должен звучать: «Dios te bendida!» (Благослови тебя бог!)

После короткого периода контактов с испанцами, стенами которого являются и эти древние обороты в языке, ятерасские индейцы ушли в горы. Не хотели гнуть спину на полях помещиков, не хотели умирать в медных шахтах Эль Кобре. Эль Криста и Альто Сонга. Их укрыли горы. Каменная стена, за которой они скрылись, была для испанцев непреодолимой.

Индейцы установили на более чем четыре столетия между своими селениями и остальной Кубой, где господствовали колонизаторы, границу, которую редко кто переступал. Ятерасекие индейцы свою свободу тщательно охраняли, и это удавалось им весь долгий период испанского владычества на Кубе. Однако, когда жители остальной части Кубы начали бороться против испанского ига, ятерасы не присоединились к ним, опасаясь потерять и в этом случае свою независимость от всех. А когда на их территорию в начале первой кубинской войны за независимость (так называемая «война десяти лет») вступили отряды кубинских патриотов, индейцы боролись против них, пока, наконец, не изгнали со своей земли.

Также враждебно вели себя ятерасы по отношению к кубинским патриотам во время второй освободительной войны (1895 год). Именно индейцы из Ятераса перебили экипаж судна «Онор», одного из экспедиционных кораблей, на которых на остров тайно переправлялись кубинские патриоты из эмиграции. А когда потом вступили в индейские горы повстанцы Мамби, Масео и Флоро Кромбете, которые хотели оттуда вести борьбу против испанцев, индейцы не давали им покоя и непрестанно на них нападали. Так индейцы стали, не понимая этого, помощниками испанских колонизаторов в их борьбе против освободителей Кубы. В беспощадной защите своей земли убили здесь тогда ятерасы и одного из самых знаменитых повстанцев — Флоро Кромбете.

Так и кубинское буржуазное государство, рожденное на крови тысяч патриотов, не сумело включить в свою территорию эту удивительную «индейскую республику» в горах. Это был все еще неприступный и непознанный мир. Когда во время правления президента Альфредо Сайаса кубинские войска попытались впервые вступить на эту индейскую территорию, ятерасы оказали им у Каухери решительное сопротивление, в бою убили несколько солдат, а десятки других ранили. Самая серьезная попытка кубинской армии силой захватить этот индейский мир опять, следовательно, кончилась победой индейцев.

Только в годы второй мировой войны наконец наступает некое неофициальное перемирие между индейцами и остальной Кубой. В тот период на эту чисто индейскую территорию приходит, по-видимому, и первые неиндейцы. Тогда, например, посетил деревню Ла Эскондида ливанский араб Хедиак, отец Хуана Хедиака, в чьем поврежденном циклоном доме мы потом организовали свою базу.

 

К самым маленьким людям Америки

Ла Эскондида является одним из типичных индейских поселений в этой «стране индейцев». Другие индейские семьи живут в Паленкито, Каридад де лос Индиос, Бернардо и нескольких других деревнях, селениях и хуторах в горах.

Каковы они, как, собственно, выглядят эти современные кубинские индейцы? Индейцы, существование которых еще очень недавно вызывало столько сомнений? О том, что ятерасы действительно индейцы, узнает с первого взгляда каждый, кто хотя бы раз в жизни видел индейца. Некоторые физические признаки, которыми индейцы ятерас существенно отличаются от остальных групп неиндейского населения Кубы, здесь, в провинции Ориенте, для нас были особенно заметны. У ятерас, как правило, весьма длинные, мягкие, очень темные волосы, кожа цвета корицы, темные глаза, очень слабо развита растительность на лице. Но и неспециалист и профессиональный антрополог сначала обратит внимание, как малы ростом эти кубинские индейцы.

Антропологи нашей экспедиции обследовали несколько сот ятерасских индейцев. Для примера возьмем взрослых членов одной семьи, которая имеет в документах экспедиции обозначение F — 9. Я выбрал ее потому, что она не так многочисленна, как большинство других индейских семей.

Отец- Хесус Рамирес Рохас, родившийся в 1918 году, имеет рост 143,8 сантиметра. Его жена Виталина Рохас Рамирес имеет рост 133,2 сантиметра. Последним лицом старше пятнадцати лет является в семье дочь Вирхен. Ее рост 135,8 сантиметра. Приблизительно так же велики, лучше сказать, так же малы все чистокровные индейцы ятерас. Некоторые ятерасы, однако, еще меньше. Так, например, в семье, которую я вдвоем с профессором Гинзбургом посетил последней в Ла Эскондиде, в семье Деметериа, имеются три взрослые женщины. Рост двоих по 130 сантиметров, третья даже 129! Такой иногда почти карликовый рост является, следовательно, самым характерным признаком принадлежности индивидуума к группе так называемых ятерасских индейцев. Мы можем, следовательно, полагать, что здесь встретились с самыми маленькими людьми, самыми маленькими индейцами Америки, высотой своего тела подобными только людям немногочисленных племен, населяющих венесуэльскую Кордильеру де Периха: айапа, ирапа, миририпа, шупата и главным образом марака, которые несколько десятилетий назад посетил шведский американист Болиндер во время своей экспедиции.

Перечисленные и некоторые другие физические признаки этих, одних из «самых маленьких людей Америки» дали потом возможность антропологам нашей экспедиции отнести ятерас к так называемым бразилидам в соответствии с антропологической классификацией немецкого профессора Эйкштадта, или же к подгруппе так называемых амазонидов по наиболее часто используемой в настоящее время американистами классификации аргентинца Имбеллони.

Индейцы ятерас живут и нескольких деревнях и поселках общин Ятерас и Гуантанамо в восточных горах Кубы. Живут в небольших хижинах, которые развились непосредственно из бойио предколумбовых индейцев. Эти хижины иногда от древних жилищ индейцев вообще почти не отличаются. Свои «дома» ятерас строят из сплетенных ветвей, стены обмазывают глиной. Иной раз при постройке хижин и лачуг используют пальмовые листья. Более богатые ставят дома из досок. Каменных или кирпичных построек я ни в одной из индейских деревень не заметил. Хижины имеют одну, иногда две и три комнаты. Внутри мебели почти никакой, только более богатые имеют кровати, а посередине хижины — стол с несколькими стульями, остальные спят в гамаках. Разжигают огонь и готовят еду в большинстве случаев вне хинины на высоких очагах, как правило, защищенных крышами. Топливом служит дерево или древесный уголь. Одеждой эти индейцы ныне никак не отличаются от остальных жителей гор Восточной Кубы.

Главным занятием кубинских индейцев является земледелие. Они возделывают, иногда весьма примитивно, свои маленькие горные участочки, подобно предкам выращивают главным образом маниок (из муки которого часто пекут и свой плоский хлеб касаве), батат, юкку, кукурузу. От европейцев (правильнее сказать, при их посредстве) ятерасы восприняли только выращивание кофе. Едят индейцы очень мало и, как правило, только дважды в день.

Индейские семьи, как мы уже знаем, очень многодетны. Двенадцать, а иногда даже шестнадцать детей — не исключение. Здесь в горах еще существует многоженство. Я работал, например, с профессором Гинзбургом на хуторе, образованном четырьмя хижинами, в каждой из которых жили дети одного индейца, который имел четырех жен, и все жены очень хорошо ладили между собой. В этой семье насчитывалось несколько десятков детей.

Во главе каждого индейского поселения стояли вплоть до середины двадцатого столетия местные вожди, которых ятерасы обычно называли касиками. Например, касиком в Ла Эскондиде был Лади Рамирес, который жив доныне. Этот эскондидский индейский вождь должен был быть равным среди равных, но таковым не был. С течением времени Лади присваивал себе постоянно все больше и больше сельскохозяйственной земли в окружающих селениях. Землю, которую еще несколько поколений назад совместно обрабатывали все жители этой индейской деревни и которая, следовательно, «никому не принадлежала» или, лучше сказать, принадлежала всем. Вождь Лади был единственным, который перед победой революции бывал «там внизу» в креольской низине, и был также единственным, кто во всей Ла Эскондиде умел читать и писать. И он заботливо охранял это таинство письма от своих соплеменников. У касика Лади самый красивый во всей деревне дом.

Мы уже знаем, что теперь ятерасские индейцы говорят на испанском, хотя и несколько устарелом языке. Они, следовательно, не сохранили своего исконного аравакского языка. И также не сохранили ни своих песен, ни подлинных индейских танцев, сопровождающихся хором. Из подлинной музыки кубинских индейцев, однако, осталось знакомство с ее основным инструментом — гуамо, который я видел во многих индейских семьях. Гуамо — это большая раковина, в передней стороне которой вырезается отверстие. Этот несложный духовой инструмент индейцы прежде использовали для музыкального сопровождения своих танцев, а также для отпугивания циклонов от своих бойио. Ныне гуамо служит ятерасам уже только для созыва членов семьи или для объявления тревоги, когда, например, в окрестностях появляются бандиты.

Эхо того «другого мира» доходит теперь уже и к этим, прежде наиболее изолированным обитателям острова — индейцам из Ятераса. Там — в Монте Верде, в Сан Андресе — сношения с неиндейской Кубой ныне уже довольно часты. С наиболее отдаленными селениями Паленкито и Каридад де лос Индиос контакты еще затруднены. Но они существуют. И будут постоянно расширяться. А однажды эта невидимая преграда, отделяющая Ятерас с Каридад де лос Индиос, Бернардо, Ранчерией, Паленкито, Льюис и «моей» Ла Эскондидой, полностью рухнет — преграда, которая выполнила свою задачу, поскольку спасла ятерасских индейцев от полной ликвидации в эпоху конкисты, от испанских солдат в колониальную эпоху, от креольских латифундистов в эпоху «свободной» буржуазной республики.

 

Снова к индейцам — на этот раз с кинокамерой

Итак, наша первая экспедиции к ятерасам проверила и доказала бесспорность существования кубинских индейцев, а ее антропологи обследовали несколько сот членов этой индейской группы. Поэтому мы вернулись домой, то есть в Гавану, с хорошим чувством победы. Моя работа на этом, разумеется, не кончилась. Я хотел бы отправиться к этим индейцам, как только мне позволит время, а главное, мои довольно ограниченные финансовые средства, или один или лучше снова с экспедицией, составленной на сей раз исключительно из этнографов, по возможности кубинцев, которые знают и культуру остальных групп неиндейского населения. С экспедицией, которая более исчерпывающе ответила бы на другой важный вопрос: сохранили ли и до какой степени эти люди, которые с антропологической точки зрения бесспорно являются индейцами, некоторые черты своей первоначальной индейской культуры.

Но еще до этой рассчитанной на долгий срок экспедиции — ибо этнографическое исследование требует долговременного пребывания в избранном населенном пункте или области-я хотел отправиться к индейцам с камерой, чтобы на кинопленке впервые показать миру этих людей, которые «не существовали», и чтобы убедить в их существовании некоторых Фом неверующих даже непосредственно в кругах местной кубинской научной общественности.

Счастливый случай помог мне эту экспедицию осуществить уже всего несколько недель спустя после возвращения из прежней экспедиции, ибо в Гавану приехали два опытных чехословацких кинематографиста-документалиста. Я посвятил их в свои планы, и убеждать их пришлось недолго. Слово за слово, и я приобрел для новой экспедиции двух членов, вдобавок с богатым кинематографическим опытом. Четвертым членом экспедиции стал молодой испанист Мирослав Ленгхардт из университета имени Коменского в Братиславе, который в то время учился на Кубе и сопровождал обоих документалистов по стране в качестве переводчика. Четыре человека — это уже достаточная бригада для съемки хорошего научно-популярного фильма.

Я решил новую экспедицию повести по известному уже мне маршруту: Гавана — Сантьяго- Гуантанамо — Фелисидад де Ятерас. Основным нашим транспортным средством был снова советский вездеход. С помощью некоторых знакомых в Монте Верде мы получили для экспедиции также лошадей, четырех превосходных лошадей и двух мулов. Кинокамеры везем две: западногерманскую «Аррифлекс» и швейцарскую «Пеллар-Болекс», а также несколько тысяч метров кинопленки, батареи, штативы и батарейный магнитофон «Маианк». В качестве проводника я снова приглашаю Гойю — своего лучшего индейского друга.

Итак, мы тронулись в путь. Я еду верхом на ленивой кобылке Сангиле. Опять по Дороге колибри, по которой два месяца назад мы брели в невообразимой грязи. Но на сей раз погода сухая. И снова мы выезжаем па Перевал живых, посещаем Сан Андрес и остальные индейские поселения Долины без бога. Потом мы пытаемся на лошадях пройти длинный отрезок между обеими ятерасскими областями — между Сан Андресом и Эскондидой. Кони переходят горные речки вброд. Опускаемся и поднимаемся, поднимаемся и опускаемся и, главным образом, переходим броды — десятки, десятки бродов.

Это и для коней, и для ездоков — опасная игра. Камней в реке как следует не разглядишь, и самый спокойный конь может поскользнуться на камне. Падение же с лошади во вспененную воду наверняка никакой приятности всаднику не доставит.

Приходит ночь. Кони шагают под надзором луны, которая освещает эти заброшенные горные склоны, а затем в лунном свете возникает знакомая долина Ла Эскондиды. Здесь мы уже не заблудимся.

…Арабский торговец не отказывает в гостеприимстве и на этот раз. Его просторный дом напоминает мне дни моей первой экспедиции к индейцам Ятерасских гор. Чувствую себя здесь как дома. Я опять среди кубинских индейцев.

В первый раз мы посетили их два месяца назад с циркулями и антропометром. На этот раз наши мулы несут кинокамеры. У меня же вдобавок в рюкзаке для каждого эскондидского индейца, с которым я здесь встретился в прошлый paз, есть маленький подарок — его фотография, которую я сделал при первом посещении. У нас фотоаппарат и фотоснимок являются совершенно обычным элементом жизни, вещью, которой мы не придаем никакого особого значения. Но здесь фотографии оказывают чрезвычайное воздействие! Каждый снимок, даже самый неудачный, вызывает бурю восхищения и внимания…

— Mira (Смотри!), Марселина… Смотри, Марселина. А здесь Рубен и Херонимо. И маленькая Мигдалия!

И даже самые замкнутые и тихие из индейцев смеются. Радуются как дети. Возможно, это их первая фотография в жизни.

Они хотели бы меня как-нибудь отблагодарить за фотографии. Приносят маниок, дикие апельсины и маниоковый хлеб. Увидели, что меня заинтересовал бычий хвост, которым они чистят свои домашние гребни. Прежде чем я успеваю воспротивиться, он уже в моем рюкзаке.

Итак, фотографии ятерасов стали лучшими вступительными билетами к сердцам этих замкнутых индейцев. И в семьях, которые мы во время первой экспедиции не посетили, они вызывали огромное воодушевление. Теперь можно снимать, что нам поправится… Нравится же нам и интересует нас всякая всячина. И то, в чем индейцы ничего интересного не видят. Мы фиксируем на кинопленку их жилища, способ обработки земли, приготовление пищи на очагах, фотографируемся с индейцами во время немногочисленных развлечений, по-домашнему организованных петушиных боев и при игре с тряпичным мячом, в минуты радости и отдыха.

И мы стремились также снимать лица этих людей — мужчин, женщин и детей, чтобы каждый мог видеть, что мы показали вовсе не экзотические существа из далекого чужого мира, а индейцев, людей, как ты и я. Как мы, здесь и там, похожие друг на друга люди на этой планете людей.

 

Индейцы священной пещеры

Из индейского края нас в конце концов снова выгнал надоедливый дождь. Я уже знаю, что тут могут натворить хляби небесные, и поэтому на скорую руку мы собираем вещи и живо в путь, прежде чем вспененные реки замкнут нас в горах на долгие дни. Мы не можем терять времени, нас еще ждет вторая часть экспедиции, для меня гораздо более важная.

Этих ятерасов мы знаем уже по прошлой экспедиции. И когда теперь их засняли, то, собственно говоря, выполнили все, что замышляли. Я хотел в этот раз направиться еще в одну неизвестную область Ориенте, где, как я предполагал, могла, вероятно, сохраниться еще одна, столь же неведомая группа индейцев. Этой областью является самая восточная часть самого восточного округа этой самой восточной провинции Кубы — территория общины Баракоа.

Эта часть острова, первой посещенная Колумбом и позднейшими завоевателями Кубы, является — и в этом ирония — до настоящего времени наименее известной областью всей Кубинской Республики. И хотя город Баракоа и является самым старым городом острова, первым городом, основанным на Кубе испанцами, все же внутреннюю территорию этого обширного округа (3404 квадратных километра) кубинцы знают несравненно хуже, чем территорию горных частей общин Ятерас и Гуантанамо, которые мы только что посетили. Удивляться нечему, ведь в этом округе, за исключением единственной порядочной дороги без ответвлений, дорог не существует. И до ближайшего города — рудничного центра Моа — не ведет ни одна дорога, и этот четырехкилометровый путь жители должны преодолевать на самолете.

Вдобавок, хотя округ Баракоа целиком лежит у морского побережья (лучше сказать, у побережья неширокого Наветренного пролива, который отделяет Кубу от соседнего Гаити), уже в нескольких километрах от берега дикие баракоанские горы достигают высоты более тысячи метров. Некоторые из них столь круты, что восхождение на них было совершено только однажды. Например, на Сьерра де Кристаль поднялся пока только единственный человек — шведский ботаник Эрик Экман. Царицей же этих баракоанских гор является гора, которая доныне сохранила свое первоначальное индейское название — Юнге, плоская как стол, бесспорно, самая удивительная гора Кубы вообще.

Остальные горы отделены друг от друга глубокими долинами диких рек, которые в большинстве случаев сохранили первоначальные индейские названия — Сабаналамар, Дуаба, Моа, Юмури. К ним относится также среднее и нижнее течение реки Тоа, истоки которой искал Нуньес Хименес. Интересная деталь: длина Тоа всего девяносто километров, но в нее впадает свыше семидесяти притоков. И все они сильно расчленяют и без того чрезвычайно труднопроходимый крайний восток Кубы.

Большую часть территории округа Баракоа покрывает тропическая сельва, кое-где столь густая, что через зеленую чащу не может проникнуть солнце. Климат тут теплый и очень влажный. В отличие от остальной субтропической Кубы здесь уже тропики. В общем природа этого самого восточного края Кубы гораздо больше похожа на природу Гаити, чем на остальную Кубу.

Нас, конечно, в округ Баракоа ведет не интерес к особенностям природы, горам и рекам, фауне или фантастической флоре этой территории, а мы хотим попытаться найти людей индейского происхождения. Я имею основания для доказательства возможного существования остатков первоначального индейского населения в этом месте. Так, вся эта область, которая лежала у врат доколумбовой Кубы, была наиболее густо заселенной территорией тогдашней Кубы вообще. Индейцы, которые, как мы теперь уже знаем, пришли на Кубу с юга, из Венесуэлы и через соседний Гаити, осели большей частью именно здесь, в месте, на котором они впервые ступили на остров. Их дети и внуки не покинули землю своих родителей. В эпоху непосредственно перед первой экспедицией Колумба это было, вне всяких сомнений, наиболее населенное место, заселенное индейской группой собственно таинов. Доказательства для этого утверждения привел еще несколько десятков лет назад выдающийся североамериканский исследователь М. Р. Харрингтон, книга которого «Куба перед Колумбом» является в настоящее время классическим трудом кубинской археологии. Харрингтон нашел и исследовал близ Наветренного пролива две «священные» пещеры: Эль Линдере недалеко от мыса Манси, а затем пещеру Патана, лежащую в баракоанских горах к западу от пролива, в центре наименее исследованной части этой общины. И здесь, в Патане, Харрингтон нашел следы чрезвычайно многочисленного расселении индейцев. Один особенно хорошо сохранившийся скелет патанского индейца с заметно выраженной деформацией черепа, обычной у таинов, теперь хранится в гаванском Музее Монтане.

Сама Патанская пещера, очевидно, служила таинам в качестве обширного храма, ибо Харрингтон в священной пещере нашел две деревянных статуи таинских божеств семи, воткнутые в пол святилища. На стенах он обнаружил крупные индейские рисунки, а также нашел и другие следы обитания индейцев как в самой пещере, так и в ее окрестностях.

Найденные предметы Харрингтон отвез домой, в Соединенные Штаты, где они позже были большей частью утеряны.

Живые индейцы археолога Харрингтона не интересовали. Он их и не искал. Для меня же эти найденные Харрингтоном доказательства наиболее густого индейского расселения в окрестностях священной пещеры Патаны в доколумбову эпоху и факт, что именно эта область — наиболее изолированная часть наименее изученной территории страны, были основанием, чтобы отправиться сюда искать индейцев. В Баракоа я узнал, что и в настоящее время вблизи пещеры Патаны существует поселеньице того же названия. Но как попасть в Патану? Из Баракоа — не пройти. И вот мы избрали для переезда из горного края ятерасских индейцев в Патану путь по южному берегу восточной Кубы, по так называемой Виа асуль — Синей дороге. По Виа асуль мы продвигались, пока дорога не повернула на север, в сторону от берега моря. Мы же должны были продолжать путь дальше на восток, по возможности придерживаясь побережья, поскольку Патана лежит на самом восточном мысе острова недалеко от Кабо Маиси. Хотя в Гаване нам сказали, что оттуда на Кабо Маиси дороги нет, мы все же спросили об этом в маленьком здешнем отделении ЛКБ. К нашему удивлению, хотя Миро и я говорим пo-испански и хотя у нас есть разные рекомендательные письма, милиционеры с нами были чрезвычайно холодны. Мы явно казались им чересчур подозрительными. Потом мы узнали — почему.

В тот день утром в Имиасском заливе неподалеку отсюда высадились из маленькой лодки четыре неизвестных человека, и прежде чем береговая охрана успела поднять тревогу, неизвестные исчезли в близлежащих горах. Очевидно, что с добрыми намерениями они не явились. Единственным следом, который они после себя оставили, был магазин от американского автомата. Теперь-то попятно, почему мы казались милиционерам столь подозрительными. Их четверо — нас четверо, мы иностранцы, а кто они — пока никто не знает. Наши паспорта лежат в чехословацком консульстве в Гаване, а рекомендательные письма, которые мы везем с собой, вообще-то может написать каждый. И в довершение-те четверо неизвестных наверняка хотят проникнуть дальше в горы, а мы, мы пришли в отделение ЛКБ, чтобы спросить, как попасть в глубь гор. Но, наконец, в отделении ЛКБ поверили нам. Собственно, не нам, а водителю Ториаку, Мише, как звали мы его по-чешски. Ибо он более двух лет служил с бородачами в Сьерра-Маэстра и имеет с тех времен по всей Кубе много друзей. Один из бывших боевых соратников Миши волею случая служит именно здесь, и подозрение рассеивается. Из подозрительных, из возможных enemigos (Враги), мы сразу стали checos (Чехи), а от checos у кубинцев секретов нет. Милиционеры сообщили нам, что к району, куда мы хотим проникнуть, никакие дороги не ведут. И хотя от Кабо Маиси есть дорога, но «это, товарищи, наихудшая, наиопаснейшая дорога на всей Кубе…».

Я усмехаюсь. У нас за плечами Поворот мертвых, что же может быть хуже каменной лестницы над порогами Ятераса!

Но оказалось, что может. Более опасной, чем эта дорога, наверняка не существует нигде; она не поднимается, а неустанно чередует крутой подъем и резкое понижение и вдобавок ведет эта узкая ленточка прямо над морем. Поворот мертвых подходит к реке Ятерас, здесь же мы вдвое выше, а прямо под нами, в четырехстах метрах — море.

От отделения ЛКБ мы выехали очень рано, а до Патаны добрались только поздно ночью. За шесть часов мы не встретили ни одного человека, если не считать короткой остановки в единственной здешней деревне Хаусе. Мы едем с юга — здесь еще не ощущаются тропики, природа имеет скорее «мексиканский» колорит, растительности мало, земля жесткая, иссохшая, а на ней тысячи и тысячи преудивительнейших кактусов и кое-где высохший кустарник.

Мы размышляем о той четверке неизвестных, которые, возможно, притаились тут где-нибудь у дороги. Как бы пригодилась им наша машина, наши бумаги, а также наша миссия здесь. Страха у нас нет, но и приятного мало. Кругом ни единой души. Узкая дорога крутит, падает, поднимается и снова спускается. Движение здесь столь редкое, что кактусы растут прямо на пути. Перебираемся через броды и однажды по течению мелкой реки съезжаем прямо к самому устью — к берегу моря. И снова вверх и вниз — целый день.

А потом характер пейзажа вдруг сразу изменился. Появился редкий влаголюбивый лес, бананы, много кокосов и первые плантации какао. И наконец, первые люди в двух деревнях — Льяно и Монтекристо.

— От Льяно, — говорят они, — Патана в трех часах ходу.

Не выходя из машины, мы продолжали путь на нашем газике, пока это удавалось. А потом мы прошли немного пешком и наконец оказались в Патане, в соседстве священной пещеры, в той Патане, где я верил, что найду индейцев. Полсотни хижин, но какое же разочарование! Ни в одной из них ни единого человека, который походил бы на кубинских индейцев, тип которых я знаю теперь по ятерасам. Весь этот утомительный путь был, следовательно, впустую!

Мы признались людям, которые нам разрешили между столбов крыльца их дома привязать наши гамаки (в доме в трех комнатах живут три семьи), что нас сюда в Патану, в соседство священной пещеры таинов, привело, поведали мы и о своем разочаровании. Это продолжалось лишь минуту. Ибо мы узнали нечто, чего не могли и предполагать. Оказывается, отдельные хижины Патаны отдалены друг от друга часто больше чем на километр, селение состоит по существу из двух отдельных деревень, и коренные обитатели Патаны, которые тут живут «с незапамятных времен», — москеры (так их называют) живут в той второй Патане, в Патане Нижней. И еще нам сказали, что эти москеры имеют что-то общее с патанской пещерой. Не понимаю хорошо смысла этих слов, но знаю уже главное-здесь «где-то внизу» мы найдем москеров, которые «живут тут с незапамятных времен». Мы хотим их видеть немедленно. Люди же, которые нас приняли, не желают и слышать о нашем скором отъезде.

— Что вы, сегодня уже ничего не выйдет, это на редкость отвратительный спуск…

Итак, на другой день утром мы собрали свои гамаки и пошли — как Йозеф Швейк — из Патаны в Патану. Эта другая Патана является самым изолированным местом в этой самой изолированной части Кубы. Она расположена в нездоровой прибрежной равнине у Наветренного пролива, отделена от гористой баракоанской внутренней территории почти вертикальной известняковой стеной, а от самого моря — поясом прибрежных болот. Когда мы, наконец, добрались из Верхней Патаны к краю этой известняковой стены, нас ожидало самое худшее — спуститься вниз. Проводники нам помогали, чем могли, но все же это было, особенно при наличии тяжелых кинокамер, делом очень трудным.

Но оно того стоило. Потому что там внизу, в этой другой Патане, столетиями замкнутой между скалой и болотами на берегу моря, мы действительно обнаружили в тринадцати домах, обитаемых двенадцатью семьями (один из москеров имеет двух жен и, следовательно, два дома), очередную группу населения явно индейского происхождения. Мы можем их наименовать по имени здешней священной пещеры и по названию поселения, в котором они доныне живут, как патана.

Патаны обладают всеми физическими признаками, характерными для индейцев. Если сравнить их с ятерасскими индейцами, которых мы посетили во время первой экспедиции, то можно установить, что патаны поразительно похожи на своих соплеменников из гуантанамской и ятерасской общин. Только в одном они отличаются от маленьких ятерасов-они имеют нормальный, обычный рост.

Как и ятерасы, все члены этой группы носят единую фамилию, в данном случае Москеро. Патаны, как и ятерасы, являются земледельцами, и также выращивают главным образом маниок.

Первым стимулом для поисков патанов были, как мы знаем, сообщения о плотном индейском расселении по соседству с патанской пещерой. И вокруг этой священной пещеры вращалась, наверное, половина всех бесед, которые мы вели с патанами. Ее культ доныне все еще жив среди них. Они постоянно о ней рассказывают, перечисляют особенности этой «горячей печи» (ибо пещера имеет постоянную температуру плюс сорок пять градусов Цельсия, так что посещение ее является истинной мукой), повествуют о гигантских змеях, которые якобы стерегут пещеру, и т. д. Любят они также рассказывать о летучих мышах в пещере (летучая мышь была, по-видимому, тотемным животным таинов). В провинции Камагуэй археологи нашли даже огромную земляную насыпь в форме летучей мыши. А священная пещера в Патане до настоящего времени населена тысячами этих животных, помет которых делает обжигающий воздух пещеры еще более непригодным для дыхания. Потомков индейцев священной пещеры Патаны мы должны были вскоре покинуть. У нас на Кубе есть и другие дела. Но все же это свершилось. Мы нашли их, патанов священной пещеры. Последнее изолированное селение, последние потомки владык этих пещер, почитателей божественных семи — кубинских таинов. Мы должны уехать, но вернемся сюда, должны вернуться с этнографами и антропологами. Тут всех нас ждет много интересных задач. Я. например, уверен, что патаны, невзирая на свою с первого взгляда абсолютную изоляцию, некоторое время назад все-таки восприняли примесь неиндейской крови. Ибо некоторые москеры все же немного отличаются от нынешних кубинских индейцев по своему облику. Это, конечно, вопрос для антрополога. Этнографа, который отправится к патанам, ждет коренной вопрос об индейском или неиндейском характере культуры современных патанов. Но все это в будущем. Итак, значит, до свидания, патаны-москеры! До очень скорого свидания!

 

Несчастье в экспедиции

Итак, мы можем вернуться. Счастливые, удовлетворенные, с результатами лучшими, нежели мы вообще ожидали в начале этой очередной экспедиции к индейцам. Мы действительно нашли в Нижней Патане еще одну группу современного кубинского населения явно индейского происхождения; и вдобавок мы этих последних потомков индейцев священных пещер зафиксировали на кинопленку.

Патаны, конечно, не имеют, по моему мнению, надежды к далее сохранить себя как совершенно обособленная группа. Великий прогресс — дороги, которые кубинская революция строит и в этой малоисследованной неприступной части восточной Кубы, даст возможность и патанам осуществить связь с обитателями других деревень и навсегда покончить с вековой изоляцией.

К первым дорогам, которые здесь уже строятся, относится та, которая соединит наибольшую (но это еще не означает большую) деревню тропической баракоанской внутренней территории — Льяно с отдаленным центром провинции. Через горы и долины, через несколько бродов и над пропастями пойдет завтра эта первая настоящая дорога, которая вступит в баракоанскую сельву. Пойдет. Пока, однако, построены только некоторые ее участки. Из Льяно, расположенного в пятнадцати километрах от Патаны, мы выезжали на нее трижды. Дважды нам пришлось вернуться. Каждый раз нас прогонял страшный тропический ливень продолжительностью по нескольку суток. Мы сочли, что дождь грозит нам двумя опасностями: или машина увязнет в грязи, или пойдет юзом на каком-нибудь особенно опасном месте. Ибо путь идет местами по высокому гребню, и юз здесь обязательно кончился бы смертельным падением.

В третий раз, гласит библия, стены пали. Также и мы в трети раз сумели пробить осаду проклятого дождя. Мы не увязли в трясине, не соскользнули в пропасть, мы проехали по гребню хребта, преодолели два-три брода и постепенно начали спускаться через сельву в цивилизованную низину, к городу Баракоа, который был теперь нашей ближайшей целью.

Экспедиция уже выполнила свою задачу, теперь мы можем живыми и здоровыми вернуться домой. Живыми и здоровыми? В ходе экспедиции мы пережили несколько весьма горячих минут, особенно я — а я, кажется, великий неудачник-пережил богатый набор неприятных приключений. Особенно скверно могло получиться тогда, когда подо мной на очень крутом склоне, поросшем вдоль тропы колючим кустарником, неожиданно пал усталый конь. Произошло это совершенно неожиданно, но все же, к счастью, я успел вовремя соскочить.

Я сижу теперь в нашем газике, сельва понемногу исчезает, нас ожидают несколько последних бродов, а потом Баракоа. В эту минуту, когда все трудности у нас уже позади, мы вспоминаем о многочисленных малых и больших опасностях совсем весело. Теперь, когда все уже у нас за плечами…

Но, оказывается, еще не все. Нас еще поджидали те несколько последних бродов. И на одном из них это случилось. На реке Юмури. Эта река получила свое название от отчаянного крика «Йo мори!» — «Я умираю!» — тонущей индеанки, которую в этом месте жестокие испанские солдаты бросили в речные водовороты. Убивающая Юмури в месте брода шире других рек, которые мы переезжали на нашем газике. Это мы увидели сразу. Но мы не видели и не могли увидеть глубину данного брода. Мы забыли, что дождь перестал идти только два-три часа назад, что перед этим целых семьдесят два часа лило как из ведра.

Мы не знали реку Юмури, и наш водитель ее не знал, мы не представляли, какой она иногда бывает. Следует добавить, что в пяти метрах за нами шла к броду специальная горная машина с очень большими колесами. И вот мы въезжаем в брод перед грузовиком. Вокруг машины дико кипит вода, но мы едем. До самой середины брода мы добираемся вполне благополучно. Посередине же реки брод перестал быть бродом и сделался пропастью. Внезапно мы соскользнули в реку на полметра глубже. Произошло это в одну секунду, вода справа и слева залила машину, мотор, разумеется, заглох, а когда водитель открыл дверцу, внутрь тут же ворвался и забушевал поток воды. И бурное течение уже начало уносить первые веши. Теперь на карту поставлено все! Прыгаем в реку, пока есть время. Я сижу слева и поэтому выскакиваю против течения налево, за мной Миро. Миро удалось устоять, но меня сильнейший поток вышедшей из берегов реки бросил прямо под колесо следовавшего за нами грузовика, которому удалось преодолеть глубокую реку. К счастью, я схватился одной рукой за Миро, он меня удержал, но тяжелая машина — ее водитель меня, конечно, видеть в воде не мог-переехала мне ступню правой ноги. Удар неожиданно сильной боли потряс меня, я отпустил Миро, разбушевавшаяся река снова схватила меня и снова толкнула под колеса упрямо едущей грузовой машины. Течение теснило тело под машину, пока под ней только ноги… но через секунду подойдут задние колеса. Кажется, я страшно вскрикнул. Водитель выглянул и увидел меня, увидел, как я отчаянно держусь за подножку, а ноги мои уже под кабиной. Он молниеносно бросил руль, высунулся наружу, обеими руками-он был невероятно силен — втянул меня в высокую кабину и посадил себе на колени. Голова у меня закружилась…

Вся эта кошмарная сцена, о которой я предпочел бы теперь не вспоминать, длилась только несколько долей секунды. Мозаика времени между жизнью и смертью. Когда я снова после непродолжительной дурноты открыл глаза, мы уже были на берегу. Высокий грузовик потом выволок из брода и нашу затопленную, побитую машину.

За этим последним бродом на реке Юмури — «Я умираю» — открывается, однако, уже дорога на Баракоа. Итак, меня везут туда. А из Баракоа, с полевого аэродрома, самолет несет меня в Сантьяго, а из Сантьяго в Гавану. В Гаване есть чехословацкий врач, тут есть лекарства, тут есть все, в чем нуждается раненая нога. Тяжелое колесо машины ее, конечно, порядком помяло. Ходить не могу. Итак, я пока сижу здесь, в своей спокойной гаванской комнатке, работаю за столом и жду. Должен ждать.

Но придет время и рана подживет. Я встану на обе ноги, пройдусь по комнате, попробую спуститься по лестнице и затем пойти по земле. А после опять вернусь туда. Я должен туда вернуться — туда, в восточные горы. К индейцам, к этим людям маленького роста, к этим людям большого сердца!

 

Послесловие

Кубе не повезло в русской этнографической литературе. Практически единственными источниками сведений о кубинском населении на русском языке являются переводы сочинения А. Гумбольдта и капитальной монографии по географии Кубы крупнейшего кубинского географа А. Нуньеса Хименеса, выдержавшей два издания. Однако и в том и в другом случае сведении о населении, его истории и обычаях, пестроте этнического состава Кубы и сложных этапах его формирования сообщаются попутно, на фоне гораздо более богатого подробностями изложения физико-географических и статистических сведений об острове.

Лежащая перед читателями книга до какой-то степени заполняет этот пробел. Автор книги Милослав Стингл — известный чешский этнограф — в настоящее время, пожалуй, один из самых неутомимых наблюдателей жизни сохранившихся на стадии первобытности народов Земли в их естественных условиях. Советский читатель знаком с его книгой об истории коренного населения Америки и основных этапах заселения Американского континента человеком. Ему принадлежит обширное, популярно написанное и снабженное отличными цветными иллюстрациями описание традиционного быта и современного состояния коренного населения Меланезии, Новой Гвинеи и Австралии. Книга Стингла о населении Кубы основана, как и предыдущие, на личных наблюдениях и архивных изысканиях и поэтому при всей популярности изложения и расчете на массового читателя до известной степени имеет значение первоисточника.

Подлинное название книги в чешском издании-«Индейцы, негры и бородачи». В этом названии Стингл подчеркнул, что население Кубы представляет собой тройной конгломерат этнических элементов разного происхождения-коренного местного, восходящего к индейскому населению, африканского негрского, связанного с потомками завезенных на Кубу негров в основном из Западной и Центральной Африки, и европейского — потомков испанцев — завоевателей острова. Взаимоотношения этих трех групп, смешанные браки между ними, заключавшиеся на протяжении многих поколений, и придают населению Кубы то неповторимое антропологическое своеобразие, которое так поражает всякого, приезжающего на остров.

Каждому из этих компонентов Стингл уделяет равное внимание. Он довольно подробно пишет об открытии и завоевании острова, о всех политических акциях, с которыми это было связано и сведения о которых извлечены им из подлинных документов. Он ярко характеризует те культурные элементы, которые были принесены неграми на Кубу и которые так неповторимо изменили облик кубинской культуры в отличие от староиспанской, придав ей евро-африканский синкретизм, поражавший всех исследователей этнографии Кубы. Наконец, Стингл описывает две экспедиции к индейцам, совершенные им вместе с другими исследователями и буквально воскресившие индейцев восточной Кубы для европейской науки. Читатель убедился, что все это сделано автором достаточно выпукло и что в памяти остается богатая увлекательными подробностями и очень информативная картина. Притом картина эта не статична, а дана в динамике, результаты наблюдении над современным населением удачно дополняются археологическими параллелями, когда речь идет об истории индейцев: материал для этих параллелей автор собрал в богатых археологических музеях Гаваны и Сантьяго.

Однако картина формирования того сложного конгломерата, который можно сейчас назвать кубинской культурой, а главное ее исторических корней, будет неполной, если не добавить к изложению Стингла несколько существенных деталей. Отчасти необходимость этих добавлений вызвана тем, что исследования последнего десятилетия внесли известную ясность в те вопросы, на которые невозможно было ответить раньше, отчасти — буквально

грандиозными изменениями в жизни современной Кубы.

Стингл уделяет огромное внимание афрокубинской религии или афрокубинским культам. В этом отношении он продолжает дело подавляющего большинства этнографов-исследователей малоизвестных европейской науке территорий, которые всегда обращали внимание в первую очередь на социальную организацию и религиозную жизнь, справедливо полагая, что именно они позволяют проникнуть в наиболее интимную и важную психологическую сферу чужой культуры. Описанию материальной культуры кубинского населения разных районов совсем не уделено места, хотя это чрезвычайно обширная глава этнографии, особенно интересная на Кубе: сложное происхождение современного населения заставляет предполагать, что и в материальной культуре причудливо скрещиваются разные традиции — индейская, африканская и европейская. Весьма вероятно и существование территориальных различий. Исключительно полное описание музыкальных инструментов кубинцев, осуществленное Ф.Ортисом, в той его части, где эти инструменты рассматриваются как памятники материальной культуры, как раз и показывает, как сложно и часто неожиданно переплетаются мотивы разнообразных древних традиций, чтобы образовать то или иное явление современной культуры, в данном случае тот или иной музыкальный инструмент. Что касается региональных различий, то я могу опереться лишь на свои чрезвычайно беглые наблюдения, сделанные во время поездок по острову: различия между западными районами и провинцией Ориенте, например, в конструкции жилищ, способах использования скота в качество транспортного средства бросаются в глаза.

Стингл в трактовке религиозной жизни кубинцев в части афрокубинских культов следует за Ф. Ортисом — замечательным культурным деятелем и просветителем Кубы, этнографом, историком, юристом, исследователем кубинской литературы, даже антропологом. Ф. Ортис впервые подробно описал пантеон афрокубинских божеств, дал их первичную классификацию и запечатлел связанные с ними культовые действия. Стингл пишет о посещенных им молебствиях в честь могущественных богов Эллегуа (хранитель очага), Чанго (господин огня и света), Йемайи (богиня моря) и затем переходит к характеристике культа Абакуа — якобы тайного мужского союза, строго охранявшего свою недоступность и стремившегося к проведению своих узаконенных ритуалом культовых действий в глубокой обособленности от других религиозных церемоний. Молебствие в честь каждого бога трактуется и подается им почти как самостоятельный культ, мало связанный с остальными. Правда, он упоминает о влиянии католических святых на оформление афрокубинских культов, но замечание это сделано вскользь и не получило развития.

Между тем, пожалуй, основным в афрокубинских культах является их синкретизм, взаимная пронизанность их элементами друг друга, а также католическими реалиями. При посещении культовой церемонии Абакуа в Гаване в апреле 1973 г. я имел возможность лично убедиться в этом: в святилище (отдельная комната в доме, где живет большая семья) был отдельный алтарь, посвященный специально деве Марии, украшен он был среди прочего засушенными растениями, а также скелетами ящериц и черепах, и в первую очередь кропился кровью жертвенных животных- коз и куриц. Кстати сказать, в церемонии принимало участие наряду с мужчинами много женщин, и это — не следствие каких-то нововведений, происшедших в последние годы, но традиционная черта всех обрядовых действии Абакуа. Поэтому Стингл не прав, называя Абакуа мужским союзом. Не прав он и в том, что считает этот союз тайным; то, что люди, исповедовавшие этот культ, предпочитали справлять все обрядовые церемонии в тайне, проистекало лишь в результате их прежних преследовании со стороны буржуазного правительства. Революционное правительство Кубы дало возможность открыто проводить все обряды Абакуа, и они потеряли сейчас всю свою таинственность. Преувеличивает Стингл и исключительную приверженность кубинцев африканского происхождения этим обрядам: лица европейского происхождения составляют значительный процент среди тех, кто до сих пор верит в африканских богов.

Главы, посвященные индейцам, содержательные как и вся книга, также имеют пробелы. Стингл пишет об истории их изучения, называя имена американского этнографа Стюарта Кьюлена и кубинского географа Антонио Нуньеса Хименеса. Однако еще на рубеже третьей и четвертой четвертей прошлого века на востоке Кубы, у индейцев побывал знаменитый немецкий путешественник и этнограф Адольф Бастиан, производивший там даже антропометрические исследования. К сожалению, результаты этих исследований остались неопубликованными, не сохранились, по-видимому, и антропометрические бланки; во всяком случае попытка обнаружить их, предпринятая мною в ноябре 1972 г. в Берлине, окончилась неудачей. Путешествие Бастиана — это начало изучения кубинских индейцев европейской наукой, и в этом его непреходящее значение. К началу 50-х годов нашего столетия относится работа на Кубе известного генетика Раглза Гэйтса. Он посетил Восточную Кубу в 1952 г. и параллельно с антропологическим изучением потомков от смешанных браков, что было основной целью поездки, исследовал несколько индейских семей. Это путешествие непосредственно примыкает по времени к экспедициям Стингла.

В первой экспедиции Стингла, а именно она и ставила перед собой научные задачи, участвовало еще три научных работника — антропологи Вульф Вениаминович Гинзбург, Мануэль Риберо де ла Калле и Милан Поспишил. Сначала предполагалось, что собранные экспедицией материалы будут опубликованы совместно этими тремя исследователями, но смерть профессора Гинзбурга в 1969 г. задержала выполнение этого плана, и пока мы имеем лишь предварительные сообщения о проделанной работе. Рассказ Стингла дополняет эти предварительные сообщения живыми подробностями о работе экспедиции и дает представление о тех бытовых трудностях, которые пришлось преодолеть.

Целью сбора антропологических материалов среди индейцев было выяснение вопроса об их происхождении. Стингл правильно пишет о том, что они отличаются исключительно малым ростом. Приводимая им родословная, правда. — случай редкий даже среди индейцев: женщины ростом в 133 см и мужчины ростом в 144 см встречаются не часто. Но средний рост мужчин, по данным Поспишила — приблизительно 150 см, женщин — примерно 143 см. Я при измерении почти 200 взрослых индейцев разного возраста в весенние месяцы 1972 и 1973 гг. получил близкие цифры. Это немного больше, чем у карликовых популяций Центральной Африки, но все равно позволяет отнести кубинских индейцев к максимально малорослым группам. В латиноамериканской антропологической литературе сейчас остро дискутируется вопрос о роли малорослых и даже карликовых форм в процессах расогенеза в Южной Америке и все больше голосов раздается в пользу того, что роль эта была довольно значительной. Данные о потомках кубинских индейцев являются существенным аргументом в пользу такой точки зрения.

Именно малый рост подчеркивает Стингл, когда он ищет доказательства южноамериканского, а не центральноамериканского происхождения кубинских индейцев. Строго говоря, это неверно-малорослые группы есть и в Мексике, хотя по существу Cтингл вполне прав. Кубинские индейцы похожи на коренное население северных районов Южной Америки по многим важным признакам. Существенным аргументом в пользу южного и юговосточного, а не западного пути заселения Кубы является распределение течений: одно из них идет с южноамериканского материка на Гаити и затем к Кубе, тогда как от Мексики и Флориды Куба отделена сильнейшим течением, выходящим в океан. Не последнюю роль в доказательстве именно такого пути заселения Кубы играют и археологические данные. Что касается времени заселения, то нельзя не упомянуть о новейшем открытии стоянки Левиса, которая датируется IV тысячелетием до н. э. Это, по-видимому, пока древнейшая стоянка на Антильских островах.

10 лет — большой срок в современной жизни, особенно большой в условиях революционной Кубы. Поэтому описание восточной Кубы и условий жизни индейцев создает то же впечатление, что и характеристика афрокубинских культов: черты архаики, о которых пишет Стингл, канули в прошлое. До многих из тех пунктов, в которых работала экспедиция, проложены великолепные шоссейные дороги, и даже до отдаленных деревень сейчас можно проехать на автомашине, хотя и с некоторым трудом. У индейцев, как и у афрокубинского населения этих районов, нет никакой оторванности от мира, они слушают радио, бывают в Гуантанамо и в Сантьяго. С точки зрения закономерностей этнических процессов в современную эпоху теоретически интересно, что потомки индейцев мало смешиваются с остальным населением и пока сохраняют представление о своей обособленности. В данном случае единственными факторами сохранения национального самосознания выступают память о своем особом происхождении и своеобразные антропологические особенности. Однако, несомненно, что мощный процесс национальной консолидации в конце концов подчинит себе эту локальную центробежную тенденцию, тем более что она и теперь уже выражена не очень сильно.