«Военный совет» собрался в половине седьмого.

— Что нового? — Донахью повесил пиджак на спинку стула и оглядел комнату.

— Со времени нашей последней встречи никто больше не выдвигал своей кандидатуры, так что сейчас в соревновании участвуют пятеро. — Пирсон открыл дискуссию. — Двое из них уже зашатались, в основном из-за нехватки денег, и наверняка скоро выйдут из игры. Трое других протянут по меньшей мере до осени. — Он назвал имена и перечислил прочие подробности, хотя все это было прекрасно известно находившимся в кабинете. — Сейчас предполагается, что на первичных выборах следующей весной будут состязаться четверо кандидатов.

Он поглядел на Донахью. А если ты примешь участие, то пятеро.

— Фавориты те же, что прежде? — Донахью как бы не заметил его взгляда.

— Да.

— Что на них есть?

Что-нибудь, могущее разрушить их честолюбивые планы? Какие-нибудь финансовые скандалы или неуплаченные налоги, какие-нибудь актрисы, готовые утверждать, что явились причиной супружеской измены?

— Пока ничего.

— А у них на меня?

— Пытаемся выяснить.

Уж соперники-то что-нибудь да найдут.

— Что по твоей части? — Он повернулся к пресс-секретарю.

— С момента нашей последней встречи опубликованы итоги трех газетных опросов. По двум из них вы показали хороший результат, особенно если учесть, что ваша кандидатура еще не выдвинута, а в третьем заняли первое место.

— Звучит неплохо. — Донахью подошел к холодильнику и достал всем еще по банке пива. — Что известно насчет команд соперников и их главных финансистов?

— Люди с деньгами пока молчат. Ключевые финансисты еще ни с кем не подписывали договоров и сделают это лишь тогда, когда ситуация более или менее прояснится.

— Однако… — Донахью посмотрел на одного из двоих присутствующих на «военном совете» юристов.

— Вчера мне позвонил приятель, с которым мы учились в Пенсильванском университете; предложил как-нибудь вместе позавтракать.

— Ну?

— Он работает на Лаваля.

Лаваль был одним из верных сторонников их партии, одним из немногих промышленников, которые не финансировали сразу обе стороны. Лаваль был нужен всем. Ни один юрист, работающий на Лаваля, не станет звонить человеку из команды сенатора, являющегося потенциальным кандидатом в президенты, только потому, что учился с ним в одном университете. Даже если этот университет, как Пенсильванский, входит в «Лигу плюща».

— Когда ты с ним увидишься?

— В следующую пятницу.

— Подыщи какое-нибудь тихое место.

— Уже сделано.

Они перешли к очередному пункту.

— О’Грейди.

Когда сенатора Джона О’Грейди избирали главой партии, Донахью был одним из тех, кто его поддерживал. О’Грейди не станет на его стороне открыто, но сыграет важную роль в закулисных переговорах, которые придется затеять, если Донахью хочет победить.

— Кто его видел? Кто может наладить с ним связь?

Потому что он мне должен, и я не собираюсь дать ему забыть об этом.

— Да кто угодно.

— А он на контакт не выходил?

— Пока нет.

Лучи вечернего солнца заливали внутренний дворик Рассел-билдинг.

— Как насчет Памелы Харриман? — Это был голос одного из юристов. — Кого она приглашает на обед?

Харриман давно была «делательницей королей» для Демократической партии. Дочь британского графа, она выходила замуж трижды, последний раз — за государственного деятеля Эверелла Харримана. После этой женитьбы она приняла американское гражданство, а после смерти мужа унаследовала 150 миллионов долларов. Приглашение к ней на обед в Джорджтаун считалось показателем успеха, как в настоящем, так и в будущем. Ходили слухи, что если на очередных выборах победит демократ, то она станет послом в одном из престижных мест, возможно, в Париже.

— Никого из тех, кто мог бы внушить нам опасение.

Такие вещи Пирсон проверял по привычке. Разумеется, Донахью был постоянным гостем Памелы; его приглашали даже до того, как он стал сенатором. Бостонская мафия, шутил он сам.

— Что еще?

— Уик-энд в Эйнджел-Файр. — Это сказала пресс-секретарь. В Эйнджел-Файр, Нью-Мексико, находился Мемориал ветеранов Вьетнамской войны; Донахью бывал там и прежде, напомнила она собравшимся, но без жены. — Джек и Кэт вылетают в Альбукерке в пятницу после полудня, ранним вечером встречаются с губернатором и партийными деятелями штата, потом летят частным самолетом в холмы. Служба состоится следующим утром, и ваше выступление не планируется — разве что сами захотите что-нибудь сказать.

— Не планируется? — Это был тот же юрист. — А сколько там соберется народу?

— Много. В основном, конечно, ветераны и их семьи.

— Пресса, телевидение?

— Местное наверняка; выйдет и на общее, если там будет что-нибудь интересное.

— И Джек не собирается выступать?

— Нет.

— Но почему? — Ведь если Донахью не станет произносить речь, его могут не показать по телевидению, а реклама такого сорта позарез нужна каждому кандидату.

— Любая речь Джека воспримется как предвыборная. И мы оба сошлись на том, что если Джек выйдет на трибуну с речью, это будет неуместно, поскольку данное мероприятие посвящено памяти погибших.

Конечно, все это прекрасно и благородно, подумал юрист, но Джек ведь не девочка — Джек искушенный политик, собирающийся бороться за Белый дом.

— Организаторы службы в Эйнджел-Файр оценили это, — продолжала пресс-секретарь. — Они согласились и с тем, что Джеку не следует игнорировать рекламные возможности, которые предоставляет ему их мероприятие. То, что мы получим на этом уик-энде, стоит сотни речей.

— И что же мы получим?

— Фотографии.

Ну-ну — юрист пожал плечами. Надеюсь, вы знаете, что делаете.

— Джек и Кэт летят в Альбукерке, а потом, тем же вечером, в Эйнджел-Файр? — спросил он.

— Да.

— И где они там остановятся?

Потому что сенатор Соединенных Штатов, тем более потенциальный кандидат в президенты, не может избежать торжественного приема, пожатия десятков рук и посещения специальных сборищ.

— Им подадут автофургон для отдыха.

— А еще? — Не станет же человек, подобный Джеку Донахью, ночевать в фургоне.

— Больше ничего. Этого вполне достаточно.

Совещание закончилось; Донахью немедленно поспешил на очередную встречу. Пирсон убрал со стола бумаги и тоже ушел. Эви уже ждала его в «Ястребе и голубке». Когда они вышли, на улице было тепло; купол Капитолия горел в последних закатных лучах.

— Как дела?

— Нормально, — ответил ей Пирсон. — Джек показал хорошие результаты по двум пробным опросам. Один из юристов Лаваля на днях позвонил парню из нашей команды, с которым вместе учился в университете.

— Лаваль — это большие деньги.

— Знаю.

Они повернули на 6-ю улицу.

— Итак, первый из финансовых воротил — за Джека.

— Все не так определенно. Пока это только встреча двух старых товарищей.

Хотя Лаваль не из тех, кто станет просто так прощупывать почву.

Они замедлили шаг — чуть-чуть, почти незаметно.

— Что-нибудь не так, Эд?

Не знаю. — Это не было сказано; Пирсон лишь слегка сгорбился и засунул руки в карманы.

— Джек — отличный сенатор, и он был бы отличным президентом. Не потому, что я на него работаю, и не потому, что мы шли вверх вместе с тех самых пор, как он стал сенатором. — Он остановился и взглянул на нее. — Он всегда мечтал о главном, планировал это. — Эви знала, что это была их общая мечта, общая надежда Пирсон смотрел в небо — кулаки сжаты, мускулы лица напряжены. Потом вдруг расслабился. Впрочем, не то чтобы расслабился — в нем лишь почувствовалось новое спокойствие, почти подавленность. — Но иногда я задаю себе вопрос. Не о том, хочет ли этого Джек, потому что он хочет. Но иногда я спрашиваю себя, пойдет ли он на это.

— Но почему нет? Что ему мешает?

Они пошли дальше.

— Не знаю.

* * *

«Шевроле» забрал Бретлоу в половине шестого.

ЗДО снова пришел рано, все заметили это; покупает кофе вместе со всеми, рукава рубашки закатаны, пиджак висит на руке, пластиковая чашка и блюдце пристроены на портфеле. ЗДО не задирает носа, а спокойно шутит с тем, кто стоит перед ним. Все это выглядело не просто новой привычкой; это было чем-то вроде ритуала, клятвы. ЗДО говорил им, что он ищет ублюдков, взорвавших шефа Боннского отделения.

Они нужны мне, Мигт.

Слова Бретлоу, адресованные Крэнлоу в Бонне, стали известны людям, они передавались из уст в уста в кабинетах и кафетериях Лэнгли, их шептали друг другу в гастрономе Маклина, где встречались старые соратники.

Оборви им яйца.

Не в буквальном смысле, разумеется.

Хотя…

Ближний Восток в начале восьмидесятых; граждане США в постоянном страхе — того и гляди убьют или, что более вероятно, похитят или возьмут в заложники. Так почему русские выходят сухими из воды, спрашивали себя все; почему, в то время как служащие Управления ходят по тонкой ниточке, Советы не страдают от тех же проблем? А потом на волю просочилась такая история: однажды сотрудник КГБ был похищен, но на следующий день предполагаемые виновники исчезли, а когда их нашли, еще через день, их гениталии оказались у них во рту. Наутро сотрудника КГБ вернули — ни выкупа, ни долгих переговоров — и после этого никого из советских подданных больше не трогали. Стало известно даже имя офицера, санкционировавшего наказание. Маленко.

— Доллар двадцать, мистер Бретлоу.

— Спасибо, Мак.

Неся на портфеле кофе и булочку, он поднялся на восьмой этаж.

Обычные брифинги до одиннадцати — он положил портфель, повесил пиджак, открыл кофе и просмотрел расписание. Специальный брифинг с Крэнлоу, который прилетает из Бонна, в одиннадцать пятнадцать, ленч с ДЦР и приглашенными сановниками в двенадцать, похороны Зева Бартольски в три. Потом — отправление в аэропорт «Эндрюс» и ночной полет в Берлин — якобы на местное совещание, однако на самом деле ради встречи с Маленко, которая готовится в полнейшей тайне.

Булочка была свежей и напомнила ему о завтраках с детьми в прежние времена. Он откусил немного, включил компьютер, проглядел свою электронную почту, потом загрузил «Прокомм-плюс» и набрал код информационной сводки «Зевс».

Если с Бенини возникла проблема, лучше заняться ею сейчас, а не ждать очередных сообщений от Майерскофа. А если так, значит, лучше задействовать Хендрикса сразу — потом, если Майерскоф сообщит, что Бенини нашелся, можно будет снова вернуть все на свои места. Ящики внутри ящиков: он использует Хендрикса, но предпочитает не вникать в детали его работы, тогда как сам Хендрикс не знает, кто нанимает его и кто контролирует.

Он набрал свой пароль, проник в электронную почту «Зевса» и оставил там сообщение для Хендрикса. Ничего явного и даже зашифрованного — просто просьба оставить номер и время, когда можно будет выйти на связь. Но чтобы прочесть это сообщение, нужны были код и пароль, которые знал только Хендрикс.

В старые времена это было бы письмо в условленном месте или телефонный звонок по незарегистрированному номеру. Сегодня это было послание по одному из электронных информационных каналов, ежегодно вводимых в эксплуатацию мириадами мелких компаний; только в Вашингтоне их было около трехсот. Хендриксу даже не надо быть дома, чтобы получить его; он может использовать компьютер в любом уголке земли, подключить модем и войти в систему. А прочтя сообщение, Хендрикс сотрет его и оставит ответ — на вид тоже вполне невинный, — содержащий номер, по которому с ним можно связаться. Скорее всего, это будет номер телефона-автомата, позволяющего отвечать на внешние звонки и находящегося или на железнодорожной станции, или в фойе какого-нибудь отеля. Плюс время, назначенное для связи.

В старые времена были бы нужны дополнительные заслоны — люди между Бретлоу и Хендриксом, чтобы избежать прямого контакта и предохранить ЗДО от ответственности, если случится что-нибудь непредвиденное. Но электронная почта обеспечивала необходимую развязку.

Ящики внутри ящиков.

Бретлоу вышел из программы и отхлебнул еще горячего кофе.

Разговор Майерскофа с Бекки Лансбридж состоялся в девять. Это была одна из рутинных бесед, какие он проводил с каждым своим сотрудником. Она прекрасно выглядит, подумал он, сегодня она выглядит просто потрясающе. Когда она вышла, он во второй раз за сегодняшний день позвонил в Милан, затем переключил свое внимание на собранные ею отчеты различных лиц, чье положение в оборонной промышленности округа Колумбия или политических учреждениях на Холме могло обеспечить доступ к материалам, могущим представить интерес для Управления. Конечно, никто из авторов ответов не имел понятия, для кого он пишет, а все сотрудники ЦРУ, входящие с ними в контакт, действовали совершенно раздельно и знали имена и должности только своих подопечных.

Сегодня эти документы занимали пятнадцать страниц. В трех отчетах не было ничего любопытного, в двух описывались новые свидетельства, которые вот-вот будут представлены конгрессменам, ведущим отдельные правительственные расследования, а еще два содержали сведения о расследованиях такого же рода, но еще не начатых.

В четверть двенадцатого он попросил, чтобы его принял ЗДО.

— Где Крэнлоу? — спросил Бретлоу у Мэгги Дубовски.

— Только что сообщили. Его рейс задерживается, и он будет здесь не раньше двух.

— Тогда скажи Майерскофу, что я приму его через десять минут.

Шесть минут спустя ему передали, что Майерскоф ждет. Такой уж он, Майерскоф, едва не рассмеялся Бретлоу: все торопится, и чем дальше, тем больше. Однажды он появится на очередном совещании раньше, чем уйдет с предыдущего.

— Бенини все еще нет. Его секретари не говорят ничего внятного о его местонахождении, а номера для экстренной связи молчат.

Все это важно, подумал Бретлоу, но Майерскоф попросил о приеме не ради этого.

— Пока никаких предположений о том, что могло с ним случиться? — спросил он.

— Нет.

— Со счетами все в порядке?

— Да.

— В таком случае, будем надеяться, что ничего плохого не произойдет и все образуется. Что еще?

— Больше ничего.

Майерскоф передумал. Майерскоф пришел сюда, чтобы сказать ему о двух вещах. Во-первых, о деле Бенини, а во-вторых — о чем-то, что потом решил оставить в секрете — возможно, ради того, чтобы еще раз все проверить. Значит, это не так важно, чтобы Майерскоф рискнул высунуться, потому что, если дело сверхважное, Майерскоф не может умолчать о нем — хотя бы ради того, чтобы прикрыть собственную задницу.

— Спасибо за информацию.

Он правильно сделал, что не сказал Бретлоу, пытался убедить себя Маейрскоф. То, что один из сенатских подкомитетов — Подкомитет по банковскому делу — собирается начать расследование об отмывании грязных денег, вовсе не значит, что окажутся затронутыми какие-либо из тайных операций ЦРУ. Отсюда еще слишком далеко до их Управления, слишком далеко до того, чтобы беспокоить Бретлоу, даже если вспомнить, что одним из банков, привлекших внимание Сената, был Первый коммерческий в Санта-Фе. Впрочем, он присмотрит за этим, проследит, что удастся разнюхать тому, кто затевает расследование, — кажется, его фамилия Митчелл.

Через тридцать пять минут после встречи с Майерскофом Бретлоу вышел из кабинета и направился к отдельной столовой для ДЦР. К шефу уже прибыли гости: кто-то из Белого дома, с полдюжины конгрессменов, председатели ключевых комитетов, с которыми ДЦР хотел перемолвиться словом и которые сочли нужным набрать политические очки, появившись на похоронах Зева Бартольски. Плюс несколько сукиных сынов, которые донимали его расспросами на Холме. Он нацепил на лицо свою гарвардскую улыбку, шагнул в комнату и заставил себя вступить в светский разговор.

Если бы только кто-нибудь из присутствующих знал, поймал он себя на мысли; если бы они только знали о тех «черных» счетах и проектах, которые они финансируют. И все-таки где-то там, снаружи, были мужчины и женщины — смелые мужчины и женщины, — рискующие всем ради того, во что они верили. Кто-то из них умрет, как умер Зев Бартольски. И тем не менее, стоит этим сенатским ублюдкам в безупречных костюмах хотя бы заподозрить, чем он занимается, как они с наслаждением оборвут ему яйца.

Он улыбнулся им и мысленно задал себе вопрос.

Как далеко он зайдет, чтобы защитить тех мужчин и женщин, своих полевых агентов.

Больше того.

Как далеко он позволит себе зайти, кем и чем сможет пожертвовать, чтобы защитить то, во что он верит.

Один из помощников ДЦР в дальнем конце комнаты махнул рукой, подзывая его к телефону. Он пересек комнату и взял трубку.

— Да.

— Это Мэгги. Крэнлоу только что прилетел. Покупает сандвич.

— Скажи ему, что я спускаюсь.

Пятью минутами позже шеф Боннского отделения уже сидел в его кабинете, с сандвичем на пластиковой тарелке. То же самое сделал бы и я, подумал Бретлоу.

— Пива? — предложил Бретлоу.

— Если холодное.

Бретлоу открыл холодильник и вынул две бутылки «будвара».

Как же, слыхали, подумал Крэнлоу, — слыхали, что ЗДО регулярно обновлял свой запас чешского пива еще до падения Берлинской стены.

— Рассказывай, — Бретлоу снял с бутылки крышку и устроился за столом.

— Как вам известно, Зева убили с помощью плоской бомбы. За последние несколько месяцев такие бомбы использовались в Европе неоднократно. Немцы до сих пор пытаются найти связи, но у нас уже есть список группировок, первые три из которых выглядят наиболее подозрительно.

— А именно?

— Это «Боевой полумесяц», «3-е октября» и «Революционное движение мученика Махмуда».

Все с Ближнего Востока — этого Бретлоу и ожидал. Первое название носило общий характер, второе появилось в память о дате последнего инцидента, виновниками которого были члены группы, а третье возникло после того, как один из террористов был арестован и якобы замучен до смерти в одном из ближневосточных государств, пользующихся поддержкой Запада. Возможно, все группировки финансировались из Москвы, по крайней мере, до недавнего прошлого; изготовитель бомбы тоже мог оказаться московским выучеником. Старые друзья — новые враги, подумал Бретлоу, а старые враги — новые друзья. Один Бог знает, кто будет на чьей стороне лет этак через пять.

— Есть надежда, что они еще в Европе?

— Это возможно.

— Попытайся выяснить.

Он закончил беседу, откинулся на спинку стула, подумал, стоит ли возвращаться на официальный ленч, и вместо этого попросил Мэгти принести пару сандвичей. Два часа спустя он прощался с Зевом Бартольски.

Гроб был накрыт звездно-полосатым флагом, звучание гимна было тихим и неотступным. Боевой гимн Республики. Холодная война закончилась, враг стал другим, но враг не исчез. Сегодня, на кладбище, Бретлоу был уверен в этом как никогда.

Сейчас неподходящая пора для похорон такого, как Зев, внезапно подумал он; шпионов надо хоронить зимой, когда земля тверда, стынущие на ветру лица провожающих укутаны шарфами, а их дыхание паром повисает в воздухе. Сейчас же вместо этого жарило солнце, и по спине Бретлоу стекал пот.

Прозвучала последняя нота гимна; замерли в тишине его последние слова.

Политики стояли впереди, чтобы телевизионщики могли без труда заснять их. По крайней мере, у Джека Донахью хватило такта не прийти, подумал он.

Марта Бартольски вышла вперед и бросила на гроб первую пригоршню земли; сухая почва застучала по крышке, как гравий. Младший сын рядом с нею отдал прощальный салют. Бретлоу помнил фотографию другого сына, салютующего своему отцу. Юного Кеннеди, который прощался с президентом. Вдова Зева повернулась и неверным шагом пошла к ожидающей ее машине. Телевизионные бригады стали сворачиваться, политики тоже уходили; один-двое из них задержались, чтобы дать интервью. Бретлоу отошел от могилы и тронул Марту за руку.

— Не уходи пока.

Она кивнула, не понимая, и вцепилась в руку старшего сына.

— Журналисты и политики ушли. — Бретлоу внезапно охватил гнев. — Мы позаботимся, чтобы они не вернулись.

Фургончики корреспондентов и легковые машины политиков, пятляя, пробирались к воротам и исчезали в направлении Вашингтона. Кладбище опустело; остались лишь вдова с двумя сыновьями и самые близкие коллеги и друзья. Бретлоу у изголовья могилы, Марта справа от него, два сына — слева.

— Гордитесь своим отцом, — сказал он им. — Гордитесь тем, что сейчас увидите.

С тех пор как уехала последняя машина, прошло пять минут. Он глянул на часы, ожидая. Вскоре на кладбище появилась вторая колонна автомобилей.

Из них вышли мужчины и женщины; они заняли места вокруг зияющей ямы. Здесь не было ни директора ЦРУ, ни политических деятелей, ни других людей, чьи имена и лица были бы хорошо известны широкой публике. Только специалисты, с которыми Бартольски работал как администратор, и агенты, с которыми он работал на выездах. Кое-кто из них трудился в Аэнгли, остальные прилетели сегодня.

Затем началась церемония прощания. Каждый из приехавших нагибался за горстью земли и бросал ее на гроб; одни на секунду останавливались у могилы, другие даже улыбались, вспоминая что-то и кивая головами, когда перед их мысленным взором оживали действия Зева Бартольски в каком-нибудь Богом забытом уголке мира, а потом жали руку вдове и сыновьям.

Вот мимо могилы продефилировал последний, и Марта Бартольски вновь подошла к ней, чтобы окончательно попрощаться с мужем. Когда она догнала Бретлоу, в глазах у нее стояли готовые хлынуть слезы.

— Спасибо тебе. — Она попыталась улыбнуться, но не смогла. — Присоединишься к нам позже?

Сегодня вечером, согласно славянской традиции — ведь Зев был родом из Польши, — должны были состояться поминки.

— Прости, но я уезжаю.

Она посмотрела на него, грустно и с упреком, но затем выражение ее лица изменилось. Ты преследуешь убийц Зева, правда?.. Этот вопрос был у нее в глазах, на лице… Вот почему ты не можешь прийти сегодня.

Что ж, об этом можешь не спрашивать… Бретлоу взял ее под руку и повел к машине.

* * *

Список служащих Первого коммерческого банка Санта-Фе за последние четыре года, составленный Службой внутренних доходов, занимал двадцать семь листов компьютерной распечатки. Митчелл начал изучать его в восемь утра; к одиннадцати он составил список тех, кто покинул банк в прошлом году, к ленчу — тех, кто ушел в прошлом или позапрошлом, а часам к четырем пополудни — тех, кто ушел за последние три года.

Дело с Тампой было закрыто. Тампа была хорошим примером борьбы с наркобизнесом, но у него не было доступа в систему отмывания наркодельцами их грязных денег. С Детройтом еще могло что-то выгореть: пара осведомленных лиц была готова к разговору, хотя эти люди занимали в соответствующей организации довольно низкие посты и потому вряд ли знали в подробностях, что происходит.

Он разложил списки бывших служащих Первого коммерческого на столе и сравнил с ними собственные расчеты. Его заинтересовали четверо: двое из них получали чуть больше среднего, один — значительно больше и еще один — почти по максимуму.

Имя латиноамериканское, фамилия — шотландская, подумал он; но в Нью-Мексико смешались все национальности. Так кто же он, Карлос Менгис? Чем он занимался в Первом коммерческом и почему покинул его?

Было уже пять, в Санта-Фе — три пополудни. Он проверил по компьютеру номер и набрал его, попытался представить себе этот банк внутри и снаружи, место, где сидит телефонистка. Все это помогало.

— Привет. Карлоса Менгиса, пожалуйста.

Не «здравствуйте» и не «добрый день». А «привет» чтобы звучало неофициально.

И не «мистера Менгиса», а «Карлоса Менгиса». Как будто он хорошо его знает.

— Извините, но мистер Менгис ушел от нас года два назад.

— Да ну? — Надо же, как летит время. Мы ведь вроде совсем недавно виделись. Это было в его тоне, в его удивлении.

— Хотите поговорить с мистером Ричардсом? — То есть с тем, кто заменил Менгиса.

— Ага. — Он подождал, пока его соединят.

— Кабинет мистера Ричардса. Чем могу помочь?

— Ричардса? — Простите, чей это кабинет? В его голосе звучало сомнение, словно он подозревал, что его неправильно соединили.

— Да, Бака Ричардса.

— Извините, по-моему, я не туда попал. Как это — мистер Ричардс?

— ВП по ИС.

Ничего себе, подумал Митчелл.

— Простите. Я действительно не туда попал.

ВП. Вице-президент.

По ИС. По информационным системам. То есть заведующий компьютерной сетью банка.

— Спасибо за помощь.

Он заглянул в телефонный справочник Санта-Фе и убедился, что Карлос Менгис по-прежнему значится там. Было полшестого. А ведь не забыл — он едва не рассмеялся вслух. Набрал другой номер и стал ждать ответа.

— Привет, Мэтти. Это Митч. Поговорю с тобой через минуту, а сначала давай нашу маленькую леди.

Они были очень рады, когда родилась Белинда — она получила свое имя в честь бабушки по материнской линии. Правда, потом их брак затрещал по швам, и они с Мэтти решили развестись. Сразу после этого было плохо, потом — лучше и лучше, так что когда Мэтти написала ему, что появился другой, он искренне пожелал им счастья.

Он услышал, как трубка перешла в другие руки.

— Привет, папа. Спасибо за подарок.

— Привет, крошка. С днем рождения.

На следующее утром, первым же рейсом, он вылетел в Альбукерке. Выпил кофе в аэропорту, потом взял напрокат автомобиль, за пятьдесят минут доехал до Санта-Фе, снял номер в гостинице «Туристическая» — на случай, если придется заночевать, — и купил карту города.

Менгис жил в одном из окраинных районов, протянувшихся в горы. Митчелл принял душ, переменил рубашку и, миновав главную площадь, выехал по дороге к сосновым рощам, виднеющимся вдали на горных склонах.

Другой на его месте сначала позвонил бы, чтобы убедиться, что Менгис дома. Но это было бы ошибкой. Митчелл знал, что важен первый контакт, первое впечатление. У Менгиса от него и у него от Менгиса. Если Менгис — тот, кто ему нужен. Люди начинали говорить по разным причинам: месть или чувство вины, алчность или статус неприкосновенности. Иногда была не одна причина, а несколько. Иногда люди не начинали говорить вообще.

Он съехал с дороги, в очередной раз сверившись с картой. Дом был двухэтажный, в мексиканском стиле, сад — большой и хорошо ухоженный, а рядом с крылечком стоял «линкольн». Он остановил машину и прошел по саду, пересек патио. Дверь была сделана на испанский манер, справа от нее висел шнурок звонка. Он потянул его и отступил назад, услыхав внутри слабое шарканье и тихий скрип отворяемой двери.

Открывший ему человек был немолод — не младше сорока пяти, а то и за пятьдесят, — но выглядел явно старше своих лет. Волосы у него поредели, глаза запали, а плечи начинали сутулиться. Господи, подумал Митчелл, да краше в гроб кладут.

— Вы Карлос Менгис?

— Да.

— Доброе утро. Мое имя Митчелл. Я веду особое расследование для Подкомитета по банковскому делу для Сената Соединенных Штатов.

Он показал Менгису свое удостоверение.

— Пожалуй, вам лучше войти.

Он ждал меня, внезапно подумал Митчелл, — меня или кого-нибудь вроде меня. А теперь, когда я пришел, он словно почувствовал облегчение.

— Спасибо.

Он шагнул за порог, в прохладу дома. Бывает, что годами ничего не находишь, а потом тебе вдруг улыбается удача.

* * *

Заходящее солнце ярко сияло слева от них, летящих на север; по обе стороны до самого горизонта простиралась пустыня, а впереди вырастали покрытые соснами отроги кряжей Сангре-де-Кристо-и-Иемес.

Кэт Донахью знала историю Союза американских ветеранов, мемориала в Эйнджел-Файр, хотя никогда не была там… Как этот мемориал был заложен человеком, чей сын погиб во Вьетнаме.

Она знала, как Эйнджел-Файр получил свое название. Как, задолго до появления белых, здесь случился ужасный пожар, и местные индейцы принялись молить о помощи Ангела Дождя; как в ту же ночь Ангел Дождя внял их молитвам и потушил огонь. И вторую легенду — как лучи солнца, отражающиеся от красной почвы здешних равнин, подожгли самое небо.

Слышала она и другую историю… Как однажды вечером отец убитого солдата нечаянно запер дверь часовни; и как, придя на следующее утро, он обнаружил там написанное мелом на куске фанеры послание: Зачем ты закрыл передо мной дверь, ведь я хотел войти?

Самолетик миновал горы и начал снижаться над длинной зеленой долиной, с обеих сторон окаймленной горами; на севере виднелось озеро, по самой долине бежало шоссе, а на склоне рядом с ним, на фоне ярко-алого заката, стояла высокая округлая часовня с двумя похожими на крылья приделами.

Пикап уже ждал; они с Джеком забрались туда, и их отвезли к мемориалу. Снаружи стены часовни были оштукатурены. Перед демонстрационными залами, на травянистом холме, где находился мемориал, стояли четыре флагштока с полощущимися на ветру флагами: звездно-полосатым, флагом штата Нью-Мексико, флагом того штата, чьих погибших на войне уроженцев поминали в этом месяце, и черно-белым флагом пропавших без вести, чьи семьи и сейчас надеялись на то, что они еще живы.

Позади комплекса, вплоть до самых деревьев у подножия холма, тянулся лагерь: пикапы, жилые автофургоны и другие автомобили; палатки и самодельные навесы, а то и просто спальные мешки под открытым небом. Сотни людей, подумала она, даже больше, чем сотни: наверное, здесь их было две или три тысячи. День угасал, собирались сумерки; кое-где уже варили на кострах ужин.

Они вылезли из своего пикапа и направились к демонстрационному залу и конторе, пожимая руки здешним служащим, потом вступили в часовню.

Интерьер ее был прост: окно с витражом впереди; обычный деревянный крест с парой пехотных ботинок в дальнем конце; перед ним полдюжины скамей, а на задней стене — фотографии и краткие сведения о погибших, которых поминали в этом месяце.

— Оставь меня на минутку, Джек.

Он отошел, а она постояла одна, глядя на крест и пару ботинок, потом на витраж и фотографии молодых ребят — мальчишек — на задней стене, потом снова на крест и пару пехотных ботинок под ним. Никто не мешал ей. Я горжусь тобой, Джек, едва не сказала она: горжусь тем, что ты поддерживал строительство этого мемориала, даже когда оно не имело официального одобрения, даже когда это могло стоить тебе голосов. Она пошарила в кармане, достала оттуда чистый белый платок и, опустившись на колени, вытерла с ботинок под крестом пыль. Потом вышла из часовни, присоединилась к мужу и пошла с ним вверх по склону, к лагерю.

Сумерки сгущались. Она прошлась с ним по лагерю, села рядом с ним у одного из костров, стала есть то, что ел он, и слушать тех, кто к нему обращался. В основном это были мужчины, ветераны, — и многие из них, слишком многие, были инвалидами. Иногда они были с семьями — с женами, сыновьями или дочерьми.

— Рад видеть тебя снова, Джек.

Это был высокий негр со шрамом на лице; рукав его форменной куртки был перехвачен прищепкой на уровне локтя.

— Причер — моя жена Кэт. Кэт, это Причер.

Она хотела подать ему правую руку, потом спохватилась и крепко пожала его левую.

— Рада познакомиться, Пример.

— Я тоже, миссис Донахью.

— Кэт, — поправила она.

— Я тоже, Кэт.

Они оставили компанию, в которой сидели, и прошли с ним к его костру в верхней части лагеря, выпили с ним пива и закусили картошкой с бараньими ребрышками; мужчины говорили, а Кэт слушала. Был поздний вечер, небо очистилось и звезды сияли; вскоре подошли другие люди и увели с собой Донахью. Кэт побрела по лагерю одна, останавливаясь и отвечая на дружелюбные реплики, слушая, присаживаясь к разным кострам и принимая предложенное пиво. И наконец оказалась у самого мемориала, стала слушать, как трепещут на ночном ветру поднятые флаги.

— Удивительное место.

Она обернулась и увидела человека по имени Причер. Вокруг них, во мраке, точно призраки, передвигались ветераны.

— Я как-то слыхала одно сравнение, — сказала она. — Про флаги на ветру. — Может быть, этим вечером, а может быть, и раньше. — Кто-то сказал, что звуки, которые они издают, похожи на шум вертолетного винта.

— Шум вертолетов, которые летят тебя спасать, ни с чем не спутаешь.

Она поглядела на него.

— Вы были там, да? Вы участвовали в том бою, за который Джека наградили Серебряным крестом?

— Да, я был там.

Так расскажи мне, словно прозвучал в тишине ее вопрос. Потому что Джек молчит, а мне нужно знать.

— Я был в разведотряде. — Причер посмотрел за долину, во тьму. — Это была обычная операция: ночью тебя забрасывают на место, там маскируешься, пару дней наблюдаешь, потом зовешь основные силы.

— Которые начинают бомбить и поливать все вокруг напалмом. — А тебя забирает вертолет.

В тыл, поняла она. Конечно, в тыл.

— Только на этот раз что-то вышло не так, — Причер рассмеялся. — Во Вьетнаме вечно все выходило не так, но тогда нам пришлось совсем туго. Нарвались на вьетнамцев из Национальной армии, и «шмелям» было никак до нас не добраться.

Шмелям… едва не спросила она. Потом поняла: вертолетам.

— В общем, нас прижали к берегу реки, вертолеты не могли сесть, а вьетнамцы наседали. Похоже было, что нам конец, но тут в дельту вошел катер — он палил из всех орудий, а его капитан орал в рупор, зовя за собой другие катера. Только никаких других катеров не было, и все же этот нас спас.

Долина перед ними была погружена во тьму — горели лишь несколько огней.

— Вот за это Джек и получил свой Серебряный крест, — Причер пожал плечами. — Мог бы получить и больше, если б не отказался, если бы не заявил, что его хотят наградить по политическим причинам и что все остальные проявили себя не хуже, чем он.

Ну вот ты и рассказал мне, подумала Кэт Донахью; рассказал, да не все. Джек тоже рассказывал; но и он никогда не рассказывал всего.

— Только за это? — спросила она.

— Да, по-моему, только за это.

Они оставили памятник и спустились вниз, к лагерю, нашли Джека и посидели с ним немного; потом Причер ушел к своей палатке у самых деревьев.

— Причер рассказывал мне о том, как ты заработал свой Серебряный крест. — Кэт придвинулась поближе к Донахью, взяла у него банку с пивом и отпила глоток. Она не знала, как он отреагирует.

Донахью улыбнулся и обнял ее за плечи, глядя в костер.

— А говорил ли тебе Причер о том, как вел себя в тот день он сам? — вдруг спросил он.

— О чем ты?

Сейчас он расскажет мне, подумала она. После стольких лет он наконец расскажет мне, что же действительно произошло в тот день.

— Говорил он тебе, что получил Почетную медаль?

— Причер получил за этот бой Почетную медаль Конгресса?

Высочайшая награда за доблесть, какая только есть в стране.

— Да, — просто ответил Донахью.

Они отошли от костра и побрели среди групп других людей, мимо машин и палаток, в которых еще никто не спал.

— Он был в разведотряде, — начал рассказывать ей Донахью.

Заброс ночью, вспомнила она; потом пара дней на наблюдение и вызов основных сил.

— На второй день они угодили в долину, на другом краю которой оказался отряд вьетнамцев. Даже не отряд, а чуть ли не батальон. Разведчики побежали. Обычная тактика — ведь чтобы забрать людей, вертолетам нужны время и место, где развернуться.

Они остановились у одного костра и взяли предложенное пиво, потом пошли дальше; теперь Джек заговорил тише, и ей приходилось вслушиваться.

— Над ними кружил «С-130», поддерживающий радиосвязь, а наши самолеты сеяли вокруг смерть и разрушение, давая вертолетам возможность приблизиться, — это называлось «горячий вывоз». Вьетнамцы были метрах в ста, а то и в пятидесяти. Разведчики бежали, а вертолеты никак не могли пробиться.

Она придержала его за локоть, заставила остановиться, хотя он все смотрел в ночь.

— Потом первый вертолет умудрился сесть — но ближе к вьетнамцам, чем к нашим. Тогда один из разведчиков вернулся назад, дал экипажу вылезти, прикрывал их, пока они забирали своего раненого, хотя его самого ранили тоже. И помог им догнать остальных.

Причер, поняла она.

— Все еще бежали к деревьям впереди. Вертолетчики тащили своего раненого, разведчики их прикрывали. А вокруг рвались наши бомбы, и это помогло сесть второму вертолету.

Она не могла поверить в это, не могла даже представить себе эту картину.

— Разведчики все отстреливались, а один из них снова вернулся помогать экипажу. — Снова Причер, она догадалась. — Здоровые и легкораненые тащили тяжелораненых. С обеих сторон их прикрывали разведчики. Это была настоящая бойня.

Потом они добежали до деревьев, а дальше выскочили к реке. Больше бежать было некуда; сверху перестали бомбить, потому что не видели своих людей. Вертолетам мешала сесть густая листва — они даже не могли спустить веревки. Да и те бы не помогли: уж слишком много было раненых.

И тут в дельту вошел катер, вспомнила Кэт слова Причера. Он палил из всех орудий, а его капитан орал в рупор, зовя за собой другие катера. Только никаких других катеров не было, и все же этот их спас.

— Причер ушел последним. — Донахью по-прежнему смотрел во тьму, смотрел в бездну, которая называлась Вьетнам. — Прикрывал своих людей до конца, несмотря на собственные тяжелые раны, — отстреливался левой рукой, потому что правую ему раздробило. Иногда вьетнамцы оказывались чуть ли не в пяти метрах от него — одни вклинивались между ним и катером, а другие поливали его огнем. Он едва уцелел. — Донахью вернулся в настоящее, вернулся в Эйнджел-Файр. Поглядел на жену и улыбнулся ей. — Вот за что Причеру дали Почетную медаль.

Теперь ты знаешь…

Нет, подумала она; и все-таки никто из вас не сказал мне правды. Только ее часть. Да, это больше, чем я знала прежде. Однако всей правды я не знаю и теперь.

Они остановились у очередного костра и сели. Кто-то дал им одеяло. Они легли и укрылись. Был уже час ночи, а может быть, и два. Кэт приткнулась к Джеку и попыталась заснуть, но ее взор притягивали звезды. Было уже больше двух, почти три. Она вылезла из-под теплого одеяла и пошла по холму вверх, к костру на опушке. Причер не спал, он словно ждал ее в накинутом на плечи пончо. Она села рядом, и он прикрыл ее тоже.

— Джек рассказал мне про вас, — заговорила она. — Про то, как вы заслужили Почетную медаль.

— Но он наверняка не сказал вам, за что ему собирались дать такую же награду.

А я думала, вы уже объяснили мне, едва не промолвила Кэт, я думала, именно об этом у нас и шла речь несколько часов назад. Но нет — иначе Причер не ждал бы ее теперь.

— Ну так вот, насчет того маленького катера. Он спас нас, разведчиков, прижатых к реке.

Это я знаю, подумала она.

— Но он и сам был только что из боя, где его хорошо потрепали.

А вот об этом она не знала вовсе ничего.

— И не просто потрепали. Он едва уцелел, если уж честно. Одного-двоих из команды ранило, в том числе капитана. И потом они приняли сообщение по радио от нашего разведотряда: мы просили о помощи. Но ребята с катера уже сделали свое дело и шли домой. Не было никакой гарантии, что они доберутся до нас, даже если пойдут вверх по реке, потому что нас разделяла зона огня, из которой они только что вынырнули. А потом им предстояло еще отбиваться от тех вьетнамцев, что наседали на нас, а это тоже не сахар. И обратный путь — если бы до этого дошло — лежал через ту же самую огневую зону.

Он наклонился вперед и подбросил в костер поленце.

— Ну так вот: уже наступали сумерки. Вьетнамцы заранее облизывались, предвкушая, как разделаются с нами. Патроны у нас и у вертолетчиков, среди которых тоже были раненые, почти кончились, и в последнем сообщении, переданном «С-130», мы запрашивали Пентагон о том, можно ли нам пуститься вплавь. Не было никакой надежды. Мы думали, все кончено.

— И тут на реке появился маленький катер, — сказала Кэт.

— Да, маленький катер. И вызволил нас.

— Но это не все, правда, Причер?

— То есть?

— Ведь вы, раненый, прикрывали других, давая им возможность спастись. И едва спаслись сами, разве не так? Вы ушли последним.

На востоке черное небо чуть посерело, предвещая рассвет.

— Это Джек вам сказал?

— Да.

— А сказал он вам, как я спасся?

— Нет.

Небо на востоке уже начало розоветь.

— Он вынес меня оттуда.

— Кто? Джек? Мой Джек?

— Да, Джек, твой Джек. Кинулся туда и вынес меня. Вот за это ему и хотели дать Почетную медаль.

День уже надвигался на них; кое-где снова зажглись костры, и в воздухе запахло свежим кофе. В восемь приехавшие свернули лагерь, в десять — уже стояли гигантским полукругом перед флагами, ожидая начала службы. Позади них, согревая им спины, поднималось солнце Нью-Мексико. Речи закончились, и наступила минутная тишина; потом взмыла вверх первая нота, и в долине зазвучал торжественный гимн.

Кто, спросила она сегодня утром. Джек? Мой Джек?

Да, Джек, твой Джек.

Она перенеслась в другое время и другое место. Словно угодила в самый разгар боя, отгремевшего двадцать с чем-то лет тому назад. Но вот гимн стих, и горы на дальнем конце долины повторили его последнее эхо.

— Могу я попросить тебя кое о чем, Кэт?

— Конечно, Причер.

— Когда Джека выберут в президенты и он будет приносить присягу, я хочу быть там.