Глава 15
На волю
Весенний туман покрывал холмы берегов залива Хаапсалу-лахт. От подножья холма, наверх, к мрачным чертогам крепости Хаапсалу восьмилетний мальчишка тащил тяжелую деревянную бадью воды. Толстая веревка вместо ручки больно впивалась в пальцы, но ребенок и не думал останавливаться. Превозмогать эту боль стало уже привычкой, как и то, что деревянная бадья своими острыми краями сильно натирала правую ногу.
За земляными стенами крепости, под скалой размещались грубо сколоченные клети. К одной из них и направлялся прямой потомок Великого конунга Норвегии, а ныне маленький раб Олаф Трюггвасон.
Сквозь толстые сырые жерди мальчик посмотрел на дрожащего от утреннего холода раба-гладиатора Торгисля. Лохмотья, в которые превратилась одежда викинга, едва ли могли сохранить тепло тела. Олаф черпаком на длинной рукояти налил Торгислю свежей воды. Они не разговаривали. Торгисль после смерти своего отца от рук пирата Клеркона больше не произнес ни слова. А Олафу сказать было нечего.
Клеркон продал Торгисля, справедливо опасаясь мести, другому морскому разбойнику по имени Реас. Точнее, не продал, а обменял на богатую, шитую золотом плащ-епанчу. Так как Торгисль никого к себе не подпускал, кроме Олафа, то подвыпивший Клеркон продал разбойнику Реасу и малыша, и старого грека Буртси, снабдив последнего рекомендацией «умеет врачевать: вывихи, переломы, колотые и рубленые раны, лихорадку». Старик и вправду лечил Торгисля после многих и многих поединков. Реас был знаменит тем, что устраивал в Хаапсалу гладиаторские бои.
* * *
На ристалище Торгисля приводили в ошейнике, к которому были прикованы две длинные жерди, свободные концы коих держало по дюжему мужику. Руки у викинга при этом были связаны впереди. Из одежды на нем были только штаны. На ногах — сапоги, еще те, в которых много лет назад Торгисль выехал из Опростадира с отцом Торольвом, чтобы сопровождать Астрид и Олафа — дочь и внука своего хозяина, Эйрика Бьодаскалли.
Кутаясь в шерстяные плащи, около дюжины вооруженных топорами и копьями эстов сидели на камнях взгорка, ожидая зрелища. На этот раз разбогатевший на морском разбое Ацур выставил против Торгисля двух своих лучших бойцов. Драться должны будут голыми руками. Ставки были высоки, но Реас был уверен в победе Торгисля: еще никому не удавалось одолеть этого свирепого викинга.
Ацур пристально рассматривал Торгисля и вспоминал, как без малого шесть лет назад сбил того ногами с палубы, захватывая у викингов свой теперешний корабль-снеккар, и как обменял юного тогда бойца на чрезвычайно хорошего козла, которого и зажарили на пиршество. От своих заединщиков-эстов Ацур отличался большой золотой фибулой на толстом шерстяном плаще да серебряным кольцом, стягивающим угол этого плаща для застежки. Голова капитана пиратского снеккара не была покрыта, темно-рыжие волосы на ней, усы и борода были коротко стрижены. В руках Ацур сжимал полотняную калиту, битком набитую крупными монетами.
Эст, державший Торгисля на жерди слева, отстегнул защелку на ошейнике викинга и взял в руки боевой топор на длинной рукояти. Эст с жердью справа повел на ней Торгисля к столбу в центре большого, с натоптанной грязью, ристалища. Норвежца усадили коленями прямо в мерзлую жижу. Эст привязал к ошейнику толстую вервь и отстегнул правую жердь. Второй эст все это время держал боевой топор на подстраховке. Они спешно удалились.
Реас посмотрел на Олафа и глазами указал на Торгисля. Мальчик подошел к викингу и принялся развязывать тому руки. Толстая грубая конопляная веревка разбухла от влаги, и узел, который должен был развязаться от одного рывка за конец, никак не хотел распускаться. В этот момент один из бойцов-гладиаторов подбежал к столбу и резко дернул за канат, другой конец которого был привязан к ошейнику Торгисля. Гладиатор подтягивал к себе викинга, который скользил спиной по грязи, пытаясь в движении освободить от веревки свои руки.
Второй гладиатор подбежал к опрокинутому викингу и резко ударил того ногой справа по ребрам. От удара норвежец перевернулся на живот и быстро поднялся на ноги уже со свободными руками. Второй гладиатор отскочил в сторону, на край ристалища. Торгисль бросился за ним, но первый гладиатор опять дернул за канат и викинг снова повалился на спину.
Норвежец перевернулся и кинулся в атаку на гладиатора, дергавшего его за ошейник. Тот отпрянул за столб. Но второй гладиатор, подобно игрокам регби, бросился на Торгисля головой вперед и сшиб его в партер. Лежа на спине, норвежец сначала оторвал от своего корпуса прижатую голову гладиатора, потом приподнял стонущего от напряжения противника на вытянутых руках и, выскользнув из-под него, захватил его голову правой ногой и прижал к земле.
Не успел первый гладиатор подбежать к борющимся в грязи противникам, как Торгисль впился зубами в яремную вену второго. Тот громко и обреченно закричал. Первый гладиатор бил норвежца по голове кулаками, по ребрам, по хребту, сложив кулаки вместе — все безрезультатно.
Внезапно Торгисль совершил резкое движение головой вверх и затылком разбил нос склонившегося над ним первого гладиатора. Норвежец встал, в его зубах была вырванная плоть врага, из разорванной шеи которого толчками выплескивалась темная кровь. Викинг выплюнул кусок кожи с мясом, бросился к нокаутированному первому гладиатору и, схватив того за затылок, нанес резкий удар лбом в его разбитый нос. Даже помрачневший Ацур со своего зрительского места услышал хруст ломающихся носовых костей несчастного. В тот же миг Торгисль намотал на шею теряющего сознание бойца канат, схватил вервь почти у самого своего ошейника и бросился к краю ристалища. Резкий рывок сломал хрящи на шее первого гладиатора, и тот обмяк, сидя на коленях.
Все еще не успокаиваясь, Торгисль тянул и тянул свою веревку, пытаясь упереться ногами в грязь, но сапоги скользили, и норвежец то и дело падал ягодицами на землю. Седой круглолицый Реас смотрел на эти попытки викинга со смешанными чувствами. С одной стороны, он опять выиграл кучу денег, с другой — все его люди боялись Торгисля, а кому-то сейчас надо будет опять конвоировать его в клетку.
Когда норвежец убедился, что оба выставленных против него бойца мертвы, он успокоился, подошел к краю ристалища и сел лицом к зрителям, положив кулаки на колени. Олаф подошел, связал его кисти и пристегнул обе жерди к ошейнику. За эти жерди подручные Реаса отвели Торгисля в клетку. Там мальчик опять отстегнул жерди и пристегнул цепь, которая была продета через большое железное кольцо, прикованное к скале. Другой конец цепи мальчик подал эсту за клетью, и тот ее натянул. После этого Олаф развязал руки викинга. Торгисль безучастно сел на помост и укрылся грязным шерстяным плащом.
Реас долго всматривался в лицо своего раба-гладиатора сквозь скрученные жерди, пытаясь увидеть хоть какую-то эмоцию у того, кто голыми руками убил двух сильных умелых бойцов. Наконец эст достал из сумы свиную ножку-рульку и засунул мясо в специальный проем для еды — кормушку.
Когда Реас ушел, в клеть к Торгислю опять забрался Олаф. Он принес бадью с водой, чтобы норвежец помылся, и даже плошку козьего молока. Видать, она досталась ему самому, но маленький раб предпочел поделиться ею с викингом. В обязанности Олафа входила также очистка подклети от нечистот.
Олаф привык разговаривать с викингом, хоть и никогда не слышал ответов:
— Больше некому нас лечить, Торгисль, — сообщил мальчик, выгребая зловонную массу из подклети. — Буртси умер. От старости. Сказал, что счастлив умереть, устал жить в рабстве… Неужели нам тоже всю жизнь придется прожить рабами, Торгисль?!
Викинг посмотрел на него одним глазом: второй заплыл огромным синяком после битвы. Норвежец слушал мальчика и под звук его голоса мелкими движениями точил плоский наконечник стрелы.
Однажды за очень хороший бой Реас наградил Торгисля купанием в горячем источнике. Давно викинг не получал такого наслаждения — посидеть по шею в теплой воде, которая пахла вареными яйцами и, по словам лекаря Буртси, залечивала раны. На каменистом дне этого водоема викинг случайно укололся и нащупал кусочек железа — наконечник стрелы. Он спрятал его в рот, делая вид, что умывается. С тех пор Торгисль хранил наконечник в щели скалы, маскируя комочком мха. И точил о камень при любой возможности.
— Буртси говорил: «Человек ищет, кому поклониться», — продолжал мальчик, поглядывая на руки викинга, оттачивающие лезвие. — Ты вот служил моему деду Эйрику Бьодаскалли, а может, и сейчас служишь, будучи рабом Реаса. А я, сколько себя помню, всегда был рабом этих эстов… Буртси учил меня: достоинство человека определяется достоинством той святыни, которой человек отдает свою жизнь на служение. Чем выше эта святыня, идея, реальность, которой я отдаю свою жизнь, тем выше я оцениваю собственную жизнь. Тем выше мой собственный статус. Быть рабом Божьим — это не унижает, не закабаляет, а освобождает. Потому что если я раб Божий — я больше ничей не раб.
Мальчик нагрузил нечистоты на большую деревянную лопату и понес подальше от жилья, чтобы жуткий смрад не отравлял жизнь Торгисля и его охраны. Вернулся маленький раб с песком на той же лопате, чтобы засыпать им пространство подклети.
— Во-первых, я не раб своих страстей, голода и холода, — продолжил прерванную мысль ученик грека Мефодия. — А во-вторых, я не раб того, что обо мне думают Реас и жена его Рекон и сын их по имени Рекони. Я из иных источников получаю свои оценки, не их словами я питаю свою душу и свой ум.
Олаф закончил с песком и присел передохнуть рядом с клетью, достав из-за пазухи краюху хлеба.
— Так Буртси мне много-много раз говорил, и я запомнил слово в слово, — объяснил мальчик. — Вот сам посуди: если ты слуга конунга, то ты самый свободный человек в Норвегии, потому что если ты слуга конунга, ты больше ничей не слуга. А если ты слуга ярла, то уже не такой свободный, потому что над твоим хозяином есть конунг. А если я раб Божий, то я свободен вообще на всей земле — и в Норвегии, и в Швеции, и в Эстланде, и в Гардарике… Чем выше статус господина, которому ты служишь, тем больше твоя свобода. Тем больше независимость от всех тех, кто претендует на власть над тобой. Раб Божий больше никому не раб!
В это время эсты беседовали в доме Реаса.
— Они настоящие чудовища — эти последователи Христа, — заявил хозяин дома.
Его голова была обмотана тряпицей, так как нестерпимо болела.
— Один мой раб-христианин рассказывал, что они поедают своего бога. Вкушают его плоть и пьют его кровь, — вспомнил Реас умершего врачевателя Буртси.
— Омерзительно, — откликнулся Ацур.
— И они ненавидят нас, желают нам смерти, — продолжил Реас.
— Так что молись, чтобы боги защитили нас, — предложил Ацур. — У нас много богов, а у них лишь один.
— Я не могу отдать тебе викинга, — вернулся к началу разговора Реас. — Он нам нужен.
— Но тебе нужны деньги, Реас, — возразил Ацур. — Как и всем остальным. Он у тебя уже больше пяти лет, и все это время твои люди живут в страхе. Я хорошо заплачу.
Реас долго смотрел на Ацура и наконец протянул открытую ладонь для скрепления договора рукопожатием.
* * *
Одетый в шерстяное рубище Торгисль стоял перед Реасом, удерживаемый двумя жердями, пристегнутыми к ошейнику. Руки викинга были связаны спереди.
— Я продал тебя, викинг, и мальчишку, — сообщил Реас своему рабу. — Теперь твой хозяин Ацур.
С этими словами старый эст скомандовал людям Ацура:
— Мешок ему на голову и забирайте его!
Процессия из шести человек двинулась к заливу Хаапсалу-лахт, где был пришвартован снеккар Ацура. Первым по тропе шел капитан корабля. За ним следовал пират с большим мечом за спиной, дальше — воин с жердью в руке, другой конец которой был прикован к ошейнику викинга. За гладиатором шагал еще один воин с жердью. Оба пирата с жердями были вооружены огромными топорами на длинных рукоятях. Завершал шествие Олаф со связанными впереди руками. Он плелся, привязанный к поясу последнего воина с жердью. Его Реас тоже отдал Ацуру, потому что Олаф был своеобразным «ключом» к неукротимому норвежцу.
Тяжелее всех приходилось Торгислю, так как он шел с мешком на голове и связанными руками, не видя дороги; а на пути были и буераки, и ручьи, которые надобно было переходить по скользким камням. Пираты удерживали норвежца за ошейник, когда тот поскальзывался, не давая пленнику упасть. При этом они нещадно бранились и ржали ужасными голосами. Викинг вслушивался, просчитывал: за сколько шагов идут передние и сколько их. По разным по характеру рывкам жердей он понял, что задний конвоир обременен привязанным к нему мальчиком.
Торгисль засунул связанные руки под мешок и вытащил изо рта наконечник стрелы, наточенный, как бритва. Сначала он разрезал конопляную веревку на запястьях, потом отстегнул от ошейника жерди, позволяя их железным крюкам находиться до поры в кольцах ошейника.
Когда тропа пошла в гору, викинг свободными руками сбросил с головы мешок и освободил ошейник от жердей. Заднюю жердь с пиратом, который все видел, он толкнул, и тот свалился под гору на Олафа, запутавшись на какое-то время в жерди и веревке с маленьким рабом. В эти мгновенья Торгисль дернул на себя переднюю жердь, и пират скатился с горы спиной вперед прямо к нему в смертельные объятья. Норвежец схватил пирата за голову и острым наконечником стрелы перерезал своему конвоиру горло. Затем выхватил из его слабеющей руки топор, упал на спину и, уйдя от удара топором заднего конвоира, резким движением отсек тому опорную левую ногу. Вторым ударом викинг всадил топор в поясницу заднего конвоира, а когда тот упал навзничь, третьим ударом раскроил его голову с такой силой, что кровь и мозги брызнули Торгислю в лицо.
Скрывшийся за пригорком мечник услышал звуки борьбы и бросился назад, высоко подняв меч в первом замахе. На этом движении его и поймал Торгисль, с неистовой силой засадив лезвие топора прямо в грудь эста. Викинг подобрал его меч и пошел скорым шагом догонять убегающего Ацура.
Перепуганный Олаф не сразу выполз из своего укрытия между камнями. Когда он поднялся вверх по тропе, а потом спустился вниз с пригорка, то обнаружил избитого в кровь капитана пиратов. Стоящего, но распятого веревками так, что кончики его сапог еле-еле доставали до земли. Рядом, на другом камне, сидел Торгисль и о чем-то думал. Низкие облака с просветами синего неба накрывали землю от холмов до самого моря. Викинг провожал глазами эти плывущие на север облака.
— Что ты видишь? — спросил разбитыми губами Ацур, его язык выталкивал зубную крошку и кровавые пузыри. — Себя?
Торгисль повернул голову к Ацуру и долго-долго на него смотрел, размораживая в своей памяти, как Ацур, когда еще не закончились переговоры, коварно метнул копье и пронзил им Вульвайфа. Как сбил его с палубы отцовского снеккара. Как измывался над викингами, вылавливая крюками раненых из воды. А сейчас эстонский пират стоял избитый, окровавленный, распятый на камне, под низким своим поганым эстонским небом с облаками, что плыли прямиком в Норвегию.
Викинг подошел к эсту, схватил его за ворот льняной домотканой рубахи и резким движением разорвал ее пополам до самого низа, обнажив белое тело Ацура с рыжими кудряшками на груди и многочисленными шрамами, часть из которых покрывали магические татуировки. Острым, как бритва, наконечником стрелы Торгисль распорол живот Ацура ровно по линии над штанами, от одного бока до другого.
Захватчик их снеккара в это время истошно орал. Морской ветер рвал в клочья этот крик, который вовсе не мешал Торгислю, а, напротив, доставлял наслаждение. Затем викинг прижался щекой к щеке к пирату, запустив с двух сторон свои руки прямо тому в брюхо. Эст уже визжал от невыносимой боли. Норвежец чуть напрягся и вырвал из живота Ацура парящийся клубок кишок, который выпал к ногам заходящейся в воплях распятой жертвы. Торгисль посмотрел на содеянное с чувством глубочайшего наслаждения. Он с удовлетворением встряхнул кистями, сбрасывая с них кровь и слизь своего давнего обидчика.
Олаф много чего повидал за свои неполные девять лет, но все равно перепугался до смерти. Он спрятался под камень и не смел выглянуть оттуда, только слушал: как вопил потрошеный пират, переходя на фальцет; как освободившийся раб вернулся к трупам своих конвоиров и подобрал себе новую одежду и обувь. С мечника он снял сапоги и штаны, а с переднего конвоира — длинный кожаный жилет и почти новый шерстяной плащ. Переодевшись, бывший гладиатор с мечом и топором в обнаженных руках отправился по тропе назад к земляной крепости Хаапсалу.
Когда шаги Торгисля стихли, Олаф выбрался из укрытия и посмотрел в сторону Ацура. Тот умирал, тихо поскуливая и стоя по щиколотку в собственных зловонных кишках. Мальчик побрел назад в Хаапсалу. Больше идти ему было некуда. Там он не застал в живых никого, кроме своего хозяина. Сам Реас с переломанными ногами и руками сидел в клети Торгисля в рабском ошейнике, прикованный цепью к скале так, чтобы видеть перед собой головы жены и сына, насаженные на копья.
Мальчик набрал в тяжелую деревянную чашу воды и, открыв клеть, попытался напоить раненого. Так его учил поступать наставник Мефодий: «Будьте милостивы к врагам своим». Седой Реас, отхлебнув воды вперемешку с кровью, текущей у него из ноздрей, двумя руками вцепился в шею мальчика, хрипя разбитыми губами: «Я заберу тебя с собой!»
Олаф ударил его чашей по голове, потом еще и еще раз. Даже когда хватка его хозяина ослабла, Олаф бил и бил острым краем чаши в височную кость Реаса — в истерике, в ненависти, в остервенении. Так он тоже перестал быть беглым рабом, но стал рабом освободившимся.
Через какое-то время Олаф, вооруженный кинжалом одного из убитых слуг Реаса, нагнал Торгисля. Тот шел с мечом за спиной и топором в руке, шел так, как будто знает, куда идет. И Олаф пошел за ним, не приближаясь ближе двухсот шагов. Однажды Торгисль остановился и оглянулся на следовавшего за ним мальчика, но никак не проявил своего участия или вражды. Просто зашагал себе дальше.
У ручья, где Торгисль напился, умылся и присел передохнуть, Олаф догнал его и решился присесть рядом, со стороны подбитого, а потому закрытого левого глаза. Викинг повернул голову и понаблюдал видящим глазом, как мальчик играет с нательным крестом.
— Нравится? — спросил Олаф, обнадеженный тем, что викинг смотрит доброжелательно и не отворачивается. — Мне его Буртси подарил.
Когда стемнело, Торгисль дал мальчику свой плащ, чтобы тот поспал в тепле. Викинг подобрел к Олафу еще больше, когда мальчик по дороге рассказал ему, как впервые в жизни убил человека — их бывшего хозяина Реаса. Норвежец сидел над уснувшим наследником великого норвежского престола, и прошлое постепенно оживало в его памяти. Он, Торгисль, должен не только отомстить за смерть своего отца. Прежде всего он служит конунгу Олафу, которого обязан доставить в Кенугард к сыну своего господина — Сигурду Эйриксону. Жизнь Торгисля снова обрела смысл.
На другой день они вышли к селению эстов, жители которого были собраны в большую толпу с пожитками, отряд хорошо вооруженных воинов собирал с них дань. Торгисль остановился, оценивающе осматривая бойцов и их вооружение — мечи, секиры, красные каплевидные щиты. Олаф встал возле викинга. Вечерний ветер шевелил его грязные спутанные светлые волосы.
— Ты из здешних родов, воин? — спросил на языке эстов главарь тех, кто обирал этих самых эстов.
Торгисль по обыкновению молчал. Олаф, спасая положение, громко ответил по-эстонски:
— Еi!
— Почему за тебя говорит мальчишка? — удивился главарь неведомой шайки.
Торгисль не отвечал, его здоровый глаз шарил по присутствующим, вычленяя вооруженных людей. Их лица были забрызганы кровью. Судя по всему, эсты оказали ожесточенное сопротивление. Один из напавших на селение, с огромным двуручным мечом, имел невиданную прическу в виде длинного окровавленного чуба, свисавшего с обритой головы.
— Вы эсты? — опять задал вопрос главарь.
Его позолоченная кольчуга и полированные наплечники сверкали на солнце.
— Нет, — подумав какое-то время, ответил Олаф. — Мы норвежцы.
— Ложь! — не поверил главарь.
— Не стоит злить пришельца, — вдруг вмешался чубатый владелец двуручного меча. — Я о нем слышал. В Эстланде нет бойца кровожаднее. Он убил своего хозяина Реаса и почти всех его людей.
С этими словами перепачканный то ли своей, то ли чужой кровью чубатый встал и взвалил свой чудовищный меч на плечо. Олаф отметил, что чубатый говорит по-скандинавски, но так и не разобрал акцент. Опыта у мальчика было маловато.
«Бивой!» — крикнул главарь, и один из мечников отделился от толпы эстов и подбежал к командующему. Это был боец не старше тридцати лет с темными кучерявыми волосами и окладистой бородой.
Торгисль сделал шаг вперед, чуть закрыв собой Олафа. Его здоровый глаз смотрел твердо из-под нахмуренного лба. Бивой обнажил длинный прямой меч и направился к норвежцам боевой походкой: ноги его чуть подпружинивали, корпус слегка раскачивался.
Торгисль сделал еще полтора шага вперед. Он чуть ослабил хватку топора, дав железному лезвию утянуть вниз топорище. Таким образом, хват из походного обратился в боевой. Это было почти незаметное движение, но Бивой его рассмотрел и замедлил свой шаг.
Торгисль отметил для себя, что плечи Бивоя покрывает лишь легкий кожаный доспех с нашитыми железными колечками. Главарь вдруг передумал, догнал Бивоя и легким задерживающим движением за правую руку отослал мечника обратно.
— У немого есть имя? — спросил главарь мальчика.
Олаф опять поравнялся со своим напарником и ответил:
— Его зовут Торгисль, сын Торольва Вшивая Борода из Опростадира.
При этом Олаф подумал, что вряд ли этот главарь знает, где находится Опростадир, он, поди, и про Оппланн-то не слышал.
— Торгисль, можешь разделить с нами трапезу, а потом и поговорим… Можешь с мальчишкой, — предложил командир и добавил, обращаясь к младшему путнику: — Как тебя там зовут?
— Я Олаф, сын Трюггви из Вика и Астрид Эйриксдоттир, — достойно ответил юный норвежец и, казалось, потряс этим спрашивающего до глубины души.
— Олаф?! Ты — Олаф Трюггвасон?!! — вскричал главарь неведомой шайки. — Я Сигурд Эйриксон из Опростадира, я твой дядя!
Услышав это, бывший гладиатор посмотрел на потерявшего дар речи мальчика. Неожиданно миссия Торгисля Торольвсона была завершена.
* * *
Они сидели вокруг вечернего костра — Сигурд Эйриксон, его дружинники, собиравшие дань с эстов, и Олаф с Торгислем Молчуном.
— Я уже два года как служу в Хольмгарде воеводой у сына великого князя Святослава Ингварсона, — рассказывал Сигурд. — Сын этот, по имени Вальдемар, немногим старше тебя, Олаф, ему всего двенадцать лет. Великий князь Святослав нажил его не от жены, а от служанки своей бабки Хельги, вдовы Ингвара Рюриксона, князя Кенугарда. А служанку ту зовут Мальфрида, и она в большом почете у Хельги и у своего конкубита Святослава. Вот почему великий князь дал Хольмгард в правление ее сыну Вальдемару и приставил регентом брата Мальфриды — Добрыню, а воеводой новгородским назначил меня.
— А ты теперь свободен, — обратился Сигурд к Торгислю. — Что теперь думаешь делать?
Олаф, не понявший, что дядя разговаривает не с ним, ответил:
— Хочу домой.
— А где твой дом? — уточнил на всякий случай Сигурд.
— Не знаю, — ответил после некоторого раздумья мальчик. — Там, где моя мама.
— Мы обязательно найдем твою маму, Олаф, — пообещал Сигурд. — Вот только в Норвегию вам с ней возвращаться пока нельзя. Конунг Харальд Серая Шкура был убит два года назад, и норвежская корона перешла к королю Дании Харальду Синезубому, но на самом деле власть в Норвегии оказалась в руках ярла Хакона Могучего. А это очень опасный для тебя человек.
— Торгисль, — опять обратился к викингу Сигурд. — Нам нужны хорошие воины. Мы собираем дань с эстов, а потом вернемся в Хольмгард. Там мы контролируем торговый путь из варяг в греки. Это славное дело! У нас тебя ждут богатство и земля. Верно, дружина? — обратился воевода к своим соратникам.
— Да! Это так! — отозвались россы.
Торгисль не ответил отказом. Он был обнадежен обещанием найти усадьбу убийцы своего отца — пирата Клеркона. «Война бесконечна, — думал бывший гладиатор, глядя в огонь. — Она порождает значительно больше бродяг, чем героев».
Глава 16
Дроттнинг
[35]
— рабыня
Солнце уже давно село, да и гости капитана Клеркона уже расползлись, кто по домам, кто — пьяный — по углам. Длиннолицый эст остался за столом в компании юноши-раба и прислуживающей рабыни Астрид. Кроме них на ногах все еще держались Хальфредр Беспокойный и Уис-музыкант, которые шушукались в углу для музыкантов.
— Должен же быть какой-то другой способ, Скальд? — шептал слепец.
— Мы за пять лет уже все перепробовали, он не дает выкупить Астрид, все время увеличивая цену! — возразил Хальфредр и решительно вернулся к столу.
Уис-музыкант безнадежно покачал головой.
— Три чаши, — такими словами встретил Клеркон вернувшегося Скальда. — Для трех твоих попыток. Победишь — я отдам тебе твою женщину Астрид. Выигрываю я — ты пьешь! Выпьешь все три, и ты становишься моим рабом. И сегодня ночью ты мой, и я могу делать с тобой, что захочу!
Скальд посмотрел на юношу-раба. Судя по всему, тот хорошо знал, как выглядит «что захочу» в исполнении пирата Клеркона. Хальфредр оглянулся на Уиса-музаканта. Тот уже не был рабом, Скальд выкупил его, но тогда ценой были просто хвалебные стихи, а сейчас — честь и свобода. Уис-музыкант не одобрял решимости Скальда и всем видом своим это показывал.
Хальфредр Беспокойный поставил локоть правой руки на стол.
— До первого касания или перелома, — объявил правила Клеркон и крепко ухватил его за ладонь.
— Начали! — ответил ему Скальд, и они принялись бороться на руках.
Уис-музыкант досчитал лишь до девяти, когда раздался звук удара кулака об стол и раздался довольный смешок Клеркона.
Астрид принесла поднос с тремя глиняными кубками. Один из них ее хозяин взял и поставил перед ее конкубитом. Хальфредр не мог официально жениться на ней, на рабыне, так как он потерял бы свой статус свободного человека.
— Пей до дна, мой любимый поэт! — приказал пират.
Расстроенный проигрышем Хальфредр взял кубок и отпил. Это был не хмельной мед, не ячменный эль и не виноградное вино, то был настой на грибах. Но делать нечего, уговор дороже денег — и Скальд допил остаток. В глазах у него помутилось и голову повело так, что Хальфредр отскочил от стола, чтобы его не вытошнило прямо там.
— Скальд, не блюй! — рассмеялся пират. — Это пойло берсерков, оно придаст тебе храбрости.
Уис-музыкант подошел к Хальфредру и спросил сквозь зубы:
— Скажи мне, у тебя есть план?
Но Скальд только потряс головой, как боксер после того, как пропустил особо точный удар в лицо.
— Может, продолжим, пока у тебя не прошел запал? — предложил Клеркон.
Хальфредр ответил Уису-музыканту легким хлопком по плечу, упрямо закусил нижнюю губу и вернулся на свое место. Юноша-раб поспешно убрал пустой кубок со стола.
— До первого касания или перелома, — напомнил Клеркон и взял соперника за ладонь.
— Начали! — ответил ему Скальд.
На этот раз Уис-музыкат успел досчитать до двенадцати, пока не услышал удар кулака о столешницу.
— Че-о-о-орт!!! — прорычал Хальфредр Беспокойный.
— Чтоб я сдох! — воскликнул Уис-музыкант, потому что понял: его друг и спаситель снова уступил в борьбе.
Клеркон взял второй кубок с подноса стоявшей тут же Астрид и поставил его перед Скальдом.
— Следующий проигрыш, следующая чаша, — махнул пират приглашающим жестом. — Каковы твои шансы, поэтесса?
Хальфредр ничего не ответил. Он сидел, склонив голову и обхватив пальцами свой затылок. Пират издевательски засмеялся. Астрид с болью и отчаянием смотрела на своего защитника. А Клеркон подошел к юноше-рабу, взял его лапищей за правую щеку и сладострастно поцеловал в губы.
Скальд испил до дна еще один кубок грибного зелья. В его глазах все стали двигаться очень медленно, он даже мог видеть траекторию движения каждого, кто хоть немного шевелился. Хальфредр опять вскочил, чтобы не вытошнить на столешницу все, что он только что выпил. Он таращил глаза в темноту и тяжело дышал. Наконец сделал шаг и оказался вплотную с Уисом-музыкантом.
— Уис, дай мне свой пояс! — горячечным шепотом потребовал Хальфредр.
— Чего? — не понял слепец.
— Ну! Дай мне свой пояс, я дарил тебе, — напомнил Хальфредр. — Твой пояс!
— Хорошо, Скальд, — наконец-то понял Уис, передавая ему серебряный пояс в виде гадюки. — Змея будет тебя оберегать. Когда боги на твоей стороне, ты не проиграешь.
— Да! — только и ответил Скальд, сворачивая в клубок пружинящий пояс, искусно связанный из крохотных серебряных колечек.
— А-а-а-а-а, — с предвкушением протянул Клеркон. — Жду не дождусь, когда сделаю тебя женщиной, поэтесса!
Самодовольная рожа пирата расплывалась в глазах Скальда — это давало о себе знать выпитое зелье из магических грибов.
— Ну, не грусти, — продолжал глумиться Клеркон. — Тебе, возможно, даже понравится!
Он широко улыбнулся и заразительно рассмеялся.
Хальфредр Беспокойный привстал над столом и сказал на ухо ржущему пирату:
— До первого касания или перелома!
В ответ он услышал возбужденный рык:
— Начали!
Скальд всматривался в оскаленную рожу пирата над их сцепленными кулаками. Его зубы то становились настолько четкими, что Хальфредр видел даже начинающийся кариес, а то, напротив, оскал Клеркона расплывался в сплошную белую полосу без просветов.
Уис-музыкант досчитал до восьми, когда свободной рукой Скальд бросил под столом серебряный пояс прямо в чресла Клеркона, изрядно ушибив его. Пират вскочил от неожиданности, но Хальфредр успел завалить его десницу. Левой рукой эст держал извивающуюся гадюку, рот его был перекошен в смертельном ужасе. Наконец он бросил гадину на стол. И лишь потом разглядел, что это не живая змея, а металлическая копия.
Рассвирепевший от того, что выказал свою трусость, Клеркон шагнул к своему сексуальному рабу и со всей силы влепил тому леща. Голова безропотного юноши откинулась, но он устоял. Видать, ему не впервой было выхватывать такие оплеухи. Затем пират обнажил меч и вернулся к вскочившему из-за стола Хальфредру. Скальд хохотал, левой рукой потрясая серебряной змейкой, а правой держа приготовленный топор.
— Ты форпюльт, Скальд! — выкрикнул разъяренный пират и добавил, внезапно успокоившись: — А я люблю форпюльтов!
Клеркон распростер объятия и щедро расхохотался, приглашая Скальда обняться, как помирившиеся братья. Хальфредр решился на эти объятия. Астрид боялась поверить, что после почти шести лет рабства она наконец-то свободна! Тридцатилетняя женщина недоверчиво смотрела на обнимающихся и смеющихся мужчин, подсознательно ожидая от своего коварного хозяина какой-нибудь подлой уловки…
На берегу морской гавани Кярдла острова Даге они сидели у ночного костра все вместе — пират Клеркон, Хальфредр Беспокойный Скальд, Уис-музыкант и Астрид Эйриксдоттир. Сидели и пили эль. А юноша-раб им прислуживал.
— Ты, Скальд, великий поэт, — провозгласил захмелевший Клеркон. — Никто, кроме тебя, не слагал саг обо мне. Завтра, как я догадываюсь, вы уйдете, так что расскажи мне эту сагу еще раз, напоследок, друг мой драгоценный!
Звездное небо внимало Скальду, когда тот читал нараспев свою сагу о битве норвежского снеккара и двух эстонских драккаров. И хотя Уис-музыкант аккомпанировал Скальду на эстонских гуслях-каннель, читал поэт по-норвежски. Да, за последние годы он выучил эстонский язык, но стихи мог слагать лишь по-норвежски.
Звезды на Балтике нечастый, но надежный ориентир. Вот почему россы на своих ладьях тоже присоединились к звукам саги о капитане Клерконе. То Сигурд Эйриксон командовал движением весел: «en-to, en-to, en-to». Огромная глыба драккара на тридцать пять пар весел вошла в гавань и пришвартовалась у крепости Кярдла.
— Это ты, Клеркон? — раздался окрик с борта ладьи. — Встречаешь гостей заморских?
— А вы кто, гости заморские? — отозвался пират, раздосадованный тем, что сагу Скальда прервали.
— Я Сигурд Эйриксон, воевода князя Хольмгарда, прибыл за данью, что ты задолжал за три года. Со мной Торгисль, сын Торольва Вшивая Борода, и он утверждает, что ты ему тоже кое-что должен!
С борта ладьи посыпались дружинники со швартовыми канатами.
— Все, что я должен князю Хольмгарда, я готов отдать, воевода, а вот Торгислю Торольвсону я ничего не должен — я победил его отца в честном поединке, у меня тут и свидетели есть.
— А ну-ка, друг мой любезный, — обратился Клеркон к Хальфредру. — Доскажи свою сагу, как мы бились с Торольвом Вшивая Борода!
И снова зазвучали гусли Уиса-музыканта, и Скальд продолжил сагу о событиях шестилетней давности, а россы слушали его речь, сгрудившись вокруг костра и опершись на свои боевые топоры с длинными рукоятями.
Когда Хальфредр Беспокойный закончил свой сказ, Торгисль подвел Олафа к Астрид и произнес:
— Вот твоя мама, малόй!
Олаф растерялся. Он так долго мечтал найти свою маму, но в то же время никогда не слышал, чтобы Торгисль разговаривал! Мальчик бросился к женщине, обнял ее и расплакался. Астрид тоже тихо плакала. От счастья. Она, свободная женщина, гладила волосы сына, целовала его в макушку, что-то шептала сквозь слезы… Сестру наконец обнял и грозный Сигурд…
— А ты, оказывается, не немой, Молчун? — похлопал по плечу Торгисля воевода.
— Я поклялся не разговаривать, пока не отомщу за смерть своего отца, но сага Скальда отменила все мои клятвы.
* * *
Драккар Сигурда Эйриксона, груженный моржовой костью, китовой кожей, батистовыми тканями и серебряной утварью, взял курс на Хольмгард. В Финском заливе их накрыл плотный туман. И штиль. Можно было бы идти на веслах, но куда? Ночью не видно звезд, днем — солнца. Гребцы задвинули весла и полулежали на своих скамьях в ожидании хоть какого-то просвета. Но туман был такой густой, что с кормы с трудом просматривался нос корабля. На носу сидел Олаф с Астрид и Сигурдом.
«Мой дядя столько рассказывает о Кенугарде, — думал мальчик. — А я не устаю слушать о его красоте и богатстве».
— Знаешь, что я делаю, когда боюсь, мам? — спросил Олаф у Астрид.
Та покачала головой.
— Я молюсь Христу, — заявил ее сын. — Он отдал свою жизнь, чтобы избавить нас от бедствий, боли и горя. Вот что мы делали с Буртси — молились Иисусу Христу. Поэтому крепись, мам.
Астрид посмотрела на Сигурда. Тот молчал, вглядываясь в кромешный туман в надежде увидеть хоть какой-нибудь ориентир.
— Давно не видел такого тумана, — заявил Хальфредр Беспокойный. — И так далеко от берега.
— А я вообще уже давно ничего не видел, — горько пошутил Уис-музыкант.
— Может, это проклятие? — спросил Бивой.
— Это не проклятие, — заверил всех Сигурд. — Просто туман и ничего больше.
Когда даже через ночь туман не рассеялся, Олаф встал на колени и сложил руки на груди в молитве:
— Это твоя лодка, Господи! Это твои люди, Господи! Мы просим тебя послать ветер! Разогнать туман! Мы молим тебя послать ветер и направить нас в Хольмгард. Мы молим тебя, Господи, взять нас за руку и отвести к князю Вальдемару!
Но ничего не изменилось от молитвы мальчика: рассеянный солнечный свет с трудом проникал на палубу драккара. Штиль и туман. Туман и штиль…
Уже давно были спеты все песни, пересказаны все саги, струны на гуслях Уиса-музыканта, сделанные из конских волос и кишок, отсырели. Закончилась пресная вода. Бивой зачерпнул ковшом воду за бортом и отпил.
— Будешь так делать — умрешь, — предупредил его Сигурд.
Олафу больше всего было жаль маму. Ему казалось, что она сильнее всех страдала от морской болезни и жажды. Но нет: ночью умер один из раненых бойцов. Товарищи раздели его, разули и сбросили босого мертвеца за борт.
Уису снились кошмарные сны, где он снова мог видеть, но все, что он мог видеть — это реки крови и окровавленные трупы.
Ночь сменяла день, но туман не рассеивался.
— Нет ветра, нет течения, — сказал в очередную непроглядную ночь Бивой.
— Думаешь, это из-за мальчика-христианина? — спросил чубатый, которого звали Велига.
— Конечно! — ответил без всяких сомнений Бивой.
— Как мы его убьем? — прошептал Велига.
— Я сам, — негромко ответил Бивой, достал из-за пояса нож и начал пробираться к носу ладьи.
Он уже практически добрался до Олафа, спящего в объятиях матери, когда снизу взметнулась рука с кинжалом и в грудь Бивоя вонзился клинок. Несостоявшийся убийца хекнул. Торгисль поднялся, выдернул из груди Бивоя свой кинжал и столкнул заколотого за борт. От громкого всплеска проснулись все вокруг.
Дружинники обнажили мечи. Им пришлось не по нраву, что новенький зарезал их соратника.
— Это все из-за мальчишки-христианина! — пояснил всем Велига.
— Заткнись! — приказал Сигурд.
— Он убил одного из наших, — обвинил Торгисля чубатый Велига.
— Я предупреждал вас! — прорычал Сигурд, встав на сторону своего земляка против славян. — А теперь отвали!
Дружинники разошлись по своим лавкам. Сначала варяги, а потом и славяне. На носу остался стоять с топором наготове лишь Торгисль. Гребцы напряженно наблюдали за ним со своих лавок. Наконец сел и Торгисль, лицом к вероятным противникам. Он демонстративно положил топор перед собой. За его спиной жались друг к другу Олаф и Астрид. Рядом с Торгислем устроились Хальфредр и Уис-музыкант. Сигурд сидел спиной к правому борту, между родственниками и своей чуть было ни взбунтовавшейся дружиной.
Туман и штиль. Туман и штиль…
Торгисль дремал, положив голову на борт. Он хотел спать, но не мог уснуть. Ладья покачивалась на волнах, в такт этим покачиваниям по палубе каталась маленькая деревянная бадейка, скрепленная железными кольцами. Норвежец встал и на ослабевших ногах добрался до нее. Он остановил ее движение и поднял. Нестерпимо хотелось пить.
Очнувшийся Сигурд наблюдал, как его земляк наклонился с борта и зачерпнул воды деревянной емкостью. Торгисль приготовился сделать небольшой глоток соленой гадости, чтобы хотя бы просто промочить пересохшие горло и рот. Но вода не была соленой. Даже наоборот: вода была вкусной, как молоко матери!
Сигурд наблюдал, как жадно пьет Торгисль и тихо засмеялся. Проснулся Олаф. Мальчик увидел, как Торгисль протянул бадейку его дяде, жестом предлагая попробовать. Бадейку перехватил Велига.
— Смерти нашей хочешь? — спросил чубатый и отпил.
Он вздохнул и осушил бадейку до дна. Потом поднялся, повернулся к Сигурду и сказал:
— Пресная вода!
Сигурд выхватил у него бадейку, зачерпнул воды сам и отхлебнул
— Это речная вода! Должно быть, мы в устье Невы. А река — это берега, ребята!
Проснувшиеся дружинники с новой надеждой принялись всматриваться в кромешную мглу.
Наутро туман поредел, и стали видны дремучие леса невских берегов.
— Весла в воду, сонные куры! — скомандовал Сигурд. — Неву пройдем, а там и Ладога не за горами!
Глава 17
Хольмгард… Кенугард…
В Хольмгарде, который местные называли Новгородом, Сигурд Эйриксон скрыл ото всех, что привез из Эстланда не только дань за три года, но и наследника великого норвежского престола. Воевода снарядил в Кенугард караван плоскодонных речных ладей-шитиков. В них погрузили дань, что платил новгородский князь великому киевскому князю Святославу Ингварсону. С ними в Кенугард он отправил свою сестру Астрид, племянника Олафа и Скальда с Уисом-музыкантом. Торгисль остался служить в дружине князя Вальдемара вместо убитого им Бивоя.
— Астрид, сестра моя, — говорил воевода Сигурд. — В Хольмгарде вас могут найти убийцы, подосланные ярлом Хаконом Могучим, а в Кенугарде, у князя Святослава Ингварсона, ты вырастишь Олафа в полной безопасности.
Десятиметровые ладьи-шитики преодолели озеро Ильмень, а оттуда поднялись вверх по реке Ловать. У Смоленска в весеннее половодье притоки Ловати и Западной Двины подходят друг к другу на расстояние семь километров. Их преодолели волоком. А дальше спустились на юг по Западной Двине в Днепр.
— Смотри, Олаф, видишь приток? — показал налево купец Гостята. — Это Десна, по-нашему значит Правая. Самый длинный из притоков Днепра.
— Какая же она правая, если она слева? — высказал недоумение Олаф.
— Вот ты несмышленыш! — воскликнул Гостята. — Это для тебя она слева, а для гребцов-то справа! Десну прошли, тут и до Кенугарда недолго осталось.
В Кенугарде, который местные называли Киевом, норвежские гости застали великую скорбь: при возвращении из похода на Болгарию Святослав Игоревич был убит печенегами на днепровских порогах. Княжеством правила его мать — пятидесятидвухлетняя княгиня Ольга. Так было всегда: Святослав все время проводил в военных походах, а в Киеве заправляла его властолюбивая мать, вдова убитого древлянами князя Игоря. Она вырастила сына, а теперь и внуков. Юридически великий княжеский престол перешел к старшему из них — Ярополку, но кто такой семнадцатилетний князь Ярополк против великой княгини Ольги?
Так рассуждала вдова конунга Астрид, когда прямо с пристани направилась со всей своей челядью прямиком в терем Ольги, где и раскрылась, кто она такая и что ее сын — наследник великого норвежского престола Олаф Трюггвасон.
Ольга — властная женщина в фиолетовой тунике до пола и темно-синем платке, удерживаемом на голове серебряной диадемой, — велела подвести к себе девятилетнего мальчика.
— Говорят, что ты сын конунга Норвегии? — строго спросила великая княгиня по-норвежски.
Она смотрела на Олафа прямо, сердито, будто собиралась покарать его неведомо за что. Оробевший Олаф молчал. Ольга хмыкнула, прошла к лавке у стены и села, опершись руками о лавку.
— Знаешь меня? — опять обратилась она к мальчику на его родном языке.
— Кто тебя не знает? — наконец нашелся Олаф. — Хельга ты, княгиня, вдова Ингвара Рюриксона.
— Говорят, ты греческие книги читать умеешь? — чуть сварливо спросила княгиня.
— Умею, старый грек научил, Буртси его звали, а по-гречески — Мефодий.
— А по-нашему, по-славянски тоже можешь? — продолжала расспрос Ольга на местном наречии.
— Тоже могу! — ответил ей Олаф.
— Тоже грек научил? — поинтересовалась княгиня.
— Нет, купец Гостята, здешний, тот, с кем мы из Новгорода приплыли.
— Чему еще обучен?
— Коней люблю.
— Коней все любят.
— Стрелы мечу.
Ольга встала, в руках ее неизвестно откуда оказался кинжал.
— А нож? — спросила она и подала мальчику оружие.
Олаф взял в руку обоюдоострый нож, оценивающе взвесил его и с силой метнул в деревянную стену. Клинок вонзился, завибрировав.
— Ах! — порадовалась княгиня. — У варяжского конунга и петушки яйца несут!
«Крута… — подумал Олаф. — Крута княгиня Ольга. Таких, как я, полон двор у нее».
* * *
Однажды погожим летним деньком пошли Олаф с Хальфредром Беспокойным на Подол, на торжище. Олафу очень нравилось это место. Чем здесь только не торговали: из Византии везли вина, пряности, стекло, парчу; из Прибалтики — янтарь; из Новгорода — меха соболей, куниц, выдр и бобров, льняные ткани, оружие; с Волыни — хлеб, мед, воск, смолу, шерстяные ткани.
— Кто поборет медведя?! — вдруг раздалось в толпе.
Это на ярмарку привели ручного бера, который был ростом с человека, если становился на задние лапы.
— Я! — вызвался какой-то удалец с золотыми кудрями в простой холщовой рубахе по колено.
Кияне и гости сгрудились посмотреть на извечную ярмарочную забаву. Мόлодец достал из-за пояса боевой топорик и бросил его на землю, оставшись безоружным. Медвежий поводырь пошел собирать с людей ставки. Медведя надо было побороть, но не убить. А вот сам бер такое правило мог и не соблюдать. Зверь бессловесный, что с него взять?
— Знаешь, где зимой живет бер? — спросил Олафа наставник.
— Знаю, в своем логове, в берлоге, — ответил Скальду десятилетний мальчик.
В толпе зевак Хальфредр заметил знакомое лицо, присмотрелся и обомлел.
— Олаф, хочешь увидеть убийцу своего отца? — спросил он воспитанника.
— Где?! — сразу помрачнел Олаф и забыл и про медведя, и начавшуюся борьбу.
— А вон, стоит в кожаном жилете с нашитыми железными ромбами. Гудред Эйриксон его имя. Помнишь, я рассказывал сагу о смерти конунга Трюггви Олафссона?
— Это точно он? — уточнил Олаф.
— Мне его рожу никогда не забыть!
Не медля ни минуты, Олаф протолкался к ристалищу, где боролись человек и медведь, подобрал «тапр-окс» и решительным шагом подошел к Гудреду, который после смерти Харальда Серой Шкуры скрывался в Киеве от Харальда Синезубого.
— Какой у тебя красивый меч! — обратился Олаф к норвежцу на его родном языке. — Как тебя зовут?
— Гудред Эйриксон, — самодовольно ответил польщенный мужчина, стараясь не упустить из виду того, что происходило на ристалище. — А ты кто такой?
— Я сын своего отца! — ответил Олаф Трюггвасон.
— Ахахахах! — рассмеялся Гудред. — Ну, об этом и говорить не стоит, а как его зовут?
— Наклонись ко мне, — попросил мальчик. — Чтобы никто не услышал, потому что это секрет.
Норвежец наклонился, а Олаф, что есть силы взявшись двумя руками за топорище, хрястнул его топориком прямо по темени таким ударом, как колют дрова. Непокрытая голова Гудреда Эйриксона раскололась пополам.
— Трюггви Олафссон — имя моего отца, — выкрикнул маленький убийца прямо в закатившиеся глаза Гудреда, выпустил оружие из рук и бросился наутек, в терем княгини Ольги.
— Убили! — слышал он сзади крики. — Убийство!!!
Кто-то бросился к дружинникам князя Ярополка, следившими за порядком на торжище, кто-то с топорами и мечами побежал вслед за мальчиком-убийцей.
— Княгиня!!! — кричал Олаф, ворвавшись в покои Ольги. — Защити! Помоги!
— Что случилось? — спросила Ольга, поднимая с колен рухнувшего ей под ноги мальчика с забрызганным кровью лицом.
— Я убил человека! — признался Олаф и зарыдал.
— Кого?! Где?!
— Убийцу своего отца, Гудреда. На торжище, — последовал ответ мальчика сквозь рыдания.
— Запереть ворота! — тут же приказала Ольга своим стражникам. — Дружину во двор, с оружием, всех до единого!
Толпа, взобравшись с Подола по круче Замковой горы к терему Ольги, остановилась, уткнувшись в запертые ворота.
— Откройте, — раздался требовательный стук. — Откройте великому князю Ярополку!
Четверо слуг вынесли из терема огромный дубовый стул, потом поставили перед ним коротконогие деревянные табуреты. Вышла Ольга в полном княжеском облачении — в парчовой шубе до пола, в золотой княжеской короне. Она ступила сначала на табурет, а затем устроилась на троне.
— Откройте ворота и впустите моего внука! — приказала она дюжим привратникам.
Когда ворота открылись и дружинники князя Ярополка ворвались на подворье вперемешку с горожанами, то вмиг оторопели: перед ними восседала на возвышении великая княгиня Ольга. По левую руку от нее находился Олаф в пажеском кафтанчике и с мечом. По правую руку возвышался воевода Свенельд в посеребренных латах. Дружина великой княгини была выстроена во дворе в боевом порядке.
— Ярополк, внук мой, — обратилась великая княгиня к юноше, возглавлявшего толпу киян. — Подойди ко мне!
Ярополк подошел к соправительнице.
— Великий князь, — учтиво обратилась к нему Ольга и указала левой рукой на пажа. — Это мой дружинник, Олаф Трюггвасон, наследник великого норвежского престола. Он отомстил убийце своего отца. Да, он виноват, потому что по нашим законам никто не смеет убивать без суда, проводимого великим князем. Объяви народу свой приговор и свою княжью волю — выплату виры.
— Я, великий князь киевский, — обратился Ярополк к горожанам и своим дружинникам, — объявляю пажа Олафа Трюггвасона виновным в убийстве заморского гостя Гудреда Эйриксона и назначаю ему выплату виры — сорок гривен.
Толпа ахнула. Это была очень тяжкая вира, на сорок гривен можно было купить двадцать коров!
— Это еще не все, — поднял руку Ярополк, успокаивая городской люд. — За ненадлежащий присмотр накладываю виру в двадцать гривен на воспитателя отрока и соучастника убийства — Хальфредра Беспокойного. Выдайте его сюда.
Изрядно помятого и оборванного Скальда вытолкнули к ногам княгини Ольги.
Это был очень большой штраф, но великая княгиня выплатила его товарищам Гудреда, городу и великому князю. С того дня она сама взялась за воспитание будущего конунга Норвегии — Олафа Трюггвасона.
— Олаф, ты понимаешь, что означают слова Иисуса Христа «кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую»? — спросила Ольга мальчика.
— Да, княгиня, — ответил отрок, убивший уже двух человек. — Это значит, что если поразили тебя с одной стороны, то повернись к противнику своей здоровой стороной.