25 июня 1612 года

Грэнвилл-колледж, Кембридж

Зимой в Кембридже холодно и сыро. Холодные ветра налетают сюда будто из самой Сибири. Над рекой по утрам висит туман, придавая окружающему пространству некую загадочность, как снег придает ощущение волшебства. По ночам при ясном небе луна высвечивает холодным сиянием стены и шпили колледжей, буквально купающихся в ее белом свете. А стоит выпасть снегу, как они превращаются в величественные памятники неотразимой красоты.

А летом, даже в самый яркий день, воздух бывает густ и тяжел, словно отравленный прибрежными болотами. Повсюду с жужжанием носятся наглые мухи, готовые усесться на кусок мяса, даже если вы уже насадили его на нож и поднесли ко рту. Река скорее напоминает зловонную сточную канаву; густые волны шлепаются о днища лодок, оставляют темные следы на ярко раскрашенных бортах. Порой запахи и воздух становятся просто невыносимыми. Грэшем не раз бывал свидетелем тому, как люди замирали на месте, стоило кому-то чихнуть. Чума не раз заглядывала Кембриджу через плечо, и чиханье было одним из первых признаков заразы.

Грэшем вернулся в свои комнаты в Грэнвилл-колледже — те самые комнаты, которые он занял еще в те дни, когда его богатство начало стремительно расти, а вместе с ним процветать колледж. Полки здесь делал деревенский плотник — грубые, но зато крепкие и надежные, они не прогибались под весом книг и бумаг, которых накопилось за эти годы немало. Впрочем, сэр Генри сомневался, что приглашенный на сегодняшний вечер гость обратит хоть какое-то внимание на книги. Да и вряд ли он даже обучен читать.

Пламя свечей обычно скрывало самые разные грехи. В случае Лонг-Лзнкина оно их безжалостно обнажало. Мерцающие блики, игравшие на его лице, подчеркивали многочисленные изъяны и неровности кожи. Лицо это было изуродовано двумя или тремя огромными нарывами, напоминавшими кратеры вулканов. Стоило Лонг-Лэнкину повернуть голову, как по лицу пролегали длинные тени. Зубов во рту не хватало, а те, что сохранились, обрамляли собой черные пустоты, подчеркивая их, а ничуть не скрывая.

— Не знаю, — произнес он. — Просто не знаю.

Он посмотрел на остатки эля в круглой кружке, предложенной ему Грэшемом. Лонг-Лэнкин никогда не пил вина. Возможно, он считал эту привычку недостойной себя.

— Давай попробуем еще раз, — произнес Грэшем. — Постарайся вспомнить. Как выглядел этот книготорговец?

— Я уже сказал, что был пьян. На ногах не стоял, все глазья залил. Да я бы родную мать не узнал, даже сунь она мне в рот свою сиську.

— Лонг-Лэнкин, — обратился к нему Грэшем, не скрывая отвращения, — прошу тебя, давай обойдемся без подробностей твоего грудного вскармливания.

Почему-то никто не называл этого человека Лонг или Лэнкин. Для всех он был просто Лонг-Лэнкин. В одно слово. Его не разделить на два. А еще он всегда пьян, и память у него дырявая.

— Послушай, — произнес Лонг-Лэнкин. — Это дело проще пареной репы.

Говорил он с уверенностью человека, который от начала и до конца прошел путь пьяницы. Трезвый. Слегка захмелевший и чуть тепленький. Пьяный. Очень пьяный. Упившийся в грязь. Лишившийся чувств. Пришедший в себя и мучающийся тяжким похмельем. Снова слегка опьяневший.

Он был… человек. Весь такой перекореженный, съеженный, скукоженный, в общем, настоящий карлик.

— Лонг-Лэнкин, — перебил собеседника Грэшем. Терпение его было на исходе. — Это вряд ли поможет мне его найти. Честно говоря, я не замечал, чтобы Кембридж был наводнен перекореженными карликами, которые выдают себя за книготорговцев.

— Пьесы!.. — воскликнул Лонг-Лэнкин. Он явно что-то вспомнил. Очевидно, ощущение это было для него в новинку, и он был жутко доволен. На изуродованном лице заиграла улыбка. А еще Грэшем отметил про себя, что из двух нарывов на шее торчит по волосу.

— Пьесы?

— Ну да… он сказал, что что-то там делает с пьесами.

— И что же конкретно он делает с пьесами? — спросил Грэшем, заинтригованный подобным признанием. Куда только подевалась охватившая его скука!

— Он сказал… сказал… — Память вновь изменила собеседнику, потухнув, как свеча, которая, прежде чем погаснуть, на мгновение озаряется ярким пламенем. — Он сказал, что хотел бы, ну, в общем… чтобы студенты поставили одну из них. Ну, как они обычно это делают.

Лонг-Лэнкин мог не объяснять дальше. Грэшем знал, как такое обычно бывает. В прошлом году беспорядки длились дня два, а все потому, что пришедшие на спектакль в Тринити-колледж студенты Джонс-колледжа оказались на улице по причине нехватки мест. Тогда учащиеся Джонс-колледжа предприняли попытку силой прорваться внутрь, а студенты Тринити-колледжа принялись бросать в них камнями с крыши и всем, что только могли отыскать в привратницкой. Спектакли в Кембридже — вещь взрывоопасная.

Да, хорошего мало… От Лонг-Лэнкина пользы почти никакой. Он смог лишь подтвердить, что некто выдает себя за книготорговца, как-то связанного с театром. Грэшем вздохнул, выволок из комнаты плохо соображающего гостя, после чего уселся в кресло с высокой спинкой. Именно в такие моменты он острее всего ощущал свое одиночество. Впрочем, это ощущение ему даже нравилось. Своего рода роскошь, часть его солидного состояния. Большинство других преподавателей обычно селили вместе с собой трех-четырех студентов: хозяин квартиры спал на кровати, студенты — на переносных койках.

Итак, неожиданно в Кембридже объявился некий человек, фальшивый книготорговец. Однако тем немногим людям, кому он представился, не было известно ни о каких письмах короля к своему любовнику. Разговоры с ними он вел исключительно о пьесах.

Пьесы. Театр. Имеет ли это какое-нибудь отношение к политике? Или все дело лишь в самих пьесах? Точно известно лишь одно — это имеет прямое отношение к власти. Потому что в конечном итоге все имеет отношение к власти. Грэшему в срочном порядке требовалось освежить свои впечатления о театре. Он и его семья отправятся на представление.