Глава 3

«Я верю тебе, Павел!»

Страшнее, чем преследование собственной совести, для человека может быть только преследование властей. Любой оклик в городе вызывает тревогу, каждый незнакомец — подозрителен и потенциально опасен, а обычный стук в дверь кажется взрывом. Ты не можешь спокойно есть, спать, ходить, жить, даже если тебе просто сказали: «Берегись! Ты в розыске!»

Само осознание, что тебя ищут и совсем не для того, чтобы наградить, уже оборачивается страхом, а если это происходит в государстве, где свирепствует тирания… Так было и в Иудее под «покровительством» Рима во времена царей Иродов.

…Петр торопился на проповедь, зная, что гонения и преследования христиан все усиливались. Он шел по Иерусалиму, периодически оглядываясь и придерживаясь тенистой стороны. У одной из колонн, коих в то время в городе было немало, кто-то схватил его за полу халата.

— Кифа!

От неожиданности Петр подскочил. Перед ним прямо на земле сидел нищий.

— Кифа! — повторил человек с посохом из обычной палки и в ветхом отрепье.

— Прости, у меня ничего для тебя нет, — отвечал Петр, пытаясь вырвать из цепких пальцев нищего свой полосатый халат.

— Лжец! — дерзко заявил нищий. — Ты коптишь чудесных сазанов!

— Это было в прошлом! Я все отдал, — от удивления Петр даже перестал бороться за свой халат. Причем тут рыба, которой он уже не занимался?

Странный человек отпустил полу сам и надтреснуто засмеялся.

Не намереваясь продолжать разговор, Петр двинулся дальше, как вдруг услышал недовольный сиплый голос за спиной:

— Короткая же у тебя память, Шимон-рыбак, если не прошло и двух месяцев, а ты не помнишь, кто спас жизнь тебе и твоей жене. Хоть ты мне тогда и дал две рыбы… Что ж, и на этом спасибо…

Петр остановился в полном недоумении. Кто мог знать о том случае в переулке? Только жена и…

— Шаул?! — Петр подбежал к оборванцу, сел напротив и схватил его за ту руку, из которой только что пытался высвободить свой халат. — Шаул! Мы думали, что ты погиб.

Да, это был тот самый рав Шаул. Его борода отросла до груди, глаза ввалились, губы потрескались. Остро очерченные, шершавые от ветра скулы подчеркивали изможденность худого лица. Кто бы мог подумать, что это был тот самый рав Шаул, который еще совсем недавно ходил по Иерусалиму с гордо поднятой головой и брезгливо морщился, проходя мимо нищих.

— Я долго шел по пустыне без пищи и воды, но Бог спас меня, — ответил бродяга.

— Пойдем, рав Шаул, — поднимаясь, Петр потянул его за собой. — Агарь тебя накормит…

— Павел!

— Что? — не понял Петр.

— Павел. Больше нет человека по имени Шаул. Я не хочу пугать этим именем верных. Я принял Святое Крещение и теперь есть ученик Иешуа — Павел.

— Хорошо… — чуть помедлив, ответил изумленный Петр. — Я тебя понял, Павел Тарсийский. Пойдем, тебе надо поесть…

— …Я должен увидеть Мару! — Павел резко встал с земли и отряхнулся.

— Ну, не знаю. Захочет ли она… — засомневался Петр, глядя на то, как его новоиспеченный брат собирает свои нехитрые пожитки — ветхую суму и посох.

— …Тебя опасаются, — продолжил Петр. — Все слышали, что ты стал одним из нас, но никто в это не поверил.

— А ты? — Павел внимательно посмотрел на Петра.

Петр почувствовал, что это уже совсем не тот взгляд, который он видел почти три месяца назад. Петру очень захотелось поверить бывшему дознавателю Синедриона, но он промолчал.

— …Я должен ее убедить в своей искренности!.. Мара должна знать, что у Иешуа появился еще один последователь.

— Почему? — серьезно спросил Петр.

Этот вопрос застиг Павла врасплох. Он боялся признаться самому себе в том, что подсознательно тянулся к Маре, к той женщине, которую еще совсем недавно назвал сумасшедшей. Именно с Мары началась его новая история: история полного перерождения хитрого, жестокого и необузданного торговца в твердого, уверенного в себе и своей вере проповедника учения Иешуа. Но самое главное — его однозначно тянуло к ней. Нелепо, глупо, смешно… Тянуло, и Павел ничего не мог с собой поделать.

— Не знаю, — ответил он Петру после долгой паузы.

Бывший раввин смотрел бывшему рыбаку прямо в глаза, и тому вдруг показалось… нет, он был просто уверен, что это сам Иешуа смотрит на него!

— Я отведу тебя к ней.

При этих словах глаза Павла загорелись, и он склонил голову в благодарном жесте.

— …Но сначала я сам с ней поговорю, а потом ты ее увидишь, — тоном, пресекающим всякие возражения, продолжил Петр. — Пойдем. Отдохнешь, поешь.

И Петр отвел Павла в комнату, которую снимал вместе с Агарь у одного из щедрых последователей Иешуа.

* * *

Среди ночи, дождавшись, когда гостеприимные хозяева маленькой комнатушки уснут, Павел вынул свое сокровище — плинфу из черного обсидиана — и положил ее под голову вместо подушки. Тарсянин давно научился разговаривать с Камнем мысленно. Ведь думал он на арамейском языке, на котором разговаривал и сам Иешуа.

Иногда ему приходилось подолгу готовиться, чтобы его удивительный собеседник заговорил с ним. Павел не задавался вопросом, каким образом это происходило, и никто не смог бы объяснить этого феномена — ни тогда, в Древней Иудее, ни в наше время. Но то, что Иешуа общался с Павлом именно через этот кусок черного камня, на котором покоилась голова самого Иешуа, когда его мертвого отнесли в гробницу Иосифа Аримафейского, не было никаких сомнений.

— Я никогда так не боялся, Господи, — это были первые слова, «сказанные» бывшим раввином в эту ночь.

— Чего же ты боишься, Павел?

— Завтра мне идти к Маре. Ты же знаешь, сколько я сотворил зла на своем веку. Поверят ли мне?

— Если ты сам веруешь, то почему думаешь, что те, кто рядом с тобой, не должны тебе верить?

— Я отправил на смерть стольких людей, ни в чем не повинных иудеев. Одно мое имя заставляло трепетать многих. Меня не боялись только первосвященник и царь Иудейский, хотя и это спорно. Зато я сам не боялся никого и ничего, а сейчас… Боюсь… Что мне не поверят — боюсь.

— Не бойся, Павел. Ты уже сделал главное. Ты никогда не будешь с теми, от кого ушел.

— Но буду ли я с теми, к кому пришел? — Павел встрепенулся. Спящий на полу Петр перевернулся на другой бок и простонал во сне…

— Будешь, обязательно будешь, — твердо ответил голос. — Я с тобой и не брошу тебя.

— Вот Петр, — задумчиво глядя на рыбака, подумал Павел. — Он ведь поверил мне лишь потому, что я его спас от грабителей…

— …Он поверил не поэтому. На нем Дух Господень. Видел бы ты, скольких он исцелил и скольким подарил надежду… Он чтит Слово…

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…

— Да. Именно за этим я и позвал тебя за собой. Кому, как не тебе, лучшему из сынов Иудеи, нести это слово.

— Мне-е-е? — крайне удивился Павел. — Но… разве я смогу?

— Ты даже представить не можешь, на что способен, Шаул, сын скорняка. А чтобы тебя завтра поняли и поверили, слушай и запоминай…

Павел лежал на Камне неподвижно, боясь пошевелиться и что-то упустить. Полилась долгая, светлая речь, слова которой ласкали слух и погрузили тело в состояние такой легкости, что тарсянин абсолютно не чувствовал усталости.

Во дворах запели первые петухи, возвещая Иерусалиму о скором наступлении нового дня. Павел спал сном младенца.

* * *

Лишь на следующий день переодетого, помытого и постриженного Павла привели на старую заброшенную греческую арену.

— Почему сюда? — спросил он.

— За нами наблюдают, — еле слышно сказал Петр. — Если поймут, что мы пришли одни, без римской стражи, то к нам выйдут. Арена — самое подходящее для этого место.

Они стояли прямо посреди круга на давно не заменявшемся песке.

— Петр! — вдруг послышался сверху женский голос.

— Мара! — отозвался Петр.

Это была она — Мирьям из Мигдал-Эля, строгая, простоволосая, как принято у женщин из Галилеи, в горчичном хитоне до щиколоток с длинными рукавами и шерстяном плаще-ми5лоти. Простая и незыблемая, как учение ее покойного возлюбленного.

— Мара, — обратился к ней с заметным почтением Петр и указал на Павла. — Это…

— …Я знаю, — оборвала Петра Мирьям и тут же обратилась к Павлу: — Спаси тебя Господи, рав Шаул. Что привело тебя к нам?

— Он пришел… — начал Петр.

— …Подожди! — воскликнул тарсянин. — Дай я скажу. Мара… я ваш самый жестокий гонитель… Был… Я был таким. Но я похоронил в себе Шаула из Тарса и хочу дать родиться новому человеку с именем Павел.

Мирьям ничего не ответила, лишь слегка кивнула головой, внимательно всматриваясь в лицо Павла.

— Он помогал убивать Стефана! — вдруг раздалось у них за спиной.

Мужчины обернулись и увидели иудея лет тридцати пяти в длинном грязно-желтом хитоне с завязкой под самым горлом. Кудрявую голову незнакомца покрывала шапочка-кипа.

— Это Шимон из Каны, — шепнул Петр.

Шимон. Павел слышал о нем и ранее, еще от Нафанаила и Филиппа в синагоге Дамаска. Шимон Кананит, сводный брат Иешуа по прозвищу Зилот, был одним из самых ревностных служителей христианства. Это он во время пира, устроенного в его доме, обратил воду в вино.

Бывший дознаватель Синедриона и раввин от Храма первосвященника впал в ступор. Что ответить этому ревнителю? Как убедить его и всех присутствующих в том, что прежнего Шаула больше нет?

— Он многих взял под стражу, — продолжал обвинять Шаула Шимон Кананит.

— Это все правда, — еле слышно произнес Павел и потупил взгляд.

— Ты признаешься?! — поймал его на слове Шимон Кананит.

— Я просил Бога простить меня.

— Почему мы должны верить тебе? — спросил Шимон.

— Я говорил с Иешуа… — начал было объяснение Павел.

— …Не смей называть это имя! — вскричал Шимон.

— Я преследовал, отправлял на казни, иногда убивал непокорных сам. И все же… Это делал другой человек, Шимон…

— …Я тебе не Шимон! Я тебе вообще никто! — продолжал гневаться Кананит.

— Шимон, — вдруг вступилась Мара. — Позволь этому человеку высказаться. Путь к Богу у всех разный, но неисповедимы пути Господни.

Слова Мары слегка успокоили «ревнителя».

— Я принял Крещение от Филиппа и Нафанаила и… Я говорил с Иешуа! — торжественно объявил Павел, и все присутствующие издали возглас удивления.

— Ты лжешь! — опять закричал Шимон. — Лжец! Лжец! Гоните его!

— …Хорошо! — повысил голос Павел. — Если вы мне не верите, то…

Павел вдруг заговорил словами, которые слышал ночью от Камня:

— Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы…

Слушая бывшего гонителя и изувера, Мара, Петр и Шимон умолкли.

Это было невероятно! Павел говорил то, о чем нигде не было написано! Шимон, стоящий рядом, оцепенел. Мара, по-прежнему находящаяся высоко над ареной, склонила голову. Петр благоговейно улыбался.

— Я же не зря ему верил, — после долгой паузы обратился Петр к Маре и Шимону. — Он и вправду слышал голос Иешуа!

— Откуда ты знаешь, что это правда? — нервничал Шимон.

— Да, да. Все так. Именно так, — тревожно произнесла Мара. — Будто сам Иешуа рядом.

— Главная и единственная обязанность человека есть исполнение воли Бога, то есть любви к людям, — произнес Павел.

Глаза Мары заискрились, в них дышала сама жизнь. Она глубоко вздохнула и положила руку на сердце.

— Те же слова…

— А-а-а… — перебил Шимон. — Слова, слова, слова. Это ловушка для Мары и верных.

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… — ответил Павел языком Библии.

Шимон не нашелся что сказать и замолчал.

— Продолжать? — почти сердито спросил Петр. — Брат мой Шимон, продолжать?

Все знали вспыльчивый характер Петра. Это он мечом отрубил первосвященнику ухо, когда стражники пришли за Иешуа в Гефсиманский сад.

Шимон молчал. Павел же понимал, что главное оружие против скептика — это слово Иешуа, поэтому заговорил вновь:

— Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине. Любовь все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

— Брат мой Павел! Вручаю тебе свое благословение! — воскликнул Петр. — Отныне ты наш и никто не посмеет сказать, что ты не наш.

С этими словами он подошел к Павлу и обнял его.

— Но как ты… откуда ты узнал? — спросил пораженный Шимон.

Павел вспомнил, как этой ночью, кроме всего прочего, Иешуа попросил его никому не говорить о плинфе.

— Но почему? — изумился тогда тарсянин. — Мне казалось, что не стоит скрывать…

— …Стоит, дорогой мой. Стоит, — грустно ответил Иешуа. — Камень не должен попасть к злодею… А наши христиане по доброте душевной могут сами отдать его в злые руки…

— Но ведь я буду рядом!

— Этого мало… Даже Петр, уж на что «камень», не устоял и, боясь за свою жизнь, трижды отрекался от меня.

— А я? — нерешительно промямлил Павел.

— А ты? — переспросил голос. — Такие, как ты, не боятся ничего. Наперекор всем страхам. Поэтому прошу тебя: умей еще и держать язык за зубами.

— Обещаю, — твердо ответил тарсянин.

Обещал и молчал. Кананит так и не услышал от Павла ответа. Тот лишь повернулся лицом к Маре.

— Мара, я…

— …Я верю тебе, Павел! Ты внял моим словам — впустил в свою душу любовь, — горячо воскликнула потрясенная Мара. — И я помню, как ты велел римлянам отпустить меня. Ты хочешь остаться с нами?

— Вам не обязательно видеть меня рядом собой. За мной сейчас не охотятся, пожалуй, только инвалиды. Я не хочу подвергать вас опасности. Все, что я хочу, — это благословения и дозволения.

— Дозволения? — переспросила Мара удивленно.

— Нести Благую Весть Иешуа, — пояснил Павел.

— Даю тебе свое благословение, Павел из Тарса, — сказала Мара, спускаясь к нему по ступеням на арену. — И дозволение говорить об Учителе. Но предупреждаю: если в сердце твоем есть место лжи — ты погибнешь. Ибо говорить ты будешь о самом Боге, о Христе и Мессии, который придет снова и утвердит Царство свое.

Павел смотрел на нее и не узнавал — так горяча и внушительна была Мара. А она продолжала:

— Римляне тебе не помогут, ибо будут побеждены. Священники тебя не спасут и будут прокляты, если есть злоба в их сердце.

— Да исполнится воля Божья, — попытался подытожить ее речь Петр.

— А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, — продолжила Мара. — Но любовь из них больше.

Она слегка коснулась левого плеча Павла и улыбнулась ему, искренне и открыто.

Любимая женщина Учителя развернулась и ушла, Павел и Петр повернулись к Шимону. Тот принял их взгляды и молча пошел скорым шагом за Марой.

Петр развел руками перед Павлом в жесте «Ну вот видишь!» и бросился его обнимать. Так они и стояли на древней пустой арене, обняв друг друга, похлопывая по спине и потряхивая за плечи. А слов у них не было.

 

Глава 4

За добро — убийством

— Так знайте же, братья, — раздавался голос Павла из тени небольшого четырехколонного портика, — что благодаря ему вам возвещается прощение грехов. Ибо через Иешуа всякий, кто верует, становится свободным.

Павлу внимало около сотни жителей Иконии — древнего города в центральной части Анатолии.

Шел второй год его служения. И кто бы сказал, что еще совсем недавно наглый, необузданный и жестокий раввин Иудейского Синедриона станет мудрейшим проповедником Слова Божьего? За год с небольшим бывший рав Шаул стал настоящим христианином, последователем Иешуа, другом и братом всех тех, кто знал Сына Божьего лично. На него можно было надеяться, как на себя самого, а его мудрость и просвещенность не знали границ. Никто и подумать не мог, что многое из того, что говорил Павел, он узнавал, общаясь с «камнем мертвых».

И сегодня он в очередной раз нес Слово Господа людям.

— Друг, ты веришь тому, что я говорю? — вдруг обратился Павел к старому косматому человеку с длинной седой бородой. Тот лежал на носилках, принесенных двумя юношами. Развлечений в Иконии было мало, так что не удивительно, что повзрослевшие дети решили дать возможность своему парализованному отцу послушать заезжего говоруна.

— Хотелось бы верить! — с иронией откликнулся лежавший на носилках.

— Хотелось бы… Эх, люди, люди. Что же мешает вам верить? — спросил Павел с сожалением, пробираясь сквозь толпу к калеке.

— У нас тут много богов, — ответил парализованный. — Я молился им, когда мои ноги перестали ходить. Но они не смогли мне помочь.

— Молиться мало. Надо веровать, — веско сказал Павел. — А это не одно и то же.

Калека непонимающе смотрел на странного оратора. Еще никто так не разговаривал с жителями Иконии.

— Как давно твои ноги не служат тебе? — спросил Павел и, уверенно сняв шерстяное покрывало с ног инвалида, передал его своему спутнику — Иосифу по прозвищу Варнава.

Это был однокашник Павла. Они вместе учились в Иерусалиме у знаменитого иудейского фарисея Гамлиэля. Судьба свела их, когда Павел-Шаул еще был жестоким дознавателем Синедриона. Но сегодня это было не важно…

— Ноги перестали мне служить после падения с коня, пять лет назад, — пожаловался калека Павлу.

— Веришь ли ты, что Иешуа может тебя исцелить? — спросил Павел и заглянул в глаза собеседнику.

— Ну, если он поможет… — неуверенно ответил грек, переводя взгляд на одного из своих сыновей.

— Не торгуйся! — строго сказал тарсянин. — Я не пахлаву тебе предлагаю!

Грек совершенно растерялся и, не смея глядеть в глаза Павлу, смотрел то на сыновей, то на Варнаву. Наконец он не выдержал и заплакал.

— Что я могу? Кому верить и во что, когда ни Зевс, ни Гера, дочь Крона и Реи, не помогли мне? — сквозь слезы выкрикивал старик голосом, полным отчаяния. — Я не могу ходить! Понимаешь ты это, чужеземец? Я — один из лучших всадников Анатолии! Добропорядочный отец и справедливый муж. Тот, кто никогда не был слабым и всегда приходил на помощь другим… И вот теперь я старая и немощная развалина…

— …Ты не развалина. Ты просто заблудший сын Господа нашего…

Тарсянин протянул правую руку к затылку калеки и посмотрел на него… Этот взгляд пронзил парализованного, дойдя до самых сокровенных тайн его измотанной души.

…Это было очень-очень давно, старец уже и не помнил, когда это было. А тут вдруг… Он словно увидел взгляд своего отца!

Помните ли вы взгляд отца тогда, когда вы совсем маленький, а он, такой сильный и всезнающий, кажется вам всемогущим богом? Вот такой же взгляд отца увидел пожилой грек на лице чужестранца-проповедника.

— Встань на ноги, — негромко, но очень проникновенно сказал Павел калеке, держа его затылок и глядя глубоким любящим отеческим взглядом.

Грек растерянно посмотрел на тарсянина, затем на Иосифа Варнаву. Тот кивнул ему и даже на мгновение закрыл глаза, как бы говоря: «Давай-давай, делай, что тебе говорят. Не бойся!» Старик сквозь просыхающие слезы виновато улыбнулся Павлу, как улыбался своему отцу в далеком детстве. И такими же движениями, как встает упавший на прогулке малыш, вдруг поднялся на ноги.

— Ох-о-о-о-о-о!

Вздох благоговейного трепета разнесся над колоннадой, когда тысячи глаз увидели, как старый грек обрел исцеление.

Павел справа, а Варнава слева поддерживали старика, чтобы он не рухнул, но исцеленный стоял твердо. Стоял сам. Ноги держали его в вертикальном положении. Его ноги! Он отказывался верить своему счастью.

Как и отказывался верить своему счастью Павел. Впервые его усилия, его беззаветное служение были щедро вознаграждены. Больше года он скитался по всей Малой Азии, исходил десятки городов и сотни поселений, проповедуя. Как горестно видеть тысячи несчастных и сотни больных людей. Как больно понимать, что не можешь помочь им ничем, кроме слова. Но сегодня ночью, лежа головой на заветной плинфе, Павел явственно услышал: «Ты наконец готов к тому, чтобы даровать людям спасение с именем Бога». И в первые же минуты проповеди тарсянин поднял на ноги безнадежно больного старика.

— Ах! — снова и снова повторял, не находя других слов, исцелившийся старец.

Его сыновья подменили Варнаву и Павла, то ли удерживая своего отца, то ли обнимая. А тот тоже их обнимал и отталкивал одновременно, наслаждаясь этим восхитительным чувством — чувством послушных ног.

— Боги пришли к нам в облике людей! — закричал кто-то в толпе ликующих греков.

Мужчины подхватили Варанаву и Павла на руки, подняли над землей и понесли в храм.

— Мы не боги, мы не боги! — тщетно пытались перекричать жителей Иконии ученики Иешуа.

Но крепкие руки греков держали проповедников, не давая им вырваться и спуститься на землю, будто люди боялись упустить свое счастье. В храме нашлись флейты и лавровые ветви.

— Он Зевс! — вскричали жители Иконии и надели Варнаве на голову лавровый венец. Варнава от души смеялся, довольный таким приемом.

— Вот бы Иешуа увидел, хохотал бы до слез.

— Мы не боги, — все еще неистовствовал Павел. — Варнава, останови их!

— Павел, дай мне немного побыть Зевсом, — смеялся Варнава.

— Не нравится мне все это, — через некоторое время вполголоса сказал тарсянин.

В этот момент Павлу на голову тоже надели лавровый венец со словами:

— Он Гермес!!!

— Люди, остановитесь! — вскричал проповедник. — Не мы исцелили старого всадника, а Он!

Павел поднял палец вверх, как бы указывая туда, откуда снизошло чудо.

Он стоял величественный и прекрасный в лавровом венке и длинном белом хитоне. Смуглое лицо и крепкое тело бывшего воина, закаленные жарким солнцем Средиземноморья, отливали бронзой, а глаза светились торжественным светом. Нет, он не был похож на тридцатилетнего проповедника из Тарса. В глазах забитых горожан он действительно казался богом.

Рядом стоял не менее торжественный Варнава, которому было не больше сорока, но даже пепельноволосые старцы внимали его речам, открыв рты, словно малые дети.

— …Только он! — продолжил Павел, подняв руки и развернув ладони к небу. — Только он — Бог. Ни Зевс, ни Гермес… а Бог!

Внимавшие речам Павла греки украдкой переглядывались, будто в каждом соседе видели шпиона, который доложит, куда следует. Такую крамолу не то что слушать, даже представить себе было страшно. Но проповедник продолжал еще громче, еще острее, еще мятежнее:

— Что для вас главное в человеке? Власть? Тяга к справедливости? Разум? Нет, говорю я вам! Любовь!

По толпе прошел удивленный ропот. Варнава подхватил мысль своего товарища:

— Бог есть Любовь! Вы молитесь Зевсу, но разве его можно назвать Богом с большой буквы? Бог — первоначало. Зевс — это первоначало? Нет! Зевс — это всего-навсего потомственный узурпатор.

Слушающие греки не прекращали гудеть. Перед ними стояли двое. Они только что явили чудо — исцелили старого всадника, и он встал на ноги. Но они — не боги! Не Гермес и не Зевс. Кто же они?

— Зевс сверг своего отца Кроноса, — тем временем продолжал убеждать Павел. — Тот сделал то же самое со своим отцом Ураносом… Вы думаете, что всем нашим миром правят тираны и узурпаторы, а я говорю вам, что Иешуа Христос! Не «Хрестос», а Христос — помазанник, Мессия, Сын Божий и сам Бог.

Эти слова не укладывались в голове ни у одного грека. Они ставили под сомнение все их мировоззрение, все их устои…

— Бог и есть Господь! — увещевал слушателей Варнава. — Тот, кто правит нами, людьми, наш Господин. Призываю вас к Богу живому, который сотворил небо, и землю, и море, и все, что в них…

— Ты лжешь! — послышался одинокий крик из толпы, от которого передернуло всех слушающих.

— Иешуа повешен на дереве и проклят! Он не Христос! — добавил второй голос.

Это к месту проповеди подошли иудеи Иконии, уже несколько минут наблюдавшие за проповедью Павла и Варнавы.

— Тебя нужно наказать, как записано в законе Моисея! — опять выкрикнул первый голос.

Эти активные иудеи не показывались из толпы, а только провоцировали скандал.

Варнава посмотрел на только что исцеленного грека, но тот испуганно отвел глаза в сторону.

— Пойдем, отец, — спокойно сказал один из сыновей старика. — Тебе нужно отдохнуть.

И трое греков затерялись в толпе. Варнава удивленно посмотрел на Павла.

— Не жди благодарности, — спокойно ответил тарсянин. — Не для этого мы сюда пришли.

Шум среди слушателей нарастал. «Он прав!», «Он не прав!», «Он исцелил всадника!», «Он колдун!», «Он — Зевс!», «Они не Зевс и не Гермес. Они обманщики!» — неслось из людской гущи.

— Что ж, — улыбнулся Варнава и окинул взглядом всю толпу. — Отвечу словами Иешуа: «Кто считает, что седого всадника здесь, на ваших глазах исцелил не Господь, пусть первый бросит в меня камень».

В следующий момент несчастному проповеднику было бы впору пожалеть об этих словах. Увесистый окатыш, пущенный из толпы, ударил его в лицо, и Варнава, которого десять минут назад боготворили, заливаясь кровью, закрыл лицо ладонями.

— Варнава, брат мой! — только и успел вскрикнуть Павел, как получил удар камнем в висок и, потеряв сознание, рухнул на тяжелые плиты портика…

Со всех сторон в двух проповедников летели камни. Их кидали даже те, кто только что восхищался двумя последователями Иешуа. Кидали с оглядкой, боясь не кинуть и попасть за это в тюрьму или еще хуже — на крест.

Окровавленный Иосиф Варнава стоял на коленях, прикрыв лицо руками, и кричал:

— Братья! За что ж вы так, без суда?! Как бродячую собаку!

Но тщетно. Несколько иудейских молодчиков, подстрекая толпу, выбрали мишенью безоружного человека. Камень — и правая рука Иосифа повисла плетью, еще камень — и левое плечо окрасилось кровью от раны, нанесенной острым куском гранита…

Варнава понял, что ему не выжить. Из последних сил он обратил свое окровавленное лицо к Небесам:

— Господи, прости им, грешным, ибо не ведают, что творят!

Удар страшной силы поразил проповедника в подбородок, и он без сознания откинулся назад, оставаясь при этом на коленях.

Голые окровавленные тела Павла и Варнавы иудеи вынесли за крепостную стену и бросили там, куда сбрасывали нечистоты, помои и строительный мусор. Греки не стали вмешиваться, ибо по закону иудеи сами разбирались со своими соплеменниками. К тому же проповедники оскорбляли Зевса, так что особо ретивых защитников христиан остановили жрецы. Лишь исцеленный грек с сыновьями дождались темноты, когда иудеи и их соглядатаи ушли. Они положили Павла на носилки и унесли в свой дом.

Павел очнулся от мокрой губки, омывающей рану на его лбу. Над ним хлопотал тот самый исцеленный грек. Тарсянин вопросительно посмотрел на старика.

— Итудис… Меня зовут Итудис, равви, — как бы оправдываясь, сообщил полуживому христианину старик.

— Где моя сума? — спросил Павел, обнаружив, что он раздет и разут.

— Вот твоя сума, успокойся, — ответил исцеленный грек, умывавший Павла.

— А где Варнава? — задал новый вопрос раненый, шаря в суме рукой.

— Твой спутник не выжил, — горестно ответил старик, отводя взгляд.

Павел судорожно шарил в своей полотняной суме. Она была пуста. «Камень мертвых» исчез…

 

Глава 5

«Веруй и спасешься»

— Меня не интересует причина ваших неудач! Я спрашиваю, почему вы до сих пор не поймали этого негодяя!

Ирод Антипа был взбешен. Мало того, что эти проклятые христиане расплодились по всей округе, как чума, так они еще и выдирают из рядов римлян самых верных служителей. Рав Шаул, член Синедриона, уважаемый человек и преданный служака, которому было поручено важнейшее из заданий — задавить «христианскую гидру в Дамаске» — бросил все и переметнулся на сторону мятежников-сектантов.

Позднее выяснилось, что он подпоил самого старательного и усердного писца, которого пришлось казнить за ротозейство, и сжег все свитки с допросами последнего года. Теперь христиан, которые разбежались, не найти и не осудить за глаза! Потому что нет ни имен, ни доказательств их преступлений против веры.

Слыханное ли это дело, чтобы иудей, дознаватель священного совета и служитель иудейского Храма, совершил такое святотатство?

Никогда его, Антипу, не обманывали так дерзко и нагло. Он буквально сатанел от всего происходящего.

— О царь Иудейский! Каждый раз мы ловим христиан сотнями, казним десятками, но всегда Шаулу удается улизнуть, — оправдывался перед императором Иосиф Каиафа. — Даже в прошлый раз, когда мы не смогли его поймать и ты распорядился казнить каждого двадцатого воина в наказание за нерадивость, это ничего не дало. Несносный Шаул хитрый, как дьявол, ускользнул вновь. Моя школа…

— …Не желаю! Не желаю ничего слушать! — багровый Ирод Антипа ходил туда-сюда у своего трона во дворце на Храмовой горе, подобрав длинные полы одежды руками. — Где он сейчас? Ты обязан это знать, первосвященник! Иначе какой же ты первосвященник?

— …Я знаю, где он, — не теряя спокойствия, перебил царя Каиафа. — Он в Анатолии. Называет свои бредни проповедями и сеет смуту.

— Так поймай его!

— За ним уже отправились, — вздохнул с надеждой первосвященник.

— Отправились… Он опять обведет твоих посланников вокруг пальца!

— Этого не обведет… Я отправил Луция.

Начальник храмовой стражи римлянин Луций, старый товарищ Шаула, славился своей свирепостью и хитростью на всю округу. Последний год выдался для него особенно урожайным: было поймано несколько сотен христиан, часть из которых была казнена, а остальные отправлены на тяжелые работы в каменоломни в окрестности Иерусалима. И если раньше иерусалимские матери пугали непослушных детей Шаулом, то теперь — толстым римлянином Луцием.

— Что ж, Луций так Луций… — ухмыльнулся Антипа. — Ух, не завидую я предателю Шаулу. Ты сказал, чтобы его привезли живым?

— Конечно, о Великий! — с легким поклоном, но не теряя достоинства, ответил первосвященник. — Шаул предстанет пред твои очи в этом зале, как только его доставят в Иерусалим.

— Отлично! Я сам вырву ему сердце! — скрипя зубами, процедил Ирод Антипа и, успокоившись, сел на свой трон.

* * *

«Рав Шаул» — от этого словосочетания Павел уже давно отвык и даже не откликался на него. Оно вызывало у тарсянина отторжение, ведь с ним было связано все самое худшее в его жизни. С этим именем на губах римляне врывались в дома иудеев, разыскивая христианских сектантов. От него дрожали несчастные сироты, оставшиеся без родителей по милости жестокого дознавателя Синедриона. И только сам Шаул купался в лучах славы у фарисеев и книжников, пользовался авторитетом у римлян и ветхозаветных иудеев. Но это было в прошлом и казалось страшным сном.

Теперь Павел жил в совершенно другом мире. Путешествуя из города в город, пройдя сотни стадий пути, терпя голод и лишения, он чувствовал себя свободным, независимым ни от кого… Как тогда, на родине, в Тарсе, в далеком детстве, где в густых оливковых деревьях пели маленькие птички, а мать готовила пирог с пряностями…

— Рав Шаул, — послышалось где-то за спиной.

На шумном базаре Иконии было столько народу, что идти быстро, а тем более бежать не представлялось возможным, поэтому Павел, услышав свое бывшее имя, просто не стал оборачиваться. Да, его было трудно узнать: он отпустил волосы, и они локонами ложились на плечи. Его борода с проседью отросла и легла на грудь, да и само лицо давно не выражало той надменности и презрения к «окружающей челяди». Но все равно стоило остерегаться: узнать его все же могли.

Никто в Иконии не знал его прежнего имени. Спустя месяцы после того, как Павла побили камнями и убили его друга Иосифа Варнаву, после того, как пропал Подголовный Камень Иешуа, проповедник был вынужден уйти из города. Он скитался по всей Анатолии, продолжая проповедовать и исцелять, тоскуя о плинфе. Не было Камня, не было рядом голоса Великого Учителя. Павел полагался только на самого себя и осознавал, что сила Бога действует и без общения с голосом Иешуа. И все же тарсянин вернулся в Иконию в надежде найти Камень. Вчера вечером после долгого пути он остановился у исцеленного грека, а сегодня вышел к людям, но не проповедовать, а искать плинфу из вулканического стекла. Нападок Павел не боялся. Он вспоминал слова Иешуа о том, что камню нельзя попадать в плохие руки, и вот это по-настоящему пугало его. Что если камень таки попал к какому-нибудь мерзавцу?

В одно из воскресений сентября тарсянин шел по шумному базару Иконии, как вдруг услышал свое прежнее имя и стал прислушиваться к разговору за спиной.

— …Мы ищем его уже почти месяц, а все без толку, — возмущался голос на латыни.

— Да, если бы я нашел его, поправил бы дела. Каиафа дает за его голову тысячу сиклов.

«Тысяча сиклов! — удивился Павел, который все слышал. — За Иешуа Иуде дали тридцать серебряников. Значит, дорого меня ценит первосвященник. Сильно насолил я ему…»

— Ты смотри! — продолжал первый голос назидательно. — Тысячу сиклов не за голову, а за живого Рава Шаула!

— Помню, помню, — сквозь смешок ответил второй римлянин. — А хотелось бы…

Павлу было очень любопытно увидеть хозяев эти голосов, и он обернулся к торговцу маслинами, выбирая себе несколько сочных плодов.

— Будешь брать? — с недоверием спросил торговец — грек с бегающими глазами.

Внешний вид Павла не внушал ему особой уверенности. И действительно: тарсянин после очередного долгого пути порядком исхудал, и его вечный спутник — ветер — оставил свои отметины на резко очерченных скулах.

Бывший римлянин смотрел краем глаза на своих бывших подчиненных — римских легионеров. Да, это были они — Димас и Гедес. Когда-то он командовал ими и даже проявлял некую заботу о них, но теперь они были готовы отрубить ему голову. Один из римлян уставился на Павла. Трудно было узнать в благообразном смиренном мужчине в потрепанной сутане дознавателя Иерусалимского Синедриона. Воин и не узнал, но его будто что-то заинтересовало. Проповедник почувствовал этот взгляд. Человек, который остерегается, всегда чувствует, когда на него смотрят.

— Так ты берешь или нет? — почти возмущенно спросил торговец маслинами.

Павел быстро расплатился с продавцом за несколько крупных, величиной со сливу, маслин и, отвернувшись, зашагал подальше от римлян.

— Стой! — послышалось вслед.

Но тарсянин даже не остановился. Когда-то он сам обучал легионеров хитрой науке: если резко окликнуть виновного, он или подогнет коленки, или убежит. Павел не согнулся и не убежал, а шел как ни в чем не бывало. Зато подхватилась и понеслась парочка воров, промышлявших между торговыми рядами. Они скакали через большие плетеные корзины с товаром, расталкивая и покупателей, и продавцов, и вскоре началась потасовка, такая полезная для человека, желающего скрыться. Павел быстро прошмыгнул между дерущимися греками и был уже почти у края рынка, когда увидел, как приближается конный разъезд римских легионеров, сопровождаемый пехотой в полной боевой амуниции.

— Облава! — выкрикнул на греческом один из воров, и мирные жители Иконии бросились врассыпную.

Павел понял, что в такой толпе ему было не сбежать. Тем более что стараются догнать как раз тех, кто убегает. Шансов спастись от конницы практически не было. Он просто сел между двумя лотками и прикинулся нищим, накинув на голову капюшон так, чтобы не было видно лица.

Центральный всадник в шлеме с опущенным забралом поднял руку и что-то скомандовал на латыни. Пешие римляне бросились вдогонку за убегающими иконийцами. Вслед за пехотой между рядов пустились конники, хватая всех, кто не успел удрать.

Только Павла в образе нищего не тронул никто. Он сидел себе и молился, скрестив руки на животе. Вскоре топот конских копыт и человеческих ног затих вдали вместе с ржанием и криками. Павел облегченно вздохнул, как вдруг из-под края капюшона он увидел… заветную плинфу. Жилистые старческие руки кололи на куске черного обсидиана орехи. Невозмутимый торговец-грек — судя по виду, ровесник Иконии — не обращая внимания на то, что происходит вокруг, продолжал колоть орехи.

Павел, готовый кинуться на старого маразматика, откинул капюшон и… увидел перед собой сапоги и тунику легионера. Тарсянин поднял глаза. Перед ним стоял начальник Иудейской храмовой стражи Луций.

* * *

…Избитый и окровавленный, с руками, привязанными к большой балке за плечами, апостол Павел ехал на телеге в обозе конного арьергарда. Его мутило от побоев, у него кружилась голова. Запекшаяся кровь из разбитой в очередной раз головы засохла на лбу и сковывала веки. Пот растворял эту кровь и безумно щипал все раны и царапины. А еще были мухи! Несносные насекомые садились на кровавые рубцы по всему телу и откладывали яйца, которые через несколько часов должны были превратиться в червей-личинок и разъедать плоть.

Путь из Иконии в Иерусалим был неблизкий, около шести тысяч стадий. Шел третий день дороги, и Павел то и дело терял сознание, все чаще повторялись приступы эпилепсии. Но ему было безразлично его состояние. Больше всего он думал о Подголовном Камне Иешуа и сожалел о том, что пришел в Иконию слишком поздно, не успев добраться до реликвии.

Впереди маячила широкая спина Луция, бывшего друга и соратника Шаула-Павла. За все время с момента задержания тарсянина начальник стражи не сказал ни слова. Он просто исполнял свой долг перед иудейским Храмом, оставаясь верным самому себе и своему делу. При всей своей жестокости, лютости, беспощадности он не прикоснулся к Павлу ни разу, хотя и не запрещал легионерам бить его. Почему? Может, хотел, чтобы бывший раввин Шаул не дожил до конца пути и не принял позорной смерти на площади у Храмовой горы? Кто знает.

— Трибун, он опять вырубился! — обратился к Луцию один из стражников.

Голова Павла, нещадно засиженная мухами, безвольно висела на плече. Казалось, что на ней не осталось живого места.

— Развяжите его… — пробормотал Луций после долгого созерцания того, кто еще полтора года назад был дородным крепким мужчиной. — А то еще загнется по дороге. Не довезем до суда.

Истощенное и обезвоженное тело Павла плюхнулось в телегу, словно мешок.

— Он больше не опасен, — добавил начальник храмовой стражи и, пришпорив коня, двинулся дальше, в голову своей конницы.

Павел очнулся среди ночи, когда все вокруг спали. Ночь выдалась лунной и светлой. Трудолюбивые римские инженеры, которые неотступно следовали за войском, успели возвести шатры для отдыха Луция и солдат, но пленник остался лежать на улице, в той телеге, в которой его везли с обозом.

Двое охранников, приставленных к Павлу, мирно спали, облокотившись на колеса деревянной повозки, а стреноженные кони, громко фыркая, паслись неподалеку в степи, выщипывая скудную растительность. Павел смекнул, что другой возможности улизнуть у него не будет.

Но единственное, что он смог сделать — поднять израненную голову и обессиленно опустить ее обратно. Руки не слушались, ноги тоже. Он попытался перевернуться на бок, но… О боги! Страшная, нечеловеческая боль пронзила все тело. Тарсянин едва сдержался, чтобы не закричать. Сцепив зубы до боли в деснах, он подавил даже стон, который, казалось, ушел куда-то внутрь, в глубину его измученного тела. Он лежал, как в беспамятстве, не осознавая, где он и что с ним. «Господи! Помоги мне…» — пронеслось в его отдаленном от реальности сознании. Но вдруг ему показалось, он услышал голос Иешуа:

— Ты же исцелял моим именем, говоря несчастным: «Если веруешь, встань и иди!» Почему же ты сам не можешь встать?

Что это было? Знамение свыше или игра помутившегося сознания? Не ясно, но времени на раздумья не было. Павел неуверенно поднялся и, встав на четвереньки, посмотрел за борт колесницы. Там, прислонившись к колесу спиной, прямо в доспехах спал легионер Димас. С другой стороны, точно так же прислонившись ко второму заднему колесу, спал римлянин Гедес. В полной тишине слышалось посапывание обоих солдат. Павлу пришлось вспомнить все свои навыки и сосредоточиться на главном: «Бежать! Иначе может быть уже поздно»… Безумным усилием воли Павлу удалось подползти к заднему борту телеги, затем перегнуться через край и, аккуратно соскользнув вниз, смягчить свое падение руками настолько, чтобы приземлиться почти беззвучно. Но этого хватило, чтобы быть услышанным. Один из спящих стражников зашевелился и проснулся.

— Димас, — позвал он сонным голосом. — Димас, черт бы тебя побрал!

— Ну, — ответил проснувшийся Димас.

— Ты слышал?

— Что?

— Звук.

— Да какой звук, Гедес? Кто здесь может быть? Разве что шакал за крысами охотится.

— Да?

— Да.

Вот и весь разговор. Через полминуты легионеры уже опять крепко спали, даже не подумав подняться и проверить повозку. А в это время позади телеги, держась рукой за бок с поломанными ребрами, исходил слезами от боли внезапно «оживший» пленник Павел.

Почувствовав неожиданный прилив сил, он поднялся и медленно захромал в темноту ночи, в бескрайнюю анатолийскую степь.

Так он брел и брел навстречу утру. Ночной суховей обжигал его тело, которое и без того ужасно болело и требовало лечения. Вскоре на горизонте забрезжил рассвет, и степь приобрела свои привычные очертания: низкие кусты на потрескавшемся грунте, невысокая трава и одинокие деревья, изредка появляющиеся вдали и пропадающие за небольшими холмами по мере продвижения вперед. На одном из холмов Павел обернулся. Где-то далеко в лучах восходящего солнца блеснули доспехи римских воинов. Это была погоня. Павел, конечно, пошел не в Иконию, а старался уйти в сторону, запутывая следы. Но обмануть профессиональных воинов ему не удалось. Тарсянин сел на пригорок, спокойно ожидая своей участи. Скоро римляне подойдут ближе и, увидев его, настигнут. Он посмотрел в небо. Восходящее солнце уже окрашивало синий небосвод в нежные голубые тона. Так не хотелось умирать… В расцветающем небосводе Павел увидел высоко парящих стервятников. «Лучше уж казнь, чем попасть к ним на обед…» — пронеслось в голове. «Обед?!» — вдруг осенило проповедника. Если кружат стервятники, значит, видят пищу. Будто подтверждая эту догадку, из кустарника вышмыгнул шакал и побежал в сторону. Прикрыв глаза ладонью, тарсянин проследил его путь. В паре стадий от него лежало что-то большое, вокруг чего крутилась стая шакалов и все ниже спускались стервятники.

Павел собрал последние силы и спустился с холма, уже не оглядываясь. В голове крутилось только одно: «Только бы успеть… Только бы успеть». Его передвижение из последних сил едва ли можно было назвать бегом, но он торопился, как только мог, то и дело падая, вставая и снова падая. То, что он задумал, было невиданным шагом, на который способны немногие. Более того, только единицы могли бы додуматься до такого. Расстояние в две стадии Павел прошел за полчаса, так больно ему было передвигаться. По пути он ухватил сухую ветку. Хищники, завидев человека с дубиной, отбежали от падали, но ненадолго. Тарсянин оказался прав: это был павший верблюд, очевидно, совсем недавно оставленный в степи кочевниками. Павший, но еще практически целый. Хищники-падальщики успели только разорвать брюшину и полакомиться требухой. Этого Павлу и было нужно. Туша уже начинала портиться, и к горлу подступила тошнота, но тарсянин зажал нос рукой и дышал ртом. Лучше быть грязным, чем мертвым.

Не теряя времени, он нырнул в дырку, проделанную хищниками в брюхе «корабля степей», и уже через несколько секунд полностью спрятался в теле мертвого животного.

В то же мгновение на пригорок, на котором совсем недавно обреченно сидел Павел, выехал конный разъезд римлян во главе с Луцием.

Не обратив никакого внимания на падаль в стороне от намеченного пути, ведь такие картины не были редкостью в степях по всему миру, конница проследовала далее. Им было невдомек, что совсем рядом от них в туше дохлого верблюда лежал тот, из-за кого они уже третий месяц мыкались в походе и из-за пропажи которого прикажут выпороть каждого второго, а каждого третьего лишат жалованья и премиальных за этот проклятый поход.

— Я думаю, в степи он не выживет, — успокоил своих подчиненных Луций.

Павел же лежал ни живой ни мертвый от страха, периодически отпуская нос и вдыхая пары гнилого мяса, борясь с тошнотой. Любопытные шакалы пытались разорвать тушу дальше, и тарсянин чувствовал то с одной, то с другой стороны вибрацию тела верблюда от их остервенелого напора. От одного из зверей, наиболее наглого, проповедник отбивался ногами изнутри своего убежища. Он понимал, что долго так продолжаться не будет и вскоре ему придется убираться отсюда.

Наконец Павел не выдержал и вылез наружу. Голова кружилась от отравления ядовитыми газами гниющей плоти, и тарсянин, пошатываясь и не оглядываясь, двинулся подальше от этого зловонного места.

Луций ехал понурив голову, замыкая колонну легионеров. Он уже отдал команду возвращаться обратно в Иерусалим, как вдруг что-то его остановило. Он замер и посмотрел назад. Очень далеко, возле крохотной туши павшего верблюда, он увидел маленькую человеческую фигурку, вставшую на ноги и медленно бредущую в сторону, обратную движению римлян. Сомнений не было: это был их беглец, рав Шаул. Начальник храмовой стражи долго смотрел на удаляющуюся точку, затем обернулся и, хлопнув коня ладонью по загривку, тронулся вслед за своим войском.

* * *

Грек Метакса был на базаре Иконии местной диковинкой. Вот уже много лет он сидел в третьем торговом ряду и целыми днями колол орехи. Никто не помнил, когда старик впервые взял в руки молоток, поскольку даже два его внука, которые рядом торговали этими же орехами, были стариками. Уже сменилось пару поколений торговцев, уже девочки, которые прибегали поглазеть на странного дедушку, давно сошли в могилу, а Метакса все колол и колол. Его не пугали войны и пожары, ему были не страшны римские легионеры и вонючие кочевники диких степей Анатолии, в него не вселяла страх гроза или засуха. Потому что он был… слепым. Ходили слухи, что когда-то в молодости он выиграл спор у своего товарища — кто дольше просмотрит на солнце. Вожделенной целью спорщиков была красавица Афродика. Метакса выиграл невесту, но проиграл зрение. Никто не знает, правда это, ложь или полуправда, обросшая за столько лет красочными деталями, но Метакса действительно был слеп. Уже давно не было в живых второго спорщика — Логаникакиса, уже давно не было и прекрасной Афродики, которая ушла задолго до того, как родились внуки, а Метакса все колол и колол… Сам он говорил внукам, что его наказали боги за гордыню и что он прозреет только тогда, когда придет время умереть. «Выживший из ума старик!» — шептались между собой торговцы. Кто-то пытался его дразнить, кто-то жалел, кто-то испытывал к нему те же чувства, что к придорожным валунам. Но грек знал свое дело: он колол орехи.

— Отдай мне этот камень, старик, — попросил старого грека Павел, положив руку ему на плечо.

Да, Павел все-таки выжил и смог добраться до Иконии, где ему помог его верный друг, всадник Итудис — он вылечил проповедника, не дав умереть от голода, одел и обул. И вот тарсянин, бодрый и здоровый, пришел на тот рынок, где видел черную плинфу.

Метакса перестал колоть орехи и замер в удивлении. Много лет никто не разговаривал с ним так просто и ни о чем его не просил. Два бельма на его глазах ничего не выражали, но уголки тонких, синих от старости губ опустились.

— Что тебе надо от него! Иди подобру-поздорову! — вскрикнул один из внуков Метаксы, чей прилавок был тут же.

— Я не хотел никого обидеть, — миролюбиво ответил торгашу Павел. — Просто мне очень нужен этот камень.

— И что? Нам он тоже очень нужен, — в той же хамской манере вклинился в разговор второй внук Метаксы, который торговал орехами по правую руку от старика.

— Это очень крепкий камень, он прослужит долго, — поддерживая своего брата, продолжил первый внук. — На нем очень хорошо колоть орехи.

— Мне очень нужен этот камень! — твердо повторил Павел. — Я заплачу.

— Видал сумасшедшего? — засмеялся первый внук, глядя на второго.

Самому торговцу этот камень достался даром. Он нашел его на улице, когда проходил по площади после того, как толпа зевак закидала Павла и Иосифа Варнаву камнями. И теперь его глаза заблестели азартом торгового человека.

— Он стоит очень дорого… Сколько дашь?

— У меня нет ни драхмы, — ответил Павел, и толпа зевак, сбежавшаяся посмотреть на дурака, покупавшего простой камень с улицы, залилась хохотом.

— У меня нет денег, но у меня есть нечто бесценное…

— Бесценное? Значит, не имеет цены! — иронично возопил внук Метаксы. — Вы слышали?

И опять над рыночной площадью раздался хохот торговцев.

— Я так и знал, что ты — бродяга и попрошайка! — отсмеявшись, сказал второй внук грека. — Пошел вон отсюда!

— Я могу в обмен на камень вернуть тебе зрение, — невозмутимо сказал Павел, обращаясь к старику.

Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба, и весь рынок умолк в один момент. Затем пронеслось удивленное: «Что?.. Что?.. Что? Что он сказал?..»

— Я могу вернуть зрение за камень, — еще тише и спокойнее повторил тарсянин.

Неодобрительный гул поднялся в массах.

— Безумец! Ты сам-то понимаешь, что сказал?! — крикнул старик, как не кричал уже лет шестьдесят. — Это наказание, посланное мне Зевсом за мою гордыню. Я посмел смотреть на солнце не мигая! И теперь ты издеваешься надо мной?!

— Нет! Он действительно сумасшедший!

— Гоните его в шею!

Внуки старика были вне себя от ярости.

Павел, не обращая внимания на крики, подошел к старику.

— Твой бог — не Зевс, а Великий Господь наш — Иешуа Христос! Запомни это и веруй!

С этими словами Павел положил обе руки на голову старика и поднял лицо к небу.

— Господи, именем Твоим исцеляю раба Твоего Метаксу.

В тишине, которая царила вокруг, были слышны даже крики погонщиков за много стадий от базара. Все зеваки онемели от происходящего. Метакса вдруг неистово заморгал веками, чего никто и никогда здесь не видел. Затем старый грек вскочил, протирая глазницы и… Глаза, чистые, до синевы яркие и совсем не старческие глаза взглянули на окружающих.

Вздох то ли истерики, то ли крайнего удивления взлетел ввысь.

Метакса по привычке незрячего начал ощупывать руками лица своих внуков, которые созерцали происходящее в шоковом состоянии. Затем старик схватился за голову и издал истошный крик. Он опрометью понесся незнамо куда. За ним побежали все, кто стал свидетелем этого чуда. Павел, скромно улыбнувшись, поднял с утоптанного грунта черную плинфу и, положив ее в суму, зашагал восвояси…