«ЭТИ ПОРОШКИ И ТАБЛЕТКИ УГРОЖАЮТ ЗДОРОВЬЮ НАШЕГО ОБЩЕСТВА, ЕГО ЖИЗНЕСПОСОБНОСТИ И ЧУВСТВУ СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА».

Президент Линдон Б. Джонсон, из доклада президента перед Конгрессом о положении дел в США. Январь 1968 г.

 

Глава 22. КОНТРКУЛЬТУРА

7 октября 1966 года, на следующий день после того, как закон о запрете ЛСД в штате Калифорния вошел в силу, в муниципалитет Сан-Франциско явилась делегация хиппи. Она принесла с собой скромный гостинец — семена вьюнка пурпурного и купленные в магазине грибы. Как сообщили делегаты пораженным журналистам, этим угощением они собирались попотчевать мэра Шелли, чтобы расширить его сознание. В середине встречи, которая вылилась в жаркую полемическую схватку, временами напоминая театр абсурда, на пресс-конференцию в мэрию прибыла еще одна делегация — активисты антивоенного движения под предводительством Джерри Рубина.

Сцена получилась символическая — своего рода тест Роршаха в стиле шестидесятых годов: у одной стены зала собрались активисты в джинсах и тяжелых ботинках, у другой — хиппи в живописных золотистых нарядах. А между ними… между ними сгущенная почти до физической плотности атмосфера вражды.

Нелегко подыскать объяснение тому, что творилось в шестидесятых годах; трудно указать и какую-нибудь определенную точку отсчета, событие, о котором можно было бы сказать, как о сараевском выстреле: «Напряжение копилось десятилетиями, но вот она — искра, вызвавшая взрыв». Чем больше вы изучаете шестидесятые годы, тем более убедительной выглядит ссылка на дух времени как на единственную категорию, способную дать объяснение этому удивительному десятилетию. В самом деле, соскоблите толстый слой секса, наркотиков, бунта, политики, музыки и искусства, покрывающий это время, и все, что останется — это требование непрестанно изменяться, отчаянная жажда перемен, своего рода «воля к переменам», и это, быть может, единственный мотив, объясняющий вторую половину двадцатого столетия, как ницшеанская «воля к власти» объясняла первую.

Дух времени требовал: меняйте все — порядки на работе и в семье, одежду и прическу; меняйте религиозные, политические и моральные устои общества, даже самые основы человеческой личности; постоянно экспериментируйте, все переделывайте заново, ничего не оставляйте, как есть. Казалось, не одно только 20-миллионное поколение, родившееся после войны, которому в 1964 году как раз начало исполняться 18 лет, но и вся страна переживала бурный период запоздалого взросления. Потому что иначе пришлось бы признать, что эта молодежь — самое многочисленное поколение в истории — могла, одной только своей массой, переломить обычный ход событий.

Но в каком направлении надо было меняться? Вот впечатления тех лет: сатира журнала «Мэд» и зажигательные песни Элвиса; сюрреалистическая обыденность Бивера Кливера и страх перед атомной бомбой; беспросветно скучное существование Отца Семейтсва, покорно носящего ливрею своей корпорации — серый фланелевый костюм, и беспросветное однообразие жизни пригородов, образцовых оазисов уюта и безопасности, все это, непонятно каким образом, спеклось в горючую смесь и привело к массовому взрыву. Это звучит как скверная шутка, но именно самое избалованное, самое обеспеченное поколение в истории отшвырнуло все, что ему было дано судьбой, как кучу негодного хлама. «Мы столько получили всего, что нас с души воротит, — говорила молодежь, — нашим обществом манипулируют, как нигде и никогда в мире».

С колыбели (так казалось молодежи) их убеждения и взгляды измеряли и взвешивали, души отливали в одну и ту же форму, чувства одевали в смирительную рубашку, и ради чего это все? Да просто чтобы сохранить старый добрый Американский Образ Жизни — господство Корпораций!

Корпорациям, всемогущим в пятидесятых годах, тогда сильно доставалось — их поносили как источник почти всего плохого в Америке, будь то империализм, втянувший страну в войну во Вьетнаме, или изощренное безумие, побуждавшее людей измерять свое достоинство количеством и качеством потребительских товаров, которые были им по карману. Ту самую культуру массового потребления, которая принесла их родителям столько удобств и выгод, дети отбросили как безобразную дешевку. По их мнению, эта культура лишала жизнь всякого смысла, особенно если принять во внимание те экологические бедствия, которыми за нее было заплачено.

Молодежь, однако, понимала, что корпорации это лишь верхушка айсберга. Подыскать определение своему настоящему противнику — всему установленному порядку — стоило немалого труда, настолько он был неосязаем, хотя уже в конце пятидесятых получил множество хлестких названий: Военно-промышленный Комплекс, Властная Элита, Гарнизонное Общество и, наконец — Система — слово, которое выиграло конкурс и прижилось.

Этим термином пытались описать всеобъемлющий заговор денег и власти, некоего чудовищного спрута, чьи щупальца захватывали не только политику и экономику, но и повседневную жизнь. Корпорации были частью Системы. Но то же можно было сказать и о профсоюзах. Разумеется, политики, делающие карьеру, были опорой Системы, но ей служили и учителя, и репортеры, и генералы. Республиканцы и демократы просто занимали разные частоты в спектре Системы, а либерализм отводил глаза обществу лицемерной игрой в реформы при сохранении всех привилегий за власть имущими. Все эти разнохарактерные элементы объединял общий политический курс: во внешней политике — антикоммунистический и проамериканский, во внутренней — на демократию особого типа, более походившую на хорошо отлаженное управление корпорацией, чем на благородный эксперимент отцов-основателей. Вместо «народа» идеологи Системы предпочитали говорить об управляемых и управляющих, и эта формула как-то сближала Систему с ее заклятым врагом — СССР, следовавшим тем же принципам.

Размышляя об этом прискорбном положении дел, молодые люди решили для себя, что они, правда, не хотят, чтобы ими управляли, но перспектива оказаться на месте управляющих их тоже не прельщает. Норман Мейлер точно поймал это настроение: «Власти обрабатывали их рекламой и полоскали им мозги штампованным образованием и штампованной политикой. Власти претендовали на благородство, но на самом деле оказались такими же растленными и продажными, как телевидение с его подкупами и авиационные компании с их скандальными контрактами. Все начинали понимать, что эти шумные скандалы всего лишь симптом какой-то глубокой болезни, поразившей Америку, — ведь то же самое можно было наблюдать в каждом пригородном доме на бытовых изделиях, которые работали хуже, чем им полагалось, и слишком быстро выходили из строя по каким-то непостижимым причинам. Упаковка красивая, а внутри гниль…»

Конечно, далеко не вся молодежь шестидесятых была настроена настолько критически. На каждого, кто хотел захватить власть, разделаться с Системой и перераспределить блага в пользу бедных, находилось по крайней мере десять его сверстников, которые попросту хотели окончить школу, подцепить девчонку, поступить на работу и избежать Вьетнама; на каждого, кто носил длинные волосы, баловался травкой, увлекался рок-музыкой и заявлял, что намерен полностью порвать с американским обществом, приходился его ровесник, который пил пиво, болел за местную футбольную команду и хвастался маркой своей машины. Пропорция между молчаливым большинством и шумным меньшинством, может быть, и не так уж сильно изменилась для молодежи шестидесятых по сравнению с поколением их родителей. Но внешне все выглядело иначе, хотя бы потому, что молчаливое большинство существовало всегда и всегда не принималось в расчет. И тем более в эпохи, когда дух времени так стремительно менял всю жизнь.

Обложка журнала «Мэд»

По сравнению с более уравновешенной молодежью пятидесятых поколение, родившееся после войны, выглядело зазнавшейся чернью, бандой неистовых радикалов, угрожавших если не государственному строю, то уж, во всяком случае, душевному спокойствию обывателя.

Первая трудность, с которой сталкиваешься, приступая к истории шестидесятых — это определить дату, с которой эта история начинается. Был ли то день убийства президента Кеннеди в Далласе, день, ставший для тогдашней молодежи навеки памятным, так же как для их родителей — Пёрл-Харбор?

Кеннеди был лучшим представителем Системы; такими программами, как «Корпус Мира», ему почти удалось примирить молодое поколение с либерализмом. Смерть его оставила пустоту, которую вскоре заполнили злоба и цинизм.

Или это были первые Марши свободы в Миссисипи, когда молодежь впервые поняла, что Система не желает распространять на черных основные права американского гражданина? Размышляя о том, что творилось в сознании молодежи, двинувшей на юг летом 1964 года, Майкл Новак позднее писал: «Множество молодых людей было избито, арестовано и даже убито только за то, что они пытались помочь американским неграм воспользоваться своими конституционными правами. Этого было достаточно, чтобы изменить внутреннюю жизнь поколения. Правовое принуждение эта молодежь не считала справедливым; она на себе испытала его несправедливость».

Или все началось осенью 1964 года, когда группа студентов в Беркли поднялась на стихийную демонстрацию протеста, быстро развернувшуюся в Движение за свободу слова?

Семена ДСС были посеяны в начале сентября, когда ректор Беркли Кларк Керр, руководствуясь, по-видимому, либеральной предпосылкой, что «политика в старом смысле слова умерла», запретил всякую политическую деятельность на территории университета. Под запрет попала и площадка перед главными воротами Беркли, выходившими на Банкрофт Уэй, давно уже служившая своего рода идеологическим блошиным рынком; политические группировки самого разнообразного направления занимались здесь сбором пожертвований и распространением литературы. Невзирая на протесты почти всех студенческих групп, начиная от самых юных Студентов за Демократическое Общество и кончая Молодежью за Голдуотера, Керр отказался пересмотреть свое решение, а в конце сентября даже временно исключил из университета восемь студентов за политическую активность.

Наконец, последовал взрыв. Джек Вайнберг, молодой аспирант математического факультета отказался прекратить свою работу в университете в качестве уполномоченного КРР — Комитета расового равенства. 1 октября он был арестован. Когда за ним приехала полицейская машина университета, Вайнберг прибегнул к трюку, который он освоил прошлым летом на Маршах свободы в Миссисипи, — он обмяк и свалился мешком. Охранники втащили его в машину, но вокруг них стала собираться возмущенная толпа, не позволяя увезти арестованного. Начался митинг, который шел не прерываясь 32 часа подряд. Один за другим ораторы поднимались на крышу машины как на трибуну, призывая не упускать момента и немедленно объявить забастовку. Словно спичку поднесли к складу горючего — чувствовалось, что прорвалось возмущение, копившееся не месяц, а многие годы.

«У меня внутри все кипело, мне казалось, что меня сейчас разнесет на куски», — пишет Майкл Россман в своих воспоминаниях о шестидесятых «Свадьба во время войны». Результаты этого эпизода с осадой полицейского автомобиля Россман — коллега Вайнберга по математическому факультету, и такой же радикал по убеждениям — описывает так: «Я вырвался на свободу. С зависимостью от старых порядков было покончено. Начиналась новая жизнь».

2 декабря 1964 года 400 активистов Движения за свободу слова захватили одно из зданий университета — Спроул-Холл и удерживали его целые сутки, пока не прибыли полицейские подразделения по борьбе с беспорядками. Громко распевающих мятежников силой выволакивали наружу сотни одетых в каски полицейских. Через пять дней состоялось выступление Кларка Керра перед студентами. 18 тысяч человек собралось в зале «Греческого театра» послушать, как ректор развивает свои идеи о задачах академического сообщества. По его мнению, университет должен был стать «фабрикой знаний», и назначением его было выпускать в свет как можно больше общественно полезных индивидуумов. Говорить все это студентам, которым такого рода уподобления казались крайне оскорбительными, было, конечно, неблагоразумно, но главная ошибка была совершена в самом конце встречи. Когда собрание окончилось, на трибуну поднялся Марио Савио, молодой студент-философ, с недавнего времени один из лидеров ДСС. Он собирался пригласить аудиторию на митинг, чтобы обсудить речь Керра, но не успел даже открыть рта, как два полисмена схватили его и повалили на пол. Толпу захлестнула волна гнева. Как написал позже Годфри Ходжсон, «сегодня Кларк Керр высказывается как либерал, поборник убеждения и противник насилия, а завтра его вооруженные агенты силой затыкают рот его идейному противнику, символически представлявшему свободу слова».

На следующий день общее собрание профессорско-преподавательского состава университета соотношением голосов 824 против 115 проголосовало за то, чтобы согласиться с требованиями ДСС. Поколение шестидесятых впервые на деле испробовало свою политическую силу.

Рождение ДСС вызвало шумную дискуссию в прессе, поскольку журналисты и политологи наперебой кинулись объяснять это временное помрачение умов у молодежи. Неудивительно, что в результате этого обсуждения фактическая сторона дела была утоплена в океане высоконаучных соображений. Несмотря на то, что почти никто из комментаторов не избежал соблазна рассматривать это явление через призму собственных идеологических пристрастий — например, Льюис Фуэр, известный специалист по левым политическим движениям, заклеймил активистов ДСС как «интеллектуальных люмпен-пролетариев, люмпен-битников и люмпен-агитаторов», а их идеологию как «помесь наркотиков, сексуальных извращений, студенческого фиделизма и университетского маоизма», — большинство все же уловило основной нерв молодежного протеста, которым двигало глубочайшее отвращение к либеральному идеалу рационально управляемого общества. Это был мятеж против подавления личности, подразумеваемого тем самым сравнением с фабрикой, которое так понравилось ректору Керру; вот почему перфокарта IBM со стереотипным предупреждением «не гнуть, не мять, не скручивать» стала для этого поколения символом всего, что было им ненавистно. Россман утверждает, что главным врагом ДСС был Комплекс Большого Папочки — так он окрестил либеральный патернализм, изгонявший всякое политическое разнообразие не только с Банкрофт Уэй, но и из университетских программ. Основным заклинанием Большого Папочки была фраза «для вашей же пользы», и предназначалась она для того, чтобы «помешать любой попытке самостоятельно отыскать дорогу и самому сформировать свою личность».

В этом и крылся корень всех разногласий: поколение шестидесятых отвергло концепцию психологической зрелости, предложенную в пятидесятых годах движением за душевное здоровье, с ее упором на ответственность личности перед обществом и согласование своих идеалов с общественными — оно двигалось как раз в обратном направлении. Освободиться от всех внешних ограничений, познать глубины собственной психики, следовать индивидуальным, а не социальным требованиям — вот были, по его мнению, критерии психологической зрелости.

Еще одним фактором, на который комментаторы не обратили внимания, было радостное опьянение групповой солидарностью. Те 24 часа, которые члены ДСС провели в Спроул-Холле, они жили с такой полнотой и интенсивностью, которой никогда раньше не знали. То было, выражаясь термином Маслоу, массовое пиковое переживание, и суть его состояла не в требованиях, которые собрали их вместе, а в самом факте того, что они были вместе. Мятежники устроили в захваченном здании настоящий карнавал: на стенах крутили фильмы Чаплина, на лестничных площадках исполняли народные песни. «Мы перекусили ужасными сандвичами с колбасой, а потом решили открыть первый свободный университет. Мы расселись, скрестив ноги, на сигнальных барабанах Гражданской Обороны, которые нашли в подвале, и провели с десяток классных занятий, — вспоминает Россман. — По углам устроились любители травки… и по крайней мере, две девушки впервые в жизни получили настоящий сексуальный опыт под одеялами на крыше, рядом с портативными рациями, передававшими наружу наши новости».

В последующие несколько месяцев Движение за свободу слова развернуло бурную деятельность, предприняв целый ряд Великих Починов, начиная с Движения за свободу непристойности (свобода слова, очевидно, подразумевала право говорить «поди ты на..») и кончая первыми протестами против вьетнамской войны. Беркли стал приманкой для молодых честолюбивых политиков; они стекались сюда десятками, чтобы принять участие в революции. Среди новоприбывших был и усатый молодой марксист по имени Джерри Рубин. Рубин одним из первых осознал, какие богатые и разнообразные возможности политической карьеры кроются в политической организации массового движения — в том, что идеологи правящего класса называли «внесистемной агитацией».

Так же как и Кизи, Джерри Рубин принадлежал к той части поколения пятидесятых, которая не довольствовалась малым. «Молодежи нужны героические деяния, — сказал он однажды репортеру «Нью-Йорк тайме» Энтони Лукасу. — У нее неимоверные запасы нерастраченной энергии, она хочет жить творческой, яркой, увлекательной жизнью. Вы знаете, каковы американские заветы. История, которой нас учат, настраивает на героизм — Колумб, Джордж Вашингтон, Поль Ревир, пионеры, ковбои. Заветом Америки всегда было «Будьте героями». Но когда наступает время сдержать слово, она оказывается несостоятельной. Она пятится и говорит: «Учитесь, как следует, добивайтесь хороших оценок — и вы получите степень, а потом поступите на работу в корпорацию, купите собственный дом и станете хорошими потребителями». Но молодежи этого недостаточно. Молодые люди жаждут героизма. И если Америка отказывает им в возможностях стать героями, они попытаются создать их сами».

Рубину было 26, когда ДСС впервые дало ему отведать вкус героизма. Лето 1964 года Рубин провел на Кубе. И когда той же осенью развернулись события в Беркли, он был заранее расположен смотреть на Марио Савио как на второго Фиделя. «Я словно вернулся на Кубу, — восхищался он, — только сейчас все это происходило у нас». Начиная с весны 1965 года вместе со своими товарищами он упорно работал над созданием левого политического движения классического типа. И к осени 1965 года их усилия начали приносить плоды. В октябре того же года во время похода на армейский портовый терминал в Окленде, где они собирались помешать отправке во Вьетнам партии военных грузов, им удалось привлечь тысячи участников.

Движение политического протеста составило большую силу, но тут же появились и признаки раскола. На демонстрациях вместо плакатов и революционных лозунгов появлялось все больше и больше цветов и воздушных шариков, а песни «The Beatles» вытесняли гимн «Мы все преодолеем». Растущие настроения гедонизма плохо сочетались с военной дисциплиной, которая обычно требуется для руководства политическими движениями. Как заметил Льюис Фуэр, слишком много было сексуальных извращений и слишком много наркотиков. По свидетельству Россма-на, становилось все яснее, что энергия, которую развязали события в Беркли, сворачивает куда-то в сторону — не вправо и не влево, «но в… какое-то новое русло, еще не имеющее названия».

Силы, которые раскололи молодое поколение, обнаружились уже в ходе большого октябрьского протеста. Тогда перед участниками запланированного похода в Оклендскую бухту выступило множество известных ораторов, в том числе Кен Кизи. Приглашая его выступить, организаторы митинга конечно предполагали, что автор «Пролетая над гнездом кукушки» не мог не считать вьетнамскую войну безумием. Чего, однако, они не предвидели, это то, что Кизи к маршам и речам о захвате власти отнесется так же отрицательно, как и к войне.

За несколько недель до похода в Окленд Кизи совершенно случайно получил сильное впечатление, открывшее ему глаза на негативные стороны природы Homo Sapiens. Это случилось во время концерта «The Beatles» в Сан-Франциско, в Коу-Пэлис. На концерте присутствовавшие там Проказники распустили слух, что после концерта битлы отправятся в Ла Хонду, чтобы там «хорошенько заторчать». Это конечно была неправда, но, принимая во внимание способность Проказников оборачивать все в свою пользу, не исключено было, что это в конце концов окажется и правдой. Трудно сказать наверняка, удалось бы рыцарям психоделиков затянуть в свои игры Славную Четверку или нет; во всяком случае Проказникам конечно стоило попытаться, чтобы испытать свои силы.

Затем произошло нечто странное и ужасное. Еще до того, как на эстраде появились битлы, тысячи девчонок-фанаток, широко открыв рот, завопили во весь голос, до основания потрясая зал какой-то дикой животной энергией. В этом коллективном психозе Кизи не усмотрел ничего, «расширяющего сознание» — напротив, его поразила страшная мысль: это раковая опухоль! Ему был воочию явлен жуткий образ Homo — существа, пожирающего самого себя. Напуганный до дрожи, как от встречи с привидением, он созвал своих Проказников и спасся бегством в Ла Хонду.

Теперь на митинге, стоя рядом с трибуной, прислушиваясь к шуму толпы и раскатам ораторского красноречия, Кизи вспомнил свое тогдашнее прозрение. Когда подошла его очередь выступать, он вскочил на сцену в сопровождении одетых в яркие цвета Проказников с гитарами. Неожиданно выхватив гармонику, он стал наигрывать знакомый мотив «Дома в горах».

«Вы играете в их игру, — наконец заговорил он в микрофон, растягивая слова. — Мы все это уже слышали и все это уже видели раньше, но снова и снова попадаемся в ту же ловушку… Месяц назад я ходил на битлов… И я слышал, как двадцать тысяч девчонок вопят вместе с битлами… я не мог расслышать даже, что они там вопили… Но вы не должны… Они кричали Я! Я! Я! Я!.. Я, Мое, Меня, Мне! Вот что кричит эго, и то же самое кричит этот митинг! Я! Я! Я! И вот почему происходят войны… из-заэго… потому что всегда находятся люди, которые хотят вопить. Прислушайтесь к этому Я… Да, вы играете в их игру».

И он дал участникам митинга такой совет: «Есть только одно дело, которое надо сделать, — сказал он, растягивая меха гармоники, — одно-единственное, если вы вообще хотите сделать хоть что-нибудь хорошее И это вот что. пусть каждый просто поглядит на все это, поглядит на войну, повернется к ней спиной и скажет: На хер!»

Множество молодых людей в точности последовало этому совету. Они стали массами отворачиваться не только от войны и военщины, но и от бесчисленных всплывавших в эти годы политических программ, политических активистов вроде Рубина, и молодежных политических организаций вроде Студентов за демократическое общество (СДО), какими бы боевыми ни были эти организации, и как бы умело ни вербовали сторонников.

Этих новых мятежников нужно было как-то обозначить. Конкурировало несколько названий. Сами они предпочитали называть себя «хэдами» или «фриками», подчеркивая свою веру в то, что они являются новой ступенью эволюции Homo Sapiens.

Кларк Керр, ректор университета Беркли в эпоху зарождения движения за свободу слова.

Литературный критик Лесли Филдер предлагал именовать их новые мутанты. Но ярлыком, который пристал к ним накрепко, стало слово хиппи.

К концу 1965 года молодежное движение протеста имело две символические столицы: одна была в Беркли, в кофейнях, длинной полосой протянувшихся вдоль Телеграф-авеню; другая располагалась по ту сторону залива, в Хэйт-Эшбери. Это было место рождения хиппи. Впервые слово хиппи, а вместе с ним и весь феномен стали известны в сентябре 1965 года, когда в сан-францисском «Игзэминер» появилась статья о кофейне «Голубой Единорог».

«Единорог», который славился самой дешевой в городе кухней, ютился в стенном проломе на задворках Хэйес-стрит, недалеко от парка «Золотые Ворота», посреди района из 25 кварталов, получившего свое название от двух пересекающихся улиц — длинной Хэйт-стрит, которая вела прямо к Тихому океану, и более короткой и шумной Эшбери, взбегавшей на гору Сутро и там кончавшейся. Сам район Хэйт-Эшбери был задворками города. Застройка его восходила к десятым годам XX века, когда столько политических функционеров обзавелось особняками в верхней части Хэйт-стрит, что это место стали называть «переулки политиков». С тех пор витиевато разукрашенные помпезные дома викторианского стиля пришли в упадок и сейчас выглядели жалкими и потрепанными.

За истекшие десятилетия престиж этого района так упал, что во время Второй мировой войны здесь было решено строить дешевое жилье для рабочих. После войны его былой блеск пытались воскресить беженцы из Восточной Европы и маленькая колония азиатов, но потом здесь появились черные, которых реконструкция города вытеснила из их традиционных гетто на западе, теперь подлежавших сносу, и почти все прежние жители ушли. В результате в Хэйте сложилась оригинальная ситуация — роскошную обстановку тут можно было получить по смехотворно низкой цене. Арендовать целый дом с танцевальным залом, украшенным витражами, стоило несколько сот долларов.

Так случилось, что примерно в это же время пришла в упадок прежняя родина битников — Норт-Бич. Тут сошлось несколько факторов: рост цен на жилье, полицейские придирки и надоедливые туристы, толпами стекавшиеся поглазеть на битников в их собственной среде. Напрашивался очевидный выход из положения — перебраться в Хэйт; и к тому времени, как «Игзэминер» случилось наткнуться на это явление и сочувственно откликнуться на него своей статьей, здесь уже процветала богемная община, сердцем и душой которой оставался «Голубой Единорог».

Вот в чем была суть того, что журналист Майкл Фаллон поведал своим читателям: движение битников вовсе не умерло, оно здравствовало и процветало, обретаясь в районе, который некогда был одним из самых фешенебельных в Сан-Франциско. Но если Хэйт — это было место, где ныне следовало искать битников, значит, с ними что-то случилось по дороге. Куда девались прежние угрюмые битники, эти желчные отрицатели, эти троглодиты в одинаковых черных водолазках? По сравнению с ними завсегдатаи «Единорога» поражали своей пестрой раскраской. Они щеголяли в умопомрачительных штанах в розовую полоску и модных приталенных пиджаках и напоминали ярких бабочек. Их обычным настроением было радостное оживление, а в разговорах с устрашающей частотой мелькало слово «любовь»: любовь во всех ее проявлениях, начиная от возвышенной, неземной, и кончая самой обыкновенной, плотской. А по ночам в «Единороге» либо заседало ДВИЛЕМ — Движение за легализацию марихуаны, либо устраивала собрания Лига сексуального освобождения.

Как любой натуралист, которому посчастливилось открыть новый, неизвестный науке вид, Фаллон сразу же стал искать для него название. Он взял у Нормана Мейлера слово «хипстер» и сократил его до хиппи. Слово это точно соответствовало жизнерадостности завсегдатаев «Единорога», но самим хиппи оно никогда не нравилось. С их точки зрения, это название было просто еще одним примером тонкого унижения, которому господствующая пресса подвергала все, что выходило за пределы ее понимания. Разве не так поступил коллега Фаллона по журналистскому цеху Герб Шан, наклеив на Аллена Гинсберга с компанией пренебрежительный ярлык «битников»?

Но нравилось это им или нет — слово «хиппи» прижилось и ему суждено было остаться.

Однако следующему поколению остроумная выдумка Фаллона помешала отчетливо осознать тот факт, что во многих отношениях хиппи были просто вторым поколением битников. Это было яснее всего в самом начале, когда еще легко было проследить связь между старой мечтой битников об альтернативной культуре — слову «контркультура» предстояло появиться еще нескоро — и тем, что зарождалось в Хэйте. «Настало время личностной революции, — писал Боб Стаббс, владелец «Единорога», в одном из программных заявлений, которые он распространял среди своих клиентов. — Революция индивидуальности может быть только глубоко личной. Многообразие путей ее развития достигается лишь частными усилиями. Становясь коллективным движением, такая революция сходит на нет, так как истинных революционеров сменяют имитаторы».

Действительно, революция была глубоко личной: к моменту появления статьи Фаллона в ней участвовали лишь полтора десятка разбросанных по Хэйту домов, где встречались хиппи. Однако эти полтора десятка домов стали мощным источником энергии. «Даже если ты не жил в Хэйте, а просто наведывался туда время от времени, это оказывало на тебя огромное влияние, — писал один завсегдатай Хэйта. — В Хэйт-Эшбери всегда бурно обсуждались четыре-пять свежих сенсаций, которые постоянно обновлялись… и два слова повторялись в те дни чаще всего: «дурь» и «революция». Нашим тайным паролем стала формула: травка, ЛСД, медитация, зажигательная музыка, солидарность и радостная чувственность».

Если бы вы попали в один из этих домов осенью 1965 года, вам сразу же стало бы ясно, что главный ингредиент в этой формуле и главное различие между сегодняшним Хэйтом и Норт-Бич шестилетней давности — это ЛСД. ЛСД был секретным оружием Хэйта (с ударением на секретности). «Принимать ЛСД было все равно что состоять в тайном обществе, — вспоминает один из зачинателей движения. — Об этом не говорилось вслух… [хотя] этот наркотик не был под запретом, люди вели себя так, словно он запрещен; он казался запретным».

К приему ЛСД относились с глубочайшей серьезностью. По замечательному выражению одного хиппи, ЛСД был «мощный приход»: «Мощный приход — это способ заглянуть в глубь своего существа, не истязая при этом свое тело и не выбрасывая свой ум на помойку. Он расширяет твое сознание, [так что] тебе открываются миры невообразимой красоты и яркости».

С самого начала никто не сомневался, что «мощный приход» связан с опасностью. Робким и нерешительным эти игры были противопоказаны. Но хиппи готовы были рисковать, так как кислота сулила желанное избавление от удушающего мира благополучных пригородов, в котором большинство из них выросло и который им так опостылел.

Сперва хиппи применяли ЛСД как средство, разрушающее жесткие стереотипы, заданные воспитанием. Это, как упоминалось выше, был великий замысел Уильяма Берроуза, который он завещал Гинсбергу и Керуаку. В середине шестидесятых этот замысел стал неотъемлемой частью умственного багажа молодого поколения. Одним из основных убеждений Хэйта было то, что американское общество манипулирует людьми. ЛСД показывал это наглядно и тем самым (как неустанно указывал Лири) открывал возможности перепрограммировать себя; при помощи ЛСД можно было как следует разобраться во всей этой игре и выработать самые лучшие меры защиты.

На Хэйт-стрит любили говорить, что испытать несколько раз хороший приход от кислоты это все равно, что пройти трехлетний курс психоанализа. Но прибавить еще несколько хороших приходов вовсе не означало удвоить этот результат и пройти шестилетний курс. Посетив Иной Мир несколько раз, вы достигали определенного уровня и на нем останавливались. Для дальнейшего продвижения и перехода на высшие планы сознания необходимо было пройти через плохие приходы (кошмары), но тут обязательно нужна была хорошая предварительная наработка.

Хиппи считали прием ЛСД «одним из лучших и самых здоровых методов» изучения сознания. «Кислота открывает вам двери, распахивает окна, раскрывает вам каналы восприятия. Она демонстрирует вам необъятные возможности жизни, ее великолепие и неописуемую красоту». При помощи кислоты вы можете «нырнуть на дно своего сознания и увидеть ваши несущие опоры и корни дерева, которое есть ваша личность… Вы увидите свои психологические зажимы, пункты, на которых вы зациклились; даже если вам не удастся их вполне устранить, вы все же научитесь с ними справляться, и это уже замечательное достижение».

В этом своем раннем воплощении Хэйт был своеобразным санаторием, местным Баден-Баденом, только вместо горного воздуха и минеральных источников здесь больным прописывали лечебный курс наркотиков и благоприятных энергетических вибраций.

Все это привело к взрывному росту населения района в начале 1966 года. Катализатором этого процесса, насколько им мог быть один человек, стал Кизи со своими Кислотными тестами, и особенно важную роль сыграл его Фестиваль путешествий. Он словно включил рубильник, посылавший волну энергии через отдельные вкрапления хиппи, разбросанные по всему побережью Залива. Развив бешеную энергию, Кизи и его Веселые Проказники всего за несколько месяцев сумели приобщить к ЛСД больше людей, чем все исследователи, ЦРУ, «Сандоз» и Тим Лири, вместе взятые. Большинство новобранцев были студенты или бывшие студенты, только что окончившие колледж, еще не устроившиеся на работу и не выбравшие определенной профессии. Они приходили на Фестиваль путешествий наивные, с нетронутым сознанием, а уносили оттуда лишь неотступно преследующий их проблеск чего-то невыразимого — то, ради чего Лири бросил Гарвард, а Кизи — литературу. И поскольку у этой молодежи не было ни Миллбрука, ни Ла Хонды, им оставалось бежать только в Хэйт.

В июне 1966 года в Хэйте жило уже примерно 15 тысяч хиппи, и сами хиппи удивлялись этому не меньше других. «Бог отметил перстом эти несколько кварталов между Бэйкер и Стэньон-стрит, — так своеобразно они комментировали происходящее. — И мы неустанно и словами и молчанием вопрошаем — почему?» Элен Перри, одна из первых социологов, приступивших к изучению этого явления, сравнила Хэйт с «дельтой реки», где прибивает к берегу все, чему не нашлось места в Америке. Но и Перри не могла ответить на вопрос, почему именно в эту странную заводь вливаются всевозможные скрытые течения американской жизни… Когда она спрашивала какого-нибудь хиппи, что привело его в Хэйт, то получала невнятные ответы, вроде такого, например: «Я попал в поток энергетических вибраций, и они при-вели меня сюда».

Вслед за хиппи на Хэйт-стрит появились предприниматели, которые стали ремонтировать брошенные дома и обновлять фасады. Возникло множество новых магазинов с характерными названиями: «Кофейный магазин Я-Ты», «Добавки для травки», «Психоделический магазин». Этот последний был основан двумя братьями — Роном и Джеем Телинами, которые задумали сделать из него информационный центр личностной революции. В «Психоделическом магазине» торговали главным образом книгами — среди авторов фигурировали Лири, Альперт, Уоттс, Хаксли, Гессе и, кроме того, солидная подборка восточной эзотерической литературы. «Мы пошли к друзьям и попросили их составить список книг, которые нам следовало приобрести, — вспоминают Телины. — И они просили побольше книг о наркотиках. Главным образом об ЛСД».

Телины были уроженцами Сан-Франциско, что было нетипично для населения Хэйта, но в остальном их биография была очень характерна для ранних хиппи: это были выходцы из среднего класса, пресвитериане, в детстве они продавали газеты на улицах и были ярыми патриотами. «Когда я был в армии, я читал журнал «Тайм» и голосовал за Ричарда Никсона. Я любил смотреть ТВ и верил, что мы хотим установить всеобщее равенство». Для Рона решающим событием было открытие Гинсберга и Ке-руака, за которыми настала очередь Торо и Алана Уоттса, и, наконец, ЛСД. Для Джея Телина поворотным пунктом в жизни стала лекция Ричарда Альперта, в которой тот подчеркивал необходимость солидной информационной базы, чтобы обеспечить необходимыми сведениями растущее число отважных первопроходцев, исследующих Иной Мир. После этой лекции Джей убедил своего брата расстаться с торговлей лодками и зонтиками, которой они занимались на озере Тахо, и вложить деньги в Хэйт.

Не прошло и недели после открытия магазина, как кто-то подсунул им под дверь записку: «Вы распродаете революцию. Вы ее коммерциализируете. Вы выволокли ее на рынок». Однако предприятие имело несомненный и быстрый успех как коммерческий, так и общественный. В качестве места сбора для населения Хэйта оно соперничало с «Единорогом» и приносило столько прибыли, что Телины вскоре расширили свое заведение, пристроив к нему темную комнату для медитаций, ставшую обычным местом любовных свиданий.

Проведя здесь несколько часов, послушав разговоры завсегдатаев, поварившись в атмосфере того, что социологи скоро назовут «модальностью хиппи», можно было глубоко проникнуть в самую суть этой странной общины. При условии, однако, что вы изучите их язык.

Часто забывают, что психоделическое движение ознаменовало одну из величайших эпох американского сленга. В считанные месяцы развилось сложное арго, большая часть которого описывала наркотики и прием наркотиков — то, что для этого требовался особый язык, выглядело довольно естественно. ЛСД называлось «кислотой», постоянный потребитель ЛСД был «кислотник», разовая доза именовалась вершок или петелька. Марихуана была известна под разными названиями: «варево», «конопля», «сено», «трава», «шмаль» или просто «знатное дерьмо» — во всяком случае цель была одна — «словить кайф». «Кайф» в Филлморе мог оказаться «клевым» (желательным) — это, правда, зависело от множества второстепенных обстоятельств, — а мог обернуться «тяжелым» (чреватым нервным срывом) переживанием или, возможно, даже «полным улетом». «Полный улет» и его семантический аналог «отключка» — это были слова Пограничья: в тех краях тебя либо швыряло к небесам (что было очень хорошо), либо, наоборот, ввергало в ад, на самое дно (это было хуже всего). В любом случае все зависело от кармы (судьбы), а препираться с судьбой было бессмысленно. Пусть этим занимаются «цивилы», «правильные» (так именовали всякого, кто не хиппи), все эти клерки, зажатые в тиски ежедневного распорядка, не способные пребывать в Здесь и Сейчас — так безнадежно погрязли они в скуке материализма. По иронии судьбы жаргон был единственным, что «правильный» мир перенял у хиппи. Довольно скоро Мэдисон-авеню украсилась рекламой автомобилей и прохладительных напитков, пестревшей словечками вроде «клевый» или «полный улет».

Еще одно поразило бы посетителя «Психоделического магазина» в начале 1966 года — какое большое место в их чтении занимала эзотерическая тематика. Неоспоримым бестселлером был Герман Гессе — его «Паломничество в страну Востока», «Степной волк» и «Сиддхаратха» издавались огромными тиражами и к концу шестидесятых Гессе превратился в самого читаемого немецкого автора в Америке. От Гессе лишь ненамного отставала научная фантастика («Чужак в чужой стране», «Конец детства» и пр.), к которой Проказники относились почти как к откровению, раскрывающему истинный смысл мироздания. С другой стороны, особый отдел был посвящен серьезным научным работам по экспериментам с психоделиками — здесь были такие авторы, как Лири, Хаксли, Уоттс и, кроме того, разные восточные и оккультные тексты от «Тибетской» «книги мертвых» до «Зогара».

Олдос Хаксли с радостью приветствовал бы такое переплетение традиций Востока и Запада. Но ему, пожалуй, стало бы не по себе, если б он увидел, сколько оккультной мякины безнадежно перемешалось с зернами вечной философии. Хаксли предсказывал, что ЛСД пробудит духовную жажду, дремлющую в молодом поколении, но он и представить себе не мог, что получится, когда оно кинется утолять эту жажду… В Хэйт вечная философия явилась под густым и пряным соусом из астрологии, нумерологии, алхимии, черной магии, культа вуду… — какая-то дикая смесь тайных мистерий и современного жаргона, оскорбительная для западного ума, приученного раскладывать все по полочкам и загонять неподатливую реальность в четкие схемы, которыми так удобно оперировать.

Но хиппи, с их установкой на непосредственный опыт, это вполне устраивало. «Плыви по течению, — говорили они, — и делай свое дело». То, что было в высшей степени свойственно Нилу Кэссиди — способность полностью отдаваться настоящему, настраиваться в тон мгновению, — было одним из самых высоких состояний благодати, которое мог обрести хиппи. Кэссиди не писал великих романов и поэм, он не был профессором и ученым; по обычным меркам он был неудачником; но в Хэйте его почитали как символ совершенной гармонии, доступной человеку. Он прокладывал свою внутреннюю тропу с присущим ему мастерством и изяществом, и это было все, к чему следовало стремиться.

Не то чтобы хиппи много общались с Кэссиди; соседство Гинсберга чувствовалось гораздо больше. Скорее они усвоили самую суть его стиля через Проказников и Фестиваль путешествий.

Психоделическая лавка на Хэйт-стрит

Совершенно так же они воспринимали Лири, Хаксли и Алана Уоттса, усваивая из них то, что их как-то затрагивало, и отбрасывая остальное. К примеру, когда какой-нибудь хиппи провозглашал: «я принадлежу к особой расе, не черной и не белой, к безымянной расе, которой еще, может быть, не существует» — это был отзвук романтического эволюционизма Хаксли, пропущенного через врезавшиеся в память отрывки из научно-фантастических саг, благоговейно хранившихся в каждой хипповской «хате». Когда они говорили, что жизнь это серия игр, а индивид — коллекция масок, защитных приемов и нередко стратегий самообмана, — вдумчивый наблюдатель не мог не вспомнить транзактную психологию Тима Лири; а залихватские выражения типа «мощный приход», бесспорно, восходили к удалой манере Кизи «Пройдешь ли ты Кислотный тест?».

Тщательный анализ мог бы проследить обрывки всех этих влияний и в обычае хиппи отказываться от старых имен, заменяя их особыми психоделическими кличками: Фродо, Шоколадный Джордж, Варвар, Койот. Один хиппи так объяснял, почему он поменял свое имя: «Тот Плюшевый Мишка, которого ты видишь, это только фасад. Другое мое «я» зовут Гарольд. И сейчас внутри меня существует этот Гарольд. Он совсем крошечный, но он еще здесь. Когда ты поселяешься в Хэйте, ты выбираешь себе имя и строишь свою личность так, чтобы ему соответствовать. Я выстроил Плюшевого Мишку, но сейчас я расстаюсь с ним — слава Богу! — и скоро он исчезнет. Ты приходишь сюда, чтобы измениться, и окончательное, самое важное изменение наступает тогда, когда «ты» воображаемый и «ты» реальный сливаетесь воедино».

Если бы активистам из Беркли по какой-то причине пришлось выбирать один-единственный символ своей борьбы, они, скорее всего, остановились бы на изображении сжатого кулака — этом общепонятном символе гневного сопротивления.

А вот хиппи мечтали воздвигнуть на окраине Хэйта статую святого Франциска, чтобы эта огромная фигура, вырезанная из гигантской секвойи, с распростертыми руками встречала бы пилигримов, вступающих в столицу Новой Эры.

Эта мечта отдавала чем-то средневековым — и действительно, паломничество в Хэйт-Эшбери тем Летом Любви чем-то походило на паломничество в средневековый Париж XII века. Такая же ошеломляющая экзотика и пестрая суматоха. «Всего одна длинная улица, Хэйт-стрит, битком набита «фриками», одетыми в самые немыслимые костюмы… одни пострижены под могавков, другие прогуливаются в адмиральской форме». И за всем этим тот же самый всепоглощающий интерес к мистике. «В Хэйте, по крайней мере, полторы тысячи святых, — утверждал один хиппи. — Святых, блаженных, то есть, я хочу сказать — всяких, разного возраста и пола. Кому-то из них 70 лет, кому-то 15, а кого-то катают в колясочках». На местном жаргоне эти святые назывались «основными».

Повседневной жизни Хэйта свойственна была особая лихорадочная тревога, которую нелегко описать, хотя Леонард Вольф — преподаватель английского языка в Калифорнийском университете в Сан-Франциско и один из самых ранних наблюдателей хиппи — довольно точно ухватил суть дела, когда сравнил Хэйт с муравейником, «где все муравьи пьяны, но чрезвычайно заняты, и когда суматоха уляжется, каким-то образом оказывается, что все уладилось». Неофит не сразу понимал причину этого всеобщего напряжения, но в конце концов до него доходило: добрая половина жителей Хэйта каждый божий день была либо под кайфом, либо только что из-под кайфа, либо накануне кайфа.

Другими словами, все они жили в космическом времени, и это было бы просто замечательно, если бы все они обитали в ашраме или в монастыре. Но поскольку это было не так, то при таком образе жизни, когда несколько дней в неделю отданы распространению пакетиков с ЛСД, возникали всякие практические осложнения. Сущие мелочи — например, проблема, как удержаться на работе, чтобы заработать достаточно денег на еду и жилье. После вечера с кислотой не так-то просто заставить себя встать на рассвете и бежать в местный продуктовый магазин распаковывать ящики и наклеивать ценники на консервных банках, поэтому хиппи предпочитали наниматься разносчиками или курьерами и работать неполную неделю. В результате им приходилось за два дня в неделю успевать столько, сколько большинство людей успевает за пять.

Лихорадочные приступы активности, перемежаемые долгими периодами наркотической отрешенности, — вот был идеал хиппи. Упреки в лени и разболтанности казались им смехотворными; они заявляли, что их сообщество — лаборатория, где вырабатывается новый образ жизни для будущего, когда компьютеры и роботы устранят необходимость трудиться.

Все необходимое складывалось в общий котел — деньги, продукты, наркотики, жилье. Этикой хиппи подразумевалось, что все они — члены одной большой семьи, хотя сами хиппи предпочитали называть эту семью племенем, в знак глубокого восхищения коренными американцами — индейцами, которые служили для них примером и образцом истинной свободы.

Первую свою ночь в Хэйте новички проводили обычно в одной из многочисленных коммунальных развалюх, втиснувшись среди десятка дружелюбных незнакомцев; сначала они избавлялись от внутренних тормозов и довольно часто — от девственности; затем наступала очередь одежды и старой системы ценностей — так последовательно отбрасывалось все старое, и этот процесс ускорялся первой же дозой кислоты. Через несколько дней прежняя жизнь в Де Мойне, в Далласе или где бы там ни было еще представлялась новичку такой же далекой, как школьные экскурсии.

Если хиппи не работали и не «путешествовали» (что для них тоже было своего рода работой), значит, они загорали в парке «Золотые Ворота» или гуляли по Хэйт-стрит, забегая то в аптеку выпить кофе, то в «Психоделический магазин» потолковать о последних новостях. Недели не проходило, чтобы в Хэйте не возникло парочки новых заведений, с которыми стоило познакомиться. Один за другим появлялись магазины: «Добавки для травки» (наркотические аксессуары), Галерея «Хохочущий енот» (сувениры), «Зардевшийся пион» (стильная одежда), «Печатный двор» (психоделические плакаты), «Звездное мороженое» (продукты). А еще можно было пойти в танцевальные залы «Филлмор» и «Авалон», где всегда играл какой-нибудь новый оркестр. «Филлмор» основал Билли Грэм, тот самый, который был распорядителем на Фестивале путешествий, организованном Кизи. Под впечатлением огромных сумм, которые Кизи загребал с помощью одной-един-ственной рок-группы, нескольких слайдов и наркотиков, Грэм снял заброшенный концертный зал в черном районе Филлмор и стал задавать здесь танцевальные вечера под рок-музыку местных ансамблей, многие из которых жили в Хэйте.

Группа «Charlatans», знаменитая тем, что ей удалось получить ангажемент на целое лето, занимала дом 1090 по Пейдж-стрит, а за несколько улиц до них жили «Grateful Dead» — рок-группа, игравшая на Кислотных тестах Кизи. По временам к ним добавлялись разные другие группы — «Big Brother and the Holding Company» («Большой Брат и компания держателей акций»), «Jefferson Airplane» («Аэроплан Джефферсона»), «Quicksilver Messenger Service» («Быстроногий Курьер») и прочие, чей период музыкального полураспада оказался слишком короток, чтобы оставить по себе память в истории, но чья финансовая поддержка в свое время была бесценной для Хэйта. Со своей свитой поклонников и способностью добывать изрядные суммы наличными эти рок-группы были одной из опор экономики Хэйт-Эшбери.

Даже учителя средних школ были в ту эпоху поборниками свободного секса

Но роль рок-групп не сводилась к добыванию денег. Они заняли свое место в формировании философии хиппи. С ними была связана идея о рок-музыке как совершенном дополнении психоделического опыта. «Она занимает все поле чувственного восприятия, взывая к пониманию без всякого вмешательства интеллекта, — писал романист Честер Андерсон, бывший битник, ставший идеологом хиппизма. — Рок — это племенное явление, он свободен от всяких определений и прочих умствований; его можно назвать магией XX столетия».

Танцы под рок-музыку лучше всего демонстрировали, как два человека могут гармонично сотрудничать, делая одно общее дело.

* * *

Окружающий мир редко вмешивался в жизнь хиппи. А когда это происходило, это лишь сильнее укрепляло у правящего класса комплекс Большого Папочки. Классическим примером может служить крестовый поход против ЛСД. Судя по тому, что в 1965 году было выписано 123 миллиона рецептов на транквилизаторы и седативные препараты и 24 миллиона — на амфетамины, Америка любила эти психотропные снадобья. Она не могла без них жить. И зачастую оказывалось (3 тысячи передозировок в год), что она не могла жить и с ними. Но транквилизаторы и седативы не попали под запрет, потому что они гасили пламя жизни; они притупляли ум, не раскрывали его экстатические глубины (притягательные, а иногда и опасные).

Характерно, что когда группа предпринимателей-хиппи захотела присоединиться к местной Ассоциации коммерсантов Хэйт-стрит, им указали на дверь. Видимо, в рамках капиталистической системы обычного типа не было места ни «Психоделическому магазину», ни «Добавкам для травки». Не смущаясь этим, хиппи сразу же сформировали свою собственную бизнес-группу, Независимые Собственники Хэйта — название специально было подобрано так, чтобы его аббревиатура читалась как ХИП.

Но таким образом и пополнялся чудовищный счет непонимания и подозрительности. Молодежи казалось, что их родители только и говорят: «НЕТ!» Все, свойственное молодежи — ее прическа, музыка, одежда, манеры, речь, ее герои, ее мечты, — все решительно осуждалось и отвергалось тем самым поколением, которое непрерывно хвасталось своим либерализмом и терпимостью.

С другой стороны, родителям казалось, что эти ребята только и говорят: «на хер!». Всем своим видом и поведением, прической, связями, одеждой, которую носят, машинами, в которых ездят и т. д.

Эта междоусобная склока скоро удостоилась названия «Разрыв поколений», и социологи и психологи потратили немало усилий, пытаясь объяснить ее истоки, в то же время молодежи было на это совершенно наплевать: пусть себе этот разрыв углубляется, пока есть достаточно места творить свою собственную альтернативную культуру. Эта новая культура должна была стать царством раскрепощенной фантазии, как определили бы это Проказники; оставался лишь спор о том, в каком направлении пойдет освобождение. Кому благоприятствовало течение: активистам или хиппи? И существовал ли третий путь?

То, что это вообще стало предметом обсуждения, показывает, как быстро распространялось движение хиппи. В марте 1966 года в медицинском разделе журнала «Тайм» обсуждалось повальное увлечение ЛСД, а на страницах, посвященных культуре, тот же журнал рассказывал о быстром размножении «эксцентричных религиозных групп» — слово «хиппи» еще не вошло в общее употребление. Почти мгновенно в каждом крупном городе появилась маленькая община «кислотников «(выражение «Тайм»). И хотя ни одна из этих общин не могла потягаться с Хэйтом в размерах и сплоченности, все они были чрезвычайно похожи, все кишели красочно одетыми созерцателями с высшим образованием, которые преклонялись перед ЛСД и говорили о нем с религиозным пылом, неслыханным на Западе со времен Высокого Средневековья.

Активисты сперва высокомерно пренебрегали этим течением. Но по мере того, как личностная революция набирала силу, они встревожились и увидели в хиппи опасных соперников, больше озабоченных своими «вибрациями», чем Вьетнамом. «Необходимо сперва привести в порядок собственную голову» — гласила знаменитая передовица в самом первом печатном органе хиппи, «Оракль»: «Мы не достигнем блаженного, счастливого общества, пока каждый не обретет своей нирваны». Эта позиция заслуживала внимания, но она приводила к одному из тех вопросов о курице и яйце, которые можно обсуждать бесконечно. Может ли общество, состоящее из личностей, излечить социальные недуги, не пытаясь исправить свои внутренние пороки? Столетняя история психологически ориентированного мышления подсказывала отрицательный ответ на этот вопрос. Лири сформулировал это так: «Если все негры и все левые студенты в мире за втра получат «кадиллаки» и полный контроль над обществом, они все равно останутся повязаны законами социального муравейника до тех пор, пока не раскроют себя для новой жизни».

«Грейтфул дома и их «семья» на крыльце

Активистов такие аргументы не убеждали. Они казались им проявлением обывательского индивидуализма и отдавали чудачеством и мистикой. «А как насчет Индии?»- гласил стандартный ответ, и это было единственное возражение, которое обычно заставляло умолкнуть проповедников кармического пути к социальному оздоровлению. По существу, спор шел о материализме. Активисты хотели такого перераспределения жизненных благ, чтобы все могли жить на уровне среднего класса; они собирались поджаривать пятки либерализму, пока тот не выполнит свои обещания и не расплатится. Но хиппи ничего этого не хотели. Оголтелый материализм среднего класса внушал им отвращение. И хотя их собственный идеал был им не совсем ясен, он определенно ничего общего не имел с подъемом ВНП.

Таков был выбор — хиппи или активисты; созерцательная жизнь, основанная на смутных чаяниях просветления, или достойная борьба за то, чтобы очистить Америку от расизма и империализма и повести ее к тому, что выглядело (в тех немногих случаях, когда этот идеал был теоретически сформулирован) гуманным социализмом. Казалось невероятным (по крайней мере, активистам), чтобы нашлись образованные люди, которые предпочли бы первый путь. Однако такие находились. И их число все возрастало.

То, что просмотрели активисты, причина, почему их ожидания не оправдались, было непонимание роли, какую сыграл ЛСД в переориентации контркультуры. «Наконец-то, — восторгался Гинсберг, — технология произвела химический препарат, катализирующий осознание того, что вся цивилизация была лишь путем, ведущим к этому наркотическому абсурду». Если это была правда, то внушаемость, свойственная психоделическому состоянию, столь дотошно исследованная Лири, превращала психоделики в одно из самых могучих орудий революции, известных истории, — намного более могучее, чем манифесты и лозунги политических радикалов.

К тому же вопреки всем ожиданиям ЛСД было все больше, и он становился все доступнее. Времена, когда достать ЛСД можно было только через связи в медицинских кругах, давно прошли благодаря горсти предприимчивых химиков, которые из своих подпольных лабораторий наводнили рынок чрезвычайно действенным препаратом. Эти химики по большей части скрывались, но один из них был примечательным исключением — Август Оусли Стенли третий.

 

Глава 23. АЛХИМИК

Оусли появляется в нашей истории в тот достопамятный вечер, когда Кизи сбежал с концерта битлов и, вернувшись домой, обнаружил, что его резиденцию осаждают сотни падких на знаменитости девчонок-фанаток Их привлек туда слух, распущенный Проказниками, что после концерта битлы поедут в Ла Хонду, чтобы «хорошенько за-торчать» Проказники как раз выпроваживали это ропщущее недовольное стадо через мост, когда перед Кизи внезапно вынырнул какой-то парень и гордо объявил ему тоном важной персоны «Я — Оусли»

Проказники смерили его взглядом — «этакий маленький нахал, небольшого роста, темноволосый, одет, как «кислотник», обычный богемистый прикид» — и с трудом сдержались, чтобы не расхохотаться. Кому могло тогда прийти в голову что всего через несколько месяцев этот маленький нахал прославится чуть ли не больше самого Вождя? Или что, слушая его странный выговор, гнусавый и срывающийся Тим Лири скажет о нем «Я внимательно изучал труды величайших мудрецов нашего времени Хаксли, Хеда, Ламы Говинды, Шри Кришны Према, Алана Уоттса — и я ответственно заявляю, что на сегодня именно АОС-третий, этот студент-недоучка, выгнанный из колледжа, никогда не написавший ничего лучше (или хуже), чем несколько поддельных чеков, — больше знает о замыслах Всевышнего, чем любой из тех, кому я когда-то внимал».

Или что «Ньюсуик» сравнит его с Генри Фордом. Или что скоро придет время, когда все подпольные химики станут сбывать свою продукцию, выдавая ее за кислоту Оусли, которая на много месяцев станет настоящей валютой этого королевства.

Изо всех чудесных превращений, описанных в этой книге, превращение, которое произошло с Августом Оусли Стенли Третьим, несомненно, было самым чудесным.

* * *

Доведись ему родиться столетием раньше, Оусли стал бы классическим типом порочного негодяя, позорящего свою благородную семью. Такие персонажи сдабривают щепотью перца и толикой морали пресный викторианский роман. Но Оусли родился в 1935 году и был ровесником Кизи, хотя и совершенно другого происхождения: в его роду не было ни грязных фермеров-баптистов, ни переселенцев на Запад. Оусли был чистокровным южным джентльменом. Его дед, Август Оусли Стенли Первый, был сенатором США от штата Кентукки, отец — адвокатом в Вашингтоне. Оусли родился в штате Виргиния, в городе Александрия напротив Вашингтона, на другой стороне реки Потомак и уже с раннего возраста обнаруживал симптомы того, что у семейных психологов именуется «задержкой социализации». Его умственные способности, несомненно, были незаурядными — директор александрийской школы Шарлотт-Холл считал мальчика «чрезвычайно даровитым ребенком, вундеркиндом, страстно увлеченным наукой», — но он был на дурном счету из-за своеволия и необузданности. В девятом классе его исключили из Шарлотт-Холла за участие в попойке. В возрасте восемнадцати лет он совсем бросил учебу и порвал все связи с семьей.

Благодаря своим выдающимся научным способностям Оусли удалось поступить в Технологическую школу в университете штата Виргиния, но он продержался там всего год. В 1956 году он поступил в армию и восемнадцать месяцев провел на авиационной базе Эдварде, на пустынном горном плато к востоку от Лос-Анджелеса, занимаясь электронной аппаратурой и радарами. Уволившись из армии, он перебрался в Лос-Анджелес, где как раз начинался электронный бум, и следующие несколько лет плыл по течению, меняя одну работу за другой и никогда не зарабатывая больше восьми тысяч долларов в год. Он сознавал за собой выдающийся интеллект, но его незаурядные таланты оставались без применения.

За последующие несколько лет Оусли успел жениться, развестись и снова жениться. Второй брак был заключен по экзотическому суфийскому обряду и позже был признан недействительным. Он стал отцом ребенка, затем вернулся к своей первой жене и снова ушел от нее — вел себя «словно маленький мальчик, который не хочет становиться взрослым, как Питер Пэн», так позднее рассказывала репортеру одна из его жен. В 1963 году он был арестован за подделку чеков на 645 долларов и получил три года условно.

После суда Оусли предпринял еще одну попытку получить высшее образование и снова поступил в колледж, на этот раз в Беркли. Он поселился в дешевом пансионе, где сдавали комнаты студентам и бывшим студентам, и «набил свою комнату коробками, полными всякой всячины, вроде балетных туфель, полного снаряжения пчеловода и незавершенной картины, изображающей руку распятого Христа, созерцаемую как бы с точки зрения самого Христа». Он оказался большим оригиналом и в качестве «домашнего чудака» не имел себе равных.

Оусли сочинял стихи, изучал русский язык, писал странные, но вполне сносные по исполнению картины, увлекался балетом и был помешан на электронной технике. Он одевался шикарно, несколько эксцентрично, был щеголеват и предпочитал, чтобы его звали не по имени, а по прозвищу — Медведь. Своему соседу Чарлзу Перри он напоминал того персонажа из романа Уильяма Берроуза «Голый завтрак», у которого «на все была своя теория, даже на то, какое белье полезнее для здоровья». Некоторые его теории были прямо-таки блестящими, другие просто дикими, но он защищал их все с остервенением, которое отталкивало тех, кто полагал, что ему пора уже становиться мягче и умудрен-нее, больше общаться с людьми, воспринимать чужие мнения, впитывать и обдумывать информацию. Но хотя Оусли и был самоуверенным и слишком упрямым, он никому не навязывал своих идей насильно. «В его постоянном энтузиазме чувствовалось бескорыстие, его воодушевляли благородные побуждения. И его идеи никогда не были скучными», — вспоминал Перри.

Оусли никогда не обедал с нами, потому что он был «вегетарианец наоборот». Он считал, что поскольку человечество ведет свой род от плотоядных приматов, наша пищеварительная система может переваривать только мясо, и овощи на нее действуют как медленный яд. Однажды, когда мы курили вместе гашиш и из-за этого нас «пробило на хавку», он заявил, что я хочу его отравить яблочным пирогом. «Я уже много лет не принимал растительной пищи, — ворчал он с набитым ртом — Это расстроит мне желудок на целый месяц».

Он проучился в Беркли всего один семестр, а затем бросил университет и пошел работать техником в телевизионную компанию КГО. На первый взгляд, казалось, что он вернулся в привычную колею, однако на самом деле в его жизни произошло два существенных изменения. Первым было его знакомство с ЛСД. О том, что испытал Оусли в Ином Мире, мы можем только догадываться, опираясь на свидетельства других людей. Тим Лири в свойственном ему неподражаемом стиле живописует, как Оусли, «полностью отключившись под влиянием ЛСД, вихрем прорвался через свои клеточные перевоплощения, распылился по ту сторону жизни на пульсирующие кристаллические решетки и уже за пределами материальной вселенной протуберанцем дотянулся до того мирового центра, который представляет собой лишь единственную сияющую и рокочущую вибрацию». И когда тем же вихрем его швырнуло назад, это был уже не просто художник-дилетант и блестящий неудачник. Оусли вернулся с миссией: ему было предназначено спасти мир, наладив производство самого чистого и самого дешевого ЛСД в таком изобилии, чтобы оно стало доступно для всех.

И вот тут сыграл свою роль второй фактор, вошедший в жизнь Оусли. По случайному совпадению как раз в это время у него завязался роман с одной студенткой в Беркли по имени Мелисса, которая специализировалась по химии.

Первую свою лабораторию Оусли устроил в ванной комнате жилого дома в Беркли, недалеко от университета. Есть основания считать, что в этой лаборатории он занимался производством не только ЛСД, но и мефедрина. По крайней мере, так предполагала полиция, когда она нагрянула в этот дом в феврале 1965 года и конфисковала некие химикалии, которые, возможно, были (а возможно, и не были) промежуточным звеном в производстве ЛСД. Во всяком случае, мефедрин не нашли, хотя именно такое обвинение полиция предъявила Оусли.

То, как Оусли реагировал на эту полицейскую облаву, заложило основы легенды, которая впоследствии создалась вокруг его личности. Не растерявшись, он нанял адвоката и на эту роль пригласил Артура Харриса, заместителя вице-мэра Беркли. Хар-рис не оставил от обвинения камня на камне, доказав, что никакого мефедрина полиция не нашла. Но Оусли не удовольствовался простым оправданием. Поскольку обвинение развалилось, он предпринял контратаку, подал на полицию иск с требованием вернуть ему конфискованное лабораторное оборудование и выиграл дело. После этого он скрылся.

Затем он внезапно появился в своем родном городе Александрия в штате Виргиния и связался со своей семьей. Позднее его отец рассказывал репортеру: «Он был всего в четырех милях от нас, но мы разговаривали только по телефону. Он взбеленился на меня, пытался доказать, что выпивка хуже [наркотиков]. Я сказал ему, чтобы он все это бросил и вернулся домой и тогда мы с ним об этом потолкуем… Мы не очень-то ладили. Нам не нравится, как он себя ведет. У него своя жизнь, у нас своя. Он два раза женился, от каждой жены у него ребенок, и при этом он живет еще с одной женщиной. Когда он привел сюда эту потаскушку, я его не впустил». На прощание АОС-второй еще раз прошелся по адресу своего сына, заявив, что «при всем своем блестящем уме тип он крайне неуравновешенный».

Новой оперативной базой для Оусли стал Лос-Анджелес. Он основал компанию, назвал ее «Научно-исследовательская группа по изучению физиологии медведей» и стал заказывать химические реактивы, необходимые для синтеза лизергиновой кислоты. Прикрываясь «изучением медведей», он приобрел солидный запас лизергинового моногидрата — основного компонента ЛСД. В общей сложности он накопил 800 граммов, 500 граммов были получены от «Цикло Кемикал» и 300 — от «Интернэшнл Кемикал энд Нуклеар Корпорейшн». И той и другой компании он оставлял аффидевиты — письменно заверенные и скрепленные заявлением под присягой обязательства использовать реактивы только для исследовательских целей. Оусли расплачивался наличными — одному только «Цикло Кемикал» он заплатил двадцать тысяч долларов сто долларовыми банкнотами, и это показывает, что фабрика в Беркли хоть и работала недолго, оказалась неожиданно прибыльной.

Первую партию лизергинового моногидрата Оусли получил 30 марта 1965 года и уже в мае превратил ее в ЛСД. Сведения о своей продукции он, как правило, распространял устно, от человека к человеку; возможно, поэтому полиция снова заинтересовалась его подпольной лабораторией. Капитан Альфред Трембли, глава лос-анджелесского подразделения по борьбе с наркотиками, втайне от Оусли стал регулярно опорожнять его мусорные ящики. Таким путем ему в руки попало несколько бланков с заказами на кислоту. Один из них пришел из Портленда в штате Орегон, в нем был запрос на 40 капсул и приписка: «Привет Мелиссе».

Сценка из жизни Хэйт-Эшбери

Через год, когда Трембли будет выступать со свидетельскими показаниями на слушаниях в Конгрессе, мусор Оусли будет наглядно продемонстрирован и предъявлен как вещественное доказательство. Но пока что Оусли исчез с горизонта капитана Трембли. Закончив работу над первой партией кислоты, он вернулся в Сан-Франциско и совершенно потряс своих старых соседей, предъявив им собственный, им самим изготовленный препарат ЛСД. По словам Чарлза Перри, первая кислота, синтезированная Оусли, «отличалась убойной силой и действовала подавляюще. Этим она несколько напоминала самого Оусли, который всегда был чрезвычайно напорист». Оусли роднила с Проказниками крайняя бесшабашность и решительность в отношении психоделиков; он всегда подначивал своих друзей: «прими двойную дозу и ты вылетишь прямо в космос».

Летом 1965 года Оусли впервые услышал о Кизи, и так была подготовлена почва для их встречи наутро после несостоявшейся вечеринки с битлами. Встречу эту смело можно назвать судьбоносной, ибо вполне возможно, что без Оусли не было бы никаких Кислотных тестов, по той простой причине, что ЛСД было слишком трудно достать. Мечта о кислоте, тысячами доз распределяемой среди всех желающих, так и осталась бы просто мечтой, если бы в то летнее утро из толпы девчонок-фанаток не вынырнул бы внезапно этот маленький нахал и не заявил бы: «Я — Оусли».

Так был сделан второй шаг к сотворению легенды об Оусли — он стал присяжным химиком Проказников.

Разбогатев, Оусли стал щедро раздавать деньги и сделался настоящим патроном-покровителем контркультуры. Он закупал звуковую аппаратуру для рок-групп, нуждавшихся в деньгах, как, например, «Grateful Dead», и субсидировал издание первой газеты в Хэйте, «Оракль». По свидетельству того же Чарлза Пер->ри, старого соседа Оусли, его убежище в Беркли «нередко напоминало средневековый королевский двор, постоянно осаждаемый толпами просителей… вымаливающих у монарха какую-нибудь милость. Я словно вижу перед собой тогдашнего Оусли — как он голый восседает в огромном кресле, выстланном мехом, и высушивает волосы феном, сдержанно, но благосклонно внимая их просьбам». Личные вкусы Оусли всегда отличались экстравагантностью, и теперь он мог удовлетворять свои прихоти с большим размахом. Он коллекционировал восточные ковры и электронные приборы высочайшего класса. Он держал дома ручную сову и кормил ее живыми мышами. Он готовил духи по индивидуальным заказам, смешивая разные эссенции, чтобы получить аромат, точно отражающий его представление о личности клиента. Хотя не Оусли разработал, как должен выглядеть и одеваться наркодилер эпохи хиппи, он определенно довел его внешний облик до совершенства. От бирюзового пояса до обуви ручной работы его костюм был всегда тщательно продуман и отличался изысканностью. Он страстно любил хорошую кухню и сам наслаждался, угощая свою свиту разнообразными обедами в первоклассных ресторанах. Цены на мясо были излюбленной темой его монологов, о чем бы ни заходила речь — о вреде вегетарианства или о его знаменитом «кислотном рэпе». И предпринимал ли он марафонский пробег по теории относительности или по буддийской философии — все сводилось к одному итогу ЛСД дарован человечеству Провидением, чтобы спасти его от последствий открытия ядерной реакции.

Оусли не был одинок в этом мнении И Олдоса Хаксли, и Джеральда Хеда также поражало совпадение во времени двух событий — знаменитые предчувствия, подтолкнувшие Альберта Хоф-манна снова заняться двадцать пятым препаратом, посетили его всего через несколько недель после того, как Энрико Ферми впервые удалось расщепить атомное ядро на чикагском теннисном корте. Хед не раз говорил, что ЛСД это просто способ, которым Бог спасает человечество от ядерной угрозы. Ральф Мец-нер считает, что «теория Оусли состояла в том, что высшие существа, наблюдающие за развитием Земли, не могли допустить, чтобы эксперименты по расщеплению атома зашли слишком далеко; ядерная радиация была смертельно опасна для всех форм жизни на этой планете. Поэтому они решили произвести в молекуле ЛСД небольшое изменение, может быть, слегка сместив одно из второстепенных звеньев цепочки, чтобы превратить ее в наркотик, раскрывающий человеческое сознание…»

Таким образом, по мнению Оусли, его деятельность в качестве подпольного химика была санкционирована высшими силами.

Было бы неправильно, однако, представлять себе, что пристрастие Оусли к пышности и размаху исчерпывало его натуру; в нем жил и совершенно другой человек — замкнутый, подозрительный и маниакально захваченный одной идеей И по мере того, как росла его скандальная слава, эта сторона его характера становилась все заметнее. Он любил обдумывать военные хитрости в духе Джеймса Бонда, которые одурачили бы всех капитанов Трембли в мире. Как всякий уважающий себя шпион, он менял свои привычки и никогда не являлся на встречу в назначенное им самим время. На последнем Кислотном тесте, который состоялся через несколько недель после мнимого самоубийства Кизи, он стал техническим консультантом «Благодарных Мертвецов»

Это было в Лос-Анджелесе. Проказники сняли склад на окраине гетто Уоттс и через лос-анджелесский андеграунд распустили слух, что вскоре должен состояться Кислотный тест. Оусли был там с новым помощником, молодым электронным гением по имени Тим Скалли Последние несколько месяцев Скалли работал под руководством Оусли, конструируя звуковую аппаратуру по его подробным инструкциям. Выражаясь жаргоном Проказников, Оусли здорово врубался в ту новаторскую музыку, которую играли «Мертвецы». Он чувствовал, хотя и не мог этого отчетливо выразить, — по крайней мере, ему так и не удалось объяснить Скалли, что именно он имеет в виду, — что в космическом сценарии року отведена важная роль, которую можно сравнить только с ролью ЛСД.

Новоявленный интерес Оусли к «Благодарным Мертвецам» не заставил его отказаться от своей прежней роли главного алхимика Проказников Теперь в центре склада, служившего им штаб-квартирой, красовалась пара мусорных бачков, доверху набитых упаковками сухого прохладительного напитка «Кул-эйд» — и Оусли смог, наконец, не скупясь и не оглядываясь, щедрой рукой отмеривать свою продукцию

И все же что-то было не так, как прежде Отсутствие Кизи пробило брешь в Невыразимом. Позднее ответственность за это возложили на Бэббса, унаследовавшего мантию Кизи. Считалось, что Бэббс отдает слишком много приказаний, что он пытается навязывать Проказникам военную дисциплину Безусловно, ему не хватало таланта Кизи управлять, оставаясь в тени, «руководить не руководя». Но был ли он действительно виноват в том, что произошло в Уоттсе? Это крайне сомнительно. То, что там случилось, мог бы предвидеть Кизи, если бы внял предостережению, полученному на том самом концерте. Десять человек могли экспериментировать с групповым сознанием и образом Homo и получать замечательные результаты. Сто или даже тысяча людей могли бы просто приятно провести время за этим занятием, при условии, чтобы за ними был толковый присмотр. Но существовал некоторый предел. И когда численность толпы переходила эту границу, в ней просыпался зверь — взбесившееся чудовище, пожирающее себя самого. По мере того как росло число людей, вовлеченных в Кислотные тесты, к мечте о раскрытии новых горизонтов сознания стали примешиваться иные побуждения — разрушительные и даже демонические.

В Уоттсе это стало до боли очевидно. Стоило кому-то начать бредить, как Проказники бросались к нему с камерой и микрофоном, чтобы запечатлеть этот момент. Микрофон был подсоединен к воспроизводящей системе, которая создавала тревожный эхо-эффект, особенно если жертва невнятно бормотала или рыдала, как оно обычно и бывало. Когда «Благодарные Мертвецы» стали протестовать против такой вопиющей жестокости и даже назвали это фашизмом, между ними и Проказниками вспыхнула яростная ссора. Наутро настроение у всех было испорчено.

У всех, кроме, пожалуй, Тима Скалли. Для Скалли приехать в Лос-Анджелес с Проказниками было то же самое, что для предыдущего поколения удрать из дому и устроиться в бродячий цирк.

С самого детства Тим Скалли проявлял склонность к науке. Еще восьмиклассником он участвовал в научной выставке района Залива, занял там второе место и привлек внимание ученых из лаборатории им. Лоуренса Ливермора в университете Беркли. Он вырос в пригороде Плэзэнт-Хиллз, напротив Сан-Франциско, на другом берегу залива и являл собой законченный тип «очкарика», развитого не по годам подростка: блестяще одаренный, диковатый, застенчивый, одинокий, он чувствовал себя потерянным среди молодежи, тогда еще беспечно веселившейся и занятой только спортом. Пока его сверстники проводили летние каникулы на пляже или на теннисных кортах, Скалли не вылезал из лаборатории им. Лоуренса Ливермора, работая над запутанными физическими проблемами. В предпоследнем классе он решил проверить, нельзя ли превратить ртуть в золото, бомбардируя ее потоком нейтронов, и начал строить линейный ускоритель в школьной лаборатории. Страх перед последствиями случайного облучения со стороны юного гения подсказал директору школы мысль, что колледж будет наилучшим поприщем для его талантов; и в том же году Скалли, так и не окончив школы, досрочно поступил в Беркли, избрав своей специальностью математическую физику. Это в точности соответствовало планам его родителей, рассчитывавших, что он получит степень доктора философии по какой-нибудь достаточно трудной научной специальности и станет высокооплачиваемым ученым на службе у государства. К этому все и шло. Но тут он познакомился с ЛСД.

Первый прием ЛСД состоялся 15 апреля 1965 года, через несколько часов после сдачи налоговой декларации. Для Тима Скалли, которому исполнилось уже 24 года, тот год был в финансовом отношении удачным. Его работа инженера-конструктора моделей электронных приборов пользовалась таким спросом, что он был вынужден взять в Беркли академический отпуск; зато он заработал столько, что смог купить дом.

И вот теперь он испытал классическое психоделическое прозрение: этот наркотик может спасти мир! Но ему было очевидно, что «правительство, должно быть, ужасно напугано этим препаратом» и его наверняка скоро запретят. Поэтому следовало сделать хороший запас сырья. Покопавшись в университетской библиотеке и досконально изучив техническую литературу, Скалли понял, что ключевым ингредиентом в синтезе ЛСД было соединение, именуемое моногидратом лизергиновой кислоты. Значит, его и следовало запасать. Это оказалось труднее, чем он ожидал. Моногидрат лизергиновой кислоты редко бывал в продаже и стоил очень дорого — по крайней мере, так заявил продавец местной фирмы, торгующей химикалиями; маловероятно было, что ему удастся раздобыть хоть сколько-нибудь этого вещества. Скалли как раз ломал себе голову над тем, что же теперь предпринять. И тут он узнал, что большая часть лизергинового моногидрата в районе Залива принадлежит некоему парню по имени Оусли.

Осенью 1965 года, примерно в то же время, когда установился ритуал Праздников Кайфа, эти двое наконец встретились. Оусли доверился ему не сразу. Несколько недель он испытывал Скалли, часами обсуждая с ним философские вопросы и электронную аппаратуру и рассказывая разные истории о Кислотных тестах и диких выходках Проказников. Чтобы разъяснить Скалли, что он имеет в виду, когда говорит о роли, которую музыке суждено сыграть в грядущей революции, Оусли сводил Тима послушать «Благодарных Мертвецов». Скалли провалился на этом своеобразном экзамене, но в целом он произвел на Оусли благоприятное впечатление. В результате Оусли сделал ему предложение: зимой они вместе сконструируют электронную аппаратуру для «Благодарных Мертвецов», а весной, если все пойдет хорошо, займутся синтезом ЛСД.

Скалли проработал с «Благодарными Мертвецами» до поздней весны 1966 года, а затем Оусли решил, что пора обратиться к производству кислоты. Он снял дом на берегу Залива, в Пойнт-Ричмонде, подальше от Сан-Франциско и оборудовал в подвальном этаже химическую лабораторию.

Одно из многих заблуждений, завоевавших себе широкое признание в спорах об ЛСД, состояло в том, что синтезировать ЛСД очень легко — считалось, что любой способный подросток может запросто состряпать партию кислоты в лаборатории своего колледжа. Это совершенно неверно. Изготовить ЛСД очень сложно, и на этом пути подстерегает множество подводных камней, особенно если все, чем вы располагаете, — это кустарная лаборатория в подвальном этаже пригородного дома. Первый же опыт производства кислоты, в котором Скалли принял участие, чуть не потерпел крах с самого начала. Дело в том, что Оусли обычно применял для синтеза ЛСД трехокись серы, а этот реагент чрезвычайно опасен. Стоило хоть капле этой жидкости попасть на кожу, и она моментально выжигала в ней красивую аккуратную дырку. Если просачивалось в воздух несколько капель, то вся влага вокруг превращалась в серную кислоту.

Беда случилась, когда трое участников процесса — Скалли, Оусли и Мелисса, — стоя на коленях на бетонном полу, колдовали над ампулой, помещенной в чистый пластиковый пакет для белья, который Оусли предварительно наполнил сухим азотом. По методу, усовершенствованному Оусли, нужно было осторожно засунуть пилку в пакет, отпилить горлышко ампулы так, чтобы получилось воронкообразное отверстие, залить туда точно определенное количество трехокиси серы и затем запаять ампулу сварочной горелкой. Но на этот раз, только они отпилили горлышко ампулы, как в воздух попала капелька серной трехокиси и пуфф — воздух моментально насытился парами серной кислоты. Задыхаясь и кашляя, они все же довели дело до конца — залили трехокись серы в воронку и запаяли ампулу; только после этого они распахнули двери гаража и выбежали наружу в сопровождении облаков ядовитого газа, который клубами раскатывался вдоль шоссе, заползая и на газоны перед домами Пойнт-Ричмонда. К счастью, проблема наркотиков еще не настолько завладела общественным вниманием, чтобы вид троих эксцентрично одетых молодых людей, явно богемного вида, выбегающих из гаража в облаке газа, возбудил подозрение.

В общем, однако, дело продвигалось и трое исследователей работали неутомимо, круглыми сутками не покидая подвала, в постоянной спешке, при желтом искусственном свете, под непрестанное шипение вакуумного насоса. По словам Скалли, «Оусли был убежден, что его душевное состояние в тот момент, когда идет химическая реакция, оказывает решающее влияние на ощущения тех людей, которые будут принимать ЛСД. У него был друг — ведущий музыкальной программы на одной из местных радиостанций, — и Оусли, бывало, звонил ему и говорил: «Ну вот, у меня на подходе очередная партия, так что прокручивай следующую запись» — это чтобы настроиться на нужный лад. Он даже пробовал заклинать реакцию: бывало, сидит над колбой с реактивами и, сосредоточившись, делает над ней руками какие-то таинственные пассы».

По свидетельству Скалли, работа в качестве подпольного химика необычайно вдохновляла и опьяняла. «Этот процесс поглощал тебя целиком. Определенно это одно из самых захватывающих переживаний в жизни. Вот вы тут работаете и понимаете, что трудитесь над чем-то, что может стать величайшим событием в мировой истории. Что вы, может быть, спасаете мир от разрушения. И конечно, это по-настоящему здорово — оказаться в роли культурного героя».

Первые партии были небольшими. Они редко превышали 10–20 граммов, притом что в одном грамме содержалось примерно три или четыре тысячи единичных доз. Распределить готовую ЛСД по этим дозам само по себе было интересной технической задачей. В первое время жидкую кислоту титровали прямо на кубик рафинада или таблетку витамина С, а иногда запаивали в ампулу. Затем были приобретены очень несовершенные, грубые машины для изготовления таблеток. Они требовали ручной работы и наполняли воздух пылью. В этом пыльном полумраке каждый, кто занимался таблетированием, довольно быстро отваливался в угол под сильным кайфом. Обзавестись первоклассной таблетировочной машиной стало заветной мечтой подпольных химиков, и много времени было потрачено на обсуждение способов, как ее приобрести, не возбудив тревоги у сторожевых псов из Бюро контроля за лекарственными злоупотреблениями и FDA.

Проблеме, как вывести психоделики на рынок товаров массового потребления, также уделялось большое внимание. Скал-ли полагал, что время не терпит, потому что разгром со стороны правительства близок и неминуем. «Почти все, кого я знал, считали эти прогнозы слишком пессимистическими, — говорит он. — Я сильно переживал из-за этого и подталкивал всех остальных. Потому что другие считали примерно так: пусть все развивается своим путем, в ходе естественной эволюции. Зачем спешить? А Оусли часто говорил, и это было в общем-то правильно, что ЛСД очень похож на вирус. Вирусы не могут размножаться сами. Они поступают иначе — внедряются в здоровую клетку и заставляют ее производить новые поколения вирусов».

Оусли часто строил фантастические планы, как ускорить этот процесс. Одной из самых смелых его фантазий было вовлечь в это дело журнал «Лайф», который предоставлял предпринимателям возможность рассылать вместе с экземплярами журнала маленькие почтовые карточки с рекламой любой продукции, вставленные в специальный кармашек. «Почему бы не напечатать большую серию карточек и не нанести на каждую пятнышко кислоты, — говорил он Скалли. — Когда весь тираж будет разослан, мы объявим, что все, кому нужен ЛСД, могут его получить, отрезав правый нижний уголок карточки. Таким образом наши клиенты могли бы получить 10–11 миллионов доз. Эта эффективная система доставки может распространить ЛСД по всему миру». В действительности эффективная система доставки была уже создана. Благодаря Оусли и некоторым другим химикам, которые работали в районе Залива, Хэйт-Эшбери быстро становился мировой столицей ЛСД. Люди ежедневно приезжали сюда закупать ЛСД, а затем улетали обратно в Бостон, Кливленд или какой-нибудь другой крупный пункт сбыта, которых было больше десятка.

Кислота «от Оусли» ценилась так высоко, что некоторые химики стали сбывать свою продукцию под его именем. Чтобы оставить их в дураках, Оусли стал окрашивать свои таблетки разными красителями — решение довольно простое, но оно возымело удивительные и неожиданные последствия. Препаратам, окрашенным в разные цвета, стали приписывать всевозможные дополнительные свойства: один из них якобы действовал очень мягко, другой вызывал интенсивные видения. Пораженные и даже несколько встревоженные этим непредвиденным результатом, Скалли и Оусли провели небольшой эксперимент. Взяв 50 граммов недавно приготовленного ЛСД, они разделили его на пять кучек и окрасили каждую своим цветом. И стали ждать замечаний от потребителей. Отзывы гласили, что красный ЛСД и в самом деле был очень мягким, а зеленый — чрезвычайно сильным. Кроме того, пошли слухи, что к одному из красителей был примешан стрихнин.

Закон о запрете ЛСД в штате Калифорния застал Оусли и Скалли в Пойнт-Ричмонде, за работой. Теперь, когда перед ними встала реальная угроза тюрьмы, правила игры резко изменились. Особенно для Оусли — самого выдающегося из подпольных химиков. Нетрудно было догадаться, что из примерно сотни агентов Бюро контроля за лекарственными злоупотреблениями, «обучавшихся» в Беркли, заметная часть вела охоту за Оусли. Так что он решил изготовить еще 200 граммов кислоты и затем прикрыть лавочку. Он хотел некоторое время просто поболтаться среди людей, пообщаться, поездить по свету с «Мертвецами», напитаться впечатлениями от бурно развивающегося мира хиппи.

Танцуя под музыку «Грейтфул Дэд» в парке «Золотые ворота».

Но Скалли уже не мог остановиться. Целиком охваченный страстью, он отказывался прекратить работу и требовал от Оусли, чтобы тот разрешил ему вложить часть прибыли в новую лабораторию, предпочтительно вне Калифорнии. Оусли согласился. И в качестве прощальной услуги познакомил Тима с руководством местных химических компаний, представив как своего близкого друга, и попросил обслуживать его как можно лучше. Тогда, в конце 1966 года местные фирмы, торгующие химическими товарами, оказались в трудном положении. Бюро контроля за лекарственными злоупотреблениями потребовало от них, чтобы они докладывали о любом необычном покупателе, готовом с ходу выложить пятнадцать тысяч долларов за лабораторное оборудование высочайшего класса. Но пятнадцать тысяч долларов есть пятнадцать тысяч долларов, и компаниям не хотелось сдавать полиции своего постоянного клиента и выгодного заказчика Оусли. Но у них не было никаких причин щадить Скалли. Так что они его выдали.

Скалли не понимал, что происходит, до тех пор, пока не загрузил все оборудование в подержанный грузовик для печенья «Саншайн», который он приобрел специально для этой поездки. «Там на складе был один новый служащий, очень услужливый. Он помогал мне грузиться и все порывался со мной поболтать, а потом сел в машину и стал меня преследовать. В этом деле он был такой же недотепа, как и я, так что я почти сразу же догадался, что это полицейский. Хотя до меня это не доходило, пока он не влез в свою машину. Я был не очень-то сообразителен, но и он не проявил особенной хитрости, когда гнался за мной».

Скалли был тогда не один, с ним в машине был друг — студент, изучавший восточную философию. Это он впервые познакомил Тима с марихуаной в те золотые времена, когда уходить от погони федеральных агентов казалось чем-то таким, что случается не в жизни, а только на экране. Оба были в ужасе, пока их вдруг не осенило: мы не сделали ничего незаконного. Пока. Не существовало никакого закона, запрещающего разъезжать на грузовике из-под печенья «Саншайн», набитом вполне легальными химическими реактивами. Но если они не стряхнут с себя преследователей — что было нелегко, так как их большой желтый грузовик привлекал внимание, — они могут попрощаться со своими пятнадцатью тысячами долларов.

Скалли свернул с дороги и стал изучать дорожные карты района Залива. «Мы решили, что попытаемся избавиться от них в Сан-Хосе, потому что там пересекается много дорог. Мы полагались на то, что у них не хватает машин, так что если бы нам удалось оторваться от них хоть на несколько минут, мы бы свернули на какое-нибудь шоссе, ведущее из города, и улизнули». Они прикатили в Сан-Хосе точно в часы пик, проскочили под светофором на красный свет, быстро сделали несколько поворотов и без всяких приключений добрались до Денвера, где Скалли снял дом с подвалом и прилегающим гаражом, рядом с парком, напротив зоологического сада.

Когда лаборатория была готова, он явился к Оусли за обещанным лизергиновым моногидратом. Но Оусли попросил отсрочку, сославшись на то, что сейчас не время. На самом деле причина была в другом: на случай ареста и обыска Мелисса поместила драгоценный лизергиновый моногидрат в стальном сейфе одного банка в Аризоне под вымышленным именем. Теперь она не могла вспомнить, что это было за имя. Они испробовали все, в том числе и гипноз, но безрезультатно.

Но об этом Оусли ничего не рассказал Скалли. Вместо этого он протянул ему карточку размером 3 на 5 дюймов с набросанными на ней несколькими строчками заметок. Это следующая ступень, объяснил он Скалли, супернаркотик, которого все давно уже ждали. Все, что требовалось от Тима, — рассчитать, как его синтезировать.

Со временем следующей ступени суждено было получить имя: СТП и репутацию: «Как будто в тебя выстрелили из пистолета. Невозможно ни снизить скорость, ни дать задний ход. Словно отказали тормоза…»

Но появление СТП, собственно, принадлежит к другой части нашей истории, которая касается так называемого Лета Любви — так прозвали туманное лето 1967 года, когда сто тысяч юношей и девушек со всех концов страны нахлынули в Хэйт. На минуту показалось, что весь континент — от моря до сияющего моря — накрыла психоделическая волна. А затем воды схлынули, оставив за собой лишь кучи обыкновенного мусора, груду обломков и горький осадок разочарования от того, что казалось таким близким и все-таки не сбылось. Закончившись, Лето Любви похоронило под собой и многие психоделические мечты.

 

Глава 24. СЛЕДУЮЩИЙ РУБЕЖ

Хотя официально Лето Любви открылось 21 июня, в день летнего солнцестояния, в действительности оно началось гораздо раньше — предыдущей осенью, а именно 6 октября 1966 года — в день, когда в штате Калифорния вошел в силу закон о запрете ЛСД.

Хиппи по своему протестовали против «посягательства государства на их душу». Они приветствовали новый закон чем-то вроде бостонского чаепития — народным гуляньем с изобилием наркотиков, даровой еды и музыки. Празднество, поименованное «Парадом Любви», происходило в парке, узкой полосой протянувшемся параллельно Хэйт-стрит и прозванном «Пэнхэндл» («Сковородная ручка»). К всеобщему изумлению и удовольствию, по случаю праздника на улицы высыпало несколько тысяч экстравагантно разодетых хиппи, что дало повод одному пожилому туристу заметить в разговоре с местным журналистом: «Ну, в Филадельфии вы ничего подобного не увидите».

«Лето любви»

На самом деле, ничего подобного не видано было раньше и в Сан-Франциско (если не считать Фестиваля путешествий, уже успевшего стать легендой). Собравшись все вместе, в кругу сво-их товарищей-фанатов, хиппи впервые почувствовали, что их заветная мечта может осуществиться, что течение эволюции действительно работает на них. Может быть, это было всего лишь последствие усиленного приема ЛСД, но со времени Парада Любви Хэйт проникся наивным оптимизмом, сочетавшимся с мистической верой, что все необходимое для психоделической революции совершится само собой. И в самом деле, едва ли не в одну ночь Хэйт обрел собственную газету — сан-фран-цисский «Оракль», собственную полицию — Ангелов Ада, собственную радиостанцию — КМРХ, в прихожей которой всегда можно было встретить одно-го-двух хиппи в позе лотоса, собственную Торговую палату — ассоциацию Независимых торговцев Хэйта (ХИП) и собственную службу социального обеспечения в лице диггеров. И это было не все. Строились все новые и новые планы: создать собственное агентство по найму, собственную гостиницу, собственную столовую, которая будет кормить хиппи продуктами, выращенными на общинных фермах, заведенных теми же хиппи, сбежавшими от городской лямки.

Все жили в атмосфере ожидания чудес и знамений. Однажды Аллену Коэну, человеку влиятельному, благодаря тому что он работал агентом по распространению кислоты Оусли, случилось увидеть во сне газету, всю покрытую изображениями радуги. Коэн описал свое видение братьям Телин и они согласились, что было бы очень здорово завести такую газету, переливающуюся всеми цветами радуги, которая вместо обычного изложения фактов, то есть газетных репортажей о том, что, где и когда произошло, поставила бы себе целью освещать истинную внутреннюю реальность, сокровенную историю души. На ее создание они внесли несколько тысяч долларов. Так родился «Оракль» («Оракул»).

В пору своего расцвета «Оракль» выходил тиражом в 100 тысяч экземпляров. Его номера, пахнущие жасмином, доходили даже до таких отдаленных столиц, как Москва, где на него подписалась «Литературная газета». Постоянные колонки, озаглавленные довольно затейливо (например, «Великосветский Гуру» или «Сплетни от Бодхисатвы»), вели талантливые обозреватели. «Газетный текст весь кипит и пенится игривой болтовней. Или бьет фонтанами, — писал обозреватель «Эдитор энд Паблишер». — Все сверкает яркими красками и переливается, как мыльный пузырь». И эти мыльные пузыри были вовсе не того сорта, что обычно связывают с журналистикой. Под редакцией Коэна «Оракль» выработал свой особый жанр философского комментария. К примеру, по случаю убийства одного из местных распространителей наркотиков Коэн, вместо того чтобы изложить это происшествие в отделе полицейской хроники, предложил читателю «поэтическое изображение в лицах различных сил, замешанных в этом преступлении».

Если бы Коэну захотелось дать столь же поэтическое изображение в лицах жизни Хэйта, ему, наверное, пришлось бы разбить это действо на различные сцены, соответственно обстановке, в которой они происходили: здесь были бы сцены музыкальные — с рок-группами; сцены сакральные, где были бы выведены кислотные химики вроде Оусли; сцены коммерческие — с участием торговцев из ассоциации ХИП; педагогические сцены, происходившие всякий раз, как встречались где-нибудь двое хиппи, хотя бы это было вполне официальное место вроде Свободного Университета или «Хеппенинг-Хауса»; сцены частной жизни (в любой погожий денек на Холме Хиппи возле теннисных кортов у Золотых Ворот). И венчала бы все это действо своего рода мета-сцена — сцена ритуальная, соединяющая в себе все остальные. Парад Любви преподал хиппи урок: чтобы личностная революция жила и развивалась дальше, ей необходимо выработать свои ритуалы — твердые постоянные формы общения, сплачивающие сообщество воедино. Формы, которые принимали эти ритуалы, зависели от того, какая группа их устраивала. Например, для групп «Chet Helms and the Family Dog» излюбленной формой были грандиозные танцевальные представления. Коммуна «Заговор Любви» предпочитала фестивали — за основу был взят местный земляничный фестиваль, но обработанный в духе хиппи. И были еще диггеры, которые использовали самые разные формы, ни на одной из них не останавливаясь окончательно. При этом целью этих ритуалов всегда было сохранять живую душу революции, не допустить, чтобы ее поглотила окружающая среда. Диггеры были, можно сказать, совестью Хэйта.

Первоначально название диггеров («землекопов») появилось в Англии XVII века, во времена Кромвеля. Так прозвали религиозные общины — коммуны, требовавшие передать им для обработки невозделанные земли (за это их и уничтожили). На Западном побережье первыми диггерами стали актеры труппы, называвшейся «Сан-францисский мимический ансамбль». Они разыгрывали своего рода комедии дель'арте на политические темы и ставили их всюду, где только находилось место для подмостков и зрителей. Труппа привыкла играть на улице, и это, может быть, натолкнуло некоторых актеров на мысль, что для постоянного театра абсурда не найти лучшего места, чем Хэйт.

Прежде всего диггеры заявили о себе серией анонимных плакатов, высмеивающих ароматно-цветочную манию, характерную для многих хиппи. ЛСД и полеты в космос — это прекрасно, говорили они, но при возвращении на землю нам нужно как-то справляться с бытовыми проблемами — растущей арендной платой, скверным питанием и всеми искушениями нынешнего общественного строя, особенно же денежными. «Страсть к деньгам — это болезнь, — проповедовали плакаты диггеров. — Она убивает способность к постижению… Почти все мы с детства подвержены этому заболеванию, но наркотики и любовь могут нас исцелить». Неудивительно, что излюбленной мишенью для диггеров стали коммерсанты из ХИП. «Доколе нам терпеть людей (будь то обыватели или хиппи), перегоняющих свой наркотический транс в наличные?» Они так далеко зашли в своей критике, что даже пикетировали один фестиваль, Первый Ежегодный Театр Любви, только потому, что за вход там взимали плату в 3,5 доллара.

От плакатов диггеры перешли к уличным представлениям: ритуал «Рождение и Смерть», «Новогодний Вопль», «Невидимый Цирк», парад «Смерть Деньгам». Этот последний спектакль изображал траурную процессию: шесть человек с огромными звериными головами из папье-маше несли по Хэйт-стрит гроб, задрапированный черной материей. Зрелище было воистину сюрреалистическое. Со временем, однако, диггеры стали меньше говорить и больше делать. Они устроили в старом гараже некое заведение, которое назвали «Дверь к Свободе» и рекламировали его, таская повсюду огромную желтую дверную раму и приглашая всех желающих «прямо сейчас пройти через эту дверь к свободе». Они открыли «Бесплатный магазин», где «торговали», а вернее, бесплатно распределяли подержанную одежду и хозяйственные товары, запасы которых пополнялись ежедневными набегами на другие кварталы и выклянчиванием по всему Сан-Франциско. И эти товары действительно раздавались бесплатно. Не раз бывало, что какой-нибудь щедрый благотворитель видел с изумлением, как диггеры, торжественно и церемонно приняв от него чек, затем раскуривали им сигареты. А если кто-нибудь хотел «поговорить с вашим руководителем», диггеры неизменно отвечали: «руководитель — это вы!»

Однако самым существенным вкладом диггеров в жизнь Хэйта стала ежедневная кормежка. Каждый день в 4 часа пополудни они привозили в Пэнхэндл на своем грузовичке фирмы «Додж» большие алюминиевые баки из-под мусора с бесплатной похлебкой — результат искусного попрошайничества, доведенного до совершенства еще битниками в пятидесятых годах.

Теперь хиппи, обеспечив себе полноценную еду, по крайней мере раз в день, одежду на плечах и наркотики в карманах, готовы были выйти… на следующий рубеж.

Все, что происходило, неизменно воспринималось, как скрытое указание на этот следующий рубеж. Вспомните ту лихорадку напряженного ожидания, в которой жила община в Миллбруке, когда кастальцам показалось, что вот-вот будет найдена формула для просветления, или то трепетное предвкушение близкого прорыва, которое охватило Ла Хонду непосредственно перед тем, как начались Кислотные тесты — такое же настроение теперь царило и в Хэйте.

И как раз в этот момент снова появился Кизи, воскреснув из мертвых, или, по крайней мере, вернувшись из Мексики, где он провел последние семь месяцев, скрываясь от ФБР в разных курортных городах побережья. Одетый ковбоем, он тайно пробрался через границу в Техас, а затем прямиком направился в Сан-Франциско, где несколько раз появился на публике, чтобы, как он выразился, «посыпать солью раны Эдгара Гувера». Однажды он внезапно навестил свою альма-матер, Стенфордский писательский семинар, и экспромтом прочитал лекцию перед аудиторией будущих писателей, весьма изумленных его появлением, а затем незаметно ускользнул, опередив полицию на несколько минут. Другой раз он пригласил репортера на стратегическое совещание Проказников и объявил на импровизированной пресс-конференции, что он вернулся затем, чтобы передать наказ психоделическому движению И вот в чем состоит этот наказ: кончилось время ЛСД, пора идти дальше, штурмовать следующий рубеж.

Как рассказывал Кизи, ему было некое откровение. Однажды ночью в Мансанилле, курортном городе к северу от Гвадалахары, он гадал по «И цзин», когда внезапно разразилась гроза, пришедшая с Тихого океана. «Как быть дальше? — вот вопрос, которым задавался Кизи, и ответа на который он искал в «И цзин». — Невозможно провести всю оставшуюся жизнь, питаясь фрихолес и увертываясь от федеральных агентов. Что делать?» И не успел он найти подходящую гексаграмму, как «все осветилось блеском молний. Я взглянул на небо — сверкнула молния и внезапно я как бы оделся в новую кожу, молниевую, электрическую, вроде мантии из электричества, и я понял, что в нас заложена возможность стать героями, и мы станем супергероями или останемся ничем».

Из этого откровения, которое, как и все прозрения, даруемые ЛСД, с трудом поддавалось толкованию в рамках обыденного здравого смысла, родилась новая идея Кизи — провести Кислотное посвящение — церемонию присвоения степени кислотникам. Этот торжественный обряд должен был символически обозначить выход на следующий рубеж Проказникам поручалось арендовать помещение и подготовить всю церемонию вручения дипломов с напутственными речами Кэссиди и Бэббса, с подлинными дипломами на пергаменте, а по окончании ритуала «дипломники снимут свои шапочки и мантии и продемонстрируют супергеройский стиль одежды следующего года» Кизи надеялся, что в этом торжестве примут участие шесть или даже семь тысяч дипломников, с головы до ног одетых в «супергеройские» наряды. В этой толпе Кизи мог бы незаметно проникнуть в зал, получить свой диплом и затем ускользнуть, не привлекая внимания своих преследователей, которые наверняка будут во множестве сторожить снаружи Это была грандиозная мечта, и она могла бы сбыться, если бы только Кизи удалось избежать ареста в течение следующих двух недель Но 19 октября его выследили и после недолгой погони арестовали. Некоторое время даже казалось, что суд может отказаться выдать его на поруки; ходатайство рассматривалось целых пять дней, и судья вынес решение о поручительстве под залог тридцати тысяч долларов лишь после того, как адвокаты Кизи убедили его, что их клиент вернулся в Америку с намерением предостеречь своих юных последователей от ЛСД Только для этого якобы затеяно было вручение дипломов кислотникам Кизи хотел «предостеречь своих юных последователей против наркотиков, — говорили его адвокаты. — Он хотел убедить молодежь, что принимать наркотики бессмысленно и опасно, пока данный вопрос не будет досконально изучен наукой» О «супергеройских нарядах следующего года» речи вообще не заходило

Это поставило Кизи в щекотливое положение, которое стало еще более щекотливым из-за того, что им внезапно заинтересовалась пресса. Кизи осаждали толпы журналистов, жаждущих взять у него интервью. Операторы снимали его на фоне его знаменитого раскрашенного автобуса; он участвовал в ток-шоу на радио и ТВ и встречался с репортерами и писателями. Одним из них оказался Том Вулф, нью-йоркский денди, который сперва рассматривал всю историю с Кизи просто как скандальный материал, пригодный для нравоучительного рассказа о некоем художнике, показавшем пример необычного решения классической проблемы Фицджеральда, почему в жизненной драме американского литератора за первым действием не следует второе? Но потом Вулф услышал то самое пресловутое мистическое шипение, и тут его осенило, у него на глазах разворачивалась не банальная история художника, заигрывающего с преступным миром, а религиозная притча Это «Дзонг-ишапа» и община-сангха, Мани и тот изнуренный гонимый странник у ворот… Гаутама и его собратья в лесной глуши, отринувшие свой род и семью и отбросившие все старые привязанности, дабы обрести свою подлинную семью в тесном кругу сангхи — короче говоря, самое настоящее мистическое братство — вот что это такое. И все это в современном мире из полиэтилена и пластика — в нашей бедной Америке шестидесятых годов …»

Вулф по крайней мере ощущал мистическое шипение. Но большинство репортеров приходили в полное недоумение, слушая, как Кизи, неторопливо растягивая слова на деревенский лад, пророчествует об ожидаемых знамениях, об откровении грядущего и выходе к новым рубежам. «Я не могу точно объяснить вам, что именно должно произойти, я знаю только, что мы достигли определенной точки, но дальше не движемся, мы перестали творить, и вот почему нам нужен прорыв на следующий рубеж», — говорил он прессе в одном из наиболее откровенных интервью. Кое-что об этом новом состоянии, видимо, зналЛири, кое-что Кизи, еще хиппи, быть может, некоторые рок-группы… ходили слухи, что битлы — самая знаменитая рок-группа всех времен — принимали ЛСД… каждый из них решил какую-то часть задачи… Когда настанет время, все эти несравненные игроки соберутся вместе и тогда все вместе они прорвутся… на следующий рубеж.

Хиппи позарез хотелось этому верить. Но почему же Кизи выступил в журнале «Кроникл» с осуждением ЛСД? И что он имел в виду, когда говорил, что кислоту надо преодолеть. Отказаться от нее совсем? Это было требование Системы, а Система держала Кизи, как говорится, за яйца, предъявив ему обвинение в тяжких уголовных преступлениях сразу по трем статьям. В Хэй-те нарастала паника, все гудело от слухов и догадок, и многие из них были прямо-таки бредовыми. Одно из самых диких и самых популярных толкований гласило, что все публичные заявления Кизи — это просто дымовая завеса. На самом же деле он планирует устроить такие Кислотные тесты, каких еще не бывало — Супертесты гигантских масштабов, чтобы раскрутить коллективное сознание на полную мощность. И тогда либо государство разлетится вдребезги, либо… Затем обычно следовала многозначительная пауза, чтобы собеседник хорошенько оценил смысл и возможные последствия такого мероприятия. Все знали по слухам, что в Лос-Анджелесе Кислотные тесты опустились чуть ли не до фашизма. И разве не было заявления по ТВ, когда Кизи на вопрос, каким будет его прощальное напутствие кислотникам при выдаче дипломов, язвительно ответил: «Никогда не доверяйте Проказникам!» Как это следовало понимать?

Нарастало ощущение, что независимо от того, прав или нет Кизи, говоря о преодолении кислоты и выходе на новые рубежи, суть дела была в том, что Посвящение может привести к всеобщему краху. Под угрозой Хэйт, психоделическое движение, личностная революция — решительно все. И тут впервые Проказники начали терять контроль над своими сторонниками. Посвящение было назначено на 31 октября в канун Дня всех святых, в заведении Билла Грэма, бывшего распорядителя на Фестивале путешествий, но в последний момент Грэм взял назад свое обещание, заявив, что Кизи — это второй Элмер Гэнтри.

Проказники сбились с ног в поисках подходящего помещения и в конце концов вынуждены были удовольствоваться заброшенным зданием кондитерской фабрики на Хэрриет-стрит. Очень немногие хиппи явились на торжество, и из этих немногих большая часть смылась, не дожидаясь окончания церемонии. Они и пришли больше для того, чтобы потом когда-нибудь сказать друзьям: ну да, мне случалось раз или два участвовать в этой постановке Проказников. Церемонией руководил сам Кизи, одетый в балетное трико. В конце он собрал вместе всех участников: Фэй, своих сыновей, Проказников, кое-кого из той старой компании с Перри-Лейн; в последний раз они настроились на одну волну и устремились… к Homo gestalt.

А затем под звуки победного марша из «Амфитриона» они получили дипломы. Но был ли то выход на следующий рубеж или нет — никто не знал.

Первая полоса сан-францисской газеты «Оракль»

Отвергая в последний момент Кизи и его идею супергероев, хиппи отчасти, конечно, действовали под влиянием законных опасений, которые внушали им Проказники с их жаждой распоряжаться во всем Но немалую роль в этом отказе сыграло и себялюбие. Несмотря на все риторические заявления о том, что «никаких лидеров у нас нет», на самом деле в Хэйте были свои «верхи» и «низы», своего рода иерархия, «иерархия авторитетов», как выразился один писатель, и как раз верхи были сильнее всего встревожены внезапным возвращением Проказников. Хотя они и были преданы идее «следующего рубежа» не меньше всякого другого, им все же, понятно, не хотелось подрывать обстановку и образ жизни, ставший для них таким удобным, а иногда и очень прибыльным.

Все это сделало Посвящение Проказников одним из тех ключевых поворотных моментов, которые встречаются только в мифах, когда герой не выдерживает решающего испытания, ибо ему не хватает веры. Выражая это в терминах психологии, в нем берут вверх старые установки, внушенные воспитанием, и он отказывается сделать то, что должен сделать. И весьма сомнительно, встретится ли ему снова такая возможность.

Тим Лири, будь он в тот момент на Западном побережье, мог бы правильно понять и оценить эту ситуацию. Если бы ему случилось оказаться вовремя среди тех, кто решал этот вопрос, он мог бы рассказать, что случилось с ним самим однажды в Индии, когда на берегу Ганга он увидел святого и позорно ретировался. Только потом он понял, что в тот раз встретил Будду и сбежал от него. «Бывают случаи, — посоветовал бы им Лири, — когда нужно просто плыть по течению и довериться великому божеству случайностей, которое все устроит как надо».

Во всяком случае Лири выработал вполне определенную линию поведения. Вместо того чтобы проявить сдержанность и выждать, пока его апелляции рассматриваются судом, он стал проявлять еще больше активности. Он отбросил позу гонимого пророка — поскольку эта манера играть не давала больших преимуществ — и решил, раз уж тюрьмы все равно не миновать, доиграть последние акты драмы с огоньком и выдумкой.

Прошло время научных игр. Психоделическое движение играло теперь на юридическом и политическом поле, а это означало для умелого игрока, что у него есть возможность противостоять властям, затеяв новую игру в религию.

В конце сентября 1966 года Лири объявил, что он основывает психоделическую религию, отныне именуемую «Лига духовных открытий», аббревиатура которой звучала как ЛСД (LSD — League of Spiritual Discovery). Уж он-то знал, как выжать все возможное из прессы. Свое заявление он сделал на официальной пресс-конференции в Нью-йоркском рекламном клубе. «Как и все великие религии прошлого, мы пытаемся найти божественное откровение внутри человеческой души и выразить это откровение, посвятив свою жизнь восхвалению Господа и приумножению Его Славы, — вещал он журналистам, поспешно чиркающим в блокнотах. — Эти старые цели мы определяем в современной формуле — включиться, настроиться, выпадать».

Включись, настройся, выпадай. За несколько месяцев всем хиппи и большинству их родителей суждено было близко познакомиться с этим загадочным изречением, звучавшим как поговорка и осенившим Лири однажды под душем как этакий подарок подсознания. Но что она значила, особенно ее последняя часть — «выпадай»? Ральф Мецнер уговаривал Тима, что формула будет звучать лучше, если дополнить ее еще одним членом: «закинься, вырубись, выпадай и возвращайся». Но Тим просто смеялся над ним. «Ну да, вот что такое транс в вашем понимании», — говорил он, насмехаясь над недавним сближением Мецнера с ортодоксальной психологией. Нет, тройная формула означала в точности то, что Лири изложил в интервью, данном в нью-йоркскому рекламному клубу: «включиться» — означает выйти за пределы мирского стадного сознания и войти в контакт со множеством уровней божественной энергии, заложенных в человеческом сознании; «настроиться» — означает выразить и передать другим полученное откровение, всеми своими действиями распространяя вовне божественные Славу, Добро и Красоту; «выпадать» — значит спокойно, изящно и мягко отойти от суетных мирских обязательств и посвятить свою жизнь целиком поклонению и духовному исканию.

Закрывая пресс-конференцию, Лири объявил, что первое «публичное богослужение Лиги» состоится в тот же вечер, в нью-йоркском Ист-Виллидже, в театре «Виллидж». То, что Тим именовал богослужением, не походило ни на молитвенное собрание, ни на проповедь, ни на Кислотные тесты. Это была психоделическая мистерия, основанная на вольном переложении «Степного волка» Германа Гессе. Озаглавлена она была «Смерть Разума», и в главной роли Гарри выступал Ральф Мецнер. Почти все время спектакля его герой, типичный нью-йоркский невротик, либо просто лежал, либо дергался от боли, либо танцевал где-то за сценой, затерявшись в метафорических глубинах наркотического транса. Рокочущий низким басом барабан символизировал биение его сердца, а на экране вверху вспыхивали и проносились мелькающие образы его видений. Лири, одетый в белое, сидел перед сценой, монотонным речитативом повторяя классические наставления психоделического проводника в Иной Мир: «Расслабьтесь, плывите по течению, доверяйте своей божественности, доверяйте своим энергетическим процессам».

Премьера собрала восемьсот человек и принесла Лиге за один только этот вечер 2 400 долларов. Такая прибыль обратила на себя внимание агентов Голливуда и поговаривали уже о контракте на экранизацию.

Отзывы об этой мистерии были самые разнообразные. Журнал «Тайм» в своем театральном обзоре, посвятив этому зрелищу несколько строк, коротко резюмировал: «Религиозные трюки, таинственно жуткая потусторонняя музыка, сексуальные фантазии, но в целом все чересчур вычурно». Спектакль в «Виллидж» смотрел Эбби Хоффман, будущий основатель движения йиппи, а в те времена — нью-йоркский уличный политик марксистского направления. На него произвели сильное впечатление, как он выразился, «кармические способности Лири подавать товар лицом», но отнюдь не содержание мистерии. «Мы с Лири часто спорили, — позднее писал Хоффман. — Я убеждал его, что он создает группу блаженных, которым одна дорога — к самоуничтожению, а он в ответ только смеялся». Естественно, Хоффман пробовал ЛСД и, хотя он был не согласен с Тимом, что этот наркотик может покончить со всей несправедливостью на свете, был вынужден признать его ценность как средства сплотить людей: «Когда вы принимаете кислоту, это несколько отдаляет вас от тех, кто ее не принимает. Я и до сих пор не вполне доверяю людям, которые недостаточно открыты для того, чтобы испытать это переживание».

Роберт Антон Уилсон, тот самый репортер, что брал интервью у Тима в Миллбруке в его первые блаженные месяцы, посмотрев представление в Чикаго, был ошеломлен: «Это просто ужасно. Блестящий ученый стал второсортным мессией». Но потом Уилсон, который был тогда редактором «Плейбоя», позавтракал с Тимом и вынужден был изменить свое мнение: «Никогда еще он не был так полон жизни, счастлив, уверен в себе и не производил такого сильного впечатления. Чувство юмора у него проявлялось даже сильнее, чем прежде, и он нередко подшучивал над своей ролью гуру. Никто из нас не говорил об этом вслух, но и без слов было понятно, что во многом его нынешняя маска — это просто средство пропаганды той идеи, в которую он верил всей душой: широко и профессионально использовать ЛСД для перепрограммирования нервной системы с целью ускорить развитие интеллекта и расширить человеческое сознание, прежде чем мы успеем уничтожить себя самих и всю нашу планету».

По какому-то поводу Антон Уилсон в разговоре потревожил тень Вильгельма Рейха, некогда одного из самых блестящих учеников Фрейда и борца с предрассудками, окончившего свою жизнь в тюремной больнице штата Мэн после того, как навлек на себя гнев FDA. На Лири это сопоставление не произвело впечатления. «Ни на что, кроме массовой истерии и гонений, я и не рассчитываю, — сказал он Уилсону, — пока все, что я провозглашаю, не будет подтверждено и признано, пока это не станет затасканным трюизмом. Но к тому времени, надеюсь, я буду отстаивать какую-нибудь новую ересь и опять окажусь в пекле».

Пожалуй, самым суровым критиком «Смерти Разума» оказалась Дайана Триллинг, посетившая этот спектакль вместе с мужем Лайонелом. Репортер из «Нью-Йорк тайме», у которого был нюх на знаменитости, заметил их среди театральной публики и сравнил с «атеистами, посещающими религиозный обряд из социологического интереса… по [их] виду можно было заметить, что зрелище внушает им скуку и даже отвращение». Несмотря на это отвращение, ее отзыв об этом спектакле вполне достоин ее таланта; она подметила множество оттенков, которые другие упустили. В частности, она угадала под развязной манерой Лири чувство постоянной усталости. Это был «утомленный импресарио, утомленный учитель, утомленный Мессия»; он носил на себе «тусклые, но неизгладимые знаки роковой судьбы».

У Дайаны Триллинг было ощущение, что он уже не контролирует ход событий, несмотря на наигранно-оптимистические заявления о том, что «у него разработан целый план реформы». Лири-интеллектуалисчез, его сменилЛири-актер. «Когда он беретв руки микрофон, чувствуется, что этот микрофон — естественное продолжение его ослепленного страстью эго и что этот микрофон все более и более становится его опорой и поддержкой, его ролью, его незаменимым лекарством, его суррогатной личностью».

Но самые серьезные опасения у Дайаны Триллинг вызывало даже не обманчивое благозвучие монологов Лири — «они создают иллюзию связности, последовательности; кажется, что все это звучит достаточно разумно; но стоит только внимательно вслушаться, как смысл ускользает», — а качество последователей, которых он завлекал в свои сети:

Молодежь Жители Виллиджа, все из среднего класса, хорошие современные люди, у них такие лица, которым хочется верить, лица людей, способных, думается, стать интеллектуальными лидерами, если бы не то, что они сделали другой выбор, и выбор этот можно было прочитать в их глазах. Мы — все четверо — задавали друг другу один и тот же вопрос. Неужели действительно этот соблазн привлекает самых лучших, самых одаренных? Неужели на эту удочку попался цвет современной молодежи?

Тревожная мысль. Правда ли, что Лири снял сливки с молодого поколения? Не в этом ли была причина уверенности, с которой он предсказывал, что через десять лет все американское общество станет полностью психоделическим; и не поэтому ли он так бесцеремонно отмахивался от очевидных указаний на то, что прием ЛСД иногда влечет за собой расстройства психики? Чем была эта молодежь, так восхитившая Дайану Триллинг, в глазах доктора Лири? Может быть, просто пушечным мясом, заранее хладнокровно принесенным в жертву новым Провидцем, «яйцами, которые следовало разбить, чтобы он мог приготовить себе омлет?»

Такова была драматическая теория происходящего. Циничная же теория заключалась в том, что Лири создал Лигу с непосредственной целью быстро разжиться наличными на свои юридические расходы. И в этом была некоторая доля правды. Но кроме того, Лига была ловким ходом со стороны Лири в ответ на запрещение ЛСД. В 1964 году Верховный Суд Калифорнии подтвердил право верующих, принадлежащих к Церкви Американских Аборигенов, использовать пейотль в своих религиозных церемониях, установив тем самым некий шаткий прецедент и для других конфессий, основанных на психоделиках.

Но была ли Лига духовных открытий следующим рубежом? Хиппи так не думали. Когда в январе 1967 года этот спектакль наконец был показан на гастролях в Сан-Франциско, хиппи нашли его крайне скучным. Плыть по течению? Выключить разум? Как-то скучно и слабовато. Кизи хотя бы понимал, что нужно… взрываться! Тим Лири просто ищет себе очередной рекламы и популярности. Обычный мужик средних лет, не вписавшийся в рамки своего класса. Гарвардский профессор, употребляющий ЛСД, и ничего больше. И вообще, он только тормозит дело. (На деле же он стал сейчас жертвой той же маниакальной подозрительности, которая уже потопила Кизи и его идею Кислотного посвящения.) Личностная революция не нуждается ни в каких самозваных гуру, поучающих, что делать. Спасибо, доктор Лири, но мы как-нибудь справимся сами и выйдем на следующий рубеж самостоятельно.

И, как это ни удивительно, им это удалось. Хиппи назвали это «Встреча племен на первом общечеловеческом собрании друзей», и чем бы они это действо не считали, в первую очередь это было грандиозное гулянье. Ожидали, что явится три тысячи человек. В действительности на площадку в районе парка «Золотые Ворота», известную как поле для игры в поло, набилось более двухсот тысяч человек, из них всего тысяч пять — жители Большого Сан-Франциско. И кого там только не было! «Хиппи-по-выходным». Девчонки-фанатки в обтягивающих джинсах и мексиканских блузках. Радикалы из Беркли, по-видимому, несколько стеснявшиеся своих политически корректных рабочих рубашек и тяжелых башмаков. Было даже несколько настоящих битников, уже пожилых, с бонгами. Но большинство составляли хиппи, выглядевшие так, словно они разграбили реквизит дрянного летнего театра. Они разгуливали в серапах и бурнусах, викторианских юбках и узорчатых чулках телесного цвета; все были увешаны колокольчиками и цветами, маленькие мальчики потряхивали настурциями, заложенными за уши, и была даже одна седая бабушка, опиравшаяся на трость, к которой была прикреплена роза.

Элен Перри явилась на Встречу племен, украсив себя серебряным колокольчиком. Социолог средних лет, получившая известность своей книгой о жизни американского психиатра Хар-ри Стэка Салливана, Перри прожила в Хэйте несколько месяцев, изучая его своеобразные обычаи. Позднее, оглядываясь назад, она поняла, что именно в тот момент, на Встрече племен, она перестала быть посторонним наблюдателем и «полностью включилась в это новое общество, новую религию… Эти зрелища и звуки совершенно околдовали меня; я чувствовала себя словно во сне. Самый воздух, казалось, был пропитан таинственными силами, пьянил и дурманил. Собаки и дети носились повсюду в блаженном упоении, и тут я сделала одно любопытное наблюдение, которому и сейчас не нахожу объяснения: собаки не дрались, а дети не плакали».

Это был тот же Парад Любви, только многократно увенчанный, что и неудивительно — ведь Встречу племен, как и многое другое в Хэйте породило то же буйное веселье, охватившее хиппи после запрещения ЛСД. Аллен Коэн тоже присутствовал на этом сборище. Он стоял в толпе вместе с Майклом Бауэном, художником, который занимался охраной общественного порядка в составе своеобразной милиции, называемой «Психоделическая стража», и оба дивились количеству народа. «Скоро нам придется осадить кое-кого из этой толпы», — заметил Коэн. «Да, но в следующий раз, пари держу, народу будет в десять раз больше», — ответил Бауэн. Однако этому празднику следовало придумать название получше. Парад Любви не выражал всей сути. Они как раз ломали голову над этой проблемой, и тут появился Ричард Альперт. Как бы вы это назвали? — спросил у него Коэн.

Ежедневно в четыре часа дня диггеры раздавали еду голодным

И Альперт глубоко задумался, а затем сказал, что это встреча людей, собравшихся, чтобы побыть вместе. На что Бауэн ответил: «значит, Встреча племен».

Это было в начале октября. А в конце декабря Встреча племен приобрела такой размах, что ее ничто уже не могло остановить. И значение ее стало другим. Это была уже не просто «встреча людей, собравшихся, чтобы побыть вместе», но собрание союзных племен (своего рода индейское пау-вау), которое по замыслу должно было раз и навсегда объединить активистов, хиппи и всех, кто хотел присоединиться к обществу будущего. По крайней мере, именно эту цель провозглашало официальное приглашение на Встречу племен, опубликованное в печати. «Прошла пора темных слухов, сеющих страх и недоверие к расправляющему крылья американскому орлу, — говорилось в этом приглашении. — Оставьте страх за дверью и займите свое место в будущем. Если не верите — откройте глаза и смотрите».

Хотя впоследствии Встречам суждено было стать поводом для глубокомысленного обсуждения в прессе — в ход пошли сравнения со средневековым карнавалом и молодежными встречами гитлерюгенда, — на ту первую октябрьскую Встречу откликов было немного. Обозреватель «Игзэминер» (вероятно, раздосадованный, что ему пришлось работать в субботу, когда у людей выходной) вылил свое раздражение, окрестив Встречу «настоящим горячечным бредом». «Все ведущие первосвященники этой религии красовались в своих парадных нарядах перед толпой, пялившей на них глаза, — писал он. — В том числе они привлекли живейшее внимание присутствующих собак». Однако этот язвительный репортер «Игзэминера» по крайней мере оценил по достоинству новизну Встречи племен, чего нельзя сказать о его коллеге из «Кроникл». «ХИППИ СОРВАЛИСЬ С ЦЕПИ» — гласил заголовок этой газеты на следующее утро.

И что же делали эти «сорвавшиеся с цепи» хиппи? Они сидели и слушали, как читают стихи, они танцевали под музыку «grateful dead», они вытягивали шею, чтобы посмотреть на Тимоти Лири, они свистом выражали свое возмущение, когда кто-то, чтобы заставить замолчать ораторов, перерезал магистральный шнур от главного генератора электропитания, и они аплодировали, когда ток был восстановлен и конферансье, носивший оптимистическое имя Будда, объявил, что этот генератор теперь находится под охраной Ангелов Ада. Может быть, именно травка и ЛСД придали этому дню особый таинственный колорит, но на несколько часов все споры прекратились и все успокоились, даже активисты; несколько часов последователи Джерри Рубина, Аллена Гинсберга, Тимоти Лири, «Grateful Dead», Дика Грегори и даже местного дзэнского роши чувствовали себя заодно. Облаченные в мантию служители Оусли пробирались сквозь толпу, раздавая бумажные пакетики с кислотой, а в стороне, у палатки под вывеской «Спасательный пункт ЛСД», дежурила группа студентов из университета Сан-Франциско, готовая прийти на помощь каждому, кто страдает от «плохого прихода», и заботливо вывести его из кошмаров. Диггеры угощали собравшихся бутербродами с индейкой, а могучие Ангелы Ада мерно вышагивали через толпу, покачивая портативными радиопередатчиками, свисающими на цепочке с поясов, усеянных заклепками. Ангелы отвечали за безопасность праздника; на деле это означало главным образом, что они утешали испуганных детей, отбившихся от родителей. Какое зрелище: самые отпетые хулиганы из мотоциклетных банд, знаменитых по всему свободному миру, забавляют малышей. Сидят на земле, как профессиональные няньки из детского сада, а по всем громкоговорителям гремят такие объявления: «Маленькая кудрявая девочка по имени Мэри хочет видеть свою маму. Она находится здесь, рядом с трибуной, под присмотром Ангелов Ада».

Может быть, из-за того, что на каждое выступление было отведено всего только семь минут, никто особенно не злоупотреблял риторикой. Поэт по имени Роберт Бейкер сорвал аплодисменты, прочитав пародию на «Рождественскую ночь», где вместо Санта-Клауса в каждой строчке поминалась марихуана или ЛСД. Аллен Гинсберг внес свой вклад короткими стишками — «Мир в твоем сердце, Боже, Мир в этом парке тоже» — а Макклюр продекламировал длинное стихотворение, украшенное аллитерациями, где каждая строчка перекликалась с рефреном: «Это именно оно, и оно чудесно». И даже Тим Лири, вопреки опасениям, не стал предаваться профессорскому многословию и был краток. «Мы хотим вывести людей Запада из городов и возвратить их в племена и деревни», — сказал он, пробуя микрофон. А затем он сделал паузу, чтобы впитать в себя это зрелище, эти двести тысяч человеческих существ в наркотическом трансе. Представители вида Homo gestalt, люди «Острова», апостолы нового общества, авангард грядущего, может быть, действительно уже закодированного в генах, записанного в ДНК. Что можно им сказать такого, чего бы они сами интуитивно не постигли уже в первых проблесках психоделического озарения? Так что он отказался от приготовленной речи и после призыва к толпе («включиться, настроиться, выпадать») сел и остаток дня провел, играя в ладушки с маленькой девчушкой. В какой-то момент Гинсберг, не вполне доверявший атмосфере полной уверенности в будущем, исходившей от поля для поло, повернулся к Ферлингетти и прошептал: «Ачто, если мы все ошибаемся?».

Но тогда так не казалось. Напротив, господствовало ощущение, что они мчались на «гребне могучей и прекрасной волны», несшей их к желанной цели. Как выразился один из журналистов «Оракль», они чувствовали себя евангельскими зверями, неуклюже плетущимися к Вифлеему. «Через семь-восемь лет, — самонадеянно предрекал Ричард Альперт репортеру лос-анджелесской «Фри пресс», — психоделическое население США возрастет настолько, что сможет выбрать, кого захочет, на любой пост. Аллена Гинсберга? Безусловно. Аллен очень способный парень и выдающийся политик… вообразите только, как это будет выглядеть, если на высоком политическом посту окажется человек, разделяющий наше мировоззрение. Я хочу сказать, давайте представим себе на минуту, что Бобби Кеннеди обрел в полной мере расширенное сознание. Вы только подумайте, сколько он мог бы сделать, в его положении».

Гэри Снайдер и Алан Гинсберг на «Общечеловеческом Собрании Друзей»

Встреча племен, заражая всех своим увлечением, однако, ставила перед интеллектуалами трудную задачу. Если Встреча и есть следующий рубеж, то в чем был ее смысл?

Чтобы разрешить эту проблему, «Оракль» созвал совет старейшин — Тима Лири, Аллена Гинсберга, Гэри Снайдера, Алана Уоттса. Все они собрались на яхте Алана Уоттса в бухте Сосали-то. Вопрос, поставленный на обсуждение, состоял в том, должна ли контркультура «отпадать», как считал Лири, или «брать власть», как были убеждены Гинсберг и Снайдер. Гинсберг в особенности возлагал надежды на то, что удастся сблизить между собой хиппи и активистов. Он ссылался на опыт своего недавнего лекционного турне по Среднему Западу; студенты тамошних колледжей сбегались слушать его тысячами, и он почувствовал в них «исключительно богатый потенциал развития». Даже на Среднем Западе молодежь бурлила, была недовольна окружающей средой, рвалась к чему-то новому — к следующему рубежу? — к чему-то, что лидеры постижения путей к Невыразимому могли бы обратить в свою пользу с помощью ЛСД и правильной обстановки для его приема.

Гэри Снайдер согласился с Гинсбергом, при условии, что активистов удастся побудить «к более глубокому взгляду на себя и на общество». Но Лири отозвался об этом крайне пренебрежительно. Зачем терять время с активистами, доказывал он, они безнадежно отстали. «Они без конца повторяют все те же старые песни тридцатых и сороковых годов и ту же тяжбу за власть — профсоюзное движение, троцкизм и так далее. Я думаю, что им следует очиститься от грехов, отпасть, найти свой собственный центр и подключиться к нему, и, что важнее всего, покончить с массовостью — массовым движением, массовым ли-дерством, массовыми приверженцами».

Но что же все-таки означает «отстраниться», — спрашивал Гинсберг. Для активистов, например, «отстранившиеся» означало «толпу одурманенных хиппи, слоняющихся без дела и швыряющих, когда они хорошенько забалдеют от ЛСД, бутылками в окна». Но что имел в виду Тим, когда он призывал всех на Встрече «включиться, настроиться, выпадать»?

Что, по его мнению, было следующим рубежом?

Лири давно уже был готов к ответу на этот вопрос. Месяцами он лелеял мечту — тысячи маленьких племенных общин, по образцу Миллбрука, рассеянных по всему свету, отказавшихся быть роботами «пластиковых механизмов Системы… Представьте себе, что десять ученых из Массачусетского технологического института, с семьями, стали принимать ЛСД… Они увидели МТИ, как он есть, все это нездоровое роботизированное телешоу — и перед ними возникает вопрос: а какой в этом смысл? И вот они выпадают. Они могут приобрести маленькую ферму в Лексингтоне, около Бостона. Они могут использовать свои творческие способности для того, чтобы создавать вместо бомб — машины нового типа, которые бы развивали человеческое сознание».

Для ученых из МТИ это, может быть, и хорошо, сказал Снайдер. Но как быть другим, ребятам, которые представления не имеют, как построить дом или вырастить огород? Они не могут взяться за это без всякой подготовки; сперва этому надо научиться. «Как и мы учились множеству вещей, которые уже успели забыть», — сказал Снайдер. Даже Тим был с этим согласен. Нужно создавать Академии. Или, может быть, они уже существуют? Разве Хэйт не походил некоторым образом на большую школу? Что, если развивать его в том же направлении дальше? Может быть, он стал бы чем-то вроде большого трамплина. Молодые люди будут отстраняться, приезжать в Хэйт на несколько месяцев, а затем рассыпаться по сельским коммунам, которые уже зарождаются…

Через несколько месяцев мы станем двумя разными биологическими разновидностями, утверждал Лири. Первая — это муравейник. «Она, как пчелиный улей, управляется королевами — или королями — и она будет становиться все более телевизионной… и секс будет становиться все более неразборчивым, почти автоматическим, безличным. Потому что в муравейнике все всегда этим заканчивается. Но мы собираемся образовать другую разновидность, которая неизбежно переживет первую, и это будут племена, у которых не возникнут проблемы с досугом, потому что когда вы отстраняетесь, работа и отдых сливаются воедино. Потому что тогда вам придется, как говорит Гэри, учиться, как позаботиться о себе».

На этот раз не согласился Снайдер. Смеясь, он возразил Тиму: человеческий род не раскалывается на два вида; напротив, он объединяется. «Все дети муравьев станут племенным народом, — сказал он. — И поэтому-то наши планы сработают. Мы будем вербовать детей, и это займет примерно три поколения». Психоделическое движение, по его мнению, просто ускоряло те изменения, которые уже шли и без него. Повсюду мы видим эти изменения: в автоматике и кибернетике, в наступлении эры изобилия и досуга, в широком распространении интереса к духовности и медитативным техникам Востока. Люди начнут упрощать жизнь, предсказал Снайдер. Общество потребителей постепенно исчерпает себя и исчезнет. И когда это случится, вся энергия, которая шла на приобретение вещей, будет перенаправлена. Вместо игр во взрослые игрушки новый человек будет играть со своим умом, состояниями своего сознания, уровнями восприимчивости.

Какая прекрасная мечта! Эволюция, а не революция. Три поколения. И это все начинается как раз сейчас. По крайней мере, именно сейчас наступил решительный момент, поворотный пункт, от которого зависит судьба сообразительной обезьяны — то ли вперед в рай, то ли назад, в ядерную пропасть. Вот как это все воспринималось. Смесь решимости и легкой усталости. Справятся они или нет?

Дзенский роши Судзуки

«Лири, — спросил Гинсберг после того, как они несколько минут наслаждались приятным возбуждением Встречи племен, — что ты собираешься делать, когда все это кончится?» Лири засмеялся. «Поселиться где-нибудь на побережье, раз в неделю принимать ЛСД и растить детей», — сказал он. «А как насчет вас, Уоттс?» — «Я собираюсь строить мосты. Налаживать связи между двумя мирами: миром людей, которые обо всем заботятся и беспокоятся, честных людей, которые думают, что они могут исправить мир, приложив усердие и добрую волю… и миром отстранившихся. Я собираюсь оставаться точно посередине между двумя мирами, и я собираюсь учиться языку обоих племен». — «А вы, Гинсберг?» — «Приобрести кусок земли и жить там вместе с друзьями, близкими мне по духу — моим племенем. Просто возиться с рукописями и гулять по лесу, а потом как-нибудь взять и махнуть прямиком в Индию».

Для читателей этого номера «Оракль» следующий рубеж был ясен: пригласить весь мир в Хэйт-Эшбери на Лето Любви.

 

Глава 25. СИГНАЛЫ ИЗ ВНУТРЕННЕГО КОСМОСА

Идея Лета Любви быстро распространилась среди хиппи, разошлась по всем синапсам группового сознания, сделав атмосферу в Хэйт-Эшбери даже еще более космической, чем обычно.

Предзнаменования… видения… Пятьдесят тысяч истинных братьев (и сестер, конечно), которые будут грокать друг друга в летние дни. А затем возвращаться домой, в какие-нибудь свои Ошкоши и Покипси и нести туда слово о новом восприятии мира. Вот он — следующий рубеж, первый со времен Эмерсона!

Снайдер полагал, что это потребует смены трех поколений, хиппи решили, что им удастся сделать это за три месяца.

Был организован специальный Совет Лета Любви — организационный комитет, чтобы обеспечить снабжение. Если учитывать, что предполагалось около пятидесяти тысяч молодых участников, то определенная организация была просто необходима.

Первая группа начала работать над структурой будущей Встречи племен, другая — решала проблемы временной работы («Хип джоб кооп») и свободной легальной юридической консультации («Хэло» — союз адвокатов Хэйт-Эшбери). На диггеров, возможно в силу их репутации, была возложена задача обеспечить еду и жилье. Они дали знать, что на все лето к их услугам будет бесплатная еда в одном из ресторанов и, может быть, если им улыбнется карма и переговоры закончатся успехом, то даже отель «Рено» на пятьсот мест, расположенный в сан-францисском районе трущоб. Кроме того, они разведывали брошенные городки на границе восточных пустынных районов Калифорнии. И им требовались «инструменты, пиломатериалы, толь и цемент» для обустройства фермы, которую они на днях арендовали в Сономе, на ранчо «Утренняя звезда», принадлежавшем Лу Готлибу.

Хиппи сталкивались с определенными проблемами, о которых тактично умалчивалось в классических вариантах голливудских фильмов об американской мечте. И первейшей проблемой были деньги. Единственными людьми в Хэйте, у кого хватало денег, были рок-музыканты, химики, производящие кислоту, и торговцы из ХИПа. И в то время как первые две категории исправно платили десятину (и кроме того, они же делали две священнейшие вещи в Хэйте — рок-музыку и ЛСД), третьи, торговцы из ХИПа, не торопились поддерживать «следующий рубеж». И так становилось не по себе, от того что они занимались коммерциализацией личностной революции, продавая модные четки и заплатанные джинсы по ценам Пятой Авеню, но теперь они уже ясно показали, что заражены культом денег. И диггеры начали кампанию за национализацию участвующих в ХИПе магазинов. В феврале они обрушились на них с градом упреков, призывая снизить цены и стать либо предприятиями с раздельной прибылью, либо бесприбыльными вообще. Но хозяев «Диких цветов» — магазина, продававшего изделия хиппи, нелегко было сбить с толку, и на следующий день на их витрине появилось объявление:

Дорогие диггеры!

Выручка магазина в месяц составляет 2000 долларов. Из них 1500 идет примерно сотне местных художников и ремесленников, продающих здесь свои работы.

Из оставшихся 500 долларов 250 уходит на аренду, коммунальные услуги и прочие издержки. По крайней мере, на 50 долларов из магазина крадут вещи. И наконец, на оставшиеся двести долларов мы с партнером и живем. То есть мы зарабатываем около 45 центов в час.

Почему мы пошли на это? Потому что любовь для нас важнее денег.

Но другие, особенно «Психоделический магазин», согласились с диггерами и объявили, что переходят на общественные начала — любой хиппи, который захочет вложить деньги, будет получать с этого свою долю. Теперь Телины искренне признали, что это именно тот, самый подходящий для хипповского капитализма путь.

Однако некоторые циники не могли удержаться и не отметить, что долги «Психоделического магазина» составляют около 6000 долларов — с тех пор как здесь открылся еще один центр продажи, они вынуждены были сократить часы работы, что в перспективе вело их к банкротству. И тем не менее их участие тепло приветствовалось. «Вместо того чтобы эксплуатировать общество хиппи, они, напротив, приносят ему пользу», — благодарно отзывался о них листок Информационной службы. Эти листки, вдохновителем идеи которых был бывший писатель-битник Честер Андерсон, были вроде еще одной газеты, появляясь в промежутке от одного выхода «Оракль» до другого.

Будьте благоразумны!»

Эти слова — «будьте благоразумны» — добавили в Хэйт новый элемент, своего рода «приспосабливайся, а не то», — когда ужесточившиеся условия личностной революции осознали рядовые хиппи, они утратили значительную толику отличавшей их прежде вежливой терпимости.

Возможно, одной из причин послужило то, что Хэйт-Эшбери рисковал в скором времени превратиться едва ли не в самый знаменитый перекресток в мире. Любой официальный журнал или газета посылали в Хэйт репортеров для написания стандартных статей вроде «Я побыл один день хиппи». Некоторым, как журналистам из «Кроникл», например, удавалось остаться нераскрытыми несколько недель, а репортер «Вашингтон пост» Николас фон Хоффман умудрялся внедряться в Хэйт аж три раза за лето. Но большинство просто надевали джинсы и разноцветные рубашки и болтались вокруг аптеки, пытаясь ненавязчиво (чтобы их не приняли за федеральных агентов), расспрашивать: «Почему ты носишь такие длинные волосы?» — «Потому что, по-моему, это красиво. А почему у тебя такая разноцветная одежда?» — «Потому что у меня есть чувство собственного достоинства. Скажи, ты никогда не задумывался, что писать «СТОП» на дорожном знаке — очень глупо? Тебе не кажется, что было бы намного лучше вместо этого рисовать на знаке Божье око? И тогда люди останавливались бы вглядеться в глаза Бога». И так далее, пока ты не спросишь, откуда он знает, на что похожи Божьи очи, а он подмигнет и обронит: «Потому что я видел их, беби».

Некоторые не могли устоять перед тем, чтобы не подойти к «цивилам». Те так нервничали, что достаточно было просто подарить им цветок и они уже в ужасе думали, что это какой-нибудь новый наркотик. Одним из величайших приколов-розыгрышей был Великий Банановый Заговор. Впервые об этом написали в «Барб» в марте 1967 года. Обнаружен новый психоделик, писали там, он общедоступен, так как основным ингредиентом является высушенная банановая кожура. Эффект, согласно источникам «Барб», сравним с опиумным, однако с некоторыми нюансами псилоцибина.

Диггеры «хоронят» деньги

Из «Барб» эта шутка с бананами разошлась по другим газетам, затем о ней заговорили по всему штату. Студенты пробовали курить высушенную кожуру и на всякий случай делали запасы, как в свое время с семенами вьюнка пурпурного. А вдруг в Америке запретят бананы? Или людям, чтобы купить их, понадобятся лицензии. Один конгрессмен из Нью-Джерси в шутку представил перед Конгрессом два новых акта: «Акт маркирования бананов 1967 года» и «Акт о разоблачении и составлении отчетов по иным странным фруктам 1967 года».

Но смешно было далеко не всем. Корпорации по продаже фруктов были не на шутку встревожены. Сиднея Коэна попросили выяснить, действительно ли бананы могут вызывать галлюцинации? ФДА подошел к этому вопросу со всей серьезностью. После долгого и тщательного исследования были объявлены результаты: бананы являются прекрасным источником калия и волокон, но определенно не из галлюциногенов.

Когда весть об этом дошли до хиппи, реакция была разной: от «очень смешно» до «уже не смешно». По саркастическому замечанию нового губернатора Калифорнии Рональда Рейгана, хиппи «одеваются, как Тарзан, волосы у них, как у Джейн, а пахнет от них, как от обезьяны Читы». В другой речи он назвал район Залива пристанищем зла, которое он намерен искоренить.

«Лук» («Look») описывал типичное жилье хиппи как «свалку грязных разбросанных вперемешку с наркотиками вещей. Запахи и антисанитария хуже, чем в сточной яме». В «Тайм» писали, что все-таки они «ведут значительно более добродетельную жизнь, чем большинство сограждан. И это несмотря на вопиющее неуважение к большинству принятых обществом правил и обычаев — хотя бы в том, что касается запрета на наркотики». Но другие в их разговорах об ускорении эволюции и создании нового Человека видели налет фашизма. Хиппи были «школой резерва для фашистов», потому что они представляли из себя не имеющую корней общность, возводившую отсутствие лидеров в принцип, — и [именно поэтому] любой беспринципный лидер мог воспользоваться этим и встать у них во главе». Конечно противоречие тут было налицо, но это утверждение наводило на мысли об одном вопросе, которого личностная революция не решала. До сих пор в Хэйте не было лидеров, потому что люди вроде Гинсберга, Кизи и Снайдера не соглашались играть эту роль. Время же настоящего испытания настанет, когда действительно найдутся лидеры, которые захотят встать во главе течения. Последуют ли за ними хиппи (чьи установки сильно расшатаны воздействием наркотиков) фанатичной толпой — или отвергнут?

Поэт Карл Шапиро писал в «Нэшн», что хиппи представляют из себя «идеальную культурную почву для фашизма. Битники были маргиналами, но у них было чувство общности. Их наркотиком была травка. Новому поколению не нужны ни политика, ни общность, ни поэзия. У них есть кислота».

Но как много у них кислоты, не знал никто. Спустя неделю после Встречи племен, в «Лос-Анджелес тайме» приблизительно подсчитали, что в Хэйте за неделю продается сотня тысяч доз, в основном — проживающим за городом и в других городах покупателям-оптовикам. Шеф ФДА Годдард, нажимая на Конгресс, чтобы пресечь нелегальное распространение кислоты, писал, что до сих пор полностью достоверной информации о размерах употребления ЛСД нет, но за год, с 1мая 1966 по 30 апреля 1967 года в руки Бюро контроля за злоупотреблениями наркотиками попало 1 миллион шестьсот тысяч доз, арестовано 94 человека и проведено 460 дополнительных расследований.

Чтобы обрисовать значение проблемы для страны, Годдард приводил следующий анекдотический пример: 31 марта на границе Юты колорадским дорожным патрулем был остановлен грузовик. Остановили его лишь потому, что он подходил под описание грузовика, который видели рядом с аптекой, ограбленной недавно в колорадском городке Крэйге. Обыскав кабину, полиция обнаружила пластиковый мешок с восьмьюстами миллиграммами ЛСД. В карманах у сидящих в кабине тоже нашлось несколько склянок с ЛСД и ДМТ. Но настоящее изумление их охватило, когда открыв задние двери грузовика, они заглянули внутрь: трейлер был заполнен химическим оборудованием.

Это была передвижная лаборатория по изготовлению ЛСД.

Тут уже над ЛСД собрались тучи. Специалисты на симпозиумах обсуждали, почему американская молодежь отвергает проверенные временем культурные установки родителей. Социолог Кеннет Кеннистон приписывал это «психологическому онемению». За жизнь в развитом индустриальном обществе, объяснял он, «приходится платить омертвением чувств». «Нашему опыту недостает живости, жизненности. Мы заперты в плену нашего личностного опыта». Хиппи же используют ЛСД «как химическую кувалду, чтобы разбить связывающие их оковы концепций и вырваться на волю», — писал он, и хотя сам факт этот в целом его печалил, он не поддерживал прямо, но признавал необходг мость исследований.

Но власти Сан-Франциско это не утешало. Злоупотребление лекарственными препаратами обходилось городу в 35 тысяч долларов ежемесячно. С начала года в городских больницах регистрировали в среднем четверых пациентов в день, пострадавших от ЛСД. Большинство из них подростки. За два последних года уровень венерических заболеваний в городе возрос в 6 раз. Хэйт и так был больным местом города, а теперь эти ненормальные недоумки имеют наглость приглашать всю молодежь Америки для того, чтобы провести все лето за праздношатанием и потреблением наркотиков. В марте мэр Шелли выступил с заявлением, что не одобряет эту идею. «Я категорически против, чтобы летом к нам приехало такое количество молодежи, нельзя допускать в город бродяг», — сказал мэр.

Несколько дней спустя на Хэйт приехала группа инспекторов здравоохранения, сопровождаемая кучкой репортеров. Без сомнения, все ожидали подтверждения много раз упоминавшейся грязи и антисанитарии, особенно учитывая, что прилагательное «грязный» прилепилось к хиппи словно второе имя. Тем не менее шеф департамента здравоохранения доктор Эллис Д. («ЛСД») Соке был вынужден признать: «положение вовсе не такое уж плохое, как мы предполагали». Они прошли с инспекцией тысячу четыреста зданий, только в шестидесяти четырех из них и обнаружили нарушения, лишь в шестнадцати из которых жили хиппи.

Однако другим следствием рейда стало оживление активности полиции в районе. Полицейские ежедневно наезжали в Хэйт, шастали по улицам, требовали документы, ища несовершеннолетних, арестовывали беглецов, арестовывали неосторожных хиппи за хранение травы или ЛСД — в общем, всеми способами сеяли панику и мешали изменению личности.

Начала прогрессировать паранойя, которая в какой-то мере была обратной стороной ЛСД-опытов. Пошли слухи, что планируется фашистский путч и всех хиппи к июлю посадят в тюрьмы. «Всю весну Хэйт-Эшбери жил нехорошими предчувствиями, — вспоминает Майкл Россман. — Страшные слухи один за другим сменяли друг друга. Волна страха захлестнула Хэйт».

В ожидании премьеры Лета Любви весь Хэйт знобило.

В своей истории Хэйт-Эшбери Чарльз Перри описывает Хэйт весной 1967 года как похожий и на Калькутту, где нищие спят на тротуарах, и на футбольный стадион, где люди постоянно продают программки. «Программками» были «Оракль», «Барб» и две новые газеты «Трибьюн» и «Мэверик». Хэйт напоминала беспорядочный вихрь красок, и поначалу казалось, что ум отказывается постигать происходящее здесь. Для чужаков здешняя атмосфера казалась безумным бредом, но те, кто врубился, чувствовали себя здесь как дома.

Взять, к примеру, одежду. Насколько давно человек стал хиппи, можно было приблизительно определить даже по его внешнему виду. Самые старые в движении любили одеваться либо в ковбойском стиле, либо — щеголяли в викторианских облачениях, с котелками и тросточками. Вслед за тем вошли в моду разноцветные яркие одеяния — к этому, конечно, приложили руку Проказники. А затем уже следовала этническая одежда — серапы, бурнусы, крестьянские рубахи, буддийские монашеские одежды. Глаз внимательного наблюдателя мог сразу выделить старых хиппи, похожих на разноцветных попугаев, в общей серой людской массе: этим летом все остальные ходили в основном в грубых хлопчатобумажных рубашках — в такой одежде люди сливались с улицей, когда зловонный туман поднимался по Хэйт-стрит, усиливая чувство одиночества и отчаяния.

Бесплатный медицинский центр на Хэйт-Эшбери

Хэйт-стрит, как писал «Оракль», стал объектом неописуемого паломничества молодежи… босые, с неровно подстриженными волосами, в рукодельных рубашках и джинсах с полудня до двух они прогуливались по Хэйту. Беспомощно поднимались вверх по улице, до магазина Карла и Коля, затем шли обратно на Мэзоник, за мороженым, или в Пэнхэндл, где диггеры раздавали тушенку. Эти люди вовсе не были истинными братьями хиппи. Скорее они были теми самыми «подражателями», о которых предупреждал Боб Стаббс. Они не были красивы, у многих были испорчены зубы, и в общем они вовсе не производили впечатление людей, которые, вернувшись к себе в Ошкош или Билокси, или откуда они там, начнут нести людям слово о новом видении мира. Они пришли сюда, потому что по жизни были неудачниками, и это были вовсе не те, на кого рассчитывал Совет Лета Любви. И среди этих овечек периодически встречались и матерые волчары, мошенники и уголовники. Впервые в Хэйте начались кражи — не съестного с прилавка, а действительно серьезные кражи. Однажды Джерри Гарсия прогуливался по Хэйту и купил последнюю сводку Информационной службы:

Молоденькая красивая шестнадцатилетняя девушка пришла на Хэйт посмотреть, что здесь и как, и познакомилась с семнадцатилетним дилером. Весь день он накачивал ее амфетаминами, а под конец использовал ее уже полубесчувственное тело для величайшей групповухи, какой еще никогда не было в Хэйте.

Гарсия был ошеломлен. «В этот момент я подумал, — писал он, — что, наверное, здесь дела плохи. И с каждым днем становится все хуже и хуже».

К другим проблемам добавлялись туристы, которые ехали по Хэйт-стрит с закрытыми окнами и дверцами, осторожно, бампер в бампер, словно очутились в одном из заповедников, где хищные и опасные дикие звери разгуливают на свободе и не брезгуют человечиной.

В марте месяце «Грей Лайн», которая до этого устраивала автобусные экскурсии в район, где жили битники, организовала тур и на Хэйт: всего за шесть долларов обычный американец мог отправиться на экскурсию в «страну бородатых», в «единственное иностранное государство внутри границ Соединенных Штатов… Среди любимых способов времяпровождения для хиппи, кроме, конечно, приема наркотиков, являются различные выступления, демонстрации, семинары и общие обсуждения того, что плохо в существующем миропорядке. И кроме того, им свойственно постоянное внимание к проблемам души…»

Хиппи, для того чтобы прекратить эти грубые вмешательства в их жизнь, использовали различные статегии. Поначалу они подходили к туристам и вручали рукописные объявления, гласившие: «Братья обыватели! Освободитесь, дайте Богу войти в вас. Помните — и вас и нас ждет долина призраков смерти». Потом они придумали фокус с зеркалами. В следующий раз, когда на Хэйте остановился экскурсионный автобус «Грэй Лайн», хиппи быстро подбежали и, встав в два ряда по обеим сторонам автобуса, подняли зеркала. Туристам пришлось рассматривать себя самих. А затем диггеры придумали «гуляние», когда сотни людей переходили улицы, построившись в геометрические фигуры. Это тормозило движение на мили вокруг, создавало большую неразбериху и заканчивалось обычно только с прибытием полиции.

В начале июля легкий беспорядок вспыхнул, когда группа хиппи, которых достали туристы, начала прыгать на бамперы и стучать по крышам автомобилей, до смерти перепугав непрошеных визитеров. Приехало двадцать полицейских машин, и последовала непродолжительная схватка, полная криков «фашистские ублюдки» с одной стороны и «полицейские свиньи» — с другой. Хотя костей переломано было много, единственной жертвой оказалась собака, забитая озверевшим полицейским до смерти.

Недостаток еды, перенаселенность, паранойя, плохие наркотики, излишние амбиции, отсутствие лидеров, которые хотели бы назваться и стать лидерами, постоянно действующие на нервы визиты полиции — вот вам список причин, из-за которых атмосфера становилось все хуже и хуже. Собирались собрания, пытались найти какое-то решение. Там были Телины, диггеры, Леонард Вулф из «Хеппенинг-Хауса» и Аллен Коэн из «Оракль». Но предложений на собраниях звучало немного. В основном что-нибудь вроде: «Нужно всем запеть Ом. И ежедневно устраивать процессии по Хэйт-стрит, чтобы вернуть хорошие вибрации и хороший резонанс». Или: «Думаю, неплохой идеей будет открыть бордель. А то меня на улице ежедневно спрашивают молодые люди, где бы им потрахаться. А так как этого им сделать негде, образуется избыток негативной энергии». Все ощущали, что сейчас атмосфера в Хэйте становится довольно тяжелой. И даже когда люди принимали ЛСД, им являлись видения апокалипсиса или распятого Христа, летящего на кресте сквозь необъятную пустоту небес.

Плохие приходы стали повседневностью (в Сан-Франциско регистрировали в месяц около 750 больных, пострадавших от наркотиков). Впервые случаи психических травм от ЛСД стали реальностью, а не фантазиями журналистов. Преподававший в Массачусетском технологическом историк Уильям Ирвин Томпсон однажды ночью в Исэлене столкнулся с одним таким случаем. «Парень был коротко подстрижен и, судя по его взгляду, было ясно, что ему здесь не нравится. Дзен и «И цзин» явно были для него пустым звуком, но недели под травой, амфетаминами и кислотой зашвырнули его в такой ад, что теперь он мог только с презрением и возмущением смотреть на остальных хиппи, собравшихся вокруг него и пытающихся поговорить с ним о любви. Наконец, парень в ужасе начал напевать «Кровь, кровь, кровь, ненависть, ненависть, ненависть». Это было, на взгляд Томпсона, действительно похоже на «смерть разума», о которой говорил Лири. Но говорить одно, а совсем другое попытаться «невозмутимо выдержать неистовый взгляд человека, расставшегося со своим разумом».

Ральф Мецнер, работавший в то время на побережье Калифорнии, в городской больнице Мендосино, пережил нечто подобное, когда в городские больницы стали прибывать пациенты из Хэйт-Эшбери. Один из них сказал: «Все происходит так быстро, что я теперь уже не могу ничего разобрать». А другой: «Вы трое, с Лири и Альпертом, заварили эту чертову кашу. А теперь я завяз в этом и не могу остановиться».

Три дня спустя он вскрыл себе вены на запястьях и умер от потери крови.

Вместо того чтобы превращаться в прекрасное новое племя людей, Хэйт-Эшбери дичал. Те, кто мог уехать, уезжали из города, словно хозяева, покидающие собственных гостей на званом вечере. Другие, как диггеры, обзаводились оружием.

Возможно, роковой ошибкой оказалось принятое Лири решение, когда серым ноябрьским днем за чашкой горячего молока он отверг идею Хаксли об обращении к элите и предпочел идею Гинсберга — «ради общественного блага». Учитывая деятельность

Кизи и Проказников, все это возымело следующий эффект: молодежь пробовала ЛСД при любом удобном случае, полностью игнорируя обстановку и окружение и не проявляя ни малейшего интереса к Невыразимому. Как позднее отмечал Николас фон Хоффман, пожалуй, самый проницательный из журналистов, писавших тем летом о Хэйте: «Все испортила привычка воздействия на масс-медиа и потакания молодежной культуре. Спрос на кислоту и ее употребление растут по экспоненте. Программных же исследований становится все меньше. И теперь люди никак не подготовлены к тому, что произойдет, — они принимают наркотики не внутри маленьких, имеющих богатый опыт коммун Хэйта… они глотают таблетки просто потому что жаждут кайфа и галлюцинаций».

ЛСД для этих молодых людей не являлся средством для путешествия в Иной Мир. Скорее это было сносящее крышу веселье — лучше, чем езда на автомобиле или многократный оргазм. Когда они не находили кислоты, то заменяли ее мефедрином (один из побочных эффектов которого — потеря аппетита) или героином. Ошибочное мнение, что тем, кто «грокал» мир с помощью ЛСД, никакого вреда не будет ни от амфетаминов, ни от героина, превратилось в общепринятое клише. Старые хиппи пытались с этим как-то бороться, объясняя, что «амфетамины убивают», но толку от этого было мало. Вместо того чтобы доводить себя до просветления, они улучшали при помощи кислоты восприятие любви. И многие из хиппи думали, что этим летом в Хэйт стечется множество молодежи, которая с помощью этого волшебного средства разрушит все сковывающие ее оковы.

Случилось несколько насильственных смертей, одна — на глазах у публики, самым страшным было убийство Суперспейда, одного из дилеров Оусли. Со своим значком «Суперспейд — быстрее, чем расторможенное сознание» Суперспейд был неотъемлемой частью Хэйта. Его убили выстрелом в затылок, запихнули в спальный мешок и сбросили с крутого обрыва в море.

По слухам, в психоделическую торговлю вмешалась мафия и распространяла среди народа плохую кислоту, поэтому многие хиппи обратились к более рентабельным амфетаминам и героину. Появились значки, гласившие: «Бойкот кислоте Синдиката». Но как узнать, какая кислота настоящая, а какая — нет?

Это был классический случай проекции. Проблема заключалась вовсе не в этом, она лежала в самом сердце Хэйта, а возможно, даже в самом психоделическом опыте. Настал тот самый момент, известный любому путешественнику в Иной Мир, когда он знакомится с негативным опытом. Для лечения это хорошо. Это значит, что пациент наконец-то столкнулся с подавляемыми эмоциями и неврозами, сковавшими его и мешавшими ему развиваться. И если врач, или проводник, был достаточно искусен, пациент легко проходил сквозь все преграды и благополучно продолжал путь. Но то, что случается с личностью, случается и с группами. Иначе говоря, возникают периоды, когда групповое сознание попадает в сходное состояние и сталкивается с призраками и страхами. Проказники выяснили это в процессе Кислотного теста в Уоттсе. Тогда стихийный порыв смести все ограничения, уничтожить все и вся оказался просто ошеломляющим.

Групповое сознание Хэйта достигло именно этой точки. И одной из причин, почему оно никак не могло выбраться оттуда, стал СТП.

Приняв СТП, люди пребывали в отключке по три дня, зачастую переживая не очень приятные вещи. «Я понял, что горю, и внезапно ощутил дикую боль от огня… Судя по всему, я очутился в аду». Это было испытание для настоящих мужчин, проверка для самых крутых. Истории о том, что люди переживали под СТП, можно было записывать и издавать. Люди прорывались сквозь все пределы. СТП недолго оставался секретом. Власти узнали о новом суперпсиходелике («следующем рубеже», как говорили химики, первом среди многих) почти немедленно вслед за тем, как в пунктах первой помощи появились нервные дергающиеся молодые люди, периодически начинавшие кричать или рыдать, когда им вводили торазин (традиционный антидот против ЛСД). Вскоре выяснилось, что торазин только усиливает эффект СТП, повышая его сразу в несколько раз.

Но это было не все. То, что случалось с потребителями СТП, было тоньше и, возможно, даже глубже. Когда его попробовал Дик Альперт, ему, в общем, понравилось и он предсказывал СТП большое будущее. Но он также отметил одну любопытную деталь: «Я чувствовал, что теряю человечность». Альперта это, в общем, не беспокоило (по причинам, уже известным), но это сильно встревожило Кена Кизи. Приняв СТП, Кизи «что-то забыл. Потерял одну важную вещь, которая имеется у всех, — именно она заставляет человека медленно, но неуклонно двигаться вперед. Не знаю, сколько тысячелетий понадобилось на то, чтобы это чувство сформировалось в человеке. Когда все закончилось, я понял, что утратил это ощущение, а оно было важнейшим из всего, что я знал в жизни с самого детства». Кизи было нелегко точно сформулировать то, что он хотел сказать («можно сказать, что когда тебя покидает это чувство, ты остаешься абсолютно беззащитным»), но, в конце концов, он остановился на слове «стержень». СТП выжгло в нем стержень.

Гимн «Лета любви» на вершинах всемирного хит-парада

Кроме того, что психоделики выжигают в людях «стержень», обнаружилась возможность того, что они также изменяют строение хромосом.

В мартовском номере «Сайенс» появилась статья о том, что эксперимент с помещением ЛСД в пробирку с хромосомами показывает значительные изменения в последних. Последующие исследования подтвердили, что у людей, часто употребляющих ЛСД, белые кровяные тельца несколько мутируют. «Медицинский журнал Новой Англии» предположил, что, возможно, ЛСД действует подобно радиации, и, с точки зрения хиппи, это звучало достаточно правдоподобно. С тех пор они стали еще чаще говорить, что Господь дал им ЛСД, чтобы противопоставить его атомной бомбе. Хотя у многих ученых быстро возникло множество вопросов по поводу теории изменения хромосом (кстати, аспирин, торазин да и обычная простуда оказывают на хромосомы не меньшее воздействие), и хотя в газетах андеграунда публиковались длинные (и по большей части веские и обоснованные) опровержения этой теории, у большинства хиппи не выходила из головы мысль: разве Лири не говорил всегда, что ЛСД высвобождает клеточную энергию? И что, если так? Станем ли мы и правда мутантами? Или это просто очередной виток критики в пропагандистской борьбе, очередная реакция на фразу Лири о «тысяче оргазмов»?

Здесь имелось одно тонкое психологическое различие, которое окончательно прояснилось только спустя довольно долгое время. В то время гораздо более простым делом было сваливать всю вину на правительство (слухи о фашистском путче к тому времени уже ослабли) и прессу. «Это не было Летом Любви, — сказал хиппи Плюшевый Мишка репортеру. — Это было лето полицейских и прессы. Так называемые «дети цветов» пришли сюда чего-то искать, потому что вы их сюда позвали, — и, конечно, они ничего не нашли».

Впервые следующий рубеж стал очевиден. Хэйт-Эшбери должен умереть, чтобы страна могла возродиться. «Думаю, сейчас как раз самое время запастись кислотой и отправиться, кто куда, кто в Топеку, кто в Канзас, — и начать понемногу настраивать людей, — сказал Аллен Коэн на одном из последних собраний в Хэйте. — И здесь, и в Нью-Йорке полно правильно настроенных людей, но вся остальная страна пока что представляет из себя непочатый край».

Почти год прошел с тех пор, как в штате Калифорния вошел в силу закон, запрещающий ЛСД, год с Лета Любви. Самое время сказать «гудбай» Хэйту, и вскоре были отпечатаны тысячи объявлений в траурной каемочке:

Хиппи района Хэйт-Эшбери!

Хиппи, обреченные сыны СМИ!

Друзья, приглашаем всех принять участие в службе, которая произойдет 6 октября, в первой половине дня в парке Буэна Виста!

Шестого в полдень пятиметровый гроб торжественно понесли вниз по Хэйт-стрит. Следом шли сотни две родственников в своих лучших костюмах. Гроб поддерживали десять человек. Процессия обошла весь Хэйт и остановилась в Пэнхэндл, где его торжественно подожгли. К несчастью, кто-то вызвал пожарных, и через несколько минут рядом зазвучали их сирены. «Это останки, — крикнул кто-то. — Не надо их тушить».

Но пожарные не послушались. Гигантские брандспойты за считанные минуты превратили пылавший гроб в обуглившуюся вязкую массу. Все, что оставалось хиппи, — шипящие облака пара, которые плавно уносило к центру города, где по радио Скотт Маккензи все еще пел:

В мае эта песня вошла в хит-парады. В конце лета она уже добралась до четвертого места. Можно сказать, что она стала самой популярной рекламой Лета Любви.

 

Глава 26. СЛИШКОМ МНОГО ГУРУ

По иронии судьбы к тому моменту, когда наша история достигает кульминационной точки, все основные лидеры уже сошли со сцены.

Кен Кизи, в конце июня осужденный на шесть месяцев, сидел в пользовавшемся доброй славой лагере окружной тюрьмы Сан-Матео. Лагерь располагался на двадцать пять миль к юго-востоку от Хэйт-Эшбери, посреди густого леса калифорнийских секвой. За плавательным бассейном он установил стерео и демонстрировал собратьям-заключенным психоделический звук. Сначала его определили в портновскую мастерскую, но после того как он расписал ее стены психоделическими фресками, его перевели в группу дорожных рабочих. «Тюрьма гораздо больше напоминает сумасшедший дом, чем психушка», — записал он в записной книжке,

Никто этим летом почти ничего не слышал и об Августе Оусли Стенли Третьем, хотя его продукцию, особенно СТП Скалли, можно было найти везде. Хиппи шутили, что Оусли ушел настолько далеко в другие измерения, что агентам-федералам его не поймать.

«И еще он работает над следующим супермощным психоделиком, — шептали они, — и собирается назвать его ФДА, — в честь пресловутого агентства».

Лири, по слухам, был в Индии, хотя на самом деле он оставался в Миллбруке, жил в типи на Холме Восторга, ходил в штанах из оленьей кожи, носил вышитую бисером повязку на голове и проповедовал радости подобного жития. Впервые со времен Индии он проводил дни в праздности, и его это вполне устраивало. На портативном стерео он слушал новый альбом «Битлз», «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера».

«Сам-то я уже полностью выпал, — сказал он в интервью журналу «Look». — Я уже анахронизм в психоделическом движении. Мое место заняли битлы. Весь последний альбом как литургия, посвященная ЛСД. Битлов он, кстати, называл «четырьмя евангелистами».

При посетителях он напускал на себя беззаботный и расслабленный вид, словно имение Хичкоков было всем, чего он только мог желать в жизни. Но на самом деле ему было просто некуда идти.

Он полностью обанкротился и теперь покидал свою резервацию только для того, чтобы прочитать лекции (гонорары доходили до тысячи долларов) и «обеспечить себя хлебом насущным».

Тимоти Лири на «Общечеловеческом Собрании Друзей»

За несколько месяцев до этого он уверенно предсказывал, что праздники психоделических мистерий станут «в течение ближайшего десятка лет самым популярным видом искусства в западном мире». Но теперь уже понятно, что он, как и многие импресарио до него, ошибся с определением настроений в обществе. Он издал две новые книги — «Смерть сознания» и «Озарение Будды». («Каждый из вас — Будда. Вы забыли об этом? Когда его называли принцем, под этим подразумевался просто подающий надежды парень, который учился в Калифорнийском университете. На танцах у него была куча девушек, адома — телевизор. Ноониудер-живали его от открытия, от возможности включиться в мир, проникнуться им и разрешить загадки болезней… старости… смерти. Так что Будда бросил университет, ушел с работы и занялся внутренними поисками».) Но и они только добавили еще десять тысяч долларов к его и так уже впечатляющим долгам.

Но Тим не позволял финансовым и юридическим проблемам восторжествовать над его природным оптимизмом. В интервью для Би-би-си он сказал, что в течение «пятнадцати лет Америка станет страной ЛСД. В нашем Верховном Суде будут курить марихуану. Это неизбежно, просто потому что этим сейчас занимаются студенты наших университетов». Насколько серьезно он это говорил? И что значит периодически мелькавшая у него на губах улыбка? «Все это прекрасно, — писал потом журналист из «Look», — но любой человек, не находящийся под кайфом, попав в Миллбрук, испытает ощущение, что его ставят в дурацкое положение, или, если выражаться попроще, решит, что над ним попросту подшучивают». В общем, точка зрения у «Look» на Тима была такая: нет, он вовсе не был злодеем, просто оказался не таким уж и умелым волшебником.

Но некоторые, а среди них были даже старые друзья и приверженцы, начинали беспокоиться. Алан Уоттс полагал, что Тим страдает от того, что Юнг называл чванливостью, — своего рода мессианский невроз, возникающий от ошибочного восприятия мистического опыта. Тим превращался в мессию, работающего на публику, Сократа, сбивающего молодежь с пути истинного, Барнума Иного Мира… и избавившись от старого эго, растил в себе новое, но уже гигантских размеров. «Он со своим параноидальным самомнением сможет ввести в заблуждение целое поколение», — сказал один писатель, в свое время частенько гостивший в Миллбруке.

И тем не менее, даже разорившись и живя в типи, Лири все еще олицетворял психоделический дух времени.

Проблема была не в том, что Тим Лири считал себя гуру. Проблема была в том, что каждый третий Том, Дик или Гарри считал себя гуру или у них был гуру, который считал, и т. д. В действительности же Лири не был единственным учителем-гуру в Миллбруке — он был только одним из троих. Теперь гости, приезжавшие в Мил-лбрук, могли выбирать: будут ли они заниматься играми разума с Артом Клепсом и его неоамериканской церковью (они занимали сторожку у ворот). Или они могли предпочесть психоделический путь индусов и присоединиться к ашраму Шри Рама, располагавшемуся в Большом доме. Здесь верховодил странствующий гуру Билл Хейнс. И, наконец, они могли выбрать Лигу духовных открытий, поставить типи и поселиться с остальными на Холме Восторга.

Выбор потребителя в лучших американских традициях в итоге привел к внутреннему расколу. После Лета Любви хиппи по этическим соображениям разделились на дюжину фракций, сект и культов (или присоединились к уже существующим), у каждой из которых были свои собственные методы покорения Иного Мира (сан-францисский «Кроникл» придумал для обозначения этих неохиппи словечко «фриби» — халявщики, но оно, к счастью, скончалось быстро и без мучений).

Настоящие хиппи, те кто приходил на Хэйт не ради развлекухи, увлеклись пением и медитациями. У них появилось время посидеть и наконец прочесть всю классическую тибетскую литературу, которую они в свое время купили в «Психоделическом магазине». Как это ни удивительно, многие присоединились к Харе Кришна (кришнаитам), одной из самых аскетичных и догматичных сект. Другие выбрали конкретных учителей (самыми популярными были, пожалуй, Махариши и Мехер Баба) или следовали за харизматическими лидерами хиппи, что оканчивалось как хорошо (в случае Стива Гэс-кина), так и печально (в случае Чарли Мэнсона, чье небольшое братство стало пародией на идеи Лири).

Майкл Мэрфи, соучредитель Исаленского института (чьи исследования человеческого потенциала заполонили прессу после того, как хиппи отошли на второй план), писал так: «Я с самого начала думал, что битники — только первая волна. Хиппи стали второй А теперь, возможно, возникнет третья — садхи, которые больше сосредотачиваются на медитации. Думаю, сейчас уже многие отказываются от наркотиков. Мода на них прошла. Интерес остается, но к нему добавляется мудрость, подкрепленная знаниями».

Сосредотачивающиеся на медитации cadxu считали, что они даже продвинулись дальше тех состояний, которые дают наркотики, — просто потому что смогли освободиться от всех физиологических «помех», сопровождавших обычно психоделическое путешествие в Иной Мир. Никаких путешествий в неизвестное, никаких переживаний собственного рождения. В свое время ЛСД был действительно необходимым инструментом для достижения определенных состояний сознания, но теперь пришла пора двигаться дальше. Психоделики, как писал Алан Уоттс, были «лодкой, в которой можно переправиться через реку, но как только достигаешь другого берега, дальше нужно идти пешком».

Это новое направление поддержали и «Битлз», когда осенью 1967 года во всеуслышание заявили, что не используют психоделики для трансцендентальных медитаций. Они стали учениками Махариши в его ашраме в Ришикеше на берегах Ганга

Битлы были не единственными, кого привлек маленький йог-коротышка со скрипучим голосом. Голливудская актриса Миа Фэрроу тоже поехала учиться медитировать в Ришикеш, так же как и трубадур психоделиков Донован, чьи песни «Mellowyellow» и «Sunshine superman» однозначно воспринимались большинством обывателей как пропаганда наркотиков. И вот несколько месяцев спустя ашрам в Ришикеше и Махариши стали для американцев такой же привычной и знакомой вещью, как Белый дом и Джекки Кеннеди.

Английская пресса освещала успехи битлов в медитациях, словно ежегодные скачки в Эпсоме: Пол пока что держит рекордное время в четыре часа, Джон и Джордж отстают всего на несколько минут, а Ринго вообще плетется в хвосте. Ринго и правда, проведя в Ришикеше всего десять дней, отправился обратно, заявив журналистам, что его желудок плохо реагирует на местную пищу. Пол Маккартни продержался девять недель. Вскоре вслед за ним уехал Джон и, наконец, последним — Джордж. «Мы переоценили его поначалу, — сказал позднее в интервью Маккартни о Махариши. — Он тоже человек, а мы поначалу думали, что в нем больше божественного».

Бхагван Дасс

Махариши, конечно, пережил отступничество битлов, хотя визиты журналистов с телекамерами к нему прекратились.

Но отнюдь не все, кто отправлялся в Индию, возвращались назад, распрощавшись с иллюзиями и в расстроенных чувствах. В то же самое время, когда битлы пытались очистить сознание в Ришикеше, другой наш старый знакомый, Ричард Альперт, медитировал на диване у Лири в Ньютоне. Альперт достиг наконец благодати — он встретил человека, который знал.

В июне 1967 года Альперт оказался свободным как ветер. У него не вышло вернуться обратно к академической работе психолога, а ездить с психоделическими лекциями ему наскучило. Только что умерла его мать, и им вновь, как в свое время в Чихуатанейо, начало овладевать черное отчаяние. Так что когда один знакомый позвал его отправиться в паломничество к индийским святым людям, он с радостью согласился. Они решили проехаться с шиком — купили в Тегеране новый «лендровер» и останавливались по пути в лучших отелях. Большую часть времени они курили афганский гашиш и регулярно прикладывались к захваченной Альпертом бутылке с кислотой Оусли. Альперт делился ЛСД с каждым святым, который изъявлял желание попробовать. Одни говорили, что ничего не почувствовали, другие сравнивали его действие с медитацией и только считанные единицы интересовались, где можно достать еще. Спустя три месяца, проехав Иран, Афганистан и Индию, они достигли Непала.

Когда они, будучи уже в Катманду, обсуждали дальнейшие планы, все и произошло. Приятель Альперта собирался ехать в Японию, к дзен-буддистам. Альперт решил вернуться в Штаты. «Возможно, удастся отыскать второго шофера» — пробормотал он. И тут он внезапно увидел — словно видение из «Лезвия бритвы» Сомерсета Моэма, - как высокий, под два метра, белый человек, с длинными хипповскими волосами, одетый в традиционное дхоти, вышел из храма. Альперт поднял глаза, их взгляды встретились, и Ричард с легкой дрожью понял: этот парень действительно знает.

Его звали Бхагван Дасс, и он милостиво согласился, чтобы Альперт отправился вместе с ним в пешее паломничество по индийским храмам. Однако Альперт все еще немного колебался. Он пытался убедить себя, что не для того проехал пол-мира, чтобы скакать по лесам за двадцатитрехлетним серфером родом из калифорнийского городка Лагуна-Бич. Но когда Бхагван Дасс ушел из Катманду, вместе с ним, босой и в дхоти, в итоге пошел и Альперт, готовый жить на подаяние и вручить свою жизнь и состояние неразговорчивому Бхагвану Дассу. Когда Альперт пытался рассказывать анекдоты из своей гарвардской жизни или поведать о днях с Тимом, Бхагван Дасс делал ему знак замолчать: «Оставайся здесь и сейчас!» Собственно, сложно было этому не повиноваться. Первые несколько недель прошли для Альперта достаточно болезненно. Его ступни превратились в сплошной гигантский нарыв. Он подхватил дизентерию и испытывал полнейший упадок сил и здоровья. Однако, несмотря на все это, Ричард, словно маленький мальчик, послушно следовал за Бхагваном Дассом. В каждой деревне тот останавливался и играл на индийском струнном инструменте. Альперту он дал барабан, ему полагалось отбивать ритм. К Бхагвану Дассу относились с уважением, как и ко всем святым людям, следующим древним духовным путем. Все, что осталось у Альперта, — старый паспорт, обратный билет на самолет, несколько чеков и заветная бутылочка с ЛСД.

Однажды Бхагван объявил, что пришло время посетить его учителя. Сев в машину, они проехали с сотню миль и очутились у подножия Гималаев. Как только машина остановилась у небольшого храма, Бхагван Дасс выпрыгнул из нее и со струящимися по лицу слезами стремительно помчался по горной тропинке. Альперт, как обычно, последовал за ним, но не столь стремительно. Внезапно он пересмотрел свое отношение к Бхагвану Дассу: каким бы волшебным и знающим ни казался белокурый гигант все это время, сейчас это волшебство явно испарилось. И вид его, распростершегося ниц перед учителем, который оказался крошечным коротышкой, сидящим на обычном одеяле, тоже поначалу не впечатлил Альперта. Первое, что спросил у Альперта учитель, — является ли тот состоятельным американцем? Ричард ответил, что да, вполне. Тогда старик потребовал подарить ему машину. Альперт был захвачен врасплох. «Наша семья всегда давала деньги на благотворительные нужды — и Объединенному еврейскому сбору пожертвований, и медицинской школе Эйнштейна. Но я никогда не встречал такой напористости». Встреча могла бы закончиться совсем иначе, но затем вдруг учитель начал говорить о том, что у Альперта меньше года назад умерла мать. И он правильно определил, что ее смерть наступила от осложнений на селезенку, и выговорил «селезенка» по-английски (весь разговор происходил на хинди). И тут Альперт потерял контроль над собой, у него закружилась голова и, почувствовав внезапно неистовую, разрывающую грудь боль, он зарыдал… «Не от счастья или горя. Это просто было чувство, что я наконец-то дома. Путешествие закончилось».

Или почти закончилось. Психолог, живший внутри Альперта, хотел еще доказательств. И на следующее утро он угостил учителя тремя дозами кислоты Оусли — 900 микрограммов — и стал ждать, что же произойдет («ученый внутри меня предполагал, что наверное это будет занятно»). Но учитель Бхагвана только подмигнул ему, словно ничего особенного и не произошло, и сказал: «Твое лекарство, знаешь, забавное такое…» Да уж, этот малый действительно прошел по пути далеко, подумал Альперт, а именно такой человек ему и нужен.

В маленьком ашраме у подножия Гималаев Альперт оставался до середины 1968 года. Каждое утро, встав, шел купаться в реке, затем занимался йогой, медитировал и ждал, пока не придет немногословный учитель с доской и не напишет на ней что-нибудь вроде: «Вор-карманник, встречая святого, обращает внимание только на его карманы». Альперт избавился от двадцати семи килограммов лишнего веса и от старого имени. Теперь его звали Рам Дасс. И пусть он не всегда находился «здесь», но он уже ощущал свет и красоту и чувствовал, что проник ужасно далеко.

Но Альперт был скорее исключением. Примерно в то время, когда он кормил учителя фирменной кислотой Оусли, самого Оусли арестовали на севере Калифорнии. Это явилось результатом долгой операции, влетевшей правительству (согласно информации руководителя Бюро контроля за злоупотреблениями наркотиками Джона Финлейтера) в несколько миллионов долларов и несколько дюжин машин. Федералы гонялись за Оусли по всему Западу, озабоченные созданной ему газетами славой Робина Гуда психоделического движения. Одна из таких газетных историй, опубликованная в «Тайме», гласила, что недавно Оусли в кожаной куртке, как Брандо в «Дикаре», остановил красный мотоцикл у дверей банка на бульваре Сансет и шагнул внутрь. Он направился прямо к кассиру и извлек — из карманов, шлема и ботинок — банкнот и чеков в общей сложности на двадцать пять тысяч долларов. Получив 250 новеньких хрустящих стодолларовых купюр, он запрыгнул обратно на мотоцикл и унесся прочь. Это было начало его всенародной славы: миллионер тридцати одного года от роду, заработавший все свое состояние исключительно на ЛСД.

Аллен Коэн, Гэри Снайдер и Джерри Рубин на пресс-конференции посвященной открытию «Общечеловеческого Собрания Друзей»

Оусли уже попадал в поле зрения полиции, когда в апреле 1967 года его арестовали в северной части Нью-Йорка, как раз после того как он заезжал в Миллбрук. Его остановили за превышение скорости и езду без задних габаритных огней. Но потом отпустили под честное слово. Тем не менее они забрали у него часть вещей, в частности ключ от депозитного сейфа в «Мэньюфэкчэрс Хэновер Траст Компани». Внутри сейфа, кстати, лежало 225 тысяч долларов. К счастью, у девушки Оусли был дубликат ключа, так что проблем не возникло. И хотя преследования со стороны полиции уже немного беспокоили их, гораздо более насущным делом было отыскать безопасную гавань, где Оусли мог бы спокойно хранить свои доходы. Они решили обратиться за советом к Билли Хичкоку как к человеку, сведущему в делах, связанных с большими финансами. И несколько часов спустя курьер с ответом уже спешил обратно с Багам. А спустя несколько недель психоделическое движение в лице Оусли обзавелось своим первым счетом в швейцарском банке под кодовым именем Робин Добрый Малый.

В Европе деньги хранить было удобнее и потому, что теперь она оставалась единственным местом, где еще можно было достать лизергиновый моногидрат и тартрат эрготамина — два ключевых ингредиента для изготовления ЛСД. Но даже этот источник в скором времени должен был иссякнуть: США уже нажимали на союзников, чтобы те провели аналогичные законы, запрещающие ЛСД. Тим Скалли особенно пылко ратовал за то, что им надо побыстрее запасти как можно больше сырья. Кроме того, его увлекала идея Билли Хичкока о покупке острова, лучше всего где-нибудь на Карибах, и организации там офшорной лаборатории по изготовлению наркотиков. После того как они посмотрели фильм про Джеймса Бонда, план получил рабочее название «Доктор Ноу». Билли Хичкок, кстати, советовал химикам, занимавшимся производством кислоты, образовать картель — так, чтобы они смогли объединять ресурсы в общий фонд, контролировать продукцию, устанавливать цены, в общем, организовать все, как в нормальном бизнесе.

Оусли об этой идее знал, но она его не очень привлекала.

Хотя ему нравилось быть «Большим человеком в Сан-Франциско», как назвал его один из помощников, молодой Тини Вини Дини осенью 1967 года, и он был «вполне доволен собой и своим положением в кислотнопроизводящей отрасли», Оусли быстро утомился от напряженной гонки, сопутствующей статусу Большого человека. Постоянные преследования утомили его. У него начала развиваться легкая паранойя, в частности он начал верить, что федералам его не поймать, потому что его защищают некие божественные силы.

Однако за несколько дней до Рождества 1967 года его все-таки поймали. В операции участвовали тринадцать федеральных агентов из Управления по борьбе с наркотиками. Это произошло в калифорнийском городке Оринда, где Оусли в одиночку как раз занимался превращением в таблетки очередной партии ЛСД из денверской лаборатории Скалли. У него обнаружили 217 граммов ЛСД, или 750 тысяч доз. Спустя два года на суде адвокат Оусли доказывал, что все это предназначалось для личного употребления. Во время суда Оусли отказывался общаться с журналистами, заявляя, что он — просто фантом, созданный прессой. «То есть вы имеете в виду, что вы просто досужий вымысел нашего воображения?» — спросил один из репортеров. «Верно», — хмыкнул тот. Если бы историю можно было переиграть, Оусли предпочел бы лучше образ призрака, тени, чем Робина Гуда Его присудили к трем годам тюрьмы и трем тысячам долларов штрафа.

Но хотя арест Оусли временно и лишил психоделическое движение одного из ключевых персонажей, на потоке ЛСД это никак не отразилось. Его стали производить даже больше, и львиную долю поставлял недавно созданный картель. Сам картель не имел названия, но впоследствии его называли иногда именем организации, с ним достаточно тесно связанной, — Братством вечной любви. Так называла себя группка серферов и малолетних преступников из Лагуна-Бич в Калифорнии, которые глотали кислоту и «грокали» истину. В Лагуна-Бич они владели магазином «Мистические ремесла». Кроме того, часть из них жила коммуной на ранчо в пустынном районе штата. Однако главнейшим их занятием была контрабанда. Члены Братства вечной любви были, наверное, лучшими контрабандистами наркотиков в Америке. В определенной среде они были почти так же знамениты, как Оусли. Когда Лири судился в Техасе, Братство внесло в организованный в его защиту Фонд десять тысяч долларов. Тим, который достаточно близко знал Братство и особенно их вожака, утонченного хиппи Джона Григгса, назвал их как-то «реинкарнацией бродячей шайки португальских пиратов».

«Тимоти Лири мертв? Нет, он снаружи, заглядывает к нам внутрь!»

Братство в основном специализировалось на марихуане и гашише. Они никогда не делали денег на ЛСД, а, напротив, занимались благотворительностью, распространяя это «священное» вещество бесплатно. Большую часть ЛСД они получали от картеля, сформированного Тимом Скалли и еще несколькими химиками, в частности молодым Ником Сэндом, чей грузовик-лаборатория в свое время так встревожил директора ФДА Годдарда.

Однако, если Братство переняло у Оусли эстафету по снабжению Америки ЛСД, оно также получило в наследство и преследования со стороны властей и стало врагом номер один Бюро контроля за злоупотреблениями наркотиками. Иногда, работая в своей лаборатории, Тим Скалли представлял себя на суде. Он испытывал резкое внезапное предчувствие надвигающейся беды. Его преследовали слова судьи Сэмюэла Конти: «Как это ни называйте, психоделическим движением, Братством вечной любви, чудесным движением Ангелов Ада, как бы вам ни хотелось это называть, все это кончается одним. Все кончается деградацией человечества и деградацией общества».

Что возвращает нас, наконец, опять к Тиму Лири. В последние два года Лири непрерывно занимался вдохновенной, но грозящей окончиться довольно печально игрой с властями. В общей сложности его арестовывали раз десять, хотя, может, и больше. Когда в 1968 году «Скотопромышленная компания Хичкоков» выселила его из Миллбрука, он сказал в интервью, что уже подумывает, не уйти ли ему в подполье, хотя бы ради того, чтобы избавиться от преследований полиции. И со своей обычной усмешкой добавил, что когда-нибудь его признают одним из мудрейших людей двадцатого столетия.

Но играть в подполье было не в характере Тима. Он всегда любил быть на виду, на публике. И кроме того, он понимал: в том, чтобы прятаться, нет ни особой чести, ни смысла — нельзя так долго играть в учителя, а затем просто взять и исчезнуть.

Весной 1968 года он со своим старым приятелем Чарлзом Слэком на буксире внезапно появился в Сан-Франциско. Слэк, временно отошедший от психологии, работал сейчас журналистом в одном из нью-йоркских журналов. Они столкнулись с Лири в Виллидж-Гэйт, где несколько друзей Тима устроили тому прощальную вечеринку. Слэка очень заинтересовало, действительно ли его бывший коллега стал (как следовало из слов секретаря Лири) Богом. Но обнаружил, что Лири остался тем же стариной Тимом (ну по крайней мере почти тем же). Обаятельным и крайне убедительным Тимом, который настоял, чтобы старый друг немедленно все бросил и поехал с ним в Калифорнию.

И Слэк поехал. К тому времени он уже прочитал много манифестов Лири, так что Новое Видение не явилось для него чем-то неожиданным: «Первыми к нему приходят дети. Они и так уже все понимают. Затем — обычные работяги, которые пашут с девяти до пяти и поэтому тоже «включаются» очень быстро. Затем специалисты — доктора, юристы и т. д. Очень важно, чтобы в процессе и после ЛСД-трипа человек не потерял связи со своей профессией».

Но к чему Слэк оказался не готов, так это к тому обожанию, с которым к Лири относилась доверчивая молодежь. Как только они сошли с самолета в Сан-Франциско, их окружила толпа жаждущих его слов поклонников.

«Я приехал, чтобы организовать новое государство, — обратился Лири к молодежи. — Я хочу привлечь заинтересованных инвесторов и купить землю к югу отсюда. Когда у нас будет своя земля, мы организуем собственное правительство и объявим себя независимыми от США. И затем будем жить по собственным законам, а может случиться так, что и законов не понадобится. Потому что наши законы стесняют свободу духа и тела: свободу идти любым путем, ведущим к духовному просветлению и межличностному пониманию, свободе сознания, внутренней свободе».

Так Слэк впервые столкнулся с противопоставлением психоделической реальности общепринятой среди большинства американцев морали. Основать собственное государство? Насколько заслуживают доверия такие заявления, особенно из уст человека, у которого нет денег, даже чтобы нанять машину из аэропорта до города? Финансовые дела Лири еще никогда не были в таком упадке. Но слава его и известность тоже никогда не переживали такого подъема. Многие просто говорили: «Лири — бог».

Вскоре после прибытия в Сан-Франциско Лири потащил Слэ-ка в экскурсию по пабам Хэйта, заодно не забывая заглядывать во все попадавшиеся им по пути кафе-шопы и ашрамы. «Мне нравится здесь, — сказал он. — Здесь есть все, что мне необходимо. И все это собрано в одном месте! Здесь и красота, и смех, и искусство, дружба, секс, и все со вкусом, и замечательные цыпочки на каждом шагу. И самое чудесное — я чувствую здесь атмосферу духовности. Вообще, если уж я считаюсь религиозным лидером, то мне и следует вести себя как подобает».

«Держу пари, ты накоротке со всеми помешанными на религии шизиками в этом городе», — сказал Слэк.

«Да, со всеми», — ответил Тим.

Как-то вскоре после этого Слэк спросил Тима, в чем же секрет его невиданного успеха, а Тим ответил: в Фаусте.

«Шутишь?» — пораженно переспросил я.

«Вовсе нет», — ответил он.

«Ты имеешь в виду… нет, ты же не это имеешь в

виду. Ты же не…

«Да, да, — сказал он. — Правда, Эд?»

«Правда», — твердо ответил Эд.

«О, Господи», — проговорили.

«Я тоже так иногда говорю».

Типичный Тим. От таких заявлений у многих шел холодок по спине. Ведь нет никакой гарантии, что силы, с которыми вы столкнетесь там, в Ином Мире, будут силами света, а не силами зла. Хватало одного взгляда на Хэйт, чтобы понять это. Уровень преступности, резко понизившийся во времена зарождения Хэйта, теперь, в последние месяцы 1967 года, вновь вырос. За год здесь произошло семнадцать убийств, около сотни изнасилований и тысячи три краж. И вовсе не складывалось впечатления, что в скором времени все наладится. Большинство старожилов уехало — кто в коммуны или на фермы в округе Марин, кто в предгорья к востоку от города. Большинство старых магазинов и организаций закрылись — не было больше ни «Оракль», ни «Психоделического магазина». После Лета Любви выжила лишь «Свободная бесплатная медицинская клиника Хэйта», которая помогала все возрастающему числу наркоманов.

В людях копился гнев. В феврале один турист задавил здесь собаку, и весь Хэйт просто бурлил. Хотя это не шло ни в какое сравнение с июльскими беспорядками, когда молодежь выворачивала камни из тротуара и швырялась с крыш «коктейлем Мо-лотова». Конечно, Хэйт в этом смысле не был уникален: 1968 год во всем мире был высшей точкой подъема демократического движения — особенно это проявилось на Демократическом национальном партийном съезде в Чикаго, когда напряженное противостояние полиции и молодежи длилось пятеро суток.

Шестидесятые заканчивались ненавистью вместо любви.

Но Тима, казалось, это абсолютно не беспокоило. «Это — мой мир, — говорил он Слэку, водя его по тому, что осталось от Хэйта. — Мой спектакль. Я создал его, а он — меня». И этот процесс, этот симбиоз еще не был закончен. Рождество 1968 года Тим вместе с Ральфом Мецнером провели на заброшенном ранчо Братства вечной любви, и Мецнера очень огорчили перемены, произошедшие со старым другом.

Мне было печально видеть Тима, которого я всегда глубоко любил как друга, таким чужим и мрачным. То он заявлял, что «белый свет Будды — на самом деле лишь выстрел из винтовки революционера». То случайно обронил фразу, что надо бы «ликвидировать полицейских свиней», или начинал защищать кокаин или героин только потому, что они помогают достичь определенных «состояний сознания». И меня приводили в отчаяние все более хаотичные, бессмысленные и бессвязные писания, которые выходили из-под его пера и публиковались под его именем.

Тим приглашал Мецнера отправиться с ним в Лагуна-Бич, но Ральф себя плохо чувствовал и отказался. И — к счастью. В Лагуна-Бич автомобиль Тима остановила полиция и обнаружила у него в багажнике чуть меньше килограмма марихуаны.

Это добавило новых проблем к той игре в прятки, в которую Лири играл с судебными властями. В 1969 году апелляция на приговор техасского суда наконец была рассмотрена в Верховном Суде. И 20 мая Верховный Суд оправдал его на том основании, что закон о налоге на марихуану был не вполне проработанным и несколько запутанным: вы же не можете публично и официально заплатить налог с вещества, которое признано нелегальным. И хотя в Техасе немедленно объявили, что будут слушать дело Лири в суде по другим статьям, решение Верховного Суда наполнило Лири надеждой. На следующий день он объявил, что будет баллотироваться на пост губернатора Калифорнии в качестве кандидата от новой партии «УСЕРДИЕ», что было аббревиатурой Свободной Инициативы, Награды, Достоинства и Порядка. Кроме всего прочего, в программе этой партии значилась борьба за легальную продажу марихуаны в государственных магазинах (когда его спросили, а как с некурящими, Лири ответил, что они могут покупать печенье с гашишем). Но самой радикальной его идеей было сделать это правительственной философией. Лири лелеял поистине платоновские замыслы: он собирался поделиться браздами губернаторства с Рональдом Рейганом, представлявшим республиканцев, или с кандидатом от демократов Джессом Анрой. Они будут заниматься всякими занудными делами вроде улаживания формальностей с судьями, а сам Тим с Розмари будут жить в типи на лужайке перед особняком губернатора в качестве правителей-философов.

На предвыборных плакатах байронического вида Тим вглядывался в глубины космоса, а под ним веселилась толпа кайфующих людей.

Это было его последним общественным делом. В январе 1970 года техасский суд вновь приговорил его к десяти годам тюрьмы. Лири мгновенно подал апелляцию. Однако через несколько недель, 21 марта, его арестовали в Лагуна-Бич с грузом марихуаны. Назвав его «коварным и опасным человеком» и «жаждущим удовольствий невменяемым проповедником наркотиков», верховный судья Байрон Макмиллан отказался выпустить его на поруки. Если он хочет подать апелляцию — пусть делает это уже из-за решетки. 23 июля Верховный Суд Калифорнии отказал ему в поручительстве без каких-либо комментариев 18 августа его препроводили в тюрьму предварительного заключения в Сан-Луис-Обиспо, на полпути между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом. Он выглядел ужасно.

Если добавить приговор техасского суда, то в общей сложности ему грозило двадцать лет тюрьмы. И это не считая надвигающегося суда по одиннадцати обвинениям округа Дачес, основанным на информации, полученной в ходе нескольких полицейских налетов на Большой дом в конце 1967 года.

Психоделическое движение зашло в тупик. Наркотики были все еще доступны, даже больше, чем раньше, однако мало кто использовал их для того, чтобы вырваться за пределы сознания. Для молодежи путешествие в Иной Мир стало чем-то вроде прогулки в Диснейленд: много ужастиков и веселья, но мудрости они не извлекали из этого никакой, да и не видели в этом особого смысла, относясь к этому несерьезно.

Кизи, Оусли, IFIF, Кислотные тесты, Касталия, Фестиваль путешествий, Гарвардская программа по изучению псилоцибина, Встреча племен — все это быстро забывалось, словно нечто, произошедшее со старшими братьями или дядями, или словно это было не с ними, словно они просто читали об этом в книжке или журнале. Все это уже не казалось им реальным. Неужели кто-то действительно думал что дядя Сэм сможет стать Буддой? Говорить о прекрасных временах всегда больно, потому что вслед за ними обычно наступали времена тяжелые. Позади остаются и быстро забываются множество людей. Просто перегоревших или засаженных в тюрьму. Тех, кто все еще пытается что-то сделать или безвозвратно потерянных, как Нил Кэссиди, погибший на железнодорожных путях рядом с мексиканским городком Сан-Мигуэль-Альенде. Или как Джек Керуак, умерший от кровоизлияния в мозг. Как Джон Григгс, вожак Братства вечной любви, которого убила доза поддельного некачественного псилоцибина. Или Шарон Тэйт, которую погубила общая атмосфера растущей злобы в Хэйте. Люди гибли незаметно, но игнорировать это было нельзя

Игра почти подошла к концу. Ночью 12 сентября 1970 года Тим Лири, предварительно выкрасив свои фирменные теннисные туфли в черный цвет, выбрался на крышу тюремного блока номер 324. Там проходил телефонный кабель, который сверху нависал над заграждением в три с половиной метра. А снаружи за оградой его должны ждать автомобиль и 25 тысяч долларов — помощь от Братства вечной любви. За рулем машины (если она там действительно была) сидел член «Тайного шторма», который был боевиком ныне покойного ДСС — Движения за свободу слова.

Все, что Лири надо было сделать, — держась за кабель, выбраться на свободу. Но на трети пути мускулы начали сдавать, и он почувствовал, что сейчас упадет.

Неужели они все-таки поймают меня, как енота? А я только бросил курить. И больше не могу выносить вида этих решеток. Сорок девять лет и 325 дней готовился я к этому суровому испытанию. И страха нет — только невыносимая беспомощность. Такой бесславный конец — меня подстрелят, словно ленивца на ветке…

Но затем он вновь почувствовал резкий прилив сил и энергии. Он должен сделать это. И никто его не застрелит. А автомобиль дождется его. И Розмари. А потом — свобода! И он снова двинулся навстречу ветру.

Словно дикий гусь.